Роман лорда Байрона

«Никто из современных женщин не может сравниться отвагой с Екатериной. Вся Европа поражалась ее уму и политической дальновидности. Она всегда боролась, время было не властно над ней, и ей удалось спасти свою страну от тех, кто совсем уж было поработил ее. Но при всей своей мужской дальновидности, — продолжал он, — Екатерина не была лишена недостатков. Она была великолепным политиком и военным стратегом, однако ее отношение к полякам шло вразрез с ее смелостью, интуицией и здравомыслием».

«Кто-то внушил мадам де Сталь, что я — человек аморальный. [В 1816 г.] я время от времени навещал ее в Коппе. Однажды она пригласила меня на семейный обед; комната оказалась полна незнакомцев, которые собрались поглазеть на меня, словно на заморского зверя в балагане. Одна из дам упала в обморок, а прочие выглядели так, словно меж ними появилось Его Сатанинское Величество. Мадам де Сталь сочла возможным прочитать мне нотацию перед этой толпою; в ответ я слегка поклонился» (из «Разговоров лорда Байрона» Томаса Медвина).

«Что до лорда Байрона, убившего на дуэли мистера Чаворта, то он вовсе не удалился от света; напротив, он объехал после этого всю Европу и был назначен Начальником Королевской Охоты; а уединился лишь после того, как обиделся на сына, женившегося против его воли. Он не только не раскаивался в том, что убил мистера Чаворта, известного бретера, но всегда, до самой смерти держал у себя в спальне шпагу, которую пустил тогда в ход. Странно, что я в ранней юности сильно полюбил внучатую племянницу и наследницу мистера Чаворта, состоявшую с ним в том же родстве, что я с лордом Байроном; и одно время казалось, что обе семьи примирятся благодаря нашему союзу» (письмо Ж. Ж. Кульману, июль 1823 г.).

«Он не только не был «груб», но, по отзывам всех знавших его, был человеком необычайно приветливым и жизнерадостным, хотя беспечным и расточительным. Он был известен как хороший офицер и показал себя таким в Америке, служа в гвардии. Сами факты противоречат этому утверждению. Ведь не «грубостью» же сумел молодой гвардейский офицер очаровать и увезти маркизу и дважды жениться на богатых наследницах. Правда, он был весьма красив, а это немало значит. Его первая жена (леди Коньерс, маркиза Кармартен) умерла не от горя, а от болезни, которую получила по неосторожности; она пожелала сопровождать моего отца на охоту, еще не вполне оправившись от родов, когда произвела на свет мою сестру Августу.

Вторая его жена, моя уважаемая мать, была слишком горда, уверяю вас, чтобы терпеть обиды от кого бы то ни было, и скоро доказала бы это... Он скончался, еще не достигнув сорока лет, и каковы бы ни были его недостатки, грубость не была в их числе».

«...До десятилетнего возраста я рос хитрым шотландцем... «сердцу моему мил шотландский плед» [Слова из романа Скотта «Эдинбургская темница»] и все шотландское, напоминающее Эбердин и другие места, поближе к горам, около Инверхолда и Бремара, куда меня посылали в 1795–1796 гг. пить козью сыворотку, когда я ослабел после скарлатины».

«Живя в Лондоне, Байрон часто посещал тир Ментона на Дэвис-стрит, чтобы поупражняться в стрельбе... Поэт, разгоряченный своими успехами, назвал себя при Джо Ментоне лучшим стрелком в Лондоне. «Нет, милорд, — возразил Ментон, — есть и получше. Но сегодня вы стреляли неплохо». Байрон рассердился и в негодовании покинул тир».

«У меня новый друг — и лучший в мире: ручной медведь. Когда я его сюда привез, все стали спрашивать, что я с ним собираюсь делать, а я отвечал: «Он будет представлять профессуру»... Мой ответ им не понравился».

«Я уже некоторое время нахожусь в Турции; сейчас я на побережье, но проехал всю провинцию Албанию, по дороге к паше. С Мальты я отплыл 21 сентября на военном бриге «Паук» и за восемь дней добрался до Превезы. Оттуда я выезжал за 150 миль в Тепелин, загородный дворец его высочества, где пробыл три дня. Пашу зовут Али, и он считается выдающимся человеком; он правит всей Албанией (древней Иллирией), Эпиром и частью Македонии... Приехав в его столицу Янину после трех дней путешествия по живописнейшей горной местности, я узнал, что Али-паша со своим войском находится в Иллирии и осаждает Ибрагима-пашу в крепости Берат. Он услышал, что в его владения прибыл знатный англичанин, и оставил коменданту Янины приказ предоставить мне gratis [безвозмездно (лат.)] дом и все необходимое; мне позволили делать подарки рабам и пр., но не брали платы ни за какие припасы.

...За девять дней я добрался до Тепелина. Нас задерживали горные потоки, пересекавшие дорогу. Никогда не забуду необычайное зрелище, встретившее меня при въезде в Тепелин в пять часов вечера, на закате. Оно напомнило мне (несмотря на разницу в костюмах) замок Бранксом в «Менестреле» Скотта и феодальные нравы. Албанцы в национальных одеждах (нет ничего красивее их пышных белых шаровар, шитых золотом плащей, красных бархатных кафтанов и жилетов с золотым позументом, пистолетов и кинжалов в серебряной оправе); татары в высоких шапках, турки в широких одеждах и тюрбанах, солдаты, чернокожие рабы, держащие лошадей, — первые на огромной открытой галерее перед дворцом, вторые — в огороженном пространстве; двести оседланных скакунов, курьеры, спешащие с донесениями, бой барабанов, мальчики, объявляющие часы с минарета мечети, и само причудливое здание дворца, — все это составляло для чужестранца новое и необычайное зрелище. Меня привели в роскошные покои, и секретарь визиря a la mode Turque [по турецкому обычаю (фр.)] осведомился о моем здоровье.

На другой день меня представили Али-паше. На мне была полная штабная форма, великолепная сабля и пр. Визирь принял меня в большой комнате с мраморным полом; посередине ее журчал фонтан; вдоль стен тянулись ярко-красные диваны. Он встретил меня стоя, что для мусульманина надо считать величайшим знаком внимания, и усадил справа от себя. У меня есть переводчик-грек, но на этот раз беседу переводил врач Али, по имени Фемларио, знающий по-латыни. Он прежде всего спросил, почему я покинул родину в столь юном возрасте (турки не имеют понятия о путешествиях ради развлечения).

Затем он сказал, что слышал от английского посланника, капитана Лика, будто я из знатного рода, и просил выразить почтение моей матери, — это я сейчас и делаю от имени Али-паши. Он сказал, что мое знатное происхождение видно сразу, потому что у меня маленькие уши, кудрявые волосы и маленькие белые руки, и вообще выразил одобрение моей внешности и костюму. Он предложил мне считать его своим отцом, пока я нахожусь в Турции, и сказал, что относится ко мне как к сыну. Он и в самом деле обращается со мной как с ребенком и раз по двадцать на дню посылает мне миндаль, сладкий шербет, фрукты и конфеты. Он просил меня почаще навещать его, по вечерам, когда он свободен. После кофе и трубки я удалился. После этого я виделся с ним еще три раза. Странно, что турки, у которых нет наследственных титулов и мало знатных родов, кроме султанского, так чтят в людях породу; моему рождению здесь придали больше значения, чем титулу...

Его высочеству шестьдесят лет, он очень толст и невысок ростом, но у него красивое лицо, голубые глаза и белая борода; он очень приветлив и вместе с тем полон достоинства, которое я неизменно встречаю у каждого турка. Внешность его не соответствует его сущности — ведь это безжалостный тиран, повинный в чудовищных жестокостях, бесстрашный, прославленный своими победами настолько, что его называют мусульманским Бонапартом. Наполеон дважды предлагал сделать его королем Эпира, но он сторонник Англии, а французов не терпит, как сам мне сказал. Он так влиятелен, что обе стороны стремятся привлечь его к себе; албанцы — лучшие воины среди подданных султана; впрочем, зависимость Али от Порты скорее номинальная; это могучий воин, но столь же жестокий, как и удачливый, — он поджаривает мятежников и т. п. Бонапарт прислал ему табакерку со своим портретом. Али сказал, что табакерку весьма одобряет, а без портрета мог бы обойтись — потому что ему не нравится ни портрет, ни оригинал. Любопытны его суждения о знатности по ушам, рукам и т. п. Ко мне он отнесся истинно по-отечески, приставил охрану, снабдил письмами и окружил всеми возможными удобствами. Во время других наших встреч мы говорили с ним о войне и путешествиях, о политике и об Англии. Он призвал приставленного ко мне албанского солдата и велел ему охранять меня любой ценой; солдата зовут Висцили; как все албанцы, он храбр, верен и неподкупно честен; это люди жестокие, но не способные на предательство; у них есть пороки, но отсутствует подлость...

В Янине меня представили Хусейн-бею и Махмуту-паше, маленьким внукам Али; они совершенно не похожи на наших мальчиков — накрашены, как старые дамы, с большими черными глазами и очень правильными чертами. Это самые очаровательные зверьки, каких я когда-либо видел, и уже дрессированы по части придворного этикета. Турецкий поклон состоит в легком наклонении головы, причем рука прижата к сердцу; более близкие друзья при встрече всегда целуются. Махмуту десять лет, и он надеется снова увидеться со мной; мы с ним подружились, не понимая друг друга, как бывает со многими, но по иной причине».

«Я помню, как Махмут, внук Али-паши, спрашивал, состоим ли мы с моим товарищем по путешествию членами верхней или нижней палаты парламента. Этот вопрос, заданный десятилетним мальчиком, показывает, что его воспитанием не пренебрегали. Позволительно усомниться, известно ли английскому мальчику в этом возрасте различие между диваном и коллегией дервишей; и вполне уверен, что испанец этого не знает».

«У меня есть несколько «magnifiques» [роскошных (фр.).] албанских костюмов, единственных дорогих вещей в здешних краях. Каждый стоит пятьдесят гиней, и на них столько золота, что в Англии они стоили бы по двести».

«По приезде сюда получил я приглашение побывать на кораблях американской эскадры, где принимали меня со всей любезностью, каковую можно только вообразить, и с излишними, на мой взгляд, почестями. Я нашел, что корабли их красивей наших, щедро оснащены превосходной командой и офицерским составом. Там встретился я и с джентльменами из американцев и дамами их. Перед самым моим уходом одна американская леди попросила подарить ей розу, что была у меня в петлице, дабы, как разъяснила она, увезти в Америку какую-либо память обо мне. Не стоит пояснять, что я воспринял ее комплимент должным образом. Капитан Чонси показал мне американское — весьма изящное — издание моих стихов и пригласил поплыть на своем корабле в Соединенные Штаты, если я пожелаю. Командир эскадры Джонс был столь же любезен и обходителен. После получил я письмо с приглашением позировать в группе американцев для портрета. Не удивительно ли, что в тот же самый год, когда леди Ноэль волей своей запрещает моей дочери на долгие годы видеть портрет своего отца, представители нации, не отличающейся особой любовью к англичанам и не щедрой на лесть, приглашают меня позировать ради моей «портрекатуры», как сказал бы барон Брэдуордин» [персонаж романа Вальтера Скотта «Уэверли» (1814)] (издателю Джону Меррею, 26 мая 1822 г., из Монтереро, близ Ливорно).

«Только что смотрел Кина в роли Ричарда. Клянусь Юпитером, великий дух! Жизнь — природа — истина без преувеличений и преуменьшений» (дневник, 19 февраля 1814 г.).

«Два дня назад я едва не потерпел крушение на турецком военном судне, из-за неопытности капитана и экипажа, хотя буря была вовсе не так уж сильна. Флетчер [слуга] призывал жену, греки — всех святых, а мусульмане — Аллаха; капитан расплакался и убежал вниз, а нам велел молиться богу; на корабле разорвало парус и расщепило грот-рею; ветер крепчал, надвигалась ночь, и нам оставалась одна надежда: добраться до Корфу, французского владения, или же (как патетически выразился Флетчер) «обрести водяную могилу». Я успокаивал Флетчера как умел, но, видя, что все напрасно, завернулся в свой албанский бурнус (необъятно широкий плащ) и улегся на палубе в ожидании худшего. За время моих странствий я научился смотреть на вещи философски, а если бы и не научился, жалобы все равно были бы бесполезны. К счастью, ветер стих и только пригнал нас на материк, на берег Сули...» (матери, 12 ноября 1809 г.).

«выразил намерение застрелиться; последнее я одобрил, требуя только, чтобы он не воспользовался для этого моими пистолетами, которые в случае самоубийства конфискуются в пользу короля» («Разрозненные мысли», № 78).

«Летом 1816 года мы приехали в Швейцарию и оказались соседями лорда Байрона. Вначале мы проводили чудесные часы на озере или его берегах; лорд Байрон, в то время сочинявший 3-ю песнь «Чайльд Гарольда», был единственным, кто поверял свои мысли бумаге. Представая затем перед нами в светлом и гармоническом облачении поэзии, они, казалось, сообщали нечто божественное красотам земли и неба, которыми мы вместе с ним любовались.

Но лето оказалось дождливым и ненастным; непрестанный дождь часто, по целым дням не давал нам выйти. В руки к нам попало несколько томов рассказов о привидениях в переводе с немецкого на французский...

«Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть», — сказал лорд Байрон, и это предложение было принято. Нас было четверо. Лорд Байрон начал повесть, отрывок из которой опубликовал в приложении к своей поэме «Мазепа». Шелли, которому лучше удавалось воплощать свои мысли и чувства в образах и звуках самых мелодичных стихов, какие существуют на нашем языке, чем сочинять фабулу рассказа, начал писать нечто, основанное на воспоминаниях своей первой юности. Бедняга Полидори придумал жуткую даму, у которой вместо головы был череп — в наказание за то, что она подглядывала в замочную скважину; не помню уж, что она хотела увидеть, но, наверное, нечто неподобающее... Оба прославленных поэта, наскучив прозой, тоже скоро отказались от замысла, столь явно им чуждого.

А я решила сочинить повесть и потягаться с теми рассказами, которые подсказали нам нашу затею. Такую повесть, которая обращалась бы к нашим тайным страхам, вызывала нервную дрожь: такую, чтобы читатель боялся оглянуться назад; чтобы у него стыла кровь в жилах и громко стучало сердце» (пер. З. Александровой).

«Я питаю личную неприязнь к «вампирам», и то беглое знакомство, которое я с ними водил, ни в коей мере не вынудит меня раскрыть их секреты».

«Всякий раз, когда меня хочет видеть американец (что бывает нередко), я соглашаюсь: во-первых, из уважения к народу, завоевавшему себе свободу твердостью, но без крайностей; во-вторых, потому, что эти трансатлантические посещения, «немногие и редкие», создают у меня чувство, что я беседую с потомством с другого берега Стикса. Лет через сто — двести обитатели новых английских и испанских Атлантид будут, вероятно, хозяевами Старого Света, подобно тому как Греция и вообще Европа в древности одолели свою праматерь — Азию» («Разрозненные мысли», № 13).

«Европа ветшает на глазах, к тому же все здесь так однообразно; американцы же молоды, как и их страна, и неистовы, как земля их, будоражимая землетрясениями»

(Хобхаузу, 20 августа 1819 г., из Венеции).

«Мой южноамериканский проект, о котором я, очевидно, говорил вам (раз вы о нем упоминаете), заключался в следующем. Из приложенных вырезок я увидел, что поселенцам на территории Венесуэлы предлагаются выгодные условия. Дела мои в Англии почти улажены или скоро уладятся; в Италии у меня долгов нет, и я могу покинуть ее, когда захочу. Англичане в Североамериканских штатах несколько грубы, на мой вкус, и климат там чересчур холодный; я предпочел бы другое. Я бы скоро овладел испанским языком. Эллис [Эдуард Эллис, друг Хобхауза и дальний родич Байрона, имевший деловые связи с Америкой] или другие могли бы снабдить меня письмами к Боливару и его правительству, и раз там поощряют приезд даже малоимущих и неимущих, то мне, с моими теперешними доходами и даже — если бы мне удалось продать Рочдейл — с некоторым капиталом, очевидно, позволили бы купить или хотя бы арендовать землю и стать, если это дозволено законом, тамошним гражданином... Уверяю вас, что я подумываю об этом весьма серьезно и уже давно, как вы можете видеть по этому истрепанному газетному объявлению. Я хотел бы поехать туда с моей внебрачной дочерью Аллегрой — ей около трех лет, и она сейчас при мне — и обосноваться там прочно...» (ему же, 3 октября 1819 г.).

«Года два-три назад я думал посетить одну из Америк — Английскую или Латинскую. Но сведения, полученные из Англии в ответ на мои запросы, отбили у меня охоту. Думаю, что все страны, в сущности, одинаковы для чужеземца (но никак не для коренных жителей). Я вспомнил надпись в доме генерала Ладлоу:

и свободно обосновался в стране, веками пребывающей в рабстве [в Италии]. Но среди рабов нет свободы, даже для господ, и при виде этого кровь моя вскипает. Иногда мне хотелось бы быть повелителем Африки и немедленно осуществить то, что со временем сделает Уилберфорс, а именно — уничтожить там рабство и увидеть первый праздник Освобождения.

Что касается рабства политического — столь обычного, — то в нем повинен сам человек — если он хочет рабства, пусть! А ведь только всего и нужно, что «слово и удар». Смотрите, как освободились Англия, Франция, Испания, Португалия, Америка и Швейцария! Не было случая, чтобы люди в результате долгой борьбы не одержали победы над реакционным режимом. Тирания подобна тигру: если первый прыжок ей не удается, она трусливо пятится и обращается в бегство» («Разрозненные мысли», № 84).

«Человечеству остается только Республика, и мне кажется, что на это есть надежды. Обе Америки (Южная и Северная) уже имеют ее; Испания и Португалия находятся на пути к ней, и все жаждут ее. О Вашингтон!» («Разрозненные мысли», № 112).

«Арнауты, или албанцы, поразили меня сходством с шотландскими горцами в костюме, осанке, образе жизни. Даже горы у них похожи на шотландские, только с более мягким климатом. Такая же юбка, хотя здесь белая; такая же худощавая, подвижная фигура; в их речи — кельтские звуки; а их суровые обычаи прямехонько привели меня в Морвену [королевство из «Песен Оссиана», северо-западное побережье Шотландии]» (из примечаний ко второй песни «Чайльд-Гарольда»).

«Если мои ресурсы не соответствуют расходам, придется продавать, но не Ньюстед. Следующему лорду Байрону я должен оставить хотя бы это» (Джону Хэнсону, 18 ноября 1808 г.).

«Что бы там ни было, Ньюстед и я вместе выстоим или вместе падем» (матери, 6 марта 1809 г.).

«...У него был бешеный нрав, что он всегда носил пистолеты за поясом и так отравлял существование леди Байрон, что она в конце концов сбежала из Ньюстеда, а ее место в доме заняла одна из служанок, которую крестьяне прозвали леди Бетти. Под грубым владычеством леди Бетти замок пришел в запустение. Она превратила в хлев готическую часовню и заняла под конюшни несколько прекрасных залов. Что же касается Злого Лорда, то после того, как единственный сын против его воли женился на своей двоюродной сестре, он совсем удалился от людей, стал вести странную жизнь — прилагал все усилия, чтобы разорить своих наследников, платил карточные долги дубами из своего парка, срубил их на пять тысяч фунтов и почти свел этот роскошный лес. Уолпол, проезжавший в то время в этих краях, писал: «Я в восторге от Ньюстеда; вот где поистине соединились готика и изящество. Но, — прибавлял он, — нынешний лорд — сумасшедший человек: он вырубил все деревья и посадил кучу шотландских сосен, имеющих вид холопов, которых по случаю торжественного дня нарядили в старинные фамильные ливреи». Чтобы вконец разорить сына, лорд Байрон перебил в своем парке две тысячи семьсот ланей и сдал в аренду на двадцать один год за баснословно низкую цену — шестьдесят фунтов в год — поместье Рочдейл, где только что открыли залежи каменного угля.

Он развлекался, как испорченный ребенок. Открывал по ночам речные шлюзы, чтобы нанести ущерб хлопчатобумажным фабрикам; опустошал пруды своих соседей; на берегу своего озера построил два маленьких форта и спустил на воду игрушечный флот. Целыми днями он забавлялся, устраивая бои между кораблями и фортами, паля из крошечных пушек. Лорд Байрон укрывался в одном из фортов, а его камердинер Джо Меррей, растянувшись в лодке, командовал флотом. Иногда его светлость укладывался на каменном полу в кухне и устраивал на своем собственном теле скачки сверчков, подстегивая их соломинками, когда они не проявляли достаточной живости. Слуги утверждали, что сверчки знали хозяина и повиновались ему».

«Мистер Хэнсон, поверенный лорда Байрона, передал его под мою опеку в возрасте 13½ лет, заметив, что образованием юноши никто не занимался; что он плохо подготовлен к школе, однако смышлен. После отбытия мистера Хэнсона я привел нового ученика в свой кабинет и попытался познакомиться с ним поближе, расспрашивая о его прежних развлечениях, занятиях и товарищах, — однако тщетно; и вскоре я понял, что под мое начало поступил дикий горный жеребенок. Но глаза его светились умом. Прежде всего нужно было прикрепить его к старшему мальчику, чтобы тот познакомил Байрона со школьными порядками. Но когда он узнал, что ученики, младше его, пользуются большими правами, чем он, то решил, что его намеренно унижают, ставя ниже других. Узнав об этом, я передал его под опеку одного из наставников и уверил, что он встанет наравне с другими, как только прилежанием добьется тех же успехов. Байрон остался доволен моими заверениями и начал сближаться с новыми товарищами, хотя застенчивость еще некоторое время не покидала его. Манеры и нрав Байрона вскоре убедили меня, что его следует вести на шелковом снурке, а не тащить на поводке; так я и поступил. Он обживался в Харроу, развивая свой ум, и однажды лорд Карлейль, его родич, пожелал переговорить со мною в городе; я отправился на встречу с его светлостью. Лорд Карлейль сообщил, какие владения окажутся в собственности Байрона, когда тот достигнет совершеннолетия, и поинтересовался его способностями. На первое замечание я не ответил ничего; на второе же: «Он обладает талантами, милорд, — сказал я, — которые придадут блеск его титулу». — «В самом деле?» — заметил его светлость не без удивления, отнюдь не выразив удовлетворения, которое я ожидал увидеть».

«В школе (как я уже говорил) я отличался широтой общих познаний, но в остальном был ленив; я был способен на героическое кратковременное усилие (вроде тридцати-сорока греческих гекзаметров — их просодия, разумеется, получалась как бог на душу положит), но не на систематический труд. Я проявлял скорее ораторские и военные, чем поэтические способности. Доктор Д., мой покровитель и ректор нашей школы, уверенно заключал из моей говорливости, бурного темперамента, звучного голоса, увлечения декламацией и игрой на сцене, что я буду оратором. Помню, что моя первая декламация на нашей первой репетиции вызвала у него невольную похвалу (как правило, он был на нее скуп). Мои первые стихи, сочиненные в Харроу (в качестве учебного задания по английскому языку), — перевод хора из Эсхилова «Прометея» — были встречены им холодно — никто не предполагал, что я могу опуститься до стихотворства» («Разрозненные мысли», № 88).

«Некий господин из Глазго рассказывал мне, что особа, вынянчившая его жену и до сих пор живущая в их семье, [в 1793 г.] водила знакомство с нянькой Байрона. Они часто гуляли вместе со своими питомцами. Во время одной из таких прогулок она сказала: «До чего же Байрон хорош! Если бы не нога!..» Уловив в ее словах намек на свой недостаток, малыш гневно взглянул на говорившую и, ударив ее хлыстиком, который держал в руке, раздраженно крикнул: «Не смей так говорить!»

Позднее тем не менее он отзывался о своей хромоте равнодушно и даже с насмешкой. По соседству с ним жил еще один мальчик с таким же дефектом ноги, и Байрон шутил: «Взгляните, как по Брод-стрит косолапят два медведя».

...Во время занятий латынью [в 1798–1799 гг.] Байрона часто мучали боли в ноге, сдавленной ужасным приспособлением, коим ему исправляли хромоту. Однажды мистер Роджерс сказал Байрону: “Мне тяжело наблюдать ваши страдания, милорд, должно быть, боль очень сильна?” — “Пустое, мистер Роджерс, — ответил мальчик, — но впредь я буду стараться, чтобы вы ничего не замечали”».

Томас Мур не мог вспомнить, на какую ногу хромал Байрон, — в затруднении оказались и другие близкие друзья — и даже сапожник. «Только припомнив, что Байрон «ступал на мостовую хромой ногою», они пришли к выводу, что пострадавшая конечность была правой».

«...Я встретил его, после семи или восьми лет разлуки, на дороге между Имолой и Болоньей. В 1814 г. он ездил за границу и вернулся в 1816 г., как раз когда я уехал. Наша встреча на миг стерла в моей памяти все годы, прошедшие после Харроу. То было новое, непонятное чувство, подобное воскресению из мертвых. Клэр также был сильно взволнован — внешне даже больше меня; я чувствовал биение его сердца в пожатии руки, если только это не бился мой собственный пульс. Он сказал мне, что в Болонье я найду от него письмо. Так и оказалось. Нам пришлось разминуться и ехать дальше — ему в Рим, мне в Пизу, но весной мы обещали друг другу встретиться вновь. Мы провели вместе всего пять минут на проезжей дороге, но мне трудно вспомнить в своей жизни час, с которым их можно было бы сравнить. Он знал, что я еду, и оставил мне письмо в Б., потому что сопровождавшие его лица не могли задержаться там дольше. Из всех, кого я знал, он менее всего изменился и менее всего утратил те высокие душевные качества, которые так сильно привязали меня к нему в школе. Я не мог предполагать, чтобы общество (или свет, как его называют) могло оставить на человеке так мало пагубных следов дурных страстей. Я говорю это не только по личному впечатлению; так говорили все, от кого я слышал о нем за годы нашей разлуки» (там же, № 113).

«Мой лучший друг, лорд Клэр, в Риме: мы повстречались на улице, и встреча оказалась весьма чувствительной — очень трогательной с обеих сторон. Я всегда любил его больше всех мужчин мира» (Томасу Муру, 1 марта 1822 г.).

«...С тех пор как я поступил в Тринити-колледж в октябре 1805 года, он был моим постоянным спутником. Поначалу мое внимание привлек его голос, выраженье лица подтвердило первое впечатление, и, наконец, манеры его навсегда привязали меня к нему. В октябре он отправляется в один торговый дом в город, и, возможно, мы не увидимся вплоть до моего совершеннолетия, и тогда я предоставлю ему выбор: или войти со мной в интерес в качестве делового партнера, или же поселиться вместе. Несомненно, в нынешнем расположении духа он бы предпочел последнее, но за оставшееся время еще может переменить свое мнение — во всяком случае, решать будет он. Я, вне всякого сомнения, люблю его больше, чем кого бы то ни было на свете, и ни время, ни расстояние нимало не повлияли на мою обычно столь переменчивую натуру... Он, несомненно, сильнее привязан ко мне, чем я к нему. Пока я был в Кембридже, мы встречались каждый день, зимой и летом, не скучали ни одно мгновенье и всякий раз расставались все с большей неохотой» (к Элизабет Бриджит Пигот, 5 июля 1807 г.).

Лонг «впоследствии поступил в гвардию... и утонул в начале 1809 г., когда плыл со своим полком в Лиссабон на транспортном судне «Сент-Джордж», получившем ночью пробоину от столкновения с другим транспортом. Мы с ним состязались в плавании — любили поездки верхом — чтение — и дружеские пирушки. Мы вместе учились в Харроу, но — там, по крайней мере, — он не отличался таким буйным нравом, как я. Я только и делал, что играл в крикет — буянил — дрался — и проказничал на все лады; а он был более усидчив и благовоспитан. В Кембридже — мы оба поступили в Тринити — я несколько притих, или он огрубел, но только мы сделались большими друзьями... Его дружба и сильная, хотя и чистая, любовь и страсть — которая тогда мной владела — составляли романтику этого самого романтического периода моей жизни... Отец Лонга написал мне, прося сочинить эпитафию на могилу сына. Я обещал — но выполнить не смог. Это был один из тех светлых людей, которые редко живут долго; а его таланты заставляют еще больше сожалеть о нем. Он был веселым спутником, но иногда его посещали странные и печальные мысли. Однажды... он рассказал мне, что накануне вечером «взял пистолет, не зная, заряжен ли он, и выстрелил себе в голову, предоставив случаю решить, была ли там пуля». Письмо, которое он написал мне при поступлении в гвардию, было грустным, как только могло быть в подобном случае. Но обычно он не обнаруживал этого и был приветлив и ласков; а вместе с тем необыкновенно умел видеть смешное. Оба мы очень любили Харроу и иногда вместе ездили туда из Лондона, чтобы освежить наши школьные воспоминания» (дневник, 12 января 1821 г.).

«По крайней мере, это научило бы его гуманности. Этот сентиментальный дикарь, которого романисты цитируют, чтобы показать свою симпатию к невинным развлечениям и старым песням, учит, как, эксперимента ради, зашивать лягушек и ломать им лапки, — не говоря уже об искусстве рыболовства, самом жестоком, хладнокровном и глупом из всех видов спорта. Пусть поклонники его толкуют о красотах природы, но рыболов помышляет только о вкусном рыбном блюде; у него нет времени оторвать глаз от реки, и один-единственный клев для него дороже, чем все пейзажи. К тому же некоторые рыбы лучше клюют в дождливый день. Охота на кита, акулу, тунца представляет некоторую опасность и потому как-то благороднее; даже ловля рыбы сетями и проч. — и то гуманнее и полезнее. Но уженье! — ни один удильщик не может быть хорошим человеком».

«О средствах [мисс Милбэнк] я ничего не знаю, мне говорили, будто отец ее разорен, но моего состояния, когда все дела по Рочдейлу окажутся завершены, будет вполне достаточно для нас обоих, у меня долгов не больше двадцати пяти тысяч фунтов, и черт возьми, если с Рочдейлом и доходом от Ньюстеда я не смогу чувствовать себя столь же независимым, как половина нашей знати. Но я знаю о ней очень мало и не имею даже самых отдаленных поводов полагать, будто пользуюсь благосклонностью с той стороны, однако мне еще не приходилось встречать женщины, которую я бы столь уважал» (к леди Мельбурн, 13 сентября 1812 г.).

«Говорят, что она богатая наследница, но об этом я, право, ничего наверняка не знаю и не намерен справляться. Зато мне известны ее таланты и отличные качества; а в уме вы не можете ей отказать, раз она отвергла шестерых претендентов и выбрала меня» (Муру, 20 сентября 1814 г.).

«Иногда он в пылу ссоры попрекал ее тем, что она якобы вышла за него замуж из одного только «тщеславия, тщеславия мисс Милбэнк, вознамерившейся наставить на путь истинный лорда Байрона! Это было ясно как божий день! Ослепленная своей гордостью, она не щадила его самолюбия: он хотел бы составить свое состояние и избавиться от своих недостатков самостоятельно!» Обоими овладевало какое-то безумие. «Она наверняка считает, что я женился на ней, богатой наследнице, из-за денег!» — кричал он. «О Байрон, Байрон, — вздыхала она, — как ты меня огорчаешь!» Тогда он, кляня себя, кидался к ее ногам, но ей казалось — за этим неистовством таятся сердечный холод и злость».

«Мы сыграли с Итоном и проиграли самым позорным образом; некоторым утешением мне служит то, что я набрал 11 очков при первой подаче и 7 — при второй, а это больше, чем у всех других в нашей команде, кроме Брокмана и Ипсвича» (Чарльзу О. Гордону, 4 августа 1805 г.).

«Все расстояние, пройденное мною и [лейтенантом] Э[кенхедом], было больше четырех миль — течение очень сильно и холодно — несколько крупных рыб встречено на половине пути — мы не устали, но немного озябли — я исполнил это без особенного труда».

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов — Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Поступок Мура лучше его Лалла-Рук [поэму Томаса Мура «Лалла Рук» (1817) Пушкин ставил очень невысоко, что не помешало заимствовать из нее в качестве эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану» строки Саади] (в его поэтическом отношеньи)» (Пушкин — Вяземскому, ноябрь 1825 г.).

«“Байрон, — позвала мать, — у меня известие для тебя”. — “Какое же?” — “Сперва достань носовой платок, он тебе понадобится”. — “Глупости!” — “Достань носовой платок, говорю тебе!” Он подчинился, чтобы доставить ей удовольствие. “Мисс Чаворт вышла замуж”. Странное, не поддающееся определению выражение скользнуло по его бледному лицу. Небрежно сунув платок в карман, он спросил с деланым спокойствием: “Это все?” — “Как! Я думала, ты изойдешь слезами!” Он не ответил и заговорил о другом».

«Не странно ли, что я так преданно, так безраздельно любил эту девочку в том возрасте, когда не мог ощущать страсти и даже понимать значение этого слова? Как сильно я чувствовал! Моя мать часто дразнила меня моей детской любовью, а много позже, когда мне было шестнадцать лет [ошибка Байрона: семнадцать], она однажды сказала: «Ах, Байрон, я получила письмо из Эдинбурга, от мисс Аберкромби: твоя старая любовь, Мэри Дафф, вышла замуж за некоего м-ра Ко[кбурна]». И как же я принял эту весть? Не могу объяснить своих чувств в ту минуту, но они произвели у меня что-то вроде судорог, которые так встревожили мою мать, что она с тех пор избегала говорить на эту тему со мной и довольствовалась тем, что обсуждала ее со всеми своими знакомыми. Что же это было? Я ни разу не видел Мэри с тех пор, как из-за faux pas [ложного шага (фр.).] ее матери в Эбердине ее пришлось увезти в Банф, к бабушке. Оба мы были тогда детьми. С тех пор я бывал влюблен раз пятьдесят. Но я помню все, что мы говорили друг другу, все наши ласки, ее черты, мою тревогу, бессонницу...» (дневник, 26 ноября 1813 г.).

«Это была милая, скромная маленькая особа... — если не красивая, то весьма недурная собой. Речь ее была столь же скромна, как она сама. Вы не подумали бы, что она умеет подписать свое имя...» (дневник, 19 января 1821 г.).

«Что за благородный человек был лорд Эдвард Фицджеральд! Как необычайна и романтична его судьба! Живи он во времена чуть более отдаленные, она составила бы прекрасный сюжет для исторического романа».

«Он познакомился с О’Коннорами [братья Роджер (1762–1834) и Артур (1763–1852) О’Конноры] и ревностно отдался борьбе за свободу родной страны. Когда О’Конноры оказались в тюрьме, он был объявлен вне закона и шесть недель скрывался в Дублине; но в конце концов его предала женщина. Майор Серр с отрядом ворвался в его спальню, которую он никогда не запирал. Голоса разбудили его, он схватился за пистолеты, майор Серр выстрелил и ранил его. Вскоре он умер в тюрьме от раны, еще прежде суда. Вот участь истинного героя и патриота! Живи он ныне, быть может, Ирландия и не была бы страною илотов».

«...Произведения этих поэтов в сладострастных своих эпизодах дышат духом Велиала; и духом Молоха — в отвратительных образах жестокостей и ужасов, которые эти авторы так любят живописать, — но в еще большей степени им свойствен сатанинский дух гордыни и дерзновенного кощунства, свидетельство того жалкого уныния, в котором они пребывают».

«...Великодушному лауреату угодно было нарисовать картину фантастической «сатанинской школы», на которую он обращает внимание представителей закона, прибавляя, таким образом, к своим другим лаврам притязания на лавры доносчика. Если где-нибудь, кроме его воображения, существует подобная школа, то разве он не достаточно защищен против нее своим крайним самомнением?»

«Не знаю женщины более bonne foi [честной, искренней (фр.).], чем мадам де Сталь [1766–1817]: в ее сердце жила подлинная доброта. Она с большим вниманием отнеслась к моему разладу с леди Байрон — или, вернее, леди Байрон со мной — и оказала некоторое влияние на мою жену... Полагаю, мадам де Сталь сделала все возможное, чтобы примирить нас. Она была лучшим существом в мире» (Байрон — Медвину).

«Что за странные вести об этом Енаковом сыне анархии [«Там видели мы и исполинов, сынов Енаковых, от исполинского рода; и мы были в глазах наших пред ними, как саранча, такими же были мы и в глазах их» (Числ. 13:34)] — Буонапарте! С тех пор как в Харроу, в 1803 году, когда началась война, я защищал его бюст от подлецов, державших нос по ветру, он был для меня hero de Roman [герой романа (фр.).] — правда, только на Континенте; здесь я его не желаю. Но мне не нравятся все эти побеги — отъезд из армии и проч., и проч. Когда я сражался в школе из-за его бюста, я, конечно, не предполагал, что он убежит от самого себя. Не удивлюсь, однако, если он еще всех их расколотит. Давать себя разбить настоящим воинам — это еще куда ни шло; но дать себя разбить трем чистопородным олухам из старых законных династий... O-hone-a-rie! — O-hone-a-rie! [Погиб вождь! (шотл.)]» (дневник, 17 ноября 1813 г.).

«Это — мужчина, Сципион нашего Ганнибала. Но успехом при Ватерлоо он обязан русским морозам, уничтожившим весь цвет французской армии» (Томасу Муру, 7 июля 1815 г.).

«Негодяй Веллингтон — любимое детище Фортуны, но ей не удастся прилизать его так, чтобы получилось нечто приличное; если он проживет дольше, его разобьют — это несомненно. Никогда еще Победа не проливалась на столь бесплодную почву, как эта навозная куча тирании, где вызревают одни лишь гадючьи яйца» («Разрозненные мысли», № 110; октябрь 1821).

Error 404 — Page Not Found

«Я состою или состоял в следующих клубах или обществах: «Альфред»; «Какаовое Дерево»; «Ватье»; «Юнион»; «Рэкет» (в Брайтоне); «Боксерский»; «Совы» или, иначе, «Полуношники»; кембриджский клуб вигов; клуб Харроу в Кембридже; один-два частных клуба; клуб Хемпдена (политический); и последнее по счету, но не по значению — общество итальянских карбонариев. Вот и все — насколько мне известно. В некоторые другие я отказался вступить, хотя меня уговаривали выставить свою кандидатуру» («Разрозненные мысли», № 31).

«Дэвис — остряк и светский человек, чувствует ровно столько, сколько может чувствовать человек такого рода... Дэвис не грешит стихами, однако он всегда побеждал нас в словесных баталиях и своими блестящими речами восхищал нас, но и ставил на место. Заодно с другими больше всех всегда доставалось Хобхаузу и мне...» (Роберту Чарльзу Далласу, 7 сентября 1811 г.).

«Одним из наиболее интересных собеседников, каких я знавал, был Скроп Бердмор Дэвис. Хобхауз также очень силен по этой части; но для человека, который может обнаружить свои таланты и в других областях, а не только в беседе, это не столь важно. Скроп был неизменно находчив и часто остроумен, Хобхауз — столь же остроумен, но не всегда так же находчив, потому что более застенчив» («Разрозненные мысли», № 26).

«Первыми строками, когда-либо написанными мною о Бонапарте, была «Ода к Наполеону» — после его отречения в 1814 г. Все, что я писал о нем, было написано уже после его падения; никогда я не превозносил его в пору его успехов. Я рассматривал его характер в различные периоды, в проявлениях его силы и слабости; его приверженцы обвиняли меня в несправедливости, а враги называли меня его сторонником — во многих изданиях, английских и иностранных».

«Вы наверняка читали отчеты о том, как он явился прямо посреди королевской армии, и о том, какое немедленное действие возымели его очаровательные речи. И теперь если он не вздует союзников, «то, значит, деньги — сор» [то есть такого и быть не может (слова Фальстафа в «Генрихе IV», ч. 1, акт III, сц. 3)]. Если он способен в одиночку прибрать к рукам всю Францию, то чёрта ли ему стоит пугнуть всех этих захватчиков — ему, со своей Императорской Гвардией, былой и новой, с этими прославленными мечниками? Нельзя не поражаться и не чувствовать себя подавленным его характером и деятельностью» (Муру, 17 марта 1815 г., пересылая это стихотворение).

«Я встречал Блюхера на лондонских приемах и не помню менее почтенного старца. Обладая голосом и ухватками сержанта-вербовщика, он притязал на лавры героя; прославлять его — все равно что прославлять победу камня, о который кто-то споткнулся» («Разрозненные мысли», № 111).

«Лорд Холланд и лорд Гренвилль, в особенности последний, как ты мог прочесть из газет, чрезвычайно высоко отозвались о моей речи, а лорд Элдон и лорд Харроуби в своих речах отвечали мне. С тех пор я выслушал в свой адрес, а также получил через вторые лица множество лестных похвал от самых разных людей, включая членов кабинета министров — да, министров! — а также оппозиционеров, из коих я упомяну одного сэра Ф. Бердетта. Он говорит, что это лучшая речь, произнесенная лордом с «незапамятных времен», — может, потому, что высказанные в ней чувства близки ему. Лорд X. сказал мне, что я побью их всех, если буду продолжать в том же духе; а лорд Г. заметил, что построение отдельных фраз напомнило ему Берка [Байрон считал Эдмунда Берка (1729–1797) одним из лучших английских ораторов — и справедливо]!! Немалая пища для тщеславия. Я произносил дерзкие фразы с видом невинной наглости, ругал всех и вся, очень рассердил лорда-канцлера и, если верить тому, что я слышу вокруг, этим экспериментом не нанес никакого ущерба своей репутации! Что касается манеры говорить — то говорил громко, гладко и, возможно, несколько театрально. В газетах ни самого себя, ни других узнать невозможно» (Фрэнсису Ходжсону, 5 марта 1812 г.).

Здесь погребены Останки того,

кто обладал Красотой без Тщеславия,

Силой без Наглости, Храбростью без Жестокости,

и всеми добродетелями Человека без его Пороков.

Эта похвала могла бы стать ничего не значащей Лестью,

будь она над Прахом человека,

но она — справедливая дань Памяти

БОЦМАНА, СОБАКИ,

родившейся в Ньюфаундленде в мае 1803

и скончавшейся в Ньюстеде ноября 18-го 1808.

«25 марта 1812 г. Впервые видела лорда Байрона. У него желчный рот. Он кажется мне искренним и независимым, то есть искренним, насколько возможно в обществе, если не выказывать презрения. Во время разговора он часто прикрывает рот рукой. Заявив о своей страстной любви к музыке, он добавил, что не понимает, как можно быть к ней равнодушным. Мне показалось, что ему стоило больших усилий сдерживать природную горячность и насмешливость, чтобы кого-нибудь не обидеть, но временами он презрительно надувал губы и раздраженно щурился. Вокруг и впрямь творилось что-то странное. Владевшая гостями безжизненная веселость красноречиво свидетельствовала об отсутствии подлинного веселья. Даже вальс не внес оживления. Музыку слушали потому, что так принято. Мысль подавлялась чванством. И это лучшее лондонское общество!»

«Однажды в игорном доме (это было еще до моего совершеннолетия) Скроп Дэвис напился, что обычно бывало с ним к Полуночи, и проигрался, но друзья, чуть менее пьяные, чем он, не могли уговорить его идти домой. Отчаявшись, они предоставили Скропа самому себе и демонам игры. На следующий день, около двух часов пополудни, проснувшись с жестокой головной болью и пустыми карманами, друзья Скропа (которые расстались с ним часов в пять утра, когда он был в проигрыше) застали его крепко спящим, без ночного колпака и вообще почти без всякой одежды; подле него стоял Ночной Горшок, доверху полный — Банкнотами! Бог весть, как он их выиграл и как туда засунул — Скроп не помнил; но их там было на несколько тысяч фунтов» («Разрозненные мысли», № 77).

«[14 апреля 1812 г.] Впервые говорила с лордом Байроном и была чрезвычайно тронута добротой, с которой он отнесся к Джозефу Блэкету».

«На вечере у леди Каупер я имела очень интересный разговор с лордом Б. (по крайней мере, мне так кажется). Лорд Б. необыкновенная личность, но ему недостает той кроткой доброты, которая способна тронуть мое сердце. Он очень хорош собой и манеры у него самые утонченные, как у прирожденного джентльмена».

«Мое знакомство с лордом Байроном не прерывается, и я снова и снова убеждаюсь в том, что он искренне сожалеет о своих дурных поступках, но не имеет решимости ступить на новую стезю без посторонней помощи».

«Вне всякого сомнения, лорд Байрон — самый приятный собеседник из всех известных мне, старых и молодых. По-моему, он очень хороший очень плохой человек. Сквозь его ужасные привычки пробиваются благородные ростки добра».

«“Как вы думаете, есть среди них хоть один, кто не побоялся бы заглянуть внутрь себя?” — неожиданно спросил меня Б. на вечере, где во всей толпе не было никого красивее, чем он. Но я не испытывала к нему глубокого сочувствия до тех пор, пока он не произнес так, чтобы я слышала: “Во всем мире у меня нет ни единого друга”».

«8 октября 1812 г. Характер лорда Байрона. Страсти владели им с детства, тиранически подчиняя его выдающийся ум. Однако в нем много черт, которые я, не колеблясь, назвала бы истинно христианскими: его преклонение перед целомудренной добродетелью и ужас перед всем, что развращает человеческую природу, служат подтверждением неиспорченной чистоты его моральных воззрений. Понятия о любви и дружбе исполнены в нем рыцарского благородства, а эгоизм ему совершенно не свойствен. В глубине души он мягок и добр, но из какого-то неслыханного упрямства, порожденного гордостью, предпочитает скрывать свои лучшие черты. К нему бывали несправедливы, а он слишком презирает ограниченность, чтобы снизойти до объяснений. Когда негодование побеждает в нем разум (его легко вывести из себя), он делается злым. Ненависть его усиливается глубочайшим презрением, но стоит буре улечься, как к нему возвращается вся его доброта, отступившая было под натиском минутного порыва, и он исполняется глубочайшего сожаления. Поэтому ум его непрестанно мечется между добром и злом. Он хотел бы стать более уравновешенным, а о прилежании к наукам грустит как о даре, ему не подвластном.

Он готов без утайки открыть сердце всем, кому верит, независимо от продолжительности знакомства. Он очень почтителен с теми, кого уважает, и кается перед ними в своих ошибках».

«Она не могла себе представить, что у людей, не исповедующих определенных взглядов, могут быть убеждения, особенно у тех, кто подвержен пагубным заблуждениям, и таковым, как ей казалось, прежде всего был ее собственный муж. Свое мнение она основывала на тех характерных для него шутливых парадоксах, в изобилии уснащавших его речь, иронию и юмор которых она совершенно не чувствовала, а следовательно, и не могла верно оценить. Разумеется, после того как лорд Байрон увидел, что жена понимает его много хуже старых друзей, ему следовало бы воздержаться от сумасбродств, которые веселили его давних знакомых, прекрасно знавших, чем они вызваны и чем кончатся, но повергали в полное замешательство его жену, давая ей повод считать его не вполне нормальным и способным на любую крайность. К тому же лорд Байрон имел обычай подкреплять самые фантастические свои домыслы ссылками на авторитеты и, еще чаще, на друзей, так что жена, воспринимавшая происходящее вокруг с величавой грустью, наверняка считала их современными копиями с Макиавелли».

«Сегодня утром упражнялся с Джексоном в боксе; намерен продолжать и возобновить знакомство с кожаными рукавицами. Грудь, руки и дыхание у меня в отличной форме, и я не полнею. У меня был прежде хороший удар, и руки очень длинные по моему росту (5 футов 8½ дюймов). Во всяком случае, физические упражнения полезны, а это — самое трудное из всех: фехтование и палаш и вполовину так не утомляли меня» (дневник, 17 марта 1814 г.).

«Иногда его светлость погружался в пучины меланхолии и казался воплощенным отчаянием — ибо на его лице ясно рисовалось глубокое горе; порой непринужденно болтал, с живостью и вдохновением; порой — представлял совершеннейшего фата, выставляя белизну своих рук и зубов с едва ли не смехотворной аффектацией. Но как бы ни чередовались «серьезность и веселость» [«Серьезность и веселость сочетая» (1734) — из «Опыта о человеке» (1711, пер. В. Микушевича) Александра Поупа (1688–1744)], горький и едкий сарказм не покидал его никогда».

«Муж

Он должен обладать твердыми принципами Долга, которым надлежит управлять его сильными и возвышенными чувствами, подчиняя их голосу Разума.

Гениальность, на мой взгляд, необязательна, хотя и желательна, если она соединяется с тем, о чем я только что говорила.

Мне требуется характер, чуждый подозрительности и не склонный обнаруживать постоянно дурное настроение, а также большая ровность в привязанности ко мне, а не то бурное чувство, которое всякие ничтожные обстоятельства способны увеличить или уменьшить.

Я хочу, чтобы мой муж считал меня разумной советчицей, а не наставником, на которого он может слепо положиться.

Вот мои главные требования к складу ума, и если они будут удовлетворены, я смогу закрыть глаза на многие несовершенства в других отношениях. Что же касается материальной стороны, то я обладаю достаточным состоянием, чтобы оставаться в обществе, к которому привыкла, ничего не стыдясь и не причиняя неудобства другим. Я не питаю склонности к экстравагантностям и готова практиковать экономию для достижения своих целей.

Происхождение мне безразлично. Но считаю хорошее родство важным преимуществом.

Меня не интересует красота, но имеют значение манеры джентльмена, без которых, полагаю, вряд ли можно меня привлечь.

Я не войду в семью, у которой в роду есть сильная склонность к Помешательству».

«Когда я ведал делами театра Д.-л. и состоял в К[омитете] по управлению им, там скопилось около пятисот пьес. Полагая, что среди них должны найтись стоящие, я распорядился ознакомиться с ними и тоже принял в этом участие. Помню, что из тех, которые я прочел сам, не было ни одной сколько-нибудь сносной. Большинство было совершенно немыслимо.

Мэтьюрин был горячо рекомендован мне Вальтером Скоттом, к которому я обратился, во-первых, в надежде, что он что-нибудь напишет для нас сам; а во-вторых, с просьбой указать какого-нибудь молодого (или старого) многообещающего автора, которого мы отчаялись найти. Мэтьюрин прислал своего «Бертрама» и письмо без обратного адреса, так что я сперва не мог ему ответить. Наконец обнаружив его местожительство, я послал ему благоприятный ответ и нечто более существенное. Пьеса его имела успех, но меня тогда не было в Англии.

Я обращался и к Кольриджу; но у него в то время не было ничего подходящего...

А какие Сцены мне пришлось выдерживать! Сколько авторов и авторш, сколько Портных, диких ирландцев, жителей Брайтона, Блэкуолла, Чатама, Челтнема, Дублина и Данди мне пришлось принять! И каждому надо было вежливо ответить, каждого прослушать или прочитать. Отец миссис Гловер, шестидесятилетний ирландец, по профессии учитель танцев, пришел просить роль Арчера [Арчер — персонаж комедии Джорджа Фаркера (1677/78–1707) «Хитроумный план щеголей» (1707); в этой роли блистал Дэвид Гаррик] и для этого надел в мороз шелковые чулки, чтобы показать свои ноги; они были типично ирландские и несомненно недурны для его возраста, а в свое время были еще лучше. Приходила мисс Эмма Такая-то с пьесой под заглавием «Богемский разбойник» или что-то в этом роде. Приходил мистер О’Хиггинс, проживавший тогда в Ричмонде, с ирландской трагедией, где во всяком случае не могли не соблюдаться единства, потому что главный герой был все время прикован за ногу к столбу. Это был дикарь свирепого вида; и желание смеяться сдерживалось только размышлением над возможными последствиями такого веселья.

Я по природе вежлив и учтив и не люблю причинять людям боль, когда этого можно избежать; а потому я отсылал их к Дугласу Киннэрду, человеку деловому, который умеет без колебаний сказать «нет», и предоставлял ему вести все подобные переговоры. В начале следующего года я уехал за границу и с тех пор мало что знаю о театральных делах» («Разрозненные мысли», № 67).

«Хотелось бы, чтобы обо мне хорошо думали по ту сторону Атлантики; не думаю, что меня выше ценят там, чем здесь; возможно, куда ниже» (Байрон — Медвину, 1822 г.).

«Во время церемонии мисс Милбэнк полностью сохраняла присутствие духа и, не спуская глаз с Байрона, громко и внятно повторяла вслед за священником брачный обет.

Байрон, произнося: «Я, Джордж Гордон...» запнулся, а при словах «делить с ней богатство и бедность» взглянул на меня и усмехнулся.

Вскоре после окончания церемонии она спустилась в гостиную, одетая в дорожное платье, и молча села. Байрон был спокоен и выглядел как обычно. У меня было чувство, будто я только что похоронил друга.

Около двенадцати я помог леди Байрон спуститься к карете. В глубокой печали я простился с моим дорогим другом. Он не хотел отпускать мою руку, да и я держал его, протянутую в окно, до тех пор, пока карета не тронулась».

«К концу ноября [1815 г.] лорд Байрон начал заговаривать с одним из друзей [самим Хобхаузом] об абсолютной необходимости расстаться с леди Байрон. На другой день после рождения дочери, 11 декабря, его светлость вновь вернулся к этой теме и признался: его финансовые затруднения таковы, что доводят его до безумия. Он говорил, что «не придавал бы им такого значения, не будь он женат» — и что хотел бы «уехать за границу». Он повторил это раза два, но вскоре заговорил о переезде за город. Он говорил, что «никто и знать не может, через что он прошел»; что ни один мужчина не должен жениться — все его злосчастья удвоятся, а радости уменьшатся. «Моя жена, — добавлял он всегда, — само совершенство — лучшее из живых существ; но все-таки — не женитесь». Так он говорил с одним из друзей — и только с одним».

«Однажды [в 1815 г.] Байрон был захвачен врасплох врачом и адвокатом, которые одновременно и чуть не насильно ворвались к нему в кабинет. “Только впоследствии мне выяснилась истинная цель их посещения. Их вопросы показались мне странными, дерзкими, а иногда и неудобными, чтобы не сказать — нахальными; но что подумал бы я, если бы догадался, что эти люди были присланы затем, чтобы собрать доказательства моего сумасшествия?”» («Разговоры лорда Байрона» Томаса Медвина).

«Факты таковы: Я выехала из Лондона в Киркби-Мэллори, местопребывание моих родителей, 15 января 1816 г. Лорд Байрон уведомил меня в письменном виде (9 янв.) о своем твердом желании, чтобы я покинула Лондон так скоро, как это будет для меня удобно. Подвергаться всем неудобствам путешествия прежде 15-го числа для меня было небезопасно. Еще до моего отбытия я была совершенно убеждена в том, что лорд Байрон страдает умопомешательством. Это мнение в значительной степени основывалось на общении с его близкими родичами и личным слугой, у которых в последние недели моего пребывания в Лондоне было больше возможностей наблюдать за ним, нежели у меня. Я узнала, помимо прочего, что он находился на грани самоубийства. По согласованию с семьей я попросила у д-ра Бельи дружеский совет касательно предполагаемой болезни мужа (8 янв.). Ознакомившись с состоянием дел и с высказанным желанием лорда Байрона, д-р Бельи предположил, что мое отсутствие может возыметь положительные последствия, если принять помешательство как факт; однако, не осмотрев лорда Байрона лично, он не мог прийти к окончательным выводам. Он предписал также, чтобы в переписке с лордом Байроном я придерживалась исключительно легких и успокоительных тем. Я покинула Лондон, твердо намереваясь придерживаться этих советов. Какой бы ни была причина того, как лорд Байрон вел себя по отношению ко мне со дня свадьбы, — но, принимая во внимание его предположительное умопомешательство, я никоим образом не могла выразить в ту минуту, насколько он меня ранил. В день отъезда и по прибытии в Киркби 16 янв. я написала лорду Байрону в жизнерадостном тоне, соответственно с полученными медицинскими рекомендациями».

«15 января 1816 г. Мой дорогой Байрон, девочка чувствует себя прекрасно и путешествует отлично. Надеюсь, что вы будете осторожны и не забудете о моих просьбах насчет обращения к докторам. Не предавайтесь без памяти ужасному ремеслу стихоплетства, бренди, а также никому и ничему, что было бы незаконно и неблагоразумно. Несмотря на то, что я ослушалась вас и пишу, проявите мне ваше послушание в Киркби. Привет от Ады и меня».

«16 января 1816 г. Мой дорогой Утенок, мы благополучно приехали сюда вчера вечером; нас провели в кухню вместо гостиной, ошибка довольно приятная для изголодавшихся людей. Папа собирается написать вам забавный рассказ об этом случае. И он и мама очень хотели бы поскорей увидеть все наше семейство в сборе... Если бы мне не недоставало всегда Б––––––, то деревенский воздух очень бы помог. Мисс находит, что ее кормилица должна кормить ее гораздо больше, и толстеет. Хорошо еще, что она не понимает всех комплиментов, которые отпускаются по ее адресу. «Маленький ангелочек»... и уж я не знаю, что еще... Привет милой Гусочке, а также и вам от всех, кто здесь.

Всегда твоя, бесконечно любящая

Пиппин... Пип... Ип».

«В день отъезда она подошла к двери его комнаты и остановилась, чтобы погладить его любимого спаниеля; позднее она призналась в том, что ощутила минутную слабость: ей хотелось умалиться подобно щенку, лишь бы остаться и присматривать за мужем. Она вошла в комнату, где сидели Байрон и его распутный друг, и, протянув руку, сказала: «Байрон, я пришла проститься».

Спрятав руку за спину, лорд Байрон отошел к камину и, саркастически оглядев стоявших перед ним, произнес: «Когда мы встретимся втроем?» [«Макбет», акт I, сц. 1] — «Верно, на небесах», — отозвалась леди Байрон. И это было последнее, что он услышал от нее на земле».

Сэр — Я получил Ваше письмо. — На туманное и неясное обвинение, содержащееся в нем, я, естественно, не знаю, что ответить, — ограничусь поэтому более конкретным фактом, который Вам угодно приводить в качестве одной из причин Вашего предложения. — Я не выпроводил леди Байрон из дому в том смысле, какой Вы придаете этому слову, — она уехала из Лондона по совету врача — когда мы прощались, между нами царило видимое — а с моей стороны искреннее — согласие; хотя именно в ту пору я отпускал ее неохотно и просил подождать, чтобы самому сопровождать ее, но моему отъезду помешали неотложные дела. — Правда, несколько раньше я высказывал мнение, что ей лучше было бы временно поселиться в родительском доме: — причина этому очень простая и может быть указана в немногих словах — а именно — мои стесненные обстоятельства и невозможность содержать дом. — Если Вы хотите удостовериться в правде моих слов, проще всего спросить об этом леди Б.; она — воплощенная Правдивость; если она станет отрицать — пусть будет так — я не скажу более ничего. — Мое намерение ехать за границу было вызвано все теми же печальными обстоятельствами — а отложено из-за того, что, видимо, не отвечало ее желаниям. — Весь прошедший год мне пришлось бороться с грозившими Вам лишениями — и одновременно с недугом: — о первых мне нечего сказать — разве только то, что я пытался устранить их всеми возможными жертвами с моей стороны; — о последнем я не стал бы говорить, если бы не знал от врачей, что моя болезнь — хотя она и мало сказывается на мне внешне — вызывает болезненную раздражительность — которая — и без внешних поводов — делает меня почти столь же невыносимым для других, как для себя самого. — Однако, насколько я могу судить, дочь Ваша не подвергалась дурному обращению: — я мог быть при ней мрачен — иногда вспылить — но ей слишком хорошо известны причины, чтобы относить это к себе — или даже ко мне — если судить по всей справедливости. — А теперь, сэр, — не ради Вашего удовлетворения — ибо я не считаю себя обязанным доставить его Вам — но ради моего собственного — и чтобы воздать должное леди Байрон — я считаю своим долгом сказать, что в ее поведении — нраве — талантах — и склонностях — нет ничего, что я желал бы изменить к лучшему, — я не могу вспомнить с ее стороны никакой, хотя бы самой пустяшной вины — ни в словах, ни в делах — ни в помыслах (насколько их можно прочесть). — Она всегда казалась мне одним из лучших созданий на земле — более близким к совершенству, чем можно, по-моему, ожидать от Человека в его нынешнем состоянии. — Высказав все это — хотя мне удалось выразить словами отнюдь не всю суть — я возвращаюсь к делу — но вынужден отложить на несколько дней свой окончательный ответ. — Постараюсь не задержать его дольше, чем необходимо — поскольку это важный шаг для Вашей семьи, как и для моей, — и шаг непоправимый — Вы не припишете мою медлительность желанию огорчить Вас или Ваших: — хотя должен заметить — в Вашем письме есть строки, где Вы присваиваете себе больше прав, чем сейчас имеете, — ибо сейчас, во всяком случае, — дочь Ваша является моей женой: — и матерью моего ребенка — и пока Ваши действия не получат ее ясно выраженного одобрения, я позволю себе сомневаться в уместности Вашего вмешательства. — Это скоро выяснится — и тогда я сообщу Вам свое решение — которое в очень большой степени будет зависеть от решения моей жены. — Имею честь быть Вашим покорным слугой

Байрон

Я получил письмо от твоего отца с предложением развода между нами — на которое я не могу дать ответ, прежде чем лучше узнаю твои мысли и желания — от тебя самой: — на смутные и общие обвинения и напыщенные заявления других людей я отвечать не могу: — гляжу на тебя одну — и лишь с тобой могу говорить об этом — и когда я позволю родственникам вмешаться — это будет жест вежливости — а не признание прав. — Не знаю даже, как обращаться к тебе, — ведь я пребываю в неведении, одобрено ли тобою то письмо, которое я получил — и в нынешних обстоятельствах все, что я напишу, может быть превратно истолковано — и я в самом деле не понимаю, о чем пишет сэр Ральф — может быть, ты растолкуешь?

— Заканчиваю. — Я в конце концов приму любое твое решение — но прошу тебя со всей серьезностью: хорошо взвесь возможные последствия — и повремени перед оглашением приговора. — Что бы нас ни ждало — но будет только справедливо сказать, что ты не виновна ни в чем — и ни сейчас, ни в будущем я не брошу на тебя тень и ни в чем не обвиню. — Не могу подписать иначе, нежели всегда любящий тебя

БН

Милая Белл — Все еще не имею от тебя ответа — но это, быть может, и к лучшему — помни только, что на карту поставлено все — настоящее — будущее — и даже память о прошлом: — Мои ошибки — которые ты можешь, если хочешь, назвать и более сурово — ты знаешь — но я тебя любил — и не расстанусь с тобой, пока не получу твоего ясно выраженного и окончательного отказа вернуться ко мне или принять меня. — Скажи только — что в сердце своем ты еще моя — и тогда «Не бойся, Кэт, тебя никто не тронет — я отобью, хоть будь их миллион» [«Укрощение строптивой», акт III, сц. 2] — всегда твой, дорогая,

Б.

Сэр! С большим удивлением и превеликой печалью прочел я письмо леди Байрон, полученное от Вас миссис Ли. Покидая Лондон, леди Байрон ни единым намеком не обнаружила подобных чувств или намерений, ничего подобного не промелькнуло ни в письмах ее с дороги, ни затем, по прибытии в Керкби. Тон ее писем ко мне, игриво-доверчивый, ласковый и оживленный, скорее мог говорить о привязанности, чем о каком ином внушающем тревогу отношении, письма ее о дочери — письма матери, обращенные к супругу. Это наталкивает меня на грустные мысли: либо ей свойственно двуличие, что, как я считал, весьма не вяжется с ее характером, либо это результат чьего-то влияния последних дней, следование коему в свое время было весьма похвально и достойно, теперь же удивительно после ее клятв пред алтарем.

Пока есть у меня дом, он открыт для нее, как всегда открыто для нее сердце мое, даже если из всех приютов останется только эта обитель. Я не могу заподозрить леди Байрон в том, что причина этого решения, предлог для расторжения нашего брака — желание отделаться от банкрота-мужа, хотя и выбранный для этого момент, и сама манера, в которой сделано сие предложение — без вопросов, без жалоб, без всяких колебаний, без попытки к примирению, — не может не внушать подозрения. Если Вы сочтете, сэр, что тон моего письма к Вам дерзок, знайте, я все же сдерживаю себя из уважения, сообразного родственным обязанностям моим, коих Вы собираетесь меня лишить, и прошу резкость выражений моих, вызванную не зависящими от меня обстоятельствами, оценивать, исходя из оных. Я не унижусь, как жалкий проситель, до мольбы о возвращении нелюбящей супруги, но поступиться правами супруга и отца я не желаю. Предлагаю леди Байрон вернуться, готов отправиться к ней, если она того пожелает, но любые попытки — настоящие и будущие — разлучить нас я воспринимаю с возмущением.

Имею честь оставаться, сэр, в глубочайшем уважении.

Ваш вернейший и преданнейший слуга

Байрон

Все, что я говорю, кажется бесполезным — все, что я мог бы сказать, — может оказаться столь же тщетным — но я еще держусь за обломки своих надежд — пока они навеки не погрузились в пучину. — Разве вы никогда не были со мной счастливы? — разве ни разу не говорили об этом? — разве мы не высказывали друг другу самую горячую взаимную любовь? — проходил ли хоть день, чтобы мы не давали друг другу, или хотя бы один из нас другому, доказательств этой любви? — поймите меня правильно — я не отрицаю своего душевного состояния — но ведь вам известны его причины — и разве мои вспышки не сопровождались раскаянием и признанием вины? — в особенности последняя? — и разве я — разве мы — вплоть до самого дня нашей разлуки не были уверены, что любим друг друга — и что увидимся вновь — разве вы не писали мне ласковых писем? — разве я не признавался во всех своих ошибках и безумствах — и не заверял вас, что некоторые из них не повторятся — и не могут повториться? — я не требую, чтобы на эти вопросы вы ответили мне — ответьте своему сердцу. — Накануне получения письма вашего отца — я уже назначил день своего приезда к вам — если я в последнее время не писал — это делала за меня Августа — мне случалось переписываться с ней через вас — почему бы ей теперь не служить посредницей между мной и вами? — Что касается вашего сегодняшнего письма — то из некоторых его выражений можно заключить о таком обращении с вами, на какое я неспособен — и какое вы неспособны мне приписывать — если понимаете все значение своих слов — и все, что из них может быть выведено. — Это несправедливо — но я не намерен упрекать — и не хочу искать к этому повода. — Можно мне увидеться с вами? — когда и где угодно — и в чьем угодно присутствии: — это свидание ни к чему вас не обязывает — и я ничего не скажу и не сделаю, что могло бы нас взволновать. — Такая переписка — мученье; нам надо сказать и обсудить вещи, которые написать нельзя. — Вы говорите, что мне не свойственно ценить то, что я имею, — но разве это относится к вам? — разве я говорил вам — или другим о вас — что-либо подобное? — Вы, должно быть, сильно переменились за эти двадцать дней, иначе не стали бы так отравлять свои лучшие чувства — и так топтать мои.

Неизменно верный вам и любящий вас

Б.

Перечитывая ваше последнее письмо ко мне и второе — к моему отцу, я отметила несколько пунктов, на которые никто, кроме меня, ответить не может, поскольку мои собственноручные объяснения вызовут у вас меньшее раздражение.

Мои письма от 15 и 16 января. Может быть вполне ясно и четко показано, что я оставила ваш дом в уверенности, что вы страдаете от недуга столь тяжкого, что любое волнение может привести к роковому кризису. Мои просьбы перед отъездом, чтобы вы получили медицинскую помощь, повторенные в письме от 15 янв., должны убедить вас в том, что я именно так и полагала. Мое отсутствие, даже если бы к нему не побуждали иные причины, было рекомендовано с медицинской точки зрения на том основании, что из поля зрения исчезал объект вашего недовольства. Если бы я напомнила о своих обидах в такую минуту, я бы действовала вопреки моей неизменной приязни к вам, да и вопреки общим принципам гуманности. Из последующей переписки выяснилось, что опасения, высказывавшиеся не мною одной, были беспочвенны. Пока это не сделалось очевидным, моим намерением было пригласить вас сюда, где, несмотря на риск, я бы посвятила себя утишению ваших страданий, не напоминая о моих собственных, поскольку верила, что вы не могли отвечать за себя по медицинским показателям. Мои родители, питавшие те же опасения, с трогательным беспокойством поддержали мое предложение и были готовы принять вас у себя, чтобы способствовать вашему выздоровлению. О чем свидетельствует мое письмо от 16 янв. Хотя все эти причины (к которым, возможно, добавились и другие) я и не изложила, покидая ваш дом, но вы не могли забыть, что я предупреждала вас, со всей искренностью и любовью, о том, какие злосчастные и непоправимые последствия может возыметь ваше поведение для нас обоих, на что вы отвечали одним лишь упрямым желанием оставаться верным своей безнравственности [в оригинале Аннабелла использует слово «wicked» — прозвище «Злого» Байрона], хоть это и разобьет мое сердце.

Чего мне следовало ожидать? Я не могу приписать ваше «душевное состояние» чему-либо, как только полному отвержению моральных устоев, которое вы исповедовали и которым похвалялись с самого дня нашей свадьбы. Ни малейшей тяги к исправлению заметить было невозможно.

Я неизменно исполняла все обязанности жены. То, что было между нами, оставалось слишком дорого для меня, чтобы отказываться от него, — до тех пор, пока оставалась хоть какая-то надежда. Теперь мое решение неизменно.

А. И. Байрон

Я не знаю, что сказать; все, что я предпринимаю, лишь еще более отдаляет вас от меня и углубляет «пропасть между тобой и мной» [«И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть...» (Лк. 16:26)]. Если ее нельзя перейти, я погибну на дне ее.

Я написал вам два письма, но не отослал их; не знаю, для чего я пишу еще и это письмо и отошлю ли его. Насколько ваше поведение совместимо с вашим долгом и чувствами жены и матери, над этим я предоставляю вам поразмыслить самой. Испытание не было слишком долгим — оно длилось год, да, согласен — год терзаний, бедствий и душевного расстройства; но они доставались главным образом мне, и для меня, как ни горьки воспоминания о пережитом, горше всего сознание, что я заставил вас делить со мной мои бедствия. Относительно предъявленных мне обвинений ваш отец и его советники дважды отказались что-либо мне сообщить. Эти две недели я страдал от неизвестности, от унижения, от злословия, подвергался самой черной и позорной клевете и не мог даже опровергать догадки и пошлые толки относительно моей вины, раз ничего не мог добиться из единственного источника, где все должно быть известно. Между тем слухи, вероятно, дошли и до ваших ушей и, надеюсь, доставили вам удовольствие.

Я просил вас вернуться; в этом мне было отказано. Я хотел узнать, в чем меня обвиняют; но мне было отказано и в этом. Как назвать это — милосердием или справедливостью? Увидим. А сейчас, Белл, милая Белл, чем бы ни кончился этот ужасный разлад, вернешься ли ты ко мне, или тебя сумеют от меня оторвать, я могу сказать только то, что недавно столько раз повторял напрасно — а в беде не лгут, и у меня нет надежды, мотива или цели, — что я люблю тебя, дурен я или хорош, безумен или разумен, несчастен или доволен; я люблю тебя и буду любить, пока во мне жива память или жив я сам. Если я могу так чувствовать при самых тяжких обстоятельствах, при всех терзаниях, какие только могут разъедать сердце и распалять мозг, быть может, ты когда-нибудь поймешь, или хоть подумаешь, что я не совсем таков, как ты себя убедила, но ничто, ничто не сможет меня переменить.

До сих пор я избегал упоминать о своем ребенке, но в этих моих чувствах вы никогда не сомневались. Я должен спросить о ней. Я слышал, что она хорошеет и резвится; и я прошу, не через вас, а через кого угодно — через Августу, если можно — хотя бы иногда сообщать мне о ее здоровье.

Ваш и т. д.

Б.

Не знаю, какую обиду может нанести муж жене, один человек другому или даже человек — самому Богу, которую нельзя было бы, как нас учат верить, загладить долгим искуплением, которое я предлагал, еще не зная даже, в чем моя вина перед вами (потому что, пока ее не назвали, я не знаю за собой ничего такого, за что меня можно отталкивать с подобным упорством). Но раз надежды не осталось и вместо долга жены и матери моего ребенка я встречаю обвинения и непримиримость, мне больше нечего сказать, и я буду поступать сообразно обстоятельствам; но даже обида (хотя от нападок я намерен защищаться) оставляет неизменной любовь, с которой я всегда буду относиться к вам.

Б.

Мне сообщили, что вы сами составили предложение о раздельном жительстве; если так, я об этом сожалею; я усматриваю в нем стремление воздействовать на предполагаемые корыстные чувства того, кому предложение адресовано: «если вы расстанетесь с» и т. д. «вы тем самым получаете столько-то немедленно и еще столько-то после смерти тех-то и тех-то» — словно все дело в фунтах, шиллингах и пенсах! Ни слова о моем ребенке; жесткая, сухая юридическая бумага. О, Белл! Видеть, как вы душите и уничтожаете в себе всякое чувство, всякую привязанность, всякое сознание долга (ибо ваш первый долг — это долг жены и матери), — вот что гораздо горше всех возможных для меня последствий.

Вина — или даже беда — заключается не в моем «выборе» (если мне вообще следовало выбирать), потому что я считаю и повторяю, даже среди всей этой горькой муки, что вряд ли есть на свете существо лучше, добрее, милее и приятнее, чем леди Б. Я не мог и не могу ни в чем упрекнуть ее за все время, проведенное со мною. Если кто виноват, это я, и если я не могу искупить вину, то должен нести кару.

Ее семья это... — дела мои до сих пор крайне запутаны — здоровье сильно расстроено, а душа неспокойна, притом уже давно. Таковы причины (я не считаю их оправданиями), часто выводившие меня из себя и делавшие мой нрав несносным для окружающих. Некоторую роль, вероятно, сыграли и привычки к беспорядочной жизни, которые могли сложиться у меня вследствие ранней самостоятельности и блужданий по свету. Я думаю, однако, что если бы мне дали возможность исправиться и хоть сколько-нибудь сносную обстановку, все могло бы наладиться. Но дело, как видно, безнадежно — и сказать тут больше нечего. Сейчас — если не считать здоровья, которое улучшилось (как ни странно, любое волнение и борьба вызывают у меня подъем и временный прилив сил), на меня свалились все возможные неприятности, в том числе личные, денежные и т. д. и т. п.

Вероятно, я говорил вам об этом раньше, но на всякий случай повторяю. В несчастье меня пугают не лишения; моя гордость страдает от связанных с ним унижений. Однако не могу жаловаться на эту гордость, которая зато даст мне, я надеюсь, силы все перенести. Если сердце мое могло быть разбито, это случилось бы уже много лет назад, от более тяжких страданий.

«Я почти не покидал дома лорда Байрона на Пикадилли последние три дня перед тем, как он оставил Англию. Выразив сожаление по поводу его отъезда, я спросил, правда ли, будто он не собирается возвращаться. Лорд Байрон, пристально взглянув на меня, воскликнул: “Бог свидетель, у меня и в мыслях не было обрекать себя на ссылку! Откуда у вас эта идея?” Я ответил, что всего лишь повторяю распространившийся по Лондону слух. “Разумеется, я собираюсь вернуться, — продолжал он, — если только угрюмый тиран не вздумает подшутить надо мной”».

«Событие, о котором вы упоминаете, явилось для меня полной неожиданностью. Летом и осенью [1815 г.] я не замечал ничего необычного, хотя и подозревал, что они не были счастливы. После ее отъезда я виделся с ним ежедневно и свидетельствую, что он более всего боялся обидеть ее чем-нибудь. «Зла много, но ее оно не коснулось, — говорил он. — Она — совершенство, и в мыслях, и в словах, и в поступках». А если с чьих-то губ слетало хотя бы одно слово, таящее в себе нелицеприятный для нее намек, он немедленно останавливал говорящего».

«...Ни один человек не может «оправдаться», пока ему неизвестно, в чем его обвиняют; а я никогда этого не знал — и, Бог свидетель, единственным моим желанием было добиться какого-нибудь определенного обвинения, которое в доступной пониманию форме было бы изложено мне моим противником или кем-либо иным, а не навязано чудовищными сплетнями, порожденными молвой и загадочным помалкиваньем казенных поверенных моей супруги... «Единодушный глас соотечественников», кажется, уже давным-давно вынес по этому вопросу приговор без суда и осуждение без обвинения. Разве уж я давно не подвергнут остракизму?... Разве критик не знает, каково было общественное мнение и поведение в этом деле? Но если он не знает — я-то сам слишком хорошо знаю: общество забудет и то и другое задолго до того, как я перестану помнить это.

Человек, изгнанный происками какой-нибудь клики, может утешаться, считая себя мучеником; его поддерживает надежда и то благородное дело, во имя которого он страдает, — настоящее либо воображаемое; человек, осужденный за долги, может утешаться мыслью, что со временем благоразумная осторожность выведет его из затруднений; человек, осужденный законом, имеет какой-то срок своего изгнания либо мечту о том, что срок этот убавится, он может возмущаться несправедливостью закона или несправедливым приговором; но человек, изгнанный общественным мнением, безо всякого вмешательства враждебной политики, или законного суда, или тяжких денежных обстоятельств, будь он виновен или невиновен, пожинает всю горечь изгнания безо всякой надежды, без гордости, без малейшего самоутешения. Так именно и обстояло дело со мной. На основании чего вынес свет свое осуждение, мне неизвестно, но оно было всеобщим и решительным. Обо мне и о моих близких ему мало было что известно, исключая то, что я писал так называемые стишки, был дворянином, женился, стал отцом, что у меня были разногласия с женой и ее родственниками, но неизвестно из-за чего, ибо обиженные лица не пожелали изложить свои обиды. Светское общество разделилось на две части — на моей стороне оказалось скромное меньшинство. Благоразумные люди, естественно, оказались на более сильной стороне, то есть заступились за даму, как оно и полагается порядочным и учтивым людям. Пресса подняла непристойный гвалт, и все это стало до такой степени «злобой дня», что незадачливое появление в печати двух стихотворений — скорее любезных по отношению к их адресатам [«Прости» и «Очерк»] — было возведено в своего рода преступление или подлое предательство. Общественная молва, а заодно и личная злоба готовы были обвинять меня в любом чудовищном пороке; имя мое, унаследованное мной от благородных рыцарей, которые некогда помогли Вильгельму Норманнскому завоевать Англию, было запятнано. И я чувствовал, что если бы все то, что шепчут, бормочут и недоговаривают, было правдой, то я был бы недостоин Англии; а если это ложь — Англия недостойна меня. И я удалился: но этого оказалось недостаточно. В чужих странах, в Швейцарии, под сенью Альп, у голубых озер меня преследовала и гналась за мной все та же клевета. Я перешел по ту сторону гор, но и тут было то же; я отправился еще дальше и обосновался у вод Адриатического моря, как затравленный олень, которого свора загоняет к воде.

Если судить по предупреждениям некоторых друзей, оставшихся возле меня, травля, о которой я говорю, представляла собою нечто поистине небывалое, не выдерживающее никакого сравнения даже с теми случаями, когда, в силу неких политических соображений, вражда и клевета обостряются и раздуваются елико возможно. Мне советовали не ходить в театр, дабы меня не освистали, пренебречь моими обязанностями и не появляться в парламенте, чтобы не нарваться на оскорбление; и даже в день моего отъезда мой близкий друг, как он потом рассказывал мне сам, опасался, как бы я не подвергся насилию толпы, когда буду садиться в карету. Однако эти советы не пугали меня, и я ходил смотреть Кина в его лучших ролях и голосовал в парламенте согласно моим убеждениям; что же касается последнего опасения моих друзей, я не мог разделять его просто потому, что узнал о нем уже только после того, как пересек Пролив. Но будь я даже осведомлен о нем раньше, я по природе своей мало чувствителен к людской злобе, хоть и могу чувствовать себя уязвленным людской ненавистью. От какого бы то ни было личного выпада я сумею защитить себя или проучить обидчика; полагаю, что если бы мне пришлось иметь дело с разъяренной толпой, я также сумел бы постоять за себя и кое в ком нашел бы поддержку, как оно бывало и раньше в подобных случаях.

Я покинул отчизну, обнаружив, что являюсь предметом всеобщей клеветы и пересудов; я, правда, не воображал, подобно Руссо, что весь род людской в заговоре против меня, хоть у меня, пожалуй, были не менее веские основания обзавестись подобной химерой. Но я обнаружил, что моя особа стала в значительной мере ненавистна в Англии, — возможно, что по моей собственной вине, — однако самый факт не подлежал сомнению; будь на моем месте человек, пользующийся несколько большей общественной симпатией, вряд ли общество могло бы так бурно ополчиться против него, не располагая ни малейшими обвинениями, ни какими-либо изобличающими данными, подкрепленными свидетельством. Я с трудом могу представить себе, чтобы такое житейское, повседневное явление, как расхождение супругов, могло само по себе вызвать такое возмущение. Я отнюдь не собираюсь прибегать к обычным жалобам на то, что «кто-то там был предубежден», что меня «осудили, не выслушав», что это «несправедливость», «пристрастный суд» и т. д., — обычные сетования людей, которым пришлось или предстоит пройти через судебную процедуру; но я был несколько изумлен, когда обнаружил, что меня осудили, не соизволив предъявить мне обвинительного акта и что отсутствие оного страшного обвинения или обвинений в чем бы то ни было возмещалось с избытком молвой, которая приписывала мне любое мыслимое или немыслимое преступление и признавала его за мной безоговорочно. Это могло произойти лишь с человеком, весьма ненавистным обществу, и тут уж я ничего не мог сделать, ибо все мое небольшое умение нравиться я исчерпал до конца. У меня не было поддержки ни в каких светских кругах, хотя мне потом стало известно, что один такой кружок был — но я не создавал его и в то время даже не знал о его существовании; не было поддержки и в литературных кругах. Что же касается политики, я голосовал с вигами, и значимость моего голоса в точности соответствовала тому, что значит голос любого вига в наши дни, когда страной правят тори, причем личное мое знакомство с лидерами обеих палат не выходило за пределы того, что допускается светским общением; я не мог рассчитывать на дружеское участие ни с чьей стороны, если не говорить о нескольких сверстниках и небольшом круге людей более почтенного возраста, которым мне посчастливилось оказать услугу в трудных для них обстоятельствах. Это в сущности означает — быть в полном одиночестве, и мне вспоминается, как некоторое время спустя в Швейцарии мадам де Сталь сказала мне однажды: «Не следовало вам воевать со всем светом, ни к чему это не приводит, ибо всегда оказывается не под силу для одного человека: когда-то в юности я сама пробовала — ни к чему это не приводит». Я вполне признаю справедливость этого замечания, однако свет оказал мне честь и сам начал эту войну; и, разумеется, если мир может быть достигнут только при помощи льстивого преклонения и угодничества, — я не способен заслужить его расположение».

«Изображенный выше характер описан не беспристрастно лицом, которое имело случай узнать некоторые, наиболее низменные, его стороны и вследствие этого смотрит на него с брезгливым отвращением и с такою долею страха, какой он заслуживает. В нем страшен не прыжок тигра, а медленное вползание стоножки — не дикая сила хищного зверя, а яд пресмыкающегося — не мужество Человека, а мстительность негодяя.

Если эта проза или помещенные выше стихи вызовут судебное преследование, то я подпишу под ними свое имя, чтобы этот человек мог привлечь к суду меня, а не издателя. Я питаю слабую надежду на то, что клеймо, которым я его запятнал, побудит его, хотя бы и против его желания, к более мужественному ответу».

«...Не желаю, находясь на таком расстоянии, печатать подобные вещи о человеке, который может оставить их без ответа, ссылаясь на то, что противник слишком далеко, — пояснял Байрон Меррею свое решение. — Впрочем, в отношении этого негодяя Брума мне давно известно все... При первой же нашей встрече — в Англии или вообще на земле — он должен будет дать мне ответ, и одного из нас принесут домой... Вы можете показать эти строки и ему, и всем тем, кого это может заинтересовать».

«В руки к нам попало несколько томов рассказов о привидениях в переводе с немецкого на французский... Была там и повесть о грешном родоначальнике семьи, который был осужден обрекать на смерть своим поцелуем всех младших сыновей своего несчастного рода, едва они выходили из детского возраста. В полночь, при неверном свете луны, исполинская призрачная фигура, закованная в доспехи, подобно призраку в «Гамлете», но с поднятым забралом, медленно проходила по мрачной аллее парка. Сперва она исчезала в тени замковых стен; но вскоре скрипели ворота, слышались шаги, дверь спальни отворялась, и призрак приближался к ложу цветущих юношей, погруженных в сладкий сон».

«Чем больше я ее вижу, тем более усиливается моя неприязнь, причем я не умею скрыть ее настолько, чтобы она ничего не заметила; и это отнюдь не смиряет ее вспышек; напротив, вздымает ураган, который грозит все сокрушить, пока не стихает на краткий миг, утомясь собственной яростью, и не впадает в оцепенение, чтобы вскоре пробудиться с новым бешенством, ужасным для меня и удивительным для всех свидетелей... Ни один чернокожий раб или военнопленный не ждал освобождения с большей радостью и большим нетерпением, чем я жажду вырваться из материнского плена и из этого проклятого места, истинного царства скуки, более сонного, чем берега Леты — хотя оно не дарит забвения; напротив, отвратительные сцены, которые передо мной разыгрываются, заставляют меня сожалеть о счастливых днях, оставшихся в прошлом, и жаждать их снова» (Августе, 18 августа 1804 г.).

«Он часто говорил маркизу Слиго о матери с чувством, близким к отвращению. «Когда-нибудь я открою вам причину», — сказал он однажды. Несколько дней спустя, во время купания у берегов Коринфа, он вспомнил о данном обещании и, указывая на свою обнаженную ногу, воскликнул: «Глядите! Этим увечьем я обязан ее ложной стыдливости во время родов. И сколько я себя помню, она им меня попрекала. Даже накануне моего отъезда из Англии [в 1809 г.], когда мы виделись в последний раз, она в обычном припадке бешенства прокляла меня, не преминув крикнуть, что я так же глуп, как и уродлив!» Его взгляд и голос, которым он рассказывал эту ужасную историю, могут представить себе только те, кто видел его в минуты подобного возбуждения».

«Глядя на эту разлагающуюся массу, бывшую когда-то существом, из которого я вышел, я спрашивал себя, действительно ли аз есмь и вправду ли она была. — Я потерял ту, которая дала мне жизнь, и утратил многих из тех, кто наполнял счастьем эту жизнь. У меня нет ни надежд, ни страха перед тем, что ждет меня по ту сторону могилы... — Я очень одинок и счел бы себя совершенно несчастным, если бы не какое-то истерическое веселье, которое я не могу ни понять, ни превозмочь; но, как ни странно, я смеюсь от всего сердца, сам при этом изумляясь» (Хобхаузу, 10 августа 1811 г.).

«Что вас более угнетает: ваш грех или его последствия? — ваша вина против Бога — или ваших ближних?

Чувствуете ли вы совершенно ясно, что всякая мысль, связанная с таким грехом, сама по себе греховна и что сердце может быть преступно даже и тогда, когда поступки невинны?»

«Льюис был хорошим и умным человеком, но нудным, дьявольски нудным. Моей единственной местью или утешением бывало стравить его с каким-нибудь живым умом, не терпящим скучных людей, например с мадам де Сталь или Хобхаузом. Но все же я любил Льюиса; это был не человек, а алмаз, если б только был получше оправлен. Получше не в смысле внешности, но хоть бы не был так надоедлив; уж очень он умел нагнать скуку, а кроме того, противоречил всем и каждому.

Он был близорук, и когда мы в летние сумерки катались с ним верхом по берегу Бренты, он посылал меня вперед, чтобы указывать дорогу. Я бываю порой рассеян, особенно по вечерам; в результате наш конный Монах несколько раз был на волосок от гибели. Однажды он угодил в канаву, которую я перепрыгнул как обычно, забыв предостеречь моего спутника. В другой раз я едва не завел его в реку, вместо того чтобы привести к раздвижному мосту, неудобному для путников; и оба мы дважды налетали на дилижанс, который, будучи тяжелым и тихоходным, причинил меньше повреждений, чем получил сам; особенно пострадали передние лошади, на которых пришелся удар. Трижды он терял меня из виду в сгустившейся тьме, и я должен был возвращаться на его жалобные призывы. И все время он без умолку говорил, ибо был очень словоохотлив.

Он умер, бедняга, как мученик своего нового богатства, от второй поездки на Ямайку.

т. е.:

«Любимая, — я редко пишу тебе, но что мне сказать? Трехлетняя разлука, полная перемена обстановки и привычек — все это немало значит — и теперь у нас осталось общего только наше взаимное чувство и наше родство.

Но я ни на минуту не переставал и не могу перестать чувствовать ту совершенную и безграничную привязанность, которая соединяла и соединяет меня с тобой — и делает меня совершенно неспособным истинно любить кого бы то ни было другого — чем могли бы они быть для меня после тебя? Моя... мы, быть может, очень виноваты — но я ни о чем не сожалею, кроме проклятой женитьбы — и твоего отказа любить меня как прежде — я не могу ни забыть, ни вполне простить тебе это пресловутое перерождение, — но не могу перемениться — и если кого-нибудь люблю, то потому, что она хоть чем-нибудь напоминает тебя. Так, например, я недавно привязался к одной венецианке только потому (хотя это хорошенькая женщина), что ее зовут ___________, и она часто замечала (не зная причины), как мне нравится это имя. — Мысль о нашей долгой Разлуке терзает мне сердце — я считаю ее слишком суровой карой за наши грехи — Данте в своем «Аду» был милосерднее; он не разлучил несчастных любовников (Франческу да Римини и Паоло, которым, конечно, очень далеко до нас — хотя и они порядком нагрешили) — пусть они страдают — но они вместе. — Если я когда-нибудь вернусь в Англию — то лишь для того, чтобы повидать тебя — и напомнить тебе, что всегда — и везде — я в сердце своем храню все то же неизменное чувство. — Жизнь могла нарушить мое душевное равновесие — и озлобить меня — тебе случалось видеть меня резким и ожесточенным; я мог терзаться твоим новым решением, а вслед за тем — травлей злобного дьявола, который изгнал меня из родной Страны и умышлял на мою жизнь — пытаясь лишить всего, чем она может быть драгоценна, — но вспомни, что даже тогда ты была единственной, о ком я заплакал! и какими слезами! помнишь ли ты наше прощание? У меня сейчас не лежит душа писать тебе о другом — я здоров — и не имею иных огорчений, кроме мысли о нашей разлуке. — Когда будешь мне писать, пиши о себе — о том, что любишь меня, — но только не о посторонних людях и предметах, которые меня отнюдь не интересуют, — ведь в Англии я вижу только страну, где живешь ты, — а вокруг нее только море, которое нас разделяет. — Говорят, что разлука губит слабые чувства — и укрепляет сильные. — Увы! в моем чувстве к тебе соединились все страсти и все привязанности. — Оно укрепилось во мне, но погубит меня — я не имею в виду физического разрушения — я много вынес и много еще могу вынести — я говорю о гибели мыслей, чувств и надежд, так или иначе не связанных с тобой и с нашими воспоминаниями. — Всегда твой, любимая,

[Подпись стерта]».

«Это письмо является важным свидетельством вашего предшествовавшего ему «перерождения», которое доказано для меня вашим собственным утверждением и подтверждено фактами».

(Пер. И. Бунина)

(«Каин», акт II, сц. 2)

«Я не менее двадцати раз бывал Посредником или Секундантом в серьезных ссорах, и всякий раз мне удавалось уладить дело так, чтобы спасти честь обеих сторон и вместе с тем не допустить смертельного исхода; иногда положение бывало весьма трудным и щекотливым; приходилось иметь дело с людьми горячими и заносчивыми — Ирландцами, Игроками, Гвардейцами, Кавалерийскими Капитанами и Корнетами и тому подобной публикой. Разумеется, это было в юности, когда я водил дружбу с такими сорвиголовами. Мне случалось передавать вызовы от мелкого Дворянина — Вельможе, от одного Капитана — другому, от адвоката — Советнику юстиции, а однажды от Священника — офицеру Лейб-гвардии. Это может показаться странным, но именно в последнем случае всего труднее

Ссора произошла из-за женщины. Должен добавить, что никогда не видел, чтобы женщина вела себя при этом так гнусно и оказалась такой бессердечной, хладнокровной шлюхой; правда, очень красивой. Это была некая Сьюзен К. Я видел ее всего один раз, когда пытался добиться от нее нескольких слов, которые ни в какой мере ее не компрометировали, но спасли бы жизнь священнику или Кавалерийскому Офицеру. Она отказалась их произнести, и ни мне, ни Н. (Сыну сэра Э. Н. и приятелю одной из сторон) не удалось ее убедить, хотя оба мы умели обращаться с Женщинами. В конце концов мне удалось примирить противников без ее участия и, кажется, к ее большому неудовольствию. Это была самая ч...ва с...ка, каких я видел, а я их видел немало. Хотя мой священник рисковал жизнью или приходом, он был настроен не менее воинственно, чем епископ Бове, и успокоить его было очень трудно: но он был влюблен, а любовь — весьма воинственная страсть» («Разрозненные мысли», № 36).

«Миссис Ч., живя раздельно с мужем, потеряла рассудок, но с тех пор выздоровела и, кажется, примирилась с мужем» (Ж. Ж. Кульману, июль 1823 г.).

«Об Англии вы мне не говорите, она исключается. Были у меня там когда-то дом и земли, жена и ребенок, и имя — но все это отнято у меня или же подверглось странным превращениям. Из последних и лучших десяти лет моей жизни почти шесть были проведены вне Англии. Я не чувствую к ней любви после того, как там так обошлись со мной перед последним моим отъездом, но не настолько ее ненавижу, чтобы принять участие в ее бедствиях; ибо обеим сторонам придется вершить зло, прежде чем можно ожидать добра; революции не делаются на розовой воде [цитата из мемуаров Мармонтеля (1723–1799); в 1819 г. в Англии все ждали революции]. Моя склонность к революции стала умереннее, как и другие мои страсти.

Но мне нужен дом и родина — если возможно, свободная. Мне еще нет тридцати двух лет. Я могу еще стать полезным гражданином и основать дом и семью не хуже — а может быть и лучше — прежних. Во всяком случае я мог бы найти себе полезное занятие; я не целю особенно высоко и не обладаю чрезмерным честолюбием; если десятки тысяч моих соотечественников селятся в колониях (подобно древним грекам в Сицилии и Италии) из самых различных побуждений, почему мое намерение кажется фантастическим или безрассудным? В Европе нет свободы — это уж несомненно; к тому же это одряхлевшая часть света» (Хобхаузу, 3 октября 1819 г., из Венеции).

«В целом нравственные устои здесь во многом как во времена дожей; согласно здешней морали, добродетельна лишь та жена, которая ограничивает себя всего лишь одним любовником: даму при двух, трех и более возлюбленных уже считают распущенной; а ту особу, кто, подобно принцессе Уэльской, что имеет в любовниках посыльного (и его между тем возводят в рыцари Мальтийского ордена), вступает, проявляя беспечную неразборчивость, в не достойную ее связь, клеймят как поправшую благочестие, присущее замужней даме. Венецианская знать имеет каприз сочетаться браком с девицами из актерского сословия; справедливости ради замечу, что знатных дам здесь красавицами никак не назовешь, но в целом итальянки — женщины второго и прочих сословий, жены адвокатов, купцов, землевладельцев, незнатных дворян — в большинстве своем bel sangue [хорошего происхождения (ит.).], и именно они вовлечены во всякие амурные связи; но встречаются среди них и образцы завидного постоянства. Я знаком с одной дамой лет пятидесяти, она имела всего одного любовника, который рано скончался; с тех пор с годами она прониклась благочестием и всецело посвятила себя мужу; надо видеть, как она кичится своей безграничной преданностью супругу, то и дело бравирует этим в разговоре, да с такой нелепой для уст ее нравоучительностью, что это не может не вызвать улыбки. Здесь, если венецианка заводит Amoroso [любовника (ит.).], это не рассматривается ни в малейшей степени как нарушение ею обычаев или нравов; наитягчайшим грехом, я бы сказал, полагают ложь и сокрытие связи, а также и то, что связь не единственна, если только подобное расширение сферы дозволенного не существует с согласия и одобрения первого избранника» (Меррею, 2 января 1817 г., из Венеции).

«Поговаривают, что автор именно ее изобразил в донне Инесе, — тебе не приходило в голову? Про себя такое сказать не могу — может, что-то в облике и есть схожего, только та испанка бесхитростна, а наша дама вся деланая, намеренно искусственная, а это совсем уж другое» (октябрь 1820 г.).

«29 января 1821 г. Встретил в лесу отряд общества Americani (род Либерального Клуба); все они были вооружены и во весь голос пели на романьольском наречии — «Sem tutti soldat’ per la liberta» («Все мы — солдаты свободы»). Они приветствовали меня — я отдал салют и проехал дальше. Вот каково настроение в Италии».

«5 февраля 1821 г. Купил оружие для вновь набранных Americani, которым не терпится выступить».

«20 февраля 1821 г. Говорят, что неаполитанцы полны решимости. Здесь общественный подъем несомненно очень велик. Americani (здешняя патриотическая организация, один из отрядов Carbonari) на днях дают обед в лесу и пригласили меня как К[арбонария]. Это тот самый лес, в котором ходит «Призрачный охотник» Боккаччо и Драйдена, и если бы я даже не разделял те же политические чувства (не говоря уж о застольном веселье, к которому меня иной раз влечет, как прежде), я отправился бы туда в качестве поэта или, по крайней мере, любителя поэзии».

«“Mericani” (они называют меня их «capo» или «главой») означает “американцы”; так называют в Романье местных карбонариев; вернее, народную их часть, их отряды. Первоначально это было сообщество лесных охотников, называвших себя “американцами”, а теперь оно включает несколько тысяч человек и проч.; но я не стану дальше посвящать вас в тайну, которая может стать достоянием почтмейстеров» (Меррею, 4 сентября 1821 г.).

«Так как по всей стране идут репрессии, все мои друзья арестованы или высланы — всему семейству Гамба пришлось уехать во Флоренцию — отцу и сыну по мотивам политическим (а госпоже Гвиччиоли потому, что в отсутствие отца ей угрожают заточением в монастырь), я решил перебраться в Швейцарию, и они также. По правде говоря, мою жизнь здесь нельзя считать в безопасности — но такое положение длится уже год и поэтому не является главной моей заботой...

Вы не можете себе представить, какому гнету подвергается страна — в Романье арестовано более тысячи человек всех сословий — иные высланы, иные заключены в тюрьму, без суда, следствия и даже обвинения!! Все говорят, что со мной сделали бы то же самое, если бы смели действовать открыто. Но я именно потому и остался, что высланы все мои знакомые, а их, пожалуй, будет не одна сотня» (Р. Б. Хоппнеру, 23 июля 1821 г., из Равенны).

«Милая Августа, три твоих письма, касающиеся недомогания Ады, заставляют меня с большой тревогой ждать дальнейших известий об улучшении. Я страдал тою же болезнью, но не в столь раннем возрасте и не в такой сильной степени. К тому же она не отражалась у меня на зрении, а только на слухе, и то слегка и ненадолго. До четырнадцати лет, а иногда и позже, я периодически страдал ужаснейшими головными болями, но воздержание и привычка каждое утро обливать голову холодной водой излечили меня, во всяком случае с тех пор они мучают меня реже. Быть может, они пройдут у нее ко времени созревания. Конечно, этого еще долго ждать; а впрочем, при таком сангвиническом темпераменте оно может наступить у нее раньше, чем обычно бывает в нашем более холодном климате. Прости, если я говорю на эту тему медицинскими терминами и «en passant» [мимоходом (фр.)]; мне кажется, что приливы крови к голове в столь раннем возрасте могут быть связаны все с той же склонностью к раннему созреванию. Быть может, все это — одно лишь мое воображение. Во всяком случае, сообщи мне, как она чувствует себя сейчас. Нечего говорить, как сильно я тревожусь (особенно на таком расстоянии) о ее здоровье.

...Мне хотелось бы, чтобы ты получила от леди Б. сведения о наклонностях Ады, ее привычках, занятиях, нравственных качествах и характере, а также о ее внешности, потому что я не знаю даже этого, не имея ничего, кроме миниатюры, сделанной пять лет назад (а ведь сейчас она почти вдвое старше). Когда я узнаю это, я смогу судить о ее натуре и о том, как лечить ее недомогания. Мне кажется, что в ее нынешнем возрасте у меня было много чувств и понятий, в которые теперь никто не поверил бы, а потому мне лучше о них молчать. Общительна ли она или любит уединение, молчалива или разговорчива, любит ли читать или наоборот? И каков ее тик — я хочу сказать, ее слабость? Пылкая ли у нее натура? Надеюсь, что Боги наградили ее чем угодно, лишь бы не поэтическим даром — одного подобного дурака в семье достаточно. Ответь мне на все эти вопросы на досуге...» (12 октября 1823 г.)

«Что касается здоровья Ады, я рад был узнать, что оно настолько поправилось. Но я считал нужным предостеречь леди Б., так как, судя по описанию, ее нездоровье и склонности очень похожи на мои в том же возрасте, разве только я был гораздо более пылким. Ее предпочтение прозы (как это ни странно) тоже унаследовано от меня (я всегда терпеть не мог читать стихи), и я тоже никогда не придумывал ничего, кроме «кораблей» и прочего, связанного с Океаном. Я показал отчет о ней полковнику Стэнхоупу, который был поражен тем, как ясно выявлена у нее уже сейчас отцовская линия. Поэтому я счел нужным, хотя это и неприятно, сообщить, что мой недавний припадок, очень сильный, весьма похож на эпилепсию. Почему — не знаю; казалось бы, тридцать шесть лет для первого ее проявления поздно, насколько я знаю — она не наследственная; но чтобы она не стала таковой, тебе следует сказать леди Б., чтобы в отношении Ады были приняты некоторые предосторожности. Припадок у меня не повторялся, и я пытаюсь помешать этому диетой и движением на свежем воздухе, пока — успешно; если он был случайным, тогда все хорошо» (Августе, 23 февраля 1824 г.; письмо не отправлено и найдено среди бумаг на столе Байрона после его смерти, 19 апреля).

«Я не менее вас разочарован и больше вас обманут в своих надеждах. Кроме того, мне лично грозила опасность, которая еще не миновала. Но ни время, ни обстоятельства не изменят моих убеждений или моего чувства негодования против торжествующей тирании. В нынешнем деле было столько же предательства, сколько трусости — хотя и то и другое сыграло свою роль» (28 апреля 1821 г.).

«Удар был ошеломляющим и неожиданным; я считал, что опасность миновала — столько времени прошло между известием об улучшении и последней вестью. Но я переношу его как умею и настолько, что выполняю обычные жизненные дела с обычным внешним спокойствием и даже с большим. Ничто не должно помешать вам приехать завтра. Но сегодня и вчера вечером нам, пожалуй, было лучше не встречаться. Мне кажется, что в моих поступках в отношении умершей и уже во всяком случае в моих чувствах и намерениях не было ничего, в чем я должен был бы себя упрекать. Но в такую минуту мы всегда думаем, что если бы было сделано то или другое, несчастье можно было бы предотвратить — хотя каждый день и час убеждают нас, что оно естественно и неизбежно. Полагаю, что Время сделает свое дело — как Смерть сделала свое» (письмо к Шелли, 23 апреля 1822 г.).

«Я хочу, чтобы дочь похоронили при церкви Харроу: есть там один уголок, у самой дорожки, прямо на возвышении, откуда открывается вид на Виндзорский замок. Там еще могила под раскидистым деревом (плита с именем Пичи или Пичей), где часами сиживал я мальчишкой: то было любимым местом моим; однако если ставить памятную могильную плиту, тогда лучше захоронить в самой церкви. По левую руку от двери, как войдете, памятник, и на нем высечены слова:

Я помню их (и через семнадцать лет) не потому, что они чем-либо замечательны, просто потому, что со скамьи моей в галерее вечно взгляд мой приковывал этот памятник; я б желал, чтобы Аллегру захоронили как можно ближе от того места, а на стене укрепили мраморную плиту с надписью:

Я желал бы, чтобы похороны, в меру существующих правил приличия, проходили без особой огласки; хотел бы рассчитывать, что Генри Друри [старший сын Джозефа Друри, бывшего директора Харроу], если это возможно, свершит над ней отпевание. Если он откажет, пусть обряд свершит любой тамошний священник. Думаю, более по этому мне добавить нечего» (Меррею, 26 мая 1822 г.).

«Был не в духе — читал газеты — и задумался над тем, что такое слава, по поводу одного отчета об убийстве, где сказано: “Мистер Уич, бакалейщик в Танбридже, отпустил бекону, муки, сыра и, кажется, чернослива обвиняемой цыганке. На прилавке у него (цитирую дословно) лежала книга «Жизнь Памелы», которую он разрывал на завертку и проч., и проч. В сыре были найдены и проч. — бекон был также завернут в лист из «Памелы»”. — Что сказал бы Ричардсон, самый тщеславный и самый удачливый из живых писателей, т. е. достигших славы при жизни, — он, который вместе с Аароном Хиллом [Аарон Хилл (1685–1750) — английский драматург, друг Ричардсона, чьей «Памелой» он восхищался] злорадно предсказывал забвение Фильдингу (Гомеру человеческой природы в прозе) и Поупу (прекраснейшему из поэтов), — что сказал бы Ричардсон, если бы мог проследить путь своих творений со стола французского принца (см. Босуэллова Джонсона) на прилавок бакалейщика, к свертку бекона, купленного цыганкой-убийцей!!!

Что он сказал бы? Да что же тут можно сказать, кроме того, что задолго до нас сказано Соломоном? В конце концов, это всего лишь переход с одного прилавка на другой, от книготорговца к другим торговцам — бакалейщику или кондитеру. По моим наблюдениям, стихи чаще всего идут на оклейку сундуков, и я склонен считать сундучных дел мастера могильщиком сочинителей» (дневник, 4 января 1821 г.).

«Кто бы не захотел жить два-три века спустя? Скоро мы станем путешествовать на воздушных кораблях; будем отправляться в воздушные, а не морские вояжи; и наконец — отыщем путь на луну, хоть там и нет атмосферы... В этой идее куда меньше безрассудства, чем кажется, и много поэзии. Кто положит границы власти пара? Кто скажет: «До сих, но не далее»? Мы — свидетели детства науки. Неужели вы полагаете, что в прошлые эпохи на нашей планете не обитали существа, более мудрые, чем мы? [Эту поэтическую идею Байрон воплотил в мистерии «Каин» и в девятой песни «Дон-Жуана» (XXXVII–XXXVIII).] Все изобретения, которыми мы так кичимся, — лишь тень былого — смутные образы прошлого — грезы об ином бытии. Возможно, басни о Прометеевом огне, о Бриарее и его земнорожденных братьях — неясные воспоминания о паре и паровых машинах? Быть может, к тому времени, когда комета приблизится, чтобы в очередной раз уничтожить все земное, люди научатся силой пара отрывать горы от оснований и швырять их в пылающий шар? — и так возродится миф о Титанах и войне с Небесами».

«Хотя его светлость, видимо, не предполагал, что конец близко, видно было, как он слабеет с каждым часом, и случалось, он даже впадал в забытье. Пробудившись, говорил: «Похоже, дело нешуточное, и если я вдруг умру, послушай, что ты должен непременно сделать». Я отвечал, что все, разумеется, будет сделано, однако я надеюсь, он еще будет долго жить, так что сам выполнит даваемые мне поручения лучше, чем сумел бы я. «Нет, все кончено, — сказал мой господин и добавил: — Нечего терять время, выслушай меня внимательно». Тогда я говорю: «Может быть, вашей светлости угодно, чтобы я принес перо, бумагу и чернильницу?» — «Боже мой, да нет же, к чему терять время, у меня его и так мало, почти уже не осталось». И тут мой господин говорит: «Слушай меня со всем вниманием. О твоем благе позаботятся». Я просил его подумать о вещах намного более важных, и он сказал: «О бедное мое ненаглядное дитя, моя Ада! Великий боже, если бы мне ее увидеть! Передай ей мое благословение, и дорогой моей сестре Августе, и ее детям, а потом ступай к леди Байрон и скажи ей... расскажи ей все, вы ведь в добрых с нею отношениях». В ту минуту его светлость испытывал прилив сильного чувства. Голос изменил ему, и доносились лишь отдельные слова, разделенные паузами, но он что-то продолжал с очень серьезным видом нашептывать, пока ему не удалось довольно громко произнести: «Флетчер, если ты не исполнишь сказанного со всей неукоснительностью, я тебе отомщу с того света, была бы только возможность». Я в замешательстве отвечал его светлости, что не вполне его понял, поскольку не мог разобрать ни слова, и он ответил: «Ах, Господи, значит, все напрасно! Теперь уж поздно — но как же так ты ничего не понял?» Я сказал: «Прошу прощенья, милорд, умоляю вас, повторите и наставьте меня». Мой господин говорит: «Но как? Теперь уж поздно, все кончено». Я говорю: «Все во власти Божией», а он в ответ: «О да, моя власть уже ничего не значит, а все-таки попробую». И его светлость на самом деле еще несколько раз пытался заговорить, но мог произнести лишь несколько отрывочных слов вроде таких вот: «Жена моя! дитя мое! сестра моя! вы все знаете — вы все скажете — воля моя вам известна», больше ничего понять не было возможности. Он выразил желание вздремнуть. Я спросил, не позвать ли мистера Перри [артиллериста, прибывшего на помощь грекам], и услышал: «Да, да, позови». Мистер Перри просил его собраться с силами. Мой господин был в слезах; вроде бы он начал задремывать. Мистер Перри вышел, надеясь найти его по возвращении окрепшим, но на самом деле то было забытье, предвещающее кончину. Последние слова моего господина довелось мне услышать в 6 часов вечера 18 апреля, когда он вымолвил: «А теперь надо спать» — и повернулся к стене, чтобы уже не проснуться».