Роль, заметная на экране

Мы уселись на разных концах бревна.

— Движения у вас получаются уже хорошо, — сказал наш режиссер. — А все остальное очень плохо. Вы, Рая, слишком вяло бросаетесь к жениху. Ведь теперь, когда бай убил вашего отца, только любимый остался опорой и утешением в горе. Понимаете? Он сейчас ваше единственное счастье.

Я кивнула головой.

— А вы, Анвер, в эту минуту встречи готовы за любимую всю свою кровь по капле выпустить, жизнь отдать, а не то что из кумгана кумыса напиться… Поняли? Вы же совсем не проявляете никакой любви…

Мы с Анвером покосились друг на друга. Его пушистые брови сошлись вплотную, черные глаза смотрели хмуро. Так же хмуро он сказал:

— Пастух должен быть мужественным человеком, и не в его характере нежничать!

— Ай-яй-яй, Анвер, — покачал головой наш режиссер. — Значит, вам хочется, чтобы пастух был эгоистом? Он только может принимать любовь девушки, а душа его холодна, как собачий нос?

— Нет, не только принимает, — в замешательстве ответил мой хмурый партнер. — Он любит, но у него такой характер!

Евгений Данилович вдруг рассмеялся:

— Анвер, да вы посмотрите на Раю! У нее глаза как чистое небо, в лице, в фигуре столько детского! Разве вам — Анверу — не хочется уберечь ее от горя? А ведь пастух к тому же любит ее, как же он может пыжиться, когда у девушки только что убили отца?

Анвер на меня не взглянул.

— Я хочу играть пастуха, а не сентиментального фарфорового пастушка! — буркнул он.

— Вот как? — рассердился наконец и Евгений Данилович. — Вы считаете сочувствие и внимание к близким сентиментами? Может быть, вам кажется мужественностью пренебрежение к женщинам и грубость со стариками?

— Нет, не кажется, — с вызовом сказал Анвер, метнув взгляд в мою сторону. — Хотя я и не так нежно прекрасен, как некоторые другие.

Меня начал разбирать смех.

Теперь я поняла, что он, наверное, считает меня «нейлоновой». Так мы в училище называли нескольких избалованных девушек, которые приезжали в училище на родительских собственных автомобилях, в дорогих нейлоновых шубах и тончайших нейлоновых трико. Они держались от нас несколько отчужденно и не сидели с нами на галерке в дни культпоходов.

Анвер ведь не знал, сколько линолеума перемыла я на полу той самой дачи, где не было ни горячей, ни холодной воды, а зимой отапливалась одна кухня. Бабушке не было совестно за меня. В интернате мне не приходилось хозяйничать, зато бабушке я помогала изо всех сил, чтобы не чувствовать себя ей в тягость и быть заботливой внучкой. Анвер считал меня «нейлоновой» — это было смешно!

Я невольно улыбнулась. Нерешительно улыбнулся и Анвер.

— Ну хорошо, начнем еще раз, — успокоился наконец и Евгений Данилович. — Анна Николаевна, передаю вам жениха и невесту.

— Эх, ребята, ребята, — сказала она. — Давайте же сделаем все по-настоящему! Ну… И-и, раз!

Я кинулась к Анверу, будто он был не он, а совсем другой человек, которому я могла бы сейчас рассказать, как тяжело у меня на душе оттого, что я чувствовала себя словно между двух огней: с одной стороны, обидное равнодушие Анны Николаевны, а с другой — недоброжелательство балетных артистов. Я смотрела так, словно ждала от него совета и утешения. Правда, смотрела я не в лицо, а на шапку Анвера, но вдруг встретила его удивленный, но мягкий взгляд. Едва я протянула к нему руки, как он крепко прижал меня к себе, так, что узел из тесемок, связывающих его ворот, вдавился мне в переносицу. Легко подхватив, он закружил, держа меня над своей головой, и осторожно опустил. Потом вдруг мягким, но сильным движением провел ладонями вдоль моих опущенных рук, коснулся колен и, сам опускаясь на колени, довел свои ладони до самых носков туфель, на которых я стояла. Он будто хотел удостовериться, что я жива и цела, а поверив этому, обнял мои ноги у щиколоток и прижался к ним головой. Я, склонившись, подняла его лицо и положила ладонь на его голову.

— Вот это другое дело! — воскликнул Евгений Данилович.

Я и сама понимала, что дело получилось другое, и даже не посмотрела в сторону полукруга зрителей.

Мы перешли к репетиции под музыку. Потом нас загримировали.

К этому времени на площадке тоже всё приготовили, и мы с Анвером заняли свои места.

Оказалось, что с каждой командой Евгения Даниловича мои руки и ноги цепенеют все больше и больше. Когда раздалось короткое «Мотор!», я почувствовала себя человеком из дерева, полностью лишенным суставов и связок.

— И-и, раз!..

Все же я заставила себя подняться с коврика, а дальше уж ничего не соображала. Я не услышала даже команды «Стоп!».

— Хорошо, Рая, — сказала Анна Николаевна. — Немного жестковато. Давай мягче.

Евгений Данилович, взяв меня за руку, повел обратно к шалашу.

— И совсем ничего страшного, правда? — спросил он.

— Все-е-таки! — протянула я, усаживаясь на своем коврике.

— Жалко, что вы не видели, какая милая пара пастух со свой невестой, — улыбнулся он. — Хорошо, что вы не обиделись на Анвера. Он хоть и старший, а нуждается в вашей помощи. Он, знаете, всегда горячится, а сейчас сумел открыть в себе мягкость…

Евгений Данилович стал рассказывать, что и пастух, так же как невеста, не знал силы своей души, пока не пережил испытаний.

Слушая, я даже не заметила и того, сколько готовились к съемке следующего дубля. Мне показалось, что мы повторили почти сразу.

Потом расправляли смятую траву рядом с шалашом, потом неудачно прыгнул Анвер, потом неудачно прыгнула я, затем вдруг у дяди Степы отказал лихтваген, и он, обливаясь потом, прибежал просить двадцать минут на починку. Затем, кажется, опять не хватило пленки.

Я то сидела в тени под деревом, то делала свои несколько движений на площадке перед шалашом и подносила Анверу пиалу. Счет времени совсем не укладывался в голове даже и после того, как Евгений Данилович сказал:

— Спасибо, товарищи! Съемка окончена.

Присев на пенек у шалаша, я не могла опомниться.

— Устала? — спросил Анвер, стаскивая рубаху прямо передо мной. — Я упарился. Еще хорошо, что на колени не пришлось становиться с верхней поддержки.

— Да, — сказала я, вздохнув. — Если бы не Хабир, ты бы меня до сих пор головой вниз швырял.

Он кивнул и пошел к автобусу, а я спохватилась. Оказалось, что я невольно похвалила Хабира, который не вызывал никаких симпатий ни у меня, ни у Анны Николаевны.

— Рая, да чего же ты тут сидишь? — воскликнула Мая-администратор удивленно. — Поехали, поехали. Дома уже переоденешься и разгримируешься.

Я опять превратилась в деревянного человека, на этот раз от усталости, и еле влезла в автобус.

Альфия спала на руках у матери. Я с радостью подумала о койке боцмана и села рядом с некрасивой Венерой.

— Не хотела уходить, пока вы не окончите, — сказала она, указывая взглядом на дочку. — Очень за вас волновалась.

— И когда я кумган вытащила? — не удержалась я.

Венера смутилась.

— Она-то маленькая, ей смеяться простительно было. А нас извините… Я вас даже не успела поблагодарить за внимание к Альфиюшке… Она рассказывала…

— Ну, что вы…

— Так вот у нас нескладно получилось, что девочку приходится на работу таскать… — Губы у Венеры побледнели и задрожали.

— Альфия послушная девочка, — поспешила я переменить разговор. — А наверное, это очень смешно получилось с кумганом.

— Ой, ужасно смешно! — улыбнулась она.

И мы засмеялись вместе.

Анна Николаевна оказалась права. Я отправила телеграмму бабушке, что первая съемка прошла благополучно. Послала телеграмму и своей учительнице. Она-то предупреждала меня, что за стенами школы надо приучаться к другим условиям работы, быть более решительной. Я была счастлива сообщить, что преодолела свою робость и неуверенность. Ну, а для своей Коняши я записала все в тетрадку.

В каюте боцмана свет в этот вечер потух очень рано. Не знаю, спал ли когда-нибудь боцман на этой койке так спокойно, как я.

Следующая съемка у шалаша не состоялась. Из Уфы почему-то не прилетел нужный актер. Назначили подготовку эпизода из битвы между народом и воинами Черного бая.

Евгений Данилович уже не сердился на Анну Николаевну, увидел, что я понятлива и справилась с маленьким кусочком своей роли, отрепетировав перед самой съемкой. Он объяснил мне задачу следующего эпизода и отошел, чтобы обсудить с художниками, почему не хватает бревен и гвоздей. Потом он перешел на другой конец площадки, где с выкриками прыгали Хабир и Анвер. Около меня главного режиссера заменил Вадим, и я не отказала себе в удовольствии расспрашивать его о предстоящей завтра съемке.

Он подробно объяснил мне то, что я уже слышала от Евгения Даниловича, а его слегка запухшие ласковые глаза смотрели с откровенным восхищением.

Анна Николаевна смеялась:

— Боже мой, сколько психологии для того, чтобы пробежать два с половиной шага.

«Половину шага» она прибавляла всегда, когда считала работу ничтожной.

Впрочем, она была права. Я должна была служить только живым фоном для действий пастуха. В сценарии об этом эпизоде написано ровно две строчки:

«Пастух швыряет противника в реку и отскакивает. По инерции нападающие поражают друг друга, а пастух сбрасывает горбуна».

Когда на следующее утро Иван Дмитриевич привез в «козлике» меня, буфетчицу и шесть ящиков с лимонадом к месту съемки, там, казалось, уже все было готово.

Несколько наших «черных рыболовов» превратились наконец в «черных воинов» Черного бая. Они бегали по крутому берегу реки и с заметным удовольствием вертели в руках мечи, замахивались и с воплями кидались друг на друга. Их черно-красная бархатная одежда, как разгорающиеся угли, вспыхивала яркими красками то на фоне голубого неба, то среди зелени.

Конечно, все осветители тоже схватились за оружие и наскакивали на кого придется. Такого лязга железа и диких воплей река в этих местах, наверное, не слышала со времен сражения Салавата Юлаева и Пугачева.

Один Анвер, не обращая внимания на окружающих, что-то вымерял шагами у самого края берега, обрывом спускающегося к реке. Он озабоченно поглядывал на воду, плескавшуюся метрах в четырех ниже его ног, а ветер раздувал клочья его разорванной рубахи. Потом, приложив ладони ко рту, он крикнул, обращаясь к реке:

— Я готов!

Проследив за его взглядом, я увидела, что Анна Николаевна, операторы, режиссер и большинство киногруппы расположилось на плоту, неподвижно укрепленном метрах в двадцати от берега. Там, в тесноте, были особенно заметны всегдашние хлопоты у киноаппарата.

Когда я подошла к обрыву, от плота отделилась лодка, и я увидела, что Вадим торопливо гребет к берегу. Отойдя в сторонку, я немного пригладила распущенные по плечам приплетенные косы и подоткнула повыше юбку со специально разорванным краем, который мешал мне двигаться. Я стояла у дерева, подмытого весенним половодьем и повисшего над рекой почти вниз кроной. Нельзя было не поражаться силе его корней, которые, упрямо вцепившись в берег и переплетаясь с корнями других деревьев, сохранили жизнь упавшего гиганта.

Вадим словно вырос передо мной из этих корней.

— Доброе утро. Я жду вас давно…

Улыбаясь, он в упор глядел на меня о чем-то спрашивающими глазами.

— Да вот, пока грим, пока лимонад… — Я угадала, что говорю совсем не о том, чего он ждет здесь, вдали от всех, и, смутившись, совсем уже некстати заметила: — Как тут пахнет землей, около корней…

Из-за кроны дерева, снизу, показался Хабир, и тут только я увидела, что рядом, в глине крутого откоса, вырублены ступени от самой воды. Хабир, кивнув мне, сказал:

— Да, дерево как по заказу съемочной группы!

Он выбрался на травянистый берег и на ходу сказал еще что-то, но усилившийся лязг оружия заглушил его слова.

Вадим спрыгнул на толстую ветку дерева, которая оказалась теперь ниже корней, и протянул мне руки.

— Давайте сюда… Это ваше место.

Я старалась прыгнуть как можно грациознее, но, задев рваной юбкой за корень, свалилась на Вадима как мешок. Он рассмеялся:

— Ого! А я думал, что вы состоите из воздуха…

— Это не считая костей, мышц и крепких сухожилий! У балерин внешность обманчивая!.. — крикнул сверху Хабир и спросил: — Будем начинать? А?

Если бы мне было не восемнадцать, а лет восемь, я обязательно схватила бы комок глины и запустила в эту насмешливую физиономию.

— Да, да, — нахмурившись, бросил ему Вадим и улыбнулся мне, будто извиняясь. — Раечка, еще на ветку ниже.

Теперь я порхнула птицей и сама протянула руки Вадиму.

— Прыгайте!

Он повис на руках и, опустившись рядом, схватил мою руку.

— Осторожнее, там нет дна…

Мы оба помолчали, глядя сквозь зеленую листву на отливающую металлом воду.

— Вы плаваете? — спросил он.

— Ну-у… Как сказать…

— Слава богу, хотя бы что-то вы делаете плохо, а то даже страшно становится от такого совершенства, — пошутил он. — Садитесь осторожно, но не бойтесь… У берега лодка с дежурным… Здесь вас и будут снимать.

Сидеть на ветке было совсем нетрудно, потому что к дереву в нескольких местах прибили крепкие ременные петли, чтобы удобнее было держаться. Вадим, подстилая мне свою куртку, смотрел так упорно, будто хотел сквозь мои глаза разглядеть мысли.

— Товарищи «убитые и умирающие», слушайте внимательно! — прогремело из репродукторов странное распоряжение нашего режиссера.

Я от неожиданности расхохоталась. Вадим, не улыбаясь, склонился надо мной:

— Я должен ненадолго покинуть вас. Дайте мне слово сидеть тихо… Вы неосторожная, как ребенок.

Он опять о чем-то спрашивал меня взглядом.

— Даю слово, — прошептала я, будто речь шла о чем-то большем. — Но вы… вы сами…

Он встряхнул головой, словно что-то отгоняя, и улыбнулся.

— Я плаваю колоссально, как… гусь… — Пройдя по ветке, он спрыгнул на глиняные ступени и рассмеялся. — Должен же и я иметь какие-нибудь достоинства…

Я смотрела ему вслед и теперь уже не радовалась, как тогда у гримеров, что наш разговор прервали. Разговор… Разве это был какой-нибудь особенный разговор? Обыкновенные слова об обыкновенных делах… И все-таки, все-таки…

— Товарищи «убитые и умирающие», займите свои места! — опять послышался спокойный голос Евгения Даниловича, усиленный репродуктором. — Не вижу воина, убитого копьем!

— Он пошел купить лимонаду! — закричала с берега Лена.

— Повторяю: все «убитые» по местам!

Толстый сук, на котором я сидела, был выбран, вероятно, с большим расчетом. Я находилась на виду у всех, а сама видела и край берега, где стояли Хабир с Анвером, и крутой глинистый откос, подкрашенный желтой краской, на котором, цепляясь за траву, располагались «убитые». На плоту я тоже замечала каждое движение: и то, как солидно, словно прославленный мастер, шествовал вокруг аппарата толстый Валя, и как Анна Николаевна, заметив меня, приветственно помахала рукой, и как Евгений Данилович сердито схватил микрофон.

— «Убитые и умирающие», не устраивайтесь уютно, не подкладывайте ничего под голову! — послышался его глуховатый голос. — Разбросайте вокруг оружие и шапки!

Внизу, под моим сучком, завозился тоненький юноша, несмотря на приклеенные усы больше похожий на девушку. Он еще глубже нахлобучил меховую шапку.

— Булат! — крикнула ему сверху Лена. — Ты что, спать собрался?..

— Не все же должны потерять вместе с жизнью и шапку, — проворчал Булат и бросил рядом с собой алый узорчатый кушак. — У меня, например, пояс разорвался.

Он был в завидном положении, потому что лежал на естественном выступе обрыва. Другие приняли выразительные, но очень неудобные позы. «Убитому копьем», который только что напился лимонада, пришлось улечься на откосе вниз головой. Но никто не унывал. Они хохотали, что-то выкрикивали, задирали ноги, махали руками. Всего было четыре убитых воина и один умирающий, друг пастуха, который еще держался за куст и пытался встать. Наверное, это были самые молодые и сильные артисты, потому что задача их требовала выносливости. О тех двоих, которых Анвер должен был во время съемки сбросить с берега, я уже слышала, что они превосходно прыгают в воду и плавают.

— Вот так и будем «умирать», товарищи! — удовлетворенно сказал наш главный режиссер. — Все остаются на местах! Проверяем центральную группу. Фонограмму! — скомандовал он.

Над рекой грянула литаврами и барабанами суровая музыка боя. На фоне синего неба высокая фигура Анвера казалась еще крупнее, когда он поднял на вытянутых руках артиста с копьем. С обеих сторон на него бросились два здоровенных парня с короткими мечами, а справа, подняв копье и скрючившись, приготовился к броску приземистый артист в расшитой золотом одежде, под которой на спине был приделан горб.

— Стоп! — раздалось над рекой. — Воин слева, почему вы остановились? Что вам нужно?

— Мне нужно, чтобы он меня проткнул! — деловито объявил левый воин.

— «Убитые», не уходя с мест, лягте поудобнее. Центральная группа отрепетирует одна…

— Раечка, — взял меня за руку Вадим. — Я вернулся… Как вы тут? Не страшно?..

— Что вы!.. Тут очень удобно…

Он сел рядом со мной.

— Я смотрел на вас с плота. Колоссально! Среди зелени ваша хрупкость подчеркивается еще больше! Конечно, нежный рот и чистые черты вашего прекрасного лица… Осторожно! — воскликнул он и схватил меня за плечи, потому что я, перестав держаться, приложила руки к груди.

— Да, так что?.. — все еще обнимая меня, спросил он растерянно. — Что я говорил?..

Я не знала, как ответить.

— Ах, да! Крупные планы вашего лица снимут потом… А сейчас давайте порепетируем.

Он стал напоминать мне вчерашнюю репетицию, но я не могла сосредоточиться. Мне было неловко, хотя то, что он, обнимая, придерживал меня, сидя над водой, было вполне естественно. В голове все путалось, будто меня вызвали к доске, а я ничего не выучила.

— Понятно, понятно, — механически повторяла я, не понимая ничего.

Потом он помог мне подняться.

— Представляете?.. Увидев пастуха, вы хотите покинуть свое убежище, где спрятались от черных воинов… Сверху падают тела убитых, и вы опять невольно прижимаетесь к стволу.

— Понятно, — твердила я.

Спрыгнув на откос, он стал давать мне разные указания. Мы принялись опять репетировать эти «два с половиной шага», которые, если говорить точно, были всего-навсего одним шагом.

— Рая! — крикнула в рупор Анна Николаевна. — Подними ногу понаряднее, выгни подъем! И корпус скучный… Ты что, аршин проглотила? Оживи корпус изгибом!

Искоса взглянув вниз на воду, я освободила руки и стала в такую позу, словно подо мной был пол нашего школьного зала.

— Еще чуточку прогнись! — донеслось с плота. — Вадим Ефимович, помогите ей…

— Ничего больше не надо, Раечка! — сказал Вадим. — Вы и так словно орхидея в ботаническом саду!

«Подо мной нет дна, а я никудышный пловец», — мелькнула мысль, но я, не шелохнувшись, опиралась на ветку одной ногой, как аист, и только слегка касалась ствола откинутой рукой.

— Хорошо, Рая. Запомни позу и отдыхай, — одобрила Анна Николаевна. — Вадим Ефимович, вернитесь, пожалуйста, на плот.

Но он не ушел. Он опять подстелил свою куртку, помог мне сесть, а сам присел неподалеку на глиняную ступеньку.

— Представляете, как на экране перед зрителем заплещутся серебристые волны реки, а над ними прекрасная девушка, из-за которой идет сражение. И все зрители почувствуют, что из-за этой девушки стоит умереть…

На мое счастье, опять включили фонограмму, и под звуки барабанов и скрежет мечей я могла ничего не отвечать Вадиму.

Большой буксир, проходящий мимо, дал гудок, и капитан, перегнувшись с мостика, спросил в рупор: не нужна ли помощь и что случилось? На плоту-самосплаве из шалаша выскочили два парня в трусиках и окаменели рядом с рулевым. Зяма что-то прокричал им, успокоительно помахав руками.

Мне стало казаться, что я веду себя глупо, ничего не отвечая Вадиму. Я злилась на свою растерянность. Хотелось говорить весело и остроумно, будто не принимая всерьез его слов. Вместо этого я громко и деловито спросила:

— Всегда на съемках столько времени уходит?

— В общем, всегда, — ответил, улыбаясь, Вадим. Он старался перекричать музыку и шум. — Но, конечно, задача снимать балет в природных условиях все усложняет. В павильоне с декорациями много проще… Как на сцене…

— Это же замечательно! — перебила я его. — Только очень трудно! Конечно, и на сцене не легко, но здесь особенно… Даже образы героев как-то по-другому раскрываются! Правда?

— Да, да, — радостно согласился он. — Вы правильно заметили! На фоне настоящего неба и земли…

Музыка кончилась.

— Нет, товарищи, это не годится, — раздался голос Евгения Даниловича. — Кто там слева? Надо было пригнуться…

Хабир с разгоряченным, потным лицом выскочил к краю обрыва и, присев, как кошка перед прыжком, крикнул:

— Держи меч на уровне плеча и прыгай в длину, а не вверх… По-настоящему!..

Он прыгнул, расстилаясь в воздухе. Потом выпрямился и снова начал считать. К нему присоединились остальные, и под громкий счет всех пятерых «сражающихся» они повторили «бой» с начала.

Солнце стояло уже прямо над головой, и, наверное, миновал полдень.

— Хабир, скоро вы? — спросила в микрофон Анна Николаевна и добавила: — Вадим Ефимович, вы нужны на плоту!

Вася через ее плечо крикнул в микрофон:

— Пора закругляться!.. А то уйдет солнце!..

Вадим, вздохнув, поднялся, довольно грустно улыбнулся мне и скрылся за кроной дерева.

Хабир даже не оглянулся в сторону плота.

— Мальчики, давайте как следует! И-и, раз, два, три! Раз…

Анвер горячился и, прыгая, выкрикивал какие-то башкирские слова. Парень, которого он схватил своими ручищами, даже ойкнул. Левый и правый воины ринулись вперед с такой злостью, что я испугалась, не проткнут ли они друг друга своими тупыми мечами. Когда они упали, Анвер так и взвился, перепрыгивая через них. Он поднял над головой скорченного горбуна, прыгнул с ним в сторону, потом вперед и, почти швырнув его рядом с собой, выдохнул, как в бочку:

— Хо-а!

— Яхши! — сказал Хабир. — Теперь все вместе! «Убитые», перестаньте ерзать! Считаю для всех. Рая, приготовьтесь!

Я поднялась с куртки Вадима и, спрятав ее, прижалась к стволу.

— И-и, раз, два, три! Раз, два…

Как можно больше выгнув подъем вытянутой ноги, я откинулась и протянула руку к сражающимся.

— Что это с вами? — прервав счет, удивленно спросил меня Хабир. — Почему вы такой соблазняющей русалкой извиваетесь среди ветвей?

— Я… я… — Мне оставалось только хлопать глазами.

— Да ведь на твоего любимого четверо навалились! Чудо будет, если они его к аллаху не отправят! С чего тебе такие роскошные аттитюды и арабески[2] демонстрировать! — крикнул на меня Хабир.

— Так ведь я балерина! И это балет… — рассердилась я. — Потом, и Анна Николаевна, и Вадим Ефимович…

— Можешь поименно перечислить всю съемочную группу, но здесь изображается не дно морское, и чары русалок ни при чем…

На плоту, видимо, тоже шел спор. Вадим что-то горячо доказывал Евгению Даниловичу, но никаких распоряжений не последовало, и я молчала.

Хабир, опустившись на колени возле корней дерева, склонился ко мне:

— Покажите, как бы вы держались во время боя, когда вокруг раздаются стоны, льется кровь…

Я невольно сжалась комочком около ствола и закрыла лицо рукой.

— Э, нет, Раюша! — на всю округу разнесся через репродукторы спокойный голос Евгения Даниловича. — Невеста не такая трусиха! Она ведь пошла против всех, швырнула в лицо баю его подарки. Вы сами назвали ее революционеркой!..

— Надо встать прямее, — начал объяснять Хабир.

Я не могла слушать. Невольно сравнивала с тем, что придумал Вадим. Потом я увидела, как от парома оттолкнулась лодка и Вадим гребет к нашему дереву.

Карабкаясь по ступеням, он мрачно объявил:

— Решили, что невесте надо просто двинуться вперед, потом отступить…

— Попроще, Рая, все делайте! — поднимаясь с колен, сказал Хабир. — Честное слово, так будет лучше…

— Внимание! — скомандовал Евгений Данилович. — Отрепетируем все вместе!

Вадим был уже около меня.

— Они не понимают… — сказал он неприязненно. — Эх, была бы моя воля…

— Отведи ногу назад! — крикнула Анна Николаевна.

— А корпус вперед, — сказал сверху Хабир. — Вы должны вглядываться, волнуясь за судьбу жениха…

Меня начали муштровать и с берега, и с плота, и в микрофон, и через рупор, и просто так… Молчал только Вадим. Я же за всю свою жизнь, кажется, не проявляла столько бестолковости, невольно сопротивляясь всему, что отличалось от репетиции с Вадимом.

Анвер, прыгая по берегу, чтобы не остыли мышцы, кричал:

— Если так репетировать, то работы хватит еще года на два!

— «Убитым», наверное, можно пока поспать? — иронизировали из-под дерева.

Я видела, как Булат, который с развязанным кушаком лежал около моей ветки, вытащил из-за пазухи книжку и начал читать. «Убитый копьем», размахивая убившим его оружием, смеясь, предложил:

— «Убитые», давайте уползем на кладбище, сниматься вряд ли будем.

Но убитой чувствовала себя я, а не они и была готова разреветься от всех этих веселых голосов.

— Ребята, перестаньте хулиганить! Вы мешаете нам работать! — гневно воскликнул Хабир, а мне сухо сказал: — Ты не обижайся. В нашем деле обижаться не приходится… Нет на это времени. Надо работать! Давай. Живот в себя… Ребра не выставляй.

Все смотрели на меня и ждали, когда я втяну живот.

— Еще прямее! — требовал Хабир. — Корпус должен быть как сталь, а ручки легонькие! Пальцы не растопыривай, хотя бы два соедини, это выразительнее.

И все ждали, когда я сделаю кисть руки выразительной.

— Приготовиться к съемке! — раздалось наконец над рекой.

Хабир убежал к Анверу.

— Так не ценить прекрасного! — возмущенно сказал Вадим и спрыгнул с дерева на ступени. — Ну, Хабир… Я еще понимаю. Но Евгений Данилович!.. Я никак не ожидал.

У него был такой расстроенный вид, что я, несмотря на собственное огорчение, сказала утешающим тоном:

— Я ведь еще буду много танцевать… Еще сумеем сделать как лучше…

— Включить свет!

— Не волнуйтесь, Раечка! — каким-то невыразительным, почти официальным голосом сказал он. — Двигайтесь осторожно.

— Фонограмма! Мотор!

Над рекой понеслась грохочущая музыка боя. Я, шагнув вперед, попятилась назад, прижалась к стволу, потом опять шагнула…

Этот маршрут я проделывала почти до заката. Между съемками были большие перерывы. После каждого падения в воду артисты снимали мокрый костюм, надевали сухой и поправляли грим. Вадим то с мрачным видом сидел на ступеньке позади дерева, то отправлялся на плот, то помогал Лене исправлять позы «убитых» на откосе, то молча приносил мне лимонад.

Мы больше не разговаривали. Увлечение общей работой, так сблизившее нас сегодня, окончилось. Неудача отдалила его от меня.

Кажется, если бы ко мне еще раз подошел Хабир, я запустила бы в него чем попало, несмотря на то что мне уже не восемь, а восемнадцать лет.

— Фонограмма!

— Мотор!

— И-и, раз!..

Эти команды теперь раздавались для меня ежедневно.

Каждый раз, услышав звук включенного съемочного аппарата, похожий на строчку швейной машины, я на мгновение деревенела и с большим трудом ступала первый шаг. Потом дело шло легче.

Меня снова снимали у шалаша. Актер, игравший моего отца, наконец прилетел. В театре у него были ответственные роли, и он вырвался только на несколько дней.

Сначала снимали, как я развешивала сеть, которая в первый мой съемочный день была уже развешена. Потом я принимала эту сеть из рук старика отца, вернувшегося с рыбной ловли почти без добычи. Я утешала его и помогала прилечь у очага, около которого на первой съемке я горевала о смерти отца. Эпизоды снимали не в том порядке, как они пойдут в фильме.

Моего отца играл не балетный, а драматический актер, очень известный в Башкирии. Работал он с большим увлечением, и мне с ним было необычайно легко. Его походка на съемочной площадке делалась настолько усталой, что я невольно спешила взять сеть из его рук и как можно ласковее обнять его. Он смотрел на меня с такой любовью и грустью, что я чуть не заплакала, поддерживая его, когда он тяжело опускался на подстилку из мха. Мне казалось, что, если бы мой отец не умер, а до сих пор боролся с болезнями — последствиями ранений, он с такой же грустью и любовью принимал бы мою помощь.

И глаза у него были такие же голубые, как у меня. Даже еще прозрачнее, совсем как вода моей приятельницы-речки у самого берега. И, конечно, никто не осуждал его за это, не говорил, что он не похож на башкира. Правда, усы и бороду ему приклеивали тоже рыжеватые, только с сединой.

Последняя съемка у шалаша была самым началом моей роли. Я выбегала из шалаша, прислушивалась к любимой песне пастуха, которую он играл на курае, и, перепрыгнув через бревно, служившее диваном, бежала по тропинке. Собственно, самый бег по тропинке будет сниматься где-то совсем в другом месте. Здесь сразу же после прыжка Евгений Данилович кричал:

— Стоп!

Я уже не чувствовала себя ненужной: то готовилась к съемке, то снималась, но простоты в моих отношениях с людьми не появилось. Только одна Альфиюшка продолжала дружить со мной. Балерины вежливо отвечали на мои вопросы, но разговор не продолжали. Анвер, поздоровавшись, спешил пройти мимо. Работникам съемочной группы было не до меня. В часы отдыха я продолжала смотреть на реку, на пароходы, на плоты, на дальний лес.

Однажды, когда я рассматривала в окно плывущий совсем близко плот, чувствуя свежий запах леса, который исходил от мокрой древесины, кто-то тронул меня за плечо.

Зяма, виновато щуря близорукие глаза, сказал:

— Я стучал, стучал, а вы задумались… Там лошадей привели…

— Лошадей?

— Ну да. Ведь невеста во время свадьбы убегает, вскочив на чью-то лошадь…

— Так разве это буду я?..

— А кто же?

— Зямочка, я ведь и к лошади-то никогда близко не подходила… Что же будет?..

— Я не знаю, — сочувственно сказал он, — но все-таки идемте, там все собрались…

На берегу, левее сходней, все население нашего «Батыра» окружило двух лошадей. Вороной высокий жеребец тревожно косил глазом на шумливых людей и тянул повод из рук молодого человека, который держал обеих лошадей. А светло-серая, с густой белой гривой кобылка спокойно смотрела поверх наших голов. Уши, поставленные сторожко, были неподвижны.

— Какая красавица! — невольно воскликнула я, подходя ближе.

Евгений Данилович обнял меня за плечи.

— Правда, Раюша, она прекрасна? Зовут Ап-ак — «Белейшая» по-башкирски.

Услышав свое имя, лошадь вопросительно оглянулась. Большие черные в черных ресницах глаза, необычайно яркие на белой морде, взглянули на меня с веселым интересом. Тонкие ноздри ее слегка раздулись, и от этого Ап-ак казалась немного курносой и еще более милой.

Я погладила ее шелковистый лоб, а она, перебрав ушами, качнула головой, словно ответила на приветствие.

Евгений Данилович настойчиво потянул меня в сторону. Когда мы вышли из толпы, он, все так же обнимая меня, сказал:

— Раюша, дорогая, вот в чем беда: эту редкой красоты и очень кроткую лошадь мы можем держать только сутки. Завтра, как вы знаете, у нас большая съемка, и мы ничего не успеем…

— И мне надо скакать на ней сегодня? — как можно спокойнее спросила я.

Он рассмеялся.

— Нет, скакать на ней будет наездник в вашем платье и парике с длинными косами. Он же будет и вскакивать на нее с ходу. Это мы сделаем завтра, на рассвете.

— А что должна делать я?

— Тут два варианта. Или все, что связано с лошадью, будет снято издали. В конце, когда невеста отпускает лошадь на свободу и прощается с ней, попробуем снять покрупнее… Ну, снимем парня со спины… Или, если вы не боитесь, мы снимем вас на лошади крупным планом. Не на галопе, на рыси… И мы все будем бежать с вами рядом… Тогда и приласкаете лошадь вы сами… Это будет очень красиво. Наша картина много выиграет…

— Тогда мне надо скорее гримироваться и одеваться?

— Да, Раюша, надо спешить. Снимать будем на закате, на фоне красного неба. Завтра на рассвете, тоже на фоне красного неба, снимем парнишку, и все будет великолепно. Получится, как одно целое…

Одевание получилось сложным. Моя одежда должна быть разорванной в борьбе с баем и во время скачки, поэтому на мне стали резать и рвать одно из красных платьев. Мая-художница и Анна Николаевна выхватывали друг у друга ножницы и, споря, кромсали шелк до тех пор, пока я не осталась в каких-то лоскутках.

— Анна Николаевна, она же у нас полуголая! — наконец ужаснулась Мая.

— А что же, по-вашему, прекрасная молодая девушка должна все время сниматься в каких-то мешках из-под картошки?

От возмущения таким отзывом о костюмах ноздри художницы раздулись, и она еще больше стала походить на шахматного коня.

— Почему вы так уверены, что разбираетесь во всем лучше других? — сердито сказала она. — Сегодняшний Раин образ должен монтироваться с наездником, которого будут снимать завтра! Что же, мы парню начнем плечи оголять? Одна смехота!

— Ладно. — Анна Николаевна надела мне отрезанный рукав и затянула на плече. — Но при разлуке с лошадью я все равно оторву эту дрянь! Пошли! — скомандовала она мне, не слушая протестов художницы.

Киноаппарат и операторы были уже в кузове грузовика. Лошадь стояла в старинной нарядной сбруе так же спокойно, как раньше. Небольшого роста, худощавый молодой человек взялся рукой за стремя и ожидающе взглянул на меня.

— Пожалуйста!

— Я не умею!

В его глазах мелькнуло презрение, но он только сказал:

— Тогда нужна табуретка или стул.

Кое-как со стула взгромоздилась я в седло. Мне почудилось, что я уселась на гребень волны, вот-вот готовой рассыпаться в брызги, до того колеблющимся, неустойчивым показалось сидение верхом. Я закачалась из стороны в сторону и вцепилась в седло.

— Оставьте в покое луку! — прикрикнул худенький парень, мой учитель. — Держитесь коленями! Упирайтесь в стремя!

Ап-ак стояла так спокойно, что я решилась даже пошутить:

— Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота…

Все же я поняла, как держать равновесие.

Потом наездник стал водить лошадь под уздцы.

Я совсем развеселилась, хотя сидеть верхом было ужасно неудобно, и мне даже казалось, что все кости ног выгибаются дугой. Легкая рысь тоже оказалась нестрашной, когда наездник бежит, держа под уздцы лошадь, по бокам трусит еще несколько человек, а сзади пыхтит почти вся группа.

Впереди уже медленно ехал грузовик, и Валя с Васей хлопотали около аппарата.

Я, осмелев, гладила на ходу лошадь, расправляла ее длинную густую гриву. Мне было приятно чувствовать ее живую теплоту.

Наконец наездник передал мне поводья, и мы с красавицей Ап-ак метров пятьдесят протрусили самостоятельно.

— Рая, вам надо поправить грим! — подбежав ко мне, сказала Нэля.

Я дотронулась до своего потного лба и поняла, что надо сойти с лошади. Наездник, придерживая стремя, протянул мне руку. Вадим протянул обе, и я спрыгнула с седла как в воду.

— Осторожно! — испуганно крикнул Вадим, подхватывая меня еще в воздухе.

Нэля тут же начала орудовать растушевками, а Евгений Данилович стал объяснять Вадиму и Зяме, чтобы они бежали около меня с другой стороны.

— Здесь хватит опытного наездника, — сказал он, — а там, для страховки, будьте оба. Только осторожно, не влезьте в кадр.

— Я один справлюсь, — сказал Вадим и, улыбнувшись, поддразнил Зяму: — Ты без очков, как раз под лошадь попадешь! Гуси на озере осиротеют, плакать будут!

— Сам завещание напиши! — отпарировал Зяма. — Ты человек женатый, сыну наследство оставляешь!

— Сыну сиротство не грозит! — рассмеялся Вадим.

Мне показалось, что Нэля что-то сделала с моими глазами и ушами, потому что на мгновение я перестала видеть и слышать. Потом я почувствовала, что она взяла рукой мой подбородок.

— Одну секунду подождите, Рая, не дергайте головой, а то я не так сделаю…

Я постаралась ни о чем не думать, но два голоса раздавались в ушах, словно на испорченной граммофонной пластинке. «Ты человек женатый…» — весело говорил один. «Сыну сиротство не грозит…» — задорно отвечал другой. «Ты человек женатый…», «Сыну сиротство не грозит…»

— Рая, что же ты застыла? — тряхнула меня за плечи улыбающаяся Лена.

— Устали? — спросил Евгений Данилович. — Ну, еще чуточку! Сейчас будем уже снимать.

Я повернулась лицом к лошади и закрыла глаза. Мне нужно было что-то сообразить, а что, я сама не знала. Каким-то образом я все-таки оказалась в седле. Я кивала головой всем, не вникая в то, о чем идет речь. Потом я увидела, как грузовик стал потихоньку удаляться.

Кто-то больно схватил меня за щиколотку, и я, оглянувшись, увидела Хабира.

— Рабига! — сказал он. — Возьми себя в руки. Поколения башкир садились в седло, как только начинали самостоятельно ходить! Ну, Рабига, не трусь, ты ведь башкирка!

Он выпустил мою ногу. Я ударила пятками бока лошади и закрыла глаза.

Ап-ак рванулась. Я почти вылетела из седла, но все-таки, хоть и с трудом, удержалась, привстав на стременах и сжимая изо всех сил бока лошади своими коленями.

— Рабига! — раздавался сзади голос Хабира. — Возьми себя в руки, Рабига!

Так называла меня когда-то мама. Это мое полное башкирское имя. Оно неожиданно ударило меня ощущением чего-то прежнего, навсегда потерянного. Сегодня я потеряла только радость неясных надежд на любовь, но старая и новая боль смешались, и я не могла с собой справиться. Неожиданно для себя я пустилась вскачь, чтобы больше не видеть и не слышать никого. Не знаю, каким способом я цеплялась за кроткую Ап-ак, но она неслась все быстрее.

— Рая, откройте глаза! — услышала я голос Евгения Даниловича. — Рая, откройте глаза! Спокойнее! Спокойнее!

Этот приказывающий голос вывел меня из оцепенения. Я еще не владела собой, но, приоткрыв глаза, увидела, как навстречу мне мчалась ровная серая дорога, на которой мелькали, выбивая дробь, белые ноги Ап-ак. У меня закружилась голова.

— Спокойнее, — повторила я себе слова Евгения Даниловича и, слегка выпрямившись, открыла наконец глаза.

— Держитесь крепче коленями! — приказывал его голос.

Теперь я видела белые уши своей лошади, а перед ними вертящиеся колеса в двойных резиновых шинах.

Грузовик шел полным ходом, а мы с Ап-ак вскачь догоняли его.

— Хорошо, хорошо! — кричал в рупор с грузовика Евгений Данилович. — Теперь спокойно натягивайте поводья! Постепенно.

Я с трудом сообразила, что надо сделать, и послушная Ап-ак перешла на рысь. Мы начали отставать от машины.

— Еще тяните! — кричал Евгений Данилович. — Прекрасно! Все уже снято! Остановите лошадь!

Грузовик, затормозив, свернул на обочину дороги. Евгений Данилович, соскочив прямо через борт, побежал нам навстречу. Ап-ак бежала уже совсем тихо, и он, схватив ее под уздцы, перевел на шаг и потом остановил.

— Вы сумасшедшая! — воскликнул он, отдуваясь. — Зачем вы пустили ее в галоп? Я чуть не умер от страха! Вы же могли упасть!.. Понимаете, упасть, сломать спину, разбить голову… Вы понимаете это?.. Понимаете?..

Он говорил сердито, а губы стали такими же серо-белыми, как его растрепавшиеся волосы. Ап-ак слушала, поводя ушами, а я гладила мягкую теплую шерсть между ними.

Потом подбежали остальные и подняли такой шум, что наездник, взяв под уздцы лошадь, гаркнул:

— Слезайте, девушка! Быстро! У лошади тоже нервы есть!

Поднявшись на стременах, я перекинула ногу, и меня подхватили Евгений Данилович и Зяма. Я хотела встать, но колени подогнулись, и я села у копыт Ап-ак. Кто-то поднял меня, и я увидела совсем близко добрые глаза Вадима, округлившиеся от испуга.

— Как вы нас напугали! — сказал он, осторожно ставя меня на землю. — Хорошо, что Евгений Данилович не растерялся, как-то сумел вас направить… Ведь вы же могли расшибиться насмерть. Хабира надо проучить за такую проделку.

— Нет, — сказала я. — Хабир ни при чем… Я сама ударила лошадь.

Я хотела шагнуть в сторону, но он удержал меня за руку.

— После такой скачки вы не сможете идти. Сейчас подойдет «козлик».

— А как же прощание с лошадью? — удивилась я.

— Утром снимем наездника со спины, — ответил Евгений Данилович. — Вам сейчас будет больно ходить. Вы только подумайте, пустилась вскачь! — ни к кому не обращаясь, воскликнул он. — Пустилась вскачь!

Я, отняв у Вадима свою руку, потопталась на месте. Оказалось, что терпеть можно, а я с детства славилась упрямством.

— Нет, Евгений Данилович, давайте уж до конца! Мне ведь не фуэте крутить, а около лошади постоять…

— А ну-ка, пройдитесь!

Я прошлась. Сделала несколько шагов семенящей балетной походкой, как на сцене, и с такой же, как на сцене, застывшей улыбкой.

— Внимание! — крикнул в рупор Евгений Данилович. — Продолжаем съемку!

Гладить прекрасную морду черноглазой белянке было только приятно, но двигаться после моих кавалерийских успехов оказалось не так-то просто. Ноги сводило судорогами. Они окостенели, и казалось, чтобы разогнуть их, нужны все сто пятьдесят лошадиных сил дяди Степиного лихтвагена.

Валя и Вася проявили в этот вечер чудеса расторопности, и аппарат их строчил, как хорошая портниха.

— Раюша, не делайте каменного лица, — просил наш режиссер. — Ведь эта лошадь спасла вас, помогла сохранить человеческое достоинство… Вы прощаетесь с ней, как с последним другом, как со всей природой… Вы прощаетесь с жизнью, похоронив свою любовь…

С трудом переведя дыхание, я прижалась щекой к шелковистой скуле Ап-ак и, гладя ее добрые губы, мысленно восклицала какие-то ласковые слова, хотя чувствовала, как жалостно кривится мой рот. Я совсем перестала пыжиться и уже не старалась сохранять показное спокойствие.

Аппарат жужжал и жужжал, а мне было все равно.

После команды «Стоп!» режиссер сказал:

— Товарищи, разрешите от имени всей группы поблагодарить нашу юную балерину за мужество и прекрасную игру! Рая, вы играли, как опытная актриса, а скачка, хоть и напугала нас всех, дала великолепные кадры. Желаем вам побольше таких удачных дней!

— Спасибо, — ответила я.

Таких дней я себе не желала. Если бы во время съемки мне надо было не печалиться, а веселиться, я не смогла бы ничего сделать и выдала себя.

Обе Маи и Лена заботливо помогли мне снять костюм и смыть грим. Они не хотели уходить из каюты, пока я не улягусь, и я, сжав зубы, стала влезать на боцманскую койку.

Вдруг дверь отворилась, и заглянул Хабир.

— Я хочу спросить, как ноги.

— Плохо, спасибо… — глупо ответила я.

— Тогда я войду.

Он протиснулся к окну.

— Я отвернусь, а ты надень купальник. Девочки, помогите ей, — обратился он к трем женщинам, стоявшим около меня. — Ей необходимо сделать массаж.

— Само пройдет, не надо! — сухо возразила я, недовольная бесцеремонностью Хабира.

— Нет уж, извини! — перебила меня Лена. — Мы не имеем права рисковать… Тебе завтра танцевать, и я за это отвечаю… Где твой купальник?

— Кричи, если больно, не сдерживайся! — сказал Хабир, принимаясь растирать и разминать мои одеревеневшие мышцы. — Ну, кричи: «Ой, больно, ой, Хабир мучает!..» — шутливо предлагал он.

— Ничего, терпеть можно, — сказала я сквозь зубы, боясь действительно закричать от боли и злясь, что снова принимаю помощь человека, несправедливо относящегося к дорогим для меня людям, а меня упрекнувшего в трусости.

— Молодец! — похвалил он меня на прощание. — И скакала хорошо, и терпела хорошо…

А в моей голове все еще вертелось: «Ты человек женатый…», «Сыну сиротство не грозит…», «Ты человек женатый…»

Оставшись наконец одна, я мысленно сказала:

«Спокойно. Возьми себя в руки, Рабига. Стыдно, очень стыдно признаться, но в этом заблуждении никто, кроме тебя, не виноват».

Да, я помнила все. И сейчас память подсказывала мельчайшие подробности.

Особенно запомнилось, как я спешила на вторую встречу с Вадимом и все-таки опоздала. Когда, сняв пальто, мы бежали по лестнице к зрительному залу Дома кино, я видела один лишь упрек на лице Вадима и была смущена чувством вины. Не поняла даже, что мы будем смотреть, услышала только дважды произнесенное: «Колоссально».

Мы едва нашли свободные места в темном зале. Вадим, усадив меня, задержал мою руку в своих ладонях. Глядя на экран и еще не понимая, что там происходит, я потихоньку высвободила пальцы, но тут же сама вцепилась в руку Вадима. На экране скромного вида молодой человек душил девушку. Ее широко открытые глаза стекленели. Зажмурившись, я опустила голову. Потом с опаской взглянула на экран, где молодой человек уже пил молоко и мирно играл со своей маленькой дочкой.

— Колоссально! — сказал Вадим, заглянув мне в лицо.

Мне стало не по себе. Я ждала чего-то страшного и все-таки не успела сразу закрыть глаза и увидела, как человек на экране задушил еще одну девушку. Его приговорили к смертной казни.

Теперь ладонь Вадима, державшая мою руку, казалась надежной опорой среди того, что предстояло увидеть.

С добросовестностью научного фильма нам показали, как два оживленных молодых человека в темных очках монтируют в тюрьме гильотину. Нож — во весь экран Улыбки молодых людей — очевидно, палачей — тоже во весь экран.

Вадим успокаивающе прикрыл мою кисть другой рукой.

А убийца в тюремной одиночке так по-человечески гнал от себя страшное ожидание, так надеялся на помилование, что у меня уже гасло чувство законности возмездия. Когда перед ним открыли дверь камеры для последнего пути к гильотине, я, скорчившись, как можно плотнее зажмурила глаза.

В оцепенении я слышала только тяжелое дыхание идущего на казнь, его шаркающие, неверные шаги. У меня не было сил заткнуть уши, и слух невольно ловил, как он все шаркал, спотыкался и хрипло дышал. А я, задыхаясь, мертвела на своем мягком стуле, все плотнее сжимая веки.

— Раечка, все… — услышала я голос Вадима сквозь плеск аплодисментов и шум в зале. — Все кончилось…

Ниже двумя этажами, в кафе, я хоть и глотала апельсиновый сок, но все еще не могла вымолвить слова. Вадим, пододвигая ко мне все стоявшее на столе, объяснял, что задача французского режиссера — протест против смертной казни даже для страшных преступников.

Мне все еще было трудно дышать. А есть я ничего не могла.

— Пойдемте на улицу, — попросила я.

Мы медленно пошли какими-то малолюдными переулками. Вадим взял меня под руку.

— Да вы трусиха! — пошутил он.

— Не знаю, — сказала я. — Как-то наша школьная бригада возвращалась с далекого, утомительного шефского концерта… Моя бабушка, самый близкий мне человек, стараясь приободрить ребят, обращала наше внимание на леса, луга, речушки — все прекрасное за окном автобуса. Другая наша спутница, взглянув в окно, сказала: «Ну и грязища на дороге!» Понимаете, в одно окно можно видеть разное — и грязь и красоту.

— Но ведь прекрасное может быть некрасивым! — задумчиво сказал Вадим. — Сегодняшний фильм об уродливых вещах прекрасен… Он взволновал вас, заставил согласиться с мыслью автора.

Я вздохнула:

— А мне всегда хочется сказать: смотрите, люди, как это прекрасно!..

— Прекрасны вы сама… Но…

Он крепко прижал мой локоть и стал рассказывать о выразительности современной литературы, где болячка на губе и гнойная точка на веке девочки придают правдивость и силу портрету, а сравнение бесформенного лица с коровьей лепешкой запоминается навсегда. И, хотя я жадно хотела служить только прекрасному, приходилось согласиться, что болячка на губе и коровья лепешка запомнятся.

— Выразительность — не синоним прекрасного, — упрямо сказала я.

Мне было очень интересно спорить. Впервые довелось говорить об этом. Наши школьные ребята и не думали о таких задачах искусства. Да и что они знали, если сравнить их с Вадимом? Он не только спорил, но и смягчал разговор шуткой.

Когда мы вышли к манежу, простор площади позволил нам полюбоваться небом, где среди далеких, мелких звезд более близкая зеленая на крыле самолета спешила к аэродрому.

— Ну как, трусиха, хотели бы вы стать космонавтом? — весело спросил Вадим.

— Не знаю. Мне трудно судить, я ведь не летчик!

— А Белка и Стрелка разве были летчиками? — засмеялся он.

— А разве у них спрашивали? — засмеялась и я. — Надели жилетки и… скулите, если желаете!..

— Жизнь дороже славы? Да? — воскликнул он, заглядывая мне в лицо.

— Конечно, жизнь дороже собственной славы, — немного обиженно ответила я. — Только тут разговор не о Белке и Стрелке, тут совсем другой полет, и надо иметь какие-то особые данные, подготовку, обучение…

— Ну, а все-таки вам хотелось бы? — допытывался он.

Я постаралась ответить честно:

— Многие люди вызвались бы даже разделить судьбу Лайки, если бы в этом была необходимость. Наверное, и я согласилась бы, хоть и поскулила… Только ведь для нашей Родины важно другое. Космонавт должен отвечать за выполнение программы исследований и за успешное возвращение. Знаете, как у Твардовского: «Бой идет не ради славы, ради жизни на земле!»

— Ах, вот вы какая! — воскликнул он, беря меня за обе руки. — Да вас надо показывать в музее! Колоссально! Красота плюс разум и талант — редчайшее явление!

Меня смутила прямолинейность его похвал, и я, отняв руки, медленно пошла вперед.

— Плюс еще и скромность? — догоняя меня, со смехом воскликнул он. — Ну конечно же, вы такая же редкость, как… ну… шапка Мономаха!

Чувство юмора победило мое смущение, и я, засмеявшись, сказала:

— У нас в классе все такие же, как и я, все так же танцуют и так же думают про космос… Так что шапка Мономаха может не трястись от страха. Я не могу соперничать с ее неповторимостью!

Вадим шутливо стал тянуть меня к Боровицким воротам Кремля, настаивая, чтобы я немедленно заняла место под стеклом в Оружейной палате. Я, смеясь, согласилась соперничать там только с костяным резным посохом, поскольку сама была из породы палок.

— Ага! — тоже смеясь, воскликнул Вадим. — Согласились, что сравнение с палкой прекрасно выразительностью.

Я постаралась придать голосу кротость:

— А вы согласились бы сопровождать так далеко настоящую костяную палку?

Мы оба захохотали на всю улицу.

До нашего интерната осталось совсем недалеко. Наши ноги невольно стали замедлять шаги, потому что было неизвестно, когда нам еще предстоит увидеться. Киногруппа уезжала утром.

Стало накрапывать, но мы прошествовали мимо Красной площади, делая вид, что дождя нет и в помине; когда же миновали Большой театр, то припустился такой ливень, что мы, схватившись за руки, во всю прыть помчались к моему училищу.

В полумраке под аркой нашего интерната мы едва отдышались. Вадим опять взял меня за руки и, улыбаясь, смотрел на мое мокрое лицо. Потом улыбка стала исчезать и в его глазах появилась странная робость.

— Если б я был древним полководцем! — печально вздохнул он.

Я сначала не поняла, что это стихи, а он так же задушевно продолжал говорить от лица неизвестного египтянина. Странный, но красивый ритм стихов покорил меня, и я послушно стояла, не отнимая рук, а он тихо рассказывал, что мудрость, сила и ловкость могли бы дать ему могущество и славу, но никогда не сделали бы его счастливым. Потом, склонив голову, уже почти шепотом он сказал:

Он поднял на меня блестящие преданные глаза, а я закрыла свои. С трудом переведя дыхание, плохо владея своим голосом, я спросила:

— Чьи это стихи?

Он притянул меня к себе.

— Неважно, кто их сочинил… Каждый, кто узнает вас, не найдет лучших слов, чтобы выразить свои чувства…

Да, он сказал это! Может быть, он сказал бы еще что-нибудь, если бы не прошла дежурная… Ну и что же? Ведь не придавала же я значения тому, что студенты из Академии художеств, приглашая меня позировать для портрета, твердили всякую всячину насчет моего профиля. Они даже мою шею, которая в нашем классе считалась взятой напрокат у верблюда, объявили замечательной, придающей мне сходство с прекрасной царицей Нефертити, жившей три с половиной тысячи лет назад. Разве я должна была принимать это как объяснение в любви? Я посмеялась над сходством с такой древностью, и все…

Вадим не был живописцем и вместо разговоров о линиях и о колорите прочел стихи. Только я никогда еще не слышала таких стихов, такого волнения в голосе и приняла все всерьез. Наверное, он сам не ожидал этого…

И на дереве, когда он сравнивал меня с орхидеей, в нем тоже говорил только художник! Ведь он и был художником, хотя не рисовал, а делал кинокартины.

…Я лежала, уткнувшись в подушку, и все яснее понимала, что слишком поспешно и откровенно выдала свои чувства. Наверное, это заметил не только Вадим. Мне приходили на память и любопытные взгляды гримерш, и смех в каюте у Лены… Стыд, стыд…

Что же, теперь кончено! Я поняла все. Больше уж никому не придется смеяться. Наверное, долго не захочется смеяться и мне самой.

Так твердила я себе самой и вдруг услышала:

— Валя и Вася, вставайте!

Лена будила операторов.

Повернув голову, я увидела клубящийся туман над рекой. Наступило утро.

Около двери послышался тихий голос Лены:

— Эй, боцман, ты уже не спишь?

— Нет.

— Отдыхай, пока мы проскачку наездника снимаем. Ну, как после вчерашнего?

— Нормально…

Действительно, «драгоценные конечности» совсем не болели.

И вот опять Анвер тащит меня на руках, кружит, а иногда шипит:

— Не цепляйся за меня. Ты душишь!..

Но я теперь не убираю своих рук, а говорю:

— Не шипи, как змея! Очень ты мне нужен! Пастух мой жених, и я должна его обнимать. Анна Николаевна велела!

На этот раз он носил меня через ручеек на край поляны. Конечно, это опять был брезент, раскрашенный под песок, только по краям насыпали настоящий песок и мелкие камешки, ну и вокруг настоящие цветы, травы, кусты и деревья.

Киноаппарат стоял очень низко, почти у земли, и мы с Анвером были на фоне одного только великолепного синего неба. Потом Анвер перехватывал меня так, что моя голова оказывалась гораздо выше, чем его. Так он кружил меня и шептал свое: «Не цепляйся!»

После того как его отчитал наш главный режиссер, Анвер стал много мягче, но все-таки свое раздражение иногда срывал на мне.

— Стоп, стоп! — остановил нас Евгений Данилович. — Скажите мне, пожалуйста, что вы такое сейчас делали?

Мы молчали.

Танец был очень простым, даже напоминал тот, который мы танцевали с Верой Коняшей во втором классе училища, изображая на концерте играющих котят. Мы с Анвером, конечно, ничего не спутали, все делали правильно…

— Ну? — удивился наш режиссер. — Не знаете, что делали?

— Жетэ[3], под конец… — нерешительно сказал Анвер.

— То-то и оно, что выполнялись балетные па[4], которые называются по-французски жетэ! Жетэ туда, жетэ сюда!.. Рукой взмахнул туда, рукой сюда… Ну и что?

— А что? — спросила я.

Он, улыбаясь, взобрался к нам на площадку.

— Раюша, вы же встретились с любимым в чудесный летний день на красивейшей поляне! Вы от радости ног под собой не чувствуете! Он, наверно, хочет поймать вас за руку, а вы так же весело отстраняетесь со взмахом руки! — Евгений Данилович показывал это сам, насмешливо повторяя: — Вот так, вот так… А не жетэ туда, жетэ сюда с равнодушным видом. Ну-ка, давайте еще, как говорили в старину: «Начнем от печки»…

Мы с Анвером засмеялись и так, смеясь, начали «от печки» и дотанцевали до края площадки. Ну, а затем Анвер сажал меня на траву и продолжал танцевать один.

Наконец нас загримировали и начали снимать.

Не знаю уж, сколько раз Анвер, прерывисто дыша, бежал со мной на руках по воде в горку и сколько раз мне пришлось поднять руки к небу. Я сбилась со счета.

Теперь я не злилась на это. После того как на дереве я своей бестолковостью задержала съемку, мне стало ясно, что это процесс работы, а не вина киногруппы. Сейчас я понимала, что один раз Анвер пошатнулся в ручье, и на экране будет заметно; потом мой браслет зацепился за меховую шапку Анвера, и я сдвинула ее набекрень; потом Анвер забыл мне улыбнуться при встрече… Ну и конечно, то облаков слишком много, то слишком мало. Но в конце концов нас сняли.

— Отдохните, ребята! — сказала Анна Николаевна, закуривая. — Танец пастуха будем снимать с другой точки. Пока переставляют аппаратуру, успеем и отдохнуть и еще порепетировать…

Мы улеглись на раскладушках в тени большого тополя. Анвер хмуро закрыл глаза и отвернулся. Я сделала то же самое.

— Картина под названием «После драки», — раздался над нами голос с небольшим башкирским акцентом.

И два голоса рассмеялись.

Я открыла глаза. Около наших раскладушек стояли Вадим и Хабир. Я как можно спокойнее сказала:

— Здравствуйте.

Все утро я старалась даже не поворачивать голову в его сторону, но он пришел с Хабиром и смотрел на меня. Мои загримированные уши пылали, но я спокойно перевела взгляд на Хабира.

— Ну что вы всё ссоритесь? — спросил Хабир, улыбаясь.

— А мы не ссоримся, — сердито ответил Анвер.

— Разве можно обижать красивых девушек? — смеясь, воскликнул Вадим.

— Красивых много! — пробурчал Анвер.

— Таких, как невеста пастуха, очень мало! — покачал головой Вадим.

Закрыв глаза, я твердила себе:

«Спокойно, спокойно! Все это не должно иметь для меня никакого значения…»

— Я предпочитаю красивую душу! — процедил Анвер.

— А что ты понимаешь в душе? — взорвалась я. — Ты мне работать мешаешь! Когда я снимаюсь в сценах с отцом, у меня все сердце расцветает, а с тобой…

— Ребята, ребята, прекратите ссору! — серьезно сказал Хабир. — Тебе, Анвер, сейчас предстоит тяжелая работа, успокойся, не валяй дурака!..

— Копылевский! — обеспокоенно прозвучал издали голос Анны Николаевны. — Копылевский, нужно решить один вопрос!..

— Иду! — крикнул Вадим уже на ходу.

— Сейчас вдвоем будут наседать на главного режиссера… — с досадой сказал Анвер и шумно повернулся на бок.

— Помолчи! — прикрикнул на него Хабир и обратился ко мне: — Как вы себя чувствуете после вчерашнего?

— Благодарю вас, — ответила я официально, но с удовлетворением отметила, что он уже не обращается со мной на «ты», как с девчонкой.

Тут мне пришло в голову, что с Анвером мы переходим на «ты» только во время ссоры.

Издали доносился глуховатый голос Евгения Даниловича, громкие возражения Анны Николаевны и мягкие интонации Вадима.

«Действительно, они убеждают вдвоем, — отметила я и подумала: — Вадим — друг Анны Николаевны. И для меня он должен быть другом, и только. Несмотря ни на что…»

— Рая, проснитесь! — услышала я.

— А? Я уснула?

Зяма засмеялся:

— Давно уже репетиция идет. Скоро снимать будут…

— Ой! А как грим? Не смазала?

— Хорошо… Да вы спиной сидеть будете…

Меня так и усадили спиной к аппарату. Потом Вадим воскликнул:

— Товарищи, к чему снимать невыразительную макушку, когда Раин профиль так выгодно будет рисоваться на экране…

— Пожалуй… — согласился Евгений Данилович. — Раюша, сядьте немного левее!

Я не удержалась от горькой усмешки. Как поздно я догадалась, что составляю только «выгодное для экрана»…

— Давайте фонограмму! Последняя репетиция! — крикнула Анна Николаевна. — Хватит возиться с мелочами…

Анвер отчаянно волновался. Движения его были угловаты и нервны, но в то же время в них была какая-то особенная выразительность. Как будто своеобразие характера пастуха в том и заключалось, что, не умея выразить свои мысли и чувства, он начинает прыгать и плясать… Казалось, еще мгновение — и он свистом подзовет своего коня и с криком, с улюлюканьем поскачет в степи к табунам…

— Очень хорошо, — сказала я, когда он с разбегу упал передо мной на колени и протянул курай.

— Ой!.. Где уж… У меня все поджилки трясутся! Такие сложные вариации всего четыре дня репетировали! Ужас! Хорошо, что ваши вариации отменили…

— Как — отменили?

Но он уже бежал к исходной позиции, где его ждала Анна Николаевна.

— Анвер, дорогой, — крикнул снизу, от аппарата, Евгений Данилович, — не забывайте поднимать лицо! Не бодливая поза лбом вперед, а стремление к свету… Не бодайтесь!.. Ведь это танец радости…

Я не могла слушать дальше объяснения нашего режиссера, потому что взволновалась не меньше своего партнера. Хотя я снималась уже в третьей декорации, танцев у меня еще не было. Несколько шагов в ту или другую сторону и однообразные позы были скорее похожи на «утреннюю зарядку», по меткому выражению Анвера. По сценарию следом за танцем пастуха начинала танцевать я.

Значит, вот что они решали, пока я спала. И Анна Николаевна с Вадимом не могли отстоять моего танца…

— Почему же отменили? — спросила я Анвера, когда он опять рухнул передо мной и протянул мне курай.

— Ой, да я сам ничего не понимаю, — сказал он и, поднимаясь с колен, сердито крикнул: — Давайте снимать! Я устал. Сегодня все равно лучше не получится!

Анна Николаевна набросилась на операторов:

— Вы что же думаете, балетный актер машина? Я работаю, ставлю танец, а потом из-за вас все идет насмарку!

— А мне кажется, что все ждали именно вас, пока вы с Анвером еще раз отрепетируете танец, — вызывающе проскрипел Вася.

Анна Николаевна обрушилась на Валю и Васю. Она вспомнила все их погрешности и раскричалась на всю округу.

Тут вспылил и Анвер:

— Не буду танцевать, и все! Я не машина! Нельзя такой танец с четырех репетиций! Устал! Понимаете, устал, и все!..

Теперь все упреки достались уже Анверу. Анна Николаевна сказала, что его совсем снимут с работы и в райком сообщат о его саботаже, а талантливые люди могут работать и с одной репетиции.

Я сидела на кочке у всех на виду и, не зная, что делать, только смотрела по сторонам. Кто прав, кто виноват — разобрать было уже невозможно.

Анвер, сорвав шапку, кричал:

— И пожалуйста! Сам уйду! Снимайте артистов Большого театра. Может быть, они умеют совсем без репетиций. А я так не буду. Не умею!

Операторы, размахивая руками, говорили что-то свое. Осветители уселись загорать.

Хабир, вспрыгнув на площадку, подошел к Анверу.

— Еще что придумаешь? — спросил он, сдвинув брови.

— Не знаю… У меня что-то сегодня неладно с ногами…

— Это не с ногами, а с характером! И не сегодня, а всегда…

Он начал его отчитывать по-башкирски. А мой сердитый партнер, смущенно опустив глаза, прикрытые густыми, как щетки, ресницами, только утвердительно кивал головой. Потом вдруг взмахнул руками, сильно оттолкнулся ногой и двенадцать раз, не останавливаясь, повернулся вокруг своей оси.

— Прекратить все разговоры! — крикнул в микрофон Евгений Данилович. — Приготовиться к съемке!

После разразившейся бури съемка прошла неожиданно тихо. Снимали четыре дубля. К сожалению, Анвер танцевал холоднее, чем на репетиции, растратив горячность на бессмысленную ссору. Мне стало обидно за испорченный танец. Я рассердилась на Анну Николаевну и за Анвера, и за себя, потому что не могла смириться с отменой моих «вариаций», которые она не отстояла.

Анна Николаевна тоже на всех обиделась. Она отказалась даже ехать в автобусе и зашагала по дороге. Вадим пошел за ней, но уговорить не сумел и, вернувшись обратно, сказал:

— Ни в какую!

Тогда я незаметно выскользнула из автобуса и спряталась за деревом.

Около автобуса еще немного пошумели, потом дверца хлопнула, и он затарахтел.

Я догнала Анну Николаевну там, где дорога сворачивала к лугам.

— Это ты? — оглянулась она, видимо обрадовавшись. — Ну их всех к черту! Пойдем через лес. Я знаю тропинку…

Некоторое время мы шагали молча, потом она грустно сказала:

— Все оказались неблагодарными! Делаешь для них, стараешься… Думаешь, нам так просто было доказать, что на экране изображать юношу должен молодой артист и добиться для Анвера роли, которую уже почти двадцать лет исполнял Хабир?..

Прошли молча.

— Вы же сами сбили его! — решилась я наконец. — Всё говорили: он устал… Он и расклеился, почувствовал сам к себе жалость… Ну и устал, конечно…

Она покачала головой.

— Эх, Раюша, очень молода ты еще! Ничего в людях не понимаешь, привыкла в интернате чужие слова повторять.

Мы уже дошли до леса. Деревья на опушке были удивительно густы. Мелкая поросль, соединяясь с их пышной кроной, как бы продолжала ее до самой земли. Стволов почти не было видно в общей массе зелени, не то что вокруг нашей съемочной площадки, где ветки были обрублены, а листья оборваны на высоту человеческого роста. Тропка стала узкой, и я пошла сзади Анны Николаевны.

— Не оправдываю Анвера, — сказала я. — Мне сейчас пришло в голову, что стыдно так не беречь природу, как у нас на съемочной площадке… А он ведь не с деревьями, а с коллективом не посчитался…

— «Коллективом»! — иронически повторила Анна Николаевна. — Твоя высокопарная терминология совершенно не подходит к сборищу этих бездарностей и бездельников…

— Ну, нельзя же всех! — возмутилась я.

— Молчи и не расстраивай меня еще больше!

Мы шли друг за другом словно в подводном царстве. Тропинку окружала стена зеленых зарослей. Свет, пробиваясь через толщу листьев, тоже казался зеленоватым. Щебет и задорные крики птиц долетали сюда с вышины, словно через теплые волны. Воздух был душистым, легким и слегка влажным.

— Как здесь хорошо! — сказала Анна Николаевна, отмахиваясь от комаров, которые одни только и портили нашу прогулку.

— А что будет с моими вариациями? — спросила я, решившись приступить к главному. — Я буду их танцевать?

Молча мы прошли еще несколько шагов, потом, обернувшись ко мне, она остановилась.

— Рая, ты друг нашей семьи. Мама любит тебя, кажется, больше, чем меня… Помоги мне!

— Чем же? — тревожно воскликнула я, почувствовав недоброе.

Она обняла меня за плечи, и мы двинулись по узкой тропинке.

— Ты молода и прекрасно танцуешь… Вся жизнь у тебя впереди! А моя жизнь прошла неудачно… Да, неудачно и глупо!

Я тоже крепко обняла ее и не отняла руки, чтобы согнать комара, который впился мне в щеку. Так, молча, мы прошли еще немного, спотыкаясь о корни, выступавшие из кружевных зарослей папоротника, словно скорченные окаменевшие змеи. Анна Николаевна, глубоко задумавшись, вздыхала.

Я знала всю ее жизнь. Она блестяще окончила наше хореографическое училище тридцать лет назад и стала очень известной исполнительницей характерных танцев. В то время в балете появились новые постановки с характерными танцовщицами в главных ролях. В них-то Анна Николаевна и прославилась так, что многие зрители предпочитали ее классическим балеринам. Все вокруг, и она сама, ждали дальнейших успехов. Но, как рассказывала бабушка, тетя Аня, увлекшись своим успехом и популярностью, стремилась попасть в президиумы разных юбилеев, не пропускала торжественных приемов и банкетов. В репетиционных залах стала появляться неаккуратно. Последние годы она танцевала в балете только испанские и мексиканские танцы, которые я еще видела маленькой девочкой. Затем она совсем ушла со сцены и работала балетмейстером, выезжая в далекие города.

— Немногие могут танцевать с неизменным мастерством по стольку лет, как Уланова, Семенова, Лепешинская, — заметила я, чтобы утешить ее.

— Мне от этого не легче! — горько призналась она. — Но, если бы «Легенда о курае» вышла на экраны с моим именем, я была бы удовлетворена.

— Но вы же это и делаете! — удивилась я.

— Ты не понимаешь сути. Евгений Данилович настаивает, чтобы я занималась танцами, а мне необходимо принимать участие во всем! Я хочу стать таким же постановщиком этого фильма, как и он. Понимаешь, не только балетмейстером… Я же ставила этот балет много лет назад! И я безумно увлечена работой в кино… Это моя давнишняя мечта: балет-пантомима, без всяких идиотских па-де-де![5]

— Как? — ахнула я. — Балет без… балета?

— Молчи, если ничего не понимаешь! — вскипела она. — В кино совсем другое… Эффектная съемка — главное!.. Это необыкновенно интересно! Все-все: и выбор натуры, и композиция кадра, и законы освещения на съемках… Копылевский, конечно, помогает, но мне трудно, ужасно трудно! Я разрываюсь на части, а балетные артисты устраивают мне истерики! — возмущенно воскликнула она.

— Но им же танцы-то свои надо знать!

— Ах, все они бестолковые коровы… С ними надо долбить и долбить! Понимаешь, я не могу с ними не репетировать. Они поднимут скандал, как сегодня Анвер…

— Вы хотите сказать… — начала понимать я. — Значит, мои вариации?.. Значит, вы не очень и убеждали Евгения Даниловича их оставить?..

— Да, Раенька. У меня не хватит ни времени, ни сил на занятия с тобой. Я упрощу все твои танцы, и мы будем готовить их прямо перед съемкой… Пойми, дорогая, иначе все… Они, все эти балетные…

Анна Николаевна заплакала. Вытирая глаза, она прошла вперед, и я опять шла сзади.

— Рая, на экране ты получаешься необыкновенной красавицей. Я видела. Тебя все равно возьмут сниматься и в другие картины… Слава от тебя не уйдет… — всхлипывая, говорила она. — И мама всегда считала тебя родной внучкой… Ради нее…

Да, ее мать считала меня родной. Я тоже любила ее как родную. И я знала, как она всегда огорчалась неудачами Анны Николаевны. Бабушка была самым близким мне человеком, а меня просила ее дочь, которой некому здесь было помочь.

— Хорошо, — сказала я. — Буду больше заниматься одна, чтобы всегда быть в форме и сразу выполнять любое, что вы покажете, даже самое трудное…

Она вдруг прислонилась к дереву и громко разрыдалась.

— Боже мой, боже мой, Раенька, как мне больно, что я не могу тебе помочь в твоей карьере…

— Какая там карьера! Совсем устарелое слово…

Я обняла ее и стала утешать.

Так, обнявшись, мы дошли лесом почти до самого парохода. Берегом мы пошли уже на метр друг от друга, как случайные попутчики.

У сходней нас встретил Вадим и, взглянув на наши лица, покачал головой. Я юркнула мимо него и взбежала на пароход.

Пообедав и отдохнув, я той же самой тропинкой вернулась на брезентовую поляну. Там, став на краю, я представила себя за кулисами на сцене Большого театра. Закрыв глаза, вспомнила весь наш школьный выпускной спектакль, свет, музыку…

— Тай-ра, тай-ра, та-ра-ра-ра! — пропела я вполголоса мелодию первого выхода принцессы Авроры. И в памяти возникли мощные звуки оркестра; казалось, я слышу, как справа от меня заливаются голоса скрипок, а слева металлом звучат трубы, ухает барабан, как это было на выпускном спектакле.

Я встала на пальцы и выбежала на середину площадки.

— Раз, два, три! Раз, два, три! — считала я, то распластываясь в прыжках, то кружась через всю площадку. — Раз, два, три! Раз!..

Старый тополь стал королем — моим отцом, а куст шиповника рядом — моей матерью, королевой. Я бежала к ним в день своего рождения, радуясь тому, что уже выросла, стала девушкой, что я прекрасна…

Так меня учила в школе моя преподавательница, и здесь, на поляне, она словно продолжала свой урок:

«Перед вращением опирайся всей ступней. Не извивайся корпусом, ты не червяк! — слышался мне ее веселый голос. — Дыши, дыши правильно! Руки не опускай, держись за воздух!»

И я старалась дышать правильно, и поднимать руки, и перед прыжком упруго отталкиваться ступней.

— Раз, два, три! Раз, два, три!

Я присела на мгновение около короля и королевы, чтобы принять своих женихов… С женихами выходило очень плохо. Даже и совсем не выходило… Я не могла заменить их ни деревьями, ни кустами, они должны были танцевать со мной все четверо! Но я все-таки убежала от своих монарших родителей на середину площадки и, отвесив глубокий поклон березе, позолоченной закатными лучами, сделала перед ней два тура[6]. Наверное, ее листья зашелестели не от ветра, а от удивления, но это не помешало мне продолжать. Я решила танцевать подряд все, что исполняла в «Спящей красавице».

Наша школьная преподавательница, сама большая артистка, рассказывала, что перед тем как она впервые выступила на сцене в «Раймонде», ее учительница, шлифуя и отделывая каждое движение, частенько заставляла исполнять подряд все танцы Раймонды. Это так развило выносливость, что на спектакле, когда между танцами большие перерывы, она танцевала легко, не чувствуя никакой усталости.

Со мной не было сейчас моей учительницы, но она все равно руководила мной.

«Не смотри деловито, не показывай, что соображаешь, куда прыгнуть… Не робей! Ты балерина — хозяйка на сцене, прекрасная, юная!» — вспоминались ее слова.

«И-и, раз, два, три!» — считала я, приступая к труднейшим вариациям Авроры, а в ушах звучал оркестр.

Спасибо моему любимому Петру Ильичу Чайковскому, что он написал такую музыку, которая сама льется в душу, и я смогла мысленно пропеть почти весь его балет. В этом, по-моему, его большое преимущество перед теми композиторами, музыку которых трудно запомнить. Не говоря уж о той модной на Западе музыке, где вместо мелодии жернова начинают, скрежеща, молоть то камни, то стекло. Про такую в нашем классе говорили, перефразировав Грибоедова: «Плясать бы рад, прислушиваться тошно!»

«И-и, раз, два, три! Раз, два, три!»

Так, мысленно отсчитывая такты, я исполнила все свои танцы из «Спящей красавицы». Это были очень сложные по технике танцы, и я рассчитывала, что, исполняя их ежедневно в свободное время, сумею сниматься без предварительных репетиций.

Когда в лесу стемнело, я пошла на пароход по проселочной дороге, еле волоча свои «драгоценные конечности», распухшие и ноющие, с кровоподтеками на пальцах.

Я шла и вспоминала, как после нашего школьного спектакля, выйдя на сцену раскланиваться, я искала глазами в зрительном зале свою бабушку. Впереди меня стояла моя смелая подружка Коняша и знай себе приседала, грациозно разводя ручки, как полагалось в нашем заученном балетном поклоне.

Я съежилась за ее спиной и, растерянная от пережитого волнения, ничего не могла рассмотреть ни в зале, ни на сцене.

Вдруг моя учительница, взяв меня за руку, протащила сквозь толпу участников, и я оказалась впереди всех. Я оглянулась на нее, а она, искоса метнув смеющийся взгляд, пригрозила:

— Кланяйся немедленно, а то объявлю, что танцевала не ты, а я сама!

Вот тут-то, повернув лицо к зрителям, я и увидела бабушку. Она стояла прямо напротив меня, у самых перил оркестра, улыбаясь, вытирала глаза и то хлопала в ладоши, то подносила платок к распухшему красному носу.

Я еще никогда не видела ее такой и улыбнулась ей. Душа успокоилась. Я развела в стороны свои длинные, как грабли, руки и присела в глубоком поклоне.

А бабушка машинально кланялась мне в ответ.

— Как я волновалась! — рассказывала она мне за кулисами. — И как радовалась, когда ты танцевала!..

— Поздравляю вас, Ольга Михайловна! — сказала ей моя учительница, которая тоже была когда-то ученицей нашей школы и знала бабушку, когда меня еще не было на свете. Они обнялись, и учительница, с подозрительной влагой в ярко-бирюзовых глазах, добавила: — Второй раз в жизни приходится вам переживать столько волнений на выпускном спектакле.

— Ну что вы, — улыбнулась бабушка. — У Анны был всего испанский танец на выпуске, а у девочки такая роль! Ах ты, мое утешение! — сказала она, прижавшись щекой к моему загримированному лицу. — Спасибо тебе.

Она благодарила меня за успех, ощущая его как свой.

А теперь я, возвращаясь на пароход, считала, что, согласившись помочь Анне Николаевне, сохраню покой не только бабушке, но и себе.

Для меня ничего не было хуже, чем огорчить ее. Лучше пусть зрители подумают, что я не умею танцевать сложные вариации.

Я была очень довольна собой. Я старалась ничем не расстраивать бабушку: писала только о нашем «Батыре», о реке, о своих костюмах и добавляла: «Остальное тоже очень хорошо».

Вскоре «Батыру» пришлось подняться по реке еще на двадцать пять километров, поближе к новым местам съемок. Белоснежный наш старик со сломанным рулем послушно плелся на привязи у большого желтого буксира. Бедняга беспомощно колыхался между прекрасными зелеными берегами, пока его не поставили на излучине, недалеко от полосатого черно-белого столба с белым кругом наверху, обозначающим, что здесь опасный поворот и надо дать сигнал.

Капитан Иван Агеевич долго волновался, командуя своими матросами в юбках. Потом не выдержал и, хоть был ровесником своего «Батыра», прыгнул с берега на отмель и начал сам работать по пояс в воде.

Теперь перед моим окном широкая, как озеро, река изогнулась громадным полумесяцем. Верховье совсем закрыто от глаз мысом и мягкими курчавыми очертаниями леса. Оно словно заросло. Вниз по течению видна только узкая полоска воды. «Батыра» поставили на внешней стороне этого водного серпа, в самом широком его месте.

Где-то вдали от берега шла съемка, куда часа три назад уехали все на автобусе и двух грузовиках. Моя роль, как всегда, сводилась к сидению, стоянию и пробежке, поэтому мне разрешили приехать попозже, уже с нового места.

Все же я начала беспокоиться и вышла из каюты посмотреть, как идут дела. На верхней палубе директор нашей киногруппы Михаил Алексеевич торопливо давал капитану разные советы, как укрепить сходни. Но ни сходней, ни «козлика», который должен был нас отвезти, не было.

Михаил Алексеевич спешил всегда. Все хозяйство нашего фильма зависело от него: и организация съемок, и транспорт, и наш быт на пароходе. И краски, и доски, и ткани, и башкирские украшения, и бензин, и многое другое записано в его смете и доставляет много забот.

Правда, я замечала, что на съемках он почти не бывает. Здесь, на верхней палубе, я спросила у него, много ли работы будет в этом районе, а он, повернув ко мне свое лицо с круглыми, как у совы, глазами, ответил:

— Вот один настил сделан, потом возьмемся за дорожку, а там и грот будет готов.

Я совершенно не поняла его. Он меня, кажется, тоже. А вот Иван Агеевич, стоя в воде, соглашался с его дельными советами, и нашему повару, заядлому рыболову, он со знанием дела подробно рассказал, на какую приманку ловят рыбу уральцы.

Наконец на берегу появился «козлик», и мы с Михаилом Алексеевичем, отважно прыгнув с борта в лодку, заспешили на съемку.

— Ну, Ваня, как здесь дорога? — спросил Михаил Алексеевич, усаживаясь.

— Н-ничего, — ответил Иван Дмитриевич.

— А как там, на съемке? — спросила я.

— Н-ничего, — последовал спокойный ответ.

— А может быть, все-таки есть что-нибудь хорошее? — рассмеялась я.

— Н-ничего! — засмеялся Иван Дмитриевич.

Поговорив таким образом, мы раза четыре подскочили на колдобинах, а потом ехали уже по хорошей дороге.

— Анна Николаевна очень устает, — завела я с Михаилом Алексеевичем интересный для меня разговор. — Балет в кино много труднее, чем в театре.

— На это она и специалист! — возразил Михаил Алексеевич. — Я и Евгению Даниловичу сказал, что не стоит ему спорить. За качество танца отвечает она. Балетмейстер обозначает — балетный мастер.

— Конечно, танцы — дело балетмейстера! — улыбнулась я, неожиданно обнаружив заступника Анны Николаевны и удивившись решительности его суждений. — Только киносъемка — дело сложное…

— Можно и попроще… Тут математических законов нет, не здание строим! Ну-ну! — протянул Михаил Алексеевич и вдруг оживился: — Ваня, а ведь я слышу, что у «козлика» барахлит подача!

Тот только хмыкнул в ответ.

Но Михаил Алексеевич с интересом строил предположения, почему начала «барахлить подача», потом вспомнил про солидол и говорил о нем так долго, что вставить слово о съемках мне не удалось.

Не успела я выйти из «козлика», как на меня накинулись с упреком и гримеры и костюмеры.

— Вся задержка из-за тебя! — прикрикнула на меня Анна Николаевна.

Но, после того как я торопливо оделась и загримировалась, пришлось еще ждать, когда Анна Николаевна закончит репетицию с «черными воинами», в которых наконец превратились все наши «черные рыболовы».

Съемка была массовая. Мужская половина нашего балета была свитой злого бая. Артистки балета были одеты в старинные народные костюмы бело-голубых тонов. Из соседних деревень пригласили стариков, старух и детей и тоже нарядили в бело-голубые башкирские костюмы. Среди них был Анвер, мой светлоглазый «отец» и маленькая Альфия в национальном платье.

Бай хотел увезти невесту пастуха, а народ не давал.

Хабир был неузнаваем в черно-красной бархатной одежде, с черными усами и бородой. Его крадущаяся походка казалась зловещей, когда он приближался к нам с Анвером. Хабир был гораздо ниже ростом, чем Анвер, но он особым хищным жестом толкал его в грудь, и казалось естественным, что высоченный Анвер не может удержаться на ногах. Анвер падал, а я оказывалась в руках Хабира. Он нес меня как добычу с охоты, зажав мои колени локтем, а голову опустив к своему сапогу так, что мои приплетенные косы волочились по земле.

Хоть я и дала себе слово терпеть все ради Анны Николаевны, но это постоянное таскание на руках начинало раздражать. А тут ещё меня волокли вниз головой.

— Раюша! — словно угадав мои мысли, подозвал к себе Евгений Данилович. — Потерпите, дорогая! Потерпите ради успеха этого эпизода! Уж такую мы с вами выбрали профессию, что ради общего дела не приходится считаться со своим настроением и удобствами.

Анна Николаевна смотрела выжидающе.

— Н-ничего, — со вздохом вырвалось у меня любимое словечко нашего шофера. — Я пожалуйста…

К Анверу, в исходное положение, я поплелась тоже со вздохами. Грянула музыка, и перед нами опять словно вырос Хабир.

— Стон, стоп! — разнесся через микрофон по всей поляне строгий голос режиссера. — Рая, не смотрите в землю: вас не трава, а партнеры должны интересовать!

Я старалась делать как надо, но Евгений Данилович взял меня за руку и остановил, хотя музыка продолжала греметь.

— Раюша, что с вами? Ваша воздушность сегодня так холодна, что превратилась в безвоздушность… Ну, давайте вместе подумаем, как еще, по-другому, злодей может отнять невесту у любящего человека?

— Да иначе как же?.. — начал Анвер.

— Подождите, — перебил его Евгений Данилович. — Пусть Рая сама подумает…

— Конечно, — опять вздохнула я. — Только если он свалит с ног жениха и, скрутив, утащит невесту.

— А почему такой мрачный голос? — рассмеялся Евгений Данилович. — Ведь мы не оставим вас злодею, а увезем с собой на пароход…

Я улыбнулась, а он сделал огорченное лицо.

— Нет, вы посмотрите, Раюша, какие мужчины из-за вас дерутся! Другого такого пастуха и днем с огнем не найти, хоть до второго пришествия ищи! А бай! Одни глаза чего стоят: взглянет — и сразу испепелит… Это не считая собольей шапки… Даже обидно, что такое приключение кончится, как всегда, поездкой в автобусе и горячим душем.

— А мне очень нравится горячий душ! — упрямо сказала я, хотя меня уже разбирал смех.

— Ах, так! Слушайте, товарищи, — серьезным голосом обратился он к моим партнерам, а в глазах так и сыпались веселые искорки, как у разыгравшейся овчарки. — Слушайте, поставьте Рае парочку синяков, чтобы она знала настоящее мужское обращение!

Они засмеялись. Я тоже…

— Ну, товарищи, — уже серьезно сказал наш режиссер. — Будем снимать. Приготовиться к съемке! — пронесся по поляне его голос.

Все замерли.

Я чувствовала общее напряжение и покорно ждала, когда меня схватит Хабир.

— Мотор!

Хабир расправился с нами молниеносно. Все остальное тоже пошло точно, в такт быстрой музыке. Он опустил меня на землю, намотав мои косы на руку. Запрокинув мне голову, он так страшно и жестоко рассматривал мое лицо, что меня продрал по коже мороз. Я хотела отклониться, но его рука держала, как железный капкан.

Вокруг нас в дикой пляске топали «черные воины». Музыка гремела в бешеном темпе.

— Вот, Рабига, — негромко сказал Хабир, почти не шевеля губами и еще сильнее натягивая мои косы. — Так обращались еще и с твоей бабушкой. А ты сама зарабатываешь на жизнь, говоришь по-английски, играешь на рояле… Поняла, что тебя ожидало, если бы все осталось по-прежнему…

Неожиданные слезы вдруг покатились из моих глаз по запрокинутому лицу, и только потом я сообразила закрыть его ладонями, как полагалось по роли…

— Стоп! — крикнул Евгений Данилович. — Операторы, если вы плохо сняли этот дубль, вам головы мало снести!

— Здорово получилось! — воскликнула. Анна Николаевна.

Хабир осторожно поднял меня и поставил.

— Ну, что расплакалась? — улыбнулся он. — Больно за косы тянул?

— Вы хитрый, Хабир, — улыбнулась теперь и я.

— Гримеры, вытрите героине глаза! — позвал Вадим, подходя ко мне. — Раечка, вы были так трогательны, что я сам чуть не разревелся!

— Внимание, товарищи, съемка! — опять разнеслось по поляне.

Мы повторили и так же точно уложились в музыкальный отрывок. Все было в точности, как на репетициях.

Я увидела на лицах невольное разочарование.

— Что ж, неплохо, неплохо, — сдержанно сказала Анна Николаевна.

— Раюша, — обратился ко мне Евгений Данилович. — Когда вы сами холодны, остаемся равнодушными к событиям и мы — зрители… Попробуем еще разок? — Он с надеждой взглянул на меня и сказал в микрофон: — Снимаем еще дубль.

На этот раз, протащив меня по поляне, Хабир почти швырнул к своим ногам и, приблизив мою голову к своему жестокому лицу, прошептал:

— А тот, кого ты любишь, не сделал бы шага, если бы тебя действительно отдавали в четвертые жены такому, как я… Ему наплевать на тебя…

Это было ужасно. Задохнувшись, я застыла, потом хотела вырваться, забыв о съемке. Он схватил меня еще и другой рукой и не отпускал.

Я поняла, что он сказал правду, но не заплакала. Не чувствуя боли, я всей тяжестью повисла на своих косах, намотанных на его руку, и только водила глазами, ожидая, когда окончится дикая пляска и можно будет уйти.

Но вот воины уже отошли в сторону и смолкла музыка, а Хабир все еще меня не отпускал. Теперь он держал меня за обе руки, поставив перед собой.

— Прости меня. Я не знал… Я сказал просто так, первое, что пришло в голову… Прости…

Меня било как в ознобе. Я ничего не могла ему ответить. Да я и не знала, где правда, а где неправда в его словах.

— Ну, что тут у вас? — подошла к нам Анна Николаевна.

— Я чересчур сильно затянул ей косы, — слукавил Хабир. — Еще раз прошу прощения!

И он быстро отошел от нас.

— Видишь, Раюша, твоя слава растет и без танцев — сказала Анна Николаевна, поправляя мне серьгу, запутавшуюся в волосах. — Сегодня тебя превозносили, как современную Комиссаржевскую… Даже не можем понять, какой дубль лучше: первый или этот, с отчаянным взглядом…

Я молчала. Не потому, что хотела незаслуженно прослыть хорошей актрисой и умалить заслугу Хабира, управлявшего мной. Мне нужно было побыть одной и разобраться в себе.

Пока Вадим и Лена расставляли по местам бело-голубых друзей пастуха, я уселась на раскладушке под деревом. Теперь мне было понятно, что я выдала себя самой себе. Давно я дала слово смириться с отношением Вадима ко мне только как к исполнительнице главной роли. У него своя жизнь, своя семья… Мы товарищи по работе, и всё… Я понимала это. Но в глубине души, видно, для меня все оставалось по-прежнему, если так потрясли слова Хабира. Видно, понимать все и принять решение поступить благоразумно было еще мало.

Рядом со мной бочком уселся Зяма:

— Не отдохнули еще, Раечка? Вы сегодня показали такой класс игры!..

Я невесело засмеялась:

— Какая там игра! Это Хабир показал класс дрессировки. Как в цирке, в нужный момент щелкнул бичом…

— Успокойтесь, Раечка! — воскликнул Зяма и, вспомнив о своих обязанностях, кивнул в сторону киноаппарата. — Там скоро начинать будут.

— Ладно, идемте, — встала я с раскладушки.

Во время спора бая с народом я, закрыв руками лицо, лежала у ног Хабира с накрученными на его руку косами. Только в конце, когда старейшины требуют три дня на решение, кому отдать невесту, бай отпускал меня. Я кидалась к отцу.

Повторяли это много раз, потому что в съемке участвовало больше ста человек, и то один, то другой двигался не вовремя. К тому же два старика колхозника, с не наклеенными, а собственными белоснежными бородами, принялись против чего-то возражать. Евгений Данилович, любивший во всем точность, стал доказывать им, что старинные рукописи в музеях дают основания утверждать такие права старейшин. Он даже рассказал и объяснил какие-то ритуалы. Анвер, служивший переводчиком, задавал столько своих вопросов и так многословно удивлялся знаниям нашего режиссера, что я успела успокоиться и заметила расстроенный вид Хабира. Он огорченно поглядывал в мою сторону.

— Извините меня, — сказала я, улучив свободную минуту. — Вместо того чтобы благодарить за помощь, я…

Он взял мою руку и крепко пожал.

— Вы не сердитесь? Я действительно хотел помочь!

— Эй, эй, черный бай! — закричал Евгений Данилович. — Мы репетируем или нет?

Наконец, когда солнце приблизилось к шапке леса, все окончилось. Я, отвязав косы, распустила волосы, которым все же порядочно досталось.

— Больно? — спросил, подойдя, Иван Дмитриевич.

— Ничего, — ответила я, растирая пальцами голову.

— Ус-стали? — сочувственно покачал он головой.

— Ничего.

Мы оба рассмеялись.

— Н-научились у меня! — сказал он. — Идемте, есть место в «к-к-козлике».

Мы побежали вместе.

В «козлике» уже сидели операторы, режиссер, Анна Николаевна и Вадим. Свободное место было рядом с ним. Я села.

— Поздравляю вас, — сказал он. — Сыграть лучше не могла бы и сама Комиссаржевская!

Душа моя наполнилась радостью.

— А вам удалось видеть эту знаменитую артистку? — спросила я иронически, досадуя на себя за то, что не могу быть равнодушной к его словам.

— Нет, злюка, не видел, — рассмеялся он. — Я не хуже вас знаю, что она умерла, когда меня еще не было на свете. Но рассказывают…

— Рассказывают, что хорошо все получается с хорошими партнерами, — заметила я, чтобы избежать его комплиментов.

Евгений Данилович засмеялся. Встретившись с ним взглядом, я поняла, что он догадался о помощи Хабира.

— Ничего, Раюша, — весело сказал он. — Хабир — человек гуманный, обошелся своими средствами вместо моих жестоких советов… Но вы были молодцом!

— А где Михаил Алексеевич? — спросила я, как будто мне было это интересно, а разговор о Хабире меня не касался.

— Фу-у! Давно уехал! Запрашивает по телефону киностудию о каких-то делах, — ответил Вадим.

Я сидела рядом с ним, сохраняя самый беззаботный вид, но вряд ли мне было бы хуже, если бы Хабир действительно наставил мне синяков.

У «Батыра» уже снова были устроены удобные сходни. Нас ждал обед, по времени больше походивший на ужин.

Управившись со всеми тремя блюдами, я поднялась на верхнюю палубу и залюбовалась сумеречными лиловато-серыми красками воды, неба, песчаной косы. Большой буксир тащил с верховья длинный плот. Бревна, связанные звеньями, свободно изогнулись дугой, повторяя форму нашей речной излучины.

— Вот так бусы! — воскликнула Альфиюшка, подбегая ко мне и показывая рукой.

Плот действительно был похож на ожерелье гиганта.

— Ой, из бревен бусы!.. Смотрите! — прыгая на одной ноге, кричала Альфия матери и ее подругам.

Все балерины, которые отдыхали на палубе, подошли к нам. Опершись на поручни, они смотрели на плоты, между звеньями которых вода была зеркально гладкая, хотя шумно плескалась вдоль бревен.

— Какие мягкие краски! — задумчиво заметила Роза, и ее черные глаза стали мечтательными.

Она привалилась к поручням, небрежно свесив округлые руки, но ее небольшая голова была так красиво посажена на покатых плечах, что спокойно-горделивая осанка Розы, как всегда, сохранилась. Роза почти не изменилась с тех пор, как покинула интернат. Я сказала ей об этом. Она обернула ко мне свое задумчивое лицо, розовое, как… роза. Я улыбнулась.

— А помните, как шутила бабушка… Ольга Михайловна, — торопливо поправилась я. — «Зовут меня Розой — царицей цветов»…

Глаза Розы опять стали веселыми.

— Я даже помню, что кого-то тоже дразнили, — рассмеялась она и, склонившись ко мне, тихонько спела:

— Выходит, мы обе не изменились с тех пор! — рассмеялась я. — А частушку совсем забыла…

— Я тоже забыла, — улыбнулась Роза. — Это Анвер вспомнил.

— А-а…

Наверное, у меня сразу изменилось лицо, потому что Роза, пристально поглядев на меня, сказала:

— Мы часто вспоминаем школу. Все, все стало дорогим… Даже как я на школьном концерте шлепнулась посреди сцены! Тогда рыдала, а теперь вспоминаю с улыбкой.

Я вздохнула, вспомнив свою Коняшу, которая была так далеко от меня. Она писала мне уже из Москвы, а я ей посылала только короткие записки. Все здесь было так не похоже на нашу прежнюю, школьную жизнь, что я ничего не могла объяснить в обычном письме. Я обещала ей при встрече прочесть самые подробнейшие записи, и в моей тетрадке все меньше оставалось чистых страниц.

— Чудесное, беззаботное время было! — вступила в разговор Фатыма.

Расплывчатые черты ее смуглого лица совсем потеряли отчетливость в сумерках, зато маленькую грациозную фигуру нельзя было спутать ни с кем.

— Помните, как мы всем интернатом катались по Москве-реке? — спросила я.

— Да-а, — протянула Фатыма и, обернувшись к реке, задумчиво спросила: — Но разве здесь плохо?

— Нет, что вы, моя речка прекрасна! — вырвалось у меня, и я вспыхнула, ожидая общего смеха над тем, как я присвоила речку.

Они не заметили или сделали вид, что не заметили.

— Смотрите, уже огни, — сказала Роза.

В наступающей темноте из-за поворота выплыли три белых огня на высокой мачте. Потом низко над рекой показались желтоватые фонари: два на середине плота и два на хвосте. Их отражения в воде дрожали, как в ознобе. С другой стороны двинулись навстречу два белых огня на мачте. Значит, снизу буксир тянет баржи. Зеленый огонь быстро пронесся мимо — это, конечно, «Павлин» обгоняет попутчиков.

— Большой нахал этот «Павлин», — заметила я.

Обе оглянулись на меня, но промолчали.

А вдоль реки уже рассыпались красные огни бакенов, и зажегся яркий сигнал на песчаной косе.

— Альфиюшка, пора спать! — сказала Венера.

— Нет! — закричала девочка и, сказав что-то по-башкирски, побежала на нос парохода, где зажглись и наши сигнальные огни.

Все засмеялись.

— Она сказала, что утром снималась в массовке и может ложиться так же поздно, как другие артистки, — перевела, улыбаясь, Венера и строго крикнула: — Альфия, сейчас же иди сюда!

— Пять минуток! Еще пять минуток! — со смехом ответил тоненький детский голос.

— Все-таки, Венера, у девочки никакого режима, — заметила Фатыма. — Зря ты не оставила ее у родных мужа…

— Этот человек не будет иметь отношения ни ко мне, ни к моей дочери! — воскликнула Венера возмущенно. — Хватит мне терпеть его пьянство и безделье. Воспитаю девочку сама… Крыша над головой есть, зарабатываю… — Она перешла на башкирский язык.

Я уже начала припоминать кое-какие башкирские слова, но в быстром разговоре собеседниц понимала только, что они соглашаются с ней. Мне вспомнилась сегодняшняя съемка и слова Хабира. Да, теперь нас, башкирок, уже никто не может схватить за косу.

Неожиданно меня с разбегу обняла Альфия:

— Ты тоже пойдешь спать?

— Конечно. Мы ведь с тобой сегодня устали! — ответила я, слегка нажав пальцем на ее вздернутый нос.

Разговоры разом прекратились.

— Извините, Рая, мы всё забываем и опять по-башкирски, — сказала Венера и взяла девочку за плечо. — Альфия, пять минут прошло. Спать!

Фатыма повернула ко мне голову:

— Тебе тоже пора. Намучилась во время съемки?.. Зато как получилось! Мы ахнули…

Ее низкий голос с еле уловимым башкирским акцентом звучал искренним уважением. Значит, Хабир никому не рассказал… Я почувствовала к нему такую благодарность, что невольно и без всякого смущения призналась:

— Без Хабира ничего бы у меня не вышло!

Фатыма, засмеявшись, прикрыла своей маленькой ладонью мою руку, лежащую на перилах:

— А у меня и с Хабиром не получилось бы так!.. Иди отдыхай…

— Идем с нами, — сонно прильнула ко мне девочка. — Пойдем все вместе, да?

Так толпой мы и вошли в большое помещение третьего класса, где оба яруса пароходных полок были по-домашнему застелены покрывалами и украшены вышитыми подушками.

— А ведь Рая у нас в гостях первый раз! — воскликнула Роза.

— Тише, не говори так громко! — закапризничала Альфия. — Ты утюжок разбудишь!

Она уложила рядом с собой запеленатый в полотенце чугунный утюг и сонно вздохнула:

— Спи, спи…

— Забыли дома куклу, — улыбнулась Венера, укрывая одеялом и девочку и утюг.

Пока мы возились с Альфией, девушки вытащили на стол все сласти, какие у них нашлись.

Усталые, со слипающимися глазами, мы торжественно уселись вокруг стола по двое на табуретке и в знак мирного сосуществования съели все, что было.

Прощаясь, я торжественно поклонилась, прижав руку к груди, и сказала:

— Рахмат!

Все дружески рассмеялись.

— Тише, утюжок спит! — серьезно воскликнула я, и мы засмеялись все вместе.

Уже укладываясь на койке боцмана, я вспомнила жестокие слова Хабира. Вадим… Я тряхнула головой, словно отгоняя надоедливого комара, и закрыла глаза.

— Ничего, — сказала я себе и мысленно добавила вторую любимую поговорку нашего шофера: «Назад ни шагу».

Все-таки, несмотря на наш уговор, Анне Николаевне приходилось иногда тратить время на работу со мной. Только через полтора месяца после того, как я на съемке выбежала из шалаша, подошла очередь снимать дорожку, по которой я бегу.

Место для декорации выбрали очень удачно. В большой воронке, выбитой весенними водами, а теперь заросшей травой, установили всю съемочную и осветительную аппаратуру. Настил двухметровой ширины длиннейшей запятой почти окружил сверху всю воронку. Это и была «дорожка невесты». Кое-где ее закрывали от объектива киноаппарата деревья, кусты, а весь край дорожки тонул в траве и полевых цветах. Киноаппарат должен был следовать панорамой за моим движением от начала до конца пути. На экране изгиба не будет заметно, дорожка станет совершенно прямой.

Накануне съемки Анна Николаевна придумала для меня танец. Я бежала на пальцах, кружилась и прыгала по настилу около широкой солнечной поляны на опушке леса. Потом, смеясь, спускалась к ручью.

Переход через этот ручей уже снят в тридцати километрах отсюда, в тот день, когда мы объяснились с Анной Николаевной. Но это не имеет значения. Дорожка под узкой листвой склонившихся ив, и шалаш, и ручей очень поэтичны, и что-то неуловимое делает их даже более близкими, чем если бы они были действительно рядом.

Я бегала и прыгала по своей дорожке с восторгом, будто сорвавшийся с привязи щенок. Меня одолевало желание коснуться рукой цветов и деревьев. Анна Николаевна хохотала надо мной чуть не до слез, но осталась довольна.

А Евгений Данилович заметил:

— Жаль, жаль, что не можем использовать всю музыку танца.

— Да, — вздохнув, сказала Анна Николаевна. — Увы, половину приходится сократить…

— Почему же? — спросила я, с надеждой глядя на них. Дорвавшись наконец до настоящего балета, я хотела танцевать как можно больше.

Анна Николаевна пожала плечами, а Евгений Данилович досадливо поморщился:

— Времени не хватает на подготовку, и так план не выполняем! — Потом добавил: — Танец получается очень мило, однако… надо подчеркнуть смысл. Ведь невеста не сразу выбегает к пастуху, потому что у дорожки так чудесно и от радости захотелось покружиться.

Мне вдруг вовсе расхотелось кружиться. Я поковыряла носком балетной туфли пятно желтой краски на брезенте и потом пробурчала:

— Может быть, лучше разучить движения на всю музыку танца за то время, которое мы тратим на анализы…

— Рая! — предупреждающе воскликнула Анна Николаевна.

— Нет, постойте! — резко сказал Евгений Данилович. — Рае надо разобраться… И не опускайте глаза, Раюша! Мне понятно, что вам хочется танцевать побольше…

Я кивнула, но осталась с опущенной головой.

— Сколько времени займут три действия спектакля, если отбросить антракты? — спросил он. — Как по-вашему?

— Ну-у, часа два.

— Так. А сеанс в кинотеатре рассчитан на час сорок минут. Значит, если отбросить время на надписи, действие балета приходится сразу же сократить почти на полчаса.

Я удивленно подняла на него глаза. Он смотрел на меня довольно сурово:

— Сокращено много, а впечатления должно остаться не меньше. Нет, много больше! И, значит, все должно быть отработано не только технически, но и наполниться чувством. Фильм будут смотреть и в далеких колхозах, и в таежных поселках. Чтобы сделать его понятным для всех, надо заменить отсутствие человеческой речи выразительностью — красноречием движения…

Анна Николаевна, глядя на меня так же строго, заметила:

— В этом и заключается мастерство великих балерин.

Я опять опустила глаза.

— Не вешайте голову, Раюша, — уже мягче сказал Евгений Данилович. — С великими балеринами пока соперничать не будем, а постараемся, чтобы наши простенькие танцы брали людей за душу. И, знаете, натренироваться в разных прыжках сумеет всякая балерина, а вот создать образ человека… Это самое главное!

— Так всегда говорила мне учительница… — смущенно призналась я.

— Очень рад, что мы с ней оказались единомышленниками, — пошутил наш режиссер и, улыбаясь, взял меня за руку. — Ну-ка, невеста, бегите к жениху! Это должен быть восторженный пробег! Как все хорошо вокруг! Каждый цветок, каждая самая невзрачная травинка приветствуют вас! Не захочешь — да запляшешь…

— Поняла? — спросила Анна Николаевна и весело повторила: — Как хороши цветы! Сорвала цветок и закружилась…

Что говорить, теплые лучи солнца и окружающая природа были так ласковы, что им не могли противостоять ни раздражительность, ни дурное настроение. Я припустилась к началу дорожки, готовая работать хоть до утра.

Утро съемки встретило меня хмурым небом. Река и дальний лес как-то потускнели, но стало ясно видно, что на деревьях уже появились желтые листья. Приближалась осень.

На пароходе все возились, как сонные, осенние мухи, но в конце концов все-таки выехали на съемку. Казалось, на солнце не было никаких надежд, но меня загримировали и одели, а операторы и осветители продолжали хлопотать около аппаратуры. Я раз пятнадцать повторила свой танец и, взглянув на темное небо, уселась на подножке автобуса. Все то и дело поднимали глаза вверх, но солнце нашим желаниям не подчинялось.

— Вот какая вы несчастливая! — сказала Мая-художница, проходя мимо, и тоже взглянула на небо.

Ко мне подошла Анна Николаевна.

— Не мучайся. Полежи на раскладушке и туфли сними, — сказала она. — Мы с Копылевским, пока нет солнца, съездим в деревню и кое-что купим… Купить тебе яичек? Хочешь?

Я хотела только солнечной погоды, но, на всякий случай, попросила и десяток яиц.

Автобус уехал, а я стала прыгать через бревно, положенное поперек дорожки в самом начале. Зрители должны будут принимать его за то бревно, которое заменяло диван около шалаша, и с этого прыжка начинался мой сегодняшний танец.

Я уже собиралась прекратить разминку, когда тучи в самой середине небосвода прорвались и выглянула яркая голубизна. Лучи света снопом ринулись на поляну.

— Солнце! — крикнули все хором, будто древние поклонники бога Ярилы. — Солнце!

Зашевелились бодрее даже осветители, даже пиротехник Слава.

— Готовься, невеста, — сказала мне Лена. — Анна Николаевна увидит солнце и сейчас вернется.

Разрыв облаков ширился. Вся брезентовая дорожка была залита светом. Только кое-где шевелились на ней тени от листвы и гибких ветвей ивы. Внизу, около аппаратуры, собралось много народа. Вместе с солнцем на поляне появились и все артисты. Евгений Данилович, давая распоряжения, метался по воронке, словно в западне.

Вдруг ко мне подошла Венера. Не мать Альфиюшки, а Венера, чью роль отдали мне.

— Здравствуйте, — сказала она со своей иронической улыбкой.

— Здравствуйте! — наклонила я голову.

— Вы ничего не имеете против, если я буду помогать вам во время съемки? Евгений Данилович хочет начать, не теряя времени.

— Без Анны Николаевны? — удивилась я.

— Это вы уж объяснитесь с ним. Мне только хотелось узнать, смогу ли я быть вам полезной, как он просит…

Я побежала на дно воронки.

— Снимем один раз без Анны Николаевны, — сухо сказал Евгений Данилович. — Вы знаете, процесс этот долгий… А к повторной съемке, будем надеяться, она вернется. Жалко упускать солнце, — уже мягче объяснил он.

Венера все с той же кривой усмешкой попросила меня показать ей танец. Скрепя сердце я встала на пальцы и пронеслась по своей дорожке.

— А не лучше ли вам не рвать цветов? — сказала она, и я хотела уже возразить, но она добавила: — Не лучше ли коснуться их рукой, только ласково коснуться… Ведь лес — ваш дом, зачем же срывать и губить украшения своего дома? Это горожанам хочется принести букеты в свои скучные квартиры.

— Да! — обрадовалась я. — Мне еще вчера хотелось все это обнять и потрогать… Это замечательно!

— Ну-ка попробуйте! — предложила она. — Обнимите какое-нибудь дерево по дороге! А перед последней ивой сделайте два двойных тура[7], будто, расшалившись, приглашаете ее потанцевать.

Поляна, деревья, дорожка стали для меня как друзья. Стремительно неслась я вперед, но не забывала приветствовать их по пути. Все мои пируэты, прыжки и батманы стали еще более осмысленными и логичными.

— Вот здорово! — сказала я Венере.

— Да, на сцене нет такого простора. Мне там не удалось этого сделать, как хотелось.

— Ах, простите! — бухнула я от растерянности.

— Не надо, — тихо сказала она. — Мы с Хабиром уже поняли, что пора уступать роли молодежи. Вы и Анвер как нельзя лучше покажете красоту башкирской юности. Ну, давайте еще раз! И делайте все так, как вам удобнее. Не насилуйте себя в трудных местах.

Я насторожилась. Неужели Венера думает, что я не умею танцевать и получила роль только за смазливое лицо? Неужели предостережения Анны Николаевны все-таки справедливы? Но нет. Пусть Венера знает, что рано ей насмешливо улыбаться: я не упрощу, а все усложню.

При первых тактах музыки я прыгнула через поваленное бревно, будто мною выстрелили из пушки. Перед тем как обнять дерево, я, подняв руки, откинулась, чтобы приветствовать его вершину, так что волосы мои коснулись земли и я чуть на них не наступила. А потом, вскользь проведя рукой по траве и цветам возле дорожки, я, словно приглашая танцевать иву, вместо двойных туров начала фуэте. Я знала, что в запасе есть музыка еще на половину танца.

«Раз, два, три, четыре, пять, — считала я про себя. Правая нога на отлете от опорной левой описывала высоко в воздухе легкие ровные кружки. Я могла так кружиться очень долго и ежедневно повторяла это на занятиях вдали от всех. — Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один! — отсчитывала я повороты и одновременно твердила: — Пусть Венера знает!»

Почувствовав, что музыка идет к концу, я прыгнула на откос к несуществующему ручью и вылетела так, что могла бы угодить прямо на киноаппарат, стоявший передо мной. Но, уцепившись за ветки ивы, успела перенести центр тяжести своего тела и застыла на одном носке, подняв другую ногу в стремлении перепрыгнуть невидимый ручей. Улыбку при этом я постаралась изобразить самую невинную.

«Пусть наконец все поверят Анне Николаевне, что она пригласила меня работать не из-за приятельства, не по блату, как говорят многие!» — запальчиво подумала я.

Хабир, который сидел около киноаппарата, вскочив, захлопал в ладоши. И над поляной, как в театре, плеском волн пронеслись аплодисменты. Аплодировали и артисты и киногруппа. А маленькая Альфия, хлопая в ладоши, плясала и прыгала.

Аплодировал даже Евгений Данилович, говоря мне при этом:

— Повторите так же чудесно, и будем снимать! Только, Раюша, родная, ваши великолепные фуэте сделайте половину на месте, а потом вдоль по дорожке к ручью… Можно?

— Конечно! Только это уже пойдут туры…

Я побежала к Венере.

Она крепко пожала мне руку своими маленькими руками:

— Поздравляю! Шестьдесят четыре фуэте! Да не в них дело! Каждое па одушевлено и отчеканено технически! Ножки легонькие, ступня выразительная, говорящая… Вы настоящая балерина! Как жаль, что до этого все ваши танцы были упрощены!

Что я могла ей ответить, когда она задела такую болезненную для меня тему?

Венера смотрела очень серьезно, и тут я поняла: улыбка ее не была насмешливой. Это казалось оттого, что один уголок ее рта смотрел вверх, а другой вниз.

— Хочу вам посоветовать, — сказала она. — Крепче держите спину… Иначе некрасиво напрягается шея и голова как-то зажимается…

— Ох, за спину мне постоянно влетало в школе, — озабоченно призналась я.

— Главное, укрепите себя в поясе! — Она тронула мою поясницу и крестец. — Здесь и здесь подберитесь!

— Внимание, товарищи, съемка! — крикнул в микрофон Евгений Данилович. — Фонограмму до конца!

Операторы успели снять меня три раза, когда к поляне, тарахтя, подлетел автобус. Вадим выскочил и подал руку хромающей Анне Николаевне.

— Снимали? — взволнованно спросила она.

— Нельзя было упускать! — спокойно сказал наш режиссер, показывая на небо, а потом постучав по своим часам. — Долго ездили…

— Мы отъехали далеко, и, как на беду, автобус сломался… Вдруг солнце! Мы бежать! И тут подвернулась нога… Пришлось ждать автобуса… Но как же снимали без меня? — ужаснулась Анна Николаевна.