ГЛАВА VI

Торжественное освящение чумной лаборатории было назначено на июль 1899 года, а месяцем ранее Шоске отправился в приуральские степи с группой врачей, которой предстояло определить места для будущих противочумных лабораторий. Возглавлять экспедицию намеревался Заболотный, однако за несколько дней до отъезда его планы внезапно изменились — из Парижа на имя Ольденбургского пришло письмо от Пастера, в котором знаменитый ученый просил срочно направить Заболотного в Маньчжурию для исследования новой вспышки чумы. Требовалось подыскать нового руководителя экспедиции, и быстро. Недолго думая, Ольденбургский позвонил в Кронштадт доктору Исаеву.

Василий Исаевич Исаев, главный доктор Кронштадтского морского госпиталя, был личностью удивительного размаха. Автор капитальных трудов по бактериологии, зоологии, медицинской географии, почетный член Русского географического общества, побывавший во множестве дальних экспедиций и плаваний, в начале своей карьеры он стажировался у Пастера, а в берлинском Институте инфекционных заболеваний открыл феномен гибели холерных вибрионов, названный его именем. С момента назначения в Кронштадт Исаев сделал этот город полигоном своих научно-практических опытов: его стараниями в Кронштадте были проложены водопровод и канализация, появился первый в России рентгеновский аппарат, проведены успешные опыты по дезинфекции питьевой воды путем хлорирования. В качестве медицинского инспектора Кронштадтского порта он установил жесткие карантинные правила для всех заходящих судов, и с тех пор его называли не иначе как «защитник города». Такого человека даже не пришлось упрашивать — Исаев обеими руками схватился за возможность возглавить экспедицию по изучению чумы.

На следующий же день он появился в Петербурге — высокий, худой, резкий, остролицый. Исаев быстро двигался, быстро думал и быстро говорил. Когда ему попадался медлительный собеседник, Исаев вглядывался тому в лицо, болезненно скалясь и нетерпеливо дожидаясь, когда же закончит незадачливый тугодум. Именно такое выражение увидел Шоске на лице Исаева, когда их представили друг другу в кабинете Лукьянова.

— Герман Иванович, расскажите о своих исследованиях, — добродушно пригласил Лукьянов, когда с приветствиями было покончено. — Василий Исаевич у себя в Кронштадте ни о чем таком небось и не слыхивал.

Но Шоске не успел вымолвить и нескольких слов, как Исаев внезапно оскалился и принялся вглядываться в говорящего с такой мукой на лице, будто слушать немца причиняло ему невыносимые физические страдания. Лукьянов знал эту манеру Василия Исаевича, знал, что немец начнет сейчас распространяться про своих моровых дев, но не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться на это представление еще раз.

Шоске проговорил всего минуту, а Исаев уже принялся странно мяться, подпрыгивать и наконец, не выдержав, вскрикнул:

— Герман Иванович!.. Любезный Сергей Михайлович!.. простите, спешу!.. Ради Бога, простите великодушно!.. Обещал забежать к Александру Александровичу, а то он уйдет! Герман Иванович, простите, в следующий раз! — и бросился вон из кабинета.

Лукьянов расхохотался, но сразу же одернул себя:

— Простите меня, Герман Иванович. Это я виноват, не смог, знаете, того… удержаться. Такой вот он, наш Василий Исаевич, — не любит разговоров, сразу к делу. Вы не робейте его, — добавил он, заметив смущение Шоске. — Он, конечно, резковат, но работать с ним легко.

В этих словах Лукьянова Шоске смог убедиться очень скоро. Экспедицию Исаев организовал так же быстро, как все, что он делал, и через две недели группа из трех человек — сам Исаев, его помощник Иоаким Страхович и Шоске — уже всходили в Нижнем Новгороде на борт парохода «Царица», следовавшего в Астрахань.

Всю дорогу в поезде из Петербурга Исаев и Страхович почти не заговаривали с Шоске. Не разговаривали они и друг с другом. Почти все время они молчали, видимо, погруженные в напряженные размышления. Исаев глядел в какие-то бумаги, Страхович подолгу смотрел в окно. Даже на остановках и в обеденные часы, за столом, разговор между ними едва возникал и сразу же угасал, будто все между ними было уже обговорено. Показавшийся поначалу человеком весьма живым и говорливым, в дороге Исаев открылся совсем с другой стороны — он словно бы перестал реагировать на окружающий мир, его острое худое лицо с плотно сжатыми губами застыло, взгляд был отсутствующим. Отрываясь от своих бумаг, он начинал смотреть в окно, и тогда, как по команде, Страхович переводил бездумный взгляд на свой портфель, вынимал оттуда бумаги и принимался ими шелестеть. Проходил час — Исаев встряхивался, откидывался назад, закрывал глаза и погружался в дрему. Тогда Страхович аккуратно складывал бумаги в портфель и устремлял взгляд в окно. Через час Исаев открывал глаза, Страхович косился на него, и они не сговариваясь вставали и шли обедать.

Шоске оставалось только догадываться, что за бумаги читают его компаньоны, какими думами они поглощены. Он и сам вскоре после того, как поезд отошел от Николаевского вокзала, впал в дрему, странный сон наяву, в котором проплывали туманные фигуры кондукторов, проводников, пассажиров. Вагон был освещен словно бы свечами, некоторые пассажиры вели на поводке собачек — и, с неохотой в них вглядываясь, Шоске различал, что это мохнатые многоножки с бульдожьими головами, а поводки и не поводки вовсе, а длинные тонкие хвосты, утопающие в теле хозяев — хотя кто кому хозяин, еще можно было бы поспорить.

За все многочасовое путешествие Исаев и Страхович лишь однажды пригласили Шоске отобедать с ними. Его постепенно наполняло уныние — слова Лукьянова о том, что с Исаевым будет легко работаться, теперь казались насмешкой. Во время остановок на станциях Шоске, как и другие пассажиры, сходил с поезда и шел закусить в вокзальный буфет. Это было развлечением для него — в буфете толклась веселая толпа, все то и дело поглядывали на часы, чтобы не опоздать к поезду, а еда была вкусной и дешевой. Заразившись этим настроением непреходящего железнодорожного праздника, Шоске влетал в купе — и снова видел неподвижные лица Исаева и Страховича, слышал шелест бумаг, — и прежнее унылое настроение возвращалось к нему.

Однако стоило им ступить на борт «Царицы», как к Исаеву и Страховичу словно вернулась жизненная сила. После суток молчания они шумно и весело обсуждали Нижний, его знаменитую ярмарку, предстоявшее восьмидневное плавание и просто засыпали Шоске рассказами о местных знаменитостях. Тут же Исаев объяснил свое странное поведение в поезде.

— Иного человека, Герман Иванович, хлебом не корми, только дай по железной дороге прокатиться. А мне это — нож острый. Не люблю, понимаете ли, поезда. Толкотню, запах в вагоне, стук колес — уф, тоску навевает! А вот вода — другое дело. Я ведь все детство на Москве-реке провел. А потом как на судах ходить начал, так с морем и не расстаюсь. Другие жалуются — не могут на воде быть. А мне хорошо. Вы посмотрите-ка окрест! А? Что, в Германии есть такое? То-то ж! Матушка-Волга раздольная! Верно, Иоаким Владимирович?

Страхович молчал и только согласно улыбался.

Величавый красавец-пароход — черный корпус, белые надстройки — медленно отваливал от пристани, и вот уже скоро открылась голубая речная ширь, лежащая между зелеными берегами — низким левым, который весь зарос редким сосновым лесом, и высоким правым, на чьих пологих холмах высился изумительной красоты монастырь. Весь он так и сверкал золотом куполов, слепил белизной стен. Русские крестились на эти купола, а Шоске только глядел, затаив дыхание, как мимо проплывает это чудо.

— А вы не глядите, — посоветовал Исаев, усмешливо наблюдавший за ним. — Наша Россия, конечно, храмами да монастырями славится, но мы ведь с вами по каким краям путешествуем — узнаете, удивитесь. Тут ведь гнездо раскола, скиты по обоим берегам реки. А что тут в разинщину было!

И до самого Макарьева слушал Шоске истории про знаменитых керженских пустынников, укрывавшихся здесь от великой людской неправды, про легендарных атаманов Шмеля да Усище, зарывших в здешних местах, по озерам да по курганам, несметные сокровища. Про раскольничьи книги, расходившиеся отсюда по Великой и Малой и Белой Руси и до самой реки Печоры далекой и в пределы иркутские, вплоть до самой Камчатки, где кончается русская земля. Истории эти сыпались одна за другой, потому что Исаев ожил и хотел рассказывать — и удивленно смотрел Шоске на этого человека, который мог так молчать и так говорить и знать так много удивительных и совершенно непостижимых вещей.

Публика на пароходе подобралась самая респектабельная — два пожилых важных генерала, несколько крупных чиновников с супругами, отправившихся в речной вояж, много степенных бородатых купцов. Было здесь и несколько немецких колонистов, следовавших домой в Баронск — столицу приволжских немецких колоний. Ближе к Чебоксарам все в каютах первого класса уже знали друг друга по именам. Мало кто следовал в Астрахань — большая часть пассажиров парохода сходила в Казани и Самаре.

Погода стояла прекрасная, было даже жарковато, солнце блистало из-за редких облачков. Еда в ресторане была отменная: именно на борту «Царицы» Шоске привелось впервые попробовать превосходную уху из волжской рыбы стерляди.

После Симбирска к нему подошел стеснительный Страхович. Он был взволнован:

— Смотрите, Герман Иванович, Жигулевские горы начинаются!

И действительно, по обоим берегам реки возникли покрытые лесом уступы, террасы, бугры, обрывы, известняковые утесы — обширная и дикая местность, тянувшаяся на многие сотни верст.

— А ведь и тут разбойнички погуляли, — пояснял Страхович, почему-то вздыхая. — Сколько здесь пещер — одному Господу Богу ведомо. Самое место, чтобы скрываться. А видите тот курган? Молодецким зовется. Да, гуляли здесь молодцы, гуляли.

От него же Шоске узнал, что на всем протяжении Волги правый ее берег зовется горным, а левый — луговым. И в верности этих названий он имел возможность убеждаться каждодневно, глядя на холмы и возвышенности правого берега и на низкий левый берег, уходящий в необозримые степные дали.

При остановке в Самаре Шоске изъявил желание попробовать сброженное кобылье молоко — кумыс, весьма популярное в этих степных местах. Напиток, доставленный из самого знаменитого самарского кумысного заведения Постникова, Шоске понравился — холодный, пузыристый, терпко-кисловатый и освежающий.

Исаев и Страхович тоже с удовольствием пили кумыс.

— Илья Ильич считает кумыс одним из самых полезных напитков, — говорил Исаев. — Даже лучше простокваши. Настоящий убийца гнилостных бактерий — кумыс! Вот что в Нескучном надо продавать — да разве наш народ к этому приучишь?

— Им бы все водку жрать, — неожиданно грубо выразился Страхович и сам застеснялся.

Исаев просто боготворил Мечникова, у которого стажировался несколько лет назад.

— Вот бы Илья Ильич подивился, — приговаривал он, когда видел то, чему удивился бы не только Илья Ильич, — невообразимо грязную и тесную пристань в Самаре или огромные кожаные бурдюки с кумысом, которые таскали с телег на суда узкоглазые калмыки. — А ну уронит! — кричал Исаев, показывая на них пальцем. — Это ж взрыв!

Ближе к Баронску Шоске свел знакомство с самым старшим из немецких колонистов, Генрихом Юстусом, седым благообразным человеком, почти всю свою жизнь прожившим на берегах Волги и зарабатывавшим собственными табачными плантациями, на которых до сих пор трудилась вся его многочисленная семья — жена и семеро детей. Его рассказы про цветущие приволжские колонии — Сузанненталь, Унтервальден, Цуг, Золотурн, Шафгаузен, про жизнь в приволжских степях, про набеги степных кочевников Шоске в деталях записал. Говоря о торговых делах, Юстус заметно приободрился:

— Превосходно идет торговля, должен вам сказать. Табак скупают буквально на корню. Вот возвращаюсь из Нижнего Новгорода, только что заключил два новых договора. И сейчас следую в Саратов на встречу с герром Штафом — знаете его? О, у него своя табачная фабрика, весьма большая.

— А чума? — осторожно спросил Шоске. Ему хотелось знать, что скажет этот основательный немногословный человек о страшных волжских эпидемиях.

— Чума! — значительно повторил Юстус, поджав губы. — О, это проблема. Не для нас — мы в Екатериненштадте и наши земляки в других поселениях ее не боимся, ибо мы поддерживаем чистоту и порядок в наших жилищах. Но русские! О, чума — это большая проблема для них.

Шоске глядел, как Генрих Юстус хмыкает, вздыхает и покачивает головой.

— Она повторится, — веско произнес колонист, глядя на проплывающие мимо меловые холмы, покрытые выжженной солнцем растительностью. — Ветлянка была только началом. Но мы не боимся, — повторил он и весело взглянул на Шоске. — Дела идут хорошо. В следующем году открываем на паях еще одну табачную фабрику. Среди нас есть врачи — о, некоторые учились в самом Петербурге! Но русские! Они живут грязно и скученно, и я сильно сомневаюсь, что их можно убедить жить по-другому. Поэтому чума повторится, доктор Шоске. Она обязательно придет сюда еще раз.

Попрощавшись, Генрих Юстус сошел в Саратове, а Шоске сразу засел записывать их разговор. В это время пароход плыл мимо россыпи живописнейших дач и хуторов на правом берегу Волги, которые тонули в густой зелени фруктовых садов. Солнце палило уже нещадно, и Шоске пришлось укрыться под тентом, где сидели за чаем Исаев и Страхович.

— Хотите арбуза, Герман Иванович? — обратился к нему Страхович.

Шоске поблагодарил и взял кусочек ледяного ярко-красного арбуза, оказавшегося очень сладким.

— Камышинский, — со знанием дела заметил Исаев. — Камышин своими арбузами на всю Россию славен. А мы тут все о местной истории толкуем. Иоаким-то наш Владимирович, оказывается, знаток почище меня. Расскажите-ка Герману Ивановичу эту историю про Стеньку Разина, Иоаким Владимирович.

Страхович, по-видимому, питал особую любовь к преданиям о казацкой вольнице.

— Здесь вокруг разинские места, — сказал он, отхлебнув чаю. — Тут Стенька, еще мальчишкой, поступил кашеваром в шайку разбойника Урака. Тут же, говорят, он Урака и убил — выстрелом из незаряженного пистолета, и с тех пор страшный этот Урак из своей могилы в глубине горы, которую зовут его именем, кликает, пугает проходящие суда. Но есть еще одна примечательная легенда о Стеньке. Шел однажды местный мужик по болоту и видит — кругом змеи извиваются, сидят по кочкам огромные серые лягушки, а в трясине кишат такие гады, каким в людском языке и прозвания нет. Кинулся бедняк куда глаза глядят, видит — избушка. Ввалился в нее — внутри мужик встречает.

«Спаси, православный, помоги из проклятого леса выйти!»

«Помогу, да не сейчас. Оставайся тут, ночуй. Утром выведу. А сейчас ложись да спи, меня не жди. Ко мне еще гости ночью придут».

«Что за гости-то?»

«Известно, что за гости. О Стеньке Разине слыхал? Ну, так я он самый и есть».

В полночь распахнулись двери, и начало в избу ползти все, что в том болоте было, — и змеи, и лягушки, и всякая болотная гадина. Облепили хозяина и давай сосать. Так до самых петухов ело Стеньку Разина болото, а с петухами обратно вся нечисть уползла. Наутро еле добудился его мужик, был тот как мертвый.

«Эк как тебя, сердешного!»

«Это ничего, допрежь еще не то было».

Вывел он мужика на свет и говорит:

«Иди теперь отсюда и назад не возвращайся. Да передай всем мой наказ — коль не по правде жить будут, опять приду, нежданно-негаданно. И все болото с собой приведу!»

Закончив, Страхович опять отчего-то вздохнул и с тоской взглянул на проплывающие мимо желтоватые холмы.

— Интересные у нас тут легенды, правда, Герман Иванович? — засмеялся Исаев.

Шоске серьезно взглянул на него.

— Интересные, — ответил он. — И фауна описана довольно точно.

— Да? — заинтересовался Исаев. — Вы знакомы с местной фауной?

— Фауна всюду одинакова. По крайней мере в пределах европейского материка. В Азии она немного другая.

На что Исаев принялся рассказывать о том, каких диковинных животных довелось ему повидать, когда он плавал на крейсере «Адмирал Нахимов». Шоске вежливо дождался конца рассказа.

— Кстати, заметьте, господа, — произнес он, — Степан Разин собирается привести все болото с собой. Это очень интересно!

Его собеседники недоуменно переглянулись. Не замечая этих взглядов, Шоске вскочил с места и вышел из прохладной тени на пустую раскаленную палубу. Мимо проплывал берег — гряды невысоких, голых, выжженных солнцем холмов. Не видя ничего вокруг, Шоске стоял, держась за поручни и вперившись взглядом в мутную бурую воду за бортом. Рассказ Страховича пробудил какие-то догадки, некая смутная гипотеза начала брезжить в мозгу. Можно было бы каталогизировать духов, фигурирующих в легенде, определить, какую болезнь они вызывают, но он чувствовал, что сейчас это не столь важно. Он представил ворочающееся в болоте огромное волосатое мужское тело, усеянное змеями, пиявками, лягушками, жадно пьющими кровь, и содрогнулся. Новыми глазами посмотрел он на желгые пыльные холмы окрест. Кто говорил, что они называются Девичьими? Он не помнил, но решил при ближайшей возможности получше разузнать о том, откуда пошло это название.

После опрятной, утопающей в садах Сарепты по обеим сторонам реки потянулась на многие десятки верст безжизненная однообразная степь. Тут начиналась Астраханская губерния — бесконечные степи, пески, курганы, солончаки, мутные озерца, заросли колючих кустарников. Редко-редко калмыцкие кибитки оживляли унылые степные виды или одинокий всадник на косматой лошадке торчал на берегу и из-под ладони рассматривал плывущее судно.

За Енотаевском степь сделалась еще тоскливее. Солнце теперь жгло с раннего утра, так что немногие оставшиеся на судне пассажиры, едущие до Астрахани, оставались в своих каютах или дремали под тентами. Ниже Енотаевска, на левом берегу Волги, вдруг показались сотни калмыцких кибиток с каменной пагодой посередине — становище князя Тюменева, владетеля Хошоутовского улуса. Обессиленный жарой Шоске вяло наблюдал, как среди кибиток играют в пыли дети и мужчины в странных нарядах спешиваются с длинногривых кургузых лошадок и скрываются в шатрах. Шоске погружался в тягучую дрему и, просыпаясь, видел вокруг ту же безотрадную желтую степь — и казалось, что «Царица» совсем не движется, навсегда завязла в сыпучих песках. Мокрый от пота, тяжело дыша, он спускался в каюту и вытягивался на койке. Здесь было прохладнее, в иллюминатор шел свежий запах забортной воды, и дышать становилось легче.

На следующий день, ближе к обеду, прибыли в Астрахань. Несмотря на степной зной, все пассажиры высыпали на палубу, чтобы поглядеть на приближающийся город, накрытый белесоватой дымкой, из которой посверкивали главы исполинского собора, огненные в утреннем солнце. Когда пароход приблизился к пристани, Шоске понял, что вовсе не дымка над городом, а тучи пыли, поднимаемые сильным ветром. Это был горячий горький ветер, оставляющий соленый вкус на губах.

— Пыль! — поморщился Исаев. — На всю Россию известна Астрахань своей пылью. Соленая пыль из степи. Никакого сладу с ней нет, вот увидите. И ветра здесь ого-го какие!

Сойдя с парохода, они очутились в многоязычной толпе торговцев, грузчиков, зевак, зазывал, говорящих и кричащих на дюжине незнакомых языков, среди которых Шоске немедленно и безошибочно распознал персидскую речь. Азиатская сущность города становилась ясна с первых же шагов по астраханскому порту. В толпе мелькали армянские, киргизские, индийские, бухарские, персидские лица, проплывали самые странные и диковинные головные уборы — чалмы, тюбетейки, остроконечные колпаки, малахаи.

Взяв возницу-татарина, они поехали в гостиницу на набережную Кутума. По дороге дивились на однообразные, казарменного вида дома, грязные немощеные улицы, запряженные ослами арбы. Всепроникающая пыль, казалось, покрывала здесь ровным серым слоем как дома, так и их обитателей. Справиться с этой вездесущей субстанцией могли бы деревья, но степной город Астрахань был почти начисто их лишен — не считать же за растительность чахлые запыленные деревца у некоторых домов. Поминутно чихая и прижимая с непривычки к лицам платки, доехали до гостиницы, оказавшейся довольно опрятной, хотя и дорогой.

На следующий день нанесли визит его превосходительству генерал-губернатору.

Астраханский губернатор, он же наказной атаман Астраханского казачьего войска и главный попечитель калмыцкого народа, генерал-лейтенант Михаил Александрович Газенкампф был уже извещен об их приезде телеграммой из Санкт-Петербурга, поэтому принял их сразу же. Это был высокий седой человек с окладистой раздвоенной бородой, очень доброжелательный и ровный в обращении, без малейшего намека на резкость, что для военного в столь высоком чине и занимающего такое положение было удивительно. Однако они уже осознали, что в здешнем климате могут произрастать характеры самые неординарные.

Внимательно и подробно губернатор расспросил их о цели посещения и со знанием дела рассказал о недавних вспышках чумы и холеры. Его осведомленность в этих делах была бы поразительна, если бы они уже не знали от Исаева о неустанных трудах Газенкампфа по созданию карантинных постов и улучшению санитарного состояния Астрахани и других населенных пунктов подведомственной ему губернии. Тут же, в их присутствии, губернатор распорядился о выделении лошадей и проводников, а также всего необходимого для экспедиции и заверил, что сделает все от него зависящее, чтобы их во всех смыслах полезная миссия увенчалась успехом.

— Чума, — говорил Газенкампф, — есть бич этого края. Не проходит и года, чтобы из степи не пришли известия о новой вспышке этой страшной болезни. Но болеют не только кочевники — как вы, несомненно, знаете, болеют и жители приволжских городов. Посему еще в прошлом году распорядился я об устройстве карантинов на пристанях и рыбных ловлях. Вы видели наш порт — число приходящих к нам судов весьма значительно. Мы стараемся проверять каждое судно, но сил наших не хватает. Чума поселяется в густонаселенных кварталах и даже заносится в степь, где дикий быт и неопрятность кочевников способствуют ее распространению. Со времен ветлянской эпидемии больших вспышек не было, но кто знает, что ждет нас? Мы должны быть готовы к встрече чумы. Я каждый день самолично проверяю самые крупные карантины в порту и на некоторых ловлях, и бывает, что некоторые суда мы заворачиваем по причинам слишком очевидным. Куда вы намерены отправиться первым делом?

— В Ханскую Ставку, — за всех ответил Исаев.

— Хорошо, — одобрительно произнес Газенкампф. — Чума частенько случается в тамошних окрестностях. Место это по степным меркам достаточно населенное, оно хорошо подходит для ваших опытов.

За ужином Исаев и Страхович оживленно обсуждали детали экспедиции. Лекарства и оборудование — геодезические приборы и переносная лаборатория — были уже погружены на телеги и ждали отправления. Шоске не вмешивался в разговор. Он прекрасно понимал, что экспедиция, по сути, преследует две противоречащих друг другу цели. Задачей Исаева и Страховича было обнаружить чумные очаги и определить поблизости от них местоположения будущих противочумных станций. Он же, Шоске, должен был подобрать для этих станций такое место, где будут напрочь отсутствовать не только чумные демоны, а духи любых болезней. Задача это была непосильная, но его это не тревожило. Он сможет объяснить Ольденбургскому всю невозможность поставленного перед ним задания. Главное, эта экспедиция отвечала его собственным запросам, предоставляла редкую возможность обследовать области, недавно подвергшиеся нашествию чумы, и выявить присутствие моровых дев, возможно затаившихся где-то в необозримой степи.

Сопровождать экспедицию были приставлены переводчик Кужумбетов, добродушный круглолицый киргиз, и охранник Игнат Маторин, пожилой казак станицы Городофорпостинской, который был женат на калмычке, а потому свободно говорил и по-калмыцки, и по-киргизски. На Маторина возложены были также обязанности походного повара, и на следующее утро он выехал вместе с телегами пораньше, чтобы успеть сделать в степи привал и приготовить обед.

Остальные члены экспедиции отправились верхом.

Не успела еще Астрахань скрыться из виду, оглянувшись, можно было увидеть последние домишки пригородов, а вокруг уже расстилалась степь. Ни пути, ни дороги не было перед ними, а спереди, сзади, справа и слева лежали непостижимые и необъятные пространства, ужасающие своим однообразием. Здесь не было ни ложбины, ни возвышенности, ни камней, ни растительности — одна ровная, песчанистая поверхность, уходящая за горизонт. Редко-редко встречались островки колючек и сцепившихся между собой клубков перекати-поле, сквозь которые проглядывала все та же твердая, выжженная свирепым солнцем светло-серая солончаковая почва.

Они ехали полдня, а пейзаж вокруг не менялся — только возникал то справа, то слева очередной пучок мертвой травы, и скоро Шоске начало казаться, что это один и тот же пучок, едва оказавшись у них за спиной, спешно перебегает вперед, чтобы встретить их еще и еще раз, потому что давно не видел всадников на лошадях, а видел на протяжении долгих-долгих лет лишь черные точки орлов, застывшие в блеклой вышине, сусликов, змей и прочих малоинтересных типов. Как всякий европеец, Шоске был поражен открывшимися перед ним невообразимыми просторами. Его прагматичный ум не мог привыкнуть к мысли, что сотни тысяч верст окрест являются одним сплошным пустым пространством, никем не освоенным и никому не нужным. Расстилающаяся вокруг пустота словно служила доказательством — но чему? Уж точно не тому, что природа не терпит пустоты. А может, необъятные русские степи лежат на другой чаше гигантских весов мироздания, чтобы не перевешивала первая чаша, на которую водружена груда трещащих по швам тюков — перенаселенных городов Европы и Азии?

При том что за многие часы пути им так и не встретился ни один человек, степь не была вовсе лишена населения. Напротив, его здесь было в избытке, только видел это один Шоске. Чем дальше углублялась в степь маленькая экспедиция, тем больше становилось вокруг духов. Они появились, когда еще Астрахань не вполне скрылась из виду, — большие клубы не то пыли, не то грязи, не то неразличимого простому глазу сгустившегося тумана, который, налетая, пахнул странно и резко, так что ноздри начинали гореть, а в горле першило. Клубы вихрились и катались вокруг, словно колеса, и Шоске чувствовал, что на них из этих клубов смотрят неподвижные злые глаза, рассматривают, оценивают. Он понял, что знает этот запах, — да, в этой чуждой всему живому степи пахло ромом, и это был запах мора, запах чумы.

Они вступили в ее пределы.

Когда экспедиция нагнала устроившего привал Игната Маторина, который успел уже распрячь и напоить быков и пустить их пастись на скудную траву, разжечь огонь и сварить похлебку из прихваченных с собою припасов, клубы внезапно исчезли. Однако для спутников Шоске их и не существовало.

Деревянное седло было жестким и неудобным, солнце палило нещадно, на унылую степь не хотелось глядеть, но Шоске не позволял себе задремать ни на минуту. Едва они снова пустились в путь, стали появляться новые духи. Толпы мертвых белых сусликов приходили из степи и вставали по обе стороны дороги. Когда они поворачивались, Шоске видел, что у них нет спины. Все новые и новые суслики выскакивали из-под земли и застывали, сжав лапки на груди, точь-в-точь как их живые собратья. Но если те пересвистывались, то эти каркали хриплыми вороньими голосами. Видеть их неисчислимые толпы и слушать это карканье было жутко.

Всего этого не замечали Исаев и Страхович. Когда они не дремали в своих седлах, то обсуждали теории проникновения чумы в эти края. Имя

Заболотного мелькало в их разговорах поминутно. Вернувшись недавно из монгольских степей, где он изучал «тарбаганью болезнь» — странное заболевание монгольских сурков-тарбаганов, по своим симптомам весьма похожее на чуму, — Заболотный принялся доказывать, что это-де и есть чума, а тарбаганы являются ее переносчиками и способны передать болезнь людям, которые употребляют мясо тарбаганов в пищу.

Исаев и Страхович являлись убежденными противниками этой теории. Грызуны чуму распространять не могут. Никто в глаза не видал больного тарбагана, в том числе Заболотный, проведший в местах распространения тарбаганьей болезни многие месяцы и произведший вскрытие многих сотен зверьков в поисках чумных бактерий. Нет, переносчиками могут быть только люди, и где-то в степи наверняка скрыт чумной очаг, оставшийся после ветлянской эпидемии. Исаев настаивал на том, что нужно попытаться посетить как можно больше киргизских аилов, где наверняка найдутся распространители болезни. Огромность степи, ее неизученность только играет на руку чуме — ни власти, ни исследователи просто не знают, где ее искать.

— Какие тарбаганы? — горячился Исаев. — Нет тут никаких тарбаганов, одни суслики. А суслики чумой не болеют.

Шоске не встревал в эти разговоры. Он лишь с тревогой озирался, видя, как множатся вокруг духи, как появляются все новые формы. Кроме сусликов здесь теперь были черные рогатые ящерицы, круглые как мяч жуки, какие-то прыгающие палки, покрытые колючками. Ни в одном из известных ему каталогов он не видел описания этих сущностей. Все они плотной толпой сопровождали их небольшой караван, останавливаясь вместе с ними на привалы и ночевки. Они ничего не делали, просто смотрели, но с каждым днем их становилось все больше.

Через два дня пути показался первый аил — скопище жалких дырявых кибиток. Вокруг этого временного поселения духи так и кишели, но чумы здесь не было — Кужумбетов первым делом расспросил об этом старейшин. Зато была трахома — чуть ли не половина Тургайской степи болела этой страшной болезнью, грозившей вечной слепотой. Исаев и Страхович облачились в белые халаты и принялись пользовать больных, которые выстроились в длинную очередь.

Подобное же зрелище ужасающей нищеты и отчаяния предстало им и на следующий день, когда они встретили в степи второй аил. Потом аилы стали попадаться чаще — они приближались к Ханской Ставке. Однако нигде — ни в этих аилах, ни поблизости — не было признаков чумы. Старики с уверенностью говорили, что прошлым летом чума была там-то и там-то, но в этом году небеса были милостивы.

В сумерках среди духов появились четыре костяные рогатые лисицы и уселись по четырем углам лагеря.

— Что вы там рассматриваете, Герман Иванович? — поинтересовался подошедший сзади Страхович.

Шоске нравился этот тихий смешливый человек в очках, дотошный и скрупулезный исследователь. Численность населения каждого аила, его расположение и окрестности, количество больных, даже поголовье лошадей и баранов — все это в мельчайших подробностях фиксировал Страхович в своем блокноте, который распухал с каждым днем. Впрочем, и Исаев отличался дотошностью и вниманием к особенностям киргизского быта, не ограничиваясь сугубо профессиональными интересами.

— Да так, ничего, — ответил Шоске. При всех своих симпатиях к Иоакиму Владимировичу он никогда не стал бы рассказывать о том, что видит на самом деле.

Страхович сбоку бросил на него испытующий взгляд.

— Вид у вас встревоженный. Впрочем, не хотите — не говорите. Пойдемте ужинать, Маторин настрелял каких-то птиц и сварил изумительный суп.

Маторин был угрюм — ему запретили охотиться на сусликов, которые уже начали нагуливать жир перед спячкой.

— Сызвеку едим, — ворчал он. — Это ж самое милое дело — суслик. Зверь божий, корешки ест, мясо чистое. А так чем питаться будем?

— Не беда, Игнат Иваныч, — весело отвечал Исаев. — Народ в степи гостеприимный, авось накормит.

Киргизы и впрямь были поразительно гостеприимны. Не успевал небольшой караван приблизиться к очередному аилу, как к ним выбегало несколько молодых парней, следовал быстрый обмен приветствиями, и вот уже молодежь посылали разжигать огонь, а сам глава семейства отправлялся резать барана. Шоске узнал, что это безоговорочное гостеприимство — один из основных местных обычаев, позволяющих путешествовать по степи без съестных припасов даже в суровое зимнее время. То-то перед началом экспедиции Кужумбетов так удивлялся:

— Зачем столько еды берете? Все пропадет совсем! Берите муку, крупу, сухари — остальное в степи есть.

До Ханской Ставки были еще сутки пути. Ночью Шоске не мог уснуть и выбрался из палатки. Светили яркие неспокойные звезды. В середине небосклона переливалась мертвенным перламутром большая луна, словно воронка в иную реальность. Вокруг лагеря застыло несметное войско духов — в страшном неземном свете луны были отчетливо видны рога, хрящеватые горбы, костяные панцири, зубчатые крючья. Лунный свет налил эти фантомные формы колдовским молоком, сделав их почти реальными. Среди общей неподвижности то и дело шевелилась шипастая клешня или покачивался длинный суставчатый ус.

Когда экспедиция поутру тронулась в путь, все это войско разом шевельнулось и последовало за ними.

Через два или три часа пути впереди замаячил купол большой мечети, на котором скоро можно было разглядеть и полумесяц, и еще через полчаса въехали в Ханскую Ставку. Она производила не такое удручающее впечатление, как степные аилы, — поселение состояло по большей части из деревянных и глинобитных домов, на вид вполне основательных. На засыпанной мелким песком площади стояли мечеть, желтые административные здания и церковь. Кужумбетов хвалил Ханскую Ставку:

— Хорошая ярмарка тут! Немного денег дал — стадо баранов купил. Еще немного дал — коня купил. Приезжай осенью, Василий Исаевич, — богатый человек станешь, вся степь уважать будет.

Исаев и Страхович, переглядываясь, улыбались, кивали.

Врач в Ханской Ставке был один — Иосиф Андреевич Петрулис, лысый, сутулый и уставший от бесконечных разъездов по степи.

— Чума! — вздыхал он, когда они сидели за чаем в его доме рядом с площадью. — Побудьте тут пару месяцев, господа, этак в летнее время, и вы ее увидите своими глазами. Местные мрут от нее, как мухи. Да и неместные тоже. В прошлом годе двух казаков схоронили, они тут службу несли. Легочная форма — в три дни сгорели.

— Чем больных пользуете? — живо поинтересовался Исаев.

Петрулис дико взглянул на него и только махнул рукой.

— Ну вот что, Иосиф Андреевич, — произнес Исаев, сморщившись. — Ханская Ставка — единственное постоянное поселение в северной части Киргизской орды, поселение крупное и имеющее представительную администрацию. На нас возложена обязанность определить место для будущей противочумной станции. Так вот, лучше Ханской Ставки места не найти. Мы непременно станем хлопотать о скорейшем открытии станции перед его высочеством принцем Ольденбургским, чьим повелением мы и находимся здесь. Ваш опыт и знание местности.

— Только одобряю! — с жаром перебил его Петрулис, который слушал Исаева затаив дыхание. — Это. вы себе не представляете. я даже губернатору писал, чтобы приняли скорейшие меры. остановили.

— Очень хорошо, — оборвал его Исаев. — Значит, поможете нам. Мы собираемся объехать окрестности Ставки, осмотреть аилы. Где в прошлом году была чума?

И до поздней ночи не смолкали в доме доктора Петрулиса разговоры о планах экспедиции на ближайшие недели.

В какой-то момент из накуренного помещения на улицу подышать воздухом вышел Страхович. Дом врача стоял на городской площади. Тускло горел одинокий фонарь перед зданием совета по управлению ордой, но прочие здания тонули в темноте. После освещенной комнаты Страхович на миг ослеп и натолкнулся на кого-то. Это был Шоске, он стоял на крыльце, неподвижно уставившись взглядом во тьму.

— Герман Иванович! — в удивлении воскликнул Страхович. — А мы уже вас хватились. Что вы тут делаете?

— Смотрю, — донесся до него из темноты спокойный голос немца.

Страхович в удивлении оглянулся.

— Но что тут можно увидеть?

После паузы невидимый Шоске ответил, и в голосе его Страхович уловил какие-то странные нотки:

— Идите спать, Иоаким Владимирович. Я еще тут постою.

Удивленный Страхович ушел обратно в дом, а Шоске остался на крыльце. Он знал, что голос выдал его, но ему было все равно, что Страхович подумает.

Ему было страшно. Насколько хватало взгляда, везде были духи. За последний день их прибавилось, и теперь в Ханской Ставке просто не было свободного места — каждую пядь улицы или площади занимал какой-нибудь страшный призрак. Здесь не было безмозглых жадных насекомых — дом доктора Петрулиса был окружен живым, пульсирующим, злобным разумом. Духи не переговаривались, не обменивались жестами — они двигались и мыслили в унисон, дружно и без предуведомлений. И теперь они неподвижно стояли возле дома. Должно быть, в Ханской Ставке их собрались многие тьмы, и Шоске чувствовал, что город просто не смог вместить их и легионы фантомов остались в степи окрест Ханской Ставки, окружив город призрачным кольцом.

«Чего они ждут?» — в тревоге думал Шоске, оглядывая исполненные лунным светом жуткие силуэты. Может, они ждут его вопроса? Сцена из Гамлета всплыла в его уме. Что, если подойти и заговорить первым?

Он шагнул с крыльца и оказался рядом с ближайшим духом — мерцающим бесформенным облаком, увенчанным подобием вихрящейся безобразной головы.

— Что вам надо? Что вы тут делаете? — спросил его Шоске по-немецки.

Дух не ответил, и тогда Шоске задал те же вопросы по-персидски.

— Малика, — пришел ему беззвучный ответ из середины облака — словно кто-то вложил это слово в голову Шоске.

Царица.

Шоске был так поражен, как будто заранее не знал, каков будет ответ. Вот кто послал их сюда. Но зачем?

И страшась ответа, уже зная, что ему будет сказано, Шоске вопросил другого духа — рогатую тень чернее стены мрака, окружающего их:

— Зачем вы пришли?

И мгновенный отклик достиг его:

— Жизнь.

Шоске не понял, на каком языке ответил дух. Да он, скорее всего, и не произносил никаких слов, а просто передал мысль напрямую, поэтому смысл страшного ответа моментально открылся Шоске.

Жизнь болезнетворного духа — это угасание живого организма. Это смерть.

Шоске более не сомневался, что их ждет. Какая-то веселая отчаянная отвага завладела им.

— Ты не будешь жить, — сказал он черной рогатой тени доверительно. — Ты станешь большой круглой ромовой бабой. Это такая сладкая штуковина, которую люди едят по праздникам. Только тебя не съедят даже.

Тебя нельзя будет есть. Зверь и птица будут обходить тебя стороной. Ты будешь валяться в степи, покуда не исчезнешь. Ты станешь ничем, дух.

Тот не ответил, но Шоске и не ожидал никакого ответа. Царского приказа невозможно ослушаться даже в мире духов.

Все последующие дни под палящим солнцем они, увязая в песчаных барханах, объезжали окрестности Ханской Ставки. Из расспросов киргизов постепенно выяснялась география распространения чумы среди родов, кочевавших вблизи великих Рын-Песков. Чума приходила каждый год и, словно степной пожар, охватывала кочевья, постепенно сходя на нет с наступлением осенних холодов. Исаев и Страхович почернели от жаркого солнца и к концу дня буквально валились с ног после долгих конных переездов. Шоске же, который ездил вместе с ними, к вечеру оставался бодрым и долго не мог заснуть после того, как его товарищи проваливались в глубокий сон. Он был странно спокоен и сохранял запас душевных и физических сил. После того, как он узнал истинную цель преследовавших их духов, поездки по степи только забавляли его.

Он готовился к настоящей битве.

Его невозмутимость не осталась незамеченной. Шоске видел, что за ним неотступно наблюдает Маторин, и знал, что однажды казак не выдержит и заговорит с ним. Очень скоро это произошло — они прибыли в очередной аил, Исаев и Страхович отправились говорить со старейшинами, а Шоске собирался войти в одну из кибиток, где для них уже приготовили чай. В этот момент рядом оказался Маторин.

— Припекает солнышко-то, — заметил он как бы между делом, щурясь от ослепительных солнечных лучей.

Шоске его не понял, и Маторину пришлось повторить.

— О да, — закивал Шоске. — Весьма жарко.

— Вот и я говорю, — сквозь зубы произнес Маторин, внимательно его оглядывая. — А ты словно заговоренный, Герман Иваныч. Солнца не замечаешь, сил не теряешь. Вроде как и не белый человек совсем, а киргиз какой-нибудь.

— О да, — заулыбался Шоске. — Привык.

— Привык, — вполголоса протянул Маторин. — Вон оно как. Ты бы не придуривался, а, Герман Иваныч? Дураков тут нетути. Дураки, они в Астрахани остались. Я ж вижу, как ты смотришь. Ты этак внима-ательно смотришь, будто другое что-то видишь. Приглядываешься так-то и в лице меняешься. А я вот на тебя смотрю и понима-аю.

Маторин прищурился и погрозил пальцем.

Шоске почувствовал неожиданное доверие к этому человеку.

— Слушай, Игнат, — произнес он. — Будь рядом со мной. Мне помощь понадобится. Скоро. Слушаешь?

Маторин кивнул, лицо его преобразилось, стало сосредоточенным.

— О чем знаешь-то? — хрипло спросил он. — Киргизы нападут? Уж я знаю их, дьяволовых детей.

— Не они. Настоящие дьяволовы дети.

Маторин нахмурился.

— Это кто ж такие?

Шоске внезапно разозлился его недоверчивости.

— Увидишь, — произнес он.

Вечером Исаев и Страхович опять обсуждали будущее местоположение станции. Про Шоске они забыли, да он и не вмешивался. Он тихо сидел в углу с чашкой чая в руках и слушал разговор двух врачей. То, что собирались сделать эти люди, одновременно забавляло и восхищало его. Их стараниями в Богом позабытой Ханской Ставке обещал вырасти форпост для борьбы с чумой. Чего не знали Исаев со Страховичем, так это того, что не только эти планы, но и самые жизни их сейчас под угрозой. Шоске пил горький черный чай и думал. Он скажет Ольденбургскому, что многодневные наблюдения показали малую численность духов вблизи Ханской

Ставки, поэтому там можно смело размещать противочумную станцию. Но что сказать самому себе? Можно ли уже с уверенностью говорить, что он не найдет здесь моровой девы?

Шоске допил чай и поднялся. Нет, еще рано.

Тут только его заметил Исаев.

— Герман Иванович, — обратился он к Шоске, — готовьтесь отъезжать.

— Отъезжать?

— Послезавтра, Герман Иванович, послезавтра закончатся ваши мучения и блуждания под солнцем. Впрочем, в Астрахани отнюдь не прохладно. Хотя уже цивилизация.

На следующий день, рано утром, до наступления дневного зноя, Исаев приказал обить стол жестью, вытащил стерилизатор, микроскоп, разложил инструменты и отправил Маторина в степь ловить сусликов.

— Отдам-ка я дань Даниле Кирилловичу, — весело сказал он Страховичу. — А вдруг найдется зараженный суслик? Тогда я нашего Данилу первый поздравлю!

Маторин вернулся через час с мешком, полным подбитых сусликов, и до самого обеда, когда солнце уже палило вовсю, Исаев со Страховичем без устали препарировали тушки и делали анализы. Но среди девяти сусликов не оказалось ни единого зараженного чумными микробами.

— Зато совесть очистили, Василий Исаевич, — произнес Страхович, когда они закончили.

— Это верно, — ответил Исаев. — Совесть, Иоаким Владимирович, такая штука — требует регулярной очистки. Особенно у врачей.

Вечером пришел Петрулис.

— Повезло вам, — заметил он. — В этом году, похоже, миновала нас чума. Хотя рано еще говорить, чует мое сердце.

— Не повезло, Иосиф Андреевич, — вздохнул Страхович. — Кабы чуму встретили, вот тогда повезло бы. Вон и Герман Иванович наш тихонько страдает — хотел на чуму взглянуть. А теперь что же.

— Может, еще повезет, — сказал Шоске, и все головы повернулись к нему.

— Надеетесь? — подмигнул Исаев.

— О, надежда есть всегда, так древние говорили.

— Вот уедете, и надежды будет меньше, — сказал Петрулис тоскливо. — Дыра, как есть дыра.

— Не унывайте, Иосиф Андреевич, — произнес Исаев и ласково потрепал его по руке. — Успокаивайтесь тем, что вы тут на самой передовой. Вы — наш авангард. Никогда не уставайте творить добро.

В ночь перед отъездом Страхович опять вышел на крыльцо. В темноте маячил силуэт Шоске.

— Вы все на звезды смотрите, Герман Иванович.

— Да нет, я тут просто. как это по-русски. стерегу.

Возвратившись в накуренную комнату, Страхович сообщил:

— Похоже, наш немец совсем свихнулся от жары. Он нас, оказывается, стережет.

— Это он вам сказал? — спросил Исаев, который записывал в журнал результаты вскрытий.

— Да. Я уже который раз застаю его вечером на крыльце. Стоит, как часовой.

— А Маторин где же?

— Ведать не ведаю. Где-то в городе.

— Странная у нас с вами экспедиция получается, — произнес Исаев, отложив свои записи. — Я ведь до сих пор не знаю, зачем он к нам приставлен. Ольденбургский говорил, он специалист по чуме. Но он ведь даже не врач, не бактериолог. Знаете, Иоаким Владимирович, тут тайными обществами пахнет. Говорят, Ольденбургский весьма этим увлекается.

— От этакой жары любой свихнется, Василий Исаевич, — резонно заметил Страхович.

Духов не было. Куда ни кинуть взгляд, всюду было пусто, только тусклый фонарь горел на площади. Бесчисленные легионы рассеялись в воздухе, и это тревожило Шоске еще больше. «Возможно, они просто отступили за город и ждут там», — размышлял он, оглядываясь.

Но на следующее утро, когда они выехали за пределы Ханской Ставки, Шоске увидел только желтую степь. Призрачное войско, преследовавшее их с самой Астрахани, исчезло. Он беспомощно оглянулся — и встретил испытующий взгляд Маторина. Он ободряюще улыбнулся ему, но сомнения не покидали его. Что это — уловка? обходной маневр? Он потянул носом, и сомнения рассеялись. Запах рома плыл по степи, он был еще сильнее, чем когда они выезжали из Астрахани. Шоске обернулся и кивнул Маторину, но тот лишь смотрел недоверчиво.

На ночлег остановились в неглубокой ложбине, у древнего колодца. Неподалеку, на взгорке, стояло киргизское кладбище — россыпь каменных стел и изваяний, изукрашенных узорами, изображениями сабель и секир и арабскими надписями.

Длительный переезд донельзя утомил Исаева и Страховича. Даже Кужумбетов видимо устал и начал клевать носом еще за ужином. Через силу разбили палатки, и вскоре все, кроме Шоске и Маторина, уже спали крепким сном.

Костер догорал.

— Игнат, — негромко сказал Шоске, — поди поищи дров. Неси все, что горит. Сложим это вокруг лагеря.

— Много тут не найдешь, — ответил Маторин, оглядевшись. — Степь все-таки. Пойду погляжу.

В течение часа он натаскал в лагерь довольно большую кучу кустарника и старых сломанных палок и решеток для кибиток, которых, как оказалось, вокруг валялось достаточно — колодец издревле был излюбленным местом для становищ во время кочевок. Хворост разложили по четырем углам лагеря — так приказал Шоске. В костер подкинули несколько больших палок, и он разгорелся. В эту ночь огонь не должен был потухать ни на минуту.

Закончив работу, Шоске и Маторин уселись у огня. Говорить не хотелось. Оба ждали. Время застыло. Не было ни звезд, ни луны.

Неожиданно Маторин потянул носом воздухом.

— Нешто пахнет чем? — спросил он вполголоса. — Выпивкой вроде?

Шоске удивленно посмотрел на него, но на вопросы времени у него уже не оставалось.

Подул ветер — но то был не ветер. Послышался шум, но ни один звук не прорезал ночной воздух.

Никого не было, кроме трех спящих и двух бодрствующих людей, — и в следующую секунду войско духов выросло вокруг лагеря.

— Зажигай костры, Игнат, — приказал Шоске. — И будь наготове.

Маторин без расспросов, молча вскочил на ноги, выхватил из костра горящую ветку, направился к ближайшей куче хвороста.

Несколько минут спустя по четырем углам лагеря выросло гудящее пламя.

Призрачное полчище не двинулось. Казалось, оно вовсе не заметило пламени. Оно ждало.

«Они ждут вопроса», — догадался Шоске. И следом мелькнула трусоватая мысль: «А вдруг удастся заговорить? Вдруг просто пугают?»

— Зачем вы пришли? — задал он вопрос в темноту.

Ответ на замедлил себя ждать. Слова приходили отовсюду и наполняли голову, ложась ровными грядами:

«Пятеро. Явились. Дерзость. Угроза. Царица. Приказ».

— Она не ваша царица, — ответил им Шоске. — Она не отсюда. Она чужестранка.

И в ответ посыпался песок их слов:

«Сильная. Объединила. Знает».

— Она лжет вам! Она бежала в страхе!

«Бесстрашная. Царица. Преклонились. Присяга. Вечность. Верность».

Он понял, что предстоит схватка не на жизнь, а на смерть.

— Вы погибнете ни за что, — сказал он им безнадежно. — Я превращу вас в тесто, сладкое, но не годящееся в пищу. Здесь вырастет курган из ваших круглых сладких тел.

«Приказ, — ответили они. — Пятеро. Убийцы. Жизнь».

«А ведь мы для них и вправду убийцы», — успел подумать он, когда они пошли на приступ.

Кажется, Маторин что-то прокричал, но Шоске было не до него. Стена духов выросла сразу со всех сторон. Впереди, не замечая гудящего пламени, шли гады — змеи, рогатые ящерицы, всякая черная безымянная подбарханная тварь. Кожа дыбом поднялась у Шоске от омерзения, страх окостенил тело. Весь он стал источник страха и омерзения, омерзения и страха, и волны двух этих чувств начали расходиться от него во все стороны, как круги. Самый воздух стал прошит, словно ткань, и на ткани этой повис чей-то крик. Дрожа и раскачиваясь, стоял Шоске, а к ногам его катились какие-то черные шары, и рос перед ним и вокруг лагеря черный пахучий вал.

Гады откатились от лагеря, и в атаку пошли суслики — жуткая и жалкая пехота призрачного войска. Цепи бледных мертвых полых грызунов, прижав лапки к груди, бросались на штурм лагеря — и обращались в гугельхупфы размером с кулак. Может, час, а может, и больше отбивался Шоске от этих несметных полчищ, ибо духи со всей степи пришли той ночью к старому колодцу на дне ложбины.

Когда же волна сусликов спала, наступило затишье. Мертвая и тихая лежала степь. Костры потухли, только посредине лагеря горел один. Вокруг лагеря вырос целый бруствер из гугельхупфов, он шевелился и раскачивался, потому что кексы начали пропадать поодиночке и слоями. Тут только Шоске оглянулся. В палатке было тихо, там спали крепким сном. У костра чернела неподвижная фигура Маторина, было непонятно, спит он или бодрствует.

Шоске хотел было приободрить его, но опять словно бы гул прокатился по степи, и он повернулся лицом к врагу.

Там, в темноте, маячили какие-то силуэты, которые были чернее этой тьмы. Живой мрак, морок, мор. Огромные, бесформенные, они шевелились и раскачивались — точно какие-то страшные горбатые корабли надвигались на лагерь. Они приближались, придвигались, и только когда они вдвинулись в круг света, отбрасываемого костром, Шоске разглядел, кто это, и содрогнулся.

Огромные черные косматые верблюды шли на лагерь со всех сторон.

Казак у костра закурил трубку и негромко затянул песню. Что он, не видит? Шоске хотел окрикнуть его, но не смог.

Шоске чувствовал, что пульсирует, как огонь. Дотянувшись до ближайшего верблюда, он притронулся к нему и почувствовал омерзительный холод, ощутил скользкий страх — и в тот же миг верблюд с хлопком превратился в большой гугельхупф, хлюпко шмякнувшись оземь.

Второй верблюд, третий, четвертый.

Их оказалось не так уж много, но немного оставалось и сил у Шоске. Он даже не заметил, как верблюды перестали идти и вновь воцарилась в степи нехорошая тишина.

У костра клевал носом Маторин.

— Игнат! — с трудом произнес Шоске. — Дай воды!

Маторин неторопливо поднялся, поднес флягу, участливо произнес:

— Это ништо, сейчас отпустит.

Шоске непонимающе воззрился на него.

— В степи с непривычки тяжко, — продолжал казак. — Особливо по ночам. Во все концы черно, как в могиле. Тошнота одна.

Шоске попил, и ему стало легче. Но схватка еще не была завершена.

Вокруг лагеря во мраке ходили тени. Они были видны отчетливо, так как серебрились и мерцали по краям. Шоске чувствовал себя в фокусе множества острых взглядов, прокалывавших его, стремившихся нащупать слабые его места. Из последних сил он выпрямился им навстречу.

— О, Гартмут! — произнес нежный голос в его голове. — Как ты защищаешь их, спящих! Как самозабвенно охраняешь их от бед! Но они проснутся и станут смеяться тебе в лицо, и не поверят тебе.

В любую секунду ожидая нападения, Шоске отрывисто спросил:

— Как твое имя?

— О, ты знаешь, что спрашивать, Гартмут, — со смешком ответил голос. — Легион имя мне, потому что много нас, собравшихся посмотреть на тебя.

— Уходите прочь, — произнес Шоске, стараясь, чтобы голос его не дрожал от усталости. — Я буду стоять здесь до тех пор, пока последний из вашего легиона не превратится в кусок черного теста.

В ответ раздался смех.

— Похвальное рвение, Гартмут. Только мы не станем нападать на тебя. Мы пришли просто посмотреть. В степи так мало есть на что посмотреть. А ты нам интересен. Ты так стараешься расставить все по своим местам. Нам интересны такие пристанища. Они чисты и выметены, они так удобны.

Шоске содрогнулся. Они говорили о нем как о жилище.

— Уходите! — с трудом повторил он.

— Ты пришел в нашу страну, пришел сам. Мы тебе интересны. И ты нам интересен. Может, это разовьется в какое-нибудь глубокое чувство. В любовь. Мы верим в любовь, Гартмут.

— Я пришел не за вами. Вы просто слуги, челядь.

— Ты ошибаешься. Она не наша повелительница. Она уничтожает хорошие пристанища. Мы недовольны. Мы любим хорошие пристанища. Найди ее, Гартмут. Преврати ее в тесто.

На востоке небо начало сереть.

— Мы пойдем, Гартмут, — нежно пропели они. — Но мы уйдем недалеко. До скорой встречи, Гартмут. Жди нас. Просим тебя — содержи себя в чистоте и порядке.

Шоске выругался по-немецки.

Они засмеялись — и пропали. Он огляделся и увидел, что на многие версты окрест степь была пуста.

Силы оставили его, и он повалился наземь.

Когда Исаев проснулся, Страхович и Кужумбетов еще спали. Он вышел из палатки. Солнце уже взошло. Возле одной из телег суетился Маторин. Страхович подошел ближе и увидел, что на телеге спит немец. Маторин заботливо укрывал его легкой тканью — от солнца.

— Ого! — удивился Исаев. — Ишь, разоспался наш Герман Иванович. Да и мы чего-то. Что же ты не разбудил нас, Игнат? Солнце уже вон как высоко.

— Да я тут с ним. — Маторин кивком показал на спящего Шоске. — Всю ночь промаялся, бедолага.

— Животом страдал, что ли?

— А я знаю? Всю ночь трёсси, аж голова моталась. Не будите вы его, Василий Исаич. Пущай отоспится.

Вскоре проснулись Страхович и Кужумбетов. Наскоро поев, тронулись в путь. Всю дорогу казак ехал рядом с телегой, на которой спал Шоске, поправлял ткань, отгонял мух и слепней. Исаев пробовал подтрунить над заботливой нянькой, но получил в ответ такой угрюмый взгляд, что почел за лучшее оставить свое занятие.

К вечеру на горизонте показалась пыль. Через какое-то время сквозь пыльное облако проступили очертания всадника. Это был нарочный от губернатора.

В Колобовке объявилась чума.


Загрузка...