Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Глава пятьдесят шестая 1896–1899

«Независимый». Статьи о помещике Ридигере. Беседа с Соловьевым. Случай с Дубасовым. Статья об избиении студента и приостановление газеты.

Линев сотрудничал не более недели при мне.

С уходом Линева атмосфера в «Биржевых Ведомостях» расчистилась. На редакционном совете, который я собрал, был возбужден вопрос о направлении газеты. Это был щекотливый вопрос. Проппер потребовал, чтобы совершенно был устранен из обсуждения биржевой отдел в виду того, что никто из нас, литераторов и публицистов, в нем ничего не смыслит. Иноземцев стоял за линевщину.

— Только делать это надо даровито!

Я предложил придерживаться научного социализма, вспомнив статьи Зибера в «Слове». Плохо был я знаком с научным социализмом, но немногих знаний моих достаточно оказалось, чтобы покорить Иноземцева и других.

— Тем более, — сказал я, — что начальник печати Соловьев, несмотря на все его деспотические замашки, сочувствует социализму, правда, государственному — он государственный социалист, как и Витте. Но это уже доказывает, что научный социализм в известных пределах может быть терпим у нас. Знамя мы выкидывать не будем, а постараемся поглубже проникнуть в общественность и по мелочам проанализировать нашу государственность. Нам незачем приставать ни к народникам, ни к либералам, ни тем более к оппортунистам нововременского типа. Будем смотреть на второе издание «Биржевых Ведомостей», как на орган здравомыслящей, честной, преследующей пользы благосостояния и просвещения, быстро растущей независимой партии.

— В таком случае, пускай будут ваши фельетоны с завтрашнего же дня подписываться так: Независимый. — сказал Проппер.

В течение ровно семи лет без перерыва, не пропуская ни одного дня, стал писать Независимый в «Биржевых Ведомостях», и со временем из Минусинска Амфитеатров, сосланный туда за свой фельетон «Обмановы»[525], писал мне: «Нет ни одного уголка, такого темного и захолустного в России, где бы не было известно ваше имя. Журнал — пирожное, бросьте; а газета — вот хлеб, вот обед!».

Были в жизни «Биржевых Ведомостей» не только трагикомические случаи, но и трагические. Я не говорю о многочисленных судебных преследованиях, которым подвергался Независимый. Чтобы совершенно обезопасить корреспондента от каких бы то ни было репрессий местного и общего характера, я заявил в газете, что ничьего имени ни под каким предлогом я ни судебным ни административным властям не выдаю и прошу поэтому читателей соблюдать строжайшую осторожность и правдивость в своих письмах ко мне, чтоб не подводить меня. Можно сказать, удивительно, что меня привлекли к ответственности только семнадцать раз. Мне стыдиться было нечего, я выходил на суд открыто, без защитника, и из семнадцати раз только два раза был оштрафован по пяти рублей.

Трагедия же заглянула к нам в редакцию, более или менее, серьезно три раза. Первый раз я был вызван к Соловьеву по поводу статьи моей об эксплуатации крестьян графом Ридигером, богатейшим помещиком северо-западного края[526].

— Вот и система ваша фактических аппошей, — вскричал Соловьев с пеной у рта, когда я вошел к нему в кабинет. — Я только-что от министра, и из-за вас неприятно выходить мне в отставку. Я чересчур распустил вас, господин редактор! Вы, в самом деле, вообразили, что у нас какой-то государственный социализм. Об этом можно мечтать.

— Мечтать о государственном социализме! — вскричал я.

— Ну, да, мечтать! Или не подавать виду. Согласитесь сами, Ридигер, черт его бери, но он личный друг государя. Он пожаловался на вас, а государь распушил министра. А вы знаете, что это такое?.. Некоторым образом государственное бедствие. Ну, да как поправить? Теперь в этом вопрос. Ведь вы не напечатаете, что это неправда, что все это ложь, фантазия Независимого.

— Отчего же, Михаил Петрович, можно напечатать, что и самого Ридигера нет, и что он тоже фантасмагория, но только в форме правительственного сообщения на основании известной статьи цензурного устава.

— Да вы мне тут не шутите, — захрипел Соловьев, — у меня экзема сделалась после объяснения с министром… не до шуток!

— Местные корреспонденты, не один, а их несколько, и в их числе даже одно правительственное лицо, — подтверждают, что факты не искажены, а мною даже еще сглажены. Ясно, что остается только место правительственному опровержению.

— Хорошо-с! Я воздействую на Проппера.

Он вызвал Проппера после меня. Проппер вернулся от него, трясясь всем телом.

— Надо напечатать от редакции извинение.

— Ни за что!

— Но необходимо для спасения газеты: будет приостановлена.

— Ничего не значит, тем выгоднее для газеты (я вспомнил тактику Пятковского). Отдохнем. Ты поедешь за границу, а у меня будет время написать роман.

Три дня прошло в мучительном ожидании. Наконец, Соловьев опять вызвал меня.

— Ты победил, галилеянин![527] — вскричал он. — Сегодня получено от Ридигера письмо с просьбой напечатать, что виновник злоупотреблений и притеснений крестьян — управляющий помещиком удален. Так вот напечатайте и воздайте должное Ридигеру. Согласитесь сами, беспристрастие выказано им редкое. Он признал силу печати. Ну-с, а теперь я эту толстопузую каналью, наш цензурный комитет, хочу подтянуть. Между нами сказать: я ведь в полном одиночестве! Приезжайте ко мне сегодня обедать, я угощу вас таким вегетарианским обедом, какого и на Черной Речке не бывает.

После обеда он стал показывать мне свои миниатюры.

— Но, вот что удивительно! — вдруг признался он. — Я всю эту красочную пестрядь на полях книги пишу с натуры. Закрою глаза, посижу, увижу, что мне надо, и рисую. Бывает чрезвычайно ярко и реально, а иногда сумрачно. А вот сейчас… — Соловьев впал в столбняк, глаза его поблекли и нижняя челюсть отвалилась; продолжалось это несколько секунд. Он встрепенулся и продолжал: — Что-то серое, как дым бьется, уже не так заметно и пропадает… а похоже было на змея-искусителя с человеческой головою и с такими глазами, как у Проппера.

Ну, думаю, началось. Пора уходить, и сказал вслух:

— Вам надо отдохнуть. Это у вас послеобеденные видения.

— А у вас это бывает? — таинственно спросил он меня. — Вот Победоносцев мне говорил, что у него бывает, только он тогда скверными словами ругается, самыми что ни на есть отборными, извозчичьими, и прогоняет беса.

Второй за Ридигером случай был с Дубасовым.

Адмирал Дубасов[528] завладел осиновой рощей, большим лесным участком, которым искони владели крестьяне. Сельское общество пожаловалось Независимому, прислало мне все документы в заверенных копиях и судебное решение в пользу Дубасова, явно несправедливое и незаконное. Сроки еще не прошли. Я написал ряд статей в защиту крестьян. Это ободрило их, они перенесли дело в Сенат и выиграли. Как ни странно, но поверенный крестьян, при докладе дела, ссылался на статьи Независимого, и Сенатом они из любопытства были заслушаны. О такой победе над Дубасовым Независимый немедленно раззвонил по всему русскому миру, так как дело было типичное и не одна осиновая роща оттянута была от крестьян, и не одним Дубасовым.

Адмирал, пылая гневом, приехал в Петербург, пришел в контору «Биржевых Ведомостей», стал бить по конторскому прилавку своей клюкой, грозил револьвером, кричал:

— Подайте мне сюда ваших жидов, я размозжу им головы, как они смеют поганить мое честное имя. Подайте Проппера! Кто такой Независимый? Подайте сюда Независимого!

По приказанию Проппера к Дубасову вышел управляющий делами «Биржевых Ведомостей» Сыров.

— Редактором у нас Проппер не состоит. Он только издатель, а редактор такой-то, он же и Независимый, живет там-то.

В редакцию я приезжал к четырем часам. Проппер встретил меня бледно-зеленый от ужаса. Он сказал о Дубасове и выразил смелую надежду не из очень приятных, что адмирал приедет ко мне на Черную Речку воевать и может застрелить меня «из ружья». Он не один, а с ним какой-то унтер с огромнейшими усами и с ног до головы вооруженный.

— Подумайте только, — лепетал Проппер, — ему ничего не стоит убить человека, потому что не надо забывать, как он храбро взрывал на Дунае турецкий броненосец.

В ответ я выразил тоже смелую надежду, что Дубасов не окончательно же глуп.

Окончательно глуп он не был, но все-таки глуп.

На следующий день на Черную Речку явился от него этот усатый «унтер».

— Адмирал Дубасов изволит требовать вас к себе для необходимых объяснений.

— Скажите адмиралу Дубасову, что редактор «Биржевых Ведомостей» может принять у себя его от четырех до шести часов ежедневно на Мещанской в редакции.

Дубасов этим не ограничился. Он прислал ругательную записку мне на Мещанскую, подобную тем словам, которыми Победоносцев, по свидетельству Соловьева, имел привычку отгонять от себя злого духа. Я корректно ответил, что, следовательно, свидание наше, которого так добивается адмирал, состоится, очевидно, у мирового судьи. Но к суду я его не привлек. Он поспешил уехать из Петербурга. В сущности, трагический случай этот мрачным представлялся только Пропперу, а на самом деле я с своим помощником Бонди хохотал над ним.

Но вот настоящая трагедия разыгралась в 1899 году, когда полиция избила студента университета. Факт был душу возмущающий, и нельзя же было не откликнуться на него, нельзя было падать его, как факт, характерный для нашей социальной физиологии и только. Надо было воззвать к боевому темпераменту, если таковой еще не заглох в русском обществе. Ужасно это чувство гражданского негодования, которое охватывает в такие моменты публициста! Сознание своего бессилия и жажда мести, гневного отклика. Хотелось крикнуть: будьте вы прокляты!

В редакции были заготовлены две статьи, обе передовые: одна, более умеренная, другая — к моменту страстная, — и та и другая, в сущности, под занавес, т.е. под закрытие газеты. Собрали редакционный совет и единогласно решили: под занавес, так под занавес! Вдруг мне докладывают, что в приемной дожидает меня Демчинский по важному делу.

Демчинского я знал еще в Киеве. В Петербурге он содержал цинкографию[529], потом стал предсказывать погоду и поддерживал знакомство с Витте.

— Вы, разумеется, — начал он, — в затруднении, можно ли смело реагировать на студенческое избиение. Кровь студента вопиет. Я только-что говорил с Витте, и он попросил передать вам, чтобы вы не стеснялись.

Я вернулся в кабинет, где заседала редакция, и передал, что советует Витте. Была пущена самая острая статья и прибавлено к ней еще два, три словечка.

Конечно, громы и молнии. Меня и Проппера вызвал Соловьев, и минуту, которая казалась часом, пронизывал нас змеиным взглядом.

— Кто автор этой статьи? — прошипел он, наконец.

— Вот, — указал на меня Проппер.

— Да-с, вы имеете о государственном социализме превратное представление. Это не революция, милостивые государи! Это приостановка «Биржевых Ведомостей» на шесть месяцев! И в дальнейшем — подцензурность.

На улице Проппер сказал мне:

— Я поеду к Витте.

Но Витте его не принял, или его не было дома; и пришлось «Биржевым Ведомостям» одеться в траур.