Роковое дерево Книга пятая

ГЛАВА 15, в которой речь идет о жизни и смерти

Финал Кубка Испании между «Реалом» и «Атлетико» Бильбао в рамках чемпионата Испании превратился в хаос с трагическими последствиями. Семь быков вырвались на поле. Игроки обеих команд бросились к боковым линиям, когда разъяренные животные выскочили из туннеля для игроков на последних минутах первого тайма на стадионе Сантьяго Бернабеу.

Нападающий Фернандо Сола, которого инцидент застал у ворот «Мадрида», успешно ускользнул от двух животных, но был растоптан третьим на глазах у более чем восьмидесяти тысяч вопящих болельщиков. Попытка спасти раненого футболиста обернулась кровавой бойней, когда зрители высыпали на поле. Один комментатор назвал это «забегом быков и зрителей».

Молодые испанцы, разогретые сангрией, перепрыгивали через барьеры. По оценкам одного из свидетелей, более сотни молодых людей сорвали с себя рубашки и бросились на поле — большинство стремилось продемонстрировать свое мастерство матадоров, а другие — помочь раненым товарищам. В последовавшей затем бойне погибли восемь человек. Еще пятеро были затоптаны толпой, пытавшейся покинуть стадион, когда возникли слухи о взрыве, а еще трое пострадали от ран, нанесенных быками, и позже скончались в больнице.

Полиция на месте убила четырех животных, остальных троих удалось загнать в боксы. Их увезли скотоводы, нашедшиеся среди зрителей. Этих быков надлежало исследовать на предмет выяснения их происхождения. Официальная версия гласила, что быков угнали по пути на корриду на юг Мадрида, но эта версия так и осталось ничем не подкрепленной.

В заявлении Министерства внутренних дел говорилось, что к инциденту причастны боевики ЭТА, баскского сепаратистского движения. Им было не по нраву национальное развлечение испанцев. Министр внутренних дел Хуан Карлос Наварро заявил, что правительство будет преследовать виновных по всей строгости закона и что террористы не уйдут от ответственности.

Однако представитель Национальной полиции заявил, что, хотя расследование продолжается, у полиции очень мало вещественных доказательств, которые можно было бы расследовать. Записи камер видеонаблюдения внутри и снаружи стадиона не выявили какой-либо подозрительной активности в часы, предшествовавшие нападению. «Откуда взялись быки, остается загадкой, — сказал он. — Они будто появились из воздуха».

Обе крупнейшие национальные газеты Испании, El Pais и El Mundo, объявили вознаграждение в размере 500 000 евро за информацию о преступниках. Газеты завалили кипами самых фантастических предположений, но следствие так и не смогло сдвинуться с места.

Вильгельмина оглядела плоскую вершину Черной Хмари, обманчиво спокойную ранним вечером. Глубоко вздохнув, она приготовилась к следующей попытке. В шестой раз должно повезти, подумала она и подняла кулак в воздух.

Почти сразу она почувствовала покалывание электричества на коже и ощутила вихрь энергии вокруг себя. Портал был активным и мощным. Секунду спустя воздух помутнел и приобрел бледно-голубоватый оттенок, а ветер из ниоткуда погнал волны по зеленой траве, покрывавшей вершину древнего холма. Она почувствовала напряжение в мышцах, рука дрожала, но она старалась держать ее прямо над головой. Ветер взвыл, и все вокруг стало расплывчатым, словно она смотрела на мир через стекло, обработанное пескоструйкой. Вокруг шипело статическое электричество; Вильгельмина приготовилась к прыжку, сосредоточившись на объекте поисков, Томасе Юнге. Его лицо в очках мелькнуло перед ее мысленным взором. Раздался шипящий хлопок, и предыдущий мир пропал.

Она моргнула, открыла глаза и обнаружила себя опять стоящей в конце Аллеи Сфинксов. Она резко выдохнула и огляделась, наблюдая, как пыльные смерчики мчатся меж двойным рядом безмолвных статуй. Быстрый взгляд на небо — ага, раннее утро, и это хорошо. Она отряхнула одежду, поправила рюкзак и снова отправилась в деревню на берегу реки. Там она надеялась взять лодку и переправиться на другой берег Нила. Она уже столько раз ходила по этому пути, что нашла бы дорогу с закрытыми глазами. Впрочем, сейчас не время думать об этом. Лучше просто идти и надеяться на лучшее.

Она продолжала надеяться на лучшее, когда на следующий день, в полдень, снова стояла у входа в скрытое ущелье и смотрела на высокие стены вади, встающие по обе стороны. Судя по тому, что она видела в деревне, а также по относительно пустынной реке, на этот раз ей, кажется, удалось прыгнуть в более раннее время, туда, куда и целилась.

— Пожалуйста, будьте там, Томас, — пробормотала она, входя в вади. В тенистом каньоне было немного прохладнее, и она поспешила к Т-образному перекрестку.

По пути она думала, как идут дела у других квесторов; у Кита, у Джайлза, которых она спасла во время своего последнего визита в гробницу, и задавалась вопросом, к чему приведет ее вмешательство, в какой бы реальности они ни жили. Это же не путешествие во времени. Возможно, этим спасением она создала для них какую-нибудь космическую петлю; а может, не для них, а для себя?

Она пыталась разобраться с возможными последствиями, когда, обогнув последний поворот там, где сходились три русла вади, увидела арабский шатер. Она прижалась к стене оврага, вздохнула и осторожно выглянула из-за угла. Группа смуглых мужчин в синих кафтанах трудилась среди разбросанных ящиков: одни несли предметы для упаковки, другие заколачивали крышки.

«Не похожи на грабителей гробниц. Уж слишком у них тут все организовано», — подумала она и продолжила внимательно наблюдать. Она как раз решала, стоит ли обнаруживать себя, когда из тени входа в разрушенный храм появился мужчина в сильно помятой широкополой шляпе. Не сразу, но она все же поняла, что видит того, к кому шла. Он похудел и выглядел неряшливее, чем при последней их встрече — бакенбарды отросли, а льняная накидка и штаны покрывал такой слой пыли, что казалось, будто он купался в ней… и все-таки перед ней был тот самый доктор Юнг, с которым она разговаривала в Лондоне. Он вынес большой кувшин, который бережно передал одному из рабочих, а затем подошел к небольшому походному столику возле входа в храм.

— Джекпот! — она вздохнула с облегчением и вышла на открытое пространство. В нескольких ярдах ниже по правому руслу лежала груда обломков и зияла дыра, ведущая к гробнице Анена. Несколько рабочих видели, как она появилась; они остановились, но никто ее не окликнул и не попытался остановить.

Бегом, словно опасаясь, как бы объект ее поисков не растворился в воздухе у нее на глазах, она направилась прямо к мужчине за столом.

— Доктор Юнг?

Он отчетливо вздрогнул и откинулся на спинку походного стула.

— Великие небеса!

Он бросил взгляд ей за спину, словно желая убедиться, что Мина явилась одна. Никого не увидев, он внимательно вгляделся в лицо Мины

— Мисс Клюг? Это вы!? — Известный египтолог медленно поднялся со стула, как будто перед ним материализовалось приведение. — Девочка моя, это действительно вы?

— Я, я. — Вильгельмина рассмеялась, радуясь и тому, что нашла, что искала, и тому, что ее узнали. Подняв глаза к небу, она произнесла: «Спасибо» и протянула руку. — Вы не представляете, как я рада вас видеть, доктор Юнг.

Он улыбнулся, удивленно покачав головой.

— Но откуда вы взялись? — спросил он, тепло пожав ей руку. — Как вы меня нашли?

Прежде чем она успела ответить, один из мужчин, выходивший из дыры в скале, окликнул доктора. Рабочий нес большую амфору, за ними вылез человек в белом.

— Хефри! — позвал доктор Юнг, — иди сюда! У нас гости!

Рабочий подошел и Вильгельмина засмотрелась в глубокие карие глаза стройного молодого египтянина с короткими черными волосами и озадаченным выражением на загорелом лице. Он что-то спросил доктора на местном языке, и тот объяснил:

— Хефри, познакомься с мисс Вильгельминой Клюг. Это моя коллега.

— Ну, это скорее преувеличение, — возразила Вильгельмина. — Здравствуйте, Хефри. Рада вас видеть.

— Привет тебе, женщина, — сказал он, склонив голову в легком поклоне и тоже огляделся, надеясь увидеть сопровождавших Мину. — Ты одна, женщина? В пустыне?

— Да, я одна, — ответила она. — Мне очень нужен доктор Юнг, и я так рада, что отыскала его!

— А уж я-то как рад! Но позвольте спросить вас, каким ветром вас сюда занесло?

— Я должна обсудить с вами один очень важный вопрос, — сказала она и почувствовала, как улыбка исчезла с лица, пока она говорила. — Это вопрос жизни и смерти. Тут надо действовать быстро.

— В самом деле? — беспечно спросил доктор. — Звучит серьезно. — Он поморгал и стал протирать очки. — О чьей жизни идет речь, и заодно, о чьей смерти?

Борясь с дурным предчувствием, Вильгельмина решительно ответила:

— Речь идет о жизни всех.

ГЛАВА 16, в которой ненависть ищет свой настоящий источник

Берли сидел один. Не было больше рядом людей, отвлекавших его своими ссорами, спорами и довольно неприятными привычками, граф наконец обрел покой. Только нельзя сказать, чтобы покой очень его радовал. Да, в камере стало спокойнее, но дни теперь казались очень длинными. Без своей банды, наполнявшей зловонный воздух праздной болтовней и непрекращающимися ссорами, Берли нечем было заполнить долгие часы заключения.

Для человека, привыкшего к жизни, полной ничем не ограниченных действий, это состояние оказалось новым и неудобным. Снова и снова Берли возвращался к мыслям, которые никогда прежде всерьез не занимали его. А думал он о своем благодетеле, пекаре.

Он никак не мог понять, почему Этцель вел себя таким образом. Граф то сидел, сгорбившись, в углу камеры, то скрипел зубами, размышляя над тем или иным поступком пекаря. У его проблем было имя, их звали Энгелберт. Даже само звучание этого имени казалось оскорбительным. Что это за имя вообще? Подходит для клоуна, шута, но не для мужчины. Интересно, а как оно будет выглядеть, если его записать по-английски? Опираясь на свой скудный запас немецкого, Берли смог представить английскую версию имени. Получалось что-то вроде «Светлого ангела». Какой родитель в здравом уме назовет своего сына Светлым ангелом?

Ну ладно — имя, подумаешь, диковинка. Главное в другом. Что такого было в человеке, которому удалось довести Берли до такого градуса бешенства? Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу, что под поверхностью видимых действий должно скрываться нечто существенное. На первый взгляд, обычный благонамеренный парень. Довольно жизнерадостный. Но почему даже то, как он придурковато хлопает глазами, вызывало у Берли прилив желчи? Его неизменно благожелательная манера поведения, то, как он встречает с улыбкой все злодейства, с которыми ему приходится сталкиваться в жизни? Ненависть графа вызывала именно глупая приветливость большого булочника, его идиотские благодеяния. Но на что же именно так болезненно реагировал Берли?

Нет, его физиономия точно не могла вызывать отвращение. Конечно, особо привлекательным его не назовешь, но черты лица правильные... Дело в том, решил Берли, что Энгелберт излучал некое естественное тепло и, за неимением лучшего слова, доброту. Натура Энгелберта просвечивала сквозь довольно заурядную внешность, придавая всему его облику весьма привлекательный и приятный вид.

Ну, а чему тут радоваться? Жизнь трудная, временами смертельно опасная. Убить или быть убитым, съесть или быть съеденным — таков был Закон Природы, единственный закон для этого мира. Берли усвоил этот жестокий урок, выжив на улице, и с тех пор у него не было причин усомниться в действии этого закона. Любой, кто не осознавал его, заслуживал того, что получал, включая Энгелберта Стиффлбима.

Однажды, примерно через неделю после того, как Тава, Кона, Мэла и Декса увели, Этцель опять появился со своей обычной продуктовой котомкой. Берли, чтобы не доставлять отвратительному пекарю удовольствия, сделал вид, что вообще не заметил его. Берлимены не могли испортить впечатление своими униженными благодарностями и елейными восклицаниями по поводу неоправданной щедрости Энгелберта, а граф молчал на своей циновке, отвернувшись лицом к стене, несмотря на все попытки пекаря обратить на себя внимание.

Позже, когда Энгелберт ушел, Берли повернулся на спину, чтобы посмотреть, что принес его враг на этот раз. Света не хватало, но даже при скудном освещении он заметил идеальные бело-коричневые буханки, изготовленные в пекарне Этцеля; купленную на рынке пухлую колбасу; желтые яблоки; кувшин молодого вина — все аккуратно разложено, словно на столе для натюрморта. В этот момент Берли еще раз убедился, что здесь заключено нечто большее, чем простое благочестие. У пекаря была какая-то цель, но вот какая?

Через некоторое время голод дал о себе знать; граф встал и, склонившись над провизией, начал распределять ее на предстоящую неделю. Взяв один из хлебов, он преломил его и съел. Затем, все еще стоя на коленях, отпил вина. Простая еда утолила голод и насытила; это было хорошо, это было правильно.

Пока он жевал и глотал, до Берли дошла важная мысль. Проблема была вовсе не в Энгелберте Стиффлбиме, а в его Иисусе. Но почему? — задумался Берли. Какая разница, во что верит этот большой придурок?

Пекарь императорской кофейни мог верить во что угодно, хоть в зеленых человечков. Граф знал, что люди верят во множество нелепых вещей, вплоть до русалок, единорогов и огнедышащих драконов. Но эти убеждения не вызывали у него такого же внутреннего отвращения. Как и воображаемые единороги, обитавшие в лощинах и на тайных полянах фольклора, Иисус был чепухой. Жестокое безразличие мира доказывало это несомненно; Иисус, пресловутый Сын Божий, был призраком, вымыслом, мифом. На самом деле, все религии, насколько мог судить Берли, представляли собой смесь суеверий и притворства: массовую глупость, придуманную свихнувшимися людьми, распространяемую шарлатанами и заглатываемую невежественными массами.

Берли всегда считал, что религия — это коллективное безумие для слабых; она делает их существование более сносным, дает крупицу утешения перед лицом суровой реальности, иначе их жизнь была бы бессмысленной, а так они уповают на доброго, мудрого, всезнающего Бога, присматривающего за ними. Правда для графа заключалась в том, что существование не имеет никакого значения, оно представляет собой случайное действие бессмысленных сил, создавших эфемерные сгустки разумной материи. Сегодня они есть, а завтра их уже нет. Жизнь большинства людей имела такой же смысл, как пламя свечи, горящее некоторое время, а затем гаснущее, и больше его никто не видит.

Настоящие мужчины, сильные мужчины, разумные люди не нуждаются в таких детских фантазиях, они бестрепетно смотрят в темную бездну холодной, неумолимой реальности. Однако большинство людей предпочитает веселый вымысел горькой, но бодрящей правде: нет ни Бога, ни цели, ни смысла в жизни и ничего не ждет человека за гробом.

Берли с удовольствием прожевал еще один кусок хлеба, и тут ему в голову пришла мысль: «Если Бога нет, то все можно».

Откуда взялась эта формулировка, он понятия не имел, но она его вполне устраивала. В качестве афоризма он мог бы и сам так сказать, а если бы с ним не согласились, у него нашлись бы аргументы.

«Бога нет, — мысленно произнес Берли, — а значит каждый волен поступать так, как считает правильным».

В дальнем углу камеры возникла темная фигура, такая же неясная, как и тени, в которых она обитала. И мысли ее были под стать теням.

— Каждый делает то, что считает правильным, — услужливо произнес Голос.

«Именно, — ответил Берли, кивнув в знак согласия. — Каждый волен делать все, что ему нравится, каждый волен действовать любыми средствами, которые лучше всего служат его целям.

— Если Бога нет, нет и никакого морального стандарта. Никто не может сказать, что правильно, а что нет. Все, что делает человек, никто не может ни одобрить, ни осудить. Есть как есть.

— Верно, — согласился Берли. — Если нет никакого стандарта, способного оценивать действия, то не может быть правильного или неправильного.

— Точно так же, — продолжал Голос уже настойчивее, — что бы ни случилось с человеком, нельзя считать это приемлемым или неприемлемым. Во вселенной, где нет смысла и цели, все, что происходит, нельзя считать хорошим или плохим; это просто то, что происходит, событие, о котором можно сказать лишь то, что оно произошло.

Берли снова согласился, хотя уже и не так уверенно. Он чувствовал, что поток мыслей несет его куда-то не туда.

— Тогда отчего ты так злишься на свое тяжелое положение? — спросил Голос. — Что-то происходит, в этом нет ни смысла, ни цели, просто случайная комбинация событий.

— Человек должен, по крайней мере, иметь возможность обратиться к правосудию. — Раздраженно пробормотал Берли. — Обвиняемый должен предстать перед обвинителями и ответить на обвинения.

— Должен? Это с какой стати?

— Это же элементарная справедливость, — настаивал Берли, но уже не так горячо, как раньше.

— Желаешь порассуждать о справедливости? Я думал, мы с этим покончили. Зачем снова начинать?

Берли не нашелся с ответом. Ему было больно, и боль была настоящей — возможно, этого было достаточно, чтобы жаловаться.

Голос поспешил за это ухватиться.

— Тебе больно, поэтому ты приписываешь боль несправедливости? Ты думаешь, кого-то интересует твоя жалоба?

— Мне просто больно! — Берли готов был завестись. — И мне плевать, знает об этом кто-нибудь или нет!

— Твоя боль — фантазия, вымысел, призрак. Там, где нет закона, никто не может причинить никому никакого вреда. Каждый волен делать то, что ему нравится. Судье нравится держать тебя взаперти. И где тут вред?

— Но мне не нравится, что ему это нравится! Ему не должно такое нравится! — огрызнулся Берли, теряя терпение.

— Опять ты о том, что должно быть, а чего не должно! — упрекнул Голос, снова растворяясь в тени, становясь просто пятном плесени на стене. Но из пятна прозвучало напоследок: — Похоже, брат, ты по-настоящему не веришь в свою собственную философию.

— Это какая-то паршивая философия! — прорычал Берли. — Черт возьми, я хочу уйти отсюда!

В сырой камере под Ратхаусом прошла еще неделя — еще одна неделя страданий ее некогда гордого обитателя. Воистину, Архелей Берли, граф Сазерленд, уже не гордый. Он несчастен и сознает это. Он даже стал думать, что оказался еще хуже, чем полагал.

С каждым днем он чувствовал себя все более хрупким, например, выеденным яйцом, которое потом для забавы склеили со всеми трещинами и недостатком некоторых частей. Он беспокойно метался по камере, стараясь не думать, потому что размышления приносили только новые страдания.

Он как раз пребывал в очередном приступе болезненного самоанализа, когда скрип двери напугал его. Он настолько запутался в своих мыслях, что не слышал ни шагов в коридоре, ни даже ключа в замке. Он повернулся, приготовившись увидеть знакомую фигуру пекаря в дверном проеме. Вот уж точно Светлый Ангел, размышлял Берли. Пришел снова меня мучить.

Тюремщик что-то пробормотал, и в камеру вошел Энгелберт со своим мешком, набитым провизией, и широкой улыбкой на лице.

— У меня для вас новости, — радостно объявил он, направляясь прямо в центр камеры.

Берли ничего не сказал, только смотрел — наполовину зачарованный, наполовину опасаясь услышать, что скажет его добродушный враг дальше.

— Ваших друзей скоро освободят!

Подняв голову, Берли сердито посмотрел на булочника, открывавшего мешок. Друзья, подумал граф. Какие еще друзья? Придворные алхимики, которым он скормил немало денег… где они сейчас? За долгие месяцы его заключения ни один не пришел ему на помощь, ни один не заступился за него, все о нем забыли.

— У меня нет друзей, — ответил Берли тихим хриплым голосом.

— Ну как же! Мужчины, которые были с вами, они же ваши друзья, не так ли? — сказал Этцель.

— Это наемники, — фыркнул граф. — Работали на меня. Ничего больше.

— Ну я-то ваш друг, — весело заявил Этцель. Он вынул свежий ржаной хлеб и осторожно положил его на сложенную тряпочку, служившую графу столом.

— Ты! — усмехнулся Берли, чувствуя, как где-то внутри разгорается застарелый гнев. — Ты — причина, по которой я здесь сижу.

Энгелберт пожал плечами, достал кусок сыра, завернутый в муслиновую ткань, положил его рядом с буханкой и выудил из мешка глиняный кувшин с пивом.

— Я думаю, вы знаете причину, по которой сидите здесь. — Он вытащил пригоршню абрикосов и аккуратно сложил их на тряпочку. — Из города отправляется тюремная карета. Ваших друзей отвезут в Пльзень, и там отпустят на границе. Но они должны пообещать никогда больше не возвращаться в Прагу.

Берли какое-то время молчал, а затем спросил:

— Я их увижу? Моих людей? Я смогу их увидеть, прежде чем их увезут?

— Вряд ли, — поразмыслив, ответил Энгелберт. — Но я спрошу.

— Но кто… — Берли с трудом подыскивал слова, — как это может быть? Кто смог такое сделать?

Этцель покивал.

— Я уже давно хожу к судье. Я ему настолько надоел, что он согласился освободить ваших людей.

— Так! — фыркнул Берли. — Они, значит, уйдут, а я буду тут сидеть.

— Мировой судья сказал, что совершено преступление и кто-то должен за него ответить. Ответственность, понимаете? — Пекарь достал из сумки что-то новое — целую жареную курицу — и добавил ее к остальной еде. — Я сказал судье, что ответственность может нести только один человек. А держать в тюрьме пятерых за преступление одного не имело смысла.

— Ты так ему сказал? — спросил граф.

— Я ему много чего говорил. В конце концов, к чему-то он прислушался. — Энгелберт нахмурился. — Но господин Рихтер — чиновник империи. Для мирового судьи мнение императора куда важнее, чем мое. — Этцель склонил голову набок. — Так уж у нас заведено.

— Так выходит, я буду сидеть здесь, пока не сдохну?

— Не дай Бог! — быстро ответил Энгелберт. — Я говорил с Его Величеством от вашего лица и просил императора освободить вас, но он тоже говорил о справедливости. Но это неважно, я снова пойду к нему, а в следующий раз принесу штрудель.

— Ты говорил от моего имени с императором? — Берли помотал головой. — Но почему?! Почему тебя волнует, что со мной будет? Я причинил тебе боль. Я хотел причинить тебе боль. Я же не заботился о тебе, так почему ты заботишься обо мне?

Пекарь встал и подошел к графу.

— Я уже говорил вам об этом. — Этцель положил руку на плечо Берли и сжал его. — Будьте здоровы. Господь с вами.

Берли посмотрел на него и покачал головой.

— Хотелось бы мне в это поверить.

— А вот это не имеет значения, — заверил его Этцель. Он повернулся и наклонился, чтобы взять пустой мешок. — Моей веры хватит на двоих.

С этими словами он ушел, оставив после себя только едва уловимый странный аромат — нечто похожее на запах полевых цветов, запах широкого поля и прогретого солнцем воздуха. Запах удивительно долго держался в камере, заставив Берли задуматься, не посетил ли его и в самом деле светлый ангел.

Сама мысль была настолько абсурдной, что Берли не мог даже оспорить ее; он просто стоял и смотрел на еду, так тщательно — можно сказать, с любовью — разложенную на тряпочке. Почему-то ему на глаза навернулись слезы; не то чтобы он чувствовал грусть, нет, просто немного смутился. Но в этот момент что-то глубоко внутри него перевернулось, вот этот переворот и вызвал одну единственную слезу. Граф досадливо смахнул ее.

— Большой чертов дурак, — пробормотал он вслух. — Ты меня с ума сведешь.

В последовавшие за этим часы Берли поймал себя на том, что думает не столько о своем плачевном состоянии и колоссальной несправедливости, которая держала его в вонючей темнице, сколько о причине — а почему, собственно, он гниет в тюрьме? С этого момента его мысли приняли неожиданное направление: он вспоминал о том, как напал на Энгелберта, и о той жестокости, которую он тогда испытывал. Никогда раньше с ним такого не было.

Постепенно круг его мыслей расширился. Теперь он думал не только об Энгелберте, но и о других людях, которым причинял страдания на протяжении всей своей жизни: Козимо Ливингстон и сэр Генри Фейт; милая, доверчивая Филиппа, его бывшая невеста; внук Артура Флиндерса-Питри Чарльз; его берлимены; леди Хейвен Фейт — вот эта была женщиной, которую он мог бы полюбить — что с ней сталось? Были и другие… много других — и всех этих людей он использовал в своих корыстных целях только для того, чтобы безжалостно отвергнуть, когда ему это было выгодно. Пожалуй, он заслужил свое заточение десятикратно, стократно, и он заслужил самое суровое наказание, какое только могли предписать закон и небеса, не меньше.

Вспоминая о своем ужасном поведении, он испытал смешанное чувство вины, стыда и печали. Подумав, он решил, что это и есть раскаяние. Наверное, это необычное чувство со временем ушло бы также, как и пришло, если бы не пример Энгелберта. Именно добродетель пекаря позволила ему понять причины собственного несчастья. Простая, незамысловатая доброта Этцеля горела, как маяк на далеком берегу. Берли достаточно было взглянуть на сияющий огонь, чтобы увидеть, насколько темна и убога его маленькая долина.

Все чаще Берли ловил себя на том, что смотрит на этот свет и мечтает подойти к нему поближе. Как ни странно, это чувство не вызывало того отвращения, которое непременно вызвало бы еще сравнительно недавно; скорее, признав свою вину и взяв на себя ответственность за свои действия, граф почувствовал некоторое удовлетворение — как будто компас, долгое время показывавший неверное направление, теперь исправили, и стрелка опять показывает на истинный север.

Но это было еще не все. В тех случаях, когда граф сосредоточивал свое внимание на примере большого пекаря, он обнаруживал, что может получить небольшую передышку от своих назойливых мыслей. Имея перед глазами добрый пример Этцеля, он неожиданно обрел покой.

ГЛАВА 17, в которой за мир приходится платить

В третий и последний день праздник в честь заключения договора между булгарами и византийцами завершился молебном и благодарением за то, что трудности войны остались позади, и пришел блаженный мир. Ему радовалась вся империя. Солнце только что село в Мраморном море, когда на башне зазвонил колокол. Император с несколькими высокопоставленными чиновниками покинули пир, и дальнейшее празднование продолжалось в соборе Святой Софии, расположенном сразу за стенами императорского дворца.

Путь в святилище великой церкви лежал через огромный двор без колонн или арок. Под куполом храма хватало места для колокольни. Мозаики украшали верхние части стен, а скаты многокупольного потолка занимали колоссальные фигуры святых, ангелов и крылатых серафимов с огненными мечами. В этом интерьере меркла гордость любого самого заносчивого прихожанина. Входящий терялся перед величием Царя царей и Господа господ, все человеческие существа, включая земных императоров и властителей, невольно склоняли головы.

Огромное пространство поглощало звук, оставалась лишь тишина вечного, нескончаемого покоя, прерываемая то и дело перезвоном колоколов или жалобами хора. Пол и внешние колонны были отделаны разноцветным мрамором; главный алтарь покрыт золотой тканью, а по бокам стояли две свечи размером в полтора человеческих роста. Блестел полированный камень, блестело золото… Свечи наполняли воздух ароматом и освещали неф, мягко мерцая сквозь легкое облако ладана, отражаясь в каждой полированной поверхности.

Императорская свита во главе с императором расположилась перед главным алтарем. Хейвен быстро нашла главного советника царя Петара, стоявшего позади Симеона I, и они с Джайлзом встали рядом. Петар скосил глаза и чуть заметно кивнул, показав, что они заняли верные места. Как только царственные особы расположились и разобрались со свитами, из комнат по бокам нефа вышли десять служителей, одетых во все черное; за ними появились младшие священнослужители, уже в белом, каждый нес серебряный крест.

Священники встали вокруг алтаря, за ними следовали церковные иерархи в красных одеждах. Их было двое, и они встали по обе стороны от алтаря; остальные выстроились в ряд позади них. Трижды громко прозвенел колокол, после чего в храм вошел патриарх со своей свитой. Возглавляли ее два епископа с крестами, украшенными золотом и жемчугами; прямо за архиереями шел император Лев в мантии из алого шелка — святом саккосе, украшенном вставками с вышитыми сценами из жизни Христа. Голову императора прикрывала митра, увенчанная четырехгранным крестом, на руках — особые рукавицы, украшенные жемчугом, рубинами и янтарем.

Следом за императором с трудом двигался очень старый человек. С ног до головы его укрывали пурпурные шелка, камилавка сверкала драгоценными камнями. На его грудь спадала длинная белая борода, на шее висел тяжелый крест на золотой цепи.

— Объясни, что происходит? — прошептала Хейвен. — Кто этот старик?

Петар закатил глаза, но ответил:

— Константинопольский Патриарх. Первосвященник Святой церкви, которому нет равных на земле, кроме императора, конечно.

Служба началась почти так же, как мессы, знакомые Хейвен. К тому же она не раз видела, как священники царя Симеона служили в лагере. Но атрибуты — великолепие золота, серебра и драгоценностей, множество свечей и облако благовоний, великолепие священников не имели себе равных на Западе. Все, от невероятно богато украшенных одежд до ароматных благовоний, казалось, было создано для того, чтобы удивлять, восхищать и, в конечном счете, вызывать трепет. В довершение к этому неземное пение хора приводило любого прихожанина в неизменный восторг.

Хотя Хейвен старалась следить за ходом службы, ей это не всегда удалось; ее качало на волнах звука, света и чистых эмоций. Прежде чем она успела это осознать, служба завершилась. Собравшиеся вышли на улицу, где на площади перед входом в собор царь Симеон прощался с императором Львом и городом своего триумфа. Два правителя, держа друг друга за руки, обменялись поцелуем мира и попрощались; служители начали расходиться. Хейвен и Джайлз направились было за свитой царя Симеона, но тут к ним подошел худой, длиннолицый мужчина с лысой головой и большими грустными глазами.

— По приказу императора вам обоим надлежит следовать за мной, — сообщил им мужчина на высокой латыни. Его сопровождали два вооруженных солдата из гвардии императора. Это придавало особый вес его словам.

— Извините, это, наверное, какая-то ошибка. Царь Симеон уходит. А мы должны сопровождать его.

— Нет, — коротко ответил придворный. — Вы должны быть при базилевсе. Следуйте за мной. — С этими словами он повернулся и пошел прочь, даже не оглянувшись, чтобы убедиться, следуют ли иностранцы за ним.

Хейвен спросила, куда их ведут, однако объяснений не получила. Воины многозначительно положили руки на рукояти своих коротких мечей, давая понять, что сейчас не время для расспросов.

— Джайлз, думаю, нам придется пойти с ним.

— А у нас и выбора нет, — ответил ее спутник. Взяв Хейвен за руку, он пошел за служителем. Двое солдат не то конвоировали их, не то составляли при них почетный караул. — Возможно, Его Величество просто хочет поговорить с нами.

Хейвен обеспокоенно посмотрела на воинов.

— Возможно, ты прав, — без всякой уверенности ответила она.

Их провели во дворец, в зал для аудиенций, обставленный множеством низких кушеток, к которым византийцы проявляли явное пристрастие. Тяжелая занавеска на единственном большом окне была сдвинута, позволяя сумеркам разливаться по полу из полированного коричневого мрамора.

— Ждите здесь, — распорядился придворный.

— Нам можно присесть? — спросила Хейвен.

Провожатый небрежно махнул рукой в сторону одного из диванов и удалился; воины закрыли за ним двери и встали по обеим сторонам от входа. Хейвен подошла к ближайшему дивану и села; Джайлз выглянул в окно, а потом сел рядом с Хейвен. Они поговорили по-английски, понизив голос; охрана бесстрастно наблюдала за ними.

Через некоторое время дверь открылась и вошли четверо мужчин. Один из них — тот, что привел их во дворец; трое других в длинных серых одеждах с белыми поясами через плечо, встали перед посетителями и произнесли по несколько слов, поглядывая на них вопросительно.

— Что они говорят? — прошептал Джайлз.

— Ни слова не могу понять, — так же тихо ответила Хейвен. — По-моему, это греческий.

Один из незнакомцев жестом предложил посетителям встать. Дверь снова открылась, впустив еще двоих мужчин — одним из них оказался император Лев. Придворные низко поклонились, и посетители последовали их примеру. Император остановился перед ними. Теперь он был одет просто: исчезли великолепные церковные одежды, золотая цепь и изысканный головной убор; вместо этого он набросил на себя простую тунику из кремового атласа до пола, с широким черным поясом и накидкой через плечо, скрепленной на плече огромной красной брошью из сердолика в форме льва.

Лев обратился к ним по-гречески, а когда ему не ответили, свободно перешел на латынь.

— Вы знаете, кто я?

— Да, Ваше Величество, — ответила Хейвен. — Вы Лев, римский император. Дай Бог вам спокойствия и долгих лет жизни, государь. — Последние слова она добавила, вспомнив о том, что так иногда обращался Петар к царю Симеону.

Ее ответ понравился императору. Он хлопнул в ладоши.

— Отлично! Я вижу, вы получили хорошее образование. — Он повернулся к Джайлзу. — А ты, друг, так же образован?

Джайлз понял общий смысл вопроса и ответил уклончиво:

— Я такой, каким вы меня видите, государь, слуга, не более того.

— Ха! — Лев рассмеялся, снова хлопнув в ладоши, и повернулся к сопровождающим. — Отличный ответ, не находите?

— Истинно так, повелитель, — ответил долговязый служитель, приведший их сюда. — Ваша мудрость, как всегда, безупречна.

Лев повернулся к своим гостям и поднял руки.

— Отныне вы — члены королевского дома, — официальным тоном заявил он. — Вы получите жилье на территории дворца и содержание, которым можете распоряжаться по своему усмотрению. В обмен на это будете исполнять обязанности, соответствующие вашим способностям.

— Смиренно прошу прощения, Ваше Величество, но мое знание латыни ограничено, — сказала Хейвен. — Я правильно понимаю, что мы останемся здесь?

— Ваше понимание превосходит только ваша красота, мадам, — ответил Лев. — Какое имя вы предпочитаете?

— Меня зовут Хейвен.

— Вот и замечательно! — воскликнул Лев. Повернувшись к Джайлзу, он спросил: — А тебя как зовут на родине, мой друг?

— Джайлз, сир.

Произнесенное имя вызвало немедленную реакцию императора и его приближенных. Они оживленно начал переговариваться.

— Они говорят обо мне? — прошептал Джайлз, но озадаченная Хейвен только покачала головой.

Впрочем, совещание быстро закончилось, и Лев снова повернулся к Джайлзу.

— В моем дворце и в моем присутствии тебя будут звать Гай, — заявил он. — Тебе знакомо это имя?

Джайлз вопросительно посмотрел на Хейвен.

— Мне кажется, что имя Джайлз звучит для них очень непривычно. Они считают, что удобнее звать тебя Гаем.

— Гай? — недоуменно произнес бывший кучер.

— Это благородное имя, — объяснил Лев. — Имя, достойное императоров, многие из которых носили его с гордостью. Отныне и тебя будут звать так.

Джайлз не очень его понял, но решил, что спорить себе дороже.

— Благодарю, сир, — просто сказал он. — Я ваш должник.

Лев еще раз хлопнул в ладоши, давая понять, что аудиенция подошла к концу.

— Вас отведут в ваши покои, и завтра подумаем, как лучше разместить вас во дворце. — Император улыбнулся, довольный своим решением, и добавил: — Приятной ночи.

Хейвен хотела было ответить, но наткнулась на неодобрительный взгляд сановника с грустными глазами. Император со спутниками покинули комнату так же быстро, как и вошли, оставив Хейвен и Джайлза размышлять об очередном странном повороте судьбы.

— Что ж, — заключила Хейвен, — довольно неожиданно, но не сказать, чтобы неприятно.

— Мы теперь будем жить в королевском доме? Во дворце? — вслух удивился Джайлз.

— Если я правильно поняла…

— А что скажет царь?

— Ох, Джайлз, — вздохнула Хейвен. — Я так понимаю, что мы стали частью мирного договора, подарком императору в честь заключения мира. Ну, или что-то в этом роде. Царь подарил нас императору, а уж он сделает с нами, что сочтет нужным. — Только тут до нее дошел трагизм ситуации. Нижняя губа девушки задрожала, а глаза наполнились слезами. — Боюсь, дома нам уже никогда не увидеть!

Повинуясь естественному порыву, немыслимому еще пару месяцев назад, Джайлз крепко обнял ее. Это было утешение, и Хейвен прижалась головой к его груди.

— И что нам теперь делать?

Джайлз ответил не сразу.

— Думаю, могло быть и хуже. Его императорство могло отправить нас на кухню или и вовсе на плантации. — Он помолчал и добавил: — Я как-то плохо представляю вас в поле с мотыгой или с корзиной репы на голове.

Хейвен напряглась и резко оттолкнула его, чтобы посмотреть в глаза.

— Нашел время шутить!

— Это не самый плохой дом, который я знаю. — Он улыбнулся.

— Даже слышать не желаю твоих глупых шуток! — возмутилась Хейвен, однако рук с его плеч не снимала.

— Возможно, шутки — так себе, — согласился он, снова привлекая ее к себе. — Но подумайте теперь, мы — члены свиты императора и будем жить во дворце. Это лучше, чем весь день смотреть на спину лошади в вонючем шатре.

Хейвен некоторое время молчала, а затем ехидно произнесла:

— Я хорошо представляю тебя, Гай, на кухне, с красным лицом и по локоть в гусином жире и перьях.

— Все лучше, чем стоять по колено в навозе в свинарнике.

Она невесело улыбнулась и вытерла глаза.

— Из нас получилась бы красивая пара, как считаешь?

В этот момент открылась дверь, и слуга повел их через лабиринт коридоров в то крыло дворца, где жили высокопоставленные чиновники суда и прочие приближенные вассалы. Слуга остановился у двери в конце длинного узкого коридора.

— Для вас все приготовлено, — торжественно произнес он. За открытой дверью их ждала анфилада комнат, в одной из которых стояла кровать, а в двух других, по обе стороны от большой комнаты, стояли простой стол, несколько стульев и три низких дивана. Маленькое окошко закрывала деревянная решетка; окно выходило в один из многочисленных садов дворца, обнесенных стеной. Внутренняя дверь в прямо в сад.

Слуга небрежно оглядел комнаты, убедился, что все в порядке и ушел, сказав напоследок:

— Вы будете жить здесь. Если вдруг чего-то будет не хватать, обращайтесь к помощнику камергера.

Не услышав ничего в ответ, слуга оставил их наедине. Хейвен оглядела апартаменты. Комнаты были достаточно большими и приятными, не загромождёнными мебелью; спальня выглядела просторной и в изобилии обеспеченной подушками и мягким тюфяком.

— Похоже, они думают, — сказала она, закусив нижнюю губу, — что мы женаты.

— Хорошая мысль, — одобрил Джайлз.

— Хорошая?! — Она отпрянула назад. — Вы забываетесь, мистер Стэндфаст. Надо же — хорошая!

— Не стоит с порога отказываться, — быстро сказал Джайлз. — Подумайте немного. Если бы мы действительно были женаты, нам обоим было бы легче, пока мы здесь.

— Или сложнее, — возразила Хейвен. Она нахмурилась и покачала головой. — Нет, об этом не может быть и речи, — твердо заключила она. — Не желаю ничего такого слышать!

— Миледи, я…

Она подняла руку, прекращая дальнейшее обсуждение.

— Больше мы об этом говорить не будем.

ГЛАВА 18, в которой исправляется некая оплошность

Время для разговора совсем неподходящее: обед стал всего лишь смутным воспоминанием, а ужин — далеким обещанием. Несмотря на это, император Рудольф, король Богемии и Венгрии, эрцгерцог Австрии и римский император, пытался сосредоточиться на лежащем перед ним путанном астрологическом тексте. Однако быстро заметил, что думает об ужине: что там нафантазирует его кухня? Он уже готов был позвать камергера, чтобы тот послал за главным поваром императорской кухни, и уже с ним обсудить этот важный вопрос, но в это время в дверь библиотеки постучали, и распорядитель королевских аудиенций тихо вошел в святая святых императора — хранилище мудрости.

— Простите за вторжение, Ваше Величество, — произнес чиновник, — но герр Стиффлбим просит аудиенции. Вы его примите?

— У нас одно желание — чтобы нас оставили в покое и дали дочитать этот важный документ, — проворчал император. Он поднял голову от непроходимого, но зато очень аккуратно написанного текста и грозно посмотрел на придворного. — Таково наше желание.

— Конечно, Ваше Величество. Я отошлю его.

— Сделай милость и проследи, чтобы нас больше не тревожили. — Император лизнул палец, перевернул страницу и вдруг замер. — Как ты сказал? Стиффлбим? Энгелберт Стиффлбим, пекарь?

— Именно он, Ваше Величество, — подтвердил распорядитель аудиенций.

— Так что же ты сразу не сказал? — Император развернулся в кресле. — Почему мы всегда сами должны догадываться?

— Смиренно прошу прощения, Ваше Величество. Я так и думал, что этот человек вам известен.

— Ты думал? Ты что, с ума сошел? Конечно, он нам известен! И еще как известен! Не заставляй его ждать. Пригласи его немедленно!

— Куда, Ваше Величество?

— Что «куда»? — не понял император

— Возможно, вы примите его в одном из помещений для королевских аудиенций?

— Нет. Здесь — в библиотеке. Сейчас. Мы хотим увидеть его немедленно, и мы не хотим ради этого бегать через полдворца. Приведи его сюда и поторопись.

Распорядитель аудиенций удалился, оставив императора в блаженном одиночестве по крайней мере на десять минут, после чего вернулся с гостем императора. Он деликатно постучался в библиотеку, распахнул дверь и торжественно объявил:

— Герр Энгелберт Стиффлбим, владелец Императорской Кофейни.

Император Рудольф встал, чтобы поприветствовать гостя. Он успел заметить, что в руках пекарь держит небольшую коробочку, перевязанную атласной лентой. Рудольф отлично знал, что в таких коробках держат вкусные вещи.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать, герр Стиффлбим, — сказал он, идя навстречу пекарю. — Мы от души рады вас видеть. Заходите. Хорошо ли идут дела? В добром ли здравии вы пребываете?

Энгелберт низко поклонился и любезно приветствовал Его Императорское Величество, а затем ответил:

— Я вполне здоров, и дела идут прекрасно. Я действительно счастлив, Ваше Величество.

— Великолепно! — Император вернулся на свое место. — Ваш визит как нельзя более кстати. Как раз сегодня мы с большой любовью вспоминали вашу бесценную выпечку, особенно ваш необыкновенный штрудель! Ах, штрудель!

— Ваше Величество очень любезны, — просто ответил Энглберт. — Возможно, вы с благосклонностью отнесетесь к моему скромному подарку. — Он протянул Рудольфу сверток. — Это для вас, Ваше Величество.

— Ой! Что это у нас здесь? — Рудольф схватил подарок, положил на библиотечный стол и принялся его разворачивать. — Wunderbar!

{Замечательно! (нем.)}

— Я сделал это специально для вас, — сказал ему Энгелберт. — Это новый рецепт, сир, сливы с изюмом. — Понизив голос, он добавил: — Сливы пропитаны ромом. — Он снова поклонился. — Очень надеюсь, что вам это понравится, Ваше Величество.

— Мы должны немедленно это попробовать! — воскликнул император. Повернувшись к двери, он крикнул: — Тарелки! Ложки! Нож! — В дверях появился молодой паж. — Несите посуду немедленно. Тут у нас штрудель, который мы желаем попробовать прямо сейчас!

Пажа словно ветром сдуло. Император с вожделением разглядывал изысканное лакомство с золотой корочкой, посыпанное сахарной пудрой.

— Шедевр, господин Стиффлбим, — провозгласил император, вынимая выпечку из коробки и торжественно ставя на стол.

— Мои клиенты слишком щедры на похвалы, Ваше Величество. По моему разумению, это должен быть праздничный штрудель — К Рождеству, или к Пасхе, например.

— Достойная мысль, — согласился Рудольф. — Но, знаете, существует множество деликатесов, посвященных этим праздничным временам. Может быть, стоит выбрать какой-нибудь другой святой день?

— Конечно, Ваше Величество. Я не подумал. Возможно, у Вашего Величества найдется, что предложить?

Император сделал вид, что задумался, но потом просиял:

— Рассмотрев этот вопрос со всем тщанием, мы пришли к выводу, что именины императора ничем таким не отмечены. Нам это всегда казалось прискорбным упущением.

— Ваше Величество, для меня было бы особой честью, если бы мой штрудель сочли достойным восполнить этот недостаток. — Энгелберт слегка поклонился и предложил: — Но прежде, чем выносить такое суждение, возможно, Ваше Величество решит попробовать и оценить мой скромный труд, а потом уже вынесет свое просвещенное мнение.

— Отличное предложение! — воскликнул Рудольф. — Обязательно попробуем. — Он гневно посмотрел на дверь. — Как только этот негодник вернется с тарелкой, мы обязательно попробуем.

Вернулся паж и с ним мальчик-поваренок с тарелками, ножами и ложками для императора и его гостя. Энгелберт порезал штрудель и почтительно подал самый большой кусок Рудольфу. Сидя за библиотечным столом с ложкой наготове, император Священной Римской империи откусил первый кусочек. Некоторое время он сидел, закатив глаза, а затем выдохнул:

— Ах, божественно! — и торопливо взял на ложку еще кусок. — Герр Стиффлбим, это, без сомнения, лучший штрудель, когда-либо подававшийся к королевскому столу. Вас можно поздравить. Отныне вас будут именовать Мастер-пекарь.

— Вы оказываете своему слуге большую честь, Ваше Величество.

Рудольф доел кусок праздничного сливового штруделя и снова вздохнул, на этот раз несколько задумчиво. Энгелберт обеспокоился:

— Что-то не так, Ваше Величество?

— Если что-то и может сделать наше удовольствие полным, то мы бы подумали о чашечке вашего чудесного кофе.

Энгелберт почтительно склонил голову и ответил:

— Простите меня, Ваше Величество, но нет нужды сожалеть о том, что можно просто приказать. Если позволите, Ваше Величество… — Он вышел в коридор и через мгновение вернулся с мальчиком, несущим поднос, накрытый тяжелой тканью. Поставив поднос на стол, парнишка снял покров, под которым обнаружились две фарфоровые чашки, горшочек со сливками и медный кувшин на подушке из тлеющих углей. По знаку Энгелберта мальчик обернул тканью ручку кувшина, налил кофе в чашку, добавил немного сливок и поставил перед императором.

— Какая предусмотрительность, какая продуманность, — провозгласил император. — Ах, если бы все наши подданные обладали таким чувством момента! Он взял еще кусок штруделя, откусил и сделал большой глоток кофе, после чего заявил, что вполне доволен своим новым именинным кондитерским изделием. — Мастер Стиффлбим, вы заслужили благодарность нашего Императорского Величества, — сказал он. — Если мы можем что-то сделать для вас, только скажите, и мы тотчас прикажем выполнить ваше пожелание.

Энгелберт низко поклонился, принимая похвалу монарха. Затем он встал и сказал:

— Есть одна вещь, которая меня очень беспокоит.

— Ну, смелее, говорите, — махнул рукой Рудольф и положил на тарелку еще один кусочек штруделя. — Обещаю, если это в нашей власти, мы избавим вас от беспокойства. Так о чем вы хотите попросить? Получить королевский ордер на пекарню? Рыцарское достоинство? Просите, и у вас все будет.

— Ваш Величество, я премного благодарен, но для себя мне ничего н нужно. В тюрьме Праги томится человек за преступление против меня. Я давно простил его и прошу его освободить.

— Вот как! Отмечаем ваше смирение и сострадание, герр Стиффлбим. — Император задумчиво покивал. — Имя этого несчастного?

— Это дворянин по имени Берли, Ваше Величество. Вам он известен как лорд Берли.

— Берли? — Император священной римской империи нахмурился. — Берли? Не напоминайте мне об этом мошеннике.

— Прошу снисхождения, сир, но вы сами просили меня изложить просьбу.

Императора сурово сдвинул брови.

— Этот человек — низкий преступник, — заявил он. — Помимо преступления против вас лично, он повинен и в других проступках. Да. Теперь я вспомнил. Возможно, вы хотите для него достойного наказания, а? Кнут? Или даже веревка? Повесить мерзавца, и то слишком мало для него. Сделаем так, Стиффлбим?

— О нет, сир! Напротив. Я хочу, чтобы его освободили. Он в тюрьме уже много месяцев, Ваше Величество. Я думаю, пришло время помиловать его и освободить.

Император долго рассматривал своего просителя, обдумывая решение.

— Нам хотелось бы, что у вас было какое-нибудь другое желание, — проворчал он. — Этот граф — гнусный человек. Он не только сильно затруднил важную работу моего двора, но и злоупотребил королевским доверием, доброй волей самого императора. Подобное не может оставаться безнаказанным. Мы не позволим смеяться над правосудием. Мы сожалеем, но не можем дать вам то, что вы хотите. — Он с сочувствием посмотрел на Энгелберта. — Мы надеемся, что вы понимаете. Может быть, вам придет в голову другое желание?

Энгелберт немного подумал, а затем сказал:

— Прошу меня извинить, Ваше Величество, но если лорда Берли нельзя помиловать, можно ли его хотя бы судить? Можно ли поручить магистрату рассмотреть дело без дальнейшего промедления? Это само по себе было бы милосердием.

Император взвесил последствия этой просьбы и сказал:

— Ваше предложение заслуживает внимания, Мастер Стиффлбим. Более того, нас вдохновляет ваше сострадание, каким бы ошибочным оно ни было. — Он постучал пальцами по столу, посмотрел на сливовый штрудель и принял решение. Вызвал министра внутренних дел и, пока ждал, доел праздничный штрудель и допил кофе.

Рудольф как раз смахивал с губ последние крошки, когда в дверь постучали, и министр тихо проскользнул в комнату.

— Вот ты где, Кноблаух. Где ты прятался?

— Ваш слуга ожидал вызова Вашего Величества. — Министр низко поклонился и с подозрением взглянул на пекаря.

— В тюрьме сидит человек, ожидающий суда, — начал император. — Нас убеждают рассмотреть его дело без промедления. Позаботьтесь об этом.

— Ваш приказ немедленно будет передан по соответствующим каналам, сир, — ответил министр. — Скажите, Ваше Величество, о каком человеке идет речь?

— Да вы же знаете, о ком мы говорим, — раздраженно ответил Рудольф. — Ну, тот граф, Берли. Тот, кто предал наше доверие.

— Да, сир, я помню. Я немедленно отдам распоряжение Главному судье Рихтеру.

— Ну вот и славно, — подытожил император, когда министр вышел. — Дело будет рассмотрено, и мы убеждены, что справедливость восторжествует. — Он перевел властный взгляд на пустую тарелку. — Тем не менее, есть одна оплошность, которую необходимо исправить.

— Какая, Ваше Величество?

— Мы пренебрегаем вашим чудесным штруделем! Он неизменно приводит нас в доброе расположение духа. Но это лекарство следует принять немедленно.

— Позвольте мне предложить вам еще кусочек, Ваше Величество, — с поклоном произнес Энгелберт. — Как мне кажется, в кофейнике еще осталось немного кофе.

ГЛАВА 19, в которой упоминается Бытие

Прыжки давались все труднее. В этом не оставалось сомнений. По прикидкам Вильгельмины, переходы между измерениями стали не только менее предсказуемыми, но и неудобными. Она давно привыкла к тошноте и дезориентации, но теперь ощущения вернулись с новой силой. Каждый прыжок обходился дорого. Жалко доктора Юнга. Она обещала ему непредставимые чудеса, но пока на его долю выпадали только рвота, головокружение и мигрень. Досадно. Во многих других отношениях египтолог был идеальным кандидатом в лей-путешественники. Он отличался крепким телосложением и неиссякаемым научным энтузиазмом, а также энциклопедическими знаниями древних и современных культур и языков. Томас Юнг был опытным исследователем — качество, которое, как оказалось, очень ему пригодилось, поскольку путешествие до гробницы в вади прошло не совсем гладко.

Их первый совместный прыжок едва не закончился катастрофой, когда лей-линия вместо холмов под Прагой привела их на охотничью тропу как раз между убегающим оленем и конными охотниками со стаей гончих. К счастью, Вильгельмина сообразила нырнуть в подлесок сбоку от тропы и не попасть под копыта лошадей. Понадобились еще два прыжка, чтобы достичь Праги и знакомой реки.

Она подождала, пока зрение пришло в норму, и осмотрелась. Похоже, на этот раз они оказались в том самом ущелье, которое она назвала ущельем Большой Долины. Ну что же, место подходящее, но вот какое время вокруг? И как доктор Юнг?

Она держала его за руку во время прыжка, но при ударе о землю выпустила. Повернувшись на звук, она обнаружила доктора на тропинке позади себя, на четвереньках, задыхающимся от сухих рвотных позывов. Она шагнула к нему и положила руку на спину.

— Доктор! С вами все в порядке?

Он поднял голову, очки в стальной оправе перекосились.

— Смею предположить, что на этот раз выживу. — Он поправил очки и вытер рот сложенным носовым платком.

— Мне жаль. — Она протянула руку, чтобы помочь ему встать. — Пожалуй, это худшее приземление из всех.

Юнг кивнул, отказался от предложенной руки, предпочитая пока оставаться на четвереньках. На нем все еще была пустынная одежда — льняные брюки, накидка и мягкая панама — выглядел он, как незадачливый исследователь джунглей. Мина впервые задумалась, стоило ли подвергать ученого риску лей-путешествия.

— Привет! — раздался голос с тропы внизу.

Мина повернулась и увидела Кита и Касс, выходящих из утреннего тумана им навстречу.

— Мы уже отчаялись тебя дождаться. Почему так долго?

— Не спрашивай, — мрачно ответила Мина таким тоном, что у Кита отпало всякое желание продолжать расспросы.

— Ну и ладно. Главное — ты пришла. — Кит быстро поцеловал ее в щеку, а затем повернулся к незнакомцу. — Ты не одна? — Он присмотрелся и узнал доктора.

— О! Господин Юнг! — Он подбежал к доктору, все еще стоящему на тропе на четвереньках. — Это я, Кит Ливингстон. Приятно видеть вас снова. Вот уж не ожидал вас встретить. — Кит помог ученому подняться на ноги. — Похоже, вам нелегко пришлось?

Ученый, слегка покачнувшись, ответил:

— Как-то раз мне пришлось пересекать Северное море при восьмибальном шторме, но даже тогда ощущения были не такими яркими. — Он вытер руку о накидку и протянул Киту. — Но все хорошо, что хорошо кончается.

— Вот… вам обязательно надо познакомиться, — сказал Кит, представляя Касс. Пока они разговаривали, он отвел Вильгельмину в сторону. — Зачем ты привела его сюда?

— Не задавай вопросов, ладно? — предупредила она. — Я вообще очень долго до вас добиралась. Застряла в Египте, и подумала, что нам может понадобиться помощь.

— Да я же не говорю, что ты неправа…

— Замолкни! Я не в настроении, — оборвала его Мина. — По-твоему, это измерение стабильно?

— До сих пор было стабильным. — Он взглянул на ученого, который явно приходил в себя. — Может, поднимемся к дереву?

— А для чего еще мы здесь? — огрызнулась она. — Показывай дорогу.

Поднявшись по крутой тропе к краю каньона, они прошли через поросшую травой равнину к лесистым холмам. Устроили привал, немножко попили, прежде чем войти в лес. Вскоре Кит привел их в рощу небольших буковых деревьев.

— Вот, мы почти на месте, — сказал он через плечо и продрался сквозь густой подлесок. Путешественники оказались на круглой поляне с громадным тисом посредине.

Дерево возвышалось над всеми прочими, цепляясь гигантскими корнями за землю. Ствол походил на внешнюю стену замка, пропадая в массивных ветвях, покрытых мохнатой корой, с тонкими, похожими на иглы листьями. Среди длинных изумрудных шипов светились красные ягоды. Широкие ветви очерчивали вокруг ствола своеобразную мертвую зону, усыпанную увядшей хвоей. Дерево напоминало одинокий собор на холме.

— Невероятно, — выдохнул Юнг, окинув дерево взглядом. — Ему должно быть тысяча лет.

— Это в прошлый раз… — задумчиво произнес Кит. Он посмотрел на сплетение ветвей. — Здесь мощная энергетика. Лучше ничего не трогать. Даже долго сидеть под ним не стоит.

— Слушай, мне кажется, или это на самом деле? — спросила Мина. — Сейчас оно даже больше, чем в прошлый раз, когда я его видела.

— О, ты тоже заметила? — закивал Кит. — А вы прислушайтесь.

Вильгельмина и Юнг склонили головы набок и прислушались. На поляне царила глубокая тишина.

— Слышите? — его голос звучал как-то неуместно в этой тишине.

— Ничего не слышу, — сказала Мина сердито.

— Вот именно! Такое ощущение, что дерево поглощает все вокруг себя, даже звуки.

Юнг, стоя в стороне, воздел руку и объявил:

— «И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла».

{Быт. 2:9}

Блеснув очками, он запрокинул голову, чтобы увидеть верхние ветви огромного тиса, и продолжил: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь».

{Быт. 2:15-17}

— Бытие, глава вторая, — проговорила Касс, а затем добавила: — «Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть». Это из третьей главы Книги Бытия. Кит с удивлением воззрился на нее, а она пожала плечами. — Я ходила в воскресную школу.

— Друзья мои, мы стоим перед великой тайной, — заявил Юнг. — Перед нами древняя история и, подобно тому дереву в Эдеме, корни ее уходят глубоко в память человеческую. Символ дерева трактовали по-разному и, хотя мудрые люди могут с этим не согласиться, я считаю, что история об Адаме и Роковом Древе хочет поведать нам о нашем происхождении, да, о нашем месте как мыслящих существ в мире, о соучастниках Творца в продолжающейся работе творения.

Библейская история говорит о познании, или об осознании самого нашего существования. Но кроме осознания нами жизни, как таковой, она говорит еще и о смерти…

— О смерти, — растерянно повторил Кит.

Касс согласно покивала.

— Роковое оно потому, что самосознание принесло нам знание о смерти.

В тишине поляны размеренный голос Юнга приобрел пророческую силу.

— Бедный ветхий Адам вкусил от плодов Рокового Древа, и Вселенная никогда уже не будет прежней.

Все замолчали. Солнце скрылось за тучей, погрузив поляну в ранние сумерки, придав ей спокойствие храмового святилища; но теперь тишина уже не давила на сознание.

После недолгого молчания Вильгельмина сказала:

— Итак, доктор Юнг, все дело в том, что нам нужно найти способ обойти это дерево, если мы надеемся отыскать Колодец Душ.

— Я не припомню, чтобы кто-нибудь упоминал Колодец Душ, — с недоумением произнес ученый. — Или я неверно уловил цель нашей миссии?

Кит кратко рассказал о Доме Костей и о том, как он встретил Артура Флиндерс-Питри и решил, что видит Колодец Душ.

— Дерево стоит на том самом месте, где стоял Дом Костей, — заключил он. — Я знаю, как устроен Дом костей, но понятия не имею, как работает дерево. Думаю, оно здесь по какой-то причине, и если бы мы могли понять эту причину, то могли бы найти способ обойти дерево.

Они поговорили о разных вариантах, включающий бензопилы и динамит, но идеи скоро закончились.

— А вы что думаете, доктор? — Кит огляделся вокруг. — Эй, куда он подевался?

— Наверное, пошел прогуляться, — предположила Мина. — Пойду, гляну с другой стороны.

Обойдя огромный ствол, она быстро скрылась из виду. Мгновение спустя они услышали ее крик: «Он здесь».

Кит открыл было рот, чтобы предупредить… он пока не знал, о чем, но тут Вильгельмина закричала:

— Подождите! Доктор Юнг, не делайте этого!

Ноги Кита сами собой понесли его вперед еще раньше, чем растаял крик Мины. Поднырнув под нижними ветвями, он обогнул ствол тиса и увидел, как Вильгельмина идет к Томасу Юнгу, а тот стоит с поднятыми руками и странной улыбкой на лице.

— Я чувствую энергию! — торжествующе крикнул он. — Очень необычное ощущение!

— Доктор Юнг, немедленно опустите руки! — крикнул Кит. Но пока он говорил, волна энергии с громом встряхнула воздух, словно молния, ударившая в ствол. В тот же миг мерцающее голубое сияние окутало доктора и Вильгельмину.

— Мина, осторожно! — закричала Касс. — Держитесь подальше!

Доктор, лицо которого светилось восхищением открытия, потянулся и ухватился за ближайшую ветку. Ослепительная бело-голубая вспышка озарила поляну. Доктора отбросило назад. Он упал в нескольких метрах от дерева. Вильгельмину, стоявшую рядом с ним, отбросило в другую сторону. Она неловко упала на бок, подвернув руку. В воздухе пахло озоном и палеными волосами.

Кит подбежал к ней, а Касс бросилась к доктору.

— Мина! — заорал Кит. — Мина, ты в порядке?

Веки девушки дрогнули, мелькнули белки глаз. Она застонала.

— Не шевелись, — уговаривал Кит. — Все, все, все, только лежи тихо. — Он попытался повернуть ее на спину и освободить зажатую руку. Мина закричала от боли. — Извини, — бормотал Кит! Дай я посмотрю.

Но и так было понятно, что рука сломана. Любое движение причиняло боль, на глаза наворачивались слезы.

— М-да, — сказал ей Кит. — Рука сломана. Сделаем тебе перевязь. Только успокойся, ладно?

Когда боль немного отпустила, Мина открыла глаза и прошептала:

— Доктор… Где доктор?

Кит повернулся туда, где Касс стояла на коленях рядом с доктором.

— Касс, как там доктор Юнг?

Касс подняла голову. Лицо ее было бледным, а руки заметно дрожали.

— Юнг? — произнесла она тихим приглушенным голосом. — Я думаю, доктор Юнг мертв.

ГЛАВА 20, в которой опять возникает исполинская стена

Десятый сеанс наблюдений на радиотелескопе Jansky Very Large Array дал тревожные результаты по двум разным причинам. Первичный анализ данных показал, что возмущение в секторе B240-22N растет. Область, где впервые было замечено несоответствие, разрослась за относительно короткое время, прошедшее с момента предыдущего сканирования. Две другие обсерватории, которые доктор Сеглер привлек к проекту, подтвердили результат. А полный контроль над программой вот-вот готов был перейти к другому ведомству.

— Они хотят захватить операцию «Сумерки!» — ревел Дворжак. — Они хотят заморозить финансирование. Но это наша программа! — Он стукнул кулаком по столу. — Скажите, пусть засунут свой контроль… сказать, куда, или сами знаете?

— Ладно, Лео, успокойся, — проговорил Сеглер. — Никто ничего не захватывает. Мне звонили из COCC

{COCC — финансовая технологическая компания, обслуживающая учреждения на северо-востоке США.}

— Если бы не мы, в НАСА понятия не имели бы об этом явлении! — не успокаивался Дворжак. — Они не могут просто перехватить исследования, они же не умеют эксплуатировать наше оборудование! Значит, исследования неизбежно затормозятся. Вы должны отвадить их. Пусть собирают вещички и сматываются!

Дворжак вылетел из кабинета, сильно хлопнув дверью.

— Вашу точку зрения я тоже принял к сведению, — вздохнул Сеглер, снова опускаясь в кресло. — И нечего тут дверями хлопать.

Кларк наблюдал за происходящим из другого конца комнаты.

— Сочувствую, Сэм.

Сеглер невесело рассмеялся.

— Кому? Ему или мне?

— Вам обоим. Конечно, неправильно, если НАСА возьмет контроль над исследованиями. Пользы от этого никому не будет. Во-первых, это плохо сказывается на моральном духе ученых. Вам понадобятся очень сильные спонсоры, чтобы продолжать исследования. За свою карьеру я несколько раз побывал директором проектов и, поверьте, знаю, как сложно уладить межгрупповые противоречия и дать возможность проекту развиваться дальше.

— Сейчас это главное, — заметил Сеглер, опираясь локтями на стол и обхватив голову руками. — Сохранять все в тайне долго не получится. Данные проверяются и анализируются независимыми центрами в разных местах, что-то скоро обязательно дойдет до CNN. И тогда рванет!

— Да, секрет долго не продержится. Он слишком большой и скоро вылезет наружу. Поэтому так важно выяснять, что там на самом деле происходит. — Кларк кивнул на бледное небо пустыни. — Можете не соглашаться, но главная цель на данный момент — остаться в игре. Во всяком случае, я так считаю. Нам нужна информация, и надо приложить все силы, чтобы продолжать ее получать независимо от того, кто всем заправляет.

Сэм Сеглер кивнул и бледно улыбнулся старому другу.

— Спасибо. Вы меня воодушевили. — Заметив, что Кларк не согласен, он быстро поднял руку. — Нет, я вполне серьезно. Время от времени мне нужно напоминать, что главное — это данные. Я пойду на сделку с НАСА. Это по крайней мере позволит нам сохранить место за столом переговоров.

— Ну, если в этом смысле, то, пожалуй, я и хотел вас воодушевить. — Кларк удивленно оглядел комнату. — А куда делся Джанни?

— Думаю, сидит в командном центре. Хотите, я позвоню ему?

— Нет, спасибо, — ответил Кларк, вставая. Он потянулся и направился к двери. — Сам пройдусь, посмотрю, как там в войсках с моральным духом. Я вам нужен?

— Нет, идите, — ответил Сеглер, уже просматривая информацию на мониторе. — Только что пришло письмо… Через десять минут у меня, оказывается, селекторная конференция с НАСА и COCC.

— А, ну тогда удачи.

Кларк закрыл дверь и направился к логову «Пустынных крыс». Джанни действительно был там и сидел за рабочим столом. Весь персонал столпился вокруг итальянского астронома и внимательно смотрел в монитор.

— Привет, земляне, — сказал Кларк, подходя к собравшимся. — Как дела?

Аспирант Джейсон поднял голову.

— Юта-Остин только что прислали обновленную таблицу данных, — сказал он, кивнув в сторону невидимого экрана.

— И? — спросил Кларк.

— У них там что-то определенно не в порядке.

— Да? А можно и мне взглянуть? — спросил Кларк.

Джейсон уступил ему место. Склонившись через плечо Джанни, Тони на экране поверх зеленой разметочной сетки увидел красную ниспадающую зубчатую линию уходящую ниже зеленой ограничительной внизу. Он сверился с координатами на графике и задумчиво спросил:

— Я в самом деле это вижу?

Один из астрономов повернулся к Тони и кивнул.

— Какой-то космический утес. По-другому не скажешь.

Обычное сканирование значений красного смещения объектов вблизи космического горизонта показывало возмущение — ту самую аномалию, которая и дала жизнь проекту. Нарушение подтвердили последующие сканирования других секторов, проведенные разными обсерваториями. Астрофизики из Техасского центра сравнили данные последних пяти сканирований с трех отдельных радиотелескопов, чтобы как-то привязать процесс к временной шкале. Другими словами, если бы расчетные траектории продолжались так, как наблюдалось, конечный результат на графике должен быть похож на поперечное сечение склона горы, начинавшееся плавным подъемом, а потом резко падающее, как Гранд-Каньон.

— Что по оси времени? Годы или месяцы? — спросил Кларк.

Джанни покачал головой.

— Недели, — ответил он, не отрывая глаз от монитора. — Всего несколько недель.

Один из астрономов ткнул пальцем в экран там, где красная линия пересекалась и опускалась за границу графика.

— Вот здесь заканчивается расширение и начинается коллапс.

— Начало конца, — прошептала женщина-астрофизик. Она подняла голову и влажными глазами посмотрела на своих коллег-астрономов. — Боже, помоги нам всем.