Роман с бабочками

Глава 1 Бабочки — это страсть

В современной физике есть так называемая «теория струн». Она гласит, что мир, в котором мы живем, имеет не четыре измерения (три пространственных плюс время), но гораздо больше. Возможно, целых десять. Дополнительные измерения, свернутые во много раз, «замкнувшиеся на себя», запрятаны в недрах привычного для нас пространства. Эти «свертки», занимающие очень мало места — не больше, чем электрон или протон, — и есть «струны»: крохотные вибрирующие петли. А может быть, тайных измерений еще больше — они есть не только у пространства, но и у времени. Они совсем близко от нас, но в то же самое время страшно далеко — ведь наши органы чувств не способны их воспринять: диапазон наших «приемников» слишком узок.

Когда ты впускаешь в свою жизнь бабочек, у мира появляется добавочное измерение. Воздух вокруг тебя вибрирует — это взмахи крыльев. Вот приближается адмирал. Грациозно танцуют переливницы. Порхает данаида. Все это было и раньше, было всегда, просто ты не обращала внимания. Смотрела, но не видела. Есть определенные места и времена года — оживленные улицы, зима — когда в воздухе абсолютно пусто. Но далее этот воздух, где бабочек нет и быть не может, все равно пронизан их присутствием, ветром запредельных измерений. Бабочки — новая грань твоего существования.

В мою жизнь бабочки вошли однажды летом, среди бела дня, на берегу реки в Нью-Мексико. К моему лицу спикировал парусник рутул. Размах крыльев у него около трех дюймов[3], но в тот момент он показался мне совсем громадным. Лимонно-желтые крылья с фантасмагорическими полосками, окаймленные черными фестонами, завершались эдаким хвостом — длинным, раздвоенным, в красную и синюю крапинку. Не унюхав ничего интересного, бабочка упорхнула, а я осталась сидеть — польщенная, слегка ошалевшая, словно удостоилась подарка, которого не заслужила. Может быть, мне хотели преподать несложную истину: «Красота существует просто так, без причин и целей»?

Рутул высматривал себе пару, спасался от птиц, искал пищу — нектар или забродившие соки растений. Как и большинство бабочек, он пробовал пищу на вкус ножками, а обонял усиками. На гениталиях у него были глаза — одиночные светочувствительные клетки[4]. Он вышел из куколки сутки тому назад и, если ему посчастливилось, прожил после нашей встречи еще месяц.

Позднее я влюбилась в самых крохотных бабочек — серых хвостаток размером с ноготок. Их едва замечаешь боковым зрением где-то среди сорняков, на фоне забора. Банальны, как почтовый ящик. Но дайте им только присесть — и они сложат крылья, демонстрируя их нижнюю сторону, так называемый испод. Фестоны — оранжевые, как плод манго. Узоры в голубовато-каштановых тонах. Полумесяцы. Вензеля. Тайные письмена.

В фильме «Парк юрского периода-2» герой Джеффа Голдблума застревает на острове, кишащем динозаврами. Пока другие персонажи фильма восторгаются стадом трицератопсов, Голдблум ворчит сквозь зубы:

— «Ах-ах-ах! Вот это да!» С этого всегда начинается. А кончается воплями и паникой.

Ах! Вот это да! Все начинается с восклицаний. Затем — определители и вновь определители, пикники среди лугов, вопли и паника: «Лови её, лови! Уйдет!» Для некоторых из нас бабочки становятся объектом помешательства. Впрочем, я не стала бы относить себя к числу этих безумцев. Да, я увлекаюсь бабочками, но моя страсть не выходит за границы разумного.

Не то что у некоторых.

Элинор Глэнвилль — землевладелица, относительно состоятельная женщина, мать двоих детей. В 1685 году, в возрасте тридцати одного года, после семи лет вдовства она снова вышла замуж. Второй муж Элинор был моложе ее на десять лет. Ничего хорошего из этого брака не вышло.

Когда он однажды взвел курок пистолета и прицелился ей в грудь с криком «застрелю!», — вспомнила ли Элинор о переливницах, порхающих из тени в свет, из света в тень в озаренной солнцем дубовой роще? Когда муж ее бросил (а она успела родить ему двоих детей), нашла ли она успокоение, выращивая гусениц, наблюдая, как капустницы кормятся листами капусты и водяного кресса или ботвой репы, как перламутровка превращается в куколку, массивный длинный гроб, но прежнего цвета, с обоих боков точно присыпанный серебром?

В 1703 году один известный лондонский энтомолог писал: «Леди Глэнвилль, устыдив всех нас, привезла в город прекраснейшую коллекцию бабочек, исключительно английских. Леди имеет обыкновение платить за четыре или пять десятков обычных гусениц по шесть пенсов и затем выкармливает их: за гусениц отменной редкости, в качестве поощрения, она платит по шесть пенсов за штуку — вот еще один способ обеспечить бедняков работой».

Ранее леди уже отправила несколько ящиков с экземплярами бабочек лучшему натуралисту того времени Джеймсу Петиверу. Он рассыпался в благодарностях и комплиментах. В коллекцию входил первый экземпляр вида перламутровка глэнвилль — очаровательное создание с узорчатыми оранжевыми крыльями, которое «приносит потомство на крутых изрезанных откосах у побережья, куда еще никогда не вторгались ни плуг, ни серп».

К тому времени ее муж, мерзавец Ричард, обзавелся новой любовницей и еще одним ребенком. Своего старшего сына от Элинор, семнадцатилетнего юношу, проходившего обучение у Джеймса Петивера, он похитил и угрозами вынудил отказаться от матери и от наследства, которое она собиралась ему оставить. Ричард Глэнвилль постарался восстановить против Элинор и остальных ее детей, так что в итоге она завещала большую часть своего имущества дальнему родственнику. После смерти Элинор еще один ее сын попытался опротестовать завещание. По его словам, мать составила этот документ, пребывая в уверенности, что ее детей превратили в эльфов.

Еще в средние века существовало поверье, что в обличье бабочек — «масляных мух», butterflies или buterfloeges — скрываются эльфы, прилетающие воровать молоко, сливочное масло (butter) и сливки[5]. Со временем бабочки и эльфы еще больше сблизились в людском сознании: и те, и другие — крохотные, юркие, крылатые существа, порхающие с видимой беспечностью. Возможно, Элинор Глэнвилль всего лишь надеялась на лучшее.

На судебном процессе по поводу ее завещания давали показания сто свидетелей. Бывшие соседи не преминули вспомнить о странном поведении Элинор: дескать, одевалась она на манер цыганки, бродила по холмам, «не имея на себе никакого необходимого платья», «расстилала простыню под кустами и живыми изгородями, колотила длинным шестом по вышеуказанным кустам и собирала целые кучи червяков».

В защиту леди Глэнвилль выступили ее друзья, Петивер и другие ученые. Однако суд признал ее последнюю волю недействительной по причине сумасшествия. Как съязвил позднее один оскорбленный энтомолог, «никто, кроме помутившихся в рассудке, и не станет предаваться погоне за бабочками».

Подобное предубеждение просуществовало недолго. В середине XVIII века английские коллекционеры бабочек стали называть себя аурелианами от латинского слова aureus — «золотой» (намек на золотистую окраску куколок у некоторых видов). Возможно, кто-то и продолжал считать этих мужчин и женщин чудаками — это ж надо, таскать с собой огромные сачки и объемистые мешки со снаряжением… Но смотрели на них уже не с презрением, а с беззлобной, не лишенной некоторой симпатии улыбкой.

Как пишет историк Дэвид Аллен, «XVIII век был переходным периодом. В начале этого столетия мы видим, как люди забавляются с природой, относятся к ней точно к новой игрушке. Со временем, когда они свыкаются с новизной и начинают реагировать все более непринужденно, можно заметить, что наблюдатели становятся все смелее и смелее. И наконец на исходе века обнаруживается, что люди без памяти влюбились в природу».

К началу викторианской эпохи, в середине XIX века, природа стала частью домашней обстановки. В интерьере викторианских домов непременно присутствует «шкаф курьезов», где за стеклянными дверцами выставлены минералы, окаменелости, раковины и засушенные растения. Пыл ученого смешался тут с алчностью коллекционера.

А бабочки благодаря своей красоте и отличительным узорам на крыльях оказались прекрасным объектом коллекционирования. Казалось, на этих насекомых помешался каждый второй добропорядочный господин, а иногда и его почтенная супруга и даже детки-шалуны. В общественные клубы, на лекции и полевые экскурсии допускались люди всех сословий. Все сословия желали узнать о повадках воловьего глаза, поймать кэмбервеллскую красавицу (местное название траурницы), подивиться множеству перламутровок, вьющихся над сладко пахнущей куманикой.

Мы о таком изобилии можем только грезить — примерно как об эльфах. В те времена луга, пастбища, леса и живые изгороди тянулись на многие мили; ни тебе автомобилей, ни химикатов. И людей на Британских островах жило на несколько миллионов меньше, чем сегодня, зато белянок, голубянок, желтушек и червонцев было больше. Несчетные тысячи бабочек, кружащихся в воздухе, точно конфетти. Отважные натуралисты из Беркширского Полевого клуба или Хаггерстоуновского Энтомологического Общества вряд ли подозревали, какое счастье выпало на их долю и чем кончится этот праздник жизни.

В 1876 году Уолтер Ротшильд, восьмилетний отпрыск богатого семейства банкиров, учредил свой собственный музей естественной истории и нанял ассистентом опытного таксидермиста. Умер он спустя шестьдесят три года, заслужив репутацию величайшего на свете энтомолога-любителя. То был чудак, ездивший по Пикадилли к Букингемскому дворцу в экипаже, запряженном зебрами. Видный государственный деятель: именно в результате его хлопот британские власти в 1917 году официально пообещали содействовать созданию еврейского национального государства в Палестине. Коллекционер, завещавший лондонскому Британскому музею свою коллекцию — 2 миллиона 250 тысяч экземпляров высших и низших бабочек, благодаря чему собрание чешуекрылых музея стало богатейшим в истории. Эти 2 250 000 особей лорд Ротшильд изловил, конечно, не собственноручно. Он нанимал профессиональных коллекторов — мужчин, а позднее и женщин — с большим опытом странствий по отдаленным странам. В их числе был австралиец Э.-С. Мик, путешествовавший в основном по Папуа-Новой Гвинее и Соломоновым островам. Мик присылал Ротшильду тысячи новых видов, включая самую крупную в мире бабочку — птицекрыла королевы Александры. Самка птицекрыла имеет в длину почти фут[6]. Самец выделяется яркой окраской: радужно-зеленые и светозарно-голубые крылья, ярко-желтое брюшко.

Биологическое разнообразие Новой Гвинеи объясняется универсальностью ее ландшафтов: от знойных лесистых низин до заснеженных горных пиков. Во время одной из экспедиций в холодные горы у Мика заболели почти все носильщики. У самого Мика буквально кружилась голова от недавнего успеха: он поймал самку нового вида птицекрылов — хорошо приспособленное к высокогорной жизни существо с сильно опушенным тельцем.

Мик вспоминает, что очень терзался: все гадал, как лучше поступить — остаться в местах, столь богатых неизвестными видами, или ради спасения своих людей вернуться на побережье. Один за другим туземцы заболевали воспалением легких. Они хрипло дышали и, по всем признакам, были близки к смерти.

Мик частенько и сам чувствовал себя совсем больным: метался в жару, стучал зубами от озноба. «Полагаю, — писал он, — обитатели цивилизованных стран будут удивлены, что в мой разум закралось хотя бы минутное сомнение и что я всерьез думал пожертвовать здоровьем — а возможно, и жизнью — нескольких молодых людей ради поимки двух-трех бабочек. Но в мире дикой природы, вдали от цивилизации, человек обретает то, что я назвал бы не столько безрассудностью или равнодушием к человеческой жизни, сколько иным отношением к ее ценности. Появляется ощущение, что работа, которую надлежит выполнить, важнее».

В конце концов один из юных носильщиков умер, и Мик все-таки вернулся на побережье.

Подобные сцены разыгрывались по всему миру. С сачком в одной руке и ружьем в другой путешественники противостояли опасностям и болезням. (Не один и не два энтомолога, пальнув из ружья, добывали сверкающих птицекрылов, порхающих слишком высоко дои сачка — над верхушками деревьев.)

В 1871 году Теодор Мид, отправившись на запад США в экспедицию за бабочками, лаконично писал домой:

Другой натуралист собрал в Колорадо великолепную коллекцию доселе неизвестных экземпляров, но однажды ночью двое погонщиков украли его снаряжение, выудили насекомых из пузырьков и утолили жажду первоклассным спиртом, в котором хранились образцы.

К тому времени многие коллекторы и коллекционеры сами сделались учеными. В 1898 году автор определителя бабочек, обитающих на востоке США, с поразительной точностью описывал форму яиц, повадки гусениц и физиологические особенности взрослых особей, в том числе обонятельные чешуйки на крыльях толстоголовки кларус и строение усиков парусника. Изучить жизненный цикл вида стало не менее важным, чем подобрать для него звучное имя и наколоть его представителя на булавку. В XX веке человек все чаще следовал за летящей бабочкой не для того, чтобы ее поймать, а чтобы посмотреть, куда она направляется и как проводит время.

В отряде чешуекрылых примерно 18 тысяч известных науке видов булавоусых бабочек (они же дневные) и 147 тысяч видов разноусых (моли и ночные бабочки). Различия между булавоусыми и разноусыми вкратце таковы: большинство видов булавоусых летает в дневное время суток, а большинство разноусых — ночью; среди первых преобладают ярко окрашенные, вторые по большей части неприметно-блеклые; у большинства булавоусых усики, как и следует из названия, характерной булавовидной формы, а у разноусых выглядят иначе; в позе отдыха булавоусые, как правило, складывают крылья над телом, а разноусые сидят с раздвинутыми крыльями. У большинства разноусых, в отличие от булавоусых, тела густо покрыты волосками, а передние и задние крылья соединены особым крючкообразным приспособлением.

Много ли от бабочек пользы? Меньше, чем можно было бы подумать. В деле опыления растений бабочки не могут тягаться с настоящими мастерами — жуками и пчелами. Булавоусые бабочки уступают даже своим ночным сестрам. Если все дневные бабочки вдруг исчезнут, исчезнут и несколько видов цветов, но не более того. (А вот если исчезнут все цветы, вымрем и мы с вами, поскольку почти все, чем мы питаемся, не может существовать без цветения растений.)

Даосский философ Чжуан Цзы, полагавший, что бесполезное по-своему прекрасно и даже по-своему полезно, писал: «Однажды мне приснилось, что я — бабочка, весело порхающая бабочка. Я наслаждался от души и не сознавал, что я — Чжуан Цзы. Но вдруг проснулся, удивился, что я — Чжуан Цзы, и не мог понять: снилось ли Чжуан Цзы, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжуан Цзы?»

Современный комментатор поясняет: «Называть жизнь и знание сном — еще не значит глумиться над верой в их реальность». Сон — отнюдь не состояние безумия, но «радикальный переход от одной самостоятельной личности к другой».

Влезть в шкуру бабочки — радикальный шаг. Вы сделаетесь тем, чем ни в коей мере не являетесь. Обнаружите, что связаны с окружающим миром удивительными узами. Возможно, откроете тайные измерения — крохотные, но завораживающие, — находящиеся за пределами вашего восприятия.

Более того, жизнь бабочки — воплощенный миф. В свою бытность «кучей червяков» гусеницы смиренно ползают по земле. Прячутся в гнилье — под сломанными ветками и сухими листьями. Некоторые из этих гусениц защищаются от хищников, ощетинивая свои волоски. Раскраска у них аляповатая, в стиле детских деревянных игрушек. Они плюются едкой полупереваренной пищей и выделяют ядовитый газ. Затем эти сомнительные личности делают себе прочные защитные коконы и погружаются в сон, чтобы преобразиться.

Из куколки выводится взрослая бабочка. Восстает из праха, как феникс.

И мы, живущие мифами, всю жизнь дрожащие от страха перед переменами и смертью, удостаиваемся замечательной привилегии: вновь и вновь быть свидетелем метаморфозы, которая с точки зрения самого «червяка» — совершенно обыденное дело. Но мы с благоговением наблюдаем, как зеленая в желтую крапинку гусеница — в сущности, всего лишь пухлый мешок с какой-то слизью внутри — превращается в парусника рутула с яркими крыльями в черной резной оправе.

Французский натуралист Марсель Ролан заметил, что бабочки служат для нас «средством, унимающим боль существования».

Осмелюсь предположить, что в наши дни люди еще чаще ищут утешения в бабочках. Многие — ученые: студенты, преподаватели… Кто-то исследует на материале бабочек вопросы генетики и инсектологии (биологии насекомых); другие решают прикладные задачи сельского хозяйства и экологии. Но большинство любителей бабочек обожают их не за это. Иногда причина в банальной человеческой тяге ко всему красивому.

Мириам Ротшильд родилась в 1908 году. Она была племянницей вышеупомянутого лорда Уолтера Ротшильда и дочерью Чарльза Ротшильда, который однажды, заметив из окна вагона редкую бабочку, рванул стоп-кран. Впрочем, главной страстью Чарльза Ротшильда были блохи. Его дочь подготовила и издала шеститомный каталог отцовской коллекции, насчитывавшей несколько миллионов экземпляров, за что была удостоена неофициального титула «Повелительница блох».

В своих работах о бабочках Мириам описала, как гусеницы монарха поглощают и накапливают в своем теле яды молочая. Досконально изучила, какую роль играет пигментация в хризалидах (то есть куколках) дневных бабочек. Доказала, что самки капустницы используют химические «метки», чтобы невзначай не отложить яйца на листьях, где уже отложены другие яйца или кормятся личинки. Капустницы стараются создать своему потомству наилучшие условия — выбрать место, где полно еды и нет конкурентов.

На протяжении XX века Мириам Ротшильд приложила немало усилий, чтобы труды натуралистов и коллекционеров предшествовавшего столетия — таких как ее отец и дядя — были продолжены и углублены с учетом достижений экологии и биохимии, с особым вниманием к молекулам, ароматическим следам в воздухе и тайным сигналам. В XIX веке капустницу накололи на булавку, нарекли научным именем, анатомировали и изучили в естественной среде обитания. Но сделано еще далеко не все.

Размышляя над тем, почему некоторые куколки капустницы окрашены в синий цвет (по неизвестным причинам в поверхностных тканях иногда задерживаются синие пигменты), Мириам Ротшильд без малейшей иронии вопрошает: «Кто приподнимет покров над этой тайной?»

Кто приподнимет покров над тайной гусеницы морфо, которая выделяет каплю прозрачной жидкости и, смачивая ею свои волоски, скрупулезно прилизывает их один за другим?

Кто приподнимет покров над тайной спаривания — отчего у одних видов самцы смиренно ухаживают за самками, а у других бесцеремонно их насилуют?

Как геликониды запоминают место, где когда-то были пойманы, и избегают его?

А загадка бабочек с ушами на крыльях?

А количество видов и масштабы их вымирания? Кто знает, сколько всего на свете бабочек?

Сделано далеко не все. В том числе и в таких местах, как Папуа-Новая Гвинея и Соломоновы острова, где работает Джон Теннент, внештатный научный сотрудник Британского музея естественной истории. Во время недавней экспедиции на остров Сан-Кристобаль он набрел на цветущее дерево. В краткие периоды цветения — и, соответственно, интенсивного выделения нектара — деревья привлекают самых разнообразных бабочек. Одним взмахом сачка Джон изловил трех особей, принадлежащих к двум неизвестным видам: самца и двух самок. За последующие несколько дней он добыл «достаточное количество» представителей первого вида, но особи второго больше не попадались, хотя Теннент наведывался к дереву регулярно — и во время той экспедиции, и несколько месяцев спустя. «Никогда до того дня и ни разу впоследствии, — заключает Джон, — бабочек этого вида никто не наблюдал».

Теперь эти маленькие голубые бабочки носят имя Psychonotis julie — в честь жены Джона.

Во время своей последней экспедиции, в первый год двадцать первого столетия, Джон на два месяца застрял на острове Тикопия из-за местного государственного переворота. К сожалению, на Тикопии всего тринадцать видов бабочек, и все они давно известны науке. Чтобы скоротать время, Джон ловил мух для ящерицы, которая жила у него под порогом, и учил местных детей бесконечной песенке про ферму старика Макдональда.

Теперь Джон Теннент собирается опубликовать свое исследование по биогеографии Соломоновых островов, где описаны семьдесят новых видов бабочек и изложены результаты некоторых новых наблюдений над механизмами мимикрии.

«Благодаря бабочкам у обычного сада появляется новое измерение, — писала Мириам Ротшильд, — ведь они — точно чудесные цветы, которые бывают только в снах. Цветы из детских фантазий, умеющие отрываться от своих стеблей и воспарять в солнечных лучах. Для меня бабочки — нечто воздушное, ангельское. Когда они рядом, я не смотрю на них аналитическим взглядом профессионального энтомолога».

В жизни человека наступает момент, когда он должен взглянуть на объект своей любви трезвыми глазами и понять, может ли он сказать себе: «Да, я не ошибался».

Тем, кто влюблен в бабочек, в этом смысле легко. Разочарование им не угрожает.