Роман с пивом

~~~

Это был удивительный момент где-то посередине между двумя буднями, абсолютно пустой и, казалось бы, заранее обреченный стать поворотным моментом, от которого всегда ожидаешь каких-то предзнаменований, последнего вздоха, хлопнувшей двери или первого симптоматичного свиста в утреннем кашле курильщика. И все же он был пуст и безлюден и походил на кокон, в котором было все сразу: и промокший город, с которого медленно сходила дождевая мгла, отрываясь от земли, словно застрявшая на шипах туалетная бумага, как будто всемирное тяготение никак не хотело выпускать ее из своих объятий, и одинокий утренний свет, который еще как минимум часа два будет безуспешно стучаться в зашторенные окна и тереться носом о мокрые поверхности зеркальных небоскребов, внутри которых похожие на привидения уборщицы заканчивают свой рабочий день, катаясь на жужжащих поломоечных машин по гулким коридорам офисов.

На пешеходном переходе Хеннинен резко затормозил и остановился.

— Послушайте, — прошептал он.

— Слушаем, — демонстративно прошипел в ответ Жира и напряженно сгорбился, прямо как Хеннинен.

Прислушались. Откуда-то и правда что-то слышалось. Из ближайшего переулка доносился покрывающий все шум вентиляционных систем, сквозь который с трудом прорывался некий голос, скорее даже плач. Постояли еще некоторое время, а потом прошли несколько метров вперед, но, как только приблизились к дому на другой стороне улицы, этот голос как сгинул.

Хеннинен снова остановился.

— Он шел откуда-то отсюда, из-за поворота, — сказал он, повернулся и заковылял в обратную сторону, так что всем другим пришлось поторопиться, чтобы успеть за калекой.

Там на углу стоял газетный киоск, окна которого со стороны футбольного поля были заклеены малярной лентой, а за ним находился банкомат — этакий желтый козырек с большими, как у бабочки, железными крыльями, призванными обеспечить безопасность клиента. Из-под крыльев торчали две худые ноги в капроновых колготках, и плач, очевидно, доносился откуда-то из верхней части. Подошли ближе и остановились метрах в двух от банкомата. Верхняя часть плачущего существа по-прежнему была не видна.

— Хм, — произнес Хеннинен, и оно прозвучало как-то на удивление громко в этой пустоте. — Можем ли мы чем-нибудь помочь?

Всхлипы прекратились, а через некоторое время материализовалась наконец и верхняя часть безличных до этого момента ног.

По всем параметрам это было довольно нелицеприятное зрелище. То, что неожиданно выползло из-под ярко-желтых крыльев, оказалось банальным затасканным трансвеститом. На нем были красные туфли на каблуках, причем один каблук сломался и затерялся где-то по дороге, капроновые колготки, покрытые многочисленными «стрелками», что-то вроде юбочки и в заключение, над красным пиджачком из искусственной кожи, некое подобие лица, такое разочарованное и опрокинутое, что со всем своим съехавшим от слез килограммовым макияжем напоминало скорее оползень в горах.

В целом все существо было настолько неуклюжим и угловатым, что никакого другого определения не приходило в голову, кроме как «наспех срубленный топором», и это было так близко к действительности, что, кровоточь оно со всех сторон, никто бы не удивился.

— Что за б… — воскликнул было Жира, но тут же прикрыл рот рукой.

— Эта, — сказал Хеннинен. — Сорри.

— Мы тут мимо проходили и вот услышали, — выговорил наконец Маршал.

Парень снова разрыдался. Слезы лились из него с удивительным, учитывая, что проплакал он уже довольно приличное время, напором, брызгали во все стороны, как у клоуна, поэтому в конечном счете было довольно сложно решить, плакать ли вместе с ним, смеяться или просто охать от ужаса.

Наконец бедолага все-таки заговорил. Довольно зычным басом он пояснил, что у него на счету должно было быть столько-то и столько-то таких-то денег, он очень подробно все это описал, а потом когда закончил, то всем стало понятно, что теперь у него денег нет.

— Так ты поэтому рыдаешь, — сказал Жира, и в его тоне слышалось одновременно и разочарование, и сочувствие.

— Мне надо домой, а я живу… Бог знает где я живу, и мне надо ехать на такси.

На Хеннинена вся эта история оказала просто какое-то невероятное действие, возможно, потому, что он весь день старался быть рыцарем печального образа и теперь, снова вспомнив об этом, решил вести себя по-рыцарски.

— У нас там что-нибудь осталось? — спросил он и посмотрел на Маршала.

Снова пришлось залезть в мокрые карманы в надежде найти там хоть что-нибудь и, не найдя, пошарить еще для приличия какое-то время, а потом, с трудом вытащив руки наружу, печально развести ими в стороны и сказать, что, к сожалению, ничего нет.

— Неужели совсем ничего? — переспросил Жира. — Ведь света же не было и все такое.

— Ничего не осталось, то есть осталось совсем-совсем немного, я к тому, что ни на что не хватит, хотя, конечно, мы тоже о такси говорили, но сейчас стоит задуматься о будущем, то есть я к тому, что у меня похмелье, и я ужасно голоден, и вообще, блин, я страшно устал.

Это признание повисло в воздухе, как холодный туман, и все еще какое-то время его обдумывали.

— Я понимаю, — сказал парень-девушка через несколько минут и опустил голову. С его макушки свисали две длинные пряди, которые теперь прилипли к щеке и были похожи на темные царапины. — Конечно, я понимаю, дети мои, — повторил он.

После этого некоторое время просто молча стояли на месте в порыве какого-то охватившего всех и непонятно откуда взявшегося благоговения, и казалось, что можно так стоять до самого скончания веков, где бы оно там ни находилось, но в тот самый момент, когда мысль о том, где бы оно могло быть, только начала складываться, Хеннинен сделал нечто совершенно непостижимое.

Он шагнул вперед раз и другой, подойдя вплотную к парню, и сказал, что ему невероятно жаль, что все так случилось, и что, к великому сожалению, он не может дать ему денег, но что сердцем он всегда с ним. А потом он крепко и чувственно обнял его.

Все это вызвало полное остолбенение. Похоже, что не менее шокирован был и сам трансвестит, он снова зарыдал, но теперь все время повторял: «Ах вы мои золотые, ах вы мои золотые», а потом наконец и Хеннинен вдруг понял, что его совсем куда-то не туда занесло, осторожно высвободился из объятий, сказал, мол, всего хорошего, нам пора идти, и вернулся обратно к Жире и Маршалу, снова зацепившись за них, как возвращенная часть единого целого, и опять заспешили вперед, короткими шажками от банкомата к основной улице, Жира в очередной раз попытался пойти не в ту сторону, но ему не дали, а затем ряды выровняли и прошли полквартала, потом еще целый квартал и еще один, около странных, похожих на коробки для гаек домов свернули налево и стали подниматься в гору, на которой, собственно, все эти дома и топорщились, и только тут, в окружении маленьких, картонного вида домиков, построенных еще в начале пятидесятых, вдруг заметили, что проделали уже значительный путь, и подумалось, что можно несколько сбавить темп.

— Давайте пойдем помедленнее, — предложил Маршал.

Это подействовало должным образом. Жира остановился сразу, Хеннинен по инерции прошел еще немного вперед. Он был вынужден сделать несколько подпрыгивающих движений на здоровой ноге, чтобы затормозить, вид у него был такой, будто он только что проснулся где-нибудь в детском надувном замке-батуте, стоящем на площади перед супермаркетом.

— А, да, что такое? — спросил Хеннинен.

— Ничего, просто устал.

— Ну, тогда пойдем? — спросил Жира.

— Ты что, не слышал? Я устал, и вообще мне хотелось бы проанализировать недавнее поведение Хеннинена.

— А мне хотелось бы проанализировать тебя по морде, — сказал Жира.

Этот обмен любезностями пришлось приостановить в связи с тем, что из соседнего двора вывернул разносчик газет, он оставил тележку у дверей, а сам с толстой пачкой скрылся в подъезде. К тележке, конечно, тут же надо было подойти, но разносчик, по всей видимости, был человеком сообразительным: во-первых, сверху он положил газеты на шведском языке, а во-вторых, перевязал всю кипу таким невероятным образом, что вытянуть оттуда какую-нибудь газетенку было делом сложным и не стоящим затрат. И все же, неудобно склонив голову набок, пришлось прочитать хотя бы шведские заголовки, из которых следовало, что все события происходят где-то далеко в мире, да к тому же еще на зияющем пробелами языке, что, однако, не помешало Жире постараться вытянуть из пачки одну газету, но попытка не увенчалась успехом, так как разносчик неожиданно вынырнул из дверей, это произошло так внезапно, словно кто-то вдруг нажал на кнопку быстрой перемотки.

Разносчик остановился у тележки и вытаращил глаза, так что сразу стало заметно: чтобы взбодриться, он принимает по утрам какие-то суперэнергетические напитки. Он молчал, и, собственно, именно поэтому заговорил Жира, сказав что-то про удивительную систему крепления газет на тележке, но парень никак не отреагировал, собрал лоб в складку, взял тележку и ушел восвояси, и как-то очень логично было тоже отправиться дальше.

Впереди было еще метров двадцать подъема, после чего начинался пологий спуск. На самом верху расположился тихий перекресток, на углу которого торчал сплошь обклеенный рекламой сосисок магазин всякой всячины, называвшийся «Две тысячи мелочей», — наверное, по мнению владельцев, это было очень продвинутое название, — рядом примостился маленький продуктовый ларек и такой же маленький кабак, где за столиком у окна сидел нервный старик, тыкая сухим, как палка, пальцем в большой, похожий на бутерброд, калькулятор. А потом уже стал актуальным тот самый пологий спуск, который, к сожалению, ничуть не облегчил ни состояния, ни пути: движение вниз захватило четыре здоровых, но уже уставших ноги, и бедный Хеннинен с трудом успевал за ними, именно здесь почему-то утренний холод нового дня стал особенно чувствоваться, кожа покрылась мурашками, мокрая одежда до крови натирала во всех местах, алкоголь постепенно выветривался, и на его место приходила глухая, незримая всемирная печаль.

— Ох-ох, — вздохнул Маршал.

— Не бери в голову, — сказал Жира, — это я только так образно про морду сказал.

— А? Да я не об этом. Но все равно спасибо.

— Ох-ох, — вздохнул Хеннинен.

Прошли еще один перекресток. Впереди уже торчал мост, протянувшийся над шоссе с трамвайными путями и ведущий в парк развлечений «Линнанмяки». Вероятно, молния попала в какой-то механизм, он заработал, и теперь оттуда доносились приглушенные металлические скрипы и вздохи, а когда потом на какое-то время они прекратились, внезапно наступившая тишина показалась еще более зловещей. Здесь же, над кирпичной стеной здания Института Диаконис, над тем самым местом, где трамвайные пути круто поворачивают влево, а трамваи при этом сильно кренятся, как на американских горках, для каких-то там, черт его знает каких, целей висело большое выпуклое зеркало. Под ним, конечно, пришлось затормозить и отдышаться, но это зеркало вызывало странное чувство неуверенности: дело в том, что, с какой бы стороны в него ни смотреть, всегда оказываешься где-то на краю, словно в середине расположен центр мироздания, такая точка, которая одновременно и влечет к себе, и отталкивает.

— Пойдемте, — сказал наконец Хеннинен, — а то меня от этого зеркала уже тошнит.

В самом конце улицы между домами вздымался и пенился мутной темно-зеленой массой городской парк, и чем ближе к нему подходили, тем причудливее он менялся по цвету и форме. Сразу за ним начинались скалы и железная дорога. С правой стороны за небольшой железной оградой высилась маленькая церковь, словно часть декорации к какому-нибудь душераздирающему фильму ужасов, рядом с ней расположилась пустая автостоянка, окруженная живой изгородью кустарника, а чуть поодаль — две деревянные и, казалось, воздушные виллы с огромными кленами, дубами, кривыми сараями и запрещающими вход табличками во дворе. Дойдя до автостоянки, вдруг отметили про себя, что птицы уже вовсю щебечут, воробьи устроили чуть ли не цирковое представление, дрозды пели, вороны каркали, чайки отчаянно кричали, был и еще кто-то, но знаний по биологии не хватило для точного определения рода и вида, вся эта какофония превратилась вскоре в такой гам, что срочно захотелось найти ту кнопку, нажав которую, можно было бы все это прекратить.

И тут уж стало совершенно очевидно, что больше идти просто невмоготу, о чем пришлось громко сообщить.

— Я тоже не могу, — сказал Жира и остановился, потом посмотрел на Хеннинена и спросил: — Нам еще обязательно туда идти?

Хеннинен сказал, что обязательно, и уверенно шагнул вперед. Его выносливости можно было только позавидовать, ведь это именно он был калекой, ради которого отправились в эту чертову больницу, но что сделано, то сделано, теперь Хеннинен крепко держался за мокрый рукав и тянул вперед, пришлось идти за ним, так как сил сопротивляться уже не было.

После автостоянки свернули налево, на песчаную дорожку, петляющую между деревьями, здесь была небольшая лощина, в которую потоками дождя нанесло огромное количество всевозможного мусора, можно было подумать, что еще совсем недавно у этих берегов бушевало море, разбивая о скалы корабли и лодки, а теперь весь скарб собрался на дне лощины — кучей валялись старые листья, щепки, окурки, бумажки, два шприца, выгоревший на солнце красный браслет, то ли из парка развлечений, то ли из бассейна, то ли из дурдома, то ли из сифилитической больницы, ну да какая разница, старый кожаный бумажник, вывернутый наизнанку, погнутый кусок жалюзи, презерватив, чья степень использованности осталась тайной, и, наконец, среди этой бумажно-пластиковой грязи, в самом ее центре, словно на подушечке, лежал одинокий игральный кубик и смотрел вверх всеми своими шестью глазенками.

— Боже! — закричал Жира. — А когда ж мы будем играть в кости?

Его крик всполошил целую стаю маленьких серых птичек, прятавшихся в соседних кустах.

Хеннинен замедлил шаг, но не остановился, он, пожалуй, догадывался, что будет непросто вновь привести в движение эти две пары плетущихся сзади, вполне здоровых, но очень капризных ног. Он заговорил спокойным, низким голосом, словно по долгу службы призван был успокоить разъяренную толпу старушек, рвущихся в магазин после объявления о значительной скидке на бумажные полотенца; он сказал, мол, скоро мы уже придем в больницу, а у дяди-доктора наверняка очень много работы, и прежде чем ногу станут оперировать, надо какое-то время подождать, и если до сих пор еще не понятно, то именно в это самое «какое-то время» и будет возможность сыграть в кости, разве не прекрасное завершение дня, или вечера, или ночи, прямо-таки отличное, даже несколько литературное, любой великий писатель завизжал бы от восторга, если бы сам придумал такой гармоничный конец. А еще он сказал, что ему тоже хочется и пить, и писать, и громко плакать, что ему больно и горько, и поэтому он предлагает поскорее уже пойти в больницу, после всей этой тирады он посмотрел на Жиру и еще раз добавил, что потом с огромным удовольствием сыграет с ним в кости.

Хеннинен говорил так хорошо, что Жира как-то сразу успокоился. Таким образом, снова продолжили путь по дорожке, шурша песком и пугаясь незнакомых деревьев, и, наконец, выйдя на небольшую площадку на вершине холма, остановились перевести дух.

Поблизости находился загон для выгула собак, правда, собак в нем не было, а еще чуть дальше высился мост, под которым тянулись длинные ряды железнодорожных путей, и бегали поезда, когда им, поездам, был черед бегать. За мостом уже начинался другой район — Линнунлаулу, Птичья песнь, и тут, словно в подтверждение этому названию, птицы стали заливаться с троекратной силой, так что их щебетание стало действовать на нервы, разъедая и без того непрочные клетки мозга, как какая-нибудь пищалка или дуделка на перроне метро. К счастью, Хеннинен вмешался в этот процесс и мрачно проворчал, что пора двигать, а так как все еще держались за Хеннинена, хотя в действительности цеплялся под руки именно он, но, как бы то ни было, отправились дальше, и противный писк сам собой угомонился, сменившись вполне достойным и даже красивым пением.

До моста оставалось каких-нибудь метров тридцать, которые преодолевались медленно и неохотно, все-таки это была своеобразная граница. С каждым шагом мост был все ближе и ближе, и вот уже предел, дальше — мост.

Остановились.

Несколько лет назад мост перестроили заново. В старом было, пожалуй, больше истинного романтизма, но так как его разобрали и увезли, вероятно, догнивать где-нибудь на свалке, то приходилось мириться с тем, что есть. Теперь перила были защищены сетками, а за ними находился еще какой-то барьер безопасности. Над головой протянулись всевозможные металлические шнуры и канаты, частично имевшие практическое, а частично чисто декоративное значение, Жира показал на них и вдруг принялся объяснять, что ему очень хочется совершить какой-то обезьяний поступок. Хеннинен устало попросил его оставить это намерение до следующего раза.

— Я однажды летом тоже вот так возвращался, не помню откуда, — сказал Маршал.

— Надо же, — усмехнулся Хеннинен.

— Я к тому, что шел по этому мосту, а посередине стоял какой-то чувак, ну или кто-то, он стоял; а я проходил мимо, и вдруг я совершенно отчетливо понял, что он собирается прыгнуть. Очень странное ощущение, я как будто почувствовал или даже услышал его намерения.

— Это все спиритуальные течения, — сказал Жира и, особо не церемонясь, первым ступил на мост. Откуда-то с самого низа послышался глухой, дрожащий и почти неслышный звук, словно кто-то ударил в большой барабан.

— Да нет, я не имел в виду каких-нибудь там привидений, просто мне стало страшно за этого парня, я даже вернулся и спросил, ты, типа, не собираешься прыгать, тогда он повернулся ко мне и так солнечно улыбнулся во весь рот, что я сразу решил, ну все, решение уже принято.

— Хочешь не хочешь — заулыбаешься, если уж сможешь когда-нибудь принять решение, — сказал Хеннинен и облокотился на перила. Это было ровно то самое место из прошлого, о котором сейчас говорили.

— Но ведь речь идет о смерти, — напомнил Жира.

— Да нет, там на самом деле счастливый конец. Он повернулся ко мне, улыбнулся и сказал, что ни в коем случае, так и сказал, не стал бы прыгать с этого моста, что он просто стоит здесь и смотрит на родной город, на то, какой он красивый. И пришлось ответить ему, что и вправду красивый. А потом я еще с ним немного постоял, а когда уже собрался уходить, он обнял меня и сказал, как бы для верности, что он — поэт.

— Во черт, — сказал Хеннинен, пытаясь отодрать прилипшие к ногам мокрые штанины. — И что ты сделал?

— Помахал варежкой.

— Я бы ни за что не поверил в это объяснение про поэта, — сказал Жира.

— Хочешь сказать, что на моей совести висит теперь один самоубийца?

— Да нет, я ничего не хотел сказать.

После этого все облегченно вздохнули и замолчали, как-то обсуждение эпизода из прошлого, а тем более его пространственное наложение на настоящее выбило на некоторое время из колеи, но потом догадались тоже взглянуть на город. По правую сторону возвышался железнодорожный вокзал, спокойный и непоколебимый, расстояние до него было сложно высчитать, но блестящих рельсовых полос было не меньше двадцати, и все они тянулись до самого вокзала, а за ним лежал город, серый, далекий и туманный, покрытый легкой утренней вуалью. Над заливом Тёёлёнлахти стояли, упираясь в небо, и мерно раскачивались дымные столбики, похожие на хмельных привидений, в привокзальном парке щебетали птицы. Людей совсем не было слышно, только со стороны залива доносилось неясное покрякивание, но, скорее всего, это ругались меж собой селезни.

Жира оторвался от перил и широко, с удовольствием потянулся, от чего внутри него раздался такой скрип и хруст, как будто что-то там сломалось. Затем он перешел на другую сторону моста и стал смотреть оттуда вниз на рельсы, а потом вдруг крикнул:

— Идите сюда!

Подошли. Хеннинен встал по левую стороны от Жиры, а Маршал по правую, и стали смотреть вниз, правда, поначалу ничего особенного не увидели, такие же пути и придорожные кусты, как и до этого. Однако в этой стороне рельсы никуда не упирались, а тянулись так далеко, что можно было подумать, они ведут прямо к Ледовитому океану.

— И что? — спросил наконец Хеннинен.

— Ничего, — ответил Жира, — просто без вас здесь так одиноко.

Решили остаться. Холодный туман поднимался теперь из каждой дырки и норки, цепляясь за выступы скал, за ветки деревьев, да так и повисал на них жалкими обрывками. Было действительно холодно, приходилось стоять, почти не двигаясь, чтобы только не касаться мокрой и холодной одежды, как будто оказался вдруг заложником внутри самого себя. Путей вокруг было так много, и уходили они так далеко, что цель теперешнего путешествия со всеми его побочными явлениями тут же всплыла в сознании, вступив в неравную борьбу с чувством усталости и общим нежеланием шевелиться, и сразу стало тяжко и грустно. В воображении стала рисоваться предстоящая нелегкая дорога, и ноги, казалось, сами пришли в движение, заставили подняться усталое бренное тело, и вот уже позади осталась непреодолимая граница моста, затем вниз по крутому склону, почти бегом до самого берега Тёёленлахти, а там, вперед по пешеходной дорожке, что огибает эту дымящуюся лужу, поверхность которой искриться всеми цветами радуги, потом еще немного вдоль высоких, как баскетбольная команда, зарослей камыша, где каждый шаг обязательно разбудит кого-нибудь из позвоночных, а после столь интерактивного перехода через камыши вышли наконец к продырявленной лужами автостоянке концертного зала «Финляндия», и здесь, подняв взор к небу, заметили, как над крышами поднимается Великий Бог Солнце, чтобы сдержать свое обещание, данное людям, но в этот момент перед диском оказался какой-то купол или выступ, и в конечном счете все выглядело так, словно над городом повисла огромная надкусанная головка сыра.

Оставив позади мраморно-опасную национально-акустическую боль «Финляндии», вышли на главную улицу к зданиям парламента и, рассматривая все эти архитектурные и просто памятники, читая названия улиц, решили, что самое лучшее — просто идти вперед, а все эти памятные доски и другие достопримечательности предоставить заботам руководителей туристических групп и их нержавеющей льстивости. Было по-прежнему тихо и пустынно, настоящий «час волка», хоть в это с трудом верилось, да и света с каждой минутой становилось все больше, город был во власти одиноко блуждающих пьяниц, скучающих в своих автомобилях таксистов и орущих, как на пожаре, чаек, куда же без них. Пересекли улицу Раутатиенкату, Северную или Южную, или сразу обе, тут уж не было разницы, затем, пройдя мимо пустых офисов, вышли к перекрестку, символическая значимость которого в данной части города не представляла интереса, потом миновали мосты и длинные ряды автобусов из России, груженные самыми разнообразными крепкими напитками, не останавливаясь, шли дальше, и вскоре автобусы уже забылись, а перед глазами поплыли огромные печальные дома, окруженные тонкими пластинами тихо поднимающегося к небу тумана, потом был еще маленький, Богом забытый парковый островок посреди большого перекрестка и, наконец, желанный больничный двор.

Резко запахло болезнями и больными, но очень быстро к этому первоначально шокирующему запаху удалось привыкнуть и отыскать дверь приемного покоя. У самых дверей курил и одновременно говорил по телефону потрепанного вида молодой человек, которого тут же стал прогонять вышедший охранник, но наблюдать за этим не было времени, стеклянные двери приветливо распахнулись, и вот он — приемный покой. Регистратура находилась слева, все остальное пространство можно было бы назвать залом ожидания, с той лишь разницей, что все сидящие здесь стонали, кашляли или кряхтели, и почему-то вдруг появилась полная уверенность, что очень скоро все эти коки, кохи и палочки окажутся в твоем теле, казалось, в застоявшемся воздухе кишмя кишели вирусы и бактерии, смешиваясь с капельками пота или слюны и легко перебираясь от человека к человеку, и над всем этим плыл подчеркнуто терпеливый голос медсестры из регистрационного окошка, снова и снова выспрашивая причины возникновения травмы, которая к тому времени поросла быльем в три с половиной промилле. Все это вызвало чувство невероятного отчаяния, но пришлось смириться, и сесть на влажную больничную скамью, и дышать своим же запахом пота и стертой до крови кожи, и краем глаза видеть, что Жира сел тут же рядом и уже потрясает кубиками в руках, а Хеннинен становится в длинную очередь к окошку регистрации. Так и сидели, уставившись на всех этаким мутным рыбьим глазом, а еще слушали. В комнате стоял невероятный шум, но постепенно в нем можно было различить отдельные голоса, какая-то женщина жаловалась на болезненные наросты на ногах, и просила принять ее быстрее, так как через три часа ей надо быть на игровой площадке, где маленькие резвые чертенята должны получить порцию ароматного супа, кто-то рассказывал о том, как вернулся с войны, а еще двое были совсем не прочь тут же развязать новую, один хотел сражаться с барыгами, другой с черными и мусульманами, а потом все это стало так больно слушать, что пришлось срочно призвать на помощь другие чувства, и поискать какое-нибудь занятие, например, для глаз, чтобы уши могли немного отдохнуть. Разглядывание убогих тоже оказалось занятием не из легких, как-то именно убогость, прежде всего, бросалась в глаза, исключение составляла разве что девушка с загипсованной ногой, стоявшая в углу и опирающаяся на костыли: по какой-то необъяснимой причине, глядя на нее, в душе вдруг вспыхнуло и мгновенно погасло желание любить.

В этой связи почему-то вспомнилась Марья, о которой как-то совсем позабыли, подумалось, что надо бы напомнить о ней Жире, но этот мгновенный проблеск сознания тут же погас, прежде всего по вине Жиры, который снова стал твердить про игру в кости, и тогда пришлось просто закрыть все двери, чтобы не слышать ни шума вокруг, ни уговоров Жиры. Последнее, что удалось увидеть перед тем, как опустить занавес, был тыкающийся в плечо указательный палец Жиры, и вот уже вокруг совершенно незнакомое место, окутанное приятной дремой, в которую тут же захотелось погрузиться, но все попытки поймать ее не увенчались успехом, всякий раз она растворялась в руках, как дым, и тогда в голову вдруг полезли всевозможные мысли, как молодые ростки мать-и-мачехи на освободившемся от снега поле, сначала снова вспомнилась Марья, и захотелось тут же по этому поводу позлорадствовать, но потом стало стыдно и грустно, а за грустью пришли печаль и уныние, они покрыли все тонкой серой пленкой, но самое страшное заключалось в том, что было совершенно неизвестно, что за ней и что будет, если она вдруг неожиданно порвется, но в эти рассуждения не стоило слишком углубляться, надо было срочно искать другую тему, а для этого пролистать события уходящего дня, который должен был закончиться уже столетия назад, но все продолжался и продолжался. И вот, листая и приводя в порядок этот длинный список ничегонеделания, похожий на бесконечную жевательную резинку с обезличенным вкусом пассива и множественного числа, вдруг подумалось: а так ли уж ценно это набившее оскомину «мы», ведь вполне же можно обходиться и без него, но тут же вспомнилось и зазвенело внутри, словно долгая, долгая нота, которую так боишься оборвать, теплое и нежное ощущения счастья, появляющееся вместе с осознанием того, что ты не один, что где-то рядом есть еще два твоих друга, и от этих мыслей очень быстро наступило такое состояние, когда просто не было больше сил сдерживать это внутри себя и захотелось открыть рот и закричать на весь мир, мол, я люблю вас, черти, но тут же стало неудобно, а сказать все равно обязательно что-нибудь хотелось, не так уж важно что, главное вложить в эти слова всю ту правду, которую не смог прокричать:

— Послушай, Жира…

Ответил на это почему-то Хеннинен, он положил руку на плечо и сказал:

— Не волнуйся, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

— И мы тебя тоже, — выкрикнул Жира откуда-то из-за спины.

Потом на некоторое время снова наступила тишина. Осторожно приоткрыв глаза, можно было заметить, что туман стал уже рассеиваться, а впереди по-прежнему убегали вдаль рельсы, окруженные зелеными зарослями и торчащими кое-где домами, в окнах которых кипящим маслом искрилось солнце.

Пожалуй, в этом не было даже ничего необычного. Все тот же пейзаж, и те же голосистые птицы, и тот же город вокруг, который теперь наконец-то стал просыпаться, а рядом тихое ворчание Жиры, в котором можно было разобрать лишь фразу «ну ты даешь», — все было вполне обычно и вполне закономерно.

Откуда-то послышался тяжелый скрипящий звук, видно, сдвинулся с места товарный поезд, или его сдвинули.

Солнце светило ярко и высоко, и подумалось, что если подобраться к нему поближе, то можно услышать, как оно потрескивает.

А потом снова стало тихо, словно все внешние звуки ушли куда-то, оставив место для слов.

— Я вот только хотел сказать, если, конечно, уже не сделал этого на каком-то там подсознательном уровне, что, похоже, Жира, ты так никогда и не позвонишь этой своей Марье.

Жира сделал глубокий вдох, потом выдох и не сказал ничего. Но почему-то показалось, что выдохнул он с облегчением. А потом и вовсе закрыл лицо руками.

— И коли уж я начал уже говорить, то хочу рассказать, что видел сон, в котором все мы были там, в больнице.

Хеннинен повернулся, внимательно посмотрел, а потом быстро улыбнулся и сказал:

— Ну, на это могу сказать только одно — что теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Он повернулся в сторону города и стал смотреть на него.

Жира поднял лицо, посмотрел вперед и стал что-то насвистывать, как будто осторожно дул на горячую картошку, почему-то было очень похоже. Меж деревьев вдруг что-то блеснуло, словно кто-то там, в поднебесье, открыл форточку, и на нее попало солнце. А может, где-то в Сахаре раскрыла крылья бабочка, всколыхнув воздух и положив начало легкому дуновению, которое, облетев полмира, стало резким порывом ветра, холодной тенью пробежавшей через все тело.

Прошло еще немного времени, а потом вдруг вспомнилась еще одна важная вещь, о которой тут же пришлось спросить:

— Так что, мы разве не пойдем туда, в больницу?

Хеннинен покачал головой и, продолжая как-то парализованно улыбаться, сказал:

— Возможно.

— Вах, — произнес Жира.

В розовом кусте на самом краю железнодорожного полотна что-то громко зашуршало. Неожиданно оттуда выпорхнула большая ярко-желтая птица и, перелетев на другую сторону, скрылась в листве деревьев. Она была такой нереально пластмассовой, что вся эта ситуация стала казаться похожей на какой-то анекдот. И тут вдруг захотелось снова что-то сказать, что-нибудь теплое и приветливое, про то, что во сне передумалось всякое, но Хеннинен снова прервал эту речь, сказав:

— Маршал. Мы все понимаем. Я же уже говорил.

А значит, и действительно все поняли.

Со стороны города послышался странный шелест или даже глухой стук. Он продолжился под мостом и внезапно вынырнул из тени на свет. Заяц-русак скакал вдоль железнодорожного полотна. Следующей остановкой была Пасила.