Rossija (reload game)

Глава 26

По исчислению папы Франциска 14 декабря 1563 года.

Иван-Город, временная резиденция Его Царского Величества.

— Значит, они в Москве и уже обустроились?

— Так точно, Государь. Внедрение прошло в высшей степени успешно, стучу по деревяшке! — с этими словами Джуниор пару раз коснулся кулаком лба. — Весьма заинтересовали собой и Кремль, и Лубянку, и Знаменку — в точном соответствии с планом.

— Отлично. Мне сдается, Джон Артурович, — с этими словами Иоанн обернулся к третьему участнику совещания, — что английским союзникам самое время открыть хотя бы часть своих карт. Что вам вообще известно про нашего зеленого друга — он ведь зеленый, да?

Ди кивнул:

— Да, Ваше Величество. Этот вид попугаев называют «солдатский ара — Ara militaris»: как раз за его зеленое «обмундирование». Живет он в горных джунглях Нового Света, от Мексики до Перу — там, видать, и попался иезуитам. Живут эти создания очень долго: насчет якобы «трехсот лет» — сомневаюсь, но что глубоко за сто — факт.

— А как и когда вы догадались — с чем имеете дело?

— Подозрения-то возникли сразу, едва мы вслушались в его болтовню. Набраться всех этих премудростей ему было просто-напросто неоткуда и не от кого. Прежние хозяева его, иезуиты, как выяснилось, вообще пропускали все эти технические описания мимо ушей: их интересовали одни лишь подсказки по социальным практикам грядущего — если так можно выразиться, гуманитарные технологии… А потом мы заинтересовались — что это за такой «Кр-ратер Р-риччи», постоянно им поминаемый? Так вот: иезуит-миссионер Риччи есть, а вот кратера его имени на Земле нету — это я вам говорю со всей ответственностью, как эксперт-картограф! Нынче нету, во всяком случае — на нынешней Земле… Ну а потом совсем уж какие-то странные слова пошли: «контр-ррамоция», «фр-рранклины, фр-рранклины!» и какой-то «Лар-рри Флинт»; ну, Флинтом его и нарекли.

— А на каком, кстати, языке он болтал? — спросил Джуниор.

— В том-то и дело, что — на всех! И на каждом — разное. В точности как испанский король Карл V, пребывая на должности императора Священной Римской империи: «По-немецки я говорю с врагами, по-французски — с друзьями, по-итальянски — с дамами, а по-испански — с Господом». Так вот, по немецки он явно разглашал какие-то детали военной стратегии и тактики пехотных подразделений: то «Блицкр-рриг!», то «Ди эр-ррсте колонне мар-рршир-ррт!», и всё в таком роде. По-итальянски шли трансляции каких-то пьес: то любовная история в Вероне, то проделки еврея-ростовщика в Венеции… я на всякий случай всё это записывал — вдруг кому пригодится? По-испански мы ничего от него не добились, кроме «Кар-ррамбы» и «Кор-рриды». А вот вся техническая документация — и весьма обширная — шла на английском.

— И давно началась эта… протечка из будущего? По вашим оценкам?

— Да порядком — никак не меньше дюжины лет. Это можно отследить по документам Ордена: источник тех социальных практик из будущего они, разумеется, не афишировали, а вот их описания — ничуть.

— А что за практики? — заинтересовался вдруг Иоанн. — В смысле — точно ль они из будущего?

— О-о, Ваше Величество… — вздохнул доктор. — Там такие практики, что и рассказывать-то о них профессиональному монархисту, вроде вас, боязно! Причем излагаются они в одном флаконе, с пошаговой инструкцией по их реализации и с предупреждениями о возможных сбоях — так, будто это эти ошибки уже кем-то когда-то совершались…

— Ну, например?..

— Ну, например: признание источником права вообще и государственной власти в частности «воли народа как целого». Непротиворечиво выводимое из постулата о свободе воли, отрицающее «божественное право королей» — с аттестацией тираном того государя, что попирает означенную «волю народа» — и венчаемое учением о главенстве «прав человека — human rights».

— А кто ж определять-то будет — попирает тот государь «волю народа», али нет? — прищурился Иоанн. — В случае, так сказать, конфликта интересов?

— Папа, разумеется, — развел руками Ди. — Ибо его-то власть — для них по-прежнему от Бога.

— Вот я так сразу и подумал, — удовлетворенно кивнул Государь. — Нет, это нам не подойдет ни под каким видом — хотя сама идея любопытная, нельзя не признать. Царственная сестра моя Елизавета, надо полагать, пришла к тому же выводу?

— Разумеется, Ваше Величество. Но эти записи…

— …говорят о том, что в будущем нечто подобное возможно, это я уже понял. Но довольно долго Высшие Силы — назовем их так… — никакой особой тревоги по части этой протечки не выражали?

— Именно так. Ничего по-настоящему тревожного в возмущениях мирового эфира и ходе небесных светил — как я считываю их моими методами — всё это время не наблюдалось. Судя по всему, знание как таковое те Высшие Силы опасным для себя не находят. Представления о «народе как источнике права» и «правах человека» (пока это всё отвлеченные теории), или проектирование мощного социального лифта через систему внесословного светского образования, независимого от местных властей (пока это лишь планы на будущее) — их не волнуют. Равным образом не волнует те Силы вообще всё, что творится на краю Ойкумены, вне цивилизованного мира: ну, отрабатывает Орден модели грядущей социально-коммунальной республики на Парагвае (слава Богу, хоть нашли под те эксперименты страну, какой не жалко); ну, проповедует Слово Божье аборигенам заморских стран на их родных языках, переводя Библию на японский и санскрит, к ужасу и негодованию Святого Престола — это пускай! Но вот когда те предсказания начинают реально корректировать ход истории в Европе…

— И как вы это обнаружили?

Ди некоторое время молчал, явно взвешивая на мысленных весах былые «подписки о неразглашении» с нынешним своим правом действовать «Именем королевы» в текущей операции «Валькирия», и наконец ответил:

— Когда мне удалось верно расшифровать кое-какую болтовню нашего зеленого друга и предотвратить тем покушение на Ее Величество; покушение, которое имело все шансы на успех, и которое Служба едва не прошляпила… Чтобы передать то предупреждение вовремя, мне пришлось нарушить инструкции — вот так же, как я нарушаю их сейчас.

Чуть помолчал и продолжил:

— Всё предшествовавшее тому время я, на пару с Ларри Флинтом, провел вне Англии, на крейсирующих в Атлантике кораблях Королевского флота: «Море верней земли», знаете ли… Мы сочли это единственным способом гарантированно уберечься от агентов Ордена, методично обшаривающих всю ту землю в поисках блудного попугая… Я отдал тогда приказ немедля следовать в Лондон; успеть-то мы успели, но Высшим Силам — судя по упомянутому поведению небесных светил и мирового эфира — это крайне не понравилось…

— «Дело Гринвичского арбалетчика», когда Службе в самое последнее мгновение «пришли два туза в прикупе»? — чуть подался вперед Джуниор, и Ди нехотя кивнул: «Да, оно самое».

— Если мне не изменяет память, — обронил Иоанн, — Гринвичское покушение было организовано как раз иезуитами. По благословению Папы: тот, небось, причислил мою царственную сестру к «тиранам», ибо та — «попирает волю народа»? Отличный арбитр при «конфликте интересов»!

— Именно так, Ваше Величество, — криво усмехнулся Ди.

— Ладно, вернемся к делу — к нашему делу. Итак, в Лондоне вы его тогда потеряли: Флинт улетел от вас к своему прежнему хозяину — «Человеку-серебро»…

— К капитану Джону Сильверу, да; он не то чтобы «хозяин», но сейчас это неважно. Я катастрофически недооценил тогда силу и длительность возникшей между ними астральной связи — хотя сам же ту связь и сформировал. Предполагалось, что без моей подпитки связь та быстро угаснет, но… мой прокол, mea culpa.

— А как такая астральная связь формируется? Хоть в общих чертах? — заинтересовался Иоанн.

— Долго объяснять, Ваше Величество — помотал головою Ди, — а главное — небезопасно всё это для непосвященных, уж поверьте специалисту…

— Звезды Саад-аз-Забих, понимаю, — усмехнулся Иоанн. — А если серьезно? Мы вовсе не претендуем на то, чтобы союзникам вы открыли — всю правду. Отрывайте часть, ради бога, но — правды! Без вот этой всякой мистики-каббалистики, лады?

— Я ничего не хочу сказать, Ваше Величество, но «Это — работает», реально работает, — развел руками алхимик. — Мне удалось тогда, в Америке, переманить Ларри Флинта у иезуитов, подсадив его на астральную связь с «Человеком-серебро», и я надеюсь сейчас повторить этот фокус в Москве. Только в Москве будет куда сложнее: там придется переманивать птичку от одного «Человека-серебро» к другому, новому…

— Да уж, куда как сложнее, — мрачно откликнулся Джуниор. — Учитывая, что тот ваш «Человек-серебро» нынче возглавляет одну из тамошних спецслужб, а наш — был некогда той сАмой Службой разоблачен и схвачен по ходу секретной операции… Мы строим расчет на том, что как раз это и поможет Бонду с Серебряным подойти к Сильверу — с Флинтом, — но вот сумеют ли они потом, даже при удаче, отскочить прочь…

Доктор красноречиво развел руками, всем своим видом давая понять: я, ребята, в оперативной работе не спец, и лезть со своими советами под руку к профессионалам не намерен, мое дело тут — «всякая мистика-каббалистика»…

— Я правильно понимаю, доктор, — уточнил начразведки, — что оба наши «Человека-серебра» сами понятия не имеют ни о каких астарльных связях и ведать не ведают, что всё дело в магии имени — их имени?

— Даже не подозревают, — кивнул чернокнижник. — Ваш Серебряный задействован втёмную; Бонд же полагает, что попугай прилетит на некую химическую приманку.

— А у меня к вам встречный вопрос, досточтимый spy-master, — продолжил он. — Самое для нас страшное, о чем и думать не хочется — это если два «Человека-серебро» стакнутся между собой на предмет совместной эксплуатации нашего крылатого оракула; вот уж тут точно — всему конец, необратимо и безвариантно. Эта его Ирина… вы… вы — уверены, что этого хватит?

— Да, уверен, — отрезал Джуниор. — А вам мы ее передали, «на ответственное хранение» за двумя морями, именно затем, чтоб у него даже фантазий никаких не возникло на эту тему…

Иоанн, как казалось, прислушивался ко всем этим оперативным деталям вполуха, сосредоточенно делая какие-то пометки на листе бумаги.

— Скажите-ка нам еще вот что, доктор, — прервал он упавшее после Джуниоровой реплики молчание. — А что вам рассказывали о настроении Высших Сил все эти ваши звезды Саад-аз-Забих и прочие дрожания мирового эфира по ходу перемещений капитана Сильвера? Ну, исходя из того, что с Ларри Флинтом он с той поры не расставался.

— Впечатление такое, будто у тех Высших Сил наблюдались странные перепады настроения. Чудесное спасение Ее Величества в Гринвиче в их планы явно не входило, и они буквально пришли в ярость; кстати, у моего французского коллеги Нострадамуса — а он неплохо, надо признать, умеет улавливать те движения мирового эфира — возникло тогда то же самое впечатление: Миру Сему — конец, и совсем скоро. А потом на некоторое время всё более-менее успокоилось.

— Благодаря нашему бравому отставному капитану?

— Наверняка. Вообще-то понять его можно: Родина обошлась с ним по-свински. В том бою, когда нам достался Ларри Флинт, сам Сильвер потерял ногу. Из флота его, понятно, списали, пенсию дали копеечную: в капитанском звании он прослужил совсем недолго. В Лондоне бедствовал, перебиваясь случайными заработками; сошелся с антильской негритянкой — хозяйкой ресторанчика креольской кухни в Ист-Энде… Ну а попугай принялся давать ему подсказки насчет игры — в карты и на скачках — и тут капитановы дела резко пошли в гору. А потом он вслушался в «не относящуюся к делу» — то бишь к игре — болтовню Флинта и пришел в ужас: понял, какого уровня госсекреты попали в его бедные уши… Ну а насчет благодарности Родины ему всё и так уже было понятно.

— Вы бы его ликвидировали, если б нашли?

— Такого рода решения принимаю не я, — дипломатично ушел от ответа алхимик и продолжил. — Сильвер ударился в бега. Ему было ясно, что за ним станут охотиться и наша Служба, и иезуиты. У обоих — весьма длинные руки, и на свете не так уж много мест, куда те руки не дотянутся…

— И одно из них — Московия!

— Да. Он явно хотел лишь отсидеться там, тихо-мирно используя предсказания попугая для сугубо личных нужд, а по части государственной карьеры у него и мысли не было. Но вот — попал-таки в поле зрения Годунова и очень быстро продвинулся в шефы его личной спецслужбы; как утверждают местные: «Сей повар готовит весьма острые блюда» — креольские, надо полагать…

— И вот на этом месте Высшие Силы вновь возмутились, и эфир взбурлил?

— В том-то и дело, что нет! Тут опять, по всей видимости, тот самый вариант: Высшие Силы не интересуются протечками из будущего, если те вне пределов Цивилизованного мира — а Московия как раз вне, вместе со всякими там Америками-Япониями.

— Но совсем недавно всё вдруг началось по новой, как тогда — после Гринвичского покушения?

— Даже хуже, чем тогда. Сильвера мы к тому времени уже отследили: он, конечно, не публичная персона, но в Москве не так уж много одноногих англичан, не расстающихся с зеленым попугаем. Добраться до него, чтобы отобрать нашу прелесть, мы даже и не пытались: руки коротки, да-с… Но в новых обстоятельствах, когда стало ясно, что Мир сей — на волоске от гибели и терять уже нечего, ваша царственная сестра, Ваше Величество, повелела начать операцию «Валькирия». Ну, дальнейшее вам известно.

— Любопытно… — задумчиво произнес Государь. — Картина этих странных «перепадов настроения» Высших Сил может иметь довольно простое объяснение. Недавно они уяснили для себя, внезапно, что Московия может вскоре оказаться в границах Цивилизованного мира, как вы изволили выразиться. И протечки на ее территории, до сей поры тем Силам безразличные, теперь идут уже по совсем другой статье.

— Весьма остроумная идея, Ваше Величество! — отозвался Ди после некоторого раздумья. — Московия как часть Цивилизованного мира, гм…

— А главное, — откликнулся Джуниор, — неплохо подтверждает нашу догадку: да, если захватить живьем Лари Флинта, и потом сослать его на край света — это сработает!

— Что ж, остались пустяки, — мрачно усмехнулся Государь. — Проделать всё это, уложившись в отпущенные нам полгода… Ладно: ступайте, работайте.

А когда коллеги двинулись уже к дверям кабинета, Иоанн вдруг окликнул алхимика:

— Джон Артурович, а кто вам подсказал такое странное для англичан кодовое название операции: «Валькирия»? Уж не сам ли Ларри Флинт?

— Нет, Государь, — удивленно обернулся тот, — его уже тогда с нами не было. Мне помнится, это Ее Величество: она как раз тогда читала Снорри, «Младшую Эдду», ну и… А что?

— Да так… — дернул углом рта Иоанн. — Не нравится мне это название, вот не нравится — и всё тут… Но теперь уж — не поменяешь.

Глава 27

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четвертого дня.

По исчислению папы Франциска 14 декабря 1563 года.

Москва, Кремль. Престольная палата.

— Ну, и чем нас нынче порадует «Совсем особая контрразведка», полковник?

Судя по тому, что Годунов не присовокупил даже привычного своего: «Что у нас нынче плохого?» — дела у триумвира в последнее время и вправду шли неважнецки. Среди Московской «элиты» едва ли не в открытую судачили на тему «Владимир Владимирович одолевают-с» — а когда идеи такого рода овладевают массами (элитными), они весьма быстро становятся материальной силой…

— Мы тут кое-что разузнали об этом Джеймсе Бонде со товарищи, — без долгих предисловий приступил к делу Вологдин. — Помните, вся эта гоп-компания торговцев «живым порошком»…

— Как не помнить, — усмехнулся Борис, указав взглядом на серебряную пудреницу, лежащую поверх бумаг на его рабочем столе. — Английские шпионы, как мне тогда доложили. И что?..

— А то, что они, похоже, вовсе не шпионы, боярин, — покачал головою контрразведчик. — Они — диверсанты, первоклассные диверсанты. И это сильно меняет дело…

— Любопытно! — в византийских глазах триумвира зажглись наконец искорки интереса. — С этого места — подробнее. Они же вроде не по вашему профилю?..

— Они приехали сюда заключить сделку: поставки в Москву «порошка» в обмен на поставки в Европу этого лубянского «мыла вечной юности» — ну, такова, во всяком случае, их легенда. «Живой порошок» — монополия английской короны, так что — КТО за ними стоИт, ребята ничуть не скрывают, и даже аккуратненько сие подчеркивают. Сделка сулит весьма серьезные доходы, но понятно, что связывать свое имя с торговлей мылом из человечины правительство Ее Величества не желает — вот и придумали «фирму-прокладку»… Естественно, ребята с ходу стали заводить контакты с высокими чинами обоих Дозоров — они ведь, в свой черед, чают монополии на те встречные поставки, — чем и привлекли к себе наше внимание…

— И?..

— В составе команды Бонда обнаружился весьма любопытный персонаж: финансовый эксперт, остзейский немец Клаус Квекзильбер. В коем я, к немалому своему удивлению, случайно опознал нашего старого знакомца — Никиту Серебряного. Того самого неудачливого новгородского связного, отправленного к Курбскому, помните?

Годунов вздрогнул. Вздрогнул так, что это навряд ли бы кто-нибудь заметил со стороны, но Вологдин-то этой реакции как раз и ожидал.

— Конечно, помню, — проворчал Борис. — Мы его тогда весьма удачно обменяли на воеводу Шестопалова.

«Мы обменяли — как же, как же! — усмехнулся про себя Вологдин. — Да еще и, помнится, по моей инициативе — доведись до разбирательства!..»

Вслух же он продолжил:

— Самое, конечно, удивительное — это псевдоним, под каким его сюда направили. «Квекзильбер» — по-немецки «ртуть», а если дословно — «живое серебро». Будто бы специально для привлечения нашего внимания — в точности как в прошлый раз. А ведь за прошедшие с той поры годы он несколько поменялся с виду, да и над изменением внешности они специально поработали — вполне мог бы проскользнуть незамеченным.

— Крайне любопытно, крайне… — прищурился Борис. — Ты подозреваешь в этом деле новгородский след, Всеволод Владимирович?

— Вот уж не думаю, — покачал головою контрразведчик. — Со своими он тогда побил горшки вдребезги — после эдакой подставы. Ушел в Нейтралку, там обженился по любви и подался в Неметчину — только не в Данциг, а в Кёнигсберг. Жил там под именем «Зильбера — Серебра», весьма успешно играя на деньги с тамошними банками. Но недавно его жену обвинили в ведовстве, и рисовалась ей уже вполне прямая дорога на костер. И тут вдруг в город заявилась разведывательно-диверсионная группа. Меньше чем за час они впятером — впятером, боярин! — захватили городскую тюрьму, перебив охрану, и сожгли на рейде новейший военный корабль. А затем бесследно растаяли в воздухе, прихватив с собой ту ведьму с тем финансистом.

— Люди Джуниора?

— Не думаю, боярин: у Грозного никакого интереса в этом деле не просматривается, ни с какой стороны. Но вот одно известно с достоверностью: эвакуировал ту разведгруппу после выполнения задания — английский фрегат.

— И ты подозреваешь, Всеволод Владимирович, что это те самые люди…

— Так точно, боярин! Пятеро, и среди них — зеленоглазая девушка редкой красоты. И — будто бы специально, чтоб сие обстоятельство не прошло мимо нашего внимания — маячок: единственный поименно установленный участник тех Кёнигсбергских событий, «финансист Квекзильбер».

— «Живой порошок» в товарных количествах плюс фрегат Королевского флота, гм… Ты хочешь сказать, что англичане шлют нам сигнал: «Это — наша операция, а этот парень, „Живое серебро“, — с нами»? «Шлют нам» — это конкретно Особой контрразведке?

— По-другому трудно это прочесть, боярин.

— Кёнигсбергская операция, — покачал головою Борис, — как я тебя понял, была очень сложной, очень рискованной и, помимо прочего, наверняка очень дорогостоящей. И всё это только лишь, чтоб «послать нам сигнал» — а как-нибудь попроще нельзя было?

— Нет, не «только лишь», — возразил контрразведчик. — Он наверняка реально необходим им в этой операции. А сигнал их звучит на самом деле так: «Наша операция направлена не против вас, Борис Феодорович!»

— Вот так-то больше похоже не правду, — удовлетворенно кивнул триумвир и после весьма продолжительного раздумья продолжил, глянув на Вологдина в упор:

— Ну, договаривай уже, Всеволод Владимирович!

— Слушаюсь, боярин. Команда английских супердиверсантов, имея в составе «Человека-Серебро», явилась сюда явно не по нашу душу. А по душу Владимира Владимировича — если она у него есть, что весьма сомнительно.

— А им-то это зачем? Сидя на своем Острове, лезть в нашу здешнюю кашу?

— Затем, что наш трансильванский друг со своими вурдалаками твердой рукою ведет Московское государство к скорой погибели — и тогда запросто может случиться, что народ здешний от отчаяния кликнет на царство Ливонского вора. В чем Остров совершенно не заинтересован.

— С чего это вдруг — «не заинтересован»?

— С того, что как раз нынешняя конфигурация — два русских государства, Новгородское и Московское, пребывающие в непрерывной войне друг с дружкой — для Острова выгоднее всего. Пока под Иваном только Новгородчина и Ливония, да руки связаны войной с нами, он — ценный союзник и выгодный торговый партнер. Но если вдруг под его скипетр вернется еще и Московское царство — на востоке Европы возникнет сверхдержава, помощней Османской империи. Что той Европе совершенно не в радость… А вот если Цепень заработает вдруг острое отравление серебром, от пары-тройки серебряных пуль в голову, и в Москве, вместо рухнувшего триумвирата, воцарится единоличный полноправный правитель — тут Вологдин бросил выразительный взгляд на собеседника, — Новгородчина с Московией так и останутся наособицу. Так что помогать одной рукой Ивану, а другой тебе, боярин, — это как раз очень по-английски; у них ведь там, на Острове, нет ни постоянных противников, ни постоянных союзников, а есть лишь постоянные интересы.

— Для тебя, Всеволод Владимирович, — поморщился Годунов, — как, впрочем, для любого безопасника, вся Вселенная вертится вокруг собственной державы, строя ей козни — это у вас такая профессиональная аберрация зрения… Впрочем, реконструкция твоя не лишена внутренней логики, этого не отнимешь…

Некоторое время собеседники молчали, обдумывая возникшую на доске позицию.

— И какие будут приказания, боярин? — двинул наконец вперед королевскую пешку Вологдин.

— Приказания? — удивился тот. — Ты развлек меня своей занимательной конспирологической байкой, но всё это, в любом случае, нас совершенно не касается. С какой стати мы будем отбивать хлеб у Ночного дозора? — это их гости и их подельники, пускай разбираются сами!

Да, яснее было бы только: «Пусть те сделают своё дело, а уж там мы их…»

— Слежка?

— Очень осторожная… А лучше не надо. Одно дело, если мы ни о чем не подозревали, и совсем другое — если знали, но упустили…

Тут в дверь кабинета всунулся секретарь: «Боярин, к тебе Странник — по делу, не терпящему отлагательств!», и триумвир спешно закруглил аудиенцию, выпроводив Вологдина «работать дальше».

Обменявшись в дверях рукопожатием с официальным шефом Конторы (реально же небольшое подразделение Вологдина подчинялось напрямую Борису Феодоровичу — «и никому кроме»), полковник двинулся прочь, размышляя: что за новость мог принести англичанин — столь важную и столь срочную, и притом совершенно неизвестную ему? Что-нибудь по линии «первачей» — Первой службы, загранразведки?

Отношение Вологдина к главе Особой контрразведки было… сложным. В некотором смысле сей английский джентльмен был фигурой номинальной и декоративной — но его загадочная харизма ощущалась и далеко за пределами сумрачного мира спецслужб. В оперативной работе бравый капитан не смыслил ни черта — в чем честно признавался и не лез к подчиненным ему профессионалам с указивками. При этом обладал невероятной, сверхчеловеческой интуицией, в чем имели случай убедиться — и не единожды — все, начиная с Бориса Феодоровича… Иные шептались: «С нечистым знается!», сам же Сильвер отшучивался, будто подсказки о будущем ему дает «волшебный попугай» по имени Ларри Флинт, вечно сидящий у него на плече в ожидании печеньки, и шуточка «Запросите Ларри Флинта!» имела широкое хождение в Конторе.

Но главным достоинством «Ивана Серебро» — за которое он, похоже, и был возвышен Борисом Феодоровичем — была его абсолютная отмороженность. Одноногий моряк отчего-то ни капли не боялся московских упырей (в былинах Невзглядова и прочих скоморохов он неизменно побивал их всех своим рябиновым костылем); те же — включая и самого Влад-Владыча — его отчетливо остерегались и избегали так, будто морской волк и вправду был отлит из ненавистного им «лунного металла». Такая вот странная «магия имени» — но ведь работает, факт…

Напоследок Вологдин подумал со смешком: как, интересно, отреагировал бы Странник, узнав о появлении на Москве другого «Человека-Серебро» — и притом тоже, в известном смысле, «странника», из далеких западных краев… Впрочем, знать ему об этом совершенно ни к чему: сие — не его зона ответственности.

Глава 28

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца седьмого дня.

По исчислению папы Франциска 17 декабря 1563 года.

Москва, Китай-город, Ильинка. Арендованное подворье вице-президента «Северо-Восточной торговой компании» Джеймса Эдварда Бонда.

— А вот могут ли языческие боги произвести тебя из амазонок в валькирии?

— Всё, что будет вам угодно, супруг и господин мой!

Слуги, несомненно приставленные к ним местными Службами, наверняка сочли бы противоестественным, если бы гос-бизнесмен из флотских чурался своей молодой жены-красавицы в их медовый месяц; он и не чурался, отнюдь. И никак нельзя сказать, чтоб эта часть профессиональных обязанностей доставляла им обоим неудовольствие; порою даже — отвлекала от тех обязанностей.

И от мыслей: «Нам всё равно живыми отсюда не выбраться, так что чего уж!» Что сразу задает определенный градус в отношениях…

Сумерки за окнами особняка стремительно густели. Супруг-и-господин только что вернулся из города; трапезничать отказался — «Имел в городе бизнес-ланч с партнерами», — только выпил с морозу чарку калгановой, поднесенную с поклоном молодой женою, задумчиво закусив рыжиком; ну и немедля удалился с ней в опочивальню, провожаемый неодобрительно-завистливыми взорами прислуги обоих полов: «И рождественский пост им, нехристям, не указ!» В опочивальне можно было говорить без помех, если негромко — специально проверяли.

— Всё плохо? На тебе лица нет, Джимми.

— Неужто так заметно?

— Мне — да; остальным, надеюсь, не очень.

— Ч-черт… Да, так и есть. Я получил срочное сообщение — личный Джуниоров резервный канал связи, что тот берег как зеницу ока, на последний край. Наш астролог-чернокнижник сообщает: по новым, уточненным, его расчетам операцию надо начинать немедленно, в режиме «Сейчас или никогда». В следующий раз необходимое расположение светил возникнет лишь через полгода — когда всё это никому уже не понадобится. Как говорится — сегодня рано, а послезавтра поздно…

— Завтра, значит…

— Ну, не так, чтоб и впрямь «завтра», но близко к тому.

— А у нас, по-хорошему если, ничего еще не готово…

— Ну, опять-таки — не так, чтоб совсем уж «ничего не готово», но… Да, в общем, ты права.

Она вздохнула и, осторожно выскользнув из-под его руки, нашарила ендову с квасом на ближней полке.

— Как ты думаешь, — задумчиво произнесла она, напившись и передав ему, — зачем нас вообще сюда отправили, на самом-то деле? Попугай какой-то, сказочный… Нет, я понимаю: «Меньше знаешь — крепче спишь», но иной раз, знаешь ли, можно заснуть до того крепко, что не проснешься вовсе…

— Не знаю, Энни! Сколько ни думал — даже предположений никаких… Первая мысль: попугай услыхал от прежних хозяев какую-то опасную гостайну и разболтал ее капитану Сильверу. Ну, что-нибудь про неясности с правами на наследование английского престола, или типа того; тогда понятно было бы, кстати — зачем за попугаем охотятся иезуиты, смертельные враги королевы… Но это всё наши, островные, проблемы — что до них Новгороду? А главное, тогда следовало как раз ликвидировать их обоих, и попугая, и Странника: задача крайне сложная, да — но хотя бы осмысленная! А у нас-то категорический приказ: «Только живым»…

— Да, первая моя мысль была примерно такой же. Давай сравним наши вторые мысли.

— Вторая мысль — что жизнь попугая отчего-то невероятно дорога для шефа Годуновской секретной службы. И что, держа в руках сего любимого питомца Странника, можно держать в руках и его самогО, а с ним вместе — и всю Особую контрразведку. В порядке бреда…

— Именно что — бреда; хотя и остроумного, да. Но есть и следующая, третья, версия — совсем простая.

— Давай-ка теперь начнешь ты, — мрачно откликнулся Бонд.

— Пожалуйста. Мы — это отвлекающая операция. Что конкретно мы делаем — совершенно неважно: можно украсть не попугая Сильвера, а его «волшебный» рябиновый костыль, для примера. После этого за нами азартно ринется в погоню вся Особая контрразведка во главе со Странником, а кто-то другой тем временем тихо сделает свое дело. Ликвидирует Годунова, надо полагать. Собственно, нам это высказали открытым текстом: «Вы — приманка»… А до чего додумался ты?

— Да примерно до того же… Уж Годунова там, или кого еще — нам, приманкам, всё равно.

Молчание было долгим-предолгим.

— Ну, и что мы станем делать?

— Я — выполнять свой долг, — мрачно пожал плечами коммандер; обнял ее и тихонько продолжил: — А тебя я очень прошу отойти в сторонку, Энни… ну, на резервную позицию. Прошу — хотя мог бы просто приказать, благо нынче тЫ в моем оперативном подчинении.

— Чёрта с два, супруг и господин мой! — решительно выскользнула из его объятий майор Зимина. — Я, видишь ли, уже большая девочка, и совершенно не нуждаюсь, чтобы меня обкладывали ватой, как выражаются у вас, на Острове…

— Ладно, — вздохнул Бонд. — Тогда слушай. Для нас просматривается единственный, малюсенький, шанс уцелеть: если в момент похищения этого дурацкого попугая — надеюсь, хоть по этой части наш чернокнижник не подведет, и наш «человек-серебро» сработает как надо!.. — возникнет какая-то всеобщая неразбериха, а у нас при том будет надежное убежище, где можно отсидеться. Насчет «всеобщей неразберихи» — сие, как ты догадываешься, не в нашей власти, это вон туда, — и он кивнул в направлении лампадки, теплившейся под иконой Николаса-Чудотворца в красном углу. — А вот позаботиться об убежище…

— Да, понимаю: уйти из города, по крайней мере сразу, нам точно не светит. А убежище должно быть неизвестным даже нашей московской сети…

— Не даже, а прежде всего им! На всех возможностях — наверняка, немалых — вашей московской сети надо сразу ставить крест и действовать полностью автономно. И отныне мы с тобой можем тут доверять лишь друг другу…

— Yes, sir! — и губы ее осторожно отыскали его висок: точь-в-точь как в ту рижскую ночь, под удаляющийся стук сапог чекистского патруля. — Знаешь, Джимми, мне доводилось участвовать и в таких секретных операциях, где доверять нельзя было вообще никому. Так что у нас тут еще — щадящий вариант…

Глава 29

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца девятого дня.

По исчислению папы Франциска 19 декабря 1563 года.

Москва, Белый город: Лубянка, Мясницкая и Кузнецкий мост. Различные госучреждения и общепит.

Подопытный кончался, в довольно неаппетитных судорогах. Доктор Менгеле, огорченно вздохнув, извлек из его вены полую иглу, подсоединенную к опустошенному резервуару из кау-чука: опять неудача, да что ж такое!.. Аккуратным, ничуть не медицинским, почерком записал в лабораторном журнале: «Заход с бубны под трефу — проигрыш с подливой. Хотя трефа под бубну — плюс (см. NN 18-S, 12-W). Старшинство мастей подтверждается??» Для чужих глаз лабораторный журнал не предназначен, но предосторожности лишними не бывают.

Такой уж нынче день выдался: и на секретном полигоне, в подмосковном Бутово, оба подопытных — экс-полковник ночных и какой-то свежеобращенный торопыга — отдали богу душу (хотя какая там душа, и какой бог?..) от солнечных ожогов: солнцезащитный крем нового состава оказался хуже предыдущего… Бутовский полигон в Дозорах называли, с подачи доктора медицины, «солярием», и слово это оказывало на кромешников такое же примерно воздействие, как на простых обывателей — выражение «профилактическая беседа на Лубянке»…

Увы, удивительные медицинские познания, так и сыпавшиеся из уст (если так можно выразиться…) Вещего Попугая, всегда сидящего на плече годуновского контрразведчика Иоганна Зильбера, местами зияли обширными лакунами — и заполнять те лакуны можно было лишь экспериментально, исконным методом проб и ошибок. И хвала Господарю Владу, что с материалом для тех «проб» и тех «ошибок» в этой стране проблем нет — да хоть тебе кромешников для Бутовского солярия!

Впрочем, тамошние «ошибки» — случай особый: Менгеле таким способом просто набивал себе цену в глазах заказчика — всё того же Владимира Владимировича, — демонстрируя, сколь сложна стоящая перед ним, доктором, задача. Тогда как все ингредиенты настоящего солнцезащитного крема, способного уберечь кожу вампира от солнечных ожогов, были им (только — тс-ссс!..) успешно расшифрованы — по попугайной болтовне — давным-давно, и крем тот мог быть, при нужде, предъявлен заказчику «как только, так сразу».

Что до попугая, то он, без сомнения, принадлежал раньше кому-то из величайших алхимиков всех времен и народов, и много чего запомнил из разговоров прежнего хозяина. Одноногий англичанин, похоже, и сам не догадывается, какое сокровище ему досталось; частенько встречаясь-раскланиваясь с тем на заседаниях Опекунского совета и Особого трибунала (оба они входили в свиты своих патронов и их ближний круг), доктор сделал для себя вывод, что бравый мореплаватель, если и владеет латынью, то на сАмом что ни на есть церковно-приходском уровне — и бОльшая часть того, о чем неумолчно трещит Ларри Флинт, просто недоступна его пониманию. Ну а уж окружающих унтерменшей любого чина можно и вовсе не брать в расчет. Включая сюда и самогО Владимира Владимировича — который тоже, между нами говоря…

«Ты за языком-то следи! — всплыла в голове остерегающая фраза на русском. — Сегодня про себя подумал, а завтра на людях брякнешь!»

От одной мысли об эдакой промашке доктор едва не прикусил тот язык. Обшарил испуганным взором теряющиеся во мраке углы сводчатого лабораторного подвала: а не затаились ли там, за рядами клеток с подопытными, кромешники при исполнении? а он — не сболтнул ли, забывшись, нечто неподобающее? Прокашлял внезапно пересохшее горло и, на всякий случай, произнес — на сей раз уж точно вслух, как бы в задумчивости и со сдержанным пафосом:

— Великое счастье для Московии, что в годину тяжелейших испытаний ее возглавил гений и непоколебимый полководец Цепеш!

Но тут же, помимо его воли, просочилась из глубины сознания глумливая мыслишка: для таких вот, примерещившихся ему, «служилых при исполнении» посещение этого подвала стало бы весьма и весьма назидательным. Дело в том, что заметную часть здешнего вивария составляли как раз чины из Дозоров и иные silovik'и: Господарь сейчас как раз производит очередную ротацию кадров в своем окружении. Сказывают, что в прежние времена Владимир Владимирович (будучи еще Господарем Владом) проштрафившихся неукоснительно сажал на кол — а теперь вот не оправдавших доверия сподвижников он, столь же неукоснительно, сдаёт на опыты. Каковую рачительность в обращении с человеческим материалом доктор одобрял всей своей германской душой…

Это помогло его мыслям свернуть, наконец, в правильную колею. Нет, что там ни говори, а как заказчик Цепеш был выше всяких похвал. Во-первых, ни пробелы в образовании (а, если по чесноку, полное отсутствие такового), ни незнанье языков не мешали старому упырю сразу вникать в самую суть проблемы. Так что попытаться впарить ему что-нибудь вроде «способа оживлять покойников» (слухами об этом своем умении Менгеле успешно стращал московский бомонд) — это надо было бы совсем уж с головой не дружить. И — встречно — сам Господарь ни разу не потребовал от своего иностранного консультанта какой-нибудь заведомой ерунды: ну там изготовить золото из глины или вызвать духов из бездны. Даже разговоров подобных не бывало. В таких вопросах Владимир Владимирович придерживался совершеннейшего материализма.

А во-вторых, Господарь отлично понимал, что серьезных результатов в исследованиях не достичь без вложения серьезных средств: если уж ему что-то было действительно нужно, грошовую экономию он не разводил. Да при этом еще соглашался с тем, что понукать истинного творца — без толку, себе дороже выйдет, и (тут внутренний голос доктора перешел на родной хох-дойч) «Если собрать в одном помещении девять беременных женщин, ребенок всё равно не родится за месяц»…

Доктор усмехнулся, вспоминая, с какой — казалось бы! — ерунды пошел нынешний его фавор. Или, как говорят русские, попёрло.

Как это частенько случается, всё началось с невинной болтовни за ужином у Иоганна Зильбера. Англичанин тогда только-только осваивался в новом окружении и налаживал контакты. Доктор медицины тоже к нему захаживал: Зильбер умел делать настоящие колбаски с майораном, выставлял недурные напитки, и к тому же знал множество историй о дальних странствиях — не слишком достоверных, зато занимательных. В тот вечер он рассказывал про одного пирата, загоревшего в Южных морях до такой черноты, что его стали принимать за негра и как-то раз, шутки ради, едва не продали в рабство португальцам… Попугай Флинт тоже слушал с интересом, сопровождая рассказ комментариями типа «вр-рранье», «пр-рровокация», «р-рразжигание межр-ррасовой р-ррозни». Когда же Сильвер перешел к тому, что пирату удалось снова стать белым до синевы благодаря прописанному ему лечению ромом, попугай перешел на испанский и принялся орать такое, что даже не знавшим этого языка стало отчего-то неловко.

И вот тут чёрт (или ангел?) дернул кого-то задать дурацкий вопрос: а не существует ли средства против солнца? Тут попугай вдруг возбудился и стал кричать вовсе непонятное — «Ультр-рррафиолет! Эр-рритема! Эпидер-ррмис!», а завершил свою тираду словами: «Пр-рротивозагар-ррный кр-ррем!» «Крем? Против загара?» — механически переспросил Менгеле, и тут из Флинта вдруг посыпалось. Доктору медицины же хватило ума насторожить уши, так что пока остальные гости внимали очередной занимательной байке от Зильбера — как сразить морскую гидру может черный арбалет — он сделался обладателем вполне внятного алхимического рецепта. Основные вещества там были простенькие и знакомые (смесь цинковых белил — «zinci oxydum», и ароматических масел), но вот на расшифровке «отжима из fructus rubi idaei» он едва голову не сломал, пока сообразил, что попугай толкует о масле из семян малины; поди додумайся сам до эдакого ингредиента — а ведь в нем-то, небось, и заключена квинтэссенция!

Рецепт тот доктор, мысленно пожав плечами, отложил на дальнюю полочку своей памяти с пометкой «любопытно-но-бесполезно», и принялся воздавать должное поварскому искусству Зильбера: как раз подоспели легендарные колбаски. И лишь ночью — он уже успел натянуть колпак и заткнуть уши канатом — в голове его щелкнуло. Он вдруг сообразил, кого именно может заинтересовать средство от солнца.

Сперва, однако, следовало всё перепроверить опытным путем. По счастью, Владимир Владимирович буквально только что сдал на опыты своего адъютанта, из ночных, заподозренного им в работе на Особую контрразведку. Доктор, не теряя времени, изготовил крем по попугайной рецептуре (слава богу, лето на дворе — а то где брать малину?), вымазал им проштрафившегося упыря и оставил того принимать солнечную ванну. И что бы вы думали? — солнечные ожоги у того, конечно, появились, но лишь спустя добрую пару часов. Ура, заработало!!

Засим он тщательнейшим образом уничтожил все следы острого опыта (подопытного кромешника незамедлительно ликвидировал, введя тому в кровь фенол, и даже сфальсифицировал учетную запись в лабораторном журнале — что для истинного ученого есть настоящее преступление, ужасное и непрощаемое) и запросил срочной аудиенции у Господаря. Существует средство, доложил он, помогающее английским морякам избегать ожогов от ужасного тропического солнца; так вот он, доктор медицины Менгеле, берется означенное средство усовершенствовать — с тем, чтоб наши могли безбоязненно выходить на свет божий.

И как сразу же разглядел перспективу Владимир Владимирович! Как он уловил суть и ухватил нить! Уже при том, первом, разговоре Господарь, не сходя с места, выделил дополнительные средства на эти штудии — пообещав доктору, что если реализации проекта помешают бюрократические проволочки, то виновные немедля поступят к нему в качестве подопытных. На осторожное же замечание, что подопытные в этот раз понадобятся… э-ээ… специфические, последовал ответ: «Эту праблэму ми рэшым».

И точно! — буквально через пару дней в окружении Господаря был разоблачен очередной заговор, и полдюжины ночных поступили в распоряжение доктора — на текущие нужды… Открывать все свои карты сразу доктор не собирался, однако испытания в Высочайшем присутствии оказались вполне убедительны: его подопытные, даже будучи просто вымазаны цинковыми белилами (под свежевыдуманным сценическим псевдонимом «Снежная Эманация»), умерли на солнце заметно позже своих сослуживцев из контрольной группы. Убедившись, что «Это — работает», Цепеш выдал Менгеле карт-бланш и фактически неограниченное финансирование. Которое можно тратить, ежели по-умному и по-тихому, и на куда более важные и интересные для самого доктора научные задачи.

Вот теперь можно было, наконец, забыть о зарабатывании презренного металла в вонючем Росмыле, и посвятить себя Чистому Знанию! Это ли не истинная «хрустальная башня», мечта всякого человека науки?

Мысль о «вонючем Росмыле», однако, тут же вернулась — и в довольно неприятном виде. Сам-то Менгеле никаких иллюзий по поводу омолаживающих свойств RJF не питал и давно уже полагал, что идея себя изжила и пора соскакивать. Однако жадные недоумки из Дневного дозора, величающие себя «эффективными менеджерами», раскочегарили мыловаренное производство, понастроив пунктов забоя с откормочными боксами, понабрали везде кредитов — а тут как раз от зарубежных партнеров стали поступать недоуменные вопросы, типа: «Чо за ботва?» Эффективные принялись тупо отвираться и панически переводить стрелки — ну и дождались, похоже, что к ним прислали из Европы ревизора с секретным предписанием… Тут уже всё руководство Росмыла впало в нервную трясучку, а шеф сей славной госкорпорации, Игорь Иванович Секач, яростно хрюкнул на доктора медицины: «Ты нам по жизни должен! Включаю счетчик!!» Пришлось «дать зуб», что в самое что ни на есть ближайшее время он передаст им в руки всамделишное, без дураков, средство для омоложения: ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ, вековечная мечта человечества!

«Пер-рреливание кр-ррови! — вновь зазвучал в ушах доктора хриплый голос Ларри Флинта. — Гар-ррвей! Кр-рруги кр-рровообр-рращ-щщения!» И вот это его открытие, государи мои, воистину сулит новую эру в медицине, а самому ему — европейскую славу!.. Гм… ну а чье же то открытие, как не его? — не безмозглого же попугая, право! Кстати, и Господарь Влад сразу проникся проблемами Кровообращения — настолько, что откомандировал в его распоряжение своего личного распробщика Ивашку: «Сматры у мэня, доктор — ат сэрца вэдь атрываю! Ат Балшова Круга, ха-ха!»

Доктор, правда, не сомневался, что на самом-то деле Ивашка приставлен к нему соглядатаем: Господарь желает лично контролировать — что там творится в Лабораторном блоке Лубянки. Но даже это в конечном счете пошло ему на пользу — да еще как!

Дело в том, что само-то по себе переливание крови — от человека к человеку — оказалось довольно несложной процедурой. Но вот беда: для части подопытных всё проходило нормально, и состояние их потом реально улучшалось, а вот часть, ни с того, ни с сего, умирала в жутких корчах — вроде этого, нынешнего. С этими-то ладно, а приключись вдруг такое с какой-нибудь будущей молодящейся герцогиней? — скандал, однако…

Именно это наверняка и стало причиной гибели папы Иннокентия VIII — «Джанбаттисты Чибо, в насмешку именовавшего себя Невинным, в чьи истощенные жилы еврей-лекарь влил кровь трёх юношей». Персонаж сей, надобно заметить, вообще являл собою своеобразное совершенство: клейма негде ставить. Именно он своей буллой «Summis desiderantes affectibus — Всеми силами души» дал отмашку всеевропейской охоте на ведьм, спустив с цепи полоумного извращенца Крамера-Инститориса с его «Молотом». Помимо красивых теток, папа вознамерился зачистить Европу от евреев (ну, это святое!..) и от кошек (а вот этих-то за что??); тот крестовый поход против котиков, надо полагать, весьма поспешествовал очередной по счету чуме (ибо о связи между «чумой» и «крысами» попугай говорил вполне определенно). Суммируя всё это с наклонностью одряхлевшего архипастыря питаться исключительно молоком из женской груди, принимать кровяные ванны, а главное — периодически впадать в непробудный сон, трудно было отделаться от соответствующих подозрений; Цепеш, однако, их отмел и на впрямую заданный ему вопрос ответил: «Очэн прасылся, но ми им пабрэзгавалы». Менгеле во всей этой истории особенно забавляло то обстоятельство, что папа, пребывая в мечтаниях о «Европе юденфрай», личным врачом-то всё равно держал иудея; который в итоге и сделал ему роковое переливание.

Однако евреи — евреями, но объективная-то проблема — как в будущем отличить среди «трех юношей»-доноров годных от негодных — никуда не девалась… Доктор безуспешно ломал голову над этой научной загадкой, пока не получил нечаянную подсказку от прикомандированного распробщика Ивашки: кровь-то у разных людей — разная; она бывает, если по вкусу, «сладкая, с кислинкой, с горчинкой и пресная», и еще в ней случатся какой-то поганый металлический «резус»…

Самое поразительное, что попугай те древние вампирские познания полностью подтвердил: «Гр-рруппы кр-ррови, четыр-рре! Р-ррезус фактор-рр!»; и предостерег, что иные из них сочетаются, а иные — нет: «Ф-фатально, ф-фатально!» Но теперь хотя бы задача стала ясна: установив, с помощью Ивашки, группы крови подопытных (для своих записей доктор обозначил их как «черви», «бубны», «трефы» и «пики»), методом проб и ошибок определить разрешенные и запрещенные комбинации «мастей». Сам, правда, определять те группы крови Менгеле пока не умел — ни на вкус, ни при помощи доступных химикалий, — и как раз на этом он сейчас сосредоточил основные усилия: не всегда же в его распоряжении будет вампир-подручный!

«Умный ты, доктор, умный — а дурак», — снова зазвучала вдруг в голове его фразочка на московитском наречии.

Менгеле поморщился. Уже не первый раз он ощущал, что и сами мысли у него тут становятся какими-то… русскими. И по большей части — неприятными. А самое неприятное было то, что в них всегда был резон — да такой, на который и возразить-то, по здешним обстоятельствам, нечего. Оставалось только гнать те мысли прочь. Но они возвращались — «ты их в дверь, они в окно». И в последнее время — всё чаще.

«Ты хоть себе-то мозги не парь, — на этот раз слова были почти слышны. — Кого ты тут лечишь?»

— Да нормально всё, — буркнул доктор себе под нос, промывая иглу. — Вот только закончу серию…

«Жадность фраера сгубила, — поучающе ответствовал внутренний голос. — Сейчас ты в выигрыше, это да. Только выигрыш свой еще унести надо из этого притона. Вместе с головой».

«Это мы уж как-нибудь!» — отмел Менгеле.

«Как-нибудь, говоришь? Да ты хоть понимаешь, что Цепеш твой — больной на всю голову? Пока ты ему интересен, верно. А вот случится у него настроение плохое — под влиянием приступа холецистита, к примеру…»

«Я ему нужен», — попытался возразить доктор.

«Он и от нужных избавляется на раз — хоть теперь, хоть в прежние времена. И самых близких своих тебе на опыты сдаёт. В любую минуту. По любому подозрению. Просто по капризу. Ты что, забыл, как он говорит? Нэт чэлавэка — нэт праблэмы!» — внутренний голос очень похоже передразнил Господаря.

Доктор сел за стол, сжав руками виски. Внутренний голос говорил правду, возразить ему было нечего. А главное — ради чего он, собственно, рискует? Он уже заслужил европейскую славу. Чтобы вкусить ее, нужно всего-то ничего — огласить и опубликовать результаты исследований общепринятым в науке способом. Но это возможно лишь в европейской, цивилизованной стране. А чего он выжидает здесь, в этом заповеднике унтерменшей? Еще чуток статистики добрать? А теперь еще и этот, кабан из Росмыла — наехал конкретно…

Пора, мой друг, пора, решительно сказал он себе. Как говорится — «Нет времени на раскачку». Кое-какие шаги им уже предприняты, и как раз сегодня многое прояснится.

…Менгеле прислушался: чей-то стон? или показалось? Нет, стон повторился: похоже, кто-то там забылся сном. В бодрствующем состоянии обитатели вивария боялись издавать какие бы то ни было звуки: слишком шумные очень быстро оказывались на лабораторном столе — вне общей очереди.

Подумал было — а не заложить ли как раз еще один острый опыт, но с сожалением понял: сегодня никак не успеть; кликнул Ивашку, распорядился прибраться и актировать (кивнув на подопытного), а прочим — задать корму (кивнув на ряды клеток). До конца рабочего дня оставалось еще почти полчаса, но его Лабораторный блок недавно отделили от остальной части Лубянских подвалов кирпичной стенкой (подвел это под «сов-секретность»; на самом же деле просто вопли чужих подследственных и его собственных подопытных вечно входили в неприятный резонанс, сбивающий с рабочего ритма), так что теперь он мог покидать рабочее место через отдельный служебный выход, не вызывая вопросов.

Оказавшись на улице, в промозглых зимних сумерках, доктор поплотнее запахнул шубу, после чего тщательно осмотрелся. В условленном месте Белого города — в популярном у средней руки купчиков трактире «Соловей-разбойник» на Кузнецком, где риск быть случайно узнанным тамошним контингентом минимален — его ждала важная встреча: не то чтобы секретная, но совершенно не нуждающаяся в излишней огласке.

— Вина, конечно, у тебя здесь нет? — брюзгливо осведомился доктор Фауст, разглядывая окошко кабинета, сделавшееся после недавнего внезапного ремонта совсем крохотным и почти непрозрачным.

Хозяин кабинета виновато развел руки.

Прокуратор Высшей патриотической школы экономики (ВэПэШа — Э, или попросту «Вышки») Кузьма Кузьмич, прозванный в кругах московской элиты «Камасутрой» за необычайную изобретательность в непростом деле ублажения начальства, давно пресытившегося ласками лизоблюдов старорежимных, «с капустой в бороде», был элегантным молодым человеком, чей облик один язвительный заезжий русофоб увековечил так: «Представитель творческой, но немного двусмысленной профессии: то ли элитный сутенёр, то ли карточный шулер, то ли преподаватель Высшей школы экономики».

Школа была некогда учреждена иждивением Годунова для идеологического обслуживания Фаустовой денежной реформы, с безвозмездной передачей ей обширного комплекса казенных зданий на Мясницкой. Однако по нынешнему времени Камасутра, чьи эрогенные зоны отличались необычайной чувствительностью к малейшим дуновениям в сферах, резко сменил ориентацию и переключился на бизнес-консультирование эффективных менеджеров из Влад-Владычевых госкорпораций вроде Росмыла и Роспепла. С понятным для их бизнесов результатом — ибо «экономика», коей торговала Школа, была даже более второй свежести, нежели ее «патриотизм», а этого, последнего, только-только хватало на поддержание в рабочем состоянии русской народной приметы: «Раз заговорили про патриотизм — значит, опять проворовались».

Впрочем, черт бы уж с ним, с патриотизмом — но вот экономика… Фаусту, автору бессмертной максимы: «Люди — это наша новая пушнина», было лучше чем кому-нибудь известно: экономике здешней пришел пушной зверек. И теперь одна надежда — на Премудрого попугая…

Доктор Фауст ничуть не сомневался: птица некогда принадлежала какому-то исключительному гению, причем взор того гения простирался столь далеко еще и потому, что тот «стоял на плечах гигантов». Надо полагать, сей муж был, как и все воистину одаренные люди, мизантропом и презирал толпу. Оттого и потрясающие открытия свои не поведал никому, кроме Ларри Флинта, который скрашивал его одиночество в «хрустальной башне» — и многое запомнил.

Счастье еще, что одноногий англичанин Иоганн Зильбер, неведомым образом завладевший чудесной птицей в своих странствиях, был как раз человеком толпы и просто не мог уразуметь тех тайн мироздания, которые попугай выбалтывал направо и налево. Латынью морячок, похоже, если и владел, то на уровне портового аптекаря, а главное — науками ничуть не интересовался, поскольку они не приносят барышей. О славе же и о месте в истории тот не думал вовсе; более того — одноногий неоднократно высказывался в том духе, что желал бы прожить остаток жизни в полнейшей безвестности, лишь бы только безвестность та была достаточно комфортной. Впрочем, близость англичанина к Годунову делала такие мечтания пустыми: вход в окружение триумвира стоил дорого, но выход обошелся бы еще дороже…

А вот он, доктор философии и коммерции советник Фауст, сумел таки расшифровать отрывочные попугайные откровения — все эти загадочные «монетар-рризмы», «ваучер-ррные пр-рриватизации», «фр-ритр-рредерр-рства», et cetera — и объединил их в целостную концепцию — что одна только, похоже, и может еще спасти дышащую на ладан экономику этой злосчастной державы. Выяснились и имена тех «гигантов», на чьих «плечах» стоял неведомый гений: «Бар-рронесса Тэтч-ччер-рр» и «Мар-рршал Пиноч-ччет»; где-то сбоку там, правда, присоседился еще какой-то «Фр-рридман» — наверняка еврей, но, похоже, полезный еврей, ein nЭtzlicher Jude…

Главным в вероучении Святой Баронессы (как он окрестил ее для себя) было: «Р-ррынок всё отр-ррегулирует!», а также «Истр-рребить соц-гар-ррантии!» и «Нищебр-рродов — в игнор-рр, в игнор-рр!» Но боярин Борис — который так славно начинал правление, с его, Фаустовой, денежной реформы, и на которого он, Фауст, возлагал такие надежды! — оказался на поверку человеком ограниченным, решительно неспособным воспринять эту новую государственную мудрость.

«Ну ладно, — самокритично подумал Фауст, — некоторые мои идеи и в самом деле несколько опередили время. Например, предложение ввести „налог на праздность“, по образцу Империи инков — сиречь на старость, дряхлость и болезненность. Такие меры не только пополнили бы казну, но и избавили общество от нахлебников — всех этих стариков и увечных, которые сейчас сидят сложа руки и ничего не делают, чтобы изменить свое положение. А так бы у них появился стимул помолодеть и поправиться — или уж вовсе прекратить свое неэффективное существование, коли возможность бездельничать им дороже жизни… Согласен, мысль несколько непривычная — нельзя так сразу. Но вот что мешает ввести апробированную и прекрасно зарекомендовавшую себя в Европе торговлю индульгенциями? Что-что? — „Пимен возражает, ссылаясь на учение Церкви“? Ой, не делайте мне смешно!.. Воистину — всем им здесь лень нагнуться и поднять валяющиеся под ногами деньги!

Вообще социальная политика в этой стране ведется самая разорительная. Взять хоть создание государственных хлебных запасов. То есть это как раз мера понятная и правильная: чтобы в неурожайный год продавать тот хлеб по настоящей, рыночной, цене — втридорога. Если уж следовать учению церковному — не это ли советовал фараону Иосиф? Так ведь нет: эти олухи при голоде раздают хлеб бесплатно! А потом сами плачутся, как тот же Годунов: „Бог насылал на землю нашу глад, народ завыл, в мученьях погибая; я отворил им житницы, я злато рассыпал им, я им сыскал работы — они ж меня, беснуясь, проклинали!“ И ведь талдычил я ему тогда, до мозоли на языке: „Незримая рука рынка всё сама отрегулирует!“ — и что? Да ничего: как об стенку горох!

Или вот, совсем уж назревшее: оптимизация расходов на малопродуктивные слои населения. Чтоб, значит, отменить непроизводительные траты казны на все эти богадельные избы при приходах и традиционную тут регулярную раздачу милостыни. А что делает Годунов? — зарубает проект, произнесши высокомерно: „Невместно нам на дерьме сметану собирать!“ Это вообще как? И что сказал бы на такое полезный еврей Фридман? Да он скорее отрекся бы от своего Иеговы! — хотя кто его знает, во что этот Фридман веровал, помимо эффективности…

А с любимым моим проектом интенсификаци труда через уменьшение госрегулирования — шаг в шаг по учению Святой Баронессы! — и вовсе скандал вышел. Тут ведь у них совершенно дикая практика по этой части сложилась: государство — совершенно по-бандитски! — попирает права лендлордов и ограничивает оброк и барщину, а за „сверхэксплуатацию“ царские суды запросто могут отнять землю с мужиками даже у бояр-вотчинников, не говоря уж о помещиках. Уму непостижимо: „И впредь тому человеку, кто имал таких поборов через силу, поместья и вотчины не даны будут от века. А будет кто чинить таким обычаем над своими вотчинными купленными мужиками, у него тех крестьян возьмут безденежно, и отдадут сродственникам его, добрым людям, безденежно ж, а не таким разорителям“, конец цитаты…

Ну, я и составил для Годунова подробное обоснование: надобно с госрегулированием этим покончить — тогда и налоги с тех помещиков можно сразу увеличить, прямой профит же! А чтоб людишки не принялись сбегАть от эффективных собственников к неэффективным — кто смердам в извечном лентяйстве ихнем потворствует, — прикрепить тех смердов к земле без всяких-яких, и Юрьев день этот ихний предосадный отменить к чертовой матери… А тот, едва до этого места дослушав, как грохнет кулаком по столу, да как рявкнет: „Ты вообще соображаешь, что несешь?! Попробуй самозванец — Ливонский — им посулить старинный Юрьев день, так и пойдет потеха! Я давно интересуюсь: ты не засланный ли к нам?“

А сегодня — и вовсе уж через край полилось, чисто конкретно! Представляю я ему новое исследование Вышки о чудодейственных свойствах продукции госкорпорации Роспепел: всё честь по чести — в 3,62 раза увеличивает урожайность репы! Смерды же, в силу извечной крестьянской тупости и косности, испытывают к тому пеплу странное предубеждение и решительно не желают пользоваться этим замечательным удобрением — так вот, нельзя ль на тех смердов чуток поднажать, чтоб покупали? Стрельцов, что ль, государевых к ним послать, для убедительности? А тот ухмыляется, татарской своей рожей, да еще эдак ядовито-ядовито: „А куда ж, — говорит, — любимая ваша с Камасутрой Незримая Рука Рынка запропастилась, а? Какая-то она уж вовсе Незримая выходит в этом, как вы выражаетесь, кейсе — не находишь?“ Я, понятно, возражаю: „Но ведь это же совсем другое дело!“ — а тот лишь зубы скалит: „А по мне, так как раз то самое! И Камасутре своей передай, одно уж к одному: пусть-ка аренду за хоромы своей лавочки на Мясницкой платят отныне по рыночным расценкам, а то ишь!“»

«Да и чёрт бы с ней, с этой Вышкой: идея себя изжила», — устало подвел про себя черту Фауст. Ему было совершенно ясно: уж если умный, волевой и европейски образованный Годунов оказался не на высоте своей исторической задачи, то вся эта мелкая шушера и подавно ни на что не годна. Чтобы по-настоящему продвинуть учение о Незримой Руке, меры нужны чрезвычайные.

Пора, мой друг, пора, решительно сказал он себе. Как говорится — «Нет времени на раскачку». Кое-какие шаги им уже предприняты, и как раз сегодня многое прояснится.

…Фауст отворотился от окошка и перевел взор на Камасутру, резко осунувшегося от столь базарной постановки вопроса — «Платить отныне аренду по рыночным расценкам»:

— От Дневной крыши Роспепла — много ль взял, за продвижение?

— Ой много… — совсем закручинился тот.

— Да, перед пацанами неудобняк вышел, — безжалостно посочувствовал доктор философии, ясно давая понять, что сие — не его проблемы.

Взял со стола прокуратора один из листков и некоторое время подержал перед глазами.

— «Бизнес-план»… — прочел он. — Мудрецы! — он уронил листок на пол и встал. — Короче: денег нет, но вы держитесь!

Камасутра почтительно хихикнул. Фауст кивнул ему и направился к двери.

Оказавшись на улице, в промозглых зимних сумерках, доктор поплотнее запахнул шубу, после чего тщательно осмотрелся. В условленном месте Белого города — в популярном у средней руки купчиков трактире «Соловей-разбойник» на Кузнецком, где риск быть случайно узнанным тамошним контингентом минимален — его ждала важная встреча: не то чтобы секретная, но совершенно не нуждающаяся в излишней огласке.

Пройдя в сопровождении полового сквозь негромко, по-купечески, гудящую залу «Соловья-разбойника» к указанному в полученном послании столику, Менгеле вытаращил глаза от изумления:

— Вы?!?

Успевший уже занять позицию за тем столиком Фауст был, похоже, удивлен не меньше, однако времени на приведение мыслей в порядок имел больше.

— Я тоже не подозревал, что вы — это вы, — подбодрил он контрагента. — У вас продается славянский шкаф? — перешел он на немецкий.

— Нет, — с облегчением улыбнулся тот, — шкаф продан, могу предложить кровать с ночным столиком!

«До чего же идиотские у них там выдумывают пароли!» — подумал на этом месте каждый из них, причем одними и теми же словами; что ничуть не удивительно.

— Что ж, — встречно улыбнулся Фауст, на правах хозяина сделав знак половому насчет пары темного, — наше знакомство всё упрощает.

— Хорошо сказано, — осторожно поддержал его Менгеле. — В сущности говоря, мы в одной лодке… Ну, прозит!

Сдвинули кружки.

— Славное тут, оказывается, пиво, — заметил Менгеле, утирая усы. — Но всё же давайте ближе к делу. Времени у нас мало, а обсудить нужно многое.

— Да-да — «Нет времени на раскачку». Пора бы уже… — и Фауст выжидательно поглядел на собеседника.

— …как говорят московиты — «valit», — это слово Менгеле произнес по-русски.

Фауст понимающе улыбнулся.

— Вот именно, вот именно, — продолжил он. — Валить! Но, сами понимаете, с пустыми руками…

— Я держусь совершенно аналогичного мнения, — перебил его Менгеле. — С пустыми руками рассчитывать не на что. Вопрос лишь в том, чем мы можем располагать.

— Иными словами, каковы открывающиеся возможности, — задумчиво протянул Фауст, пытаясь сообразить, куда клонит собеседник. — Я, в принципе, уже всё изложил, но могу повторить. Считаю, что сейчас самый подходящий момент. Обстановка такова, что самый слабый толчок опрокинет всю конструкцию. И если вы примете мое предложение…

Менгеле наморщил лоб.

— Ну разумеется, мы его принимаем, — сказал он нетерпеливо. — Но у всякого вопроса есть цена. Если моя цена вас устраивает…

Фауст поднял бровь.

— Гм… — сказал он. — Я полагал… В общем и целом…

— Да или нет? — резко спросил Менгеле.

— Разумеется, да! — доктор Иоганн посмотрел на собеседника с недоумением. — Иначе мы бы с вами не разговаривали, не так ли? Вы же сами сказали — валить?

— Всё верно, всё верно, — Менгеле лихорадочно соображал. Разговор шел как-то неправильно, непонятно. — Наверное, пора переходить уже к конкретным деталям?

— Я того и жду, — заявил Фауст.

— Так начинайте же!

— Нет, это вы начинайте!

— Кхм… Я, собственно…

Ни Фауст, ни Менгеле так и не поняли, как вдруг возник за их столом купец из той троицы, что по соседству чинно воздавала дань запеченной медвежатине с брусничным желе, сопровождая ее кориандровой под груздочки. Брюнет; не то, чтоб смуглый — скорее, просто загорелый по нездешнему; брови черные, одна выше другой; словом — иностранец. Подсел — столь стремительно, что те как-то невольно раздвинулись — и представился на хорошем, хоть и явно неродном, немецком:

— Извините меня, пожалуйста, что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей беседы настолько интересен, что…

— Вы кто такой? — грозно осведомился Фауст.

— Да-да, вот именно! — нахмурился Менгеле, как бы невзначай поправив свой значок на лацкане: черная летучая мышь на багровом фоне, эдакая татуировка знака касты…

— Я-то? Бонд, Джеймс Бонд — вице-президент «Северо-Восточной торговой компании», к вашим услугам. Доктор философии Иоганн-Генрих Фауст и доктор медицины Йозеф Менгеле, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — только и смог вымолвить доктор философии; доктор медицины же помалкивал, вовремя сообразив: тут «каждое ваше слово может быть использовано против вас» — и не ошибся.

— Вы тут, кажется, испытываете некие трудности в установлении коммуникации? Каюсь: я сыграл с вами небольшую шутку, — тут англичанин и вправду покаянно воздел длани. — Каждый из вас получил нынче от своего зарубежного корреспондента пароль-отзыв для встречи в «Соловье-разбойнике», с предложением предметно потолковать с соседом по столику на животрепещущую тему «Пора валить». Ведь так?

Ни Фауст, ни Менгеле не издали ни звука. Зато оба изменились в лице: у Фауста оно грозно покраснело, у Менгеле — побелело. Полюбовавшись на эту колористическую композицию в цветах польского герба, Бонд продолжил:

— Итак, давайте разбираться. Начнем, пожалуй, с вас, — обратился он к Менгеле. — Не так давно вы, доктор, предложили свои услуги Императорской коллегии специальных исследований. Что касается вас, — он перевел взор на Фауста, — то вы не стали мелочиться и обратились прямиком к администрации Его Императорского Величества.

При этих словах его на стол легли два письма («…Это, разумеется, копии, джентльмены — оригиналы в надежном месте»); в зачине того что сверху можно было прочесть: «Императору в Прагу, секретно и лично».

— Мое письмо, — доктор Менгеле собрался с духом, — не пойдет на пользу моей здешней карьере, но прямого криминала не содержит. Так же как, полагаю, и послания коллеги Фауста…

Вот тут он вряд ли был прав: Фауст выглядел так, словно его вот-вот хватит апоплексический удар.

— И в самом деле, — Бонд откровенно веселился. — Ничего криминального. Вы всего лишь клятвенно заверили, что готовы рассказать всё, что знаете о московских делах и делишках — начиная с аферы с RJF. В обмен на сущие пустяки: вы хотите место декана медицинского факультета Карлова Университета, с пожизненной гарантией и оговоренным окладом. Соблазняя адресатов своей технологией безопасного переливания крови — для настоящего омоложения, само собой…. Сколько же вы собирались просить? С учетом надбавки за риск: ведь у Владимира Владимировича довольно длинные руки.

— Деньги для меня не главное, — Менгеле пытался держаться с достоинством. — Я сделал великие научные открытия и желаю признания своих заслуг. Работа на благо человечества должна быть достойно вознаграждена.

— Да уж, о вашей неустанной работе на благо человечества легенды ходят, — процедил Бонд.

— Наука основана на отделении методов от целей, — поучающее молвил доктор.

— Иными словами: цель оправдывает средства… А вы точно хотите в Карлов университет? Помнится, в Праге есть и замечательное иезуитское учебное заведение, возле Карлова моста…

— Климентиум? Я подумаю, — самоуверенность возвращалась к доктору как-то очень уж быстро.

— Не трудитесь, — холодно посоветовал Бонд. — После того, как ваше письмецо будет передано куда следует — в Особую контрразведку, — вы попадете отнюдь не на кафедру, а в их подвал. По своему статусу вы, разумеется, подсудны Особому трибуналу и вправе рассчитывать на следствие с 12-м параграфом, но не думаю, что это вам чем-то поможет. Осмелюсь предположить, что вы угодите в клиенты к вашему коллеге, — при этих словах он кивнул на Фауста, — тот ведь зарекомендовал себя отличным специалистом по этой части. Наш доктор философии быстро вытащит из вас все необходимые признания, добрав статистики в свои собственные штудии по измененным состояниям сознания — ну а потом вас отправят в собственный Лабораторный блок в качестве подопытного.

— Цепень этого не допустит, — голос Менгеле предательски надтреснул. — Я слишком ценный специалист. Уникальный и незаменимый!

— Кому вы это рассказываете, доктор? — укоризненно поморщился Бонд. — Ваш верховный вурдалак не устает повторять: «Нэзамэнымых нэт», и действует в полном соответствии. А Ивашке пора уже расти по службе: он вам ассистировал, и должен же был за это время чему-то научиться, n'est-ce pas? Кстати: когда вас сдадут на опыты, для всех прочих обитателей вивария настанет истинный праздник!

— А вы информированы, — доктор медицины побелел еще, уже куда-то в зелень.

— Неудивительно. Мы, крупные бизнесмены, очень ценим подобные сведения… Теперь о вас, доктор Фауст.

Доктор философии тем временем гулко глотал пиво, позвякивая зубами о край кружки. Услышав собственное имя, он поднял затравленный взор на собеседника.

— Для начала позвольте вам выразить свое восхищение, — неторопливо продолжал Бонд. — Вы — птица куда более высокого полета, нежели ваш суетливый коллега. И поэтому, кстати, само слово «валить» поняли в более возвышенном смысле, чем он. Доктор Менгеле думал о том, куда валить, а вы — кого валить.

Менгеле устремил на коллегу недоуменный взгляд. Тот не отреагировал.

— Вы на мелочи не разменивались, — продолжал Бонд, — а сразу предложили Императору детальный план завоевания Московии, пользуясь грядущей невдолге экономической катастрофой. Как это у вас там? — он взял со стола бумаги и начал с выражением зачитывать: «Нужно двести баркасов и двести орудий и еще десять тысяч по десять солдат — и сдадутся немедленно здешние люди и Европу немедля возблагодарят. Состраданье сколь можно подалее спрятав, надо сразу идти на Москву напрямки, там казнить и князей, и других аманатов, и развесить на сучьях вдоль Волги-реки». Кстати, а почему в стихах?

— Стихи лучше запоминаются, — доктор Фауст усилием воли подавил дрожь и говорил почти нормальным голосом. — Я не рассчитывал, что Его Величество сразу согласится с моим планом. Однако запомнившиеся строки должны со временем произвести свое действие на подсознательном уровне…

— Сразу видно теоретика, — с легким презрением обронил Бонд. — Чтоб вы знали: Император терпеть не может стихов… Ну хорошо. А для себя вы чего хотели? В письме вы набиваетесь в советники. А потом, после победы, небось, в наместники метили, в Gauleiter'ы?

— Да, — не стал таиться Фауст. — Я замыслил великие преобразования, но для этого мне нужна власть. Все эти Годуновы, Цепеши и прочие недотыкомки не в состоянии оценить величие моих идей. Я превращу Московию в процветающую имперскую провинцию!

— А если не получится? — прищурился Бонд. — Может же и не получиться — ну, как в прошлый раз?

Фауст пожал плечами.

— Не получится, так не получится. Отрицательный результат — тоже результат. Всё равно эта страна особой ценности не представляет.

— Воистину, «Страна, которой не жалко», — подтвердил Менгеле, доселе молчавший.

— Московитов никому не жалко, — согласился Бонд, — но есть нюанс. Правители этой страны считают, что не жалеть московитов — это их эксклюзивная привилегия, и крайне ревниво относятся к посягательствам на нее. Здесь за такое гарантирована квалифицированная казнь. Вас, доктор Фауст, скорее всего отдадут Росмылу: говорят, особо элитные сорта продукта варят именно из живых…

— Я вас понял, — Фауст собрался с духом. — Сколько вы хотите за молчание?

— Сколько? — развеселился вдруг англичанин. — Да моя компания могла бы скупить всю Москву, но ее не интересуют помойки!

— Чего вы от нас хотите? — хрипло подписал безоговорочную капитуляцию коммерции советник.

— Дружбы, разумеется! — лучезарно улыбнулся Бонд. — Мы — скромные бизнесмены, которых тут, в Московии, может обидеть любой silovik. Нам нужна информация, инсайды… и защита нашего бизнеса наверху — на самом верху, куда вы оба вхожи. Никакой политики, упаси бог — бизнес, один бизнес, и ничего кроме бизнеса, джентльмены!

— Да, кстати, — он картинно хлопнул себя по лбу, — забыл предупредить. Не исключено, что чуть погодя у вас возникнет соблазн меня убить. Скорее всего, как раз через те свои связи. Так знайте: я — против! Меня уже столько раз убивали, что мне это решительно надоело. В связи с чем, — тут он чуть обернулся назад, к своему предыдущему столику, — я хочу представить вам своих торговых агентов, prikazchik'ов по-здешнему. Я называю их «сэр Титус» и «сэр Флорус», прошу любить и жаловать; впрочем, на Континенте их знают и под многими другими именами.

Те степенно поклонились, пряча ухмылки в бороду.

— Они, помимо всего прочего, — продолжал Бонд, — обладают профессиональной памятью: могут практически дословно запоминать со слуха весьма длинные тексты; заметно длиннее нашего нынешнего диалога. Сейчас они слушали нас очень-очень внимательно. Да и вообще им многое о вас известно — например, где хранятся оригиналы тех ваших писем.

Засим вице-президент встал, подав сигнал своим приказчикам, и обратился напоследок к доктору философии с доктором медицины — на сей раз безо всяких смехуёчков:

— Может случиться, что один из вас совсем потеряет голову от страха и решит поскорей донести на другого, пытаясь выгородить себя. Так вот, имейте в виду: если один из вас будет арестован, внезапно, то письмо другого немедля попадет в ту же Контору, что произвела арест. А копии — в другие конторы того же профиля. Так что берегите друг друга: вы нужны нам оба, ясно?

…Глядя вслед удаляющейся троице, Фауст задумчиво произнес:

— Никогда еще не чувствовал себя таким идиотом… А вы, коллега?

Глава 30

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца одиннадцатого и тринадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 21 и 23 декабря 1563 года.

Москва, Белый город и Замоскворечье. Церковь и кабаки.

Странное дело, но Вологдин почти не удивился, когда его, в паузе молитвенного хора, тихо окликнули со спины:

— Здрав будь, герр майор! Или ты уже дослужился до старшего майора?

— Ты совсем рехнулся, воевода? — так же тихо откликнулся он, не поворачивая головы.

— Слушай меня внимательно, — прошелестело сзади, неслышно ни для кого вокруг за вновь ожившими хоровыми раскатами. — Я рискнул уйти из-под наблюдения, и в запасе у меня не более четверти часа. Жду тебя в кабаке, что наискосок от церкви, прямо сейчас. Пойдешь — проверяйся потщательней: моя информация — для тебя лично, а не для твоей Конторы.

Выждав для порядку две-три минуты, полковник принялся пробираться к выходу из церкви, не дожидаясь окончания службы: «И почему я не удивлен? — усмехнулся он про себя. — Да потому, что всё это время ожидал в глубине души чего-то подобного!..»

В кабаке, что «наискосок от церкви», он отыскал за угловым столом Серебряного, одиноко скучающего над кружкой пива, и вновь отметил: над внешностью того поработали классные профессионалы — ни дать ни взять натуральный иноземный негоциант, из сурьезных.

— Простите, у вас свободно? — поинтересовался контрразведчик по-немецки.

— Для соотечественника — безусловно, — ухмыльнулся тот; да, и с произношением — тоже полный порядок, акцент могли бы отловить лишь в самОй Неметчине. — Присаживайтесь, прошу вас. Hei, polowoi! — paru piwa!

— Я ведь тогда предупредил тебя всерьез, без дураков, — Вологдин перешел на язык родных осин, — чтобы ты держался подальше от всего, связанного с разведкой. А ты что?..

— Мне не оставили выбора, — хмуро откликнулся князь. — То есть это ОНИ думают, что не оставили. А выбор есть всегда…

Помолчали, пока половой расставлял перед ними принесенные кружки; Серебряный отогнал позабавившую его мысль — а как, интересно, отреагирует обслуга, если заказать, с иноземным акцентом, ливонские ржаные гренки с чесноком? — и продолжил:

— У нас очень мало времени. Предысторию «московского представительства Северо-восточной компании» излагать, надеюсь, не надо?

— Ну, Кёнигсбергскую историю можешь пролистать, — небрежно разрешил контрразведчик. — Это ведь те самые ребята, что извлекли из тюрьмы твою Ирину (кстати, поклон ей от меня, при случае), а потом ускользнули на фрегате королевского флота «Инвинсибл»?

— Да, но есть деталька, — скривился Серебряный. — Ирину сразу увезли в Лондон, на том самом «Инвинсибле». В охраняемый Секретной службой особнячок — как заложницу. А такого уговора у нас с ними, в Кёнигсберге, не было…

— Та-аак, — протянул Вологдин. — Выходит, ты настолько нужен в их московской комбинации, что…

— Да, похоже на то. И я даже догадался — зачем. Они, разумеется, не посвящают меня ни в какие детали, но я теперь большой мальчик — умею решать такого рода ребусы и без подсказок. Ребята там отчаянные, но даже и сами они не особо надеются выбраться из этой миссии живыми; ну а уж я-то для них и вовсе — расходный материал…

Вот оно как, подумал Вологдин: ассасины и «человек-серебро» как наконечник копья; не слишком похоже на обычный почерк вальсингамовой Службы, но, видать — приперло… Вслух же спросил:

— Расскажи-ка для почину что-нибудь, что может заинтересовать мою Службу. Что-нибудь новенькое — чего бы я не знал, но мог это проверить.

— Три дня назад, — откликнулся Серебряный, — Бонд завербовал человека из ближнего круга Годунова: нашего с тобой общего знакомца, коммерции советника доктора Фауста. Тот снёсся с Императором, секретно и лично, — а до письма этого добралась в Праге английская разведка. По предъявлении оного наш специалист по измененным состояниям сознания раскололся до задницы и согласился работать на Сизинг-Лейн.

— Правдоподобно, но бездоказательно, — усмехнулся Вологдин.

— А вчера доктор передал сообщение, важное и срочное: окружение Годунова тайно готовится к церковному кризису, скорому и внезапному. Такую информацию, как ты понимаешь, нашим взять было неоткуда.

— С этого места — поподробнее, — распорядился полковник, почувствовав вдруг холод в желудке.

— Пожалуйста. Годунов получил предупреждение от Странника — с его непревзойденной интуицией, — что в ближайшее время на Москве может смениться митрополит. Триумвир воспринял предупреждение весьма всерьез и принимает меры. В глубочайшей тайне, как уже сказано.

— Да, убедительно, — с деланой небрежностью кивнул Вологдин, сохраняя покерное лицо. — Принимается.

Вот теперь стало понятным, с какой вестью заявился тогда к Борису Феодоровичу Странник, едва не на полуслове прервав его собственный доклад об английских диверсантах. Понятно и то, зачем Триумвир приказал ему позавчера срочно переключить активность всего оперативного состава с кромешников на благочинников, и поинтересовался напрямую: возможно ли, в случае нужды, быстро нейтрализовать всё руководство Высшего Благочиния?

Понятно всё, кроме одного: о конкретном сценарии — вероятной смене митрополита — Годунов сообщить ему так и не удосужился…

Хотя об этом, похоже, знают уже все вокруг, вплоть до балабола Фауста.

А вот он, шеф «Совсем особой контрразведки», узнаёт об этом стороной, через английских шпионов.

Ну и как сие прикажете понимать?..

— Ладно, — подытожил он эти обескураживающие мысли. — Так чего хочешь ты?

— Я хочу, — Серебряный глянул на контрразведчика в упор, — чтобы ваша Служба освободила в Лондоне Ирину.

— Да ты просто спятил! — воззрился на него Вологдин во вполне искреннем изумлении. — Даже если б мы очень захотели — где Лондон и где мы?

— Постой-ка, постой… — встречно озадачился Серебряный. — Может, ты и про Лондон знаешь меньше моего?..

— Выкладывай! — процедил сквозь зубы шеф «Совсем особой контрразведки», ощутив тот же холод в желудке.

И Серебряный выложил.

Что всё серебро, изъятое по ходу Фаустовой реформы, тайно переправили в лондонские банки, Вологдин знал и без того (сам, собственно, и организовывал тогда сию транзакцию, весьма сложную и рискованную); серебро то исходно предназначалось Борисом Феодоровичем для оплаты заграничных агентурных сетей Службы и подкупа тамошних политиков и «лидеров общественного мнения». Ясно, что в такого рода комбинациях к рукам исполнителей кое-что прилипает, и иной раз немало — это дело житейское; но чтоб прилипало вот так, как у этих нынешних, чуть более, чем полностью — это уже за гранью, он бы в свое время такого и близко не потерпел. И понятно, в общем, почему его тогда быстренько отстранили от деятельности созданной им «серебряной сети», а затем и вообще от загранработы…

Сейчас сетью той рулит Странник: благодаря своей феноменальной чуйке тот постоянно играет на бирже — и, располагая огромным резервами, постоянно выигрывает. В итоге там возникла целая финансовая империя, принадлежащая уже не столько Московскому государству, сколько лично Годунову; управляет же ею Сильвер, через подставных персон, в основном — через свою собственную полюбовницу-арапку. Документы и о самОй сети, и о накрученных вокруг нее Сильвером серых и черных схемах вице-директор Бонд привез с собой в Москву, в числе прочего компромата на верхушку здешнего режима (вроде перехваченного письма Фауста в Прагу).

Так вот: он, Серебряный, желает, чтоб Вологдин устроил ему встречу с Сильвером. Конспиративную, само собой: ведь если в «Северо-восточной компании» пронюхают об этих его контактах, он тут же заработает себе перелом основания черепа, поскользнувшись на лестнице, или вот есть у них капли: ни вкуса в них, ни цвета не заметно, а человек, без рези в животе, без тошноты, без боли — умирает… При встрече той он надеется прижать Сильвера с помощью документов о его личных гешефтах (ибо залезать в карман к боссу мафии — это тебе не извечное русское «Из казны тащи, как с пожару») — и потребовать, чтобы тот организовал в Лондоне освобождение Ирины: возможностей той «серебряной финансовой империи», по его разумению, вполне на это хватит.

— Я хочу видеть эти документы, — отрезал Вологдин.

— Ты получишь их в руки в момент нашей общей встречи. Я совершенно не собираюсь встречаться с Сильвером один на один: козе понятно, что он, при его-то возможностях, тут же меня грохнет и заберет компромат. Ты — посредник; территория должна быть нейтральная — ну, допустим тот, твой личный, трактир на Пятницкой. Назначь время.

— Красивая конструкция, Никита Романович, — степенно кивнул контрразведчик, — прям как игрушечка. Хорошие у вас там специалисты. Нам до вашего уровня еще расти и расти, — и он нехорошо ухмыльнулся.

— То есть не веришь ты мне, — заключил Серебряный.

— Не верю, — охотно согласился Вологдин.

— Ну да, ну да: с моей-то кредитной историей… — вздохнул «действующий агент секретной службы Ливонского вора».

— Да причем тут та твоя кредитная история… которая была чисто дебетной, если так можно выразиться, хех… — отмахнулся контрразведчик. — Уж что в этот-то раз у тебя по части фактов всё в полном ажуре, и каждое слово подтвердится — ни минуты не сомневаюсь! Да только — что мне до тех фактов? Я ведь, Никита Романович, не столько в факты верю, сколько в людей. В людей! — ибо, в силу профессии, в них чуток разбираюсь…

— И что ж ты во мне такого разобрал? — вопросительно приподнял бровь Серебряный. — Чем я плох?

— Да ровно тем же, чем и хорош, — промолвил Вологдин с неожиданной серьезностью. — Тем, что ты — человек долга и чести. Но «честный коп» — это замечательно, а вот «честный разведчик» — это, извини, или «жареный лед», или профнепригодность. Такие, как ты, Никита Романович, не предают своих — вот тебе и весь сказ. Неубедительно!

— Да какие они мне, нахрен, «свои»?! — грохнул кулаком по столу князь. — Взявши в заложники мою жену?

— Ну, что они у тебя жену в заложники взяли — это ТЫ говоришь. Может, и взяли. А может, спрятали, по твоей же просьбе. Или еще чего… Ты мне лучше вот чего скажи, — тут Вологдин подался чуть вперед, — эта ваша московская операция — что таки себе буду иметь на этом я, в служебном плане? Вот меня, лично — как это всё коснется?

— Уж не знаю, как твоему шефу, Страннику, — отвечал Серебряный, твердо глядя в глаза контрразведчику, — но тебе, Всеволод Владимирович, как я мыслю, от нее никакого вреда, кроме пользы.

— Ладно: уболтал, речистый, — (Вологдин страшно осклабился). — Если твои английские документы по «серебряной сети» и впрямь так хороши, как ты утверждаешь — будем считать, что я поверил в твои высокие чувства.

Зазвонили у Священномученика Климента, откликнулись на колокольне церкви Иоанна Предтечи, вверх по Пятницкой.

«Время, время! — подумал Вологдин, переводя взгляд с Сильвера, непроницаемо прихлебывающего свою кориандровую, на трактирную дверь. — Если Серебряный так и не выйдет на связь (а тут могут вмешаться десятки случайностей), я окажусь — в глазах Странника — обведенным вокруг пальца простофилей, и поди залучи его во второй раз на такую конспиративную встречу…»

Ларри Флинт вел себя сегодня беспокойно: постоянно перебирался с одного плеча хозяина на другое, хлопал крыльями, потом вдруг перелетел на другой конец стола и принялся копаться там в миске с ржаными сухариками, обсыпанными тмином.

Встопорщил перышки и заговорил; Вологдин вслушался в звучание английской речи.

— Куда спешишь ты, Вокс? Какие вести? — а затем, чуть изменившимся, как показалось ему, голосом продолжил: — К его величеству, чтоб доложить, что кардинал наш Бофорт умирает. Недугом тяжким он сражен внезапно. Таращит он глаза, и ловит воздух, и богохульствует, и всех клянет…

Э, да это ведь стихи! И отличные стихи, между прочим — совершенно ему незнакомые.

— Кто автор? — кивнул он на попугая.

— Без понятия, — пожал плечами Странник, и в глазах его, как показалось Вологдину, промелькнуло какое-то странное выражение. — Он много такого знает. Вот например… — и они с попугаем затянули на пару:

— Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рому!..

«Постой-ка, постой… — вдруг сообразил Вологдин. — „К его величеству, чтоб доложить, что кардинал наш Бофорт умирает…“ Так вот откуда… Но ведь не могут же они всерьез…»

Мысль эта, впрочем, так и осталась недодуманной: в дверях трактира возник наконец Серебряный.

— Прошу прощения за опоздание, — произнес тот вместо приветствия. Окрестности Кремля перекрыты патрулями, пришлось давать кругаля. Там, похоже, какая-то суета и раздрай.

С этими словами он выложил на стол перед Вологдиным пачку банковских документов — несомненно подлинных, — при одном взгляде на которые тот забыл обо всём: да, это именно то, что требовалось!

Итак, всё сошлось — и арест Странника надо производить прямо здесь, немедленно. В штаб-квартире, на Знаменке, тот сумеет вывернуться при любых доказательствах вины, и там неизвестно еще, кто кого арестует… точнее — как раз вполне известно, увы-увы… Интересно, скольких верных людей он с собой привел, кроме той парочки «приказчиков» за угловым столиком? Если это и вправду всё, то моей группы захвата, ожидающей снаружи, хватит за глаза…

За этими мыслями Вологдин как-то упустил из поля зрения Серебряного, выполнившего уже (с его точки зрения) свою задачу. Князь между тем, поморщившись на скудный ассортимент выпивки и закуски на их столе, двинулся было к стойке, но на полдороге обернулся и с усмешкой произнес:

— О, да это же знаменитый Ларри Флинт! Ларри, Ларри! Хочешь печеньку? — и небрежно полез в карман.

При этих его словах попугай, будто только того и ждал, взмыл в воздух и описал круг под потолком, оглашая трактир приветственными воплями на всех языках мира. Сильвер, похоже, ожидал чего угодно, но только не этого, и непроизвольно дернулся за своим любимцем, уронив прислоненный к столу костыль. Князь же лихо, по-разбойничьи, свистнул в два пальца, и тут…

И тут крышка погреба, что справа от стойки, отлетела настежь, и из подземного мрака, воистину, как чертики из коробка, возникли какие-то люди, мгновенно заключившие князя в оборонительное кольцо.

Пятеро, и среди них — зеленоглазая девушка редкой красоты.

«Чистая работа, — отстраненно подумал Вологдин, запихивая за пазуху бесценные бумаги. — Но зачем ТАК? Что им надо?..»

Попугай, между тем, заложил еще один вираж и спикировал на плечо Серебряного, восторженно заорав:

— Валькир-ррия! Валькир-ррия!! Штауф-фенбер-ррги х-хр-ррЕновы!!!

При этих, малопонятных окружающим, словах по «детям подземелья» прошла какая-то странная рябь, и Вологдин кожей ощутил: у тех тоже что-то пошло не так! Их старший, в котором он безо всякого удивления узнал вице-президента Джеймса Э. Бонда, скомандовал железным голосом:

— Ловушка! Уходим! Энни — головная, Ник — следом, мы трое — прикрываем!

Первым, однако, среагировал Сильвер: рефлекторно, вреде бы, нагнувшись за своим упавшим костылем, он распрямился уже имея в руке пистолет — и тут же послал пулю в Серебряного; и наверняка убил бы — не заслони того собой один из Бондовых приказчиков. Ну и началось… Трактир, разумеется, тут же заволокло дымом, в дверь, разумеется, полезли, не дожидаясь команды, бойцы его группы захвата — разумеется, отчаянно мешая друг дружке.

— Прекратить огонь!! Все на местах! — заорал что есть мочи Вологдин, повиснув на одноногом в клинче и не давая ему извлечь из ножен абордажный тесак; тот же, в свой черед, прокричал команду своим людям — кивком головы выделив из числа врагов Серебряного:

— Убей его, Шилов! Убей его!!

Поздно: князь, повинуясь команде Бонда, исчез во тьме подвала, а уцепившийся за его за плечо попугай напоследок вновь проорал какую-то невнятицу:

— Адергр-рраунд! Андергр-раунд! Кустур-рриц-ца!

…Скоротечный огневой контакт завершился. Из троих «детей подземелья» ушел только Бонд — защелкнув за собой на задвижку дверцу в то подземелье. Один боевик погиб на месте, сраженный пулей Сильвера, второй — получил ранение в живот и успел покончить с собой; оно и к лучшему, для всех — концы в воду. У наших (включая сюда и Сильверовых) — двое легкораненых; памятуя уровень тех ребят, по их Кёнигсбергской операции… гм… стреляли только по конечностям?..

«А зачем приходили — непонятно; аль сказать чаво хотели?..» Ну, не за попугаем же, право-слово!.. Что-то их спугнуло… Прозвучавшая реплика о валькириях? — гм…

— Джон Сильвер, сядь и положи руки на стол! Сдать оружие и жетон! — черный зрачок вологдинского «Кузнеца Вессона» внимательно разглядывал одноногого англичанина и разряженный пистолет в его руке. — Ты арестован за госизмену и казнокрадство в особо крупных. У меня в руках — в смысле: за пазухой — документы Барклай-банка о твоих операциях за последние три года. Имеешь что-нибудь сказать в свое оправдание?

— О-хо-хонюшки… — одноногий морской волк не спеша сел и, аккуратно отложив на край стола дымящийся пистолет, придвинул к себе недопитую чарку кориандровой. Выражение лица его не обнаруживало ни малейшего смятения, и у Вологдина засосало под ложечкой от недоброго предчувствия. — Разве мало я видел больших кораблей, которые погибли попусту? Разве мало я видел таких молодцов, которых повесили сушиться на солнышке? А почему? — а всё потому, что спешили, спешили, спешили… Дочитай-ка свои документы Барклай-банка до октября прошлого года — тогда и поговорим!

Тут, однако, снаружи послышались команды, конское ржанье и лязг оружия. Вологдин уставился на входную дверь — кто бы это мог быть?

А вот кто: шаркающей кавалерийской походкой входит Пушкин в легком шлеме, в посеребренной кольчуге.

Генерал Афанасий Пушкин, начальник личной охраны Годунова; у них что там — объявлено военное положение? и с серебром?..

Одного взгляда хватает тому, чтоб разобраться в ситуации (пусть и без деталей):

— Вы тут что — с ума посходили? Митрополит помер в одночасье, всё летит кувырком, благочинники, похоже, готовы уйти под Дозоры, — а вы тут промеж своими членомерку затеяли? А ну, отставить!

Вперил пронизывающий взор в Сильвера:

— Через полчаса в Кремле — расширенное заседание Опекунского совета. Борис Феодорович тебя требует пред светлы очи, немедля. Грядущее прозреть — сумеешь?

— Отчего ж не суметь, — пожал плечами Странник, неспешно вставая из-за стола, — дело нехитрое. Да не гоните вы волну, всё под контролем!

— А тебе, полковник, велено принимать под свою команду всех способных носить оружие и вести их на Знаменку. Задача: превратить ее в нашу крепость, это для начала. Действуй по собственному разумению — всё равно все планы пошли прахом, ни черта толком не готово…

И умчались — вихрем; Сильвер успел, правда, перекинуться парой-тройкой негромких слов со своими.

Вологдин меж тем оглядел оперативников из своей группы захвата, велел людям Сильвера представиться по всей форме (те, переглянувшись, предъявили серебряные жетоны: «сержанты Шилов и Гвоздёв», гм… — оперативные псевдонимы, ясен хрен) и, под недоуменными взорами подчиненных, принялся неспешно перебирать Бондовы бумаги: «В нашем положении, парни, лишние три минуты ничего уже не решают…»

Долистав их до прошлогоднего октября — Сильвер не соврал, — он некоторое время просидел полуприкрыв глаза и приводя мысли в порядок.

Вся «серебряная финансовая империя» в английских банках и вправду оказалась личной собственностью Годунова и его доверенного лица, Сильвера, управляемой ими по принципу «двойного ключа».

Триумвиру такая структура собственности могла понадобиться в одном-единственном случае: если он четко решил уже для себя: «Пора валить». Уже год тому как.

— …Что будем делать? — прервал наконец молчание старший опергруппы.

— Выполнять свой долг, разумеется, — тяжело поднялся из-за стола Вологдин. — Всем проверить оружие: по пути к Знаменке можем нарваться на всякие… неожиданности.

Глава 31

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца тринадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 23 декабря 1563 года.

Москва, Кремль; два часа пополудни.

Давно уже и не нами первыми замечено, что сочинение истории человечества Всевышний, похоже, передал на аутсорсинг, и пишет ее какой-то сценарист телесериалов, обладающий необузданной фантазией, своеобразным — мягко скажем — чувством юмора и явными провалами по части вкуса и меры.

Принеси, к примеру, обычный сценарист в подрядившую его «Netflix» или «НВО» сцену, где король (доведший дело до гражданской войны жестоким искоренением в стране «рецидивов язычества») гибнет оттого, что под ним натуральным образом развалился трон — тамошний продюсер покрутил бы пальцем у виска и укоризненно промолвил бы: «Ну ты вааще! Метафоры, конечно, метафорами — но хоть какой-то градус правдоподобия выдерживать надо! У нас всё ж таки исторический сериал, а не черная комедия!» И сколько бы ни клялся злополучный литработник: «Но ведь так всё и было, по правде!», тыкая пальцем и курсором в соответствующую статью из Википедии — быть бы ему безжалостно отосланным переписывать эпизод… А этому, сочиняющему якобы реальную историю, всё сходит с рук!

Вот и мрут у нас тут короли, то будучи зашиблены обломками развалившегося под ними трона (как Бела I Венгерский); то вывалившись из окна замка и получив затем, на плитах двора, coup de grБce в виде сверзившегося вослед за господином любимого карлика (как Генрих II Иерусалимский); то просто подавившись куском гусятины в состоянии «ржунимагу» после казарменного анекдота в исполнении своего шута (как Мартин I Арагонский)…

Тут, впрочем, может прийти на помощь конспирология (в неопасных для душевного здоровья дозах). К примеру: предыдущий Иерусалимский король, Конрад, был при крайне подозрительных обстоятельствах убит ассасинами, а его супруга, Изабелла, по прошествии восьми дней скандально обвенчалась с тем Генрихом — и всех братанов-крестоносцев вокруг терзали смутные сомнения насчет заказчика той мокрухи; вот тому и обратка прилетела, чего тут непонятного? А на загадочно развалившийся трон Белы немедля (столярный клей еще, поди, высохнуть не успел…) взгромоздился его родич и соперник Шаламан, подсаженный туда германскими интервентами… Так что вполне может статься, что с теми преудивительными династическими смертями всё было куда грубее и правдоподобнее, а эти занимательные исторические байки присочинили потом летописцы — исключительно для отвлечения внимания публики от неприглядной сути событий.

Смерть митрополита (или патриарха — тут как считать…) всея Руси Пимена, вызвавшая обрушение Триумвирата и послужившая в итоге детонатором Московской смуты, принадлежит как раз к такого рода историческим казусам. Цепочка случайностей, приведших к финальному результату, кажется творением того самого сценариста, и заставляет вспомнить максиму: «Нет ничего невозможного — есть только маловероятное».

Первосвятитель скоропостижно скончался от апоплексического удара (что при его корпуленции и полнокровии, а также вошедшей в легенды склонности к гастрономическим излишествам, ничуть не удивительно) прямо во время торжественного молебна, на глазах у сотен свидетелей. Современные историки ничуть не сомневаются, что смерть та была естественной — однако московский люд, от нищих на паперти до священноначалия и двух других триумвиров, мгновенно вынес единодушный вердикт: «Извели! — то ли ядом, то ли чародейством», и разубеждать их в том было делом пустым. Правда, по вопросу «Кто именно извел?» никакого единодушия не наблюдалось: версии варьировали от «Кровушкой захлебнулся» (намекая на Божью кару за абсолютную сервильность к «Кровавому режиму») до «Чесночок отрыгнулся» (предполагая бизнес-разборки по темным делишкам Благочиния).

Сцена (многократно воспроизведенная потом в исторических романах и кинофильмах) вышла и впрямь эффектная. Вот митрополит, в новеньком и непривычном еще патриаршем облачении, начинает звучным голосом возглашать первые слова молитвы «Царю Небесный» — как вдруг, на полуслове, язык его отнимается; хрип, выпученные глаза, руки ходят будто сами по себе, попадая рукавом в свечное пламя… И этот, вспыхнувший от свечки, рукав патриаршего облачения дружно поминали потом все летописцы: вот-де, знак-то какой Господь подал насчет покупного патриаршества!..

Как бы то ни было, Пимен помер в одночасье, едва успев принять последнее причастие, и московский Триумвират обратился в треножник с одной подломившейся опорой: вопрос стоял лишь о том, в каком именно направлении завалится вся эта конструкция, и кого при этом задавит. Патриарх (которого в народе продолжали, по старой памяти, величать «Чесночным митрополитом») был на самом деле очень непрост, и все эти годы весьма умело вел свою игру, балансируя между Годуновым и Цепенем. Собственный его интерес состоял как раз в том, чтобы ни один из тех не усилился чрезмерно и не сожрал другого: архипастырь отлично понимал, что на подобном фуршете десертом неизбежно станет он сам, и что жив он, собственно, лишь пока те всецело поглощены борьбой друг с дружкой.

Гарантией же его собственной безопасности было именно то, что попытайся любой из триумвиров его убрать, любым способом, второй однозначно воспринял бы это как объявление войны на уничтожение (что в планы их обоих до поры не входило). В такой ситуации даже никакая маскировка под «естественную кончину» не прокатит: реальных игроков-то всего двое, мысль «Я этого точно не делал — значит, это сделал Тот, Другой» возникает, что называется, по умолчанию — и дальше шансов «разойтись по-хорошему» нет уже никаких… Именно так и произошло в декабрьской Москве 1563 года.

Заседать решили, как повелось в таких случаях, на Адашевской территории (которую, по расстановке реальных сил, можно было числить за «ничейную»): в Посольской палате, в Присутственном покое. Удобен он был тем, что в нем не было ни единого окна, даже заложенных проемов — только глухая стена, будто специально под вкусы Влад-Владыча со товарищи. Освещалось помещение скипидарными светильниками с жестяными отражателями — увы, импортные, из ненавистной Ливонщины. Света зато они давали достаточно и не очень коптили.

Делалось всё в спешке, но по отработанной за годы процедуре. Годунов наблюдал, как шестеро дружинников, покряхтывая от натуги, заносят в залу его личный престол — сооружение пышное, обитое разноцветной парчой и изукрашенное каменьями. Выглядело оно весьма внушительно, чтобы не сказать — шикарно. Триумвир усмехнулся. Парча была подношеньем Адашева — из царёвых кладовых, вестимо; что же до каменьев, то это были цветные стекляшки немецкой работы. Борис Феодорович не считал нужным вкладывать деньги в то, чего он не смог бы, в случае чего, прихватить с собой в дорогу дальнюю. Предмет же таких габаритов транспортировке явно не подлежал.

До того, как внести престол в залу, его тщательнейшим образом обыскали, общупали и даже, кажется, обнюхали кромешники: а не таится ли под парчой, скажем, арбалет с полным боезапасом серебряных стрел, или еще какая затея? Годунов отнесся к этому с пониманием: порядок есть порядок, а разговор и впрямь обещал быть серьезным.

Следующим, по протоколу, должны были вносить престол Патриарха. Вместо него черноризцы втащили массивное седалище патриаршьего местоблюстителя Ионы. Оно было поменее годуновского, но как бы не потяжелее — местоблюститель любил золото и черное дерево. Разумеется, обыскали и его — кромешники с участием годуновских, и, разумеется, с тем же результатом.

Затем в залу занесли турецкой работы оттоманку — для Адашева. Что до Цепеня, то этот имел обыкновение сиживать в такого рода собраниях на раскладном походном стульчике с сиденьем из солдатского сукна (Годунов как-то раз поинтересовался у Господаря о мотивах такого вызывающего аскетизма. Тот, усмехнувшись в усы, ответствовал: «Нэ мэсто красыт челавэка, а челавэк мэсто»). Для всех остальных втащили лавки.

Началась рассадка. Сначала зашли трое годуновских гридней, потом трое кромешников, потом черноризцы в том же количестве. Уже под их присмотром начали запускать разных прочих.

Решительным шагом в зал вошел боярин Данила Семенович Фомин. Если ветхий Иона был правой рукой покойного митрополита, то Данила Семенович был его рукою левой: начальником службы собственной безопасности Пимена и его личной охраны. В лике и стати Даниила Семеновича не было решительно ничего церковного, зато много лихого, чтобы не сказать разбойного. Годунов им прямо залюбовался. Тот огляделся мельком — и сразу вышел обратно; всё верно — его место сегодня снаружи.

За Фоминым должен был заходить кто-то из годуновских. На сей раз это оказался Сильвер.

Долговязый Джон был хмур. Вопреки обыкновению, попугая своего он в этот раз не взял. Непривычно пустующее плечо англичанина наводило на очень нехорошие мысли. Похоже, тот был уверен, что разойтись добром не получится, и зеленого друга решил поберечь. Сам, правда, явился по первому зову — в отличие от кой-кого из тех, в ком Годунов до сегодняшнего дня был вполне уверен, а оказалось — зря…

Кромешники быстро обтрясли англичанина, не больно-то рассчитывая на поживу. Новичок потянулся было за костылем, и тут же с отвращением отдернул руку. Годунов наблюдал такую сцену не впервые, но всякий раз получал от нее толику удовольствия. Вампиры, хоть и имели немало преимуществ перед обычными людьми, были всё же вполне уязвимы. Они береглись от солнца, серебра, зеркал (что было не совсем понятно: вопреки легендам, они в них преотлично отражались), чеснока и осины; всё это и должны были отлавливать на входе караульные кромешники. А вот рябина — «ирландское дерево», отгоняющее всякую нечисть и нежить — в тот, согласованный некогда триумвирами, протокол по какому-то недогляду не попала; требовать же расширения закрытого списка под конкретный, всей Москве известный предмет — костыль одноногого моряка — Господарь резонно почел за потерю лица… Не то чтоб рябина упырям вредила всерьёз, но было в этом дереве нечто противное их натуре. Вот и сейчас старший досмотровой группы покрутил деревяшку руками в перчатках, будто это был горячий металл, и тотчас вернул, процедив: «Проходи!»

А вот Адашева шмонали долго. Не то, чтоб его почитали за «прямую и непосредственную угрозу», но в последнее время лидер старопрежней Избранной Рады стал излишне рассеян — вероятно, от неумеренного употребления горячительных напитков. Пил Адашев крепко, и однажды заглянул к Владимиру Владимировичу сразу после обеда, случайно (якобы…) прихватив с собой серебряную ложечку: как и все люди его положения, ел-то он с серебра. Господарь на пьяного дурака не то, чтоб осерчал, но казус сей запомнил. И наказал своим — присматривать за рассеянным в оба, а то ведь, неровен час, в следующий раз прихватит невзначай уже не ложечку, а вилку; с вилками-то, сами знаете, случались исторические прен-цен-денты… Но на сей раз в карманах царского постельничего не обнаружилось ничего опаснее старой чесночной шелухи.

Чинно отдуваясь, занял свое место тучный Генрих Штаубе, руководитель Пятой — экономической — службы Особой контрразведки: Годунов счел, что нарытые верными немцевыми «пятачками» горы компромата на простодушных церковных гешефтмахеров могут пригодиться по ходу неизбежной разборки. Иностранный специалист старательно изображал из себя солдафона и фанфарона, будучи на самом деле человеком весьма дельным и по-своему даже честным (Борис Феодорович, будучи, как уже говорено, гранд-мастером подбора и расстановки кадров, давным-давно постановил для себя, что соотечественников, при любых их достоинствах, лучше держать поодаль от любых дел, связанных с деньгами: «Нашим можно доверить свою жизнь, но лишь полный дурак доверит им червонец — такой уж мы народ, против природы не попрешь…»)

Сегодня немец явился в фиолетовой куртке и широченных малиновых штанах, сплошь изукрашенных затейливыми разрезами и золотым шитьем, имея на голове зеленый берет с огромнейшим петушиным пером. Как объяснял сам Штаубе, такова была благородная ландскнехтская мода его боевой юности, по коей он ностальгирует и поныне. Сильверов попугай имел обыкновение, едва завидя Генриха, восторженно орать по-русски: «Дембельский мундир-рр! Бахр-ррома, шнур-рры! Кр-ррасавчег-г!» Штаубе подозревал, что птица над ним насмехается, но доказать не мог.

Прямо вслед за ним, в не менее щегольском платье иноземного покроя, прошествовал Чеснаков из Дневного Дозора, новоявленный сват перебежчика Ковшегуба. Этот, как обычно, попытался пройти с изукрашенной золотом и каменьями декоративной шпажонкой; шпажонку у него, как обычно, мстительно отобрали на входе.

Далее запускали рясоносную братию. Колыша огромным животом, зашел вперевалку отец Онуфрий, глава Высшего Благочиния. Следом — отец Илиодор, возглавлявший Отдел Внешних сношенй, и начальник его секретариата отец Аполинарий. Сильно расплывшийся за последние годы Илиодор привычно опирался на плечо весьма юного для своей должности Аполинария — розовощекого, русокудрого и голубоглазого. Годунов поморщился: какие там сношения, известно было всем вокруг.

Парад толстяков продолжил апоплексически-багровый секретарь Особого трибунала Шереметьев; ему воспоследовали отец Амвросий с отцом Нектарием (Роснепотребнадзор и Росдурьконтроль). Эти тоже имели обыкновение ходить повсюду парочкой, едва ли под ручку, но здесь близостью не пахло ни малейшей: смертельные аппаратные враги попросту боялись хоть на миг выпустить друг дружку из поля зрения. Физиономии их были исполнены такого смирения и благочестия, что Годунову вновь подумалось — ох, добром это всё не кончится.

Зал постепенно заполнялся. Вот вошел, откозыряв, непроницаемый на лицо воевода Одихмантьев, курирующий от Дозоров Стрелецкий приказ, а сразу за ним — двое упырей в форменном черном, Годунову лично не знакомых (Владимир Владимирович недавно устроил у себя внеплановую чистку рядов, так что контингент обновился весьма заметно). Кривя яркие, будто накрашенные, губы, вступил в залу боярин Щелкалов из Посольского Приказа; этот Годунова недолюбливал, поскольку его конторе вечно приходилось отмазывать особистов, спалившихся в закордонных делишках. Следом за ним проковылял старенький Обрюта, из худородных Нагих — хранитель Большой Государственной Печати; этот числился адашевским — триумвиры не смогли поделить Печатный приказ и согласились на Обрюту из соображений «ни вашим, ни нашим».

Наблюдая за рассадкой, Борис Феодорович услыхал вдруг над ухом тихий оклик Сильвера:

— Боярин! Надо вызвать сюда Пушкина, немедля.

Годунов заколебался. Генерал Афанасий Пушкин, как и оба чужих шефа личной охраны, находился тут при оружии и, соответственно, обязан был пребывать вне зала заседаний. Он мог зайти лишь временно, разоружась в дверях, как недавно проделал патриарший Цербер… а, кстати, зачем?

Впрочем, в удивительной интуиции старого моряка, граничащей временами с ясновиденьем, Борис Феодорович имел случай убедиться не раз и не два (взять хоть его недавнее предсказание о грядущем «несчастье с Патриархом»). И, заметим, этим своим даром тот никогда не пользовался по пустякам — и к тому же был не из болтливых… Что ж — положимся опять на его чуйку, и черт бы с ним, с нарушением протокола.

Отряженный за Пушкиным гридень едва не столкнулся в дверях с Цепенем: Владимир Владимирович, как обычно, опоздал к началу мероприятия. Старый вурдалак, при всех своих сверхчеловеческих возможностях, был трусоват и маниакально помешан на вопросах безопасности, не доверяя даже личной охране и постоянно ее перетасовывая (одни охранники, после обращения, отправлялись воеводами в дальние края, другие — исчезали бесследно). Эти всегдашние, легендарные уже, его опоздания, которые все принимали за демонстративное хамство, цель имели совершенно иную, сугубо прагматическую: сбить с толку потенциальных заговорщиков. Готовя сколь-нибудь серьезное покушение, сценарий его расписывают пошагово и поминутно, и тут даже небольшой сбой по времени может обрушить все планы убийц.

Цепень сегодня выглядел неважнецки. Даже лицо его было таким бледным, будто его сметаной намазали. Личный досмотр он прошел со своеобычной брезгливой миной, и прошествовал к своему любимому походному стулу. Сел Влад-Владыч от всех отдельно, скрестив тощие ноги в сафьяновых красных сапожках.

Наконец все разобрались по своим местам. Отец Илиодор, в спешке назначенный председателем похоронной комиссии, потряс секретарским колокольчиком, призывая к тишине. Все дружно встали, и тот прочел краткую молитву. Собравшиеся внимали ей с должной постностью на лицах, а по завершении — с должной истовостью перекрестились.

— С глубочайшим прискорбием, — начал отец Илиодор, — мы извещаем уважаемое собрание, что в лето семь тысяч семьдесят второе декабря месяца тринадцатого дня отошел ко Господу Святейший Патриарх Московский и всея Руси Пимен. Мы собрались здесь, дабы общими соборными молитвами проводить усопшего Патриарха в место, кое определи ему Господь…

По годуновским (да и не только по ним) порхнула неслышная усмешка: мнение о том, в какое именно место Господу следовало определить усопшего, они имели вполне устоявшееся.

— Был он великим печальником перед Богом за многострадальный наш православный народ, молитвенником и заступником нашим перед Господом, славен был подвигами смирения и беззаветной любви, — продолжал соловьем заливаться отец Илиодор.

По-хозяйски громко стуча подкованными сапогами, в залу зашел Владислав Юрьевич Дударь-Мармотный: черный парадный мундир, лицо полускрыто черными солнцезащитными очками по последней средиземноморской моде, руки — в черных перчатках.

— Почтенное собрание, прошу меня извинить, — громко объявил он, поднимая руки и подставляя бока годуновским досмотрщиками. — На улице ужасающе светло.

Прерванный Илиодор посмотрел на начальника Ночного Дозора безо всякой любви. Даже возможность подсобрать тому на голову толику горящих угольев, следуя рекомендациям апостола Павла, святого отца, похоже, не соблазняла.

— Нет у нас больше Патриарха, вразумителя и заступника нашего перед Господом, совершенного служителя Божия…

— Так за чем дело стало? Этот Патриарх сломался, несите нового! — в обычной своей хамской манере залепил Мармотный, прервав перешептывания с Чеснаковым.

Годунов с любопытством оглядывал рясоносную часть собрания, ожидая ее реакции. Смолчат и проглотят, или хотя бы для виду повозмущаются?

Проглотили. Уголья собирают, не иначе…

— Владыслав Юрьевыч очэн таропыца, — высказался Влад-Владыч, которого эта сценка явно позабавила. — Навэрнаэ, он хочит палюбовацца закатом.

— Не сегодня, господарь, — усмехнулся Мармотный, встав и отвесив собранию шутовской поклон. — Я ожидаю ныне к ужину одну редкую обезьянку, из Бразилии. Превосходная страна, там в лесах много-много диких обезьян!

— О Боге хоть раз подумал бы, а не о похотях своих, — достаточно громко произнес отец Илиодор.

Направившийся уже к дверям Мармотный предпочел расслышать и обернуться:

— Уверяю вас, — отчеканил он с холодным достоинством, — мой интерес к обезьяне — чисто гастрономический. А вот ваша, святой отец, фиксация на вопросах мужеложества и скотоложества наводит на вполне определенные мысли…

Засим кромешник покинул скандализованную залу, разминувшись в дверях с поспешающим внутрь Пушкиным и провожаемый загадочным взором своего Господаря.

«Вот и еще один покойник», — отметил про себя Годунов. Ставшие регулярными в последнее время чистки обратили руководящий состав Дозоров в гарнизон зачумленной крепости (что при этом ничуть не приутишило смертельную грызню внутри нее, между Дударевыми ночными и Чеснаковскими дневными…) Исторический опыт подсказывал, что в ближнем круге свихнувшегося Лидера выживать способны лишь серые как валенок лизоблюды, без остатка разменявшие ум на хитрость и мыслящие одним лишь спинным мозгом. Интеллектуал-и-Оригинал Мармотный же, со своими гишпанскими гитарами и цыганскими романсеро, в эти новые реалии отчетливо не вписывался — и, пожалуй даже, нам будет его недоставать…

За этими размышлениями Годунов едва не упустил начало тихого совещания между Сильвером (этот тоже проводил упыря пристальным взглядом, пробормотав: «Бразилия, гришь?..») и Пушкиным; разговор меж тем пошел о делах более чем серьезных.

— …Но монахи, монахи! Откуда в Кремле монахи? — спрашивал Странник. — Да еще такие умелые, бойкие ребята?..

— Это всё люди Фомина, «боевые чернецы». Они, считай, и не монахи вовсе…

— Почему среди челяди — люди Старицких? Я насчитал минимум троих.

— Все эти юродивые? Так они спокон веку тут шляются, по всему Кремлю…

— Меня не интересуют «спокон веку» и «весь Кремль», генерал! Меня интересуют — «прямо сейчас», и — «помещения под нашим залом»! Обыщите их, не теряя ни минуты!

Пушкин озадаченно поглядел на Годунова.

— Делайте, что он говорит, генерал, — принял решение Борис. — Исполнять!

— Слушаюсь! Что мы ищем — тех «юродивых»?

— Скорее — запертые двери, от которых ни у кого вокруг нет ключа. А «юродивые», если я прав в своих подозрениях, уже там внутри… с кресалом и огнивом, хех. Поторопитесь, черт побери!

Пушкин поспешил на выход, Годунов же обратился к Сильверу:

— Что происходит? Объясни!

— Возможно, мы с вами сидим прямо на бочке с порохом, — отвечал тот. — В самом что ни на есть буквальном смысле.

— Но кто?.. Ведь ВСЕ тут, вместе!..

— Нет, боярин. Не все.

— Володенька Старицкий?? — едва не расхохотался Годунов. — Это ничтожество?..

— Ну, не сам, разумеется, — отмахнулся Сильвер. — При его «Потешном дворе» в Коломенском околачивается тьма-тьмущая двинутых на религиозной почве и юродивых; а вся эта бражка традиционно имеет доступ к разнообразным кремлевским закоулкам — куда можно много чего натащить, потихоньку-полегоньку. Вот вам и исполнители: не дорожащие жизнью фанатики, ассасин-стайл. Есть и организаторы: пара-тройка неглупых ребят из этой, как ее — Избирательная Рада? Терять им особо нечего, а если всё здесь взлетит на воздух — эти монархисты смогут переучредить Регентство в новом составе. Избавив Русь от кошмарного вампира, а нас всех вписав в графу «сопутствующий урон» — очень удобно!

— Да ладно! Вон сидит Адашев — на одной с нами «пороховой бочке»; а кроме него на «организатора» у тех монархистов точно никто не потянет, — скептически покачал головою Годунов. — И уж не думаешь ли ты, что я сейчас запаникую и сбегу отсюда — бросив карты, когда на кону патриарший престол?

— Сбежать отсюда? Боюсь, боярин, это легче сказать, чем сделать, — вздохнул Сильвер. — Наружи — боевые чернецы Фомина, в зале — вурдалаки Мармотного. Обратите внимание: обычно на таких сборищах ночные и дневные блюдут меж собой строжайший паритет; но сегодня — гляньте-ка: кроме Чеснакова сплошь чернота. Оружия в зале нету ни у кого, но эти-то — сами по себе оружие…

— Ну, тогда вся надежда — на твою рябину, ха-ха!

— Рябина, ха-ха, — откликнулся Сильвер со странной интонацией; сохраняющего полное хладнокровие патрона оглядел, однако, с явным уважением.

Тут-то как раз и восстал со своего места Цепень, бесцеремонно оборвав на полуслове траурные излияния отца Илиодора:

— Как нэдавно сказал здэсь Владыслав Юрьевыч: «Этат патрыарх сламалса — нэситэ новава!»

Залу мгновенно заполнила до краев глухая, ватная тишина. Немигающий взгляд вурдалака неспешно заскользил по оцепеневшему (хи-хи…) собранию, и Годунову припомнилась вдруг одна из моряцких баек Сильвера: будто кролики под пристальным взглядом змЕя-удава сами лезут к нему в пасть…

«А ведь мне конец настал, — внезапно и запоздало сообразил он. — Мне пришел на руки козырной туз, в виде Сильверова предсказания, но я перемудрил со своей многоходовочкой: сперва провести в патриархи своего человека, и только затем уже, с этой позиции, атаковать Цепеня. Потерял на том время и темп, а вот цепенева импровизация, придуманная на ходу и организованная за пару часов — сработала. Добро бы попы снюхались с упырями — это еще полбеды, но ведь они просто легли под тех! Как там? — „Из колоды моей утащили туза, да такого туза, без которого — смерть“…»

Продлив паузу насколько хотел, Влад-Владыч продолжил:

— Владыслав Юрьевыч у нас чэлавэк маладой. И па формэ он бил нэправ. Но па садэржаныю — прав. А как гаварят мудрые старыки — классыки! — форму апрэдэляет садэржаные. Вот как Цэркав у нас: хрыстыанская па формэ — и сувэрэнная па садэржаныю…

Господарь помогал своей речи плавными движениями знаменитой трубочки:

— Очэн харашо било сказано, Владико, очэн: пора нам всэм падумать о Богэ! А Богу угодна, щтобы у нас бил новый прэдстаятель пэрад ним. Нэ так лы? — обратился он напрямую к отцу Илиодору.

— Вообще-то избрание Патриарха — дело Церкви, — тихо, но очень отчетливо произнес отец Амвросий.

— Савэршенна вэрна! — Цепень, отложив трубку, хлопнул в ладоши и заулыбался. — Это дэло Церкви! А Церкав — дэло гасударственное! Стало быть — нашэ, — заключил он.

— Церковь святая православная главой своей имеет Иисуса Христа, а не царей земных, — дерзко заявил отец Нектарий, не пожелавший даже тут уступить первенство своему аппаратному сопернику.

И тут все замерли, вслушиваясь: это что еще там такое? Московские колокола всё это время гудели с приличествующей случаю печалью, как вдруг прямо по соседству с Палатами — в церкви Ризоположения, служившей доселе домовым храмом Митрополита — грянул набатный перезвон.

Но не все замерли, ох, не все! Адашев, только и ждавший, похоже, этого сигнала, встал и, чуть пошатываясь («Чего с пьянчуги возьмешь?..»), стал пробираться к выхоу…

Так-так-так!

— За ним! — страшным шепотом командует Сильвер. — Не отставай! Вот он, наш шанс — другого не будет!

Перехватили того на полпути, под изумленными взорами собравшихся.

— Куда торопимся? — зловеще интересуется шеф Особой контрразведки, преграждая дорогу цареву постельничему.

— Пропусти! — пытается уклониться Адашев; в глазах его плещется паника. — Меня сейчас стошнит!

— Черта с два! Быстро отвечай — когда рванет?! Ну?!

— Сейчас! Сейчас и рванет!! — почти срывается на крик монархист. — Фитиль уже зажжен, по этому вот сигналу!! - (кивок в направлении звуков набата).

— Джентльмены! — Сильвер направляется к двери, а голос его обретает те самые капитанские обертоны, как когда он командовал, под головоломный разворот вполветра, орудиям правого борта: «Aiming before we're ready![27]» — Есть предложение. Всем лично не заинтересованным немедленно покинуть помещение. Сейчас здесь будет очень грязно! И кроваво…

Но — поздно, выход-то уже перекрыт! Господарь Цепеш, а за спиною его — мгновенно возникшая шеренга из пятерых черных, тех самых, что «сами по себе оружие».

— Куда ти так таропышса, Барыс Фэодоровыч? К тэбэ есть вапросы, многа вапросов! И есть мнэние, — он широким жестом обводит собрание, по-прежнему пребывающее в безмолвном ступоре, — щто надо создать Камыссию по расслэдованию абстаятэльств смэрти Патрыарха. Кое-кто гаварыт, щто ты о той смэрты знал заранэе, и гатовылса! Пабудь пока пад дамашным арэстом, харащо? Кто за это прэдложэние — прашю галасават!

Руки по всему залу, растерянно и вразнобой, ползут вверх, в жесте полной капитуляции.

— Пропустите! Именем Государя!! — Адашев делает отчаянную попытку прорваться к дверям. Один из черных, не глядя, сгребает того за грудкИ и небрежно отшвыривает в сторону, а другой, чуть подавшись из строя вперед, хрипло выкаркивает:

— Пустить им кр-рровь!

…Вот тут-то и рвануло.

Похоже, пороху монархисты заложили от души — но вот минирование выполнили совершенно безграмотно, и взрывная волна ушла не туда. Само помещение Присутственного покоя почти не пострадало — зато начисто рухнула внешняя стена, и все внутри невольно зажмурились от внезапного солнечного света.

То есть это люди там — на миг зажмурились, пока глаза привыкнут, а вот Цепеш со товарищи…

Ну, насчет того, что вампиры-де от дневного света мгновенно распадаются в горсть праха — это, конечно, полная ерунда, такая же, как то, что они якобы не отражаются в зеркалах и не отбрасывают тени. Но что «солнечный удар» для этих существ — штука крайне неприятная и болезненная, это, как говорится, «медицинский факт».

Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять: вся Цепешева пятерка выведена из строя, по крайней мере, на время. Сам он, однако, ничуть не пострадал, по крайней мере внешне, и сейчас пристально оглядывает своих бойцов, обожженных и полуослепших, стараясь оценить масштабы бедствия.

Повернувшись на этот миг спиною к Сильверу…

— Замри! — с теми же капитанскими интонациями командует тот Годунову; затем, опершись на плечо боярина, Долговязый Джон выхватил свой костыль из-под мышки и метнул его вслед упырю как копье. Борис успел заметить, как сверкнул под солнечным лучом наконечник, выкидное посеребренное лезвие о шести дюймах — туз, сберегаемый Странником в рукаве все эти годы, на такой вот как раз крайний случай.

Костыль, пущенный с невероятной силой, свистя, пролетел в воздухе и поразил вампира посеребренным острием в спину между лопатками. Цепеш взмахнул руками и упал ничком. Судя по звуку, у него был разбит позвоночник.

Потом был отчаянный прорыв по коридорам и залам Посольской палаты в цокольный этаж — к известному им потайному входу в кремлевские подземелья. Сильвер, ужасный как демон морской пучины Дэви Джонс, горланил на ходу «Пятнадцать человек на сундук мертвеца». Тучный Штаубе с поразившей Годунова прытью завладел одиноко томившейся у дверей залы чеснаковской шпажонкой и действовал затем этой игрушкой с таким мастерством, что всякому было ясно: его «боевая ландскнехтская юность» — ничуть не похвальба для барышень. Позади, прикрывая их отход, отчаянно рубились с наседающими боевыми чернецами бойцы Пушкина.

Счастье еще, что кромешники в дело так и не вступили. Оставшийся за старшего Чеснаков абсолютно верно оценил обстановку и скомандовал своим (избавившись, как иногда случается, от заикания): «Все ко мне!!! Господарь ранен! Кольцо! Двойное кольцо!!»

…Вот она, неприметная заветная дверца. Вот она, связка ключей, что на всякий случай всегда при себе.

Последняя горстка пушкинских, тающая под накатывающей волной черноризцев.

И сам Пушкин, с лицом, залитым кровью, которую некогда — да и незачем уже! — отирать:

— Боярин! Не сдай Москву упырям! На тебя вся надежда…

Глава 32

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца тринадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 23 декабря 1563 года, три часа пополудни.

Москва, Подземный город.

— Boots — boots — boots — boots — movin' up an' down again. There's no discharge in the war! — вновь принялся декламировать попугай на плече Серебряного; норовил подбодрить их, похоже — на свой, сержантский, манер.

— А можно сделать, чтоб он заткнулся? — прошипел Савельич, прикрывая ладонью фонарь. — Со зрением-то у тех не очень, а вот нюх со слухом…

— Разве что шею свернуть, — в тон ему отвечал князь, вглядываясь во тьму.

Галерея впереди резко расширялась в некоторое подобие залы, стены которой, теряющиеся сейчас во мраке, были — по словам их Вергилия — сплошь издырявлены ходами. В тех лабиринтах обитали одичалые — редкая и вдвойне опасная разновидность упырей. Если верить объяснениям Савельича, когда у укушенного упырем начинается процесс обращения, мозги его могут выключиться напрочь; такие непригодны ни к какой службе и опасны даже для своих — так что служилые упыри из Дозоров сразу убивают этих одичалых, как бешеных собак. К сожалению, не всех — изредка тем удается улизнуть и найти убежище в закоулках Подземного города. Одна отрада: умножать свою численность — по-вампирьи, посредством укуса — одичалые не могут, ибо всех жертв своих неукоснительно обгладывают до костей… А потом, нажравшись человечины до отвала, уходят в спячку, на пару недель.

Здешний же одичалый, как было достоверно известно Савельичу, как раз на прошлой неделе схарчил мелкого наркодилера, от большого ума устроившего захоронку в соседней галерее — страховался, дурашка, от конкурентов. Так что у них имелся сейчас хороший шанс миновать опасное место, не будя лихо — а вот возможные преследователи их навряд ли рискнут сюда сунуться.

— Ах-ххтунг! Ах-ххтунг! — вдруг перешел на немецкий Ларри Флинт. — З-ззомби! З-ззомби!

Все замерли, вслушиваясь в гулкое подземное безмолвие.

— Так. Леди и джентльмены, я предлагаю прислушаться к предупреждению нашего зеленого друга! И немедля обработать клинки вот этим, — скомандовал Бонд и пустил по рукам объемистую скляницу темного стекла.

— Это — что? И как действует? — деловито поинтересовался Серебряный, пройдясь смоченной тряпицей по лезвию сабли.

— Серебро в виде раствора «адского камня». Плюс вытяжка чеснока.

— Алхимия от сэра Джона?

— Она самая.

Анна, безмолвная и безучастная, механическими движениями протерла острие своей итальянской шпаги. Узнав от догнавшего их Бонда о геройской гибели «обоих из ларца», она, как написали бы в романе, «окаменела от горя»: только сейчас стало понятно — сколь многое связывало спецагента «Амазонку» с Фролом Фомичом и Титом Кузьмичом…

— Тр-рревога! Тр-рревога!! — заорал тут попугай, ничуть уже не скрываясь, а Савельич вторил ему — изумленно и растерянно:

— Как так?! Ведь — они — же — всегда — одиночки!!

Но вот, оказывается — не всегда…

На сей раз одичалые напали парой — справа и слева.

Бонд, бросив Серебряному: «Держись сзади — это приказ!! Попугая береги!» встретил левого, и весьма удачно: его абордажный тесак просто снес одичалому голову с плеч — уж серебро там или как, без разницы. А вот с правым, доставшимся Анне, вышло плохо: шпага ее оказалась оружием не слишком подходящим к случаю. Серебряный видел, как узкий луч лезвия мгновенно прошил упыря насквозь — войдя тому под вздох и выйдя из спины, — как упырь с хрипом сложился пополам, как и положено при ранениях в живот…

Не пребывай сейчас Анна в том своем сомнамбулическом состоянии, она наверняка сообразила бы разжать пальцы на эфесе и отпрянуть назад — оставив шпагу в теле врага и положившись на действие серебра. Но она замешкалась, не успев отдернуть руку — и упырь, извернувшись, вцепился в нее зубами, в районе локтя. Подоспевший Бонд снес голову и этому, но — поздно, поздно!..

— Покажи, что у тебя там! До крови? — потребовал коммандер у бессильно оползающего по стене майора Зиминой; одним движением бритвенно-заточеной навахи отмахнул ей рукав, и, распоров его повдоль, рявкнул:

— Подайте чем жгут затянуть, чего встали?!

— Там же и кровотечения-то, считай, нету, — не понял Серебряный, протягивая свой кинжал в ножнах.

— Да причем тут «кровотечение»! Это ж, небось, как змеиный укус… — не разжимая зубов проворчал Бонд, закручивая тряпицу вокруг ее бицепса, ближе к подмышке.

— Брось, Джимми, — хрипло выдохнула она. — Пустое это всё… Хотела вот попросить: «Поцелуй меня напоследок» — так ведь и этого теперь нельзя…

— С головой у тебя — как? — отмахнулся он, затянув жгут.

— Ты о чем?

— Ну — головокружение там, «голоса» и прочие глюки… Себя — контролируешь?

— Пока ничего такого, — она замерла, прислушиваясь к себе. — Вокруг укуса жжение, несильное. И — слабость, как при сильной кровопотере…

— Как чего почувствуешь — говори сразу. Идти сама сможешь?

— Куда — идти-то? Пришли уже… приплыли.

— Эй, вы! — раздался очень решительный оклик Савелича. — Эту — я никуда отсюда не поведу!

Да и поза их Вергилия ясно говорила: тот готов немедля раствориться во мраке, даже наплевав на вторую половину причитающейся ему платы. А указующий перст его был направлен на коммандера будто пистолетный ствол:

— Убей ее: она уже не человек! Или пусть она — сама: если она еще человек…

— Это ведь точно хуже смерти, Джимми, — с безжизненным спокойствием согласились сзади. — И лучше уж ты, или, вон, князя попроси: coup de grБce — и точка. Чтоб мне самой смертный грех на душу не брать.

— Спасибо, майор, ваше мнение учтено! — отрезал Бонд и перевел взор на безмолвствующего Серебряного. — А ты что скажешь, Ник? — это прозвучало как просьба о помощи.

— Ты же знаешь, Джим, — покачал головою тот, — я за тобой — хоть в пекло, приказывай! Но ведь ЭТО — и вправду не лечится…

— Вот, значит, как… — протянул коммандер. — Военный совет, будучи опрошен по кругу, пришел к консенсусу… Ах, да, — и губы его скривила саркастическая усмешка, — мы забыли нового член нашей команды! А что скажет мичман Флинт?

— Пер-рреливание кр-ррови! Кор-рроль Эдуар-ррд Седьмой! — откликнулся попугай, будто только того и ждал.

— Что-что?! — ошеломленно переспросил Бонд.

— Замещ-щающ-щее пер-рреливание кр-ррови! Дваж-жды, дваж-жды! — с видимым удовольствием продолжил инструктаж Флинт.

И тут Серебряный с изумлением понял, по выражению лица Бонда, что вся эта абракадабра для англичанина — вовсе даже и не абракадабра!

— Так, Савел! — (да и тон коммандера изменился до неузнаваемости…) — Продолжим наши игры. Твоя плата удваивается. Вот тут, — в руках его появился извлеченный откуда-то объемистый пакет из пергамента, весь в сургучных печатях, — полфунта «живого порошка». Половина — твоя. Идет?

Физиономия проводника отразила сложную гамму чувств, после чего — ожидаемо, в общем-то — прозвучало:

— Й-эх, была ни была! Где наша ни пропадала!

— А где мы сейчас? — Бонд показал глазами на потолок галереи. — Где-то в районе Неглинки?

— Под Кузнецким мостом, — кивнул катакомбник, оглядев англичанина еще уважительней.

— Совсем хорошо! — с этими словами коммандер опустился на корточки подле майора Зиминой. — Энни! До цели — ярдов двести, максимум — триста. Сама дойдешь?

— Если прикажете, супруг и господин мой! — она попыталась улыбнуться, но получилось так себе.

— Знаешь… Давай-ка я тебя лучше понесу, пока пространство позволяет. А ты береги силы: там тебе понадобятся.

Быстро и без суеты разобрали поклажу, перестроили порядок следования. Вновь зазвучал хриплый сержантский голос Ларри Флинта, на сей раз по-русски:

— Думаю, что подопытный будет жить, — задумчиво произнес Менгеле, ощупывая пульс. — Снизить процент ему мы не разрешим — верно, Ивашка?

— Да пусть только попробует сдохнуть! Я ж его и там достану! — хохотнул ассистент высокоученого доктора медицины — и тут же осекся в изумлении.

Здоровенный кусок кирпичной стены вокруг отверстия вентиляционного хода неспешно обвалился внутрь Лабораторного блока, и из открывшегося непроглядно-черного провала возникли, в клубах кирпичной пыли, двое — смешно облепленные с головы до пят известкой и паутиной, но вооруженные и очень решительные.

В левом из них доктор с изумлением узнал вице-президента «Северо-Восточной торговой компании» Джеймса Э. Бонда. Но еще больше, пожалуй, поразил доктора правый, незнакомый — точнее, не сам он, а сидящий на его плече зеленый попугай: Ларри Флинт, собственной персоной! Новый владелец попугая успел уже шандарахнуть Ивашку по маковке саблей в ножнах (служилый упырь теперь сидел в тазу с инструментами, слабо икая), а Бонд произнес по-немецки, с чарующей улыбкой:

— Доктор медицины Йозеф Менгеле, если я не ошибаюсь? Какая приятная и неожиданная встреча! А это, надо полагать, небезызвестный Ivaschka? Эксперт по группам крови?

— Гр-рруппа кр-ррови на р-ррукаве!! — встрял в разговор попугай.

— В общем так, доктор, — улыбка Бонда испарилась без следа. — Я с огромным удовольствием самолично выпустил бы вам кишки, но — к счастью для вас — у нас сейчас проблемы. Одного из моих людей укусил в подземельях одичалый упырь; мы сразу наложили жгут, и обращение, похоже, прихватили в самом его начале. Так что вам предлагается немедля осуществить то самое, чем вы хвастались в своем письме Императорскому совету. Как там оно звучит, досточтимый Ларри?

— Замещ-щающ-щее пер-рреливание кр-ррови, дваж-жды!

— Вот-вот, оно самое. Приступайте, доктор, — (тут как раз из провала возникли еще двое; одного изрядно шатало). — Если мой человек выживет — останетесь живы и вы, слово джентльмена. Умрет — умрете и вы, очень плохой смертью.

— У меня есть условие, — доктор, как ни странно, уже взял себя в руки. — Даже два.

— Вот как?

— Да. Во-первых: если всё закончится… удачно, а я доберусь-таки до Европы… Вы засвидетельствуете факт успешного переливания крови: вот этим своим словом джентльмена.

— Годится. А второе?

— По завершении нашей процедуры, когда в Ивашке минет нужда, вы его ликвидируете.

— Да, я вас понимаю, — задумчиво кивнул Бонд. — Узнал много лишнего, и про сегодня в том числе… А не боитесь остаться тут без эксперта по группам крови? Который те группы знает назубок?

— Ну, вы же сами цитировали мне Господаря: «Незаменимых нет», — криво усмехнулся Менгеле. — Ладно: укушенного — на стол, живо!

Однако разглядев того укушенного, доктор всё же присвистнул:

— Кто она? В смысле — как мне ее записать в лабораторном журнале?

— Запишите ее просто: «миссис Бонд», — любезно улыбнулся коммандер.

— Ах, вот даже как… понятно. Мне нужно несколько капель ее крови, на кончике ножа. Вот так… Shto skazhesh, Ivashka?

Служилый упырь уже оклемался и сидел на полу, прикованный табельными наручниками к решетке одной из клеток вивария.

— С кислинкой! — выдал он своё заключение, осторожно облизав лезвие бондовой навахи. — И резус есть.

— Неплохо! — одобрил Менгеле. — Бубна у нее, стало быть — таких больше трети. И заходить под нее можно и с бубны же, и с червы… Плюс резус… Сейчас глянем в лабораторном журнале — кто из наших необращенных с таким сочетанием.

Меж тем обитатель клетки, к какой приковали Ивашку, услыхав рядом иноземную речь, тоже что-то залопотал по нерусски.

— Никак, гишпанец? А он-то тут откуда? — удивился Бонд и уточнил: — Эль эспаньол?

— Си, си, сеньор!! — глаза сданного на опыты зажглись безумной надеждой, а пальцы отчаянно стиснули прутья решетки.

Бонд вслушивался в сбивчивую речь узника, изредка прерывая ее уточняющими вопросами, и выражение лица его при этом, к некоторому удивлению Серебряного, становилось всё более замкнутым и отчужденным. Наконец он прервал те излияния, бросив «Буэно!» и обернулся к князю:

— Это отец-инквизитор, из Севильи. Приехал сюда по мыльным делам, и угодил в разборку между дневными и ночными. «Передайте, — просит, — Господарю Цепешу: произошла чудовищная ошибка!»

— Кровь бы ему пустить полезно, — раздумчиво откликнулся Менгеле, с давно забытым выражением. — У него ведь — как раз та, что надо!

— Правда? — как-то по нехорошему обрадовался Бонд. — Ну, коли так — ДОКАНЧИВАЙТЕ ЕГО ДОСУХА!

Глава 33

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца тринадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 23 декабря 1563 года, три часа пополудни.

Москва, Белый город.

— Та-ак… — Вологдин выслушал сообщение связного из штаб-квартиры, перехватившего их группу на подходе к Знаменке, и теперь с тоскою вглядывался в стремительно затянувшуюся пасмурью высь, прикидывая — сколько осталось до сумерек. Низкий потолок зимнего неба дрожал от заполошного, не в лад, перезвона московских сорока сороков, осыпая им на головы снежную побелку.

Спешно натянутая им на физиономию маска «спокойствие-и-уверенность», только лишь и приличествующая командиру, могла в любой миг порваться в клочья от клокочущего в нем бешенства, перемешанного с растерянностью. Похоже, в последние дни его по-тихому отстранили от командования, и вся важная политическая информация шла мимо него. Как, в общем-то, и можно было уже догадаться из утечек через Серебряного…

То, что они повстречали связного, и что тот оказался лично ему знаком, было чудом. А сунься они в окрестности Знаменки напрямую, как предписано (нет, ну такого раздолбайства он бы, положим, не допустил по-любому, но…) — быть бы им сейчас покойниками. Мелькнула даже совсем уж нехорошая мыслишка: «Может, так и было задумано?» — но ее он решительно отогнал: «Слишком сложно для этого цирка».

Итак, первое: НАЧАЛОСЬ!

Второе: у нас, как уж водится, ни черта не готово.

Третье: но и у ТЕХ, выходит, тоже ни черта не готово?..

Связной (парень из «первачей», памятный Вологдину по Польше) козырнул и двинулся дальше — патрулировать окрестности в ожидании таких же вот сползающихся к Знаменке мелких групп и одиночек, и полковник мельком подумал, что ни за какие коврижки не поменялся бы сейчас с ним местами. Жестом созвал свою команду, оккупировавшую проходной двор на задах Воздвиженки (Семеро смелых, хех…), и обратился к ним с такой вот речью:

— Такое дело, бойцы! За последний час в нашем положении, в положении Службы, и, я бы сказал, в государственном положении в Московском царстве, произошли резкие и внезапные изменения.

Оглядел тех бойцов и продолжил:

— В Кремле — попытка переворота: попы снюхались с кромешниками — все против Бориса Феодоровича. Но по ходу тёрок в тех палатах произошел хлопок. Чья работа — неясно, точно — не наша. Взрывчатку ту закладывали какие-то криворукие недотыкомки, так что собравшихся, считай, не задело. А больше всех в итоге пострадали на том упыри: рухнула внешняя стенка, и они огребли хар-роший солнечный удар… Сильвер — молодчина! — не растерялся, и в суматохе исхитрился пырнуть Цепеня чем-то серебряным. Дальше началось всеобщее рубилово — и вот тут фарт наших кончился: Кремль оказался битком набит монахами — боевые чернецы, такие умелые бойкие ребята… Пушкин геройски погиб, почти все его люди тоже — но это дало Борису Феодоровичу время скрыться в кремлевских подземельях, на пару с Сильвером. Туда же, похоже, унырнули затем и уцелевшие кромешники, унося раненого Цепеня. С той поры и о тех, и о других — ни слуху, ни духу…

Тут Вологдин на миг запнулся, отгоняя мыслишку: «А ведь кое-кому самое время и отличный случай — валить! С двойным ключом, как на заказ. Забив на нас на всех тут…» — но справился, отогнал.

— Итого, Триумвирата больше нет: митрополит помре, Годунов с Цепенеем — в нетях. Царь же наш, Владимир, — (тут он обвел команду глазами — не скалится ли кто; никто не скалился, слушали с должной почтительностью) — уже ехал тогда в Кремль, но с полдороги вернулся к себе в Коломенское.

«Что, кстати, наводит на кой-какие размышления насчет того хлопка, — сделал он про себя пометочку. — Может, и не такое уж он ничтожество, каким норовит выглядеть?..»

— Диспозиция такова: пока всё зависло. Кремль в руках попов, но что с той добычей делать — они, похоже, и сами не ведают. Благочиние, как уже говорено, легло под Дозоры, в полном составе… Знаменка ими уже блокирована наглухо, но штурма в обозримое время можно не опасаться: тех где-то чуть больше сотни, а наших внутри — считая с добравшимися дотуда людьми Бориса Феодоровича из гражданских — не меньше полуста. Оружия и боеприпасов у них там — вдоволь, позиция крепкая; у тех, правда, есть в Кремле пушки, но на окрестных улочках их не развернешь… Ну а стрельцы тем временем — все поголовно: и патрульные, и с блок-постов, — со всей решительностью и непреклонностью сдристнули к себе в Преображенскую слободу: Шестопалов, по своему обыкновению, будет там отсиживаться до последнего, выжидая — чья возьмет.

— Что до нас с вами, бойцы, — продолжил он, завершив вводную, — то нашими силами — семеро, при двух легкораненых, и с одними лишь пистолями за пазухой — на Знаменку всё равно не прорваться. Мне, конечно, ведомы в городе пара оружейных захоронок Службы, на такой вот пожарный случай, но нам они тут мало чем помогут. Да и перенеси нас даже, каким-то чудом Господним, прямиком в штаб-квартиру — ничем мы тамошний гарнизон особо не укрепим… А вот действуя в тылу противника как внятная боевая единица — чему мы с вами, собственно, и обучены, — мы можем стать весомой гирькой на тех колеблющихся весах. Верно я говорю, парни?

— Верно, Всеволод свет Владимирович! — после краткого анализа позиции ответил за всех оперативников Хан — командир группы захвата старшина Махмуд Балуев, из касимовских татар, — и, обернувшись к личному составу, пояснил:

— Нам ведь, с нашими серебряными жетонами, сдача на милость победителя так и так не светит…

— Тогда — слушай мою команду! Для начала — выдвигаемся, рассредоточившись, к тем оружейным захоронкам.

— Всё в порядке, сэр! — шепнул Бонд на ухо Анне, осторожно-осторожно снимая ее с операционного стола. — Иди к папочке на ручки!

Сказать, чтоб «миссис Бонд» как-то там «порозовела», было бы, конечно, преувеличением, но предшествующая бледность ее — не в обморочную зелень даже, а куда-то там совсем уж в трупную голубизну — отступила: динамика положительная, тут без вопросов.

— Ну и как, — предъявил он свою ношу Савеличу, страховавшему всё это время выход из Лабораторного блока в лабиринты Подземного города за обрушенной кирпичной стенкой, — человек она, нет? На твой опытный глаз?

— Да пожалуй что человек, по виду-то… — раздумчиво согласился тот.

— Р-рреанимац-ция, р-рреанимац-ция! — высказался с плеча Серебряного мичман Флинт. — Удир-ррать, удир-ррать скор-ррей!!

— Да, против этого трудно возразить, — кивнул коммандер, поворотясь к Менгеле. — Ну, счастлив твой бог, доктор медицины — живи! Джентльменское соглашение в силе: засвидетельствовать всё, чему был здесь свидетелем — перед любым европейским ареопагом, положа руку на Библию — я готов. Именно что ВСЁ — без изъятия! И желать тебе «дальнейших творческих успехов» — не стану, уж извини.

— А?.. — доктор чуть растерянно кивнул на Ивашку.

— Не, это уж ты сам. На этот счет я тебе выразил понимание, но ничего не обещал — вспомни разговор…

В этот миг лязгающе стукнуло, железом по железу, со стороны стенки, что отделяла Лабораторный блок от основной части Лубянских подвалов. Бонд прислушался, а Менгеле воззрился на него в немом отчаянии.

— Вот видите, доктор: мне сейчас следовало бы ликвидировать вас — по тем же, что и у вас, резонам зачистки концов. Но — было слово джентльмена, и приходится вот оставить вас в живых, увы-увы!..

Группа растворилась во тьме провала. Менгеле напоследок поймал взгляд замыкающего, Серебряного, и вторично кивнул тому в направлении своего прикованного к дверце опустевшей клетки ассистента.

— Нихт ферштейн, — развел руками князь, растворяясь в подземном мраке.

В маленькую железную дверь в стене меж тем барабанили вовсю — сроду такого не случалось, что там у них стряслось? На дверце той, с внешней ее стороны, красовалось: «Совершенно секретно, вход воспрещен под страхом смерти»; предназначалась она для передачи в его распоряжение новых подопытных (и вывоза актированных), и запиралась лишь с этой, его, стороны (сов-секретность же!). А поскольку голова Менгеле была сейчас всецело занята решением проблемы с недоликвидированным Ивашкой, он отомкнул тот запор без раздумий — и лишь разглядев перед собой мудниры кромешников, запоздало сообразил, разом оледенев от ужаса и качнувшись на мигом ослабших ногах: это ведь — ЗА НИМ ПРИШЛИ!!

«Сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлЮ»…

Но, по прошествии ужасного мига, оказалось — нет, пронесло! Пронесло!! Пронесло!!!

Дверь распахнулась настежь, и в нее протиснулись четверо кромешников в форме (доктор механически отметил для себя свежие солнечные ожоги на лицах обоих ночных), бережно-бережно несущих на руках раненого — важного, видать, чина. Как ни странно, Менгеле сперва узнал свой солнцезащитный крем, что покрывал сплошной белой маской лицо доставленного. Дело в том, что склянку сей «Снежной эмманации» он буквально пару часов назад вручил влад-владычеву ординарцу, по сверхсрочному и сверхсекретному запросу Господаря (успев еще подумать со смешком: «Он там с обращением к народу, что ли, собрался самолично выступать, с Красного крыльца?»). И лишь затем — как обухом по голове — пришло осознание: да ведь раненый-то — и есть сам Господарь!

— Лечи давай, доктор! — щегольской наряд появившегося следом Чеснакова был облеплен подземной известкой и паутиной, точь-в-точь как у предыдущих визитеров, а тон не сулил ничего хорошего. — Займись-ка уже прямым своим делом!

И Менгеле с усталой отрешенностью подумал, что вот, второй уже раз за последнюю пару часов перед ним ставят вопрос ребром: «Вылечишь — останешься жив». Ибо если Господарь — единственный ему заступник в этой Богом проклятой стране — не выживет, то и ему тоже конец. Ибо взоры, какими сейчас сверлили его кромешники, говорили ясней ясного: они ему тогда мигом припомнят и Бутовский солярий, и много чего еще.

Это, как ни странно, и позволило ему взять себя в руки: ладно, чему быть — того не миновать…

— Раненого — на стол, живо! Разденьте его, аккуратно!

Обернулся к Чеснакову, распорядился повелительно:

— Доложите обстоятельства!

— Попадание метательным оружием в спинной хребет, доктор. Лезвие, похоже было посеребренным, и…

— Ясно.

Скальпель в руке окончательно вернул ему душевное равновесие:

— Всех попрошу от стенда на пять шагов!

Снег пошел гуще, и это было хорошо.

Лубянка смотрелась отсюда размытым серым пятном. Дом был каменный, современной постройки, без колонн и барельефов, с толстыми стенами, с узкими бойницеобразными окнами, с полукруглыми башнями по сторонам главного входа. В случае надобности в доме можно было продержаться. Архитектурный брат-близнец их Знаменки, между прочим.

«Две твердыни», как пошучивали на Москве…

Вернулся высланный на разведку Анчутка, доложил: ни патрулей, ни дозорных вокруг нет, совсем; снегопад — слава те, Господи! — затрудняет наблюдение, и подходы к той часовне из здания, похоже, не просматриваются.

Можно начинать.

Вологдин поискал глазами — на что бы перекреститься, но из всех московских сорока сороков, бесследно растаявших в снежной мути, в поле зрения попалась единственная часовенка — та самая.

Ну, хоть так… И где-то даже символично, усмехнулся он про себя.

Ибо часовенка та скрывала за собою неприметную железную дверцу в стене близлежащего лабаза, само существование которой (вот так уж причудливо легли нынче карты!..) обернулось вдруг самым важным из всех секретов Лубянки, что ему, как шефу «Совсем особой контрразведки», посчастливилось выведать за три года всестороннего изучения предмета.

Отдельный вход в тамошнее подземное царство, каким дозволено пользоваться одному-единственному существу (называть обитателей Лубянки людьми у него давным-давно не поворачивался язык) — тамошнему «Ангелу смерти», вивисектору Менгеле. Вход, ведущий в подведомственный тому лично круг ада земного: в Лабораторный блок с виварием и солярием… хотя нет, «солярием» они кличут меж собой спецполигон в Бутово…

Вотчина Менгеле изолирована от основной части лубянских подвалов (оттого он и продавил для себя персональный выход наружу), но там наверняка имеется шлюз: как-то ведь они передают ему сданных на опыты — не по улице же их таскать? Наш Михрютка, перед которым не устоит ни один запор, вскроет сейчас волшебную дверцу; Лабораторный блок я захвачу и в одиночку, без шума и пыли: там только двое, доктор-изувер со своим подручным (секретность же!..), оба — не бойцы; оттуда — в те, основные, подвалы, выпускаем из камер заключенных и раздаем им оружие (тут взгляд Вологдина скользнул по паре рогожных кулей, подзанесенных уже снегом: задувало и сюда, в подворотню; подумал мельком — не отсырел бы взрыватель у порохового заряда); ну и, в расширенном составе, так сказать: «Вперед и вверх, а там!..»

Вряд ли у тех там, наверху, больше пары десятков существ — все силы-то их сейчас стянуты к Знаменке! Пара десятков палачей, никогда в жизни не имевших дела с реальным противником… Так что всё решит сейчас, в конечном счете, взломщицкое мастерство Михрютки. Ведь если взрывать ту дверцу — прорваться-то прорвемся, но эффект внезапности будет утерян напрочь, и с нашими силами…

Но этим пораженческим мыслям он приказал нишкнуть: как наставлял в свое время Учитель Нгуен — «Воин-победитель сперва побеждает и только потом вступает в битву; тот же, кто обречен на поражение, сперва вступает в битву и только затем пытается победить». Положимся же и мы нынче на ту восточную мудрость!

— Слушай мою команду, — объявил он, не прерывая своего занятия: «жидкое серебро» в виде раствора «адского камня» (приобрел склянку за сумасшедшие деньги во время своей загранкомандировки в Лондон, у тамошних алхимиков) скапывало на снег с метательных «звездочек»-сюрикэнов, и надо было внимательно следить, чтоб разъедающая жидкость не попала на руки и на одежду. По завершении пустил склянку дальше по рукам, начиная с Хана (экономить ее, что ль? — на такой вот как раз случай и куплена!) и продолжил:

— Мы идем вдвоем, с Михрюткой. Вдвоем! — повторил он с нажимом, адресуясь к открывшему было рот Хану. — Я бы вообще один пошел — умей я работать с замками. А устраивать беготню толпой под их стенами… Короче: как только Михрютка сладит с дверью, он подает вам сигнал, а я сразу — внутрь. Там — парочка штатских ханыг, сюрпризы исключены…

«Исключены, говоришь? — издевательски ухмыльнулся внутренний голос. — А ну как — вот чисто навскидку! — к Менгеле именно сейчас отконвоировали свеженького подопытного? И там, в блоке — еще один кромешник? или даже — двое? Что, не может быть такого?» «Заткнись, сволочь! — рявкнул он. — Я те ща покаркаю!»

…Снег, снег, снег. Улица пуста, совсем — выметена поземкой…

…Затишок от позёмки за часовней. Михрютка — взломщик божьей милостью, смахивающий внешне на мелконького рыжеватого подростка, изучает на ощупь дверцу. Выражение на его физиономии — будто он запустил шаловливые ручонки под сарафан призывно хихикающей девке.

…О, дьявол! — двое пьянчуг, этих ничто не берет… И, конечно же, черт несет их именно сюда!.. мимо нашей подворотни несет… оп-паньки! — и вновь нету на улице ни души, даже я ничего толком не разобрать не успел…

…Звонкий щелчок запора за спиной, и Михрюткино: «Пожалте, Всеволод свет Владимирович!» Уходящая вниз крутая кирпичная лесенка, дальние ступени ее желтовато освещены: хозяева дома. Я расслаблен и собран, собран и расслаблен — как на уроках Дедушки Нгуена.

Всё. Пошёл!

Р-ракшас! Тридцать три ракшаса!!

Так и есть.

Не один кромешник. И даже не два. Шестеро.

Двое в ночном черном — спереди, уже обернулись на звук.

Двое в дневном сером — чуть поодаль, обернуться не успели, но насторожились.

Двое в штатском — по сторонам лабораторного стола, на котором они потрошат какого-то бедолагу. Левый — Менгеле, правый — Чеснаков, этого-то кой черт сюда принес?? Да какая теперь разница…

Ну-ка, Великий Нгуен, покажем всё, чему я успел научиться!

Время послушно затормозилось, секунды стали длинными-длинными, и в течение каждой можно было сделать очень много разных движений и видеть всех сразу.

Два сюрикэна, облитых «жидким серебром», он послал в цель почти одновременно; память его даже зафиксировала лица обоих ночных, сплошь покрытые солнечными ожогами; один сразу повалился навзничь, с перерубленным горлом и фонтаном крови из сонной артерии; второй, однако, лишь покачнулся, зажимая рассеченную до кости скулу и лопнувший глаз, но был добит еще одним, пущенным в угон, сюрикэном — в переносицу.

Четвертый, последний свой, сюрикэн он послал в Чеснакова, выхватившего было пистолет; тот хрипко, по-поросячьи, завизжал, когда три перерубленных пальца его повисли на лоскутах кожи, а наградная пукалка, вся в золоченых финтифлюшках, бессильно вывалилась из изувеченной кисти.

Стрельбу с причитающееся к ней тревогой он, стало быть, пресек (а любых воплей в этих подвалах можно не опасаться), но вот дальше всё стало плохо. Чеснаков неверным шагом засеменил куда-то в темноту — наутёк? за подмогой? — и Вологдин бессильно осознал: уйдет, сволочь! О преследовании тут и речи не шло, ибо на него уже крепко насели дневные, и оба они были отличными бойцами, с нормальными саблями, а ему вот достался дурацкий, неведомо как попавший в ту оружейную захоронку Службы английский абордажный тесак, и он совсем уж было распрощался с жизнью, не чая дождаться своих, но те не подвели, нет, и левому из дневных вовремя прилетело ножом в шею (нож Михрютка метал отлично), а правого он рискнул оставить в тылу на попечение Хана, сам же тем временем рванул со всех ног в погоню за, считай, ускользнувшим уже шефом Дневного дозора, и таки достал его, достал у самой маленькой железной двери в стене (вот она, вот она!), тщетно пытающегося отомкнуть запор одной рукой…

Передышка: самое время перевязаться и глотнуть… Вернулся в рабочую зону Блока; там ребята его уже деловито прикончили, посеребренным оружием, нескольких обитателей вивария — тех, что сами были в лохмотьях черной и серой формы. Отхлебнув водки из чьей-то (Анчуткиной?) фляги, бросил беглый взгляд на полуголого подопытного, скорчившегося на лабораторном столе (лицо сплошь вымазано какой-то белой дрянью; веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах), разглядел чуть поодаль еще пару завосковелых мертвецов с какими-то иглами и трубками, торчащими из вен, и, ощутив звенящее головокружение, шагнул к доктору Менгеле, что застыл у стены, прижав к груди какой-то гроссбух.

— У меня есть для вас важная информация, — умоляюще посулил тот, — важней не бывает! Жизнь — обещаете?

Хорошо и то, что Менгеле умер легкой смертью. Некогда было полковнику Вологдину. Поэтому он просто отмахнул тесаком доктору по голове.

Анчутка покидал Лабораторный блок замыкающим. Его взор, обегающий сцену напоследок, задержался на еще одном подопытном, что съежился на полу, прикованный наручниками к распахнутой дверце клетки.

— Тебя, видать, как раз к следующей вивисекции предназначали? — сочувственно поинтересовался оперативник; узник ничего не ответил, только быстро-быстро закивал — или это голова у него тряслась, будто у старца?

— Ну, стало быть, везучий ты парень! — постановил Анчутка и бросил узнику связку ключей, висевшую над конторкой Менгеле. — Извини, но нам недосуг — вы уж тут как-нибудь сами…

Всё дальнейшее распалось в памяти Вологдина на череду ярких, но не связанных между собой картинок.

…Подвальный коридор. Два вертухая, зарубленные им на посту в момент игры в карты; у одного так и зажата в горсти сдача: к одиннадцати — туз.

…Лицо миловидной девушки, сплошь в кровяных брызгах: выпущенные из камер заключенные размолачивают в мясо попавшего им в руки палача.

…А вот и сам он — как бы со стороны, историческая гравюра! — напутствует вооруженную толпу, выплеснувшуюся из подвалов в надземную часть здания:

— УБИВАЙТЕ ВСЕХ! А ДЬЯВОЛ ОПОЗНАЕТ СВОИХ!!

Ну вот и всё, милостивые государи.

Здание зачищено: упыри — в количестве 27 штук — перебиты все до единого. Дударь-Мармотный застрелился у себя в кабинете из своего золоченого пистолета, нюхая «живой порошок» с гитарного грифа — экое позёрство… Хотя по мне уж лучше так, чем как те гражданские экономические советники — голосившие напоследок, когда их волокли за ноги по лестнице: «Мы вообще нездешние!!»

Семерка наша, как ни удивительно, осталась Семеркой — ранения, правда, получили уже все до единого. А все безвозвратные потери пришлись на долю обретших свободу; но ведь и для тех — лучше уж ТАК, верно?

Здешние сейфы наверняка таят кучу всего интересного — от компромата до конфиската, — но курочить их сейчас нет времени: жадность фраера губит.

Главное — что оружейка здешняя не подвела: пороха у них там припасено столько, что хватит поднять на воздух пол-Кремля.

Ну что — даем отмашку изготовившемуся уже Хану?

— Махмуд! Поджигай!

Когда Анна открыла наконец глаза, Бонд, борясь со страхом, подумал: «Ну, и какие будут первые ее слова?»

Та оглядела сводчатый потолок потайной норки, куда определил их на постой Савельич, и высказалась так:

— Надо уносить ноги из этой мышеловки, немедленно.

— Молодчина! — облегченно выдохнул коммандер. — Вот теперь я вижу, что мозги твои в полном порядке!

— Сколько?.. Сколько я уже тут?

— Не так уж долго, — уклонился он от прямого ответа. — Давай-ка подкрепись! — и у губ ее появилась чашка с каким-то густым темным питьем.

— Что это?! — отпрянула она.

— Да уж не кровь, не волнуйся! Это чоколятль — такая хитрая затируха из мексиканских бобов, еда и стимулятор в одном флаконе. Входит в рацион наших коммандос.

— Горько… — сморщилась она.

— Да уж, — хмыкнул он, — не лакомство, это точно. Мне как-то раз в рейде пришлось неделю продержаться на одной этой дряни — представляешь?

— Бедный ты мой… Но я опять про «уносить ноги». Нас ведь небось ищут все здешние силовые структуры…

— Вот уж не думаю, — покачал головою он. — Помнишь, мы с тобой сошлись на том, что единственный наш шанс унести ноги — это если в момент похищения попугая Николас-Чудотворец пошлет нам какую-нибудь «всеобщую неразбериху»? И таки он ее нам послал! — это уж не ты ли так результативно за нас помолилась?

— Не ёрничай! — хмуро одернула она его.

— Ладно, прости дурака… Короче: митрополит помер в одночасье, триумвират распался, банды триумвиров вцепились друг дружке в глотку. В городе Bellum omnium contra omnes, и всем им точно не до нас. Разве что лично Сильверу, но и этому придется тогда работать не от Конторы, а от себя, а это — переживем… Держи-ка вот, для пущего твоего спокойствия, — с этими словами он положил ей под руку заряженный пистолет, — а я выгляну за новостями к Савелу с князем.

С этими словами он двинулся к занавешивающей вход в их «апартамент» епанче, но был остановлен ее негромким окликом:

— Джимми! Я хоть и была там уже, считай, без памяти — но про «миссис Бонд» расслышала. Это вообще — как прикажете понимать?

— Как-как… — пробурчал он, обернувшись в совершенно неожиданном для себя смущении. — Как скажете, сэр!

— Я подумаю, — величаво кивнула она, а он убедился, окончательно и бесповоротно, что даже за мимолетную тень этой улыбки, притаившейся в уголках ее губ, отдаст всё на свете. Без раздумья.

Тут как раз на пороге возник Серебряный, и как раз с новостями.

— О! — обрадовался он. — Ну, точно: мизерА ходят парами! У нас тут, внизу, Анна ожила, а у них там, наверху, Лубянку взорвали к чертовой матери!

— Да ну?! — не поверил Бонд.

— Ну да!

Они замолкли, переваривая новость и вслушиваясь в концерт, даваемый неистощимым Ларри Флинтом:

— Слушай, Ник, — страдальчески сморщился коммандер, — а нельзя ль его как-нибудь того… выключить? Достал!

— Да в том-то и дело, что — не получается! — смущенно почесал затылок Серебряный. — Я, собственно, с тем и зашел: похоже, в нем чего-то того… сломалось.

— То есть как это — «сломалось»?!

— А хрен поймет… Савельич, как твои четверть фунта порошка получил на руки, так сразу и ушел в штопор: «Я же, — говорит, — творческая личность! Могут у меня быть увлечения?» Ну и стал угощать нашего зеленого друга…

— Постой! Ты хочешь сказать — вы за это время мичмана Флинта нашего успели подсадить на порошок?!

— Ну, кто кого подсадил — мы его на порошок, или он нас на свои концерты, — вопрос сложный. Он, вишь ты, задарма теперь концертировать не желает, и чуть только у него завод кончается, принимается орать: «Пор-рошок! Пор-рошок!» А Савелич и рад: «Пожалте, маэстро!»

— Но птичке-то как, не похужело?

— Да нет, вполне себе бодр и весел. Только вот, похоже все умные слова — вроде этого твоего «замещающего переливания крови» — у него из башки вымело напрочь, и осталось там одно такое вот трубадурство. Но зато уж оно теперь прет из него — нон-стоп! На разных языках, вперемешку…

Бонд молчал, прислушиваясь:

— Знаешь, Ник, — задумчиво заключил он, — а ничего звучит! Да и — в тему, между прочим… Как думаешь: откуда он всего этого понабрался?

— Ноу айдиа, Джим!

— М-да… Но зато теперь уж он от нас — точно никуда…

— Эт-точно!

Глава 34

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), до полудня.

Москва, Знаменка.

Пройдет много лет, и полковник Вологдин, стоя у стены Знаменки в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец Евлампий…

Ужасно обидно, думал он. Если меня сейчас убьют, этот выводок долбодятлов будет последним, что я вижу в своей жизни.

Поутру он беспрепятственно провел на Знаменку свою Героическую Семерку с дюжиной присоединившихся лубянских узников, убедившись: врази расточились! Ибо продолжать осаду хорошо укрепленной вражеской цитадели, когда на месте твоей собственной осталась дымящаяся воронка, всё начальство подевалось неведомо куда, связь возможна только нарочными, а нарочные те по большей части исчезают бесследно (о чем весь остаток ночи заботился Вологдин) — тут надо головЫ на плечах не иметь вовсе, а у осаждающего кромешно-благочинного воинства какой-никакой коллективный разум всё ж таки наличествовал.

Ну а по триумфальном вступлении в деблокированную Знаменку — в стиле и духе Девы Иоанны при Орлеане и Яноша Хуньяди при Белграде — он был немедля взят под белы руки: «Ты арестован!»

Первой его мыслью, разумеется, было: «Сильвер, сволочь такая, выплыл — и теперь вот зачищает концы по истории с Барклай-банком; что называется, „нашел наконец время и место“ — ну не мудак ли?»

Оказалось — всё еще хуже.

В той сборной солянке годуновских, стекшихся на Знаменку — кто по приказу, кто по призыву, а кто просто повинуясь инстинкту самосохранения — старшим, причем и по званию, и по должности, оказался заместитель погибшего Пушкина, генерал Гоголь — человек глупый и крайне преданный. Воевода (главным достоинством которого был зычный командный голос) мигом построил в три шеренги всех, подвернувшихся ему под руку — и военных, и гражданских, и безопасников, — провозгласил себя «Генерал-комендантом» Москвы, для почину расстрелял пару «паникеров» (неосмотрительно поинтересовавшихся вслух: «А где, кстати, сам Борис Феодорович, почему мы его не видим?»), и торжественно объявил: «Все как один должны подохнуть!»

Как тот командовал бы в реальном бою — да еще в ночном бою! — Бог весть; проверять сие на личном опыте очень бы не хотелось, и слава тому Богу, что того боя так и не случилось. Налаживать хоть какую-никакую разведку местности генерал (имея под командованием кучу отличных оперативников) не то, что не озаботился, а отказался напрочь, заявив, что «вся эта ваша двуличная особистская сволочь» (цитата), оказавшись вне стен цитадели, немедля дезертирует, а если они и возвратятся — так лишь затем, чтоб «натащить к нам сюда из города всяческой паники» (цитата). И принялся дожидаться руководящих указаний.

Каковых указаний так ниоткуда и не воспоследовало, и утро сидящие в осаде годуновцы встретили в полнейшей неосведомленности об обстановке в городе, о местопребывании самого боярина (если тот вообще жив), и с боевым духом на отметке, может, и не «ниже плинтуса», но уж точно «ниже среднего». С рассветом осаждающие подевались вдруг неведомо куда, но это скорее настораживало, нежели радовало, и на приказ генерала «Труби победу!» личный состав единодушно и едва ли не в открытую крутил пальцем у виска… Так что Комендант сейчас остро нуждался в ком-нибудь, кого можно было бы назидательно расстрелять перед строем в целях поднятия общего боевого духа и своего личного авторитета — и добравшийся наконец до Знаменки со своим отрядом Вологдин пришелся на ту роль как нельзя кстати.

Ну сами посудите: явный же трус и дезертир, прятавшийся где-то за печкой всё то время, пока мы тут — верой-правдой и не щадя живота своего!.. Да в довесок еще и феерический враль, вроде этого, как его?.. ну, барон немецкий? — вздумавший кормить нас побасенками, будто они там «Лубянку взорвали» — всемером, ага-ага!

Кроме того, в мысли генерала вмешивалось и еще одно соображение. Мыслишка, которую он сам старательно отгонял: а ну, как насчет взорванной Лубянки — не совсем уж полное вранье? То есть сами-то они, понятно, ничего такого учинить не могли — но вдруг там и вправду что-то взорвалось-загорелось само по себе? А эти прохиндеи — удачно присоседились к тому пожару и засветились на фоне? Даже, вон, и каких-то якобы «сидельцев» лубянских с собой прихватили… И тем самым нагло подкапываются под постамент будущего памятника ему, Генерал-коменданту Гоголю, как «Великому Укротителю Московской Смуты»!

Вологдин отвлекся от созерцания строившегося посреди двора взвода вологодских конвойных («…Да уж, у кого-то там, наверху, специфическое чувство юмора…») и проводил взглядом почтового сизаря, спикировавшего с расчистившегося наконец неба в одну из отдушин под крышей Знаменки — испытав при этом странную в его положении мимолетную гордость. Именно по его настоянию Особая контрразведка обзавелась отстроенной по последнему слову системой дальней голубиной почты, ибо полковник неустанно повторял и коллегам, и подчиненным, и начальству: «Какое первое и главное требование к разведданным? Исчерпывающая точность и полнота? — да ничего подобного! СВОЕВРЕМЕННОСТЬ!» И вот теперь информация продолжает по инерции, капля за каплей, стекаться в штаб-квартиру — как продолжают отрастать волосы и ногти умершего…

Подошел лейтенант Дружинин из «Двушки» (Второй, контрразведывательной, Службы), поставленный командовать расстрельным взводом, протянул ему флягу, стараясь не встретиться глазами:

— Извини. Приказ…

— Бывает. Дело житейское, — пожал он плечами.

— Передать от тебя кому-нибудь чего-нибудь, напоследок? — понизив голос, поинтересовался лейтенант.

Вологдин испытал вдруг острое злорадное желание: извлечь из-за пазухи бумаги Серебряного по Барклай-банку и затолкать их в глотку глупому и преданному генералу Гоголю — разъяснив, на пальцах, ЧТО означают для защитников Знаменки эти циферки и нерусские буквочки. «Напоследок» — для обоих участников диалога.

— Нет, спасибо… Ч-черт, за державу-то как обидно, — вздохнул он после паузы.

— А-атставить!! — раскатился вдруг по двору зычно-командный голос Генерал-коменданта. Вологдин в ответ отхлебнул из дружининской фляги, неспешно и демонстративно, и лишь тогда сообразил, что команда адресована вовсе не им, а выстроившемуся уже во дворе взводу. Переведя же взгляд на ступени крыльца, откуда донеслась команда, он ощутил неподдельное изумление.

Гоголь стоял в окружении четверых безопасников — то ли охрана, то ли стража. Слева — шеф загранразведки Иван Тургенев, с репутацией интеллектуала-западника и вообще человека робкого, справа — атаман «девятичей» отмороженный головорез Котовранов-Бобок, чуть позади — Хан с сержантом Шиловым, из Сильверовых, у обоих рука за пазухой; так-так-так!.. На лице у генерала обозначились растерянность, обида и недоумение, — словно бы там, в палатах, надевали ему на голову сапог и пытались накормить мылом. Голос, однако, не подкачал — остался вполне командирским:

— Бойцы! Только что получена голубиная почта от боярина нашего, Годунова! — и он воздел над головою пергамент с красным обрезом: расшифровка шелковки. — Борис Феодорович не мог положиться на лояльность преображенцев и иных столичных силовых структур. Посему он скачет сейчас во весь опор в направлении Западного фронта, с личной охраной и окольничим Иваном Серебро. Там он поднимет фронтовые полки и поведет их на Москву, дабы подавить безумный бунт упырей и возомнивших о себе благочинников. Перед нами же, бойцы, поставлена задача: удерживать позиции в городе в ожидании подмоги — боярина с теми полками.

— Далее: Борис Феодорович повелевает, — тут генерал запнулся, подслеповато вчитываясь в строчки приказа, и выражение лица его сделалось совсем уж кислым. — Полковнику Вологдину, за блестяще проведенную диверсионную операцию по уничтожению штаба мятежников на Лубянке, жалуется генеральское звание и чин окольничего. Генерал Вологдин сим назначается исполняющим обязанности начальника Особой контрразведки, с временным переподчинением ему всех воинских подразделений, секретных служб и гражданской администрации в Москве и ее окрестностях. Невыполнение его приказов карается расстрелом на месте. Дано в Клину, число-подпись.

Настала потрясенная тишина — оборвавшаяся затем вполне себе неподдельным «Урра-ааа!!» Шапки подбрасывали все, а выше всех — вологодские конвойные. Вологдин отхлебнул еще разок, норовя привести мысли в порядок — «Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд…», — церемонно вернул флягу Дружинину и направился к крылечку — принимать командование.

— Всех благодарю за верную службу! — окинул он отечески-командирским взором тамошний «триумвират». — Время не то, что дорого — его, считай, уже нету. Посему…

На мгновение задумался; «триумвиры» внимали.

— Нам с вами, генерал, предстоит сейчас рискованная войсковая операция. Кого из ваших людей вы рекомендовали бы в командиры ударной группы? Вон, если мне глаз не врет, боярский сын Некрасов: парень, как я слыхал, храбрый и дельный, с боевым опытом, и засиделся в лейтенантах. Возражения — будут?

— Э-ээ… Никак нет.

Слава те, Господи!..

— Лейтенант Некрасов! Генерал Гоголь только что рекомендовал вас для командования операцией особой важности. Нам надлежит как можно быстрее овладеть Литейным двором в Пушечном переулке: там сейчас вроде бы зависли свежеотлитые пушки для фронта — не менее полудюжины. Но «как можно быстрее» — не означает «очертя голову»! Разведайте тамошние окрестности и пути отхода — это всё к тебе, Филипп Денисыч, — озаботьтесь загодя подводами под те пушки. А главное — Богом вас заклинаю, лейтенант! — берегите личный состав: людей у нас сами видите сколько. Увидите, что пушки те к нам сюда не дотащить — черт с ними, просто заклепайте их нахрен и отходИте. Задача ясна?

— Так точно! — расцвел «храбрый и дельный, засидевшийся в лейтенантах». — Сколько людей в моем распоряжении?

— Берите, сколько найдете нужным: в пределах разумного, само собой — полагаюсь на вас. А руководство операцией возлагается на генерала Гоголя — общее руководство, я имею в виду, а со всеми оперативными деталями лейтенант разберется сам, на месте. И надеюсь к середине дня получить от вас, генерал, доклад — или «Пушки у нас», или хотя бы «Пушки уничтожены».

Ну вот, и «сапоги» наши теперь при деле, и пограничные вешки в межгенеральских отношениях вроде как расставлены…

— Теперь с тобой, Филипп Денисыч… Выводи в город оперативников, всех, что есть — двойками. Старшими двоек назначай своих «девятичей», все прочие — «первачи», «двоечники», «пятачки», «шестерки» — переходят к ним в подчинение. Налаживай разведку местности и систему оповещения, активируй все агентурные сети. Через пару часов жду тебя с предварительным докладом: что вообще творится в городе, в самом первом приближении. А к вечеру я хочу знать точно: где сосредоточены их основные силы и сколько их. Ну, упыри-то, потеряв Лубянку, наверняка схоронились до темноты в Подземном городе; туда пока не суйтесь — слишком опасно…

— «Слишком опасно»? — ухмыльнулся головорез. — Ну, если такое звучит ИЗ ТВОИХ УСТ, Всеволод Владимирыч — туда точно лезть не стОит!

— Угу. Да, и вот еще, Филипп Денисыч. Когда ваши среди московского люда будут тереться — подкидывайте тому люду аккуратненько одну простую мыслишку: да, мы — которые тут, на Знаменке, — может, и не сахар, но из всех силовиков мы — самые человекообразные… и даже — единственные человекобразные. Тем более, что это чистая правда… Ну всё — вперед, за работу! А вас, коллега, — обратился он к шефу «первачей» Тургеневу, — я попрошу остаться.

Полюбовавшись с полминуты из окошка на бодрую и деловитую суету во дворе Знаменки (всё-таки четкий и внятный приказ творит с людьми чудеса — ну, если это, конечно, не приказ вот прямо сейчас лезть под кинжальный огонь противника…), Вологдин хмуро поинтересовался:

— Я хочу знать, Иван Андреевич, — как вы это провернули? На правах не начальника, а коллеги.

— Простите?..

— Послушайте: голубиная почта находится в ведении вашей, Первой, службы. К утру стало ясно, что при таком командовании вы тут все — покойники. На Годунова надежды никакой: будь он жив — за эти полсуток уж как-нибудь, да обозначился бы. И тогда вы сфабриковали депешу, якобы передающую командование мне — терять-то, похоже, нечего… Да, на всякий случай: я считаю, что в сложившихся обстоятельствах это было правильное решение… не говоря уж о том, что лично мне оно спасло жизнь. Но сейчас меня просто интересует: чья это была идея — ваша?

Тургенев, как уже сказано, был человек робкий, и под пронизывающим взором Вологдина он просто-таки покрылся холодным потом.

— Всеволод Владимирович, христом-богом! — истово перекрестился он, — Вот оригинал шелковки — гляньте! Зашифровано личным кодом Годунова, опечатано его перстнем. А отыскать в Клину секретную спец-голубятню мог только сам Странник…

— То есть депеша гарантированно подлинная, а к ее отправке непременно должны были приложить руку оба — и Годунов, и Странник? Так сказать — «принцип двойного ключа»? — уточнил, со странной усмешкой, свежеиспеченный генерал и окольничий.

— Выходит, так. А что голубь успел так ко времени — чистая случайность: ведь в момент его отправки они никак не могли знать о вашей печальной планиде!

— Да, если только его и вправду отправляли из Клина, — хмыкнул Вологдин. — А не из той же Москвы…

— Вы… Вы хотите сказать, что Годунов с Сильвером на самом деле скрываются где-то здесь, в Москве?!?

— Я хочу сказать, что в этой истории концы с концами не сходятся по любому. А если вы этого не замечаете, Иван Андреевич, мне придется заподозрить вас либо в неискренности, либо в непрофессионализме — на выбор.

— Время!.. — медленно проговорил тот.

— Да, время. Чтобы к утру поспеть в Клин, им надо было тронуться в путь еще днем — и узнать о взорванной ближе к вечеру Лубянке им было неоткуда. Разве что кто-то послал для них голубя вдогонку; кто-то, имеющий доступ к здешней спецголубятне и осведомленный притом о планах боярина и его маршруте. И кто же может быть этим «кем-то» кроме вас, Иван Андреевич, а?

Тургенев, судя по выражению лица, готов был вот прямо сейчас, почти не одеваясь, уехать в Баден-Баден — агентом-нелегалом. Или даже — дезертировать в обморок.

Но, впрочем, быстро взял себя в руки:

— Нет, Всеволод Владимирович: ТАК концы тоже не сойдутся! Во-первых, все наши голуби — на месте, это легко проверить. Далее: мы ведь тут были уже посажены в затвор, и что творится в городе — не имели понятия. Отдаленный взрыв мы, конечно, слыхали, но что это была именно Лубянка — даже мысли не возникло. А уж что это — ваша работа, никто из нас знать не мог никак. Вот и выходит тогда, что отчет боярину посылали вы сами — больше некому!

— Да, верно, — кивнул Вологдин. — Но поскольку я-то точно знаю, что этого не делал, мы с вами, Иван Андреевич, только что вычислили, методом исключения, единственное объяснение. У боярина есть в городе собственная, параллельная, агентурная сеть с собственной, параллельной, линией связи: другая спецголубятня.

— Этого не может быть! — помотал головой Тургенев. — Ладно еще сеть, но уж чужую спецголубятню-то контрразведчики из «Двушки» засекли бы в Москве на раз!

— Да — если только ту сеть и ту линию связи не курировал кто-то изнутри Службы. С уровня — выше некуда.

— Странник… — задумчиво вымолвил шеф загранразведки после недолгого молчания. — Но зачем это боярину? Ведь, помимо всех рисков, содержать такую линию связи стоит огромных денег!

— Византия! — развел руками Вологдин, будто это слово всё объясняло.

Да уж, мрачно подумал он, Византия… И складывалась сейчас эта византийская мозаика — прям-таки на заглядение.

Ясно, что ту параллельную линию связи с обслуживающей ее параллельной агентурной сетью Годунов отстраивал — руками возведенного им в шефы Особой контрразведки Странника — вовсе не для здешних интриг, а для управления своими (в смысле — Сильверовыми) финансовыми гешефтами в Лондоне; весьма дорогая игрушка — но без нее, как видно, никуда. А теперь вот она пригодилась и для других нужд.

Но Тургенев верно ткнул пальцем в одну неувязочку. Допустим даже, что та годуновская параллельная сеть обладает поистине невероятными агентурно-оперативными возможностями: она способна мгновенно собирать точную информацию в любой точке охваченного всеобщей смутой города и даже мгновенно же (со скоростью голубя…) переправлять ее шефу, скачущему сейчас во весь опор к границе. Узнать, что «на Лубянке что-то взорвалось, со страшной силой» — теоретически возможно, но вот что это его, полковника Вологдина, диверсия (спланированная и осуществленная им экспромтом, без чьего бы то ни было ведома) — нет, никакими силами. Тут уже потребно либо натуральное ясновиденье, либо доклад непосредственного участника операции. И теперь вполне понятно — чей.

Присоединившиеся к нему в трактире на Пятницкой люди Сильвера с прозрачно намекающими (и вполне, как он убедился в деле, заслуженными) оперативными псевдонимами «Шилов и Гвоздёв»; ясно, что они такие же «сержанты», как он — «лейтенант Петровский». Когда упыриное гнездо взлетело на воздух, и он отдал приказ «продолжать дезорганизацию тылов противника посредством перехвата и уничтожения нарочных», те сразу ушли — двойкой — к штаб-квартире Благочиния в Чистом переулке. А чем и где они на самом деле занимались в следующие часы — Бог весть.

По совести говоря, он даже и не ожидал, что «сержанты» выйдут в назначенную точку рандеву, мысленно выписав им увольнительные: на Пятницкой парни случайно услыхали о вещах, до такой степени не предназначенных для их ушей, что унырнуть под корягу и затаиться в тине до прояснения обстановки, было бы сейчас с их стороны понятной и простительной предосторожностью. Однако ж — вышли, отчитавшись о тех часах отсутствия перемазанным в крови пакетом из штаба Благочиния… И теперь вот они туточки, под боком — с четким пониманием: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю». И с выходом на автономную линию связи с Сильвером…

А рискнуть с отправкой шефу немедленного доклада было для них совершенно верным оперативным решением. Ибо внезапное и непредвиденное исчезновение с шахматной доски тяжелой фигуры «Лубянка» разом поменяло для Годунова всю конфигурацию в этой, вроде бы безнадежно уже проигранной, партии.

Вологдин ничуть не сомневался: боярин по итогам Кремлевской разборки счел, что всё пропало, и, перекрестясь со словами «Спасибо, что живой», подался в бега. Пока еще он — не объявленный в розыск «изменник и вор», а триумвир, спешащий по государевой надобности. Якобы «на Западный фронт, поднимать полки на Москву», а на самом деле — к заготовленному загодя (с прошлого октября?) окну на границе, ну и дальше в Лондон, к своим авуарам. На пару с Сильвером-Двойным-Ключом — списав нас тут всех в утиль…

Ну, тут уж Бог ему судья, проехали. Но вот теперь, когда Лубянки больше нет, а взамен того в центре Москвы возник укрепрайон годуновцев, возглавляемых — хватит уже скромничать, Всеволод свет Владимирович! — дельным и харизматичным командиром, Годунову есть и чем играть, и о чем торговаться. И для командования Западного фронта он уже не политический погорелец-побирушка: за ним, оказывается, стоИт какая-никакая, но сила, и ведь черт его знает — как там еще качнутся весы в той Москве?.. Цепеня с его упырями в войсках ненавидят лютой ненавистью, над «царем Владимиром» потешаются в открытую, митрополит… ну а что теперь тот митрополит? — так что отчего бы тем полкам и впрямь не двинуться на столицу…

Только заключить перемирие с Ливонским вором, и…

Или… Ну, договаривай уже, хотя бы самому себе, Всеволод Владимирович!

Не перемирие ему надо заключать, а — ОТКРЫТЬ ФРОНТ тому Ливонскому вору… Законному, так сказать, Государю нашему Иоанну Васильевичу…

А что? — настроения-то в войсках на сей счет самые подходящие: «за что воюем» — давно уже никто не понимает, а слухи о житье в Иоанновой Новгородчине доходят самые прельстительные… Продаст, ох продаст Борис Феодорович Грозному тот Западный фронт, вместе с нами в придачу, в обмен на свой беспрепятственный проезд до Лондона; лучше ведь предъявлять там права на свои анонимные банковские вклады — не безвестным беженцем, кого всякий обидеть может, а статусным политическим изгнанником, верно?

И ведь всё к тому, что такой вариант он прорабатывал, среди прочих, давным-давно — минимум со времен той истории с перепиской Курбского… Предусмотрительный наш…

Вот вам и последний кусочек этой византийской мозаики встал на место!

— …Ну, и что делать-то будем, Всеволод Владимирович? — решился нарушить высокую командирскую думу Тургенев.

— С чем?

— С линией связи с этой преудивительной!

— Да не о том нам сейчас думать надлежит! — покривился Вологдин. — А о тех пушках, да о кашеварнях с лазаретом… Знаешь солдатскую мудрость: «На передовой только дурак строит дальние планы». Надо день простоять, да ночь продержаться — а там видно будет.

— А от тебя, Иван Андреич, — добавил он после секундной паузы, — жду предложений по сепаратным переговорам с преображенцами, прямо сейчас.

— …А потом они, конечно, спохватились и насели на нас довольно крепко. Так что последние две пришлось заклепать и бросить. И отступить, в соответствии с приказом, — закончил доклад лейтенант Некрасов.

— Потери?..

— Пятеро раненых, один — тяжелый.

— Отличная работа, капитан! — кивнул Вологдин, окидывая взором новенькие, «еще теплые», полевые пушки, разгруженные уже во дворе Знаменки с мобилизованных по окрестностям подвод и розвальней; четыре штуки — он на такое и не рассчитывал, если честно.

— Служу… — козырнул было новопроизведенный, и запнулся в затруднении.

А и вправду: чему и кому мы тут нынче служим, если вдуматься?

— Вольно, капитан, — пришел ему на помощь Вологдин. — Теперь озаботьтесь позициями под те пушки.

— Есть!

Хмуро поглядел на тучи, что вновь затягивали небо, превращая непоздние сумерки почти в темень, и перевел взгляд на обозначившегося рядом с крыльцом Котовранова:

— Срочное, Филипп Денисыч?

— Скорее да, чем нет, Всеволод Владимирыч. Пленный благочиннк напел: у них тут неподалеку, на Воздвиженке, захоронка белого, и пребольшая.

— Белого — в котором из смыслов? — усмехнулся Вологдин. — Впрочем, белое у нас точно не в избытке, так что и белый сгодится — хоть так. Срочно высылай группу!

— Уже выслана, — встречно ухмыльнулся Бобок.

— А по Кремлю — что-нибудь проясняется?

— Скорее нет, чем да, — помрачнел шеф «девятичей». — Работаем, но… Те ведь, как и мы, затворились наглухо. Вся наша агентура там, внутри, осталась без связи.

— Плохо. Любые новости оттуда — любые! — докладывать немедля.

— Слушаюсь!

Так, что там еще, из срочного? Ага!..

— А вас, сержант, — обернулся он к ожидающему в сторонке Шилову (старшему, похоже, в Сильверовой двойке), саркастическим нажимом выделив то обращение, — попрошу ко мне: есть разговор.

Обширный кабинет начальника Особой контрразведки, куда Вологдину пришлось, скрепя сердце, перебраться из своей уютной «одиночной камеры» на верхнем этаже, Странник обставил «в английском стиле»; точнее, в соответствии со своими представлениями о представлениях на сей предмет окружающих его аборигенов. Вышло довольно забавно.

— Итак, — приступил Вологдин, кивнув своему визави на гостевое кресло, — никаких документов на вас с Гвоздёвым я в архиве Службы не обнаружил. Даже в самОй Второй службе, к которой вы официально приписаны, никому ничего о вас толком неизвестно… Впрочем, копаться в гешефтах моего предшественника, — с этими словами он кивнул на украшавшую стену кабинета литографию с английским парусником, окутанным клубами порохового дыма, — я не собираюсь: не до того сейчас. Но что-то мне подсказывает, что чин у вас — не ниже лейтенантского, и что по-аглицки вы изъясняетесь если и с акцентом, то без особых проблем, — (тот продолжал слушать с той же вежливой полуулыбкой, будто речь шла не более чем о статях кобылицы или о благонравном поведении чьей-то племянницы). — Так что ознакомьтесь-ка с вот этими документами Барклай-банка — во-от отсюда. Если чего не поймете — я растолкую.

— Гм… Вы полагаете, — вполне светским тоном осведомился Шилов (ну надо ж его как-то называть…), — что у меня есть допуск к таким документам?

— Если и не было, — пожал плечами Вологдин, — считайте, что я его вам сейчас выписал. Просто чтоб вы уяснили для себя подоплеку сцены, разыгравшейся перед вами в том трактире на Пятницкой.

Шилов читал медленно, вбирающе; вопросов не задавал — в предмете разбирается; дочитав, отложил листки на край стола — осторожно, будто взятое за уголок надтреснутое стекло — и вопросительно поднял взор на Вологдина, ожидая продолжения.

— Как полагаете, сержант — зачем я ознакомил вас с этим топ-секретом?

— Разъяснить мне, что прежний хозяин кабинета, — тут он тоже кивнул на литографию с парусником, — сюда уже не вернется ни при каких обстоятельствах?

— Бинго! Поэтому вам придется либо подружиться со мной, либо отправиться прямиком в здешний подвал.

— Ну, это несложный выбор, — усмехнулся тот, и бровью, кажется, не поведя.

— Верно, — кивнул Вологдин. — Но вот вопрос: а что вы готовы принести на алтарь нашей с вами дружбы — прямо сейчас?

И, после точно рассчитанной паузы (для чего, собственно, и понадобилась вся эта прелюдия), проворчал:

— Так что там с попугаем?

— С каким попугаем? — удивился сержант; удивление то было весьма натурально сыгранным, но не вполне уместным по ситуации — что тот и сам понял, с секундным запозданием.

Ну вот, пущенная навскидку и наугад стрела вонзилась в самый центр мишени; «в бычий глаз», как выразился бы англичанин Сильвер.

— В Москве не так много попугаев, Шилов, чтобы спрашивать: «Какой?» Не прикидывайтесь дураком: вам это не идет! Или вы всё же выбрали — не дружбу, а подвал?

— Дружба предполагает взаимную откровенность, — не дрогнул тот; молодец, что тут скажешь.

— Ну, первый шаг навстречу могу сделать и я, — кивнул Вологдин. — У Странника есть в Москве собственная линия связи с Лондоном: спецголубятня с прикрывающей ее агентурной сетью. Именно через нее вы послали сообщение в Клин — первый пункт той голубиной эстафеты — об уничтожении нами Лубянки; временно отрывались от группы вы как раз для этого. Никто другой и никаким другим способом послать такую весточку не мог. По этому пункту — возражения будут?

— Уточнения, — чуть-чуть, но всё-таки подался, надтреснул тот. — Не «сеть Странника», а «сеть Годунова»: Странник лишь выполнял приказы боярина.

— Распределение ролей внутри вашего преступного сообщества меня не интересует, — отрезал Вологдин. — Пока не интересует… Идем дальше. Я, признаться, удивлен тем, что вы рискнули вернуться из той отлучки, а не ушли на нелегал: ведь не рассчитывали же вы, право, что я не сумею сложить два с двумя? Отсюда вывод: вы не только отправили сообщение насчет Лубянки, но и получили поджидавшее уже вас там задание от Странника. Полагаю, вам велено зачистить концы по Москве, выпотрошить личные захоронки шефа, а по выполнении — валить в Лондон, к нему под крылышко. Логично, Шилов?

Сержант хранил непроницаемое молчание. «Плохо дело, — понял Вологдин, — мне так и не удалось нащупать слабину. Я блуждаю впотьмах, ощупью… а правильнее сказать — несусь сломя голову сквозь непроглядную темень, набитую ловушками. Ведь никогда в жизни я еще не затевал такой опасной игры, как сейчас…»

— Итак, повторяю контрольный вопрос: что там с попугаем?

— Попугая велено найти и вернуть, — сдал наконец первую линию обороны Шилов.

Уф-фф! А вот теперь — аккуратненько вываживать, не дав тому сорваться с крючка…

— Я и без того догадываюсь, что — не заказывать по нему акафисты! Меня интересует — почему голова Сильвера занята сейчас этим пучком перьев? Как он это вам объяснил?

— Ну, он считает, что «попугай на плече» — это «неотъемлемая часть его имиджа». И в Лондоне, дескать, над ним потешаться станут, если откроется, что птицу у него увели, как у последнего лоха. Так прямо и написал: «Пацаны уважать перестанут, авторитет потеряю»; идите, говорит, и убейте этих шутников…

Вологдин едва не вытаращил глаза, а потом расхохотался:

— Послушайте, Шилов… Это ваше «объяснение» — такой бред, что… Что я, пожалуй, готов в него поверить: такое хрен сочинишь!

Помолчал немного, а затем двинул вперед своего ферзя:

— Ладно, быть посему: я не намерен вам препятствовать. Ищите тут попугая, птицу-сирина с птицей-гамаюн, а потом проваливайте с ними хоть в Лондон, хоть к антиподам. Но работать будете — от себя, а не от Конторы: я о ваших делах знать не знаю, и знать не желаю.

— А что взамен? — по-собачьи склонил голову набок сержант.

— Взамен — две вещи. Во-первых, вы отдаете мне эту свою автономную линию связи; не Конторе, а мне лично. А во-вторых, — тут он чуть запнулся, будто собираясь перед прыжком во мрак («Всё. Пошёл!»), — мне нужен прямой выход на московскую сеть Грозного.

— С чего вы взяли, что он у нас есть? — вежливо удивился Шилов.

— С того, что сеть ту все последние годы Вторая служба вообще не трогала. Сто двадцать шесть «новгородских шпионов», казненных на Болотной площади за пять лет — и ни одного ВСАМДЕЛИШНОГО РАЗВЕДЧИКА среди них! В конце концов из этого могли сделать выводы. Я, например, сделал.

— Ни одного — кроме Курбского, генерал.

— Именно так, сержант.

— Там очень сложная система посредников и страховок, генерал.

— Технические вопросы мы уж как-нибудь решим, сержант.

Глава 35

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), ближе к вечеру.

Москва, различные ее точки.

Боярин Ковшегуб — внимал.

Внимать должным образом Посланцу с Предписанием — отдельное искусство, и Ковшегуб владел им в совершенстве.

Дело несколько осложнялось тем, что единственно приличествующая случаю поза Величественного Подобострастия давалась боярину не без труда, ибо от оглашенных новостей душа его сейчас пела, как на клиросе, тогда как тело готово было не спросясь пуститься впляс, самым неблагопристойным образом: он УГАДАЛ! Угадал в этой викторине, где «Ответ неверен» означает — когда крушение придворной карьеры, а когда и — как вот, например, сейчас — плаху, безо всякой возможности переигровки.

Отыскав глазами лик Николы-чудотворца в красном углу, истово (хоть и сохраняя степенность) перекрестил лоб. Посланец, из старших благочинников, при этом его движении скривился лицом, как-то причмокнув даже; боярин удивился было (такое, как он знал, водится за цепеневыми), да вовремя сообразил: того просто-напросто беспокоит больной зуб. Мелькнуло даже в голове — предложить тому немецких зубных капель (средненький давеча прислал: настоящие, из конфиската), но на такое фамильярничанье он, конечно не решился.

Что ж до святого, то ему-то Ковшегуб положил для себя выставить свечку о трех пудах, не менее. Чудотворец ведь наверняка самолично, не полагаясь на ангелов-хранителей, явился тогда к боярину и нашептал ему на ухо: «Спрыгивайте всем семейством с годуновской ладьи сей же час, не мешкая!» И не продолби он тогда маковку старшенькому своему, чтоб тот немедля порвал с годуновскими и дал дёру на фронт — с их семейством разговаривали бы сейчас совсем по-другому… Да и средненький (коего сам он, руку на сердце положа, держал за бестолочь) неплохо, видать, карьеру ладит в своем Росдурьконтроле, и ценят его в Благочинии.

И сейчас вот опять услыхал боярин тот же шепот свыше: «Не мешкай!» Предписание повелевало всем боярам и архиереям града Москвы сбираться в Кремль, пред светлы очи царя Владимира; кто реально разослал то предписание — на ночь-то глядя! — ясно было и так. Разносить же то «приглашение» велено именно благочинникам, дабы предметно продемонстрировать адресатам: Благочиние и Дозоры, забыв былые распри, будут сейчас совместно доедать по Москве сторонников «изменника и вора Бориски Годунова». А в Кремле сейчас будет — делёжка годуновского наследства.

И к дележке той — кто не успел, тот опоздал!

В зашторенных и непривычно освещенных факелами кремлевских палатах царила бесшумная деловитая суета, дирижируемая диковинного вида монахами в надвинутых на самые глаза клобуках. Ковшегубу, сданному с рук на руки двоим сопровождающим, доверительно сообщили: «С вами хотят побеседовать отдельно» и повлекли куда-то вглубь коридорного лабиринта. Боярин с замиранием сердца обнадежился: «Владимир Владимирович, лично?» — однако нарвался на сухой ответ: «Господарь сейчас занят — работает с документами».

Дверь, к какой они пришли, распахнулась на условный стук, и тут монахи, аккуратно взяв боярина за локти, буквально внесли его внутрь. Чей-то голос вкрадчиво скомандовал:

— Не дергайся, боярин: это совсем не больно!

И — разом погасивший сознание укус в шею.

Потом, в минутном просветлении, явилось ему обширное помещение, заполненное вяштими мужами и священноначалием — все в парадных облачениях; все вокруг спали непробудным сном — кто на широких лежанках, кто в фигурных креслах, а кто и — как он сам — вповалку на полу, застеленном сукном или чем-то вроде. Рядом с ним, похоже, только что уложили еще кого-то, но шевельнуться-оглядеться не было ни сил, ни желания. Рядом негромко переговаривались:

— Проверь, как там с епископом: весь наружу еще не вытек?

— Да уж, какой-то остолоп из новообращенных дорвался — будто обедать позвали, ну, артерию и задел, второпях.

— Вообще отход большой будет в этот раз, столько матерьяла перепортили…

— Ну да: быстро хорошо не бывает. А куда было деваться?

— А вот этот — глянь! — глазами лупает. Еще одну дозу ему вкатить?

Кто-то наклонился над ним, пощупав биение жилки на шее:

— Ладно, и так сойдет. Передоз — хуже.

Потом голоса отдалились, и всё опять провалилось во мрак.

— …Требует, стало быть, меня в Кремль, пред царские свои очи? Вот прям сейчас, на ночь глядя?

Старому вояке Ивану Дмитриевичу Бельскому, герою Смоленского сражения, Предписание дали разглядеть лишь из рук Посланца; словА «Это что еще за филькина грамота?» вслух произнесены воеводой не были, но за интонациями его читались вполне прозрачно.

— А кем выдано предписание?

— Будто сам не догадываешься, боярин! — усмехнулся Посланец, из старших благочинников.

— Никак нет, не догадываюсь. Военному человеку гадать вообще противопоказано. Итак?

— Последним и единственным на сейчас триумвиром — так понятнее?

— А почему тогда оно вообще без подписи?

— Да потому что предписаний таких нынче разослано под сотню — рука отсохнет подписывать! — скривился лицом благочинник, как-то причмокнув даже (а ведь у него зуб болит, ни с того, ни с сего с жалостью подумал Бельский). — Всем, почитай, вятшим мужам московским разослано — кроме годуновского охвостья, что окопалось на Знаменке. И ежели ты не к ним туда намыливаешься, боярин — попрошу следовать с нами. Будьте любезны!

Губы благочинника сжались в прямую линию, странно и жутковато задвигалась кожа на лбу; повинуясь его жесту, трое сопровождающих — диковинного вида монахов в надвинутых на самые глаза клобуках — взяли оружие наизготовку.

Арест, понял воевода — да и чего уж тут не понять. Никогда ведь не лез в политику, держась от всех этих кремлевских игр на пушечный выстрел — ан нет, всё равно не уберегся… Но как чувствовал ведь (перекрестился тут на лик Николы-чудотворца в красном углу), и успел вчера отправить всё семейство из Москвы в имение — ну а теперь-то чего уж: дедушка старый, ему всё равно!

— Евсеич, — полуобернулся он к стремянному — такому же старику, поседевшему в боях и походах, — шубу мою подай!

— Котору шубу? Хорьковую?

— Ее, знамо дело. Вишь как посвежело…

Минутою спустя он прошаркал, сломанно сгорбленный, навстречу Евсеичу, явившемуся из темных и безлюдных внутренних покоев с охапкой мягкой рухляди — а в следующий миг развернулся лицом к благочиннику, имея уже в руке извлеченный из рукава поданной ему шубы (хорьковой — по загодя уговоренному слову-сигналу) — аглицкий «Кузнец Вессон».

…Говорят, будто упыри умеют двигаться быстрее людей; но ведь не быстрее же пули!

Серебряной пули, самолично отлитой Бельским из фамильной гривны и освященной отцом Варламом, настоятелем храма Косьмы и Дамиана — как раз на такой вот крайний случай.

Дедушка старый, ему всё равно…

И прежде даже, чем благочинник осел на пол, свернувшись аккуратным калачиком и зажимая простреленный живот, а монахи выкарабкались из ступора, старик-стремянный открыл огонь на поражение из еще одной пары пистолей, терпеливо дожидавшихся своего часа под покровом хорькового меха, а воевода добрался уже до своей старой-верной сабли. ТрУсами монахи не были, и наутек не бросились — но боевой опыт их оставлял желать лучшего. Всё было кончено буквально за минуту: старый конь борозды не испортит.

Но ведь и — глубоко не вспашет, как гласит финальная, обычно забываемая, часть сего присловья. Как треснуть булавою (или саблей) воевода был еще не слаб, но вот удерживать в поле зрения одновременно всё творящееся вокруг — увы, увы!.. Вот и упустил из виду безоружного и вроде бы выключенного уже из игры серебряной пулей упыря-благочинника, и с запозданием среагировал на предупреждающий оклик «Боярин, сзади!» — а тот, собрав последние силы, прянул с полу и по-собачьи вцепился зубами в левую кисть воеводы…

Бельский, борясь накатывающим беспамятством, переводил взгляд с запоздало обезглавленного тела упыря — то на свою прокушенную кисть, то на саблю в другой руке, отгоняя предательски-малодушное «А, может, обойдется-рассосется?» Нет, не рассосется. И, пока он еще человек…

Протянул саблю окаменевшему Евсеичу и приказал:

— Руби — по локоть! Сей же миг!

— Боярин!..

— Руби!! Кому сказано?!!

Холод, холод. Тающий на лице снег — оттого и очнулся. Культя примотана к груди, грамотно. Евсеич везет его впереди седла — аккуратненько, будто умыкаемую невесту…

— Евсеич! Куда?

— На Знаменку эту ихнюю — куды ж еще-то?

В дверь Вологдинского кабинета резко постучали, и на пороге, не дожидаясь даже разрешения войти, вырос возвышенный им поутру до адъютанта Хан — и вид у бывшего командира группы захвата был совершенно офонарелый.

…За сегодня на Знаменку стеклось, мелкими ручейками, немало неожиданного народу — от оставшихся беспризорными приказных до смоленского героя Бельского (этот отбился, когда за ним пришли, потеряв при этом руку), — но узреть тут командира всех военизированных формирований Дневного дозора Иво Шенкенберга, собственной персоной, не ожидал, конечно, никто. И не подоспей вызванный Ханом Вологдин вовремя — такого перебежчика бы, пожалуй, шлёпнули на месте, невзирая на заступничество предусмотрительно прихваченного тем с собой годуновского лазутчика Векшина, засыпавшегося в Кремле и ожидавшего уже лютой смерти.

Иво был когда-то «рыцарем-разбойником — Raubritter», каких немало водилось в Эстляндии. Под занавес Ливонского похода его крохотное поместье спалили дотла молодцы Курбского, и он стал просто разбойником, безо всяких уже облагораживающих довесков. Дальше, однако, он и глазом не успел моргнуть, как оказался «легендарным полевым командиром, лидером эстляндского Resistance». Потом «партизанскую бригаду» его расколошматили вдребезги малютины Sonderkommando (по большей части из таких же Raubritter'ов как и он сам, но только поставивших на правильную лошадь), а Иво, с разбитой и оцененной головой, чудом улизнул через границу. Ничего кроме как добывать золото при помощи стали Иво сроду не умел, так что пришлось ему наниматься к московитам, «в услуженье к Кровавому режиму». Будучи, впрочем, человеком без предрассудков, карьеру он сделал в Московии очень даже неплохую — каковая карьера вычертила сейчас очередной зигзаг, приведя его в стан вчерашних смертельных врагов.

Картина творящегося в Кремле вырисовалась, из показаний наемника, такая.

Цепень пропал: где он сейчас, и жив ли вообще — никому не ведомо. Сей факт тщательно скрывают даже от своих — не только низшего, но и среднего звена, не говоря уж о публике: «Господарь работает с документами, рукопожатие крепкое». Ночные, правда, зуб дают, что Господарь жив, и что они это ЧУЮТ — но тут уж поди проверь (сам-то Иво был из необращенных, и такого рода чуйкой никак не обладал); дискутировать же с упырями на эту тему, разумеется, дураков нету. Лично он, Шенкенберг, полагает, что поскольку в нетях сказываются также и Чеснаков с доктором Менгеле, шеф дневных успешно эвакуировал тогда раненого Цепеня из Кремля на Лубянку, в медсанчасть — где все они и погибли при тамошнем загадочном взрыве…

(На этом месте Вологдин лишь зубами скрипнул, прокляв последними словами глупую-преглупую свою башку. Профессиональная память с издевательской точностью воспроизвела для него картину разоренного Лабораторного блока: Чеснаков, Менгеле и неведомый подопытный на операционном столе — веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах. И сколь это ни прискорбно — думаю, что подопытный будет жить… Так вот за какой секрет обер-вивисектор неудачно попытался купить себе жизнь!..)

Как те остолопы на Лубянке доигрались до взрыва — никто в Кремле не понимает; да и не важно это уже — а важны последствия.

После смерти Пимена благочинники сразу метнулись под кромешников: собственного-то триумвира больше нету, а из двоих оставшихся Цепень не то чтоб явно сильнее, но внушает больший, парализующий волю, страх. Однако ближе к ночи соотношение сил меняется до неузнаваемости: кромешники, как выясняется вдруг, тоже сироты (в смысле — их предводитель подевался невесть куда и признаков жизни не подает), да вдобавок еще и погорельцы (их главная цитадель, со всем содержимым, лежит в руинах). Вот тут-то благочинники, предводительствуемые решительным парнем Данилой Семенычем Фоминым, и воспретендовали: типа, «Мы по-прежнему двумя руками за антигодуновский альянс, но извините — а с чего это вы в нем должны быть старшими партнерами? наш-то пай в совместном предприятии теперь всяко крупнее!»

К тому же благочинники знали, что внутри кромешников идут тёрки между ночными и дневными, и это дополнительно придало им наглости: мол, теперь мы как минимум их стравим, а, если повезет, то перетянем дневных на свою сторону (те в любом варианте миноритарии, но мы-то хоть не кусаемся!) Ну а дальше Благочинию, установившему контроль над всем «силовым блоком», оставалось бы лишь избрать, по своему усмотрению, нового Митрополита (или сразу Патриарха, один черт!) — дирижируя теми выборами при помощи упырей.

Только вот стрЕлка в ночном Кремле покатилась по совсем другой колее. Упыри почуяли, что проигрывают (Шенкенберг, сам командовавший в это время на улицах, предполагал, что дневные там по ходу дела переметнулись или, по крайней мере, явно заколебались) — и пустили в ход свой ultima ratio…

— Перекусали, что ли, прямо на стрелке, всех, кто не догадался вовремя слинять, вроде тебя? — уточнил Вологдин. — Так теперь командный состав и Благочиния, и дневных тоже состоит из одних упырей?

— Из обращенных, да. Потом те объявили Кремль — монастырем, а себя — братией во главе с игуменом: «Мы — опричь всех, опричники!» А сегодня они созвали на свой опричный молебен всё московское священноначалие, ну и бояр, до кучи, а там…

— А там обратили в опричники, да? И что — все эти иерархи да бояре вот так вот, не пикнув, явились? Со своей веревкой?

— Так воспитали, — пожал плечами Шенкенберг, — за все эти годы. Этим можно теперь и просто бумажную четвертушку показать, со смазанным угловым штампом какого-нибудь там сичевого куреня — и сойдет. А тут всё солидно: Государь с Господарем скликАют, якобы, пред свои светлы очи.

— Бог с ним, с Государем, — отмахнулся Вологдин, — но Господарь-то точно из них всю кровь высосет за такое самочинство! Если он жив, конечно.

— Вот именно: если жив. А этим сейчас нечего терять. Вообще нечего, понимаете?

— Понимаю, — тяжело кивнул предводитель Знаменки. — Прагматичная сволочь Цепень хотя бы держал своих последышей на поводке и регулировал их численность, а у этих-то грёбаных опричников, похоже, вообще крышу сорвало напрочь!

— Да, собственно, вся затея с тем опричным монастырем исходила как раз от новообращенных во главе с Данилой Фоминым; он сразу и выбился у тех в игумены. И мне сдается, — задумчиво промолвил Иво, — что цепешева старая гвардия теперь глядит на этих ребят… ну, не то, чтоб в ужасе, но примерно как бандиты с понятиями — на отморозков-беспредельщиков. И ни черта уже тех не контролируют…

— Так значит, — подвел итог Вологдин, — по ихнему плану, укушенные нынче иерархи перекусают попов, а те — свою паству; бояре перекусают свою челядь — ну и так далее, неостановимо… И всё это — только лишь затем, чтоб завалить нас тут, на Знаменке, пушечным мясом?

«Нет, не только, — тут же поправил он себя. — Далеко не весь клир Москвы в восторге от того, как иерархи во главе с „Чесночным митрополитом“ отлизывают упырям, а уж по другим городам — хоть в той же Твери — и подавно. Церковь могла бы переломить ситуацию, быстро избрав независимого и авторитетного Митрополита: Высшее Благочиние могущественно, но не всесильно. Но московское священноначалие теперь полностью выбито, и нестоличные архиереи просто не успеют сговориться между собой до Рождества; а за ним — 12 дней святок, когда всем попам, благочинным (ха-ха…) и епископам ни до чего, и раньше 20 января ничего не будет. А к тому времени Московская смута уже завершится — что так, что эдак; в общем, действуют ОНИ — по-своему рационально».

— Ну а хоть что-нибудь утешительное ты нам поведаешь? Для разнообразия?

— Да как сказать… — задумался перебежчик. — В чем-то оно лучше, а в чем-то и хуже… При обращении иной раз мозги обращаемого как бы заклинивает, и получается — zombie… как это по-русски?

— Служилые упыри и одичалые. И что?

— А то, что Господарь умеет процесс обращения регулировать: у него бракованных заготовок в виде зомби — почти не бывает. У обращенных лично Господарем — выходит серединка на половинку. А вот у обращенных обращенными — идет почти сплошной брак, зомби. Так что сильно наращивать численность полезных для дела служилых упырей не выйдет: зомби, от которых один вред всем, будут прирастать намного быстрее… И про тех, кого сегодня обратили на том опричном молебне, старые ночные так и говорили между собой: «По большей части — уйдут в отходы».

— А тебе, стало быть, не захотелось в отходы, Иво?

— Да я не то, что в отходы — я и в полезный продукт-то к ним идти не намерен! Как говорят ландскнехты: «Вы меня наняли, а не купили»; и нанимался я — в оружные люди, а не в вурдалаки!

…Когда Иво увели — для дополнительной проверки «Двушкой» — Тургенев поинтересовался, слегка озадаченно:

— Ты и вправду не побрезгуешь взять на службу этого разбойника, Всеволод Владимирович?

— Кто разбойник? — удивился Вологдин. — Иво Шенкенберг? Да. Он разбойник. И подлец. А нам тут всё равно понадобится кто-нибудь для грязной работы. Для совсем грязной…

Глава 36

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), ближе к вечеру.

Преображенская слобода.

— …И Бог, наш создатель, сказал: «Прокляну». И проклял!

Концовка сегодняшней катакомбной проповеди протопопа Гермогена вышла ударной: глаза собравшихся при оружейке стрельцов разгорелись ярче обычного.

— Господь, жги! — веско резюмировал первый.

— Это ты про Блудницу на Семи Холмах? — кивнул второй в направлении истаявших уже в снежных сумерках московских куполов.

— Знамо дело.

— Дык тут и поближе найдется — чего запалить не мешало бы, — мрачно усмехнулся третий. — С четырех концов, дверь бревном подперевши.

— Вот так прямо и — запалить?

— Дык. Не знаю, как там белое и белый, и как солнышко зимнее — но уж живой огонь-то для ЭТИХ наверняка не пользителен!

…Вначале было слово, и слово это было — ЖГИ.

И дюжина пар глаз, глядящих на него в упор, и дюжина пар рук, деловито разбирающих из пирамиды аркебузы и бердыши:

— Ну, веди уже, отче наш!..

Офицерское собрание меж тем внимало насмешливому речитативу Невзглядова:

Скоморох был любимцем воистину всенародным, и оттого мог позволить себе говорить что угодно в глаза кому угодно; перебрал струны гишпанской гитары (заграничный инструмент был подарен ему в прошлом году Мармотным; когда же любители к бердышу приравнять перо пытались ему пенять «приятельствованием с псами режима», он высокомерно ронял: «Уж извиняйте, но между НАМИ, демиургами…») — и продолжил:

— Эт-точно! — согласно кивнул Шестопалов, отсалютовав скомороху кубком; господа офицеры дружно последовали примеру командующего и немедленно выпили.

Тут как раз подоспел вестовой:

— Воевода! Там опять гонцы из Коломенского, от Адашева. Их там кромешники обложили — царя Владимира к себе в Кремль требуют. Скачите, зовет, на подмогу, во весь опор, а то совсем уже нам худо!

— Как он сказал? «Совсем худо» и «во весь опор»? — переспросил Шестопалов. — Ну нет, тогда мы будем во весь опор сидеть здесь! Пока там не прояснится точно — кто берет верх.

И тут в дверях нарисовался дежурный по гарнизону, на котором не только лица не было, а пожалуй что и всей головы, и свое: «Воевода, беда!» он выдохнул так, что командующий (обладавший отличным чутьем на неприятности) двинул наружу едва ли не бегом, даже не накинув шубы и не выслушав доклада — «На ходу расскажешь!»

Торопиться, впрочем, было уже ни к чему.

Сруб Спецчасти полыхал, подожженный с четырех концов, в дверь его, подпертую снаружи бревном, кто-то еще слабо колотился, а густеющее оцепление стрельцов угрюмо вслушивалось в несущиеся изнутри вопли сгорающих заживо.

— Окошек-то у НИХ там не предусмотрено, — зачем-то пояснил дежурный.

— Т-твою-то мать… — только и сумел вымолвить воевода, и безнадежно поинтересовался:

— Люди там, внутри, были?

— Никак нет, только комиссары!

…При необходимости «не герой и не гений» Шестопалов умел действовать быстро, смело, и изобретательно:

— Где там парламентер со Знаменки, от Вологдина?

— В холодной сидит, где и все прочие.

— Немедля ко мне его, в штаб! А этим, в Коломенское, передайте, чтоб держались: кавалерия-де к ним на выручку уже скачет, во весь, тэк-скэть, опор…

— Короче говоря, вы их упустили.

— Не вели казнить, Государь. Их ищет вся наша сеть — безуспешно. Сами понимаете, что сейчас творится в Москве…

— Догадываюсь…

— С другой стороны, наши… э-ээ… конкуренты их не нашли тоже. Пока не нашли.

— Но — ищут?

— Мы обязаны исходить из этого, Государь.

— А вы чем порадуете, доктор? Что подсказывают ваши звезды, дрожания мирового эфира, и прочая кабалистика?

— Попугай — у Человека-серебро, нашего Человека-серебро. И — протечка из будущего закрылась, Ваше величество! Я не могу понять, что они сделали с попугаем, но — закрылась, факт!

— То есть наша задача — сохранять status quo?

— Да, Ваше величество. Но для этого надо хотя бы понять, что у них там случилось.

Прошлогодняя находка рукописи неизвестного рассказа сэра Артура из его «шерлокианы» стала, разумеется, сенсацией. Подлинность документа остается предметом ожесточенных споров между экспертами — что не помешало издательству «Harper & Random» приобрести его за сумасшедшие деньги и дважды уже допечатать сумасшедший для небольшого рассказа тираж. Читателей ничуть не смущает (а, возможно, даже и привлекает) то, что они в любом случае имеют дело с явно недоработанной вещью: она не имеет авторского названия (первая и последняя страницы рукописи утеряны), а упоминаемые в тексте политики и деятели культуры фигурируют под своими реальными именами — что было абсолютно недопустимо по тогдашним этическим нормам.

И уж в особенности эти обстоятельства не смутят, мы полагаем, русского читателя, у которого перед глазами прецедент «Дубровского»: вещь и незаконченная, и необработанная для печати, и даже название ей придумано публикаторами — а вот поди ж ты: оказалась одним из самых популярных произведений Пушкина…

История же обнаружения рукописи вполне достойна расследования самогО Великого сыщика. Эти листки in quarto были заложены между страниц изданной в 1884 году в Нью-Йорке монографии «Биметаллизм и золотой стандарт» оригинального, но полузабытого ныне канадского экономиста Джеймса Мюррея — так, надо полагать, и не перелистанной толком за без малого век. Перелистать же означенный фолиант удосужился наконец кембриджский студент-палеонтолог Ричард Уилберфорс, приехавший со своей девушкой погостить в родительское имение. По его собственному признанию, слово «биметаллизм» было ему смутно знакомо лишь по памятному с детства едва ли не наизусть роману «Затерянный мир» (прочтение коего, как он считает, во многом определило его жизненный путь): разговорами о том непонятном «биметаллизме», если кто забыл, вгонял в смертную тоску отважного репортера Мэлоуна его несостоявшийся тесть. Короче — снял студент с полки в родительской библиотеке старую-престарую непрофильную книжку — и всё заверте…

За ланчем студент показал книгу с листочками леди Уилберфорс: «Ма, ты не знаешь — что это за забавная конспирологическая графомания?» Леди не знала и, как водится при такой нужде, кликнула дворецкого, Тома — эдакую черепаху Тортиллу 102 лет от роду; тот (не лазя, естественно, ни в какие девайсы-гаджеты) тут же доложил: «Насколько мне известно от моего предшественника Джона, миледи, книга с таким названием была приобретена по случаю, среди прочих, при распродаже букинистического магазинчика старика Уинслоу в Кроуборо, в 1927-м… Ох нет, миледи! — простите старика, память подводит: не в 27-м, а в 28-м — старый лорд уже перестроил тогда правое крыло, где библиотека!»

При слове «Кроуборо» студент обронил свою серебряную вилку с головой коронованного леопарда на жалобно звякнувшую веджвудскую тарелку: «А можно поподробнее, дядюшка Том?» Что Конан-Дойль писал свой «Затерянный мир» именно в Кроуборо (и, соответственно, вполне мог, чисто для бэкграунда, накупить научно-популярных книжек, в том числе и про не слишком нужный по сюжету биметаллизм, а по завершении работы снести их в местный букинистический) он знал точно — и вовсе не потому, что был каким-то уж там суперфанатом сэра Артура. Просто если палеонтологу (даже третьекурснику) сочетание слов «Конан-Дойль» и «Пилтдаун-Кроуборо» не говорит ничего, то… как бы вам сказать…

Для читателей же наших (не являющихся, в большинстве своем, ни палеонтологами, ни антропологами) дадим необходимое пояснение. Именно в тех местах, в том самом 1912 году, имела место одна из успешнейших фальсификаций (или мистификаций?..) за всю историю естественных наук: так называемый «пилтдаунский человек» или «эоантроп». В причастности к которой (именно как мистификатора, разумеется) не без оснований подозревают сэра Артура.

Тогда в плиоценовых отложениях восточного Эссекса, вскрытых гравийным карьером на окраине городка Пилтдаун, археолог-любитель Доусон нашел несколько фрагментов черепа и нижней челюсти ископаемого антропоида, сочтенного долгожданным «недостающим звеном — missing link» между человеком и обезьяной, и чин-чином нареченного Eoanthropus dawsoni. Следует заметить, что континентальные антропологи с самого начала скептически отнеслись к единственному-неповторимому и преудивительному эоантропу (с его вполне человеческой черепной коробкой при совершенно обезьяньей челюсти), но их островные коллеги патриотично упирались аж до начала 50-х годов. Финальную точку в той полемике поставили абсолютные датировки — по фтору и по радиокарбону (показавшие: «Свежачок!»), но то, что «древнейший европеец» являет собой аберрантный череп современного человека с челюстью орангутана (разломанные на кучу фрагментов — мастерски подшлифованных и прокрашенных «под старину») подавляющему большинству исследователей было ясно уже давным-давно.

Основным подозреваемым тут стал, разумеется, сам Доусон — благополучно успевший к тому времени отойти в мир иной, греясь в лучах славы. Однако некоторые «расследователи» стали утверждать, будто означенный археолог-любитель (по основной профессии — стряпчий) не обладал достаточными для столь качественной подделки познаниями и навыками в анатомии и химии.

Но зато ими обладал, quantum satis, живший тогда в соседнем Кроуборо — в семи милях от пресловутого карьера! — и достоверно пару раз общавшийся с Доусоном доктор Конан-Дойль. Мотив? — пожалуйста: сэр Артур реально недолюбливал дарвинизм. Ибо как раз в те годы авторитетом седобородого классика, покоящегося в Вестминстерском аббатстве, принялись беззастенчиво подпирать свои собственные самострои «социал-дарвинисты» и иные социал-людоеды. Совершенно непонятно, правда, почему он так и не развенчал публично свой фейк, когда наживку успешно проглотило осрамившееся научное сообщество (ради чего вроде бы и затевался тот хеппининг?..) — но «не будем цепляться к мелочам»…

Короче говоря: если затевать литературную мистификацию со сфабрикованным от имени Конан-Дойля текстом, то более подходящего места для «находки» рукописи, чем окрестности Кроуборо, и вправду не сыскать.

Ричард Уилберфорс же на то рассудил, что чем черт не шутит, сунул листочки в карман и, по возвращении в университет, вручил их своему приятелю-филологу Питу Меррету. Ну и, как уж водится, проклял тот день и час — задерганный потом дурацкими вопросами и ехидными намеками.

Как бы то ни было, на нынешний день мнения экспертов разложились примерно так:

Специалисты по бумаге и чернилам (с интересом): «Полное соответствие эпохе и региону, вплоть до весьма тонких и мало кому известных деталей».

Графологи (осторожно): «Значимых отличий от почерка Конан-Дойля не выявлено; если подделка — что называется, на сливочном масле».

Литературоведы (раздраженно): «Да ЭТО даже на грамотную стилизацию не тянет! Такого рода сиквелов „про Шерлохолмса“ — тысячи их, тысячи!»

Внимательный читатель (недоуменно): «Позвольте, но когда всё-таки это написано? До или После?»

Массовый читатель (восторженно): «Да какая разница! Если это не Конан-Дойль — тогда автора на сцену! И — аффтар, пеши есчо!»

Ну и, как водится, сразу отыскалось множество персон, клятвенно утверждающих, будто загадочная история с неким «пропавшим рассказом» о Шерлоке Холмсе широко, хотя и вполголоса, обсуждалась в писательско-издательском мире того времени (правда, все ссылки на конкретных свидетелей при этом вели в никуда), и что к той «пропаже» приложили руку сильные мира сего; ну, «Власти скрывают правду» — это вообще безотказный маркетинговый ход.

В общем — «выбирай на вкус».

У читателей «шерлокианы» частенько возникает впечатление, будто альтер эго автора — это честный, но недалекий военврач Ватсон, от лица которого ведется повествование; верный Санчо Панса при рыцаре — супермене-антиницшеанце — что спешит на выручку жертвам Зла, кто бы они ни были (не отвлекаясь при этом на борьбу с ветряными мельницами: «Я борюсь со злом по мере моих скромных сил, но выступать против самого прародителя зла было бы несколько самонадеянно с моей стороны»).

На самом же деле таким рыцарем без страха и упрека был как раз сам сэр Артур. Можно припомнить тут, например, «дело Эдалджи». В окрестностях городка Грейт-Вирли стали находить зарезанных коров и лошадей, а полиция и газеты получили письма, грозившие «Скоро мы примемся за маленьких девочек», и переводившие стрелки на молодого юриста индийского происхождения. Полиция и суд пошли на поводУ у местных обывателей-ксенофобов, и бедолага получил семь лет тюрьмы. Конан-Дойль по собственному почину взялся за расследование, вел его 18 месяцев за свой счет и добился освобождения Эдалджи. Для этого ему пришлось не только доказать невиновность осужденного, но и установить настоящих преступников, резавших тот скот и рассылавших те подметные письма.

Еще ярче, пожалуй, это проявилось с «делом Слейтера», когда сэр Артур вписался за обвиненного в грабеже с убийством мелкого жулика — шулера и перекупщика краденого, — да еще и немецкого еврея в придачу: да, джентльмены, персонаж, конечно, мизерабельный — но это еще не повод вешать его за чужое преступление! Здесь успех был частичный: вытащить осужденного из-под виселицы удалось, но собрать неопровержимые улики против настоящего убийцы Конан-Дойль так и не сумел, хотя кто он — раскопал, и сказал незадолго до смерти: «Полиция покрывала этого человека: он был виднй горожанин, которому очень хотелсь добраться до личных бумаг убитой. Да, он ушел от наказания, но для меня гораздо важнее, что невиновный на свободе».

В общем, сэр Артур был человеком твердых моральных принципов, весьма проницательным и не боящимся при нужде идти наперекор общественному мнению. Ничуть не удивительно, что его терпеть не могла почти вся тогдашняя литературная тусовка — от социалистов Шоу и Уэллса (с коими он вел жесткую публичную полемику) до эстетов-декадентов вроде Уайльда. Дружбу же он водил со Стивенсоном, Киплингом и Джеромом Джеромом — как говорится, «Quality, not quantity».

Напомним: его цикл о ставшем английским национальным героем Шерлоке Холмсе включает четыре повести и пять сборников рассказов, сформированных чисто по времени написания. Если (если!!) найденная рукопись принадлежит перу Конан-Дойля, то рассказ этот, по идее, должен был бы войти в предпоследний, изданный в 1917 году сборник «Его прощальный поклон» — (His Last Bow). Он включает семь рассказов, публиковавшихся в периодике в 1908–1913 гг., плюс «Его прощальный поклон», написанный в 1917 году. И этот последний рассказ, давший название сборнику (первоначально, в журнальных публикациях, цикл назывался «Воспоминания о Шерлоке Холмсе» — (Reminiscences of Sherlock Holmes)) во многих отношениях странен и стоит особняком во всей шерлокиане.

Это подчеркнуто последний рассказ о Холмсе, последний по времени действия; оно, вопреки обыкновению, зафиксировано абсолютно точно — август 1914-го, последние дни перед Мировой войной, германский шпионаж на Острове. Это — единственный рассказ, где повествование ведется не от первого лица (да, такое есть еще в «Камне Мазарини», но «Камень» — случай особый: это просто адаптация ранее написанной пьесы). И, наконец, он — просто худший во всей шерлокиане, с большИм отрывом худший: шпионско-патриотический лубок, будто бы вышедший из-под пера не сэра Артура, а какого-нибудь, прости господи, Иэна Флеминга. (На случай, если кому померещилось, будто Великий сыщик к тому времени настолько осточертел своему создателю, что тот решил вновь покончить с ним, обойдясь на сей раз без Рейхенбахского водопада — никак нет: позже писатель еще не раз возвратится к своему герою. Следующий, пятый и последний, сборник «Архив Шерлока Холмса» (1927) включает подлинные вершины шерлокианы, такие, как «Москательщик на покое» и «Вампир в Сассексе».)

С «Его прощальным поклоном» же вот еще что важно: на время войны Конан-Дойль вообще прервал занятия беллетристикой, полностью посвятив себя военной публицистике (или, если вам угодно, пропаганде). И вот он единственный раз, внезапно, прерывает четырехлетнее писательское молчание — ради этой плоской шапкозакидательской агитки? простительной разве что в ту самую первую неделю Войны, со всеобщим тогдашним патриотическим угаром? И ключевое слово в этом нашем обвинительном заключении — не «плоская», а «шапкозакидательская». Ведь писано-то это — в 1917-м! Брат, сын и два племянника сэра Артура ушли на фронт и погибли, вся обстановка в стране к бодряческому ура-патриотизму не располагала никак, и даже тогдашняя военная пропаганда строилась уже совершенно иначе… Случайно нашел в бумагах завалявшийся черновик (и вправду предвоенной поры), в котором пенсионер Холмс лихо побивает картонным мечом всю германскую разведку, и решил «Не пропадать же добру»? Гм…

А если… А если допустить на минуту, что конспирологические слухи о «пропавшем рассказе» — причудливое эхо неких реальных событий? Как говорится: «Если у вас паранойя — это еще не гарантия того, что за вами не охотятся»… А что, если сэр Артур (ничуть не утративший былой проницательности) действительно додумался тогда «дедуктивным методом» до чего-то настолько важного, что счел необходимым немедля поведать о том Urbi et Orbi в виде притчи о всенародно любимом англичанами герое? И угадал настолько точно, что рассказ тот пришлось не только срочно изымать из печати, но и настоятельно попросить автора — дабы пресечь просочившиеся слухи — «выдать на гора» новый, ему на подмену. Ну, а уж на это и бодренький предвоенный черновик сойдет…

И вот теперь некто, достаточно могущественный для столь тщательно проработанной мистификации, решил восстановить ход мысли покойного классика. И доказать таким вот любопытным способом, что «Рукописи не горят».

Получилось ли у него? — судить читателю…

<…> а плосковершинные Сассекские холмы, когда отцветает дрок, становятся вдвойне бесприютными. Начинало ощутимо накрапывать, и Ватсон мимолетно посочувствовал Холмсовым пчелам.

— Так вы заночуете тут, сэр, или вернетесь на станцию? — возница завершил сложный маневр по развороту шарабана на узеньком полузаросшем проселке, обрывавшемся у высокой обомшелой изгороди, сложенной из плит песчаника; ясно было, что хозяин фермы живет анахоретом и не злоупотребляет общением с внешним миром. — Ежели возвращаться к семичасовому уайтчепельскому, то у вас не больше получаса…

— Это уж как разговор пойдет, — пожал плечами Ватсон, раскрывая зонт. — Подождите эти самые полчаса — свои два шиллинга сверху вы получите в любом случае.

Надсадно скрипнула притаившаяся в выемке стены металлическая калитка, поодаль от ворот.

— Холмс? — доктор обернулся на звук, успев подумать про себя: «Неужто и петли ему уже смазать лень?», однако первое, на чем, как ни странно, зацепился его взгляд, был характерным образом оттянутый карман холмсова дождевика; ага-а… И только лишь затем он разглядел хорошенько лицо сассекского отшельника, не виденного им уже почти три года, и тихо ахнул:

— Господи, Холмс!..

Тут даже не требовался врач с опытом Ватсона: диагноз на том лице читался как на отпечатанном бланке с результатами вскрытия.

— Приветствую вас, дружище! — голос великого сыщика, однако, остался почти прежним, чуть каркающим, а рукопожатие ничуть не утратило твердости. — Приехали попрощаться, а заодно истребовать с меня тот должок?

— Я не знал… — растерянно отозвался доктор.

— Но поспели как раз вовремя, — усмехнулся Холмс и деловито сообщил: — Боли уже начались, так что пришлось, минуя кокаин, перейти сразу на морфий. А поскольку анализ позиции показывает, что пора уже сдавать эту партию, — с этими словами он похлопал себя по тому карману, — вы могли и опоздать. И тогда должок тот — увы! — так и остался бы неотданным: с той поры, как ушел Майкрофт, живых свидетелей, кроме нас с вами, не осталось, а никаких официальных записей, разумеется, никогда и не было.

Засим Холмс двинулся к ожидающему чуть поодаль шарабану и дружески поприветствовал возницу:

— Привет, Джерри! Джентльмен остается — заберешь его завтра, к утреннему бодсвортскому. На станции — ничего нового?

— Вчера объявились двое туристов, сэр. Спортивные такие ребята, вышли к нам через пустоши — будто бы из Финчборо. Вроде желали поглядеть тут на какой-то шпиль, но не нашли. Посидели часок в пабе, дожидаясь вечернего поезда. Перекинулись парой слов с Фредди, но ни приезжими, ни пчелами специально не интересовались — это точно.

— Спасибо, Джерри, этих я и сам хорошо разглядел. Это свои, из контрразведки. Продолжайте нести службу.

— Рады стараться, сэр! — шиллинг перекочевал в руку возницы.

Морось перешла тем временем в обложной дождик. За изъятием вполне аккуратненьких разноцветных ульев в отдалении, ферма смотрелась не то чтоб заброшенной, но какой-то неухоженной. Даже траву во дворе, похоже, подстригали настолько спустя рукава, что когда доктор двинулся, след в след за хозяином по узенькой, поскрипывающей гравием, тропинке, отвороты его брюк сразу вымокли насквозь.

— Вы бы, Холмс, хоть собаку себе завели, что ли…

— У меня сторожевой попугай, как у Нэда Келли, — рассеянно возясь с запором, откликнулся тот — явно поняв вопрос по-своему. — Входите, прошу вас!

— Однако!.. — только и вымолвил Ватсон, оглядев комнату.

Полевой бинокль на подоконнике не удивил его нисколько, но вот висящая на стене винтовка «ремингтон» с новомодным телескопическим прицелом — всё-таки да… А с жердочки над камином их поприветствовал хриплым возгласом попугай — только не хохлатый какаду, как у австралийского робингуда, а обычный, зеленый.

— Присаживайтесь ближе к огню, Ватсон. Прошу извинить за ваши промокшие брюки, но та неподстриженная трава призвана скрывать кое-что от глаз незваного визитера… Вам, возможно, покажется странным, что человек в моем положении и на моей стадии уделяет столько внимания личной безопасности, но я твердо решил поставить точку в своей жизни сам — обойдясь в этом без посторонней помощи. Считайте это моей маленькой причудой.

— Обыкновенно я довольствуюсь на ужин холодной говядиной, однако сегодня, поскольку я предполагал ваш внезапный визит, — продолжил он с усмешкой, — нас с вами ждут ростбиф, утка с луком и беконом и мой собственный мед к чаю: вы обязаны его попробовать! А пока — бренди, как в наши добрые старые времена?

— Да, сделайте одолжение! Так, значит, вас нынче опекает контрразведка?

— С чего вы взяли? — удивился Холмс, тоже придвигая кресло к огню.

— Ну, эти двое… туристы со шпилем…

— Понятия не имею, кто это, — равнодушно пожал плечами сыщик. — Впрочем, разглядел я их достаточно хорошо, — с этими словами он кивнул на «ремингтон», — и счел, что прямой и непосредственной угрозой они не являются.

Тепло от бренди неспешно растекалось по жилам. Казалось еще чуть-чуть — и из тени, сгустившейся позади лестницы на мезонин, возникнет миссис Хадсон в чепце и переднике и укоризненно промолвит: «Доктор, повлияйте же наконец на мистера Холмса! Вас он хоть изредка, но слушает!..» Миссис Хадсон уже три года как в раю… ну, а где ж ей еще быть? — если уж и ее резюме не прошло проверку тамошних кадровиков, то вообще незачем содержать подобное заведение…

— Послушайте, Ватсон, — прервал наконец молчание Холмс. — Я чрезвычайно ценю и вашу тактичность, и вашу пунктуальность. Обещание раскрыть вашу роль в той игре, куда я вас тогда втянул, было дано ровно десять лет назад, в три пополудни. Вы явились за ответом час в час — даже поездом воспользовались не утренним. Так что лишний раз отговаривать вас, взывая к вашему благоразумию, как я понимаю, бесполезно.

— Правильно понимаете, — буркнул доктор, не отрывая взгляда от багрово переливающихся углей в камине.

— То, что вас интересует — государственная тайна, топ-секрет, — напомнил Холмс. — Вас самогО-то это не смущает?

— Нисколько. Я, кажется, ни разу за годы нашего знакомства не дал вам повода усомниться в моем умении хранить тайны… в том числе и по ходу этого дела. И потом, вы же помните эту мою добродетель, Холмс: я не сую нос в чужие секреты — будь то человек или государство. Но заметьте: в ЧУЖИЕ! А вот о том, что произошло лично со мной, я имею право знать. Я так думаю…

— Неплохо сказано, мой дорогой друг, неплохо сказано. Дьё э мон друа, как написано на нашем гербе: «Бог и мое право». Для нашей с вами нации это практически одно и то же. Когда дело касается его прав, даже самый робкий англичанин становится львом… Ладно: это ваше право — и ваш выбор. Но сперва я хотел бы выяснить, в каком виде та история сохранилось в вашей памяти. Начинайте!

Ватсон чуть отодвинулся от огня: влажная ткань начала припекать ноги. Задумчиво коснулся усов — когда-то рыжих, а теперь почти седых.

— Вы вели то, последнее ваше, расследование больше года, не отвлекаясь ни на что, — приступил он к рассказу. — К концу его на вас было страшно смотреть, — мимоходом укорил он, — вы, кажется, неделями держались на одном кофе, и даже вернулись к кокаину… Я догадывался, что вы работаете на правительство — иначе откуда бы у нас регулярно появлялись те саквояжи, набитые фунтами в банковской упаковке? — и знал, что непосредственно отчитываетесь вы перед Майкрофтом: ваша конспиративная связь частично шла через меня…

— Не совсем так, — мягко поправил его Холмс. — Степень секретности там была такова, что правительство ни во что не посвящали; ни правительство, ни Секретную службу — к чему имелись особые причины. В курсе расследования были трое: Майкрофт — как его инициатор, я — как исполнитель, и Его Величество Альберт-Эдуард, царство ему небесное — давший нам карт-бланш.

Простите, Ватсон, но я всё-таки спрошу, в последний раз. Вы точно ли хотите стать четвертым посвященным? Я сейчас уже не о праве говорю: оно у вас есть. Просто вам тогда придется узнать очень скверные вещи. Это токсичное знание, оно может реально отравить всю картину мира — я не шучу. Даже вам, с вашим завидным душевным здоровьем.

— Я слишком долго ждал, чтобы теперь идти на попятный — упрямо качнул головою Ватсон. — И вроде бы имею право на внятный ответ. В тех границах, понятно, какие вы установите.

— Да я не об этом! — досадливо поморщился Холмс. — Позволю себе такое сравнение. Представьте себе, что вы живете в прекрасном доме. И вдруг узнаёте, что предыдущий его владелец — маньяк, который в спальне душил своих жертв, на кухне расчленял их, а потом, в столовой, пожирал — в сыром виде, макая нарезанную ломтиками человечину в ворчестерширский соус. Сможете ли вы и дальше спокойно жить в таком доме? Сидеть за столом, в который въелись пятна человеческой крови?

— Холмс, — устало сказал Ватсон, — в Афганистане я занимался полевой хирургией, бросая в ведро ампутированные конечности. И у меня не всегда было время на посещение офицерской столовой. Пятна человеческой крови на обеденном столе, говорите? Вот после вскрытия гнойного абсцесса…

— Не продолжайте, я понял. Я выбрал неподходящее сравнение, — вздохнул сыщик. — Что ж, воля ваша: давайте дальше.

— Минуту, вы сбили меня с мысли, — Ватсон потер лоб.

— Вот это поможет, — Холмс без улыбки придвинул к доктору графин. Тот плеснул себе бренди на два пальца и выпил единым духом:

— Да, так гораздо лучше… По ходу расследования вы несколько раз использовали меня как связного и курьера. Так что в вашей просьбе: 1 марта передать срочное секретное сообщение — из рук в руки — графу Монтенегро я не нашел ничего странного. Вы честно предупредили меня тогда, что дело опасное, а действуем мы хоть и на благо Британии, но по ту сторону закона. И тем не менее… — тут Ватсон испытующе поглядел на своего друга.

— Вы хотите сказать, — отвлекся тот от раскуривания трубки, — что я обязан был уточнить для вас — и характер той опасности, и то, насколько далеко мы намерены зайти на ту сторону?

— Именно так, Холмс. Я готов был на что-нибудь вроде ночной прогулки по охотничьим угодьям Баскервильского пса или на кражу со взломом в доме шантажиста Милвертона. Но вот оказаться арестованным по делу об убийстве… да еще когда расследование ведет не патриархальный наш Скотленд-Ярд, а костоломы из Секретной службы… и будучи при этом связан данным вам словом хранить, «в случае чего», полное молчание… В общем, на такой экстрим я не подписывался!

— «Отчаянные времена требуют отчаянных мер», — вероятно, Гай Фокс изрек в свое время эти исторические слова с теми же примерно интонациями, как и процитировавший их сейчас Холмс. — Впрочем, если бы миссис Ватсон к тому времени не ушла в мир иной, даже те чрезвычайные обстоятельства не побудили бы меня втянуть вас в такую игру — клянусь честью. Продолжайте, прошу вас.

Доктор лишь вздохнул и продолжил:

— Согласно вашим инструкциям, я должен был встретиться с графом в Вестминстере, на пересечении набережной Виктории и Вестминстер-Бридж-роуд, ровно в семь вечера, минута в минуту — это вы подчеркнули особо: «Часы Биг-Бена вам в помощь, доктор!» Мы должны были неспешно следовать навстречу друг другу — он со стороны набережной, я со стороны моста, — сблизиться в толпе так, чтобы почти соприкоснуться плечами; в этот миг мне надлежало незаметно для окружающих вложить ему в руку запечатанный конверт — и уходить не оглядываясь. Граф должен был узнать меня по зонтику под мышкой — странному при установившейся тогда ясной погоде, — а я его — по показанным вами газетным фотографиям.

Я спросил — отчего бы мне не отнести письмо прямиком в особняк Монтенегро, раз уж вы по какой-то причине отказали в доверии английскому почтовому ведомству? Вы ответили, что вся почта графа, разумеется, перлюстрируется, а особняк его находится под неусыпным наблюдением Секретной службы — которой совершенно незачем знать о ваших с ним контактах. Я сказал, что сведения мои об этом загадочном балканском аристократе исчерпываются общеизвестным: что тот несметно богат и крайне экстравагантен; демонстративно презирает свет, но с величайшей щедростью финансирует искусство и его творцов, так что вряд ли отыщется сколь-нибудь заметный писатель или художник, не побывавший на «Пятничных вечерах» в его особняке на Друри-лейн; но есть закавыка — среди причуд этого оригинала упоминают, будто бы сам он практически никогда не покидает тот особняк. Вы же в ответ рассмеялись: «За этим письмецом, дрогой Ватсон, наш черногорец — впрочем, он такой же черногорец, как я корсиканец — самолично отправился бы даже в Антарктиду с капитаном Скоттом, будь он уверен, что оно поджидает его на Южном полюсе».

А ушел я на ту встречу, как позже выяснилось, за считанные минуты до того, как к нам на Бейкер-стрит вломились агенты Секретной службы, защелкнули на вас наручники и увезли к себе… оставив миссис Хадсон в предынфарктном состоянии.

— Да, — кивнул Холмс, — в такого рода делах тайминг рассчитывают поминутно, а иной раз — и посекундно.

Ватсон некоторое время подождал объяснения; не дождался и возобновил свой рассказ:

— В Вестминстере ничто не предвещало беды. Начинались сумерки, но мы с графом узнали друг друга издали и двинулись встречь. Единственное — народу на набережной в тот день оказалось заметно меньше обычного; на всем нашем тротуаре я насчитал лишь человек пять-шесть, и успел подумать, что сблизившись на встречных курсах «так, чтоб почти соприкоснуться плечами», мы невольно привлечем к себе внимание. Я уже держал конверт, незаметно извлеченный перед тем из кармана, в опущенной правой руке, выпростав из рукава пальто лишь его краешек.

— До Монтенегро оставалось не более десяти шагов, — доктор явно старался припомнить сцену во всех деталях, — когда тот схватился за сердце и беззвучно повалился навзничь. Поскольку я всё-таки военный врач, у меня даже мысли не возникло про «внезапный инфаркт»: было ясно как день — «пуля». А поскольку ничего похожего на звук выстрела было не слыхать — то есть стрелять должны были с очень приличной дистанции! — в моем диагнозе немедля появилось и второе слово: «снайпер». Я даже успел прикинуть, что в той стороне, откуда стреляли, лучшая для него позиция — на Биг-Бене…

Но в следующий миг руки мне заломили за спину и впечатали физиономией в мостовую: агенты Секретной службы — их оказалось вокруг аж четверо — дело свое знали… Письмо оказалось в их руках — тут я сделать ничего не успел, уж простите, Холмс.

— Им, кстати, — усмехнулся сыщик, — тоже пришлось объясняться за свое присутствие на месте покушения — перед другими ведомствами: ведь приказа-то, как выяснилось, они тоже не имели. И версия, будто они-де просто штатно патрулировали окрестности своей штаб-квартиры — она там и вправду в двух шагах, на Виктория-стрит, 64 — не прокатила. Что оказалось весьма немаловажным впоследствии.

— Да, Виктория-стрит, 64… Там мой злосчастный зонтик разломали на мельчайшие кусочки в поисках оружия, с рук моих сняли парафиновый тест на порох, а сам я попал в объятия майора Кэмпбелла. Тот для начала спросил, известно ли мне содержание письма, которое должен был передать графу Монтенегро. Я ответил, что никакого Монтенегро знать не знаю, никаких писем никому передавать не собирался, а что до того плотного голубоватого конверта без марки и адреса, то я нашел его за пять минут до того на тротуаре и просто собирался вручить первому же встреченному полисмену.

«Давайте, доктор Ватсон, я растолкую вам всю уязвимость вашей позиции, — усмехнулся Кэмпбелл. — Во-первых, само письмо. Его отправитель предупреждает графа о появлении в Лондоне хитроумного маньяка, который вбил себе в голову, будто многолетняя ролевая игра Монтенегро в графа Дракулу — это никакая не игра: „Если некто объявляет себя вампиром, выглядит как вампир и ведет себя как вампир — он вампир и есть“. Автор письма убеждает графа не слишком полагаться на охраняющую того Секретную службу — ну, эти инсинуации мы оставим в стороне, — и предлагает обезвредить того маньяка за скромную сумму в сто тысяч фунтов. Всё это смахивало бы на третьесортный шантаж — кабы не нынешнее убийство».

«Работал там, несомненно, снайпер высшего класса: такие наперечет, и мы его, конечно же, вычислим, — продолжал он. — Чтобы звук выстрела не донесся до места убийства, стрелять надо было минимум метров с трехсот — а там из подходящих позиций только Биг-Бен, который сейчас обшаривают по квадратным дюймам мои парни. Да приплюсуйте сюда еще и начавшиеся сумерки… — (Как видите, Холмс, наши с Кэмпбеллом мысли двигались по одной траектории.) — Разрывная пуля же, извлеченная из грудной клетки графа в больнице Святого Варфоломея — это истинное произведение ювелирного искусства. Остроконечная безоболочечная винтовочная пуля калибра 7.62 из чистого серебра, с крестообразным надрезом головной части и экспансивной полостью, заполненной ртутью: поистине ужасающая штука! Всё это и вправду смахивает на придумки хитроумного маньяка из романов… Кстати, граф, которому пуля разворотила все внутренности, умудрился успешно перенести операцию и скончался лишь по ее окончании. Какая-то и вправду нечеловеческая живучесть, хех!»

«А теперь сложим эти факты воедино, доктор, и положение ваше станет крайне незавидным. Если письмецо это — ваше (сказочку про то, что вы его только что нашли, мы и рассматривать не станем, для экономии времени), то вы оказываетесь единственным, кто знал точно, где и когда граф окажется вне своего неприступного особняка; соответственно, вы и подвели его под снайперскую серебряную пулю — больше некому. Соучастие в убийстве тут пойдет однозначно: петля — не петля, но лет десять каторги вам обеспечены.

А вот если вы — лишь связной, а автор письма — ваш друг Шерлок Холмс — это же и так всем понятно, зачем нам играть в прятки? — то ситуация волшебным образом меняется. Главное — она больше ничем не грозит никому из вас: да, Холмс пытался продать графу собранную им информацию, но опоздал со своим предупреждением. Круг посвященных сразу расширяется, где-то в той цепочке произошла утечка, где — мы выясним со временем; но сам-то он в момент покушения пребывал у нас под стражей, — (так я узнал о вашем аресте, Холмс), — так что алиби у него стопроцентное. И вы один сейчас можете помочь своему другу!»

— О, майор Кэмпбелл бывал весьма убедителен в амплуа не только злого следователя, но и доброго, — усмехнулся Холмс.

— Да, всё это звучало убаюкивающее логично, — согласился Ватсон. — Только вот с этим «Помогите своему другу» он чуток переборщил… Так что я решил твердо стоять своем — как и обещал вам: повторил, что письмо то мною найдено, и это мое первое и последнее слово.

После чего мне пришлось познакомиться… э-ээ… с некоторыми достижениями современной электротехники… До меня доходили смутные слухи, будто эти ребята практикуют подобное в Ирландии, с тамошними сепаратистами, но чтоб вот так вот — в Вестминстере, на полдороге между Аббатством и Уайтхоллом!.. Впрочем, что я вам объясняю, Холмс: вы ведь провели в обществе майора Кэмпбелла заметно больше времени, чем я.

— Не будем слишком строги к майору, Ватсон, — отмахнулся тот. — Пару лет назад, в Дублине, некая очаровательная ирландка всадила ему три пули в живот — раздробленный позвоночник и инвалидное кресло до конца жизни… А вот ваше мужественное молчание спасло тогда нас обоих от крупных неприятностей. Мы продержались, отрицая всё на свете, пока Майкрофт не выцарапал-таки нас из подвалов Кэмпбелла: добился передачи дела из Секретной службы — «как явно заинтересованной стороны», конец цитаты — в патриархальный наш Скотленд-Ярд; где расследование тихо скончалось. И это избавило меня тогда от необходимости прибегнуть для вашего спасения, доктор, к вот этому «Ultima ratio regum — последнему доводу королей», в самом что ни на есть буквальном смысле.

С этими словами Холмс, подойдя к каминной полке, достал четвертушку плотной голубоватой бумаги с водяными знаками в виде львов с единорогами и протянул ее доктору. Текст записки был краток и выразителен: «Что сделано подателем сего, сделано по моему приказу и на благо Британии. Эдуард».

— Господи, — изумился Ватсон, — я и не подозревал, что такие средневековые ордера могут существовать в нашем — двадцатом — столетии!

— А его и не существовало. Никогда, — с необычной для него суровостью отвечал Холмс. — Надеюсь, это вы понимаете достаточно ясно?

С этими словами он смял бумагу в горсти и швырнул ее в камин. Королевский ордер ярко вспыхнул, обесцветив на миг оранжевые уголья вокруг.

— Постойте!! — Ватсон непроизвольно дернулся к распадающимся черным хлопьям, но взял себя в руки. — Ведь это же!..

— Исторический документ, вы хотите сказать? — иронически переспросил Холмс. — Именно так! И именно поэтому он и обрел сейчас самое надежное из хранилищ: в нашей с вами памяти…

— Вообще-то, хранить все эти годы ту бумажку было с моей стороны изрядным безрассудством, — продолжил он, вновь откупоривая графин с бренди. — Но слово было тогда вам дано — «объяснить ВСЁ по прошествии десяти лет», — а долг дружбы священен…

— А кстати, если не секрет, — вдруг заинтересовался Ватсон, подставляя стакан, — где вы хранили в этом, насквозь прозрачном, домишке такую опасную ценность?

— У моих любимых пчелок, разумеется — периодически сменяя улей… Итак, резюмируйте, доктор, собственные соображения: чему вы стали тогда свидетелем и невольным участником?

— Ну, я полагаю, что наш загадочный балканский аристократ, травестирующий попеременно то графа Монте-Кристо, то графа Дракулу, затеял играть в игры еще и с Секретной службой. Ну и, как частенько случается, заигрался при этом — и те решили его убрать. Вы пытались его предупредить — персонаж был малосимпатичный, но вклада в развитие британской культуры у него никак не отнять, — однако потерпели неудачу. Переданное через меня предупреждение опоздало, а вас они предусмотрительно арестовали. Ну а потом на нас же еще и попытались навесить то убийство: двойной профит!.. Впрочем, возможно майор Кэмпбелл и снайпер-ликвидатор с Биг-Бена просто принадлежали к разным, соперничающим, подразделениям Конторы: в секретных организациях правая рука сплошь и рядом не ведает, что делает левая. Правда, в эту картину не очень-то вписывается несуществовавший ордер: всё-таки тема мелковата для Его Величества, на мой вкус.

— Браво, Ватсон! Вы сейчас изложили именно ту версию, что в итоге успешно скормили, под большим секретом, «Высшему руководству страны». Благо, тем еще и не портил картину оставшийся им неведомым королевский ордер. Что же до истинного положения вещей — ваше здоровье!.. — то оно таково: Секретная служба и вправду стерегла графа как зеницу ока, а убили его — мы. При вашем деятельном участии.

— К-как убили?!? — у доктора вполне натуральным образом отвисла челюсть.

— Так и убили: серебряной разрывной пулей калибра 7.62.

— Нет, — помотал головою Ватсон, обретая утерянную было почву под ногами. — Нет, не верю! Вы можете возводить любую напраслину на себя лично — бог весть зачем. Но я никогда не поверю, что Добрый король выписал вам лицензию на убийство!

— Да, добрый король Эдуард и вправду был одним из лучших монархов на английском престоле за всю историю, — кивнул Холмс. — Но вас не должен вводить в заблуждение списанный с него образ принца Флоризеля… впрочем, и стивенсоновский герой тоже никак не был плюшевым пони. Его Величество был умнее нас с Майкрофтом вместе взятых, и при том отважен, решителен, а при необходимости — беспощаден к врагам своей страны и своего народа.

— Хорошо, оставим это… пока, — Ватсон, пытаясь привести мысли в порядок, взял технический тайм-аут. — Тогда объясните — КАК вы это сделали? Ведь вы несколько раз повторили: в курсе дела были лишь вы трое — ну, плюс я, самым краешком. Но ведь вы привлекли к делу еще и того суперснайпера с Биг-Бена — как быть с ним?

— Нет, — покачал головою Холмс. — Никакого суперснайпера там не существовало вовсе: и Секретная служба, и, позже, Скотленд-Ярд искали прошлогодний снег. Что было нам очень на руку.

— Но как, Холмс?!?

— Ну, Ватсон, уж вам-то это должно быть яснее, чем незадачливым следователям! — рассмеялся тот. — Вы, помнится, сопутствовали мне при расследовании убийства высокородного Рональда Эйдера — обернувшемся затем порчей моего прекрасного воскового бюста работы Оскара Менье пулей некого индийского охотника на крупного зверя…

— Духовое ружье! — воскликнул доктор.

— Оно самое! Пневматическая винтовка, созданная в одном экземпляре по заказу профессора Мориарти гениальным слепым механиком фон Хердером, и являющаяся по сию пору жемчужиной оружейной коллекции Скотленд-Ярда. Посылала тупоконечную револьверную пулю на «винтовочную» дистанцию — что ставило следствие в тупик. Главное — не то чтоб вовсе уж бесшумно, но практически незаметно в обычном шуме большого города… Ну а у нас — задача обратная: стрельба остроконечной винтовочной пулей с «револьверной» дистанции. Для чего потребны лишь самые элементарные стрелковые навыки.

— Но ведь… ведь то ружье так и хранится в Скотленд-Ярде?

— Разумеется. А мы воспользовались винтовкой Толстопятова — это такой не менее гениальный оружейник-самоучка из Тулы. Он пошел другим путем, нежели фон Хердер: его винтовка представляет собой усовершенствование почти забытого ныне «ветряного ружья — WindbЭchse» тирольца Жирардони, со сменным баллоном сжатого воздуха в прикладе. В России сейчас, насколько мне известно, «толстопятовки» приняты на вооружение тамошних коммандос. Его Величество привез опытный образец этого оружия из своего визита к русским союзникам в 1908-м, ну а потом оно возьми — да и затеряйся, такие дела…

— А где оно сейчас?

— Покоится на илистом дне Темзы, под Вестминстерским мостом. Небрежно сброшенное туда из проезжавшего по мосту одноместного экипажа, примерно через полторы минуты после инцидента на набережной Виктории, в разгар суеты и неразберихи на месте преступления.

— А если бы всё же кто-то из свидетелей обратил внимание на тот плюх, и водолазы отыскали бы сброшенный ствол?

— Ну, тогда они долго искали бы в том деле «русский след» — такой же прошлогодний снег, как и «снайпер с Биг-Бена»…

— Постойте-постойте, Холмс! — сообразил вдруг Ватсон. — Но ведь вы в это время были уже под арестом…

— Ну да: идеальное алиби. Должен вам заметить, что спланировать собственный арест на строго определенное время весьма непростая задача. К счастью, лорд Уилмор — тогдашний шеф Секретной службы — славен был именно такой вот своей пунктуальностью.

— Но тогда… Кто же тогда правил тем одноместным экипажем??

Холмс лишь красноречиво развел руками.

— Нет! — отпрянул Ватсон. — Нет и нет!! Этого не может быть! Какая там ни будь «беспощадность к врагам своей страны и своего народа»!..

— Дорогой мой Ватсон, — укоризненно воззрился на него Холмс, — у вас всё же излишне богатое воображение!

— Но тогда…

— Что — тогда?

— Но ведь это тоже невозможно! — хоть и по другим причинам…

— Отбросьте всё невозможное, и то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни оказался, — напомнил Холмс. — Вообще-то отваги и решительности моему покойному брату было не занимать, а соперничать в навыках снайперской стрельбы с полковником Мораном от него совершенно не требовалось. Только лишь подгадать момент выстрела под те семь ударов Биг-Бена.

— Ну хорошо, ну ладно, — постановил Ватсон. — Так быть могло, согласен. А теперь ответьте правду, Холмс. Вы его застрелили, этого странного графа?

— Натурально. Как же его не застрелить? Его обязательно надо застрелить.

— За то, что тот слишком уж артистично изображал из себя вампира?

— Не «за то что», а «потому что». Потому что он и был вампиром.

— Холмс, я серьезно!

Великий сыщик взглянул на друга в упор:

— Ватсон, мое нынешнее положение совершенно не располагает к дешевым розыгрышам.

— Нет, нет, подождите, — доктор замахал руками. — Ну да, потом ходили всякие слухи, даже и в газеты попадало, будто граф проводил какие-то мрачные ритуалы… При луне, из золотых чаш, что-то они там пили. Ну, может даже и кровь, может даже и человеческую — я и это готов допустить… Господи, да у них же там, на тех его «Пятничных вечерах», декадент на декаденте — обычная их театральщина! Я-то думал, граф крупный шпион…

— Будь он шпионом, — саркастически фыркнул Холмс, — дело б не стоило и выеденного яйца. Для европейского аристократа шпионаж — пустяки, дело житейское, самый обычный способ поправить расстроенные финансовые дела; Майкрофт бы с ним просто договорился по деньгам — и дело с концом. Нет, дорогой Ватсон, какой там шпионаж! Тут дело фантастическое, страшное…

— Я отказываюсь верить своим ушам, Холмс, — озадаченно покачал головою доктор. — Вы, образованный и рационально мыслящий человек двадцатого века, всерьез говорите о существовании — ВАМПИРОВ?

— Видите ли, Ватсон… Есть некоторое количество твердо установленных медицинских фактов, не укладывающихся в наши привычные представления. И именно рационально мыслящий человек не вправе отмахиваться от такого рода неувязочек ради сохранения своего душевного комфорта… Например, вам, как медику, наверняка известна мрачная история Арнольда Паоле.

— Ну конечно, — легко согласился Ватсон, — есть загадки, неразрешимые пока, на уровне наших нынешних знаний о природе. История Паоле, да, или вот, скажем, история Жеводанского зверя — где сами по себе зловещие факты, тут вы правы, надежно документированы и сомнений не вызывают…

— В помянутой вами всуе истории Жеводанского чудовища, — поморщился Холмс, неторопливо набивая трубку, — нет ровно ничего загадочного. Среди семи десятков овернских крестьян, ставших его жертвами, мужчины были редчайшим исключением, а подавляющее большинство — дети. Это сразу должно было подсказать властям, что причина — не в исполинском волке, на которого они год за годом безуспешно устраивали облаву за облавой, и что нуждаются они — не в королевских ловчих и драгунских патрулях, а в сыщике. Там даже Лестрейд бы справился, полагаю.

— И кто же был тем серийным убийцей?

— Местный лесник Антуан Шастель, разумеется. Собственно, он и был на подозрении, но доказательств не собрали. Доказательств, достаточных для французского суда в просвещенном восемнадцатом столетии, а не для средневековой инквизиции.

— И как же он это всё проделал? Оборачивался вервольфом в лунные ночи? — скептически усмехнулся Ватсон; усмешка та, впрочем, выглядела несколько наигранной.

— Шастелю не было в том нужды, — поморщился Холмс, — да и нападения, как правило, происходили средь бела дня. Орудием убийства маньяку служил крупный волкодав, натасканный на людей. Это элементарно, Ватсон.

— А как же волки? Ведь те королевские ловчие убили-таки здоровенного волчину, якобы даже серебряной пулей, а в его желудке…

— Ну, когда у вас по лесам регулярно валяются неприбранные человеческие трупы, местные волки тоже, знаете ли, приобретают соответствующие наклонности… Впрочем, мы отвлеклись от темы: от истории отставного сербского ополченца Арнольда Паоле. Итак?

— Насколько я помню, — задумался Ватсон, — вскоре после его кончины умерло десятка полтора односельчан; все они утверждали перед смертью, будто бы Паоле являлся к ним по ночам и высасывал кровь. Австрийские власти к слухам этим отнеслись вполне всерьез, ибо опасались эпидемии и мора, и прислали комиссию, из старших офицеров тамошнего гарнизона и военных врачей. Всех погибших эксгумировали и провели вскрытие; обнаружилось, что тела большинства из них «совершенно не тронуты разложением», а «в жилах наблюдалась свежая, не свернувшаяся, кровь». Местные тут же проткнули тела «вампиров» осиновыми кольями, а затем сожгли. О чем комиссия составила соответствующий отчет, который потом попал и в газеты.

— Вот именно, дорогой Ватсон: в архивах имеется официальный рапорт, со всеми входящими-исходящими, за подписями подполковника фон Линденфельса и троих полковых хирургов — Иоганна Флюкингера, Иоганна Зигеле и Фридриха Бумгартена. А ведь дело-то происходило не в раннем Средневековье, а в самый что ни на есть век Просвещения, в цивилизованном государстве — Австрийской империи; регион, правда, специфический — Балканы… Вряд ли ваши коллеги, военные врачи, не умели отличать свежую кровь от свернувшейся; и вряд ли офицеры, находясь на службе, шутки ради выдумали бы из головы все эти удивительные подробности… Заметьте: на Балканах такое случалось не раз и не два, и некоторые из тех случаев — например, с Петром Благоевичем — задокументированы не хуже истории Паоле. Ну-с, доктор, что вы на это скажете?

— Летаргический сон?.. — пробормотал тот — без особой, впрочем, уверенности в голосе.

— Да-да, конечно, — ядовито откликнулся Холмс. — Эпидемия летаргии. Не забудьте добавить в эту успокоительную микстуру еще и парочку мензурок месмеризма — ну, надо же как-то объяснить еще и те групповые галлюцинации!.. Впрочем, нам с вами пора уже вернуться в Лондон десятилетней давности, — и с этими словами Великий сыщик снова потянулся к каминной полке; на сей раз он взял с нее небольшой конверт из плотной синей бумаги. — Меня вы уже выслушали — предоставим теперь слово другой стороне.

— Как вы, возможно, помните, Ватсон, граф Монтенегро — будем называть его этим именем — бесследно исчез из госпиталя Святого Варфоломея. Едва лишь врачи зафиксировали остановку сердца, как тело забрали агенты Секретной службы по ордеру, подписанному самим лордом Уилмором — поддельному, как было объявлено впоследствии. Затем всех их след простыл, а особняк на Друри-Лейн опустел сразу и навсегда.

Так вот, существо это обладало совершенно невероятной для человека живучестью. «Граф», оказывается, еще некоторое время был не только жив, но и в сознании, и успел надиктовать прощальное письмо для меня. Подписи в конце нет, но авторство у меня лично сомнений не вызывает: там упомянут ряд деталей, известных лишь нам двоим.

С этими словами Холмс извлек из синего конверта несколько аккуратно сложенных листков дешевой писчей бумаги:

— Итак, вы — согласно своему твердому решению — станете сейчас четвертым человеком, который видел этот документ собственными глазами. Когда вы закончите чтение, я отправлю его в камин. Поставив точку в том зловещем деле.

Ватсон развернул первый листок и придвинулся ближе к огню — в комнате было темновато.

Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру.

Durak ty, Holmes. Umny, umny — ah durak.

Очень жаль, что вы не владеете русским языком. Na tvoem anglitskom horosho tol'ko na bazare torgovatsa, dah. Английский уместен в торговле, в политике и прочих публичных делах. Но он лишен полутонов. Например, та фраза, с которой я начал. Ее точный перевод — «вы глупец, Холмс, несмотря на весь ваш замечательный интеллект». Это передает смысл, но не оттенки смысла.

Впрочем, можно и по-английски. Помимо всего прочего, это язык новостей. А у меня для вас очень плохие новости, Холмс. Вы даже не догадываетесь, насколько они плохи.

Сейчас вы, вероятно, сидите у себя в кабинете, дышите дымом и пьете кофе. И самонадеянно полагаете, что освободили Британию от ужасающего монстра, то есть — от меня. Моих последышей, как вы надеетесь, перебьют чистильщики Майкрофта. И милый вашему сердцу Остров снова погрузится в то болото блаженного идиотизма, который вы числите за добродетель.

Что ж, кое-чего вы добились — причем случайно, сами не понимая, что сделали. По-русски это называют: durakam vezyot… простите, Холмс, не знаю как перевести. Наверное, так: «Глупость и некомпетентность компенсируются удачным стечением обстоятельств статистически чаще, нежели это должно бы следовать из той же статистики». Ваш случай именно таков.

Вы отчего-то вообразили, будто меня можно убить единственной пулей из серебра, пусть даже и разрывной. С тем же успехом вы могли бы запустить в меня головкой чеснока, или обрызгать «святой водой»… Ну ладно, ладно! — тут я, конечно, слегка преувеличил. Такое ранение надолго уложило бы меня в постель, и окончательно встать на ноги, даже при должном лечении и уходе, я сумел бы не раньше, чем через пару-тройку месяцев. Если бы, конечно, речь шла о чистом серебре.

Не сомневаюсь: вы даже и не подозревали, что серебряно-ртутная амальгама воздействует на нас куда губительнее. А ртуть вы использовали как начинку для вашей самодельной дум-думки просто для компенсации дефицита плотности: серебро — металл легкий, а суммарная масса пули и ее баллистика не должны были отличались от стандартной, свинцовой. Как бы то ни было, вам повезло с той амальгамой… Любопытно: старое английское название ртути, quicksilver — вроде бы «быстрое серебро», а на самом деле «живое серебро» — как-то связано с этим обстоятельством?

Я диктую эти слова и понимаю вдруг, что за последнюю жизнь и вправду сделался образованным человеком. Образованный человек — вовсе не тот, кто может читать Гомера в подлиннике. По прошлым жизням я помню немало людей, которые в совершенстве владели не только латынью с греческим, но даже древневавилонским и синдарином, оставаясь при этом тупоумными начетчиками. Образование — то, что позволяет на пороге мрака неизвестности занимать свои мысли баллистикой и филологией, грехом и гидравликой…

Да, вы правильно поняли. Я не сказал «на пороге смерти». Я и не намерен умирать. Я всего лишь ухожу в спячку. Возможно, на этот раз я из нее не выйду — но этот риск сопровождает нас всегда. Незапланированность нынешнего шага сильно снижает мои шансы, но не до нуля. И, в любом случае, вы не узнаете, вернусь я или нет. Этот вопрос будет вас терзать весь остаток жизни.

Кстати о терзаниях. Мне ничего не стоит отдать напоследок приказ: подвергнуть вас мучениям, какие вы и вообразить-то себе не можете. Мы очень хорошо умеем работать с человеческим телом. Сейчас для этого не нужно даже пыток… Хотя, признаться, иногда я представлял вас на колу: просто интересно, как бы вы сохраняли невозмутимость британского джентльмена в подобных обстоятельствах?.. Но кол — это архаика: полтора суток, в лучшем случае. А вот взять, хоть, то же электричество… А ведь есть вещества, при введении которых в кровь вы ощутили бы себя в настоящем аду. Ваш замечательный мозг поджаривался бы как на гриле. Вы неделями, а то и месяцами спускались бы, ступенька за ступенькой, туда, где человека уже нет, а есть ревущая от боли скотина, все мечты которой — лишь о том, чтобы ее поскорее забили. И никакие меры предосторожности вас не уберегли бы, разве что упреждающая пуля в лоб!

Думаю, сейчас вам стало не по себе. Вы-то понимаете, что я не шучу и не преувеличиваю свои возможности. Что ж, я вас немного успокою: я не отдал такого приказа. И вовсе не из какого-то там сентиментального «уважения к достойному противнику». Я хочу, чтобы вы увидели свой проигрыш собственными глазами. Чтобы вы успели полюбоваться на дивный новый мир, наступлению которого вы самонадеянно мнили воспрепятствовать. Собственно, он уже тут, и я ухожу в спячку с чувством выполненного долга. Моему сменщику предстоит лишь мелкая рихтовка — скучная, канцелярская по сути работа, от которой сам я, наверное, не вылезал бы из сплина.

Ибо вы проиграли партию, Холмс. И взятый вами на предпоследнем ходу черный ферзь ничего не меняет. Ваш король заперт в углу доски, и нам осталось решить, какой фигурой его брать. Мат, Холмс, на доске этюд «мат в два хода»… Удивительно, что вы этого так и не осознали. Несмотря на весь ваш хваленый интеллект.

Я мог бы, в качестве утешения, сказать, что вы с вашим братом оказались самыми сильными противниками из всех, с кем мне довелось столкнуться. Но это было бы неправдой. Вы были всего лишь самыми одаренными. Однако немцы справедливо говорят, что «усердие побеждает талант»; или, в иной, более близкой мне, формулировке — «порядок бьет класс». Вы столкнулись с Системой, Холмс — а приняли ее за интригу одиночки, вроде небесталанного дилетанта Мориарти. Мне это отчасти льстит, вам — нисколько.

Если бы я не был абсолютно — слышите, абсолютно! — уверен в нашей победе, я не стал бы продолжать дальше. Одно из немногих правил, которым следуют все наши — это запрет на сообщение каких бы то ни было сведений о нас, даже общеизвестных. Ни один из нас не подтвердит и не опровергнет даже того, что вампиры боятся серебра и не любят чеснок. Как говорили наши наставники — «пусть они знают, но пусть они знают это не от тебя». И я бы тоже придерживался этого правила, но сейчас особая ситуация. Очень скоро многое о нас и так будет открыто, и это неизбежно…

…Простите, прервал диктовку. Эта всё ваша чертова амальгама! Может, всё-таки поистязать вас недельку-другую? Непоправимого вреда вашему здоровью это бы не нанесло, но существенно улучшило ваш внутренний мир. Вы стали бы тихим Холмсом, смирным Холмсом, маленьким и грустным Холмсом. Правда, я не смог бы насладиться этим зрелищем лично, а нынешний синематограф не столь совершенен, чтобы передать подробности вашего укрощения. Но если я потеряю сознание еще раз, то, возможно, все-таки отдам такой приказ… Или не отдам. Это будет зависеть от моего настроения в последнюю минуту.

А пока я доставлю вам немного удовольствия. Я всё-таки расскажу вам кое-что из того, что вы так хотели знать и с таким трудом узнавали.

Итак, кто мы? Если совсем просто: мы — комьюнити, состоящее из двух каст, прирождённых и обращённых. Слово «касты» употреблено мною как строгий биологический термин: аналогия с рабочими пчелами и царицей тут весьма точна. Разделяющая касты биологическая пропасть несопоставимо глубже той социальной пропасти, что отделяет наследника английского престола от выслужившего баронетство персонажа «Мэри Глостер» — при всей полезности вторых для первых.

Прирожденных ничтожно мало, все мы связаны между собой узами крови (ха-ха!), и войти со стороны в этот круг невозможно в принципе. В различных наших семейных линиях способности могут дремать поколение за поколением — но потом непременно проявят себя, подобно фамильной «габсбургской губе». Надо полагать, мы все происходим от одного прародителя.

Кстати: для вас это, вероятно, станет откровением, но внутри своего круга мы столь же различны между собой, как и вы. В частности, персоны, склонные радеть об общественном благе — вроде вашего покорного слуги — равно редки и у вас, и у нас. Большинство же, увы, предпочитает копошиться в уютной тине частной жизни. Разумеется, наша тина куда элегантнее вашей, но сути дела это не меняет… Честно признАюсь: сам я отношусь к этим бездельникам, зарывающим в землю свой талант, ровно так же, как помянутый мною герой «Мэри Глостер» к своему беспутному отпрыску. При том, что многие из этих бездельников не моложе меня, а кое-кто заметно старше. Но кровь не водица (ха-ха!), так что приходится терпеть все их «Гарварды и Тринити-колледжи»…

Иное дело — обращенные. Для того, чтобы стать таковым, достаточно получить в кровь немного нашей слюны или чего-то подобного. Простейшим способом является, как вы понимаете, укус. Но есть и другие, прелесть которых в том, что они вовсе не напоминают о вампирах. К тому же они не оставляют следов на теле — по крайней мере, снаружи. Некоторые традиционные наклонности английских джентльменов делают этот стиль проникновения особенно удобным на вашем чопорном Острове. К этой теме мы еще вернемся, если только я сейчас не…

…Ну вот, я опять потерял сознание. Что это означает для вас — я пока не решил… Пожалуй, всё-таки воспользуюсь морфием. Вы будете удивлены, но я ни разу до сих пор не снисходил до людских наркотиков: не имел в том нужды. Не знаю, как мой организм среагирует на опиаты, но напоследок попробовать определенно стОит.

Мы, кажется, прервались на том, чем мы отличаемся от вас. Уж конечно, не диетой: человеческая кровь — это всего лишь потребность в соединениях железа, которую, в принципе, можно удовлетворять и другими способами… Кстати, ЭТИ — ну, из Гарвардов и Тринити-Коллеждей — так и делают; мало того — еще и создали свою отдельную, совершенно омерзительную, субкультуру суррогатов: химия взамен природной среды. Игнорируя то, что суть не в веществах, а в духовной скрепе, ибо… Впрочем, не буду «vynosit' sor iz izby» — лень искать сейчас адекватный английский аналог.

Так вот, в том, что касается базовой анатомии и физиологии мы устроены точно так же, как вы. Различие между нами пролегает не по горизонтали, а по вертикали. Мы не иные, чем вы — мы выше вас, вот в чем всё дело.

У людишек, знающих о нашем существовании, есть смешная манера называть нас «нелюдями» или даже «нежитью». Это тем более забавно, что в реальности всё обстоит ровно наоборот. Собственно говоря, только нас-то и можно называть людьми в подлинном смысле слова. Только в нашем организме и раскрываются до конца все возможности, заложенные некогда природой — или, если вам так угодно, Творцом — в биологический вид Homo sapiens. Вы, в сущности, грубые заготовки, недолюди и нижечеловеки — унтерменши: немецкий термин здесь наиболее адекватен. Нас, в свою очередь, можно назвать…

…Кстати, морфий действует неплохо. Любопытные ощущения. Пожалуй, я всё-таки пощажу вас. А может, и нет. Этого я ещё не решил.

На чем мы?.. — а! Итак, нас можно назвать — сверхлюдьми.

Мы сильнее, быстрее, а главное, энергичнее обычных людей. Там, где слабый и безвольный человек останавливается, мы продолжаем движение. Как говорил один недурной писатель — ни ангелам, ни смерти не предаёт себя человек, кроме как через бессилие слабой воли своей. Наша повышенная «живучесть» имеет именно эту природу: мы просто умеем усилием воли мобилизовать внутренние резервы организма. В вашем распоряжении их ровно столько же, но у вас нет ключа от этого сейфа, а у нас — есть. Вот он — истинный триумф воли!

Наши чувства всегда обострены. Мы лучше видим, лучше слышим, а что касается обоняния, то обычное человеческое не идет ни в какое с ним сравнение. И вовсе не потому, что наши органы чувств совершеннее! Просто в вашем мозгу природой поставлены своего рода фильтры, глушащие слабые сигналы — дабы ваш слабый разум не захлебнулся от переизбытка информации. Мы же от этих фильтров избавились, заставив мозг работать на полную, данную ему природой, мощь.

Благодаря этому мы с одного взгляда познаём то, для чего вам необходимо рассуждение. Например, я всегда вижу, говорит человек правду или лжет. Людям же для решения таких вопросов требуется логика и психология… Хотя, признаться, по этой части мы вас недооценили: за последние пятьсот лет вы, опираясь на эти костыли, убрели довольно далеко. Впрочем, теперь всё это уже неважно.

Так вот, переходим к главному: да, мы способны обращать обычных людей в свои подобия. Брать этот комок «праха земного» и лепить из него нечто «по образу и подобию своему» — в точности повторяя процедуру, запатентованную шесть тысяч лет назад неким мистером Саваофом. Что именно лепить? — да ровно то же, что и тот: рабов своих! Вам ведь не претит, Холмс, быть «рабом Божьим» — не слугой даже, а именно рабом? Или всё же претит, а?.. Читайте свой контракт — там ясно сказано: «образ и подобие», не более того.

Вот и мы тоже творим из людей свои образы. Обращённые подобны нам. Они тоже нуждаются в крови, у них обостренное восприятие, они энергичнее вас. Сами обращённые испытывают от этого настоящую эйфорию. В каком-то смысле они — счастливейшие из людей. Чтобы добиться похожего эффекта, обычным людям приходится принимать наркотические препараты, но там эффект недолог, а восприятие со временем притупляется. Вам ли этого не знать, Холмс?

Вспомните первые месяцы употребления кокаина — или то, что вы чувствуете, раскрыв сложное дело. Так вот, обращённый чувствует себя так всю жизнь. Правда, недолгую, но разве это важно? Жизнь измеряется не годами, а мгновениями сильных ощущений, не так ли? Как сформулировал один из моих обращённых в Московии: «Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!»

Но главное для них даже не это. Обращённые преданы тому прирождённому, который их обратил. Они служат нам, и это служение для них — почти физиологическая потребность. Собственно, это единственный путь для унтерменша хотя бы приблизиться к сверхчеловеку — с тем, чтобы «поцеловать край одежд его».

А главный дар, получаемый от нас обращенными — способность самим учинять обращение окружающих унтерменшей. Правда, феодальное правило «вассал моего вассала не мой вассал» здесь не действует: обращённый, укушенный моим обращённым — это мой обращённый. Как будто с укусом передаётся некая субстанция, исходящая от одного источника и не меняющаяся на протяжении всего пути передачи. О ее природе можно строить догадки, но вряд ли этот секрет когда-либо будет разгадан. Хотя бы потому, что мы этого не допустим…

…Так, добавьте-ка еще морфия!

Не будем отвлекаться. Итак, каждый из нас способен, таким способом, создать себе армию безоговорочно преданных служителей, причем довольно быстро. Но мы этого не делаем; во всяком случае — не делали до сих пор. Проблема в том, что мозг обращаемых реагирует на этот процесс очень по-разному: заметный процент их превращается в злобных психопатов. А кое у кого высшая нервная деятельность и вовсе подавляется полностью; таких называют зомби, и ваше счастье, что вы почти не сталкиваетесь с этими отходами производства: мы ликвидируем их сами… Так вот — мы, прирожденные, умеем распознавать и регулировать такие процессы, тогда как обращенные действуют исключительно методом тыка. Что не раз приводило к неприятным казусам в виде порчи ценного человеческого материала.

Вам, Холмс, наверняка памятна отвратительная история с наследным принцем Альбертом-Виктором. Сама по себе идея — обращенный на английском престоле! — была весьма перспективной; только вот действовать надлежало предельно аккуратно, а тут кое-кто поспешил и проявил усердие не по разуму. У принца и без того был полон шкаф скелетов — гомосексуальные скандалы, бордельные похождения, нелеченый сифилис, — а после обращения он просто, что называется, поехал кукушкой и загулял по Лондону «Джеком-Потрошителем». К тому времени мы твердо взяли курс на власть над умами через эстетику декаданса — а тут нате вам: потрошеные проститутки, фу таким быть! Нет, в чем-то это даже прикольно, но тут даже какой-нибудь эпатажник Шоу может приужахнуться: «Не-не, эстетические разногласия!..» В общем, этот молодой человек настолько компрометировал собою комьюнити, что пришлось заманить его в Сандрингем и там устроить ему скоропостижную кончину от гриппа. Одна отрада: нам удалось выдать это за «заботу об авторитете Династии» и стяжать на том немало тайных бонусов.

Или вот Ницше. Весьма ценный был кадр, очень успешно нес правильную идеологию в широкие народные массы. Но вот беда: после обращения мозг его совершенно утратил контроль над его языком, и он принялся выбалтывать направо и налево сведения, для тех ширнармасс никак не предназначенные. Бедняга всего-то и нуждался, что в грамотном медикаментозном лечении — «Два куба пациенту Ницше!» — но в германском комьюнити отчего-то запаниковали, ну и распорядились вгорячах: «Философствующий санитарный инспектор? В печку его!» И самым натуральным образом расплавили тот выдающийся мозг…

…Еще морфия!.. Я сказал! Это мне решать!!

Как бы то ни было, если бы мы намеревались захватить этот мир, мы бы давно им овладели. Однако большинство из нас, как я вам уже говорил, вовсе не желает взваливать на себя подобную обузу. Почти всё приятное, что есть в положении властителя, они имеют и без того — будучи при этом избавлены от вороха проблем, неотделимых от любого властвования.

Однако сейчас ситуация изменилась. Когда я оказался в вашем мире, то с некоторым даже испугом убедился: наука, за триста лет моего вынужденного отсутствия, очень глубоко влезла в опасные для нас темы. Эдак вы можете проникнуть и в тайны крови, а то и познать нашу природу! Да, я считаю это крайне маловероятным — но исключить такую возможность не имею права. Как говаривал один ваш коллега, Холмс, сам будучи твердокаменным атеистом: «Если в нашем доме вдруг завоняло серой — мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился чёрт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах»…

Короче говоря, мне удалось убедить Семью, что опасность реальна — сломав сопротивление и саботаж наших, если так можно выразиться, замшелых обывателей и пацифистов. В итоге Семья санкционировала мои действия, завершившиеся ныне успехом…

…Что вы мне ввели — какой-то другой тип опиатов? Я не ослышался — «средство от кашля»? Ах-ха-ха-хааа!..

Так вот, об одержанной нами — да-да, одержанной! — победе: как мы к ней шли. Во все времена нам было сложно внедряться в элиты. Покусать политически значимую персону, или даже нескольких — не проблема. Беда в том, что они тотчас выдают себя — достаточно одного солнечного дня или серебряного бокала на светском мероприятии. Ну а дальше — животный инстинкт самосохранения всех остальных элитариев всегда срабатывал безотказно…

Как вы уже знаете, проблему с солнцем мы решили — чисто технически. Этому немало поспособствовали исследования досточтимого доктора Менгеле, коему я некогда покровительствовал в Московии. Жаль, очень жаль, что вам не доведется пообщаться с этим выдающимся исследователем! Он сделал интереснейшие открытия в области кровообращения, но что самое для нас важное — разработал средство, предохраняющее нашу кожу от солнечных укусов. Для тех его острых опытов мне пришлось пожертвовать кучей обращенных — из числа менее ценных или проштрафившихся, — но результат себя вполне оправдал.

К сожалению, кожа от этого защитного крема становится белой, что опять-таки сразу выдает пользователя… И тогда нам пришла спасительная идея: выложить то, что необходимо спрятать, на самое видное место. Нужно перестать прятаться и сделать аномально белую кожу модной! Попросту говоря — ВВЕСТИ МОДУ НА НАС.

Разумеется, это было не так уж просто. Лорд Байрон — ему, собственно, и принадлежала идея — не сумел довести дело до конца. Виной тому было его тщеславие: ему нравилось самому красоваться на подмостках, привлекая сердца и умы подражателей. Он вообще был никудышным командиром: всё сам да сам, впереди на лихом коне — за что и поплатился в Миссалонги… Я же, вовсе не претендуя на лавры «творческой личности» и действуя скорее как администратор, четко сформулировал задачу и нашел средства для ее решения. Не надо ставить на какой-то конкретный образец для подражания, пусть даже и гения («порядок бьет класс» — помните, Холмс?); надо сформировать целое саморазвивающееся течение — художественное, философское, нравственное, — которое исподволь сожрет мозг у европейской элиты.

Первая и главная заповедь: не пытаться впрямую реабилитировать вампирство, идя наперекор естественному человеческому инстинкту самосохранения! Однако все привычки, все обыкновения, даже внешний облик вампиров — это подлежало продвижению. Например, культ ночи — заметьте, не тьмы, а именно ночи! Веками поэты воспевали солнечный свет, пока мы не сделали популярными Новалиса и безумного Эдгара. Столь же тщательно мы поощряли культ изысканного увядания, безжизненной бледности, обветшалых средневековых зАмков и тому подобную некрофилию, от которой должно мутить любого здорового человека. Слово «вампир» еще не было произнесено, но оно уже стало тем невидимым центром кристаллизации, вокруг которого выстраивалась вся культура dИcadence.

Век обращённого недолог: пятнадцать-двадцать лет, изредка тридцать. Но мы сумели обернуть себе на пользу даже и это. Видите ли, обращённые не стареют, по крайней мере внешне. Для определенной категории мальчиков и без того свойственен страх утраты юной красоты, но мы раздули его до панического. Ужас перед старостью, страх перед каждой морщинкой, культ молодости любой ценой — это очень помогает интересным молодым людям сделать правильный выбор. «Портрет Дориана Грея» оказался в этом плане полезнейшим сочинением.

Не менее полезным для нас оказалось и творение мистера Стокера: оно искусно рождало у читателя ощущение сладкой жути, не имеющей — хвала Всевышнему! — ни малейшего отношения к той реальности, что за порогом его уютной квартиры. Плюс второй слой повествования, даже, пожалуй, более важный: вампир может быть только и исключительно маньяком-одиночкой — и никакой Системы, что вы, что вы! Так что мы…

…А это ваше «средство от кашля» весьма недурно — получше морфия! Дайте два!!

Поскольку мы всё равно победили, я — так и быть — не утаю от вас и наши неудачи. И даже предвосхищу ваш вопрос: а что там было с переносом коронации Эдуарда VII — единственного случая за всю английскую историю — по случаю «аппендицита»? Отвечаю: опять дурацкая низовая инициатива, и опять усердие не по разуму. Кое-кто наслушался в комьюнити разговоров, что-де сей восходящий на престол «принц Флоризель» для нас весьма опасен (а это действительно так), и решил отважно «жизнь положить за други своя». Как это было пОшло, Холмс! Пошло и напрасно. Чертов Ландштайнер, со своими чертовыми свежеоткрытыми группами крови, как раз случился в Лондоне, на международном конгрессе физиологов… В итоге чертова «Флоризеля» всё равно спасли — срочно сделав ему двукратное замещающее переливание крови — а нам это крайне осложнило всю дальнейшую работу. Ну, про эпизодические неприятности с мозгами обращенных вы уже в курсе.

Теперь — встречно — о ваших ошибках. Как ни странно, они пошли вам скорее на пользу. Это касается пресловутой «серебряной темы». Ваш брат верно уловил связь между нашим появлением и оскудением в стране серебра. Прошлое мое пришествие случилось три века назад в Московии, где власти доигрались с заменой серебряной монеты на ассигнации. В вашем же случае «спусковым крючком» стал отказ от биметаллизма с переходом к золотому стандарту. О московском прецеденте Майкрофт наверняка знал. Он столько времени проводил в закрытых архивах Ее Величества, что просто не мог пройти мимо такой любопытной информации.

Правда, из верной посылки он сделал неверный вывод: решил, будто «серебряные кризисы», что нам поспешествуют, рукотворны, и что МЫ САМИ их и провоцируем. Он потратил кучу времени и усилий для ответа на вопрос cui prodest — какие именно элитные группы продвигали золотой стандарт? — полагая тех нашими агентами. Он сделал на этом пути много верных промежуточных выводов (вроде того, что в целом за биметаллизмом стоит «производительный, промышленный капитал», склонный к госрегулированию экономики, а за золотым стандартом — капитал «финансово-спекулятивный», почитающий фритредерство), пока не понял: к делу всё это не относится никак.

Ибо мы лишь используем ситуацию, но не создаем ее. Биметаллизм умер вовсе не потому, что вредил финансовым спекуляциям банкиров, а потому что был открыт пояс богатейших месторождений серебра на Тихоокеанском побережье Америки. Рыночная цена на этот металл упала столь резко и необратимо, что серебряные монеты превратилась фактически в купюры, себестоимость которых намного ниже их номинала, и были вытеснены из обращения бумажными деньгами абсолютно естественным образом. Вот тут-то и вышли на сцену мы — но ведь не мы заложили те серебряные рудники! Равным образом — не мы тогда заслали в Московию из Европы «финансового гения» Фауста, успешно превратившего в руины тамошнее денежное обращение… Майкрофт это, конечно, понял — со временем. Но время то, потерянное им на поиски черной кошки в темной комнате, где ее нет, оказалось, возможно…

…Я не удержался и попробовал немного своей крови. Из-за лекарств и прочей дряни вкус безнадежно испорчен. Это отвратительно, Холмс, и виноваты в этом вы! Всё-таки ждите гостей.

Самое же поучительное в этой истории вот что. Европейские интеллектуалы обошлись нам дёшево, совсем дёшево. Некоторым пришлось платить (это чепуховые для нас расходы), но чаще эти гордые, независимые умы становились нашими за рюмочку похвалы и решение мелких личных проблем. Убирать же приходилось совсем уж единичных персон. Это в политике индивидуальный террор бесполезен, ибо там «незаменимых нет» — и надо сразу вытаскивать на площадь гильотину. С интеллектуалами же всё иначе. Как говорил один неглупый человек — «Вычеркните из мировой истории триста человек, и мы все снова очутимся в каменном веке».

Вот эти-то фигуральные «триста человек» — истинные Творцы, каждый из которых по определению уникален — и есть предмет нашей неустанной заботы. А теперь оглядитесь вокруг себя, мистер Холмс: во всей этой творческой среде тех, кого нам не удалось за эти годы ни соблазнить, ни купить, ни запугать — можно перечесть по пальцам.

Например, в России, которую мы используем как полигон и экспериментальную площадку (благо, мне там многое знакомо, по предыдущему моему пришествию), нам пришлось реально убрать одного-единственного властителя умов: Антона Чехова. Дальше всё у них там покатилось как по маслу. Владимир Соловьёв покусал ранних символистов, ранние покусали поздних, поздние — акмеистов, футуристов и прочих; одним словом, «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова» — и далее по тексту. Кстати, тамошнее комьюнити самоназванием выбрало — «Серебряный век», и нашему здешнему комьюнити очень импонирует этот русский юмор.

Да и у вас здесь — всё примерно так же. Стивенсон отнесся к угрозе со всей серьезностью, но почему-то решил, что сумеет укрыться от нас на тропическом тихоокеанском островке, в деревушке, где все всех знают и любой чужак на виду. Это было не столь уж глупо, и добраться до него и вправду оказалось непросто; ваше расследование того «странного инсульта в 44 года, оборвавшего на полуслове лучший из его романов» навело вас на ряд верных умозаключений — нельзя не признать.

А дальше в Англии вообще всё обошлось бескровно (ха-ха!). Крайне неприятной и опасной для нас фигурой был, да и по сию пору остается, Киплинг — но тут нам опять повезло. Как ни странно, дело опять оказалось в благородных металлах. После того, как серебро вышло из игры, насовсем, Британии, как держателю мировой резервной валюты, срочно понадобилось золото — много-много золота. Австралийский Балларэт уже не спасал, и судьба Южной Африки была решена. Тамошним бурским республикам просто не повезло — они оказались в неправильном месте в неправильное время; черт бы с ними, с алмазами Кимберли, но без золота Витватерсранда Империи было просто не выжить…

Война та была откровенно грабительской — подвести ее под «несение бремени белого человека» невозможно ни с какого конца — и заслуженно непопулярной в Англии, не говоря уж о Континенте. Киплинг вписался тогда за Томми Аткинса, дружно оплевываемого интеллектуалами и пацифистами — на чем и погорел, без особого проку «положив на алтарь Отечества» преизрядную долю своей популярности. Разумеется, за кампанией общественной травли «железного Редьярда» стояли мы, успешно навесившие на него ярлык «Соловья Генштаба» — но мы тут выступали лишь катализатором бытовавших в обществе настроений…

Ну, кто еще-то у вас остался, из реально читаемых авторов? Честертон, с его сводящим скулы морализаторством? Джером-Кей-Джером, Конан-Дойль? — ну, тут уже просто не тот масштаб литературного дарования…

…Нет, кончайте уже всю эту возню. Проклятая амальгама поразила ткани. Я чувствую это. Не тратьте времени, готовьте меня ко сну. Вот только закончу с этим письмом…

Да, времени у нас осталось совсем мало. Буду краток.

Вы глупец, Холмс. Вы были так близки к своему жизненному идеалу, и прошли от него в двух шагах. Даже не поняв, от ЧЕГО отказываетесь.

Ваш мозг замечателен, Холмс — для человека. А теперь представьте себе, чем бы он стал после вашего обращения.

Как я уже говорил, мы разбираемся в таких вещах. Так что уж вам-то риск стать «злобным психопатом» точно не грозил. Вы стали бы истинным гением. Ваши умственные способности возросли бы многократно. Сложные дедукции, которые сейчас занимают у вас несколько суток, стали бы для вас не сложнее арифметических задачек. Вы наблюдательны, вы умеете заметить сломанную спичку в грязи и аромат духов от письма. Насколько же возросли бы ваши способности в этом отношении! Вы различали бы людей по запаху, а их лица стали бы для вас открытой книгой.

При этом вы ничего не потеряли бы даже во времени жизни: вам ведь, Холмс, не так уж много и осталось. Вы всю жизнь издевались над собственным телом, и оно уже готово отомстить вам за это. Я бы дал вам лет семь-восемь, в самом лучшем случае. Дальше — та самая болезнь, которая не поддается никакому лечению, даже хирургическому. У вас же был шанс прожить этот срок — а может быть, и дольше — в самом расцвете сил.

Что касается преданности: вы и так к ней склонны, это ваша личная особенность. Только сейчас вы преданы Майкрофту, за чьей спиной вам почему-то мерещится не Контора, а «грозный алтарь Аббатства, связующий англичан». Обе эти сущности на самом-то деле вам безразличны, особенно первая. Они просто оправдывают вас перед самим собой за это идолопоклонство. А после обращения вы смогли бы позволить себе роскошь быть честным. И это не говоря о том, что служение будущему…

…Уберите к дьяволу эти трубки! Начинайте усыпление!

Так вот, о будущем. Надеюсь, вы увидите его, Холмс. По крайней мере, его рассветные лучи.

Поскольку Майкрофт уже многое знает, скажу и вам. Мы начнем на Континенте, поддержав молодые силы. Они неизбежно придут к власти, а вместе с ними и мы. Сотни молодых вампиров — юноши бледные со взором горящим — только и ждут своей минуты. А потом тысячи, десятки тысяч обращённых разорвут ваш мир, все эти ваши Империи, на лоскуты! Страна за страной будут склоняться перед нами, безо всякой войны. Когда же, наконец…

Впрочем, оставим эти детали.

Потом будет период реконструкции. По-русски — perestroika, это слово мне кажется более точным. Это изменение мира, в котором мы, наконец, выйдем на свет — на такой, который нам не повредит. И уже напрямую возьмем рычаги управления миром в свои руки.

Каким оно будет? Я уже давно разочаровался в идеях всеобщей справедливости. Было время, я отдал им дань и даже построил страну, где они были реализованы, хотя и не самым совершенным образом. Правда, для этого потребовалось немало кольев (ха-ха!). Однако мне это в конце концов надоело: слишком много мелкой возни и ручного управления. Мой следующий эксперимент, в Московии, оказался и вовсе неудачным, хотя и обогатил меня полезным опытом властвования из-за кулис. Но теперь ошибок не будет. Люди должны получать то, что им причитается: КАЖДОМУ — СВОЕ.

Создаваемый нами мир укладывается в три круга. Внешний круг, для унтерменшей, будет клоакой, стоком, адом этого мира: все подонки общества стекутся туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды — гной, шлаки, фекалии социума. Тут будет их царствие, тут не будет наказаний, тут будут жить по законам силы, подлости и ненависти. Это будет мир доноров, чью кровь будут пить без малейших сожалений и колебаний.

Средний круг составят люди, доказавшие свою полезность. Таких мы будем изымать и помещать в лучшие условия. Их задачей будет квалифицированный труд. Плодиться мы им не позволим, зато все обычные блага жизни будут в их распоряжении. Править этим кругом будут обращённые. То есть удостоившиеся укуса и не превратившимися в бессмысленных тварей. Но имеющие немалый счет к внешнему кругу, из которого мы их и будем брать.

И, наконец, в самом центре будет третий круг — Мир Справедливости. Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности. Разумеется, между собой. Туда будут допущены даже некоторые неприрожденные — разумеется, самые лучшие, самые умные, самые талантливые.

О, кстати! Вы же читали Мальтуса, Холмс? Так вот, мы решим проблему перенаселения раз и навсегда. Всю Землю мы разделим на три части, устроенные совершенно одинаково — те же три круга. Внешние круги будут погружены в вечную войну между собой. Единственным ее смыслом будет утилизация биомассы. Конечно, на уровне второго круга войны уже не будет. Быдло и скоты будут умирать сотнями тысяч и миллионами за какую-нибудь «Евразию» или «Остазию» (или как мы там назовем эти куски территории), а наши обращёные будут тем временем ездить как туристы в Нью-Йорк, Москву, Мекку, или куда угодно. Что касается высшего круга, он, разумеется, будет един и неделим, как всё совершенное…

…Всё, больше ничего не вижу, даже с моим зрением. Но еще успею сказать кое-что, напоследок!

Холмс, вы всё ещё не поняли, почему я не убил вас раньше? Я готовил вас для себя, Шерлок. Я видел в вас исключительно ценный человеческий материал, алмаз, которому нужна огранка, чтобы он заблистал по-настоящему. Но вы предпочли Майкрофта, тех «англичан» и тот «Алтарь» — жалкая и ничтожная вы личность!

Кстати, об алтаре — и о Священном Писании. Напомните-ка, что там говорится о предательстве? А ведь вы совершили предательство, которое удивило даже меня. Парадоксально, но именно на этом вы меня переиграли.

Я понимал, что ради выигрыша вы пожертвуете кем угодно. Может быть, даже Майкрофтом. Но я не думал, что вы пошлете на смерть своего единственного друга, Ватсона. Вы были так верны ему всю жизнь, что даже я поверил: уж его-то вы никогда не используете как наживку на крючке. Теперь-то я понимаю: вы издавна готовили его именно для такого случая. Вы выращивали его как свинью на убой. Ради него вы делали всё, даже подвергали себя смертельной опасности. И только для того, чтобы в один-единственный момент…

…Кажется, всё. Я устал, я ухожу. Прощайте, Холмс. Пожалуй, я всё-таки не скажу вам, какое решение принял насчет вас. Вы знаете, что я не…

…забьетесь в какую-нибудь нору и проживете свои последние годы, наблюдая, как воплощается в жизнь наша мечта и ваш худший кошмар…

…мы везде. Этот мир — НАШ!

Доктор аккуратно сложил листки и протянул их Холмсу. Потом налил себе еще бренди.

— Пожалуй, — сказал он после продолжительного раздумья, — я бы не поверил. Если бы не абзац про свинью. Примерно так я и думал…

Холмс кинул на него вопрошающий взгляд.

— …и давно вас простил, — закончил Ватсон. — Я и раньше догадывался, что дело обстояло именно так, а теперь — удостоверился. Как там, в классике? — «Англия не ожидает, чтобы каждый стал героем. Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг». Вы исполнили свой долг, как смогли. А мне, по счастью, не пришлось из-за этого сделаться героем.

— Я надеялся это услышать от вас, Ватсон, — вымолвил великий сыщик, протягивая руку к камину. Листки ярко вспыхнули над почти погасшими уже углями.

— В свое оправдание могу сказать, что граф всё-таки ошибся. Да, всё начиналось в том деле именно так. Мне нужен был помощник, которым я мог бы в самом крайнем случае пожертвовать. Но я слишком привязался к вам. Вы действительно были моим другом. Я говорю «были», поскольку наша дружба очень скоро завершится.

Мне пора. Я сделал бы ЭТО сразу после вашего завтрашнего отъезда, но мне нужна еще пара дней, чтобы закончить с делами: вычитать корректуру своей статьи для «Научного обозрения» об открытии у пчел — вы не поверите, Ватсон! — самого настоящего «языка жестов», сжечь кое-какие бумаги, из другого улья, и осушить бутылку очень редкого Chateau Lafite-Rothschild. Старые знатоки сравнивают его с «вином кометы». Обычно после вина у меня начинается страшная изжога — но на сей раз она мне не грозит.

Он взял кочергу и поворошил угли в камине.

— Мое завещание лежит у «Стерлинга и сыновей». Вы — мой единственный наследник, Ватсон. Возможно, вы удивитесь, но после смерти Майкрофта я стал весьма состоятельным человеком. Вы всю жизнь много и тяжело работали, причем занимались нелюбимым делом. Попробуйте получить от денег хотя бы немножечко удовольствия. Пообещайте мне это. И еще — не продавайте попугая. Возьмите его себе. Вот увидите, он скрасит ваш досуг.

Ватсон поразмыслил над новостями.

— Хорошо, я попробую, — наконец сказал он. — Но раз уж вы заговорили об удовольствии — удовлетворите мое любопытство до конца. Если граф написал в письме правду — почему наш мир не похож на те «три круга», что он нам напророчил?

— Потому что в той шахматной партии оставался один непредусмотренный им ход: перевернуть доску со всеми фигурами. Начиная с той, на которую граф так усиленно намекал. Тут он, кстати, сам себя перехитрил. Он оставил очень… — Холмс пощелкал пальцами, подбирая слово, — толстую подсказку о том, в какой именно стране придет к власти их ставленник. Именно для того, чтоб мы не поверили: «Не может же он вот так выдать свои планы!» Но к тому моменту Майкрофт и так уже знал многое, почти всё…

— Кажется, даже я догадался, — тяжело кивнул Ватсон. — «Империи, порванные на лоскуты»? Там тоже была амальгама?

— Нет. Пули были обычные. Его перевезли в резиденцию губернатора. И там оказали медицинскую помощь.

— Это я понять могу. Но то, что последовало дальше…

— Иначе было никак. Граф не зря ненавидел и опасался Киплинга, узнав себя в Нагайне: «Сидите и не двигайтесь. Я еще не готова. Если вы шевельнетесь, я ужалю его. Если вы не шевельнетесь, я тоже ужалю».

Вот и — шевельнулись. Чтобы обезвредить ядовитые деревья, хитро спрятанные в лесу, пришлось сжечь весь лес. Даже несколько лесов. В общем, нашлись двое… думаю, вы догадались, о ком я говорю, Ватсон… кому хватило на это решимости.

И, глядя остановившимися глазами на синеватые угарные огоньки над углями, он медленно продекламировал:

Холмс замолчал; Ватсон ошеломленно воззрился на него:

— И всё это сотворили они?! Вдвоем?!

— По сути дела — да. Они грамотно запустили автокаталитический процесс. Всем остальным ничего не осталось, кроме как последовать за ними.

И потом, Большая война открывает большие возможности для Большой чистки элиты. Майкрофт провел ее весьма элегантно: всем тем джентльменам был предоставлен выбор: отправиться либо в окопы, либо на виселицу, якобы за шпионаж: «Каждое яйцо кобры — это та же кобра». В детали он меня не посвящал — и слава Богу.

…Воцарилось долгое-предолгое молчание.

— Прошу прощения, Ватсон, — прервал его наконец Холмс, — но вам придется некоторое время побыть наедине с собственными мыслями: мне пора принять лекарство, — и привычным движением закатал рукав.

«Это я еще рассказал вам не всё, Ватсон, — вздохнул он про себя, когда боль попятилась на пару шагов, — но с вас и этого хватит! Кое в чем вы, мой бедный друг, при всем своем жизненном опыте и осведомленности об изнанке жизни, сохранили поразительную незамутненность — достойную какого-нибудь булочника из Крауч-Энда. И есть вещи, которых этот ваш внутренний булочник не переварил бы никогда. Например, ТЕ ПЕРЕГОВОРЫ…»

Он и сам невольно зажмурился. Вспомнилась темнота, беспросветная подземная тьма. Луч искусственного света, идущего неведомо откуда. И освещенное им лицо — страшное, голое, покойницки-бледное лицо человеческого существа давно вымершей расы.

Глаза того были наполовину затянуты желтоватой пленкой. Заостренные уши — покрыты седым, вылезающим мехом:

— СЕМЬЯ ИСПОЛЬЗУЕТ ЛЮДЕЙ, КАК ЕЙ УГОДНО. НО СЕМЬЯ НЕ ЗАНИМАЕТСЯ ДЕЛАМИ ЛЮДЕЙ. ТАК БЫЛО. ТАК ЕСТЬ. ТАК БУДЕТ…

ТОТ, КОГО ВЫ НАЗЫВАЕТЕ ГРАФОМ МОНТЕНЕГРО, СНОВА ЗАНЯЛСЯ ДЕЛАМИ ЛЮДЕЙ. ЭТО СТАНОВИТСЯ УТОМИТЕЛЬНЫМ…

МЫ НЕ БЛАГОСЛОВЛЯЕМ ЕГО. ТЕХ, КТО ПОШЕЛ С НИМ, МЫ НЕ БЛАГОСЛОВЛЯЕМ ТОЖЕ. СЕМЬЯ НЕ НАКАЖЕТ ВАС ЗА НИХ…

ТЕПЕРЬ — ИДИТЕ.

«Не только не наказали, но даже и помогли, — усмехнулся про себя Холмс. — С амальгамой, и не только… Не надо было так демонстративно третировать обывателей и пацифистов, граф! Особенно замшелых. Они молодым сто очков вперед дадут, и <…>»

Конец Четвертой части