Россия - Америка: холодная война культур. Как американские ценности преломляют видение России

Восприятие в контексте отношений между странами

С объективной реальностью люди в большинстве своем не знакомы — они знают лишь свое восприятие реальности. Через процесс восприятия человек создает индивидуальную реальность, в которой он живет и действует. Люди, принадлежащие разным культурно-политическим средам, живут в разных реальностях, делают различные выводы об одних и тех же событиях, избирают различные пути действий. В такой ситуации вопрос «Кто прав?» чаще всего некорректен, ибо каждая сторона права в рамках своего контекста, мировоззрения и понимания интересов. Полезнее спросить, почему люди воспринимают мир по-разному и как они приходят к своим мнениям.

Политико-культурное восприятие — это динамический процесс, дающий человеку знания о том, что происходит в мире вокруг него и как реагировать на происходящее. В соответствии со своим пониманием текущих событий человек формулирует собственные ожидания и намерения. Процесс восприятия индивидуален в той мере, в какой человеческое мышление и способности индивидуальны; но поскольку он обитает в определенной культурной, социальной, политической среде, то эта среда оказывает существенное формирующее действие.

Различия между восприятием у народов состоят не только в статических убеждениях, но в самом динамическом процессе мышления, в логике и рациональности. Динамический процесс ассоциирования обуславливается двумя силами: индивидуальным мышлением и социально-политической средой. Политический психолог Шон Розенберг замещает либеральную концепцию единого рационального мышления концепцией существования различных форм рациональности в зависимости от характеристик среды, верную как для населения разных стран, так и людей одной страны, живущих в различных социальных средах.[145]

В случае Америки большинству ее граждан, в силу абсолютной убежденности в превосходстве своей системы, сложно даже представить себе существование, и уж тем более надобность существования, других систем. Несомненный знаток России Джордж Кеннан замечал: «Большинству американцев никогда не приходило в голову, что политические принципы, согласно которым они живут, могут быть исторически обусловлены в их стране и не иметь универсального применения».[146] Глава Государственного департамента в 1933–1944 годах Корделл Халл типичным американским образом видел мир «населенным в основном американцами, говорящими на других языках». Президент Вудро Вильсон был убежден, что «немного убеждения и давления» могут сделать настоящие демократии даже из раздираемых борьбой государств Центральной Америки и Карибского бассейна.

Американцы, «рожденные свободными», прошедшие уникальный исторический путь, испытывают особые сложности в понимании сути и глубины социальных особенностей и противоречий других стран. Именно в этом Джордж Кеннан видел причину неспособности американцев «живописать для самих себя страстность гражданской войны в России. Мы представляем собой общество, в котором проявление зла было аккуратно похоронено и сублимировано в социальном поведении людей и в самой глубине их сознания. Поэтому, вероятно, несмотря на нашу космополитическую и проходящую в путешествиях жизнь, движущие силы политического поведения в таких странах, как Россия, остаются невидимыми нашему взгляду».[147]

Помимо национальных особенностей в формировании восприятия участвуют закономерности общечеловеческого порядка. Независимо от национальной принадлежности, обычный человек обрабатывает новую информацию на основе уже имеющихся убеждений и ожиданий и стремится минимизировать изменения и расхождения внутри своей системы верований. Теории и парадигмы диктуют общепринятые мнения, обретающие силу социальных аксиом и не подвергающиеся критике, а идеология структурирует ценности и реальность в жесткую систему утверждений. Профессиональное знание и задачи определяют рамки восприятия человека и настраивают его на определенную частоту. Стереотипы поставляют готовые образы и заменяют процесс понимания. Образы «другого» позволяют кристаллизовать собственное «я», тогда как наличие «врага» помогает отвергнуть нежелательные негативные характеристики со стороны. Бессознательное человека оперирует за счет «надежных» старых верований и эмоций и действует особенно активно, когда новая информация еще не обрела рациональной формы. При групповом мышлении — а политические решения чаще всего принимаются группами людей — восприятие преломляется особенным образом в силу властной уверенности, глубоких противоречий или единомыслия, размывания ответственности, коллективной паники и многих других факторов.

В данном контексте под «обычным умом» понимается любое сознание, которое не практикует критический взгляд и научный подход, нацеленные на раскрытие нового, неизвестного, не принятого обществом. Способность видеть объективную реальность подразумевает постоянную практику интеллектуальной дисциплины, которой обладают немногие — и еще более редки те, кто стремится применять ее в повседневной жизни.

Влияние существующих убеждений и ожиданий на восприятие

Процесс ассимиляции новой информации происходит за счет ее адаптации к существующим убеждениям — эта базовая закономерность определяет сущность человеческого восприятия. «Мы игнорируем информацию, которая не соответствует нашим убеждениям, искажаем ее так, чтобы она подтверждала или, по крайней мере, не противоречила им и не отрицала их состоятельность», — пишет Роберт Джервис, один из самых влиятельных исследователей международных отношений, чьи работы по влиянию убеждений и предубеждений на процесс принятия решений революционизировали науку.[148] На неосознаваемом уровне ранее сложившиеся образы могут иметь такую силу и устойчивость, что исследователи говорят о «тирании прошлого над воображением».

Транзакционная школа восприятия делает акцент на то, что восприятие всегда является выбором или предположением истинной натуры стимула (события, действия, образа). При этом человек не отдает себе отчет в том, что он делает выбор: он видит лишь одну-единственную интерпретацию. Политический психолог Джозеф де Ривера подчеркивает, что главный вопрос в этом контексте состоит в том, как осуществляется выбор той единственной интерпретации. Ривера демонстрирует, что выбор делается в пользу той интерпретации, которая соответствует существующим убеждениям наблюдателя.[149] Далее, при принятии решения, человек отвечает не на все событие, а только на его избранную интерпретацию.

Убеждения человека влияют не только на то, какую интерпретацию события он выбирает, но даже и на то, видит ли он его вообще. Воспринимая реальность в заданном собственными убеждениями ключе, человек может не заметить события, не отвечающего его ожиданиям и убеждениям. Неверие Сталина в возможность войны с гитлеровской Германией заставило его не принимать во внимание активную подготовку к войне, разворачивавшуюся у советских границ. Глава Военно-морского флота США, получив информацию об атаке Японии на Пёрл Харбор, воскликнул: «Боже, этого не может быть. Это сообщение, должно быть, имеет в виду Филиппины».[150]

Поистине «Я увижу это, когда поверю в это».

В плоскости политического процесса, и в особенности политической риторики, прошлые события и образы часто используются для квазиисторического обоснования текущих задач. Британский историк Алан Тейлор говорил, что «люди используют прошлое, чтобы снабжать подпорками свои собственные предубеждения». Профессор Гарвардского университета, историк Стэнли Хоффман наблюдал, что американцы склонны использовать историю как «мешок, из которого каждый может выудить „урок“ в доказательство своей позиции».[151] Исторические аналогии используются в подкрепление уже существующих предпочтений и для обоснования уже избранной политики.

Неприязненное отношение ко всему новому диктуется инстинктом самозащиты, который пытается предохранить человека от психологических потрясений, связанных с разрушением устоявшихся систем верований и убеждений. Для убежденных в своей правоте людей новая информация не ставит под сомнение существующие убеждения, она, более того, используется в их подтверждение. В случаях когда противоречащая информация замечена, ее правдоподобность может быть поставлена под вопрос. Отрицать информацию проще, когда она исходит из «ненадежного» источника, тем более от оппонента или врага. Правдоподобие и синонимичные ему термины не принадлежат выступающим; они принадлежат суждению слушателей. Наконец, когда человек не может ни игнорировать, ни отрицать свершившийся факт, этот факт будет отнесен к категории «исключений» из правила — так и не поставив под вопрос само правило.

Степень устойчивости существующих убеждений варьируется. Самые устойчивые из них, согласно Роберту Джервису, формируются в четырех случаях: увиденного «своими глазами»; на основе опыта, полученного в начале жизненного пути и карьеры; в случае важных последствий для самого человека и для страны; в зависимости от возможности наблюдать альтернативные собственным убеждениям развития событий.

Когда человек видит нечто, это нечто может стать реальностью. Явление self-fulfilling prophecy, самореализующего предсказания, не имеет научных доказательств, но дает справедливое описание эмпирических ситуаций. Роберт Мертон определяет самореализующее предсказание как «ложное описание ситуации, которое ведет к реальному воплощению первоначально неверного предположения». Уверенность в своих ожиданиях заставляет человека действовать так, как будто события уже произошли, и эти действия могут создать предпосылки для настоящей реализации ожидания. Воспринимая государство Б как врага, государство А мобилизует военные ресурсы, нагнетает риторику, готовится к войне — и война начинается.

В процессе конструирования образов и реальности, особенно в антагонистическом контексте, активируется механизм, называемый mirror-imaging, «зеркальное отображение». Юрий Бронфенбреннер, автор термина, выдвинул его в 1961 году для описания особенности советско-американского взаимного восприятия, когда стороны подсознательно проецировали друг на друга негативные стереотипы, чаще всего описывавшие их собственные черты.[152] Обвинения в экспансионизме, милитаризме, эксплуатации и многие другие звучали с обеих сторон и отражали ту часть действительности, которую ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты не желали в себе признавать. Сегодня этот термин используется в более широком смысле, описывая тенденцию наблюдателя наделять наблюдаемого собственной логикой и образом мышления. Бывший заместитель главы Пентагона Пол Вулфовиц описывал mirror-imaging как «величайшую ошибку, состоящую в уверенности, что люди ведут себя (…) рационально в соответствии с нашим определением рациональности».[153] Собственные черты, а также их количественные характеристики неосознанно проецируются на другие государства: например, чем выше собственная подозрительность, тем большей подозрительностью наделяется другой. Неспособность поставить себя на место другого, мыслить в его контексте и оперировать его категориями повлекла множество военных и внешнеполитических просчетов.

Ожидания формулируют устойчивую оценку того, что есть мир и что он готовит. Ожидания питают склонность наблюдателя замечать одни факты и игнорировать другие, немедленно (и часто неосознанно) делать выводы из избранных фактов и отказываться принимать альтернативные варианты — исследователи называют это явление «персептивной готовностью» (perceptual readiness).

Исследователь Джером Брунер предлагает рассмотреть механизм и последствия персептивной готовности на простом примере. Допустим, человек настроен на то, чтобы встретиться с каким-либо предметом, скажем, яблоком, то есть категория «яблоко» имеет устойчивое место в его представлениях. Степень доступности категории «яблоко» во внешнем восприятии этого человека может быть измерена силой стимула, который необходим для получения ответа «это — яблоко». Чем выше доступность категории:

1) тем более слабый стимул достаточен для того, чтобы категоризация состоялась;

2) тем шире диапазон характеристик, позволяющих зачислить предмет в данную категорию;

3) тем вероятнее, что наличие другой категории, более соответствующей качествам предмета, останется незамеченной. Возвращаясь к яблокам, это означает, что: яблоки будут легче и быстрее распознаны, большее количество предметов будут верно или ошибочно идентифицированы как яблоки и что верная или наиболее подходящая категория для этих предметов окажется замаскированной.[154]

Во внешней политике это означает, что если аналитик ориентируется, например, на «авторитарность», то он будет находить ее признаки легче, быстрее и чаще, и что «авторитарности» будут приписаны действия, которые бы при объективном рассмотрении могли бы быть предметом другой оценки. Ожидания также формируют будущее при планировании. Если члены правительства потратили много времени и ресурсов на подготовку к определенному кризису, то повышается вероятность того, что некоторая другая ситуация в будущем будет интерпретирована как ожидаемый кризис и что подготовленный план будет реализован.

Во время Второй мировой войны британский разведчик, анализировавший кадры фотосъемки в поисках германских секретных ракет, пытался обнаружить их в виде «70-тонных монстров, запускаемых с огромных железнодорожных платформ». Он не обратил внимания на «вертикальный столб около 40 футов в высоту и 4 футов в диаметре», стоявший в нескольких сотнях метров от наблюдаемой им железной дороги. Этот «столб» и оказался секретной ракетой V-2.[155] Аналогичным образом американские аналитики, не ожидавшие, что Советский Союз может направить на Кубу громоздкие, но легкие по весу наступательные ракеты, не обратили внимания на грузовые суда с широкой палубой и высокой осадкой, на которых эти ракеты транспортировались.

Ошибки при разработке политики под влиянием ожиданий неизбежны, когда возможное принимается за наиболее вероятное. Джозеф де Ривера подчеркивает, что в этом случае стратегическое предположение — которое может быть верным — принимается за описание намерений другой нации.[156] Такое замещение объясняется феноменом «сокращения диссонанса»: действовать на основе зыбкого предположения для человека дискомфортно в интеллектуальном и психологическом измерении, поэтому возможное усиливается до наиболее вероятного.

В сочетании с желаниями ожидания человека могут запустить механизм wishful thinking, принятие желаемого за действительное. Роберт Джервис приводит результаты психологических исследований, демонстрирующих, что люди легче принимают противоречивость данных, если «познание выражает гедонистическое притязание или выгоду», чем если «познание выражает антигедонистическое притязание или потерю».

Вероятно, интенсивное желание того, чтобы некое событие произошло, может увеличить степень верования и способствовать переоценке шансов на успех для политического деятеля. Представляется, что принятие желаемого за действительное сыграло определенную роль в изобильных похвалах администрации Клинтона президенту Ельцину по поводу успехов демократии в России 90-х годов: после десятилетий холодной войны обеим сторонам хотелось верить в политическое согласие и партнерство. Однако основная роль в хвалебной оценке принадлежала все же неосознанным просчетам в видении реальной ситуации и намеренным расчетам на то, что похвала добавит сил российским «демократам» в их противостоянии остаткам коммунистических сил.

Консервативный характер восприятия человека, устойчивость ранее существующих убеждений препятствуют изменению миропонимания. Тем не менее люди иногда пересматривают свои позиции, в том числе и по важнейшим вопросам. После XX съезда КПСС советские люди в большинстве изменили мнение о Сталине. Американцы по-другому увидели войну во Вьетнаме. Россия и Соединенные Штаты по окончании холодной войны открыли для себя много нового друг о друге. В каких случаях это происходит? Каким образом изменяются убеждения? Какая часть из них более поддается изменениям?

Как говорил основатель квантовой теории Макс Планк, «Новая научная истина торжествует не за счет убеждения оппонентов и внезапного просветления их умов; скорее она торжествует из-за того, что оппоненты в конце концов умирают и вырастает новое поколение, привыкшее к этой истине».[157]

Психологи предполагают, что люди стараются как можно меньше изменять свои системы убеждений. В том случае, когда человек все же должен изменить какую-либо их часть, он изменит наименее важные, наиболее удаленные от глубинных убеждений и те, что не затрагивают других убеждений. Важные принципы ставятся под вопрос только перед лицом большого объема неопровержимой информации. Теории пересматриваются только в самых крайних случаях. Так, после речи Никиты Хрущева в 1954 году переоценка коснулась личности Сталина, но не идеологии построения коммунистического общества. Осуждение войны во Вьетнаме было только осуждением методов ее ведения, но не доктрины сдерживания коммунизма. В отношениях между государствами, при неизбежности переоценки, изменения затронут количественные характеристики, но не качественные. В конце 1950-х — начале 1960-х годов причину создания Советским Союзом меньшего числа ракет, чем было ими предсказано, американские аналитики обнаружили в «ослаблении» государства — но не в примирительной тогда позиции советского руководства.

Склонность к интеллектуальному и душевному комфорту, опасение потерять «точки опоры» в понимании мира и себя в мире диктуют устойчивость восприятия и минимальность проводимых изменений.

Влияние на восприятие теорий, парадигм и идеологии

В политике, как и в науке, существуют теории и парадигмы, то есть общепринятые концепции, в рамках которых и объясняются события, и ведутся исследования. Советский Союз и Соединенные Штаты в течение многих десятилетий сосуществовали в парадигме холодной войны.

Теории и парадигмы задают ограничения на то, что считается «разумным», и что есть «абсурд». В науке существование парадигмы направляет исследования и заставляет ученых отбрасывать как «невероятное» то, что не соответствует «возможному» и «ожиданиям» в рамках парадигмы. Если в результате эксперимента будет получено свидетельство кардинально нового явления, сам ученый, проводящий эксперимент, может этому «не поверить». Если ученый все же поверит и представит описание нового явления в научный журнал, редактор журнала может отказаться его опубликовать. Если журнал его все же опубликует, ученое сообщество пропустит статью мимо своего внимания как «нонсенс» либо найдет в исследовании массу ошибок. Основной массив исследований происходит внутри парадигмы и «не ставит целью открыть новые факты и теории и, в случае успеха, не открывает», с иронией замечает Томас Кун.[158]

Философ-социолог Дэвид Хоукинс использует термин paradigm blindness для описания неспособности людей увидеть или распознать явление, прежде чем для него были бы созданы контекст и терминология.[159] Вследствие такой «слепоты» для описания текущих событий и для планирования будущего используется парадигма прошлого. Именно поэтому, как только Россия или Соединенные Штаты замечают в поведении друг друга неприятные черты, термин «холодная война» немедленно возвращается в оборот.

Как и когда происходит смена парадигмы? Парадигмы слабеют по мере того, как они теряют свою способность разрешать новые задачи и проблемы. Серьезные, противоречащие мейнстриму интеллектуальные школы также могут обессилить парадигму. Но даже если убедительность старой парадигмы расшатана за счет ее неспособности объяснить новые факты, идущая ей на смену новая парадигма будет принята только тогда, когда критическая масса людей уже увидит мир через нее.

Принятие новой теории или парадигмы изменяет восприятие и интерпретацию и на уровне сознания, и на уровне подсознания. Только после того как утвердился новый образ государства, его действия интерпретируются в свете новой парадигмы — но не ранее! Действия, которые в старой парадигме воспринимались бы как враждебные, теперь получают примирительную окраску. При новом образе замечают новые аспекты поведения государства, старые интерпретации отбрасывают, другие пересматривают. Так, если критическая масса экспертов и населения Соединенных Штатов продолжают воспринимать Россию как недемократическое государство, то этот образ диктует соответствующую интерпретацию любого российского действия, какой бы оно ни было направленности.

Важнейшую роль во взаимном политико-культурном восприятии Советского Союза и Соединенных Штатов сыграла идеология: в течение более семидесяти лет она задавала структурные рамки противоречий между двумя государствами. Будучи квинтэссенцией политико-культурных ценностей в их категорическом выражении, идеология структурирует реальность и идеалы в жесткую систему утверждений.

Идеология сочетает практические элементы с теоретическими и стремится одновременно и объяснить, и изменить мир. Понятие идеологии было заложено в годы французской революции философом Антуаном Дестют де Траси для обозначения «науки об идеях». Однако наука де Траси была наукой с миссией: она ставила целью «служить людям, даже спасать их, освобождая их от предубеждений и подготавливая их разум к суверенности». Ирония состоит в том, что очень скоро цели идеологии кардинально изменились: вместо освобождения от предубеждений она стала их навязывать и вместо подготовки разума к суверенности, то есть независимости суждений, стала его закрепощать.

Карл Манхейм описывает роль идеологии как «миф, который оправдывает существующий строй и который, в определенном смысле, фальшив».[160] Другой немецкий социолог, Теодор Адорно, подчеркивает иной аспект идеологии: это систематизированная, относительно жесткая и авторитарная система мнений, убеждений и ценностей, охватывающая различные сферы социальной жизни, включая политику, экономику, религию и т. д.

Либеральная традиция четко разделяет идеологию и независимое мышление. Мышление, как принято считать, основывается на ясном, непредвзятом наблюдении и состоит в рациональной дедукции. Идеология, напротив, предвосхищает наблюдение и стремится сформировать восприятие в соответствии с ранее зафиксированными убеждениями. Если мышление — индивидуальный и осознанный процесс, то идеология — догматическая, навязанная извне система жестких утверждений.

В Соединенных Штатах понятие идеологии только в академической среде сохранило свой изначальный, нейтральный смысл; для широкой публики оно несет однозначно негативный заряд и ассоциируется с Советским Союзом. Само наличие идеологии в американской системе отрицается и считается категорически несовместимым с демократическим устройством общества.

Вне зависимости от ее оценки, идеология как совокупность политических идей выполняет важные задачи в политической жизни общества. Идеология предоставляет теоретический фундамент социально-политической системе государства: заявляя более или менее всеобъемлющую теорию человеческого опыта и внешнего мира, идеология выдвигает программу социальной и политической организации государства. Идеология стремится не только убедить людей, но и рекрутировать верных сторонников, требуя от них приверженности: за это она и получила название «гражданской религии». Идеология несет в себе стремление к улучшению общества: она выдвигает систему идей, описывающую, по словам влиятельного социолога Эдварда Шилза, «беды существующего общества, добродетели идеального общества и способы сократить пропасть между двумя».[161] Идеология подразумевает, что воплощение программы может повлечь борьбу: за ее претворение в жизнь обычно берутся реформаторы и революционеры.

Политолог Ричард Уилсон подчеркивает стабилизирующую, «согласительную» роль идеологии: ее роль состоит в уменьшении транзакционных издержек, стабилизирующих институциональные отношения и процессы в обществе. Идеология должна объяснить массам, кто, почему и с какими целями ими управляет, и приемлемым для масс образом аргументировать различия между слоями общества. Она обосновывает, оправдывает и защищает институты и механизмы общества, рационализирует интересы групп, часто в ответ на противоречащую реальность.[162]

Из этого следует очень важная функция идеологии: сила идей замещает принудительную силу. Обеспечение безопасности граждан, правопорядка, соблюдения законов в обществе осуществляется за счет использования силы принуждения государством, обладающим монополией на нее. Однако контроль, принуждение и санкции — это затратные и не самые эффективные методы поддержания системы. Такие методы, в отсутствие доверия и содействия со стороны граждан, обходятся власти дорого и в материальном, и нематериальном отношении — вплоть до ее свержения. Поддержание системы за счет добровольного исполнения гражданами предписанных идей и правил уменьшает потребность государства в использовании принудительной силы, поглощающей ресурсы и создающей напряжения в обществе. Для этого необходимы сильные, убедительные идеи, которые хотели бы разделить как можно больше граждан: идеология должна служить интересам менее привилегированных наряду с интересами привилегированных.

Американская идеология нашла гениальное решение напряжению между более и менее состоятельными слоями общества: «американскую мечту». Вместо зависти и ненависти к богатым «американская мечта» предлагает присоединиться к их числу за счет собственных усилий. Система американских идей — идеология демократии США — обладает самой высокой убедительностью, что и позволило системе просуществовать вот уже 230 лет без существенных изменений.

Влияние профессиональной деятельности на восприятие

Проблематика, над которой работает человек, его профессиональное знание и задачи определяют рамки его восприятия. Человек обрабатывает информацию в том ключе, в котором находится его сознание, когда информация поступает, и в свете тех задач, решением которых он в данный момент занят.

Профессиональная подготовка настраивает мышление человека «на частоту» занимающей его проблематики и позволяет тонко улавливать характеристики, возможности, угрозы и последствия ситуаций, с которыми и в которых он действует. Так, полицейский быстрее обнаружит признаки насилия в уличной сцене. Но цена подобной профессиональной чувствительности может состоять в обратных ошибках, когда полицейский видит насилие там, где его нет, и превышает применение силы. Министр обороны государства в любом рассматриваемом вопросе видит аспекты безопасности, в то время как министр финансов в тех же вопросах видит финансовые составляющие.

Важные для государственного деятеля вопросы занимают столько его времени и интеллектуальных ресурсов, что большая часть поступающей информации воспринимается только в свете этих проблем. В результате создается «туннельное» видение, которое отсекает нерелевантную информацию, а избранные данные воспринимает только в плане их влияния на проблематику. Другие видятся только как способствующие или мешающие решению задач — несмотря на то, что они могут не иметь никакого отношения к этим задачам.

В тех случаях, когда наблюдатель сомневается в истинном смысле информации, он склонен интерпретировать ее в свете своих убеждений, проблем и планов. Генри Киссинджер после событий октября 1973 года, когда в день Йом-кипур египетские и сирийские войска атаковали позиции израильской армии в зоне Суэцкого канала и на Голанских высотах, признавал, что американское руководство неверно интерпретировало эвакуацию советских гражданских лиц из Сирии за несколько дней до начала атаки. Поскольку администрация США была уверенна в том, что арабские государства слишком слабы, для того чтобы инициировать войну, «объяснение, данное нами этой информации, было абсурдным: что между Египтом и Сирией с одной стороны и Советским Союзом с другой — произошел кризис и что из-за этого кризиса Советы решили переместить своих граждан».[163]

Восприятие случайностей в политической реальности

Типичной неверной интерпретацией является преувеличенное видение спланированности, координации событий и наличия чьей-либо воли давления. Исследования показывают, что люди не желают принимать идею о случайности ситуаций: вместо этого они пытаются найти закономерности в беспорядочном наборе данных. Люди стремятся объяснить для себя как можно больше из происходящего вокруг них; допустить, что явление не может быть истолковано и не является реализацией чьей-либо воли, психологически и интеллектуально некомфортно и неудовлетворительно для человека.

Когда политический деятель видит спланированность, то за ней он обычно видит зловещие намерения врага. Военный стратег фон Клаузевиц говорил, что во время сражения «робость людей дает свежие силы лжи и обману. Как правило, люди склонны верить скорее в плохое, чем в хорошее». Мнительность и параноидальные тенденции, в равной степени присущие Советскому Союзу/России и Соединенным Штатам, обильно питали восприятие обеими сторонами друг друга. Глава Государственного департамента Джон Даллес верил, что «Русские — отличные шахматисты, и они пытаются просчитать свои движения на мировой сцене так же внимательно и осторожно, как если бы они двигали фигуры на шахматной доске».[164] Нет сомнений, что в отдельных ситуациях советское руководство действительно просчитывало варианты развития событий на несколько шагов вперед. Однако в реальности таких ситуаций было гораздо меньше, чем в восприятии американских политиков и аналитиков.

Возможно, что чаще они относились к разряду ситуаций, сходных с известным конфликтом в Великобритании между генералом Морисом и премьер-министром Ллойдом Джорджем. В мае 1918 года генерал Морис обвинил премьер-министра в предоставлении парламенту ложной информации о силе британских войск. Обвинение грозило отставкой Ллойд Джорджу в случае, если было верным, и полевым судом генералу в случае надуманности обвинений. Премьер-министр ответил, что если данные не верны, то в этом была вина генерала, поскольку именно он передал их в правительство. Лишь позднее обнаружилось, что Ллойд Джордж действительно получил от генерала Мориса самые свежие данные, но не открыл досье и не прочитал их, так что парламент получил устаревшие цифры.

Подобные ситуации дают обильную почву для разного рода конспирологических теорий. Подозрительное восприятие увидит в неожиданных, неприятных и нежелательных событиях обязательное присутствие врага. Недоверие вдохновляет переоценку согласованности и централизации действий иностранного государства и способность лидера навязывать свои решения всем звеньям своего правительства.

В действительности же чаще, чем это представляется, общий вектор движения политики складывается из разнонаправленных действий акторов внутри и вне государственных структур, пытающихся реализовать свои интересы, основываясь на субъективном видении интересов государства. К тому же банальную человеческую глупость нередко принимают за макиавеллизм.

Самовосприятие в политическом контексте

Политический деятель имеет тенденцию видеть в себе центральную фигуру процесса, наделять себя добродетелью и преувеличивать свое влияние на события.

Когда другие акторы ведут себя в соответствии с желаемым вариантом, политический деятель склонен переоценивать степень, в которой этот результат стал последствием его усилий. Тот факт, что человек знает о своих действиях, но может не знать о действиях других, способствует тому, что результат действий совсем иных сил относят на свой счет. Когда поведение других не соответствует предпочтительному варианту, политический деятель склонен приписать ответственность за это любым другим факторам, но только не собственной политике. Американское руководство ни в коем случае не считало, что его политика ненамеренно поощрила возведение Берлинской стены; однако администрация президента Рональда Рейгана с готовностью взяла на себя ответственность за ее разрушение, так же как и за окончание холодной войны и победу над «империей зла». Взяла с удовольствием, хотя оба эти события стали результатом российской перестройки. Другой типичный пример преувеличения своей роли и добродетели — вера в то, что свои действия развенчали коварные намерения противника. Когда генералы готовятся к военным действиям, а противник не атакует, они склонны считать, что именно их усилия разубедили противника атаковать — не задаваясь вопросом, собирался ли он на самом деле это делать.

Политический деятель склонен видеть себя добродетельным, справедливым, заботящимся о благополучии своего народа и всего мира. Если было совершено зло, он не мог этого совершить, а то, что он сделал, по определению не может быть злом. Так, президент Теодор Рузвельт утверждал, что результаты работы правительства должны быть хорошими, потому что он руководит правительством. Патриотически настроенные граждане склонны, так же как и ее лидеры, ставить свою страну в центр событий, преувеличивать результативность ее политики и наделять ее ореолом благодетельности.

Наряду с искренним стремлением помогать другим, особенно присущим россиянам и американцам в силу их природной щедрости и склонности к мессианству, причиной такого самовосприятия является фундаментальный эгоцентризм человека. Люди, несмотря на свой цинизм и материализм — или скорее компенсируя их, — хотят видеть себя добродетельными и альтруистичными. Просветленные части человеческого сознания искренне, а эго — ради собственного облагораживания и оправдания одинаково стремятся к высшим идеалам, к служению добру. «Мы стремимся изменить восприятие причинно-следственных связей таким образом, чтобы оно защищало наше чувство собственного достоинства», — пишет Роберт Джервис.[165]

Важным во внешней политике аспектом самовосприятия является убеждение, что другие понимают, что актор, человек или государство, не представляет угрозы. Поскольку руководитель склонен верить в добродетельность своих намерений и далеко не всегда представляет себе воздействие своих решений на других, он предрасположен считать, что если вдруг его действия нечаянно нанесли ущерб другим, то те поймут их неумышленность. Другие же в это время преувеличивают спланированность и искренне убеждены, что если кто-то нанес им ущерб, то это было его целью. Отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами на протяжении десятилетий холодной войны и по сегодняшний день иллюстрируют такой тип мышления.

Бессознательные элементы в восприятии

Существенная часть восприятия разворачивается на неосознанном уровне, причем это касается и таких, казалось бы, логических процессов, как категоризация. Реакции и поступки людей, в особенности масс людей, иногда выглядят так, словно те действуют против собственной выгоды, руководствуясь скорее неосознаваемым инстинктами, чем логикой и здравым смыслом.

Для человеческого сознания в любую эпоху характерны два набора познавательных средств: рациональное и иррациональное, мифологизированное мышление. Там, где рациональное сознание оперирует анализом, логикой, сравнением, поиском различий, проверкой информации и рефлексивной ревизией собственных оснований, у бессознательного работают аналогия, отождествление, эмоция, нечувствительность к противоречиям, образ, синтез. Среди последних значимо отсутствует рефлексия, что способствует бесконтрольности его существования.

Сочетание мифа и логики является исконным свойством человеческого сознания и существует там, где имеются хотя бы две не до конца взаимопереводимые системы.[166] Зигмунд Фрейд раскрыл суть функционирования «личного бессознательного»; его последователь Карл Юнг исследовал групповую форму этого явления, введя в научный оборот категорию «коллективного бессознательного».

Бессознательное самым активным образом участвует в культурно-политическом конструировании реальности. Там, где человеком не руководит сознание, им руководит неподконтрольное ему бессознательное. В момент поступления новой информации рациональных форм ее описания нет, ибо создание и распространение знания занимает время. В этот временной промежуток, пока рациональной интерпретации еще не существует, бессознательное предъявляет свою версию. Вакуум понимания заполняется тем, что есть: вечными, традиционными смыслами, предшествующими образами и интерпретациями — всем, что кодируется в культуре глубже, было испытано временем, в чем сложно ошибиться. Таким образом, получая возможность интерпретировать принципиально новый элемент или систему, еще не имеющую своего описания, человек извлекает из прошлого известные ему старые схемы и образы и водружает их на новом историческом уровне.

Бессознательное также активизируется, когда обстоятельства ставят человека или нацию лицом к лицу с тем, чего он категорически не желает видеть: с неприятным, со страшным, со сложным и непонятным. Сознание стремится избежать таких некомфортных и болезненных для себя ситуаций, пропустить мимо и стереть из памяти. Но, как точно формулирует это Ольга Крокинская, «то, о чем мы не хотим думать, будет „думать“ за нас».[167] Люди склонны опасаться того, чего они не знают или не понимают. Бессознательное в качестве быстрого решения выдвинет образ врага, декорирует его устрашающими чертами — и еще до того, как сознание объективно проанализировало опасность, враг готов.

Стереотипы

Стереотип, аккумулирующий некий стандартизованный коллективный опыт и внушенный человеку в процессе обучения и общения с другими, помогает ему ориентироваться в жизни и направляет его поведение. Роль стереотипов в механизме познания носит двойственный характер. С одной стороны, стереотипы значительно упрощают процессы познания и творчества, позволяя широко использовать имеющиеся знания и навыки, а с другой — они же ограничивают возможность познания нового, выходящего за рамки привычных понятий или противоречащего им.

Впервые термин «стереотип» был введен в общественные науки в 1920-е годы XX века в США, когда возникла необходимость изучения и объяснения законов функционирования массового сознания. Основателем концепции стереотипного мышления и поведения (а также общественного мнения) стал Уолтер Липманн. Он описывал стереотипы как упорядоченные, схематичные, детерминированные культурой «картинки мира» в голове человека, которые экономят его усилия при восприятии сложных социальных объектов и защищают его ценности, позиции и права.

Липманн выделил две важные причины, которые оказывают влияние на формирование стереотипов. Первая причина — использование принципа экономии усилий, характерного для повседневного человеческого мышления и выражающегося в том, что люди стремятся не реагировать каждый раз по-новому на новые факты и явления, а стараются подводить их под уже имеющиеся категории. Вторая причина — это защита существующих групповых ценностей.

Юрий Левада называл стереотипы готовыми шаблонами, «литейными формами», в которые отливаются потоки общественного мнения. В отношении роли социальных стереотипов Левада выделял их действие в тех ситуациях, когда сложное явление упрощается до знакомого и привычного образца, взятого из арсенала исторической памяти, известного чужого примера — вплоть до мифологических схем. «Опознание (отнесение к известной схеме) в таких процессах, очевидно, заменяет понимание. В то же время стереотип может выступать и в качестве руководства к действию: люди не только опознают привычные образы, но и стараются следовать им, чтобы быть понятыми другими и собой».

Люди с легкостью проявляют готовность характеризовать обширные человеческие группы огрубленными и пристрастными признаками. Такая категоризация отличается стабильностью в течение очень длительного времени. Социальные стереотипы в некоторой степени могут изменяться в зависимости от социальных, политических или экономических изменений, но этот процесс происходит крайне медленно. Стереотипы становятся более отчетливыми и враждебными, когда возникает напряженность между группами. Они усваиваются очень рано и используются детьми задолго до возникновения ясных представлений о тех группах, к которым они относятся. Социальные стереотипы не представляют большой проблемы, когда не существует явной враждебности в отношениях групп, но их в высшей степени трудно изменить и управлять ими в условиях напряженности и конфликта.

Вряд ли есть необходимость упоминать, что американское восприятие России состоит почти исключительно из стереотипов.

Образы «другого» и «врага»

Фундаментальный дуализм человеческой природы задает неминуемую двойственность мышлению, восприятию, мировоззрению, образу. Все характеристики существуют парами: белое — черное, добро — зло, мир — война. Аналогичным образом люди видят и самих себя: я — другой, мы — они, свои — чужие. Советско-американское противостояние ярким образом воплотило этот дуализм, закрепив его идеологией и наполнив каскадом политических, социальных, культурных формул: «демократия» — «тирания» («деспотизм», «авторитарность»), «свобода» — «тоталитаризм», «права человека» — «попрание прав человека».

Национальные особенности развивались по мере того, как народы дифференцировали себя от других по признакам языка, религии, традиций, идеалов, истории. Для того чтобы сформулировать, что он есть, человеку нужен «другой», который бы воплощал все, чем не является он сам. Самюэль Хантингтон выстраивает следующую логическую цепь. Национальная дифференциация подразумевает сравнение: чем «мы» отличаемся от «других». Сравнение, в свою очередь, влечет за собой оценку: «наше» лучше или хуже «другого»? Эготизм группы и потребность оценивать себя положительно чаще всего приводят к заключению, что «наше» лучше. Далее появляется стремление убедить в своем превосходстве «другого», и соревнование ведет к антагонизму. Начальные, возможно несущественные, различия преувеличиваются для того, чтобы более четко отделиться от «другого», и противоречия растут вширь и вглубь. Под становящиеся фундаментальными противоречия подводится теоретическая основа — идеология, лепится изощренный образ демонического «другого» — и враг готов.[168]

Образ внешнего врага имеет столько практической пользы для государственных дел, что надежда на избавление от него представляется иллюзорной. Хантингтон подчеркивает эффективную роль понятия врага для усиления авторитета государства, сглаживания внутренних социальных, экономических и этнических антагонизмов, повышения национального единства, кристаллизации гражданских качеств народа, мобилизации экономических ресурсов. Нации враг «полезен» для повышения самооценки, причем тем более велика потребность в самоуважении, признании, одобрении — то, что Платон называл thymos, а Адам Смит «тщеславием», чем народ чувствует себя в каком-либо отношении неполноценным, и тем более грозным и сильным рисуется враг. Так Америка нагнетала враждебность СССР и наделяла его возможностями, которыми он не обладал.

Потребность во враге, который воплотил бы в себе отрицаемые аспекты самого человека, заложен в человеческой природе. Эта потребность основывается на глубинном стремлении избавиться от своих собственных, негативных с точки зрения национальной культуры и цивилизации, характеристик. «Враг — это резервуар, в который помещаются собственные нежелательные аспекты», — пишет один из ведущих исследователей этого понятия Вамик Волкан.[169] Образ врага нации представляет собой антитезу собственных качеств. При этом, соответствие образа реальности не требуется, скорее наоборот: враг часто наделяется чертами, неподтверждаемыми доказуемой реальностью — для большей убедительности это происходит на неосознанном уровне. Механизм категоризации поступающих новых образов более соотносится с проведенной линией фронта, чем с действительностью. Сдерживание врага на психологической дистанции дает людям ощущение комфорта, повышая сплоченность и обращая сравнения в свою пользу.

По мере того как наличие врага кристаллизует самоидентификацию нации, этот хронический конфликт становится инкрустированным в ее идентичность. Отвергая негативные черты и дистанцируя себя от наделенного ими врага, нация тем самым привязывает себя к нему: «Чем разительнее мы хотим отличаться от врага, тем сильнее сходство, каким бы подсознательным оно ни было. И чем больше мы о нем думаем, чем дальше мы стремимся дистанцироваться от него, тем сильнее мы привязываем себя к нему, сознательно и подсознательно».[170]

Враждебные отношения связывают врагов таким образом, что напряженность между ними постоянно воспроизводится и поддерживается, становясь независимым источником динамической энергии. Для отражения динамики отношений между двумя сторонами Говард Штейн (1982) вводит формулировку: «симбиоз врагов». Симбиотический союз подразумевает энергетическое взаимодействие и подпитывание врагов друг другом, управляемое правилами проекции и диссоциации. Каждая сторона нуждается в своем антигерое для завершения своей идентичности, для ее поддержания и укрепления. Две стороны оказываются тесно связанными и неотделимыми друг от друга: вместе они составляют систему, «дуальное единство».[171]

Образ Советского Союза как «империи зла» получил собственную жизнь и активно участвовал не только в формировании восприятия, но и в изменении самой реальности. Распад Советского Союза лишил Америку той «империи зла», по отношению к которой она определяла себя: «Мы, американцы, перестали быть тем, кем были, и не знаем, кем мы становимся», — писал Самюэль Хантингтон.

Особенности восприятия в группе и в правительстве

Группа состоит из индивидов, однако восприятие группы не есть математическая сумма индивидуальных восприятий. Видение реальности группой преломляется через особенности коллективного мышления и поведения: ощущение повышенной уверенности, дух единомыслия, атмосферу «клуба», широту власти, размывание ответственности, коллективную панику и другие черты. Важность понимания особенностей восприятия в группе определяется тем фактом, что внешнеполитические решения всегда принимаются и воплощаются коллективом людей. При неизбежном наличии противоречий в правительствах внешнеполитические решения часто принимаются группами единомышленников. В солидарной группе, при прочих равных условиях, усиление сплоченности повышает верность принятым взглядам, уменьшает тревогу, повышает самооценку и дает ощущение безопасности членам группы. Принадлежность к группе также повышает устойчивость убеждений, связанных с членством в ней: поскольку изменение позиций грозит болезненным разрывом с людьми, чье мнение небезразлично, человек избегает их пересматривать. Сплоченность группы повышается с наличием внешнего давления и угроз, а также стрессом и срочностью в принятии решения.

Динамика группового мышления и поведения описывается прежде всего давлением к соответствию взглядов. Как подчеркивает психолог, профессор Йельского университета и университета Беркли в Калифорнии Ирвинг Джанис, попытки повлиять на «инакомыслящего», чтобы тот пересмотрел или понизил градус своих диссидентских идей, продолжаются до тех пор, пока другие члены группы верят в успех убеждения. Когда надежда переубедить диссидента пропадает, коммуникации в его направлении резко снижаются: группа исключает его из своего состава все более очевидным образом, чтобы восстановить собственное единство. При этом чем выше сплоченность группы и чем более важен обсуждаемый вопрос для ее целей, тем скорее группа вынудит инакомыслящего ее покинуть. Другие негативные черты групповой динамики состоят в тенденции создавать стереотипные образы, которые представляют внешние соперничающие группы бесчеловечными, и тенденция выбирать более рискованные решения и действия, чем те, что члены группы выбрали бы индивидуально, каждый для себя.

Особенности функционирования любой крупной организации, такой как правительство, задают дополнительные ограничения в процессе обработки информации и принятия решений.

Крупная организация отличается многогранной и многоуровневой структурой, в которой части изолированы друг от друга, коммуникации между ними затруднены и наличествуют противоборствующие группы интересов. Новая информация на входе классифицируется в зависимости от интерпретации первого чиновника, в чьи руки она попадает, и может не достичь всех лиц, чья компетенция была бы необходимой для принятия решения. Далее, на каждом звене передачи, данные могут преломляться через административные интересы и психологические особенности передающего ее чиновника. Строгий процесс планирования и административная инерция практически исключают пересмотр и адаптацию убеждений и планов: новые данные интерпретируются исключительно в свете уже имеющихся планов, даже если те были составлены для решения других задач.

Исходя из того что любая крупная организация содержит соперничающие группы интересов, Джозеф де Ривера выделяет три фактора, влияющих на восприятие в организации. Во-первых, высокопоставленные чиновники неизбежно сталкиваются с необходимостью интегрировать в решение многие противоречащие интересы. Во-вторых, конфликты интересов часто предотвращают любое действие, которое не является абсолютно необходимым. В-третьих, часто существует несколько более или менее обоснованных мнений об истинном значении ситуации и о необходимых действиях. Различия обычно проявляются исходя из индивидуального восприятия служащим стоящих перед задач и его принадлежности к одной из групп внутри организации. Все эти процессы происходят под жестким временным прессингом. Высокопоставленный чиновник часто имеет полчаса на принятие решения, над которым он хотел бы провести день раздумий и консультаций.

Ривера описывает феномен climate of opinion, «атмосферы общепринятого мнения» в коллективе. Сходная по характеру с теориями и парадигмами атмосфера общепринятого мнения в организации налагает, в сравнении с ними, более жесткие рамки на видение «возможного» и «невозможного»: эти рамки сужаются за счет специфических позиций и интересов коллектива и норм поведения в нем. «Атмосфера мнения» выстраивается на понимании того, что организация и ее глава хотят и готовы сделать. Если человек предлагает идею, с которой глава организации заведомо не согласен, которую не примет коллектив и которая не может быть воплощена в той реальности, какой коллектив ее видит, то он рискует потерять репутацию «реалиста» и место в коллективе. Поэтому вносимые на обсуждение коллектива идеи чаще всего конформны общепринятому в нем мнению. Стремясь убедить членов группы (правительства), человек подстраивается под их взгляды и занимающие их на тот момент проблемы.

Еще один примечательный феномен коллективного мышления был сформулирован и описан в 1972 году Ирвингом Джанисом — groupthink, «групповое мышление».[172] В вину этому феномену комиссия конгресса США поставила неспособность американской администрации предвидеть атаки 11 сентября 2001 года. Создание термина, по словам Джаниса, было инспирировано ему лексикой, введенной Джорджем Оруэллом в его знаковом «1984-м»: doublethink и crime-think. Groupthink описывает образ мышления людей, убежденно принадлежащих высокосплоченной группе, в которой стремление членов к единодушию превалирует над мотивацией реалистичной оценки альтернативных направлений действий. Groupthink ведет к снижению интеллектуальной эффективности, объективного видения реальности и моральной оценки принимаемых решений.

Ошибки в восприятии и негативные черты групповой динамики ведут к серьезным просчетам в процессе принятия внешнеполитических решений. Во-первых, обсуждение ограничивается только несколькими — обычно двумя — возможными вариантами действий, без инспектирования полного спектра возможностей. Во-вторых, с самого начала избрав предпочтительный для большинства членов вариант, при дальнейшем обсуждении группа уже не возвращается к детальному анализу неочевидных рисков и препятствий, которые могли остаться незамеченными вначале. В-третьих, группа избегает обращения к экспертам, которые могли бы оценить невидимые для членов группы выгоды и потери при реализации любого из вариантов. Далее, при оценке данных и мнений, поступающих извне, группа выбирает факты и мнения, которые подкрепляют уже избранный путь, и игнорирует те, которые противоречат ему. Наконец, члены группы в лучшем случае только поверхностно обсуждают то, какое влияние на избранный вариант окажут бюрократическая инерция, противоборство оппонентов и случайные обстоятельства, которые проявятся в обязательном порядке.

Эти пороки могут быть отнесены на счет феномена groupthink, но их причиной могут быть обычная человеческая глупость, предубеждения, неведение, перегруженность информацией и усталость. Так или иначе, описанные изъяны процесса ведут к принятию решений, шансы которых на успех стремятся к минимальным.

Объективные трудности восприятия

Игнорирование информации и ее неверная интерпретация создают искаженную реальность, фальшивые образы и заставляют политиков совершать ошибки при принятии решений. Однако во внешней политике поступающая информация почти всегда неоднозначна и дает основание множественным интерпретациям. Как не существует одной версии истории государства — каждый историк внутри и тем более вовне страны видит ее различно, — так не существует и единого видения внешнеполитической реальности. Для Соединенных Штатов важна защита их интересов такими, такими они их понимают, в том мире, каким они его себе представляют. Для России аналогичным образом важна реализация ее интересов в том мире, который видится с точки зрения российских проблем и задач.

Восприятие культурно-политической реальности искажается и намеренно — для более эффективной реализации интересов во внутренних и внешних делах. Манипуляция общественным мнением и пропаганда в своих умеренных проявлениях являются необходимым инструментом власти в ее взаимодействии с народом, причем, чем в большей степени власть подотчетна народу, тем более активно ей приходится прибегать к манипуляциям. Поэтому ошибки и просчеты культурно-политического восприятия являются устоявшимся параметром в формуле политического взаимодействия.

От негативной специфики восприятия страдают и исследователи. Являясь агентом своей политической культуры и действуя на основании ее образцов, исследователь может «вчитать» в изучаемые вопросы свое собственное видение. Как предупреждает Леонид Бляхер, «Ученый, погруженный в семиозис отечественной культуры, оказывается не в состоянии усмотреть несовпадение, а другое воспринимает как недоразвившееся или испорченное „свое“».[173] Чтобы ввести обратно реальность, отброшенную системой категорий, необходимо «двойное дистанцирование»: от исследуемого объекта и от собственных политических интенций.

Некоторые исследователи утверждают, что советско-американские разногласия явились следствием неверно истолкованных сигналов и намерений. Полагаясь на фундаментальные и прикладные исследования, можно с уверенностью утверждать, что механизмы искажения восприятия сыграли в этом существенную роль. Поскольку человеческое сознание достигает просвещенного состояния очень медленно, то вряд ли эта ситуация изменится.

В видении России в Соединенных Штатах следующие особенности человеческого восприятия играют особую роль.

Восприятие наций отличается не только статическим содержанием (убеждения, стереотипы и т. д.), но и динамическими процессами рациональности. Единого типа мышления и рациональности не существует, мыслительный процесс субъективен, будучи производным от социально-политической и культурно-цивилизационной среды. Таким образом, люди по-разному обрабатывают поступающую информацию и по-разному мыслят.

Задачи восприятия состоят в приведении реальности к виду, пригодному для принятия решений, для сохранения интеллектуального и душевного комфорта и, в итоге, — для улучшения условий существования в своей среде. Опасение потерять «точки опоры» в понимании мира и себя в мире, защита существующих групповых ценностей и тем самым своей идентичности, в совмещении с принципами экономии мыслительной энергии и автоматизма реакций, заставляют людей придерживаться своих убеждений и избегать их изменений.

Человек не «видит» того, чего он не знает. Люди не способны увидеть и назвать явление, прежде чем для него созданы контекст и терминология. Если знание не было предварительно заложено в память, если в памяти не существует образца или прецедента, то человек не заметит события или новой информации. В приложении к политическим системам это означает, что люди одной системы могут «не видеть» и «не понимать» особенности функционирования другой системы. Специфика «своей» политической системы настолько глубоко и тонко встроена в сознание человека, что часто он не может представить себе даже возможность существования альтернатив.

Интерпретирование новых данных происходит за счет их адаптации к уже существующим убеждениям и ожиданиям, то есть восприятие обусловливается прошлым, проецируемым на будущее. Новая информация чаще всего не только не ставит под сомнение существующие убеждения, но, более того, используется в их подтверждение. Информация, не соответствующая имеющимся убеждениям и ожиданиям, игнорируется. В том случае, когда конфликт между существующей и поступающей информацией неразрешим, человек изменит наименее важные периферийные убеждения и те, которые не затрагивают других убеждений. «Персептивная готовность» помогает видеть в новой информации только то, что знакомо и ожидаемо.

Профессиональные знания, задачи и обеспокоенность определяют рамки и характер восприятия. Профессиональная подготовка настраивает мышление человека «на частоту» занимающей его проблематики и позволяет тонко улавливать характеристики, возможности, угрозы и последствия ситуаций, с которыми и в которых он действует. Одновременно она дает одностороннее видение всех вопросов и заставляет пропускать информацию, не относящуюся непосредственно к профессиональным задачам.

Теории, парадигмы и идеологии структурируют и формируют реальность в жесткую систему утверждений, диктуют мировоззрение и восприятие. Идеология представляет фундамент социально-политической системы государства. Образ внешнего врага помогает самоидентификации нации. Если нечто мыслится реальным, оно имеет реальные последствия.

Нация имеет тенденцию наделять себя добродетелью; это убеждение призвано защищать чувство собственного достоинства. Другие государства часто видятся более враждебными и консолидированными в своей враждебности, наделяются более негативными и структурированными намерениями, чем они есть на самом деле. В действительности любое государство представляет собой массу групп интересов, преследующих часто противоречащие цели. Мнительность, подозрительность и недоверие стремятся найти закономерности в беспорядочном наборе данных и приписать спонтанные события чьей-либо воле.

Политическая риторика кристаллизует восприятие и образы, которые в результате обретают свою жизнь. Политический дискурс, следуя законам восприятия, выдает частичную правду за всю правду, оперирует насыщенными идеологией понятиями, преломляет реальность под требуемым углом, акцентирует добродетель нации и демонизирует врагов.