Часть III ВОСПРИЯТИЕ РОССИИ ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ АМЕРИКАНСКОГО СОЗНАНИЯ
«Была ли советская зебра белой в черную полоску или черной в белую полоску — а может быть, то и вовсе была троянская зебра?»
Разнообразие мнений: систематизация восприятия России в США
С легкой руки Уинстона Черчилля чаще всего на Западе описывают Россию как «загадку, завернутую в секрет и окутанную тайной». Эта формула, с одной стороны, подчеркивает объективную сложность понимания российских реалий, а с другой — предоставляет удобное оправдание для непонимания и отговорку от приложения усилий к пониманию. «Не понимать» Россию стало нормой на Западе. Россияне со своей стороны не упускают случая обвинить Запад в непонимании своей «сложной души», не пытаясь внятно сформулировать, в чем же эта самая сложность состоит.
Американское видение России больше говорит об Америке, чем о России. По-другому не может и быть, учитывая то, как содержание «американского ума» и механизмы восприятия человеческого сознания преломляют входящую информацию. Кроме того, видение отнюдь не одно — их много. Поскольку единого мнения в Америке не существует, то и образы России отражают все разнообразие мнений и противоречия самого американского общества. Люди проецируют свои мировоззренческие убеждения на объект «Россия», и в результате палитра мнений о ней воспроизводит полный спектр американских взглядов.
Человеческое восприятие сложно поддается качественному и количественному измерению, тем более когда воспринимающий и воспринимаемое — такие многогранные и противоречивые сущности, как Америка и Россия. Их исходные ценностные характеристики в процессе восприятия дают разнообразные отображения наблюдаемых явлений. Контуры воспринимаемых образов часто размыты; сами образы подвижны во времени, накладываются один на другой и противоречат один другому. При их анализе процесс обобщения заставляет сглаживать углы и, начиная с определенного уровня, опускать исключения. Тем не менее, представляется возможным выделить следующие факторы, участвующие в формировании восприятия России.
На общегосударственном уровне безальтернативная система либерально-демократических ценностей диктует заведомо критическое отношение ко всему, что отличается от нее. В советскую эпоху она задавала жесткие рамки идеологического противостояния, в которых СССР виделся антиподом; сегодня она служит «шкалой соответствия» и мерилом внутренней политической эволюции России. Та же самая либерально-демократическая система с ее неотъемлемым плюрализмом мнений позволяет существовать многообразию мнений и высказываний о России. Свобода суждений о России, тем не менее, ограничивается все той же безальтернативностью либерально-демократической идеи, которая действует как самоцензура сознания: многообразие мнений существует лишь внутри либерально-демократической системы, возможность применения других политических систем не обсуждается.
Американское видение России куда в большей степени зависит от внутренней эволюции и проблематики самих Соединенных Штатов, чем от российских событий. Внутренние противоречия социального порядка, экономические спады и подъемы и, в особенности, выборные циклы способны были изменять восприятие и политику в отношении СССР — без всяких на то стимулов со стороны последнего. Одной из ключевых причин современного негативного восприятия России стали последствия трагических событий 11 сентября 2001 года, изменивших мировосприятие в Америке: там характер политического строя других стран возвели в ранг основного и категорического критерия для их оценки.
История отношений между двумя государствами создала о России целый массив образов и предубеждений. Дореволюционные дружеские связи занимают в ней незначительное место в силу своей давности и отсутствия очевидцев. Живая память агрессивного соперничества с СССР служит основным, базовым, единственно возможным ориентиром отношений с Россией. Восприятие эпохи холодной войны запечатлено в сознании большинства как американцев, так и нынешних россиян. Идентификация прошлого с настоящим укрепляется тем, что Советский Союз почти всегда именовался Россией, а все советские люди — «русскими». На эти негативные воспоминания накладываются избыточно оптимистические ожидания 1990-х годов, не реализовавшиеся в действительности, что породило глубокие разочарования и даже ощущение «обмана» Америки со стороны России.
На внутригосударственном уровне восприятие России зависит от политических убеждений наблюдателей. Негативные мнения о современной России не достигают сегодня интенсивности образа «империи зла», но рисуют ее как возможного конкурента, если предоставить Россию себе самой. Эти мнения могут принадлежать радикалам любого фланга — сегодня чаще правого, поскольку республиканские неоконсерваторы отобрали пальму первенства у представителей Демократической партии — традиционных поборников «универсальных ценностей». Убежденных защитников России, в отличие от времен «коммунистического эксперимента», сегодня в Америке не существует: радикальные левые канули в Лету вместе с идеей строительства коммунизма. Лучшее, на что Россия может рассчитывать в Америке, это по возможности верное представление о ее действительности. Между многочисленными негативными и немногочисленными информированными мнениями лежит масса умеренных взглядов, которые являются таковыми в силу либо некоторого понимания российской реальности, либо отсутствия интереса к вопросу.
Помимо личных политических убеждений мнения о России зависят от профессиональной деятельности людей и задач, которые стоят перед ними. Политики в силу своих обязанностей должны утверждать идеологию своего государства, обеспечивать реализацию национальных интересов, а также отчитываться перед избирателями, поэтому их позиции по отношению к России отличаются негативностью и категоричностью. Экспертное сообщество совмещает две роли, часто противоположные. С одной стороны, научный подход и поиск истины обязывает исследователей к объективности. С другой стороны, роль «кузницы идей» и функция поставщиков экспертного анализа для разработки политики государства погружают экспертов в идеологию. Среди делового сообщества те, кто ведет бизнес в России, обладают наиболее реалистическим видением российской реальности в силу непосредственной погруженности в российскую среду и материальности интересов. Средства массовой информации, чья основная роль состоит в критике власти, занимают высокоидеологизированные позиции: будучи наиболее информированной частью общества, пресса является и наиболее предвзятой. Общество в целом относится к России вполне благожелательно: массы оставляют элитам политические нюансы, а на человеческом уровне американцы настроены дружески и всегда готовы искать с русскими общий язык.
Внутри руководства страны видение России варьируется в зависимости от ведомственной принадлежности чиновников — Государственному департаменту, министерству обороны, разведывательному сообществу либо законодательной власти. Военные круги и ведомства, чья служба состоит в пресечении угроз безопасности США, обладают особой чувствительностью к образу угроз, исходящих от России; дипломаты, настроенные на поиск взаимоприемлемых решений, более способны находить конструктивные подходы. В то же время те, чья деятельность в основном состоит в политической риторике — например, конгрессмены, — отличаются большей категоричностью суждений и политической вспыльчивостью; те же, кто работает над военными или экономическими вопросами, имеющими материальное выражение, обладают большей сдержанностью и ответственностью суждений о России.
Формирование восприятия России в США обеспечивают элиты — политический истеблишмент, академическое сообщество и СМИ, — владеющие информацией, концептуальными способностями для ее интерпретации и каналами для трансляции интерпретаций массам. Эти же элиты, при всей широте их кругозора и космополитизме, являются носителями идеологии нации, ядром ее ценностной системы.
Прежде чем перейти к рассмотрению влияния этих многочисленных факторов на восприятие России, проведем краткую ревизию образов современной России в США.
Картина восприятия современной России
Россия «сползает к авторитаризму», «стремится возродить империю», «использует энергоносители как средство шантажа» и «сотрудничает с диктаторскими режимами» — вот наиболее распространенные клише, неутомимо переносимые американскими политиками и прессой из одного заголовка в другой и повторяемые читателями, словно заговоренными. Эти мнения составляют мейнстрим, общепринятое видение сегодняшней России, которое разделяют и высокоинформированные политики, и малоинформированные массы.
Контраст между российской реальностью и американским ее восприятием описывает профессор истории России в Нью-Йоркском университете Стивен Коэн. Когда НАТО подступает к границам России, поглощая бывшие страны советского блока и бывшие советские республики, это объясняется «войной с терроризмом» и «защитой новых государств»; когда же Россия выражает этим недовольство, то она «инициирует холодную войну». Когда Вашингтон вмешивается во внутреннюю политику Украины и Грузии, он «распространяет демократию», а когда Москва делает то же самое, это становится «неоимпериализмом». Когда поддерживаемый Вашингтоном президент Ельцин уничтожил демократически избранный парламент, передал государственную собственность и основные телеканалы в руки оказавшейся рядом группы предпринимателей, навязал конституцию, дающую почти неограниченную власть исполнительной ветви, и инсценировал выборы — это были «демократические реформы»; когда президент Путин продолжает этот процесс — это «авторитаризм».[175] Такие суждения — наиболее близкие к реальности — являются в Америке редкостью и считаются «нестандартными».
Роберт Легволд, профессор политологии в Колумбийском университете, описывая спектр американских мнений о России, подчеркивает их неоднородность: «Некоторые американцы полагают, что эволюция Москвы — явление предсказуемое и не выходящее за рамки допустимого, или же считают, что всему виной чрезмерная напористость Вашингтона, который рад ослаблению России и агрессивно расширяет военное присутствие вдоль ее границ, требуя сотрудничества на своих условиях. Другие, напротив, записали Россию в авторитарные государства, враждебные интересам США, и подозревают ее в маниакальном стремлении восстановить былое влияние на соседей. Но в основном люди придерживаются воззрений, лежащих где-то посредине».[176]
Политолог Анатоль Ливен считает, что особенно неприязненный подход к России отражает «навязчивую ненависть, оставшуюся со времен холодной войны». Однако более широко распространена, считает он, западная позиция, «искренне желающая России добра, но основанная на фундаментальных предубеждениях».[177]
Общепринятые претензии Америки к современной России можно разделить на четыре группы: 1) внутренняя эволюция России; 2) политика России на пространстве СНГ; 3) энергетическая политика России; 4) внешняя политика России по вопросам, важным для администрации США.
Характер и эволюция политического строя
Ключевым предметом озабоченности с американской стороны сегодня является сущность и эволюция политического строя России.
Вопросы о соответствии России демократическим принципам задавались в Америке на всем протяжении последнего десятилетия, но широкая волна критики, хлынувшая в последние четыре года, была вызвана начавшимся осенью 2003 года «делом ЮКОСа». Совпадение идеалистических стремлений и материальных интересов, согласно традиционному американскому рецепту, дает наиболее активную мобилизацию наиболее широких кругов. Возмущение «делом ЮКОСа» сплотило в едином порыве идеалистов, которые уже давно были недовольны «примиренческой» позицией некоторых членов администрации по вопросу ценностей; сторонников силовой политики, которые с советских времен не переставали видеть в России опасность; и деловых кругов, ведущих бизнес в России, которые не только сами громко заявили о своем беспокойстве, но и оказали давление на политиков, чтобы те поддержали их интересы. Принадлежность компании энергетическому сектору, в контексте особой актуальности темы энергетической безопасности для США, дала еще один весомый резон для высокой озабоченности состоянием дел в России.
В последовавшие годы список фундаментальных обвинений российскому «режиму» обрел полноту и стабильность. Ценностная критика России в устах прессы, экспертного сообщества и политического руководства США формулируется в терминах «отступления России от демократии», «сползания к авторитаризму», «отхода от основных принципов демократического строя». В качестве фактов, свидетельствующих об этих тенденциях, приводятся:
— централизация власти и отмена системы сдержек и противовесов: контроль над законодательной ветвью власти, отмена выборов губернаторов, попытка отменить выборы мэров, бюрократический авторитаризм, ослабление демократических институтов;
— нарушение политических свобод: гонения на политических оппонентов, подавление политической оппозиции, исключение кандидатов из выборных списков, манипуляция политическими партиями;
— нарушение гражданских свобод: преследования негосударственных организаций, нарушения базовых прав человека, злостное нарушение прав человека в Чечне, включая пытки;
— отсутствие законности: зависимость и предвзятость судов, коррумпированность всех уровней власти, недостаточное усилие по проведению правовых реформ;
— нарушение свободы прессы: преследования и убийства журналистов, переход в государственную собственность или контроль основных телевизионных каналов, закрытие критических программ на телевидении, замена независимых редакторов прессы на лояльных;
— контроль государства над экономикой: захват государством наиболее прибыльных секторов экономики, контроль над нефтегазовыми ресурсами, дело ЮКОСа, пересмотр ранее заключенных соглашений с российскими и иностранными инвесторами, государственный рэкет через надзорные службы;
— активное участие бывших и настоящих кадров КГБ в управлении государством и бизнесом ввело в английский язык термин siloviki и дает основания для квалификации России как полицейского государства.
Нет сомнений, что большая часть этой критики справедлива. Россияне, которым судьба своей страны небезразлична, без американской подсказки формулируют аналогичную критику. Однако сущность и мотивы американской и российской позиций различаются. Различия состоят, во-первых, в том, что к объективной критике в американском случае добавляется слой обвинений, диктуемых непониманием всей сложности становления устойчивого демократического сознания в России, типичным американским нетерпением, которое требует подать демократию «прямо здесь и сейчас», и намерением оказать давление на Россию для лучшей реализации своих национальных интересов.
Во-вторых, различие состоит в полномочиях на критику. Демократия по определению должна происходить из демоса — российского в случае России, а не американского. Наложением сверху и извне, давлением и принуждением демократия не примется — только россияне своими руками могут построить ее в России. Глобальность и универсализм американского восприятия мира, убежденность в оправданности своих интересов по всему земному шару и наделение других народов собственным мышлением никак не позволяют Америке это понять.
Наконец, в Соединенных Штатах не осознают, что, с учетом их сегодняшней репутации в мире, формулой «Америка равна демократии» они наносят последней вред. Народы могут стремиться к демократии, но при этом они не стремятся попасть в американское подчинение. «Нагрузка» к демократии в виде обязанности проводить американские интересы на своей территории и быть «платформой США» в регионе является значительным препятствием для установления истинной демократии в странах, на которые США пытаются оказать давление.
В системной критике России несложно заметить перечисление с отрицательным знаком всех тех ценностей, которые определяют американскую идентичность. Пессимистические убеждения и ожидания в отношении России посредством механизма «персептивной готовности» создают тенденцию видеть то, что Америка ожидает увидеть. Поскольку в базовый архив американского восприятия России заложены убеждения в авторитарности и нарушениях прав человека, то действия и события, которые могут быть оценены как «авторитарность», «нарушение права человека», видят чаще и с большей интенсивностью.
Необходимо отметить, что российская сторона не упрощает Америке понимание своих реалий. Новая российская идентичность, как и национальная идея, за пятнадцать лет после отмены советской идеологии так и не были сформулированы. В отсутствие содержания пустое пространство заполняется давними образами, негативными ожиданиями и злободневными интерпретациями и смыслами, поставляемыми текущими политическими трениями.
Что же касается международных коммуникаций, то Россия создала себе особую известность слабыми способностями сообщения о себе вовне. Восприятие внутренней эволюции России может в значительной степени корректироваться за счет точно рассчитанных коммуникаций, которые должны разъяснять российскую реальность в американских терминах, с их американским наполнением.
Политика России на пространстве СНГ
Следующая принципиальная группа упреков в адрес России со стороны США касается российской политики в отношении государств СНГ. Эта политика видится Америке как «вмешательство во внутренние дела соседей», «неоимпериализм», «готовность беззастенчиво использовать власть для оказания давления на более слабых», «возвращение милитаристской и империалистической риторики», «отказ подчиняться международным договорным обязательствам».
Точку зрения политического руководства по этому вопросу выражает глава комитета по международным делам сената США республиканец Ричард Лугар. На слушаниях в комитете сената об «Отходе России от принципов демократии» 17 февраля 2005 года он обвинял Кремль в «неудачных попытках влиять на результат выборов на Украине и поддержании сепаратистских регионов Грузии». Россия, согласно сенатору, также «оказывает поддержку стремлениям президента Лукашенко удержать власть в Беларуси и помощь правительствам Средней Азии в их борьбе с демократическими преобразованиями». Стоит заметить, что даже сама аббревиатура СНГ (Commonwealth of Independent States, CIS) в США избегается — вместо нее государственные власти используют аббревиатуру NIS — Newly Independent States.
Серьезные издания способны транслировать нюансы российской политики на пространстве СНГ. Под заголовком «Путин использует мягкую силу для восстановления российской империи» московский корреспондент газеты The New York Times Стивен Ли Майерс пишет: «Президент Путин не стремится воссоздать Советский Союз. Но он пытается сфабриковать экономическое, социальное и военное „факсимиле“ из бывших республик, за исключением трех, снова во главе с Москвой».[178]
Если тема внутренней эволюции России может корректироваться удачными коммуникациями, то вопрос российской политики на пространстве СНГ останется камнем преткновения между Россией и США, вне зависимости от качества коммуникаций. Расширение влияния России на постсоветском пространстве категорически противоречит американскому видению своей национальной безопасности и стратегических интересов.
Очевидно, что Россия должна стремиться к интеграции пространства СНГ — приемлемым и выгодным для этих стран образом, в первую очередь на основе экономических интересов. Распад СССР, понятный с точки зрения обид бывших республик на «гегемонистскую» в их отношении политику России и материальных преимуществ суверенитета, произошел, тем не менее, вопреки доминирующим в мире тенденциям к объединению. Объединение на евразийском континенте необходимо для России и государств СНГ, если они серьезно намерены стать одним из суверенных полюсов многополюсного мира. Наилучшим примером выгодного всем участникам интеграционного процесса служит Европа, начинавшаяся с «Союза угля и стали» в 1950 году. Цивилизационные, культурные, экономические, родственные связи, созданные поколениями людей на бывшем советском пространстве, предоставляют серьезный фундамент для политического объединения в долгосрочной перспективе. Ключом к успеху в процессе объединения является подход России, который должен строиться на интересах всех участников, и ее способность предложить привлекательную для них идею, если не универсального, то, по крайней мере, континентального масштаба.
Соединенные Штаты, со своей стороны, категорически намерены не допустить создания какого-либо нового объединения на постсоветском пространстве. Ричард Холбрук, претендент на пост главы Государственного департамента, ставший заместителем Мадлен Олбрайт в администрации президента Клинтона, объявил далекую для Америки Украину «нашей центральной зоной безопасности».[179] Этим он выразил видение американской политики в отношении государств СНГ, разделяемое как республиканским, так и демократическим руководством страны. Если большинство американских стратегов готовы принять умеренно (но не слишком) сильную Россию, то расширение влияния России в границах бывшего СССР для США решительно неприемлемо. Это противоречит одновременно всем их интересам. Недопустимость появления конкурента, сравнимого по силе с США; военные императивы «глобальной войны с терроризмом», включая базы в Средней Азии и на Кавказе; интересы энергетической безопасности государства и экономические интересы корпораций; психологическое напоминание о Советском Союзе и связанной с ним уязвимости Америки — любой из этих аргументов достаточен для активного противления Америки расширению влияния России на постсоветском пространстве.
Образ российской/советской империи — один из наиболее устойчивых образов России в Соединенных Штатах, и любые действия российского руководства на пространстве СНГ будут восприниматься как попытка «восстановить империю». Успех России будет зависеть от ее способности заинтересовать государства СНГ в сближении, от выбора средств общения с ними и от убедительности объединяющей идеи, которую Россия должна им предложить. Использование понятия «демократия» — не только риторически, но и на деле — было бы самым удачным способом превалировать над США в идейном плане.
Энергетическая политика России
Дополнительной темой разногласий в последние три-четыре года стала энергетическая политика России. Российское руководство критикуется за «захват энергетического сектора», «использование нефти и газа в политических целях» как «инструмента запугивания и шантажа», «агрессивной ревизии правил игры на глобальных энергетических рынках», вытеснение западных компаний из прибыльных энергетических проектов, «отмену принципа равенства в энергетике». В итоге Россия видится Америке «не гарантом энергетической безопасности, а угрозой ей».
Под заголовком «Настоящая холодная война» Томас Фридман, влиятельный комментатор газеты The New York Times и автор бестселлера «Плоский мир», так описывал свое видение ситуации из Берлина в октябре 2006 года: «Черный контрприлив нефтеавторитарности надвигается из России и ослабляет подъем свободных рынков и свободных людей».[180] Для Фридмана Россия представляет собой классический пример сформулированного им самим «первого закона нефтеполитики», согласно которому укрепление свободы в государстве обратно пропорционально цене нефти. Высокие цены на энергоносители превратили Россию из «больного Европы» в «начальника Европы», и сегодня она, по его мнению, имеет гораздо больше влияния на Западную Европу «посредством газопроводов, чем когда-либо имела посредством ракет SS-20».[181]
При этом Томас Фридман признает, что Россия ведет игру по правилам и что в 1990-е годы Запад совершил слишком много действий, противоречащих интересам России, которым на тот момент она не могла противодействовать. Поездка в Россию в феврале 2007 года, по всей видимости, произвела на господина Фридмана глубокое впечатление. Он увидел, как «Коронная драгоценность американской индустрии (компания „Боинг“) использует коронные драгоценности российского интеллекта для создания коронной драгоценности воздушного флота (новый пассажирский самолет 787 Dreamliner)». Увиденное лично — а не через мнения журналистов, пусть даже собственной газеты — заставило Фридмана изменить постановку проблемы: «Метавопрос в отношении России сегодня таков: станет ли Россия похожей на Норвегию — демократией, обогащенной нефтью, или похожей на Венесуэлу — демократией, подорванной нефтью? Станет ли конструкторский центр „Боинга“ нормой или исключением в России будущего?». А это уже справедливые, качественные вопросы, которыми задаются и многие россияне. Изменение позиций и одного обозревателя свидетельствует о способности «американского ума» понимать российскую реальность, если этому уделить внимание. Однако верное понимание российской проблематики остается исключением, а не нормой среди американских наблюдателей.
Высокие цены на нефть, нестабильность на Ближнем Востоке, интересы американских нефтяных компаний в России, острота проблем энергетической безопасности для США — все эти факторы значительно усилили актуальность энергетической темы для Америки. Наличие в ней геополитических, внутриполитических, экономических и коммерческих составляющих расширяет круг заинтересованных лиц и активизирует их действия.
Энергетическая проблематика, как и тема влияния России в СНГ, в большой мере состоит из «реальнополитических» интересов, которые слабо поддаются риторическому воздействию. Интересы национальной безопасности США будут всячески препятствовать расширению энергетического влияния России — монополизации поставок, контролю над энергоресурсами Средней Азии и Каспийского бассейна, вхождению в западные распределительные активы. Противоречия коммерческого порядка между крупными компаниями относятся к штатным межгосударственным трениям, которые имеют место и при совпадении политических идеалов, как это происходит между США и Европой. Кроме того, опасения Запада перед «энергетическим оружием» в руках России не имеют под собой фактических оснований: ни Россия, ни ранее Советский Союз даже в самые сложные моменты отношений не прерывали поставки энергоносителей. Однако субъективные опасения в данном случае питаются общим недоверием и размежеванием ценностного порядка.
Каждый раз, когда Россия имела возможность информационным сопровождением энергетической политики сгладить воспринимаемую опасность, это делалось чрезвычайно неуклюже. В декабре 2006 года российское руководство и руководство «Газпрома» оказалось виноватым в конфликте даже с тем, кто абсолютно лишен симпатий Запада — «последним диктатором Европы», президентом Беларуси Лукашенко. Неспособность к политическому маркетингу, неумение применять смысловой язык оппонента и пользоваться богатым коммуникационным инструментарием Запада в свою пользу Россия создает себе множество проблем, которых не так сложно избежать.
Внешняя политика России
Внешнеполитические разногласия между Россией и США разворачиваются в плоскости видения мировой архитектуры, методов международного взаимодействия и конкретных проблем текущей политики.
Концептуальный вопрос о численности полюсов в мире поднимается только в России: в Америке на него есть самоочевидный ответ. При этом подавляющее большинство политиков в Соединенных Штатах вполне согласны с тем, что с большей частью мировых проблем страна не может справиться в одиночку. Однако российская критика американского имперского подхода до Америки не доходит, потому что, сформулированная в терминах «однополюсности/многополюсности», она не переводима и теряет смысл в американской реальности.
Расхождение между Россией и США по вопросу о роли надгосударственных организаций и договоров — ООН, Международного уголовного суда, Киотского протокола — диктуется внешнеполитическими интересами и традициями. Как говорил Генри Киссинджер, империя не заинтересована в создании международного порядка, она сама стремится им быть. Империя с такой давней и устойчивой традицией изолированности и односторонности действий, как Америка, тем более не заинтересована в связывании себя международными обязательствами. К многостороннему подходу США готовы прибегать только в том случае, когда не рассчитывают получить результат от своей привычной односторонней практики. Аналогичным образом Америка не имеет причин отказываться от выбора силового подхода, если она рассчитывает таким образом разрешить проблему.
С объективной точки зрения, России сложно повлиять на то, чтобы Соединенные Штаты стали придерживаться мнения международного сообщества, когда это не отвечает их интересам. В ближайшей перспективе Америка сохранит позицию единоличного полюса, действующего по своему усмотрению, насколько это возможно. Это не значит, что Россия не должна выражать свое несогласие с таким подходом. Позиция России усиливается тем, что такое недовольство разделяют все остальные страны мира. Современная проблематика и угрозы также обязывают к сотрудничеству и согласованности действий.
Практические противоречия на внешнеполитическом поле появляются при решении конкретных вопросов, важных для национальных интересов США. В последние годы критика России касалась «отказа Москвы дать твердый отпор Ирану», «попыток переговоров с „Хамас“», «стремления подружиться с соседними авторитарными режимами», поставок оружия Ирану, Сирии и Венесуэле. Подобные действия воскрешают в американской памяти давнюю привычку Советского Союза «ловить рыбу в мутной воде». В контексте американской «глобальной войны против терроризма» эти действия России обретают негативный стратегический и ценностный характер.
Контакты России с палестинским движением «Хамас», пришедшим к власти в результате выборов по правилам демократии, за которую Америка так ратует в регионе, вполне оправданны с точки зрения политических целей. Вялость американской критики России по этому вопросу позволяет думать, что велась она скорее для формы. В действительности же, «реальные политики» в администрации не против диалога с «изгоями» через третью державу, поскольку самоналоженные принципы не позволяют им беседовать с такими центрами силы напрямую.
Ситуация меняется в тех случаях, когда Россия действует исключительно в пику США или ради незначительной материальной выгоды — с потенциальным ущербом для себя. Если Россия не заинтересована в получении Ираном ядерного оружия, как утверждает наше руководство, то контракт с Ираном в 800 миллионов долларов — мелкая сумма в масштабах государственной казны — не может быть причиной для того, чтобы создавать угрозу своей национальной безопасности в будущем. Российское руководство и само испытало достаточно проблем в переговорах с Ираном, чтобы убедиться в отсутствии контроля над действиями его лидеров. Поэтому странно слышать, когда президент Путин обещает за Иран, что тот не намерен использовать атом в военных целях. Это касается вооружения любой страны, которая в будущем может представить угрозу для России. Тот факт, что Соединенные Штаты, руководствуясь только краткосрочными интересами, вооружают тех, с кем им приходится вскоре сражаться, не является оправданием — Россия совсем не обязана повторять ошибки США.
Противодействие односторонним имперским подходам Соединенных Штатов вполне оправданно до того момента, когда это противодействие начинает приносить ущерб собственным интересам. В вопросах международной политики, как и во всех остальных, Россия страдает от отсутствия сверхидеи, сравнимой с идеологией США, которая бы задавала стратегическое направление ее действиям в мире, поддерживала материальные интересы и привлекала сторонников.
Расширение НАТО. Вопрос о расширении НАТО особенно показателен для уразумения неопределенности и несогласованности точек зрения внутри США о дальнейшем пути НАТО — организации, которой в России уделяется недостаточно внимания.
В России НАТО видится лишь одной гранью: своей политикой в отношении России. Для Соединенных Штатов НАТО представляет глобальную, концептуального порядка проблему. На протяжении последних лет НАТО переживает экзистенциальный кризис, самый серьезный со времен своего основания. Вопрос состоит в том, как переориентировать военно-политический альянс, созданный в противовес советскому блоку, на современные угрозы, в частности на борьбу с терроризмом. Практическая сложность этой трансформации болезненно демонстрируется непрерывными проблемами альянса в Афганистане: каждый аспект его деятельности становится камнем преткновения для его членов. Это относится к бюджету, численности контингента, полномочиям военных, процедурам согласования и, самое главное, готовности продлить свои обязательства на неопределенное число лет в будущем. Афганистан серьезно проверяет НАТО на выживание, и результаты этой проверки в большой степени решат судьбу альянса. Для тех, кто обеспечивает непосредственную деятельность НАТО, вопрос о принятии Грузии и Украины в лучшем случае относится к спекуляциям, а в случае реализации может стать угрозой для выживания альянса, учитывая тот груз проблем, который он уже имеет на балансе.
Примечательным образом Соединенные Штаты по собственной инициативе устранились от активного лидерства в НАТО: при американской традиции односторонних действий, особенно в военных делах, даже не самая тяжелая натовская бюрократия кажется им слишком громоздкой для решения неотложных прерогатив безопасности. Мощь альянса всегда исходила от мощи и лидерства Америки, которые сегодня высоки как никогда, но Соединенные Штаты предпочитают применять свои силы напрямую, тем лишая НАТО релевантности.[182]
Для большинства американских политиков, в отличие от специалистов, НАТО представляет собой наиболее удачный механизм страхования Запада от амбиций России. Курс на расширение НАТО на восток был задан еще в 1993 году администрацией президента Клинтона. Это решение было принято без особого понимания того, как оно будет осуществляться; к тому же контекст тех лет, с учетом присоединения России в 1994 году к программе «Партнерство ради мира», не обещал нерешаемых проблем. Сегодня Россия еще не воспринимается как угроза, но создает определенный дискомфорт как для левых, так и для правых кругов, ориентирующихся на американские ценности. Поэтому включение государств СНГ в НАТО видится как полезный страховочный шаг. При этом о цене такого развития они пока еще не задумывались. Не имея понятия о том, насколько чувствительно воспринимается расширение НАТО в России, они считают, что с Россией как-нибудь можно будет об этом договориться — не сопротивлялась же она расширению альянса на восток в 1999 году и недавнему вступлению в НАТО семи восточноевропейских государств, среди которых были и три бывшие советские республики.
Для сообщества людей, объединенных убежденностью в фундаментальной враждебности России и перманентности угрозы от нее, НАТО стоит на передовой борьбы с потенциальным соперником. Эти рыцари холодной войны сохранили свои убеждения, несмотря на все, что произошло с момента ее окончания. Этих людей не так много, но сегодня в администрации они занимают ключевые посты. Вицепрезидент Ричард Чейни, Эллиот Абрамс, заместитель главы Совета национальной безопасности по «глобальной стратегии продвижения демократии», известный своей ролью в скандале «Иран-контрас», несколько ведущих фигур в Пентагоне (новый глава военного ведомства Роберт Гейтс к ним не относится, несмотря на свой обширный послужной список) — эти люди сделают все от них зависящее для того, чтобы «сдержать и откатить назад» сегодняшнюю Россию.
Установка элементов системы ПРО в Восточной Европе. Решение об установке элементов системы противоракетной обороны в Польше (10 ракет-перехватчиков) и Чехии (радиолокационная станция) было принято и заявлено типичным американским образом: без обсуждения с другими сторонами и не задумываясь об их реакции. Обоснованием такого шага послужила необходимость обеспечения безопасности Европы против возможного удара Ирана, поскольку безопасность Европы была представлена как неотделимая от безопасности Америки. Тема развертывания американской ПРО в Европе время от времени поднималась с 2002 года, но решение о начале переговоров между Соединенными Штатами, Чехией и Польшей было обнародовано 20 января 2007 года. Для Соединенных Штатов этот шаг не имел приоритетного значения, и никаких серьезных проблем они не ожидали.
Россия отреагировала на этот рядовой вопрос стратегическим образом: на первом же международном форуме, конференции по безопасности в Мюнхене 10 февраля, президент Владимир Путин перевел вопрос на концептуальный уровень. Его выступление было не о десятке ракет-перехватчиков и одном радаре, а о концепции международной безопасности в самом широком ее понимании, не ограниченном военными аспектами. Это был чрезвычайно удачный ход: Россия взяла инициативу в свои руки и перевела тактический вопрос в плоскость глобальной безопасности — именно глобальной, а не только России. Основным предметом критики стал ущерб, наносимый односторонностью действий США глобальной безопасности.
В последовавшие месяцы представители всех гражданских и военных министерств и ведомств, в один голос, внятно и спокойно разъясняли неприемлемость для России размещения элементов ПРО в Восточной Европе. В своем ежегодном послании Федеральному собранию 26 апреля президент Путин поднял ставки, предложив ввести мораторий на исполнение положений Договора об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ) до тех пор, пока все страны НАТО без исключения не ратифицируют договор и не начнут его строго исполнять.
По своей настойчивости, последовательности, согласованности и, одновременно, выдержанности, оставляющей оппонентам возможность выйти из положения, не теряя лица, — это, пожалуй, самая удачная коммуникационная кампания, которую российские власти провели за последние годы.
Министр обороны США Роберт Гейтс, умнейший и взвешенный человек, не идеолог, тоже сделал успешный, с американской точки зрения, ход в игре, пригласив Россию к сотрудничеству в обеспечении противоракетной защиты. Подобное предложение было выгодным для США со всех сторон: зная, что Россия от него откажется, Соединенные Штаты теперь могут использовать демонстрацию своей «доброй воли» и «стремления к многостороннему сотрудничеству» в качестве аргумента или оправдания последующих действий.
Позиция России нашла союзников в лице европейских государств — хочется надеяться, что это входило в наш расчет. Германия настаивает на том, чтобы Соединенные Штаты представили России полное описание планов развертывания и обеспечили прозрачность своих действий. Франция и другие рекомендуют американской администрации уделять больше усилий управлению своими отношениями с Россией, если Америка хочет получить поддержку союзников в развертывании системы. Администрации Белого дома на самом высоком уровне оставалось лишь признать свою ошибку неудачного взаимодействия с Россией по вопросу ПРО в Восточной Европе.[183]
А что же думают сами американцы — не политики — о строительстве противоракетной обороны для Европы? Этот вопрос был задан зрителям программы CNN «Situation Room», и вот какие ответы пришли в редакцию:[184]
«Противоракетный щит для Европы — не наше дело. Пусть европейцы сами финансируют и строят свой щит. Они нас все равно не любят. И пусть они сами спорят о щите со своими европейскими друзьями, русскими. Вместо того чтобы беспокоиться о Европе, нам лучше побеспокоиться о том, как защитить наши собственные границы», — Юджин из города Майерс Флэт в Калифорнии (надо учесть, что граница с Мексикой, проходящая по границе штата Калифорния, все еще большей частью открыта).
«По этому вопросу весь мир должен согласиться с Путиным. Это еще одна демонстрация безрассудства военной клики Буша, вышедшей из-под контроля. Это безумие должно прекратиться», — Ден, Санта Барбара, Калифорния.
«Снова начинается. „Звездные войны“ времен Рональда Рейгана, стоившие нам миллиардов долларов и не принесшие никаких результатов, возвращаются к жизни. Можем мы, наконец, начать учиться на собственных ошибках? Вероятно, нет, когда это касается политики и большого бизнеса», — Дин, Лас-Вегас, Невада.
«Нет, нам не нужна система противоракетной защиты в Европе. Нам нужно избавить Россию от остатка ее ракет и ядерных материалов, пока они не продали их террористам на черном рынке», — Мэрилин, город Джермантаун, штат Нью-Йорк.
При всем различии подходов эти и другие ответы рекомендуют одно решение. Иногда в ответах проскакивают интересные моменты: оказывается, из Америки Европа и Россия могут казаться друзьями. Никогда не нужно недооценивать способность людей помнить старые обиды: в то время как из СССР Запад — Европа и Америка — казались монолитом, исчезновение общего врага позволило старым противоречиям вернуться на поверхность и развело регионы далеко друг от друга.
Кондолиза Райс утверждает, что идея угрозы этих отнюдь не самых продвинутых элементов ПРО стратегическому сдерживанию России совершенно нелепа. И она права, судя по утверждениям российских военных. Тем не менее интенсивная российская реакция должна была быть именно такой.
Россия «сползает к авторитаризму», «стремится возродить империю», «использует энергоносители как средство шантажа» и «сотрудничает с диктаторскими режимами» — вот наиболее распространенные клише, неутомимо переносимые американскими политиками и прессой из одного заголовка в другой и повторяемые читателями, словно заговоренными. Эти мнения составляют мейнстрим, общепринятое видение сегодняшней России, которое разделяют и высокоинформированные политики, и малоинформированные массы.
Контраст между российской реальностью и американским ее восприятием описывает профессор истории России в Нью-Йоркском университете Стивен Коэн. Когда НАТО подступает к границам России, поглощая бывшие страны советского блока и бывшие советские республики, это объясняется «войной с терроризмом» и «защитой новых государств»; когда же Россия выражает этим недовольство, то она «инициирует холодную войну». Когда Вашингтон вмешивается во внутреннюю политику Украины и Грузии, он «распространяет демократию», а когда Москва делает то же самое, это становится «неоимпериализмом». Когда поддерживаемый Вашингтоном президент Ельцин уничтожил демократически избранный парламент, передал государственную собственность и основные телеканалы в руки оказавшейся рядом группы предпринимателей, навязал конституцию, дающую почти неограниченную власть исполнительной ветви, и инсценировал выборы — это были «демократические реформы»; когда президент Путин продолжает этот процесс — это «авторитаризм».[175] Такие суждения — наиболее близкие к реальности — являются в Америке редкостью и считаются «нестандартными».
Роберт Легволд, профессор политологии в Колумбийском университете, описывая спектр американских мнений о России, подчеркивает их неоднородность: «Некоторые американцы полагают, что эволюция Москвы — явление предсказуемое и не выходящее за рамки допустимого, или же считают, что всему виной чрезмерная напористость Вашингтона, который рад ослаблению России и агрессивно расширяет военное присутствие вдоль ее границ, требуя сотрудничества на своих условиях. Другие, напротив, записали Россию в авторитарные государства, враждебные интересам США, и подозревают ее в маниакальном стремлении восстановить былое влияние на соседей. Но в основном люди придерживаются воззрений, лежащих где-то посредине».[176]
Политолог Анатоль Ливен считает, что особенно неприязненный подход к России отражает «навязчивую ненависть, оставшуюся со времен холодной войны». Однако более широко распространена, считает он, западная позиция, «искренне желающая России добра, но основанная на фундаментальных предубеждениях».[177]
Общепринятые претензии Америки к современной России можно разделить на четыре группы: 1) внутренняя эволюция России; 2) политика России на пространстве СНГ; 3) энергетическая политика России; 4) внешняя политика России по вопросам, важным для администрации США.
Характер и эволюция политического строя
Ключевым предметом озабоченности с американской стороны сегодня является сущность и эволюция политического строя России.
Вопросы о соответствии России демократическим принципам задавались в Америке на всем протяжении последнего десятилетия, но широкая волна критики, хлынувшая в последние четыре года, была вызвана начавшимся осенью 2003 года «делом ЮКОСа». Совпадение идеалистических стремлений и материальных интересов, согласно традиционному американскому рецепту, дает наиболее активную мобилизацию наиболее широких кругов. Возмущение «делом ЮКОСа» сплотило в едином порыве идеалистов, которые уже давно были недовольны «примиренческой» позицией некоторых членов администрации по вопросу ценностей; сторонников силовой политики, которые с советских времен не переставали видеть в России опасность; и деловых кругов, ведущих бизнес в России, которые не только сами громко заявили о своем беспокойстве, но и оказали давление на политиков, чтобы те поддержали их интересы. Принадлежность компании энергетическому сектору, в контексте особой актуальности темы энергетической безопасности для США, дала еще один весомый резон для высокой озабоченности состоянием дел в России.
В последовавшие годы список фундаментальных обвинений российскому «режиму» обрел полноту и стабильность. Ценностная критика России в устах прессы, экспертного сообщества и политического руководства США формулируется в терминах «отступления России от демократии», «сползания к авторитаризму», «отхода от основных принципов демократического строя». В качестве фактов, свидетельствующих об этих тенденциях, приводятся:
— централизация власти и отмена системы сдержек и противовесов: контроль над законодательной ветвью власти, отмена выборов губернаторов, попытка отменить выборы мэров, бюрократический авторитаризм, ослабление демократических институтов;
— нарушение политических свобод: гонения на политических оппонентов, подавление политической оппозиции, исключение кандидатов из выборных списков, манипуляция политическими партиями;
— нарушение гражданских свобод: преследования негосударственных организаций, нарушения базовых прав человека, злостное нарушение прав человека в Чечне, включая пытки;
— отсутствие законности: зависимость и предвзятость судов, коррумпированность всех уровней власти, недостаточное усилие по проведению правовых реформ;
— нарушение свободы прессы: преследования и убийства журналистов, переход в государственную собственность или контроль основных телевизионных каналов, закрытие критических программ на телевидении, замена независимых редакторов прессы на лояльных;
— контроль государства над экономикой: захват государством наиболее прибыльных секторов экономики, контроль над нефтегазовыми ресурсами, дело ЮКОСа, пересмотр ранее заключенных соглашений с российскими и иностранными инвесторами, государственный рэкет через надзорные службы;
— активное участие бывших и настоящих кадров КГБ в управлении государством и бизнесом ввело в английский язык термин siloviki и дает основания для квалификации России как полицейского государства.
Нет сомнений, что большая часть этой критики справедлива. Россияне, которым судьба своей страны небезразлична, без американской подсказки формулируют аналогичную критику. Однако сущность и мотивы американской и российской позиций различаются. Различия состоят, во-первых, в том, что к объективной критике в американском случае добавляется слой обвинений, диктуемых непониманием всей сложности становления устойчивого демократического сознания в России, типичным американским нетерпением, которое требует подать демократию «прямо здесь и сейчас», и намерением оказать давление на Россию для лучшей реализации своих национальных интересов.
Во-вторых, различие состоит в полномочиях на критику. Демократия по определению должна происходить из демоса — российского в случае России, а не американского. Наложением сверху и извне, давлением и принуждением демократия не примется — только россияне своими руками могут построить ее в России. Глобальность и универсализм американского восприятия мира, убежденность в оправданности своих интересов по всему земному шару и наделение других народов собственным мышлением никак не позволяют Америке это понять.
Наконец, в Соединенных Штатах не осознают, что, с учетом их сегодняшней репутации в мире, формулой «Америка равна демократии» они наносят последней вред. Народы могут стремиться к демократии, но при этом они не стремятся попасть в американское подчинение. «Нагрузка» к демократии в виде обязанности проводить американские интересы на своей территории и быть «платформой США» в регионе является значительным препятствием для установления истинной демократии в странах, на которые США пытаются оказать давление.
В системной критике России несложно заметить перечисление с отрицательным знаком всех тех ценностей, которые определяют американскую идентичность. Пессимистические убеждения и ожидания в отношении России посредством механизма «персептивной готовности» создают тенденцию видеть то, что Америка ожидает увидеть. Поскольку в базовый архив американского восприятия России заложены убеждения в авторитарности и нарушениях прав человека, то действия и события, которые могут быть оценены как «авторитарность», «нарушение права человека», видят чаще и с большей интенсивностью.
Необходимо отметить, что российская сторона не упрощает Америке понимание своих реалий. Новая российская идентичность, как и национальная идея, за пятнадцать лет после отмены советской идеологии так и не были сформулированы. В отсутствие содержания пустое пространство заполняется давними образами, негативными ожиданиями и злободневными интерпретациями и смыслами, поставляемыми текущими политическими трениями.
Что же касается международных коммуникаций, то Россия создала себе особую известность слабыми способностями сообщения о себе вовне. Восприятие внутренней эволюции России может в значительной степени корректироваться за счет точно рассчитанных коммуникаций, которые должны разъяснять российскую реальность в американских терминах, с их американским наполнением.
Политика России на пространстве СНГ
Следующая принципиальная группа упреков в адрес России со стороны США касается российской политики в отношении государств СНГ. Эта политика видится Америке как «вмешательство во внутренние дела соседей», «неоимпериализм», «готовность беззастенчиво использовать власть для оказания давления на более слабых», «возвращение милитаристской и империалистической риторики», «отказ подчиняться международным договорным обязательствам».
Точку зрения политического руководства по этому вопросу выражает глава комитета по международным делам сената США республиканец Ричард Лугар. На слушаниях в комитете сената об «Отходе России от принципов демократии» 17 февраля 2005 года он обвинял Кремль в «неудачных попытках влиять на результат выборов на Украине и поддержании сепаратистских регионов Грузии». Россия, согласно сенатору, также «оказывает поддержку стремлениям президента Лукашенко удержать власть в Беларуси и помощь правительствам Средней Азии в их борьбе с демократическими преобразованиями». Стоит заметить, что даже сама аббревиатура СНГ (Commonwealth of Independent States, CIS) в США избегается — вместо нее государственные власти используют аббревиатуру NIS — Newly Independent States.
Серьезные издания способны транслировать нюансы российской политики на пространстве СНГ. Под заголовком «Путин использует мягкую силу для восстановления российской империи» московский корреспондент газеты The New York Times Стивен Ли Майерс пишет: «Президент Путин не стремится воссоздать Советский Союз. Но он пытается сфабриковать экономическое, социальное и военное „факсимиле“ из бывших республик, за исключением трех, снова во главе с Москвой».[178]
Если тема внутренней эволюции России может корректироваться удачными коммуникациями, то вопрос российской политики на пространстве СНГ останется камнем преткновения между Россией и США, вне зависимости от качества коммуникаций. Расширение влияния России на постсоветском пространстве категорически противоречит американскому видению своей национальной безопасности и стратегических интересов.
Очевидно, что Россия должна стремиться к интеграции пространства СНГ — приемлемым и выгодным для этих стран образом, в первую очередь на основе экономических интересов. Распад СССР, понятный с точки зрения обид бывших республик на «гегемонистскую» в их отношении политику России и материальных преимуществ суверенитета, произошел, тем не менее, вопреки доминирующим в мире тенденциям к объединению. Объединение на евразийском континенте необходимо для России и государств СНГ, если они серьезно намерены стать одним из суверенных полюсов многополюсного мира. Наилучшим примером выгодного всем участникам интеграционного процесса служит Европа, начинавшаяся с «Союза угля и стали» в 1950 году. Цивилизационные, культурные, экономические, родственные связи, созданные поколениями людей на бывшем советском пространстве, предоставляют серьезный фундамент для политического объединения в долгосрочной перспективе. Ключом к успеху в процессе объединения является подход России, который должен строиться на интересах всех участников, и ее способность предложить привлекательную для них идею, если не универсального, то, по крайней мере, континентального масштаба.
Соединенные Штаты, со своей стороны, категорически намерены не допустить создания какого-либо нового объединения на постсоветском пространстве. Ричард Холбрук, претендент на пост главы Государственного департамента, ставший заместителем Мадлен Олбрайт в администрации президента Клинтона, объявил далекую для Америки Украину «нашей центральной зоной безопасности».[179] Этим он выразил видение американской политики в отношении государств СНГ, разделяемое как республиканским, так и демократическим руководством страны. Если большинство американских стратегов готовы принять умеренно (но не слишком) сильную Россию, то расширение влияния России в границах бывшего СССР для США решительно неприемлемо. Это противоречит одновременно всем их интересам. Недопустимость появления конкурента, сравнимого по силе с США; военные императивы «глобальной войны с терроризмом», включая базы в Средней Азии и на Кавказе; интересы энергетической безопасности государства и экономические интересы корпораций; психологическое напоминание о Советском Союзе и связанной с ним уязвимости Америки — любой из этих аргументов достаточен для активного противления Америки расширению влияния России на постсоветском пространстве.
Образ российской/советской империи — один из наиболее устойчивых образов России в Соединенных Штатах, и любые действия российского руководства на пространстве СНГ будут восприниматься как попытка «восстановить империю». Успех России будет зависеть от ее способности заинтересовать государства СНГ в сближении, от выбора средств общения с ними и от убедительности объединяющей идеи, которую Россия должна им предложить. Использование понятия «демократия» — не только риторически, но и на деле — было бы самым удачным способом превалировать над США в идейном плане.
Энергетическая политика России
Дополнительной темой разногласий в последние три-четыре года стала энергетическая политика России. Российское руководство критикуется за «захват энергетического сектора», «использование нефти и газа в политических целях» как «инструмента запугивания и шантажа», «агрессивной ревизии правил игры на глобальных энергетических рынках», вытеснение западных компаний из прибыльных энергетических проектов, «отмену принципа равенства в энергетике». В итоге Россия видится Америке «не гарантом энергетической безопасности, а угрозой ей».
Под заголовком «Настоящая холодная война» Томас Фридман, влиятельный комментатор газеты The New York Times и автор бестселлера «Плоский мир», так описывал свое видение ситуации из Берлина в октябре 2006 года: «Черный контрприлив нефтеавторитарности надвигается из России и ослабляет подъем свободных рынков и свободных людей».[180] Для Фридмана Россия представляет собой классический пример сформулированного им самим «первого закона нефтеполитики», согласно которому укрепление свободы в государстве обратно пропорционально цене нефти. Высокие цены на энергоносители превратили Россию из «больного Европы» в «начальника Европы», и сегодня она, по его мнению, имеет гораздо больше влияния на Западную Европу «посредством газопроводов, чем когда-либо имела посредством ракет SS-20».[181]
При этом Томас Фридман признает, что Россия ведет игру по правилам и что в 1990-е годы Запад совершил слишком много действий, противоречащих интересам России, которым на тот момент она не могла противодействовать. Поездка в Россию в феврале 2007 года, по всей видимости, произвела на господина Фридмана глубокое впечатление. Он увидел, как «Коронная драгоценность американской индустрии (компания „Боинг“) использует коронные драгоценности российского интеллекта для создания коронной драгоценности воздушного флота (новый пассажирский самолет 787 Dreamliner)». Увиденное лично — а не через мнения журналистов, пусть даже собственной газеты — заставило Фридмана изменить постановку проблемы: «Метавопрос в отношении России сегодня таков: станет ли Россия похожей на Норвегию — демократией, обогащенной нефтью, или похожей на Венесуэлу — демократией, подорванной нефтью? Станет ли конструкторский центр „Боинга“ нормой или исключением в России будущего?». А это уже справедливые, качественные вопросы, которыми задаются и многие россияне. Изменение позиций и одного обозревателя свидетельствует о способности «американского ума» понимать российскую реальность, если этому уделить внимание. Однако верное понимание российской проблематики остается исключением, а не нормой среди американских наблюдателей.
Высокие цены на нефть, нестабильность на Ближнем Востоке, интересы американских нефтяных компаний в России, острота проблем энергетической безопасности для США — все эти факторы значительно усилили актуальность энергетической темы для Америки. Наличие в ней геополитических, внутриполитических, экономических и коммерческих составляющих расширяет круг заинтересованных лиц и активизирует их действия.
Энергетическая проблематика, как и тема влияния России в СНГ, в большой мере состоит из «реальнополитических» интересов, которые слабо поддаются риторическому воздействию. Интересы национальной безопасности США будут всячески препятствовать расширению энергетического влияния России — монополизации поставок, контролю над энергоресурсами Средней Азии и Каспийского бассейна, вхождению в западные распределительные активы. Противоречия коммерческого порядка между крупными компаниями относятся к штатным межгосударственным трениям, которые имеют место и при совпадении политических идеалов, как это происходит между США и Европой. Кроме того, опасения Запада перед «энергетическим оружием» в руках России не имеют под собой фактических оснований: ни Россия, ни ранее Советский Союз даже в самые сложные моменты отношений не прерывали поставки энергоносителей. Однако субъективные опасения в данном случае питаются общим недоверием и размежеванием ценностного порядка.
Каждый раз, когда Россия имела возможность информационным сопровождением энергетической политики сгладить воспринимаемую опасность, это делалось чрезвычайно неуклюже. В декабре 2006 года российское руководство и руководство «Газпрома» оказалось виноватым в конфликте даже с тем, кто абсолютно лишен симпатий Запада — «последним диктатором Европы», президентом Беларуси Лукашенко. Неспособность к политическому маркетингу, неумение применять смысловой язык оппонента и пользоваться богатым коммуникационным инструментарием Запада в свою пользу Россия создает себе множество проблем, которых не так сложно избежать.
Внешняя политика России
Внешнеполитические разногласия между Россией и США разворачиваются в плоскости видения мировой архитектуры, методов международного взаимодействия и конкретных проблем текущей политики.
Концептуальный вопрос о численности полюсов в мире поднимается только в России: в Америке на него есть самоочевидный ответ. При этом подавляющее большинство политиков в Соединенных Штатах вполне согласны с тем, что с большей частью мировых проблем страна не может справиться в одиночку. Однако российская критика американского имперского подхода до Америки не доходит, потому что, сформулированная в терминах «однополюсности/многополюсности», она не переводима и теряет смысл в американской реальности.
Расхождение между Россией и США по вопросу о роли надгосударственных организаций и договоров — ООН, Международного уголовного суда, Киотского протокола — диктуется внешнеполитическими интересами и традициями. Как говорил Генри Киссинджер, империя не заинтересована в создании международного порядка, она сама стремится им быть. Империя с такой давней и устойчивой традицией изолированности и односторонности действий, как Америка, тем более не заинтересована в связывании себя международными обязательствами. К многостороннему подходу США готовы прибегать только в том случае, когда не рассчитывают получить результат от своей привычной односторонней практики. Аналогичным образом Америка не имеет причин отказываться от выбора силового подхода, если она рассчитывает таким образом разрешить проблему.
С объективной точки зрения, России сложно повлиять на то, чтобы Соединенные Штаты стали придерживаться мнения международного сообщества, когда это не отвечает их интересам. В ближайшей перспективе Америка сохранит позицию единоличного полюса, действующего по своему усмотрению, насколько это возможно. Это не значит, что Россия не должна выражать свое несогласие с таким подходом. Позиция России усиливается тем, что такое недовольство разделяют все остальные страны мира. Современная проблематика и угрозы также обязывают к сотрудничеству и согласованности действий.
Практические противоречия на внешнеполитическом поле появляются при решении конкретных вопросов, важных для национальных интересов США. В последние годы критика России касалась «отказа Москвы дать твердый отпор Ирану», «попыток переговоров с „Хамас“», «стремления подружиться с соседними авторитарными режимами», поставок оружия Ирану, Сирии и Венесуэле. Подобные действия воскрешают в американской памяти давнюю привычку Советского Союза «ловить рыбу в мутной воде». В контексте американской «глобальной войны против терроризма» эти действия России обретают негативный стратегический и ценностный характер.
Контакты России с палестинским движением «Хамас», пришедшим к власти в результате выборов по правилам демократии, за которую Америка так ратует в регионе, вполне оправданны с точки зрения политических целей. Вялость американской критики России по этому вопросу позволяет думать, что велась она скорее для формы. В действительности же, «реальные политики» в администрации не против диалога с «изгоями» через третью державу, поскольку самоналоженные принципы не позволяют им беседовать с такими центрами силы напрямую.
Ситуация меняется в тех случаях, когда Россия действует исключительно в пику США или ради незначительной материальной выгоды — с потенциальным ущербом для себя. Если Россия не заинтересована в получении Ираном ядерного оружия, как утверждает наше руководство, то контракт с Ираном в 800 миллионов долларов — мелкая сумма в масштабах государственной казны — не может быть причиной для того, чтобы создавать угрозу своей национальной безопасности в будущем. Российское руководство и само испытало достаточно проблем в переговорах с Ираном, чтобы убедиться в отсутствии контроля над действиями его лидеров. Поэтому странно слышать, когда президент Путин обещает за Иран, что тот не намерен использовать атом в военных целях. Это касается вооружения любой страны, которая в будущем может представить угрозу для России. Тот факт, что Соединенные Штаты, руководствуясь только краткосрочными интересами, вооружают тех, с кем им приходится вскоре сражаться, не является оправданием — Россия совсем не обязана повторять ошибки США.
Противодействие односторонним имперским подходам Соединенных Штатов вполне оправданно до того момента, когда это противодействие начинает приносить ущерб собственным интересам. В вопросах международной политики, как и во всех остальных, Россия страдает от отсутствия сверхидеи, сравнимой с идеологией США, которая бы задавала стратегическое направление ее действиям в мире, поддерживала материальные интересы и привлекала сторонников.
Расширение НАТО. Вопрос о расширении НАТО особенно показателен для уразумения неопределенности и несогласованности точек зрения внутри США о дальнейшем пути НАТО — организации, которой в России уделяется недостаточно внимания.
В России НАТО видится лишь одной гранью: своей политикой в отношении России. Для Соединенных Штатов НАТО представляет глобальную, концептуального порядка проблему. На протяжении последних лет НАТО переживает экзистенциальный кризис, самый серьезный со времен своего основания. Вопрос состоит в том, как переориентировать военно-политический альянс, созданный в противовес советскому блоку, на современные угрозы, в частности на борьбу с терроризмом. Практическая сложность этой трансформации болезненно демонстрируется непрерывными проблемами альянса в Афганистане: каждый аспект его деятельности становится камнем преткновения для его членов. Это относится к бюджету, численности контингента, полномочиям военных, процедурам согласования и, самое главное, готовности продлить свои обязательства на неопределенное число лет в будущем. Афганистан серьезно проверяет НАТО на выживание, и результаты этой проверки в большой степени решат судьбу альянса. Для тех, кто обеспечивает непосредственную деятельность НАТО, вопрос о принятии Грузии и Украины в лучшем случае относится к спекуляциям, а в случае реализации может стать угрозой для выживания альянса, учитывая тот груз проблем, который он уже имеет на балансе.
Примечательным образом Соединенные Штаты по собственной инициативе устранились от активного лидерства в НАТО: при американской традиции односторонних действий, особенно в военных делах, даже не самая тяжелая натовская бюрократия кажется им слишком громоздкой для решения неотложных прерогатив безопасности. Мощь альянса всегда исходила от мощи и лидерства Америки, которые сегодня высоки как никогда, но Соединенные Штаты предпочитают применять свои силы напрямую, тем лишая НАТО релевантности.[182]
Для большинства американских политиков, в отличие от специалистов, НАТО представляет собой наиболее удачный механизм страхования Запада от амбиций России. Курс на расширение НАТО на восток был задан еще в 1993 году администрацией президента Клинтона. Это решение было принято без особого понимания того, как оно будет осуществляться; к тому же контекст тех лет, с учетом присоединения России в 1994 году к программе «Партнерство ради мира», не обещал нерешаемых проблем. Сегодня Россия еще не воспринимается как угроза, но создает определенный дискомфорт как для левых, так и для правых кругов, ориентирующихся на американские ценности. Поэтому включение государств СНГ в НАТО видится как полезный страховочный шаг. При этом о цене такого развития они пока еще не задумывались. Не имея понятия о том, насколько чувствительно воспринимается расширение НАТО в России, они считают, что с Россией как-нибудь можно будет об этом договориться — не сопротивлялась же она расширению альянса на восток в 1999 году и недавнему вступлению в НАТО семи восточноевропейских государств, среди которых были и три бывшие советские республики.
Для сообщества людей, объединенных убежденностью в фундаментальной враждебности России и перманентности угрозы от нее, НАТО стоит на передовой борьбы с потенциальным соперником. Эти рыцари холодной войны сохранили свои убеждения, несмотря на все, что произошло с момента ее окончания. Этих людей не так много, но сегодня в администрации они занимают ключевые посты. Вицепрезидент Ричард Чейни, Эллиот Абрамс, заместитель главы Совета национальной безопасности по «глобальной стратегии продвижения демократии», известный своей ролью в скандале «Иран-контрас», несколько ведущих фигур в Пентагоне (новый глава военного ведомства Роберт Гейтс к ним не относится, несмотря на свой обширный послужной список) — эти люди сделают все от них зависящее для того, чтобы «сдержать и откатить назад» сегодняшнюю Россию.
Установка элементов системы ПРО в Восточной Европе. Решение об установке элементов системы противоракетной обороны в Польше (10 ракет-перехватчиков) и Чехии (радиолокационная станция) было принято и заявлено типичным американским образом: без обсуждения с другими сторонами и не задумываясь об их реакции. Обоснованием такого шага послужила необходимость обеспечения безопасности Европы против возможного удара Ирана, поскольку безопасность Европы была представлена как неотделимая от безопасности Америки. Тема развертывания американской ПРО в Европе время от времени поднималась с 2002 года, но решение о начале переговоров между Соединенными Штатами, Чехией и Польшей было обнародовано 20 января 2007 года. Для Соединенных Штатов этот шаг не имел приоритетного значения, и никаких серьезных проблем они не ожидали.
Россия отреагировала на этот рядовой вопрос стратегическим образом: на первом же международном форуме, конференции по безопасности в Мюнхене 10 февраля, президент Владимир Путин перевел вопрос на концептуальный уровень. Его выступление было не о десятке ракет-перехватчиков и одном радаре, а о концепции международной безопасности в самом широком ее понимании, не ограниченном военными аспектами. Это был чрезвычайно удачный ход: Россия взяла инициативу в свои руки и перевела тактический вопрос в плоскость глобальной безопасности — именно глобальной, а не только России. Основным предметом критики стал ущерб, наносимый односторонностью действий США глобальной безопасности.
В последовавшие месяцы представители всех гражданских и военных министерств и ведомств, в один голос, внятно и спокойно разъясняли неприемлемость для России размещения элементов ПРО в Восточной Европе. В своем ежегодном послании Федеральному собранию 26 апреля президент Путин поднял ставки, предложив ввести мораторий на исполнение положений Договора об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ) до тех пор, пока все страны НАТО без исключения не ратифицируют договор и не начнут его строго исполнять.
По своей настойчивости, последовательности, согласованности и, одновременно, выдержанности, оставляющей оппонентам возможность выйти из положения, не теряя лица, — это, пожалуй, самая удачная коммуникационная кампания, которую российские власти провели за последние годы.
Министр обороны США Роберт Гейтс, умнейший и взвешенный человек, не идеолог, тоже сделал успешный, с американской точки зрения, ход в игре, пригласив Россию к сотрудничеству в обеспечении противоракетной защиты. Подобное предложение было выгодным для США со всех сторон: зная, что Россия от него откажется, Соединенные Штаты теперь могут использовать демонстрацию своей «доброй воли» и «стремления к многостороннему сотрудничеству» в качестве аргумента или оправдания последующих действий.
Позиция России нашла союзников в лице европейских государств — хочется надеяться, что это входило в наш расчет. Германия настаивает на том, чтобы Соединенные Штаты представили России полное описание планов развертывания и обеспечили прозрачность своих действий. Франция и другие рекомендуют американской администрации уделять больше усилий управлению своими отношениями с Россией, если Америка хочет получить поддержку союзников в развертывании системы. Администрации Белого дома на самом высоком уровне оставалось лишь признать свою ошибку неудачного взаимодействия с Россией по вопросу ПРО в Восточной Европе.[183]
А что же думают сами американцы — не политики — о строительстве противоракетной обороны для Европы? Этот вопрос был задан зрителям программы CNN «Situation Room», и вот какие ответы пришли в редакцию:[184]
«Противоракетный щит для Европы — не наше дело. Пусть европейцы сами финансируют и строят свой щит. Они нас все равно не любят. И пусть они сами спорят о щите со своими европейскими друзьями, русскими. Вместо того чтобы беспокоиться о Европе, нам лучше побеспокоиться о том, как защитить наши собственные границы», — Юджин из города Майерс Флэт в Калифорнии (надо учесть, что граница с Мексикой, проходящая по границе штата Калифорния, все еще большей частью открыта).
«По этому вопросу весь мир должен согласиться с Путиным. Это еще одна демонстрация безрассудства военной клики Буша, вышедшей из-под контроля. Это безумие должно прекратиться», — Ден, Санта Барбара, Калифорния.
«Снова начинается. „Звездные войны“ времен Рональда Рейгана, стоившие нам миллиардов долларов и не принесшие никаких результатов, возвращаются к жизни. Можем мы, наконец, начать учиться на собственных ошибках? Вероятно, нет, когда это касается политики и большого бизнеса», — Дин, Лас-Вегас, Невада.
«Нет, нам не нужна система противоракетной защиты в Европе. Нам нужно избавить Россию от остатка ее ракет и ядерных материалов, пока они не продали их террористам на черном рынке», — Мэрилин, город Джермантаун, штат Нью-Йорк.
При всем различии подходов эти и другие ответы рекомендуют одно решение. Иногда в ответах проскакивают интересные моменты: оказывается, из Америки Европа и Россия могут казаться друзьями. Никогда не нужно недооценивать способность людей помнить старые обиды: в то время как из СССР Запад — Европа и Америка — казались монолитом, исчезновение общего врага позволило старым противоречиям вернуться на поверхность и развело регионы далеко друг от друга.
Кондолиза Райс утверждает, что идея угрозы этих отнюдь не самых продвинутых элементов ПРО стратегическому сдерживанию России совершенно нелепа. И она права, судя по утверждениям российских военных. Тем не менее интенсивная российская реакция должна была быть именно такой.
Восприятие России как производная от внутренней проблематики США
Наряду с ценностями восприятие России в США определяется внутренней проблематикой страны. Периодические приступы русофобии со стороны Запада часто не совпадают с наличием реальной, объективной угрозы, исходящей от России. Преобладающее восприятие России и политика по отношению к ней формировались на основе идеологии американского государства, а изменения восприятия в высокой степени зависят от внутренней конъюнктуры США.
Социальные противоречия, экономические спады и подъемы, эмоциональные кризисы нации и, в особенности, выборные циклы способны изменить восприятие и политику США в отношении России без всяких на то стимулов со стороны последней. В свое время Великий кризис вдохновил интерес американских либералов к советской системе, идеализируя Советский Союз и коммунизм. Позже непонимание функционирования советской системы и просчеты аналитиков создали миф об огромной силе и неуязвимости Советского Союза.
Примечательный анализ восприятия России Западом как производной от внутренних императивов ведет историк Мартин Малия в книге «Россия в глазах Запада», одной из немногих работ, непосредственно посвященных такой теме. Россию идеализировали или демонизировали не столько в соответствии с ее действиями, сколько исходя из внутренних проблем, страхов, разочарований, надежд и стремлений самого западного общества, констатирует Малия.[185] Повышенное ощущение опасности Западом со стороны России совсем не обязательно вызывалось агрессивностью России, а политика России, конструктивная в отношении Запада, отнюдь не обязательно получала в ответ положительную реакцию. Вольтер находил множество оправдательных аргументов ненасытному экспансионизму Екатерины Великой, а Николай I одним лишь стремлением поддержать статус кво в Европе навлек на себя паническую агрессивность со стороны европейских государств.
Причину такого непредсказуемого видения России Малия видит в фундаментальной иррациональности человеческого восприятия и активном участии в нем эмоциональных составляющих. Субъективность и эмоциональность восприятия иногда набирают такую силу, что становятся вполне материальным фактором международной политики, который необходимо включать в политические расчеты. Вакуум, создаваемый незнанием и непониманием России, заполняется, согласно закономерностям человеческого восприятия, наихудшими ожиданиями.
Стивен Коэн делает аналогичные выводы: американцы обычно находят в Советском Союзе только то, что ищут. Так, во времена сталинского террора 1930-х годов СССР имел множество поклонников в Америке, в то время как гораздо менее жесткая эпоха Брежнева вызывала яростную критику.[186]
Предвыборные кампании часто становились определяющим фактором восприятия Советского Союза/России. В годы холодной войны политика в отношении СССР была основной темой предвыборных кампаний, и предметом критики почти всегда становилась мнимая «мягкость» линии и «примиренчество» находящейся у власти администрации и партии: жесткость и непреклонность в продвижении национальных интересов убедительно действуют на большинство избирателей. Лишь в одном случае президентские выборы выиграл более умеренный кандидат: в 1964 году Линдон Джонсон одержал победу над праворадикальным сенатором Барри Голдуотером. Но стоит отметить, что сенатор Голдуотер был одним из самых экстремистских политиков в истории США и его выбор с точки зрения здравого смысла представлялся действительно самоубийственным.
Как в годы холодной войны, так и сегодня беспроигрышная тема национальной безопасности является движущей силой предвыборных кампаний в Соединенных Штатах. Активизация традиционного ощущения уязвимости и эксплуатация страха людей всегда приносит дивиденды политикам. Согласно типичному сценарию, нации предъявляется враг, более зловещий, чем он может быть в реальности, а возможности государства рисуются более слабыми, чем они есть. Так создается потребность для силового президента и оправдание всех мер, которые он заведомо планирует реализовать. Большинство американцев прекрасно понимают эту логику и, тем не менее, каждый раз ловятся на эту удочку.
Умеренная политика Хрущева после смерти Сталина создала возможность для некоторого потепления отношений. Однако приближались президентские выборы 1960 года, и идеалист-демократ Джон Кеннеди построил свою кампанию на обвинении республиканской администрации Дуайта Эйзенхауэра в примиренческом подходе к СССР. «Ракетное отставание» США от СССР, в котором Кеннеди обвинял Эйзенхауэра, было предвыборной выдумкой — на самом деле США обладали преимуществом в ракетных вооружениях. Едва вступив в должность, в продолжение своего агрессивного предвыборного дискурса Кеннеди лично одобрил атаку в бухте Свиней, которая вошла в историю США как пример крупнейшего внешнеполитического и военного просчета. В 1980 году Рональд Рейган аналогичным образом победил на выборах Джимми Картера на антисоветской риторике и навязал стране «звездные войны».
Особенно ярко внутренний контекст Соединенных Штатов повлиял на восприятие России после трагедии 11 сентября 2001 года.
Предвыборная кампания кандидата в президенты Джорджа Буша в 2000 году основывалась на традиционных реалистических идеалах: в ней не фигурировали такие типичные для демократов внешнеполитические занятия, как активное распространение демократии и «государственное строительство» в других странах. В январе 2000 года Кондолиза Райс, тогда советник по внешней политике кандидата в президенты Буша, опубликовала в журнале Foreign Affairs классический «реалистический» манифест: американская дипломатия должна сосредоточиться скорее на отношениях между великим державами, чем на внутренних делах других стран.[187] «Некоторых беспокоит, что подобная позиция не учитывает роль ценностей, в особенности прав человека и продвижения демократии», — замечала Райс. Но приоритетом внешней политики США должны быть отношения с влиятельными правительствами, чьи «приступы гнева и добродетели затрагивают судьбы сотен миллионов людей». Этот дискурс в стиле realpolitik середины прошлого века вызвал критику даже у республиканцев, настолько он был для Америки устаревшим и беспринципным.
При таком реальнополитическом видении характер строя России представлялся второстепенным, тем более что страна в общих чертах двигалась в верном демократическом направлении — важным было количество стратегических ракет с ядерными боеголовками. Но даже и при всех боеголовках в 2000 году Россия не виделась врагом: она представлялась достаточно сильной, чтобы не допустить дальнейшего распада страны — кошмара Запада 1990-х годов, и достаточно слабой, чтобы не конкурировать за мировое господство с США, что описывает идеальную позицию России с точки зрения интересов Соединенных Штатов.
Террористические акты 11 сентября 2001 года — первая за почти 200 лет атака на территории Америки — стали поворотным моментом для нации. В США произошла смена парадигм, и после десятилетия мира снова стала актуальной силовая, воинствующая, упреждающая политика, которая впоследствии получила название «неоконсерватизм». «Глобальная война с терроризмом» — битва за идеалы, «за наш образ жизни», «за свободу и демократию» — вывела характер политического строя государств на первый план и сделала его основным критерием для их оценки. Мир снова подвергся делению на друзей, которые «с нами», и врагов, которые «против нас».
Этот «момент истины» потребовал новой проверки на демократию всех участников, и в сентябре 2001 года Россия ее «прошла», с учетом ее внутреннего состояния на тот момент и раннего звонка президента Путина президенту Бушу в знак поддержки американскому народу.
Однако позднее Россия выступила против войны в Ираке, отказалась от участия в военной «коалиции единомышленников», заняла позиции по Ирану и Северной Корее, отличающиеся от американских — другими словами, многообразием способов заявила о собственной позиции, от которой Запад за 1990-е годы отвык. Одновременно внутри страны набирал обороты экономический рост, стимулируемый растущими ценами на нефть, а развернувшийся процесс государственного строительства возвел новую «вертикальную» архитектуру, внешне похожую на старые конструкции.
Тем временем уверенность администрации президента Буша в демократии как панацее от мирового зла лишь укреплялась: в тексте Стратегии национальной безопасности 2006 года слова «демократия» и «свобода» упоминаются более 200 раз — втрое чаще, чем в Стратегии национальной безопасности 2002 года.
При таком мировосприятии и с учетом внутренних российских процессов к России у американских политиков возникало все больше вопросов, и их количество набрало критическую массу для пересмотра качественной позиции страны по отношению к обострившимся интересам США.
Восприятие России как производная от внутренней российской эволюции
Новости из России, естественным образом, также оказывают влияние на восприятие ее в США. Суть этих новостей интерпретируется опять-таки через призму американской системы ценностей и текущей проблематики Америки. Здесь полезно просмотреть галерею образов России/СССР, созданную событиями ушедшего века.
В начале XX столетия Америка, в силу замкнутости на самое себя, очень мало знала о России. Феномен «социалистической революции», незнакомый широким американским кругам даже в теории, еще более ограничил возможность понимания происходящего в молодом советском государстве. Либеральные элиты с интересом наблюдали за реализацией необычного политического эксперимента — в некоторой степени сравнимого с их собственным экспериментом, тем более что российские революционеры боролись во имя тех же свободы и равенства, что и американские революционеры полтора века ранее. Но социализм как системный строй слишком противоречил политической сути Америки, и администрация президента Вильсона формально прервала дипломатические отношения с Россией 7 ноября 1917 года.[188]
В послереволюционные годы Советская Россия представлялась слабым дезорганизованным гигантом, не способным на заметное экономическое развитие. Доходившая до Америки фрагментарная информация о разрухе, вызванной революцией и Гражданской войной, укрепили такое мнение. Уверенность в слабости молодого Союза была столь сильной, что американское правительство даже не считало нужным собирать о нем информацию. Установление дипломатических отношений и открытие посольства в Москве в ноябре 1933 года не столько улучшило понимание советской системы, сколько создало иллюзию лучшего ее понимания. Американские чиновники в Москве не стали получать больше верной информации, но стали подвергаться более интенсивному потоку дезинформации, который они транслировали в Вашингтон как чистую монету.
За счет иллюзии обладания информацией из первоисточника видение ситуации в СССР, с одной стороны, еще более отдалилось от реальности и, с другой стороны, стало обосновываться с еще большей убежденностью. Когда до правительства все же доходили фрагментарные данные, говорящие об интенсивном наращивании военной и индустриальной мощи Советским Союзом, эти данные либо игнорировались, либо отвергались как ошибочные. Доказательства почти полной ориентации советской промышленности на военные нужды не раз приводились в течение 1930-х годов экспертами, как государственными, так и независимыми, но суть и следствия этих фактов не интегрировались в понимание чиновников. Несколько верных оценок Советской армии, демонстрировавших, что СССР имел самый крупный арсенал передовых вооружений — самолетов, танков, а также производственных мощностей, — были проигнорированы, потому что противоречили большинству мнений. Потери СССР в 1940 году от войны с небольшой и далеко не самой сильной финской армией дали очередное подтверждение слабости Советского Союза тем, кто видел его слабым. Накануне Второй мировой войны советское государство представлялось из Америки нежизнеспособным, и коллапс его считался лишь делом времени.
Во время Второй мировой войны, с точки зрения США, Советский Союз в переговорах с союзниками вел себя достаточно жестко и непредсказуемо: то просил помощи, то выставлял условия, и в каждом случае бескомпромиссно добивался своих целей. Британский премьер-министр Уинстон Черчилль почти с самого начала войны уловил намерения Сталина получить контроль над большой частью Европы и настойчиво пытался донести свое убеждение до американского коллеги Франклина Рузвельта, но безрезультатно: президент Рузвельт был уверен в верности своего понимания «дяди Джо» и своей способности склонить его к конструктивному курсу. Как бы сложно ни проходило союзничество с СССР, большинство американских чиновников не сомневались в единстве целей США и СССР. Те немногие, кто подозревал Советский Союз в намеренном саботировании некоторых союзнических соглашений, поплатились карьерой.
К концу 1944 года внешняя разведка Госдепа стала настойчиво приводить данные об антисоюзнических действиях СССР и его враждебных намерениях. Эти мнения наконец стали подниматься с уровня аналитиков на средний уровень и доходить до высшего уровня Государственного департамента, разведслужб и министерства обороны. Несмотря на факты, Рузвельт и его ближайшие советники продолжали настаивать на попытках заручиться содействием Сталина в реализации амбициозных международных планов, которые задумывал Рузвельт. Кроме того, администрация опасалась, что существенное изменение политики по отношению к СССР выставило бы напоказ ее прежние просчеты, открыв президента для внутренней критики. Поэтому Рузвельт отказал разведслужбам в мандате собирать дополнительную информацию о Советском Союзе. Внезапная смерть Франклина Рузвельта в апреле 1945 года привела на президентский пост Гарри Трумэна, который понятия не имел о планах Рузвельта и занял типичную американскую позицию по отношению к любому врагу — агрессивное силовое давление.
Вопреки ожиданиям, Советский Союз не только не был сломлен сильнейшей германской армией, перед которой пала почти вся Европа, но и стал ключевым творцом победы во Второй мировой войне. Далее, несмотря на гигантские человеческие потери — более 23 миллионов человек, или 13,77 % общего населения страны, в сравнении с 418 000 человек (0,32 % населения США), и разрушением 40 % экономики,[189] Советский Союз стал достаточно сильным в военном и экономическом отношении, чтобы бросить вызов Соединенным Штатам.
Успех СССР произвел в Америке шок — тем более сильный, что случился он именно тогда, когда сами США впервые в своей истории утвердились на лидирующей позиции в мире. Такой серьезный просчет повлек в Америке панику. Чувство уязвимости и традиционные опасения за безопасность спровоцировали гиперреакцию и стремление перестраховаться.
Взаимная непереводимость двух систем, отсутствие методологии и инструментария для оценки советских реалий, неспособность видеть и верно интерпретировать информацию, не соответствующую ожиданиям, — все эти факторы активно участвовали в формировании ошибочного представления о советской реальности. Отсутствие базового знания и понимания Советского Союза, своего рода «неснижаемого остатка» информированности о государстве, что дало бы сравнительную шкалу для оценки ситуации в каждый определенный момент, стимулировало американскую тенденцию бросаться из одной крайности в другую. В США то устрашали себя преувеличенной мощью Советского Союза, то уверяли себя в скором крахе его системы. Попытки анализа советской экономики по критериям западной экономики неизбежно приводили к заключению, что коллапс системы неотвратим. Поскольку коллапс все не наступал, аналитики приходили к выводу, что система практически неуязвима, и это создавало конфликтующие и алармистские восприятия внутри правительства.
Ошибки в анализе информации, по мнению Леонарда Лешука, не были случайными или редкими, но широко распространенными и регулярными, и накапливались по мере того, как новые предположения строились на основе ошибочных заключений, выведенных из ошибочной информации.[190] Лешук также замечает, что объем информации является второстепенным фактором для получения верного анализа: некомпетентный аналитик неверно проанализирует информацию, сколько бы ее ни было.
Некоторые события советской жизни действительно имели все основания основательно перетряхивать восприятие СССР, независимо от угла преломления. Сильнейшим ударом по верованиям приверженцев советского строя за границей стала информация о сталинском терроре, раскрытая после XX съезда КПСС. Свидетельства политических гонений были для американских сторонников СССР предательством идеалов коммунизма, ибо политическая демократия дорога сердцу любого американца, будь он даже членом коммунистической партии. Запуск Советским Союзом спутника в 1957 и полет в космос Юрия Гагарина в 1961 году создали новый виток ужаса перед мощью советского врага. Правительство и общество регулярно захлестывали волны тревоги и опасений, что демократическая Америка слишком размягчилась морально и физически, чтобы выдержать напор «целеустремленного, с серьезными намерениями, дисциплинированного» советского врага.
Наследие холодной войны
Холодная война оставила в наследие сегодняшним России и Америке предубеждения, подозрительность, эмоциональность и иррациональные опасения, притупляющие голос разума и здравого смысла. Восприятия эпохи холодной войны, запечатленные в памяти подавляющего большинства американцев, служат опорным ориентиром, исходной точкой для оценки происходящего в России сегодня. Более того, образы холодной войны являются единственно возможным базовым ориентиром, поскольку живущие сегодня поколения не знают ничего о докоммунистической России.
Через призму либерально-демократических ценностей США Советский Союз представлялся олицетворением всего негативного и резервуаром всех характеристик, противоположных американским. С позиций США, СССР воплощал антагонистический полюс по каждому критерию: тоталитарность, авторитаризм, тирания, попрание прав человека, безбожность — вместо демократии, свободы, прав человека, плюрализма мнений и христолюбивости.
Холодная война стала удобнейшим форматом для выражения идиосинкразии американской идентичности. Тоталитарный антипод способствовал кристаллизации образа Америки как «маяка свободы» для свободолюбивых народов мира и видения себя американцами как «всемирной нации», сочетающей в себе все лучшее. В противостоянии с СССР Америка могла лучше реализовать свою «особую судьбу» и «спасти мир». Наличие внешнего врага способствовало сплочению нации, а преувеличение его мощи и «коварства» помогало видеть себя более сильной и добродетельной державой. Манихейское видение мира питалось идеей противоборства с «империей зла», и религиозный дух видел сражение с Советским Союзом как библейский Армагеддон. Чувство уязвимости и компенсирующая его погоня за абсолютной безопасностью служили эффективной движущей силой и оправданием экспансии в мире. Холодная война также отвечала вполне материальным — и очень весомым — интересам индустриального и военного лобби. Со своей стороны, Советский Союз, в силу наличия аналогичных характеристик, всячески способствовал созданию и поддержанию такого своего образа в Соединенных Штатах.
Восприятие советской внешней политики в США можно категорировать в три группы. Первый тип интерпретаций, традиционный, видел во внешней политике СССР продолжение стремлений царского режима. Идеологическое, военное, индустриальное и технологическое усиление советских времен, согласно сторонникам такой интерпретации, дало дополнительные средства для достижения традиционных для России целей: доступа к морям, обеспечения безопасности границ, повышения международного влияния. Двойственность направлений продвижения — Азия и Европа — соответствовала давней российской традиции, причем, встречая препятствия на одном направлении, Россия двигалась в другом. Вторая школа, идеологическая, интерпретировала советскую внешнюю политику как стремление к мировому господству и установлению коммунизма во всем мире. Планы советских лидеров сравнивались с планами Гитлера, марксистско-ленинское учение понималось буквально, заговорщический характер подкреплялся тоталитарными средствами достижения целей. Третья школа рекомендовала комбинировать элементы традиционного и идеологического подходов, ибо стремление СССР обеспечить свою безопасность совмещалось и поддерживалось идеологией экспансии.
Доклад Трехсторонней комиссии «Поиск общего языка с Россией: следующая стадия», опубликованный в мае 2006 года, признает, что нельзя игнорировать унаследованную от холодной войны подозрительность, которую сегодня легко вызывают самые непредсказуемые и иррациональные причины. В качестве иллюстрации долгожительства старых предубеждений доклад приводит пример Германии и Японии, с одной стороны, и Соединенных Штатов и Европы — с другой, на протяжении последних шестидесяти лет прилагающих усилия для нейтрализации последствий гораздо более давнего конфликта, Второй мировой войны. Американские авторы также соглашаются с президентом Путиным, когда он призывает не оценивать друг друга «сквозь призму прошлых предрассудков».
Процесс диссоциации Советского Союза от современной России усложняется тем, что в годы холодной войны СССР чаще всего именовался Россией, а все советские люди — русскими, причем ошибочность такого использования слов даже не осознавалась. Американские чиновники самого высокого уровня продолжают ошибаться в терминах и сегодня. Бывший советолог, глава Государственного департамента Кондолиза Райс, в пылу дебатов об установке элементов системы противоракетной обороны в Польше и Чехии, 26 апреля 2007 года сказала, даже не заметив и не поправив себя: «Мысль, что 10 ракет-перехватчиков и несколько радаров в Восточной Европе станут угрозой советскому стратегическому сдерживанию, — совершенно нелепа, и все это знают».[191] Лексика, и вслед за ней понимание, далее усложняется тем, что в английском языке не существует разницы между терминами «русский» и «российский». Для большинства, однако, все эти лексические тонкости не имеют ровно никакого значения.
Различие в видении наследия СССР в России и на Западе ярко проявилось, когда президент Владимир Путин в послании Федеральному собранию в апреле 2005 года охарактеризовал распад Советского Союза как «величайшую геополитическую катастрофу XX века». Очевидно, что для россиян, наряду с самыми трагическими чертами, Советский Союз также представлял собой и ряд положительных характеристик. Для Запада, знакомого лишь с негативной стороной Советского Союза, исчезновение «империи зла» без всяких сомнений представляло собой величайший геополитический триумф XX века. Исходя из своего понимания события, западная пресса и комментаторы естественным образом интерпретировали слова президента Путина как ностальгию по Советскому Союзу, неоимперские намерения и приверженность традициям КГБ.
Устойчивость идеологических убеждений во времени, их нечувствительность к внешним факторам и аргументам, а также силу индивидуальных мнений руководства страны демонстрирует пример Джона Даллеса, приводимый Джозефом де Риверой.[192]
Глава Государственного департамента Джон Даллес (1953–1959) имел огромное влияние на президента Дуайта Эйзенхауэра. Президент полагался на него полностью, а Даллес тем временем полагался только на свое мнение. Он не допускал конкуренции, и все четыре помощника президента по внешней политике покинули администрацию под его давлением.
Президент Эйзенхауэр был убежденным сторонником сближения с Советским Союзом, и в особенности стремился прийти к соглашению о контроле над ядерными вооружениями. После смерти Сталина в 1953 году и с приходом к власти Никиты Хрущева Советский Союз сделал серию позитивных шагов: был начат культурный обмен с США, выведены войска из Австрии, занята более мягкая позиция в отношении Финляндии, произошло примирение с Югославией и, главное, были существенно сокращены вооруженные силы. Сближение с Америкой получило шанс на осуществление, и переговоры о контроле над вооружениями начались.
Даллес же видел свою миссию в укреплении альянса государств против СССР и саботировал любое позитивное развитие переговорного процесса. Непримиримость Даллеса основывалась на его категорическом убеждении, что коммунистическое правительство являлось истинным воплощением зла. В 1950 году, еще до назначения госсекретарем, он писал: «Советский коммунизм начинается с атеистической предпосылки безбожия. Все остальное вытекает из этого». Критикуя американскую политику «сдерживания» в отношении Советского Союза, Даллес в своей работе «Война или мир» предлагал политику «освобождения» от коммунизма. Он был убежден, что государство, придерживающееся моральных принципов (то есть США), оказывается в невыгодных условиях при взаимодействии с беспринципным государством (то есть Советским Союзом).
Психолог-политолог Оле Холсти изучил все публичные высказывания Даллеса о Советском Союзе, в общей сложности 434 документа: слушания в конгрессе, пресс-конференции и выступления. СССР в них упоминался 3584 раза.[193] Оказалось, что мнение Даллеса о Советском Союзе — положительное либо отрицательное — соотносилось с непосредственными действиями СССР только на 0,03, то есть практически не зависело от них. Даллес интерпретировал позитивные шаги советского правительства, предпринятые после 1953 года, как слабость, а не конструктивность: вывод советского военного контингента из Австрии, по убеждению Даллеса, был произведен вследствие признания неудачи его политики в Западной Европе, а сокращение численности армии на миллион человек было продиктовано слабостью промышленности и сельского хозяйства. Стараниями Даллеса переговорам о сокращении вооружений был положен конец.
Факты, которые должны были бы изменить мнение, послужили Даллесу для утверждения ранее существовавших убеждений. Пример Даллеса демонстрирует, как сложно — почти невозможно — заставить убежденных идеологов изменить свою точку зрения. Возможно, что, в случае таких личностей, единственным лекарством от предрассудков холодной войны может быть смена поколений — как в США, так и в России. «Тирания прошлого над воображением» постоянно отбрасывает восприятие России в минувшую эпоху и не дает шанса увидеть и сформулировать новые характеристики. Новые российские явления, еще не получив названия и оценки, соотносятся с имеющимися в архиве образцами и наделяются терминами холодной войны.
Помимо субъективных причин, связанных с преломлением восприятия, понимание СССР в США осложнялось и вполне объективными препятствиями.
На первом революционном этапе понять новое советское государство было сложно еще и потому, что сами его архитекторы и строители не имели единого и точного представления о том, что они строили. Советская система стала результатом внутренних противоречий между революционерами, смены лидеров и политических зигзагов на протяжении 1920–1930 годов. Как и в случае «американского эксперимента», окончательный образец советской системы был заранее непредсказуем даже для ее архитекторов.
Закрытость СССР, отсутствие регулярных контактов между руководителями, между элитами и между людьми создавали информационный и человеческий барьер. Редкое общение, когда оно все же происходило, ограничивалось официальностью, идеологическими рамками и было строго дозировано. Источниками информации об СССР для американских исследователей служили лишь официальные государственные документы — манифесты, программы, законы, тексты выступлений; пресса — ежедневные и другие издания, национальное телевидение; и специализированная литература — журналы партии, армии, научные работы советских академиков.
Именно отсутствие прямого доступа к людям, к их собственному мышлению, не отфильтрованному идеологией и цензурой, создавало важнейшее препятствие на пути понимания Советского Союза. Известный социолог Маргарет Мид в предисловии к своему исследованию отношения советских людей к власти заранее предупреждает, что работа ее «лишена целостности и стиля, которые появляются только тогда, когда была возможность работать среди этих людей, ходить с ними по улице, разделять их надежды и страхи, (…) есть с ними хлеб».[194] Признание подобного рода является редкостью, и предварительное допущение возможности ошибок лишь придает работе достоверности. Оперирование идеями, отрешенными от реальности и от живых людей, лишало аналитиков человеческого понимания и одушевленности, что только способствовало укреплению враждебных отношений.
Наконец, активные усилия СССР по дезинформации были вполне продуктивными. В зависимости от потребностей момента советские пропагандисты, подыгрывая американским представлениям, с успехом представляли СССР слабее или сильнее, чем тот был на самом деле.
Обманутые ожидания 1990-х годов
Период демократических преобразований в России 1990-х годов под влиянием всеобщего энтузиазма породил в Америке эйфорию и создал более оптимистичное видение демократических преобразований, чем они давали на то оснований в реальности. С точки зрения интересов, триумф Соединенных Штатов и стремление максимально использовать неожиданно возникшее стратегическое преимущество заложило основу для будущих противоречий с Россией.
Самороспуск советской империи — уникальное событие в истории человечества — подарил Соединенным Штатам неожиданную, без единого выстрела, победу в противостоянии, длившемся более семидесяти лет. Россия заявила о выборе демократического пути развития, чем не могла не вызвать головокружения от успеха по другую сторону Атлантики. Согласно общепринятому восприятию на Западе, в начале 1990-х годов Россия из средоточия международных проблем превратилась в инструмент их решения.
В 1921 году глава управления России в Государственном департаменте США Артур Баллард, провидя будущее, говорил, что с распадом советской системы проблемы далеко не закончатся, ибо даже самому лучшему правительству в России придется исправлять последствия коммунизма. Несмотря на то что распад Советского Союза был заветной мечтой США, ее осуществление в начале 1990-х годов застигло последователей Балларда врасплох. Согласно признаниям участников процессов тех лет, администрация США глубоко недооценила сложность и комплексность переходного периода и травмы, которые этот период оставит россиянам.[195]
Трансформация в России усложнялась необходимостью вести не один, а три болезненных переходных процесса: расставание с империей и статусом сверхдержавы, построение рыночных механизмов и институтов взамен командных систем и поиск новой, объединяющей более ста народностей, идеи вместо советской идеологии. Расставание с республиками оказалось более болезненным, чем демонтаж колониальных империй европейских государств — из-за разделения семей, этнических общностей, деления единой экономики и обороной системы и внезапности происшедшего. Психологический урон от потери статуса сверхдержавы был тем более глубок, что имперское прошлое охватывало не только советский, но и предыдущие периоды российской истории. Построение рыночной экономики было произведено со всеми ошибками, которые можно было совершить, и, как это слишком часто происходило в истории России, за счет простых людей, которые заплатили самую высокую цену за перемены. Большинство исследователей сходятся во мнении, что развитие работоспособной модели демократического управления по определению должно было происходить «снизу вверх», а не «сверху вниз», что противоречит традициям российской «вертикали власти». Роберт Легволд подчеркивает, что причина неудачи также состояла в том, что ни россияне, ни американцы, ни европейцы никогда всерьез не занимались решением концептуальной задачи: как интегрировать Россию в западный мир, если ее невозможно интегрировать в институты, составляющие фундамент современной Европы (Евросоюз и НАТО)?[196] В отсутствие стратегии и четкого направления движения стороны в основном реагировали на раздражители в текущем поведении друг друга, Россия — на одобрительные отзывы, а США — на поверхностные признаки прогресса.
Еще одна ключевая группа причин сегодняшних противоречий между Америкой и Россией состоит в краткосрочности, агрессивности и непродуманности политики США по отношению к России в 1990-е годы.
Распад Советского Союза, согласно Френсису Фукуяме, положил «конец истории» в том смысле, что крах коммунизма доказал безальтернативность демократического пути развития. Это ключевое событие XX века дало старт «триумфализму» Америки — тем более что вся предыдущая история готовила США к моменту единоличного мирового лидерства.
На протяжении 1990-х годов Соединенные Штаты вели двойственную политику в отношении России. С одной стороны, администрация президента Клинтона словесно всячески поощряла усилия «друга Бориса», щедро рассыпая похвалу в успехах демократических преобразований, убеждения в «дружбе и партнерстве», а также кредиты международных финансовых организаций, которые ставили целью материально подкрепить идейные стремления реформаторов, красочно нарисовавших ужасы возвращения коммунистов. С другой стороны, Соединенные Штаты максимально эксплуатировали слабость и несостоятельность России переходного периода, выжимая из нее согласие на все необходимые им уступки, и обращались с Россией как с побежденной нацией, не имевшей средств к сопротивлению. Одну вещь администрация Клинтона поняла верно: для эмоциональной России очень важны знаки «уважения» и «признания», и под покровом этих ничего не стоящих слов США могут получить максимум для своих национальных интересов.
Стивен Коэн задается вопросом: как американская администрация могла рассчитывать на то, что такая агрессивная антироссийская политика не отзовется угрозой для национальных интересов США в будущем?[197] Америка, отвечает на свой вопрос Коэн, действовала исходя из «ложного предположения, что она обладает правом, мудростью и властью переделать посткоммунистическую Россию в политическую и экономическую реплику Америки». Другое ложное предположение состояло в том, что «Россия должна стать младшим партнером Америки в ее внешней политике и полностью разделить ее интересы, отказавшись от других интересов». Колоссальная самонадеянность, сравнимая разве что с грандиозным невежеством Америки, привела к «контрпродуктивному крестовому походу 1990-х годов, который продолжается различными способами по сегодняшний день», подводит итог Коэн.
Эти слова американского русиста, наиболее близкие к российскому видению политики Америки, ложатся как бальзам на российскую душу. Но не стоит обольщаться. Профессор Коэн, вполне возможно, — единственный человек в США, который придерживается такого мнения. Однако многие влиятельные в Америке люди могут частично разделять такую точку зрения. Тот же Томас Фридман, еще в октябре прошлого года описывавший Россию как «черный контрприлив нефтеавторитарности», четыре месяца спустя после поездки в Россию в своем комментарии к мюнхенскому выступлению президента Путина глубоко сомневался в разумности американской политики: «Мы все знаем ответ: НАТО направлена против России. Хорошо, мы были готовы привести Россию в ярость расширением НАТО, но что мы от этого получили? Чешский флот?».[198]
Мирная передышка последнего десятилетия XX века и возможность бесспорно лидировать в мире подошла Америке, как перчатка к руке. Соединенные Штаты приняли эту уникальную ситуацию как должное, как норму на все времена. Восприятие себя как «силы Добра» и историческая ориентированность на всемирное лидерство продиктовали Америке вполне искреннее ожидание того, что Россия присоединится к американским ценностям и встанет на их службу. Столь же искренне наиболее убежденные американцы сегодня обвиняют Россию в том, что она не выполнила своих обязательств и «обманула» Америку.
С российской стороны, удивляться американской самонадеянности, невежеству и безжалостному оппортунизму не пришлось бы, если бы руководство страны, в особенности Михаил Сергеевич Горбачев, имели некоторое знание и понимание Америки. Без этого знания приходится учиться на ошибках, платя за них высокую цену.
Восприятие России в зависимости от политических убеждений
Плюрализм либерально-демократической системы дает жизнь многообразию мнений, выражаемых с различной степенью категоричности. Те или иные мнения из обоймы образцовых убеждений могут набирать больший удельный вес и излагаться с более интенсивным накалом, и тогда общая картина восприятия России изменяется. Изменение удельного веса типов мнений зависит от внутренней политической обстановки в Соединенных Штатах, от действий России, мировой проблематики и конъюнктуры, профессиональной деятельности и задач людей. При том повторим: разнообразие мнений ограничено рамками доминирующего кредо: критика России ведется исключительно с позиций либеральной демократии.
Ось «правые — левые» в контексте американских мнений о России теряет свою геометрическую четкость. Изначальное определение левых взглядов в американской политике отсылает к социально ориентированному либерализму, экологической политике зеленых и далее влево — к социализму, коммунизму и анархизму. Левые мнения ассоциируются с Демократической партией. Правая часть политического спектра наполнена разными степенями консерватизма, монархизма, либертарианства (радикальный экономический либерализм — экономисты Милтон Фридман, Фридрих Хайек), религиозного радикализма, национализма, милитаризма и даже фашизма. Правые обычно ассоциируются с Республиканской партией.
Если экономический эксперимент социализма мог представлять интерес для сторонников левых взглядов, то политическая сущность СССР/России объединяет в критике и левых, и правых. Политический либерализм — система, возводящая индивидуальную свободу человека на первое место и ставящая государство ей на службу, — является константой для всех позиций политического спектра США. Поэтому ценностная критика России велась и ведется как демократами, так и республиканцами.
Наиболее категоричная часть Республиканской партии, правые радикалы, часто подкрепляли ценностную критику силовой политикой в отношении СССР/России.
Правые и праворадикальные круги
Образы «царства тоталитаризма» и «империи зла» времен холодной войны сегодня выражаются в обвинениях России в авторитаризме, неоимпериализме, в инициировании новой холодной войны и общем повышенном тоне критики. Москва, считают убежденные критики, не выполнила своих обещаний Вашингтону о трансформации в полноценную демократию. Москва не способствует реализации национальных интересов Вашингтона, чего они ожидали в своей установке на мировое лидерство. В зависимости от обстоятельств, в контексте общей критики появляются обвинения России в конкретных враждебных действиях, вроде обвинения российских спецслужб в «передаче информации Саддаму Хуссейну, создающей угрозу для американских войск». Меры противодействия России предлагаются самые разнообразные: от проведения кампании на «средства международных спонсоров» по корректированию наследия Сталина в глазах молодых россиян до противодействия вступлению России в ВТО и исключения ее из «Большой восьмерки».
Выразители праворадикальных взглядов присутствуют во всех ветвях власти, имеющих отношение к внешней политике. Их озвучивают конгрессмены: в последние годы на слуху у россиян имена сенаторов Джона Маккейна, Ричарда Лугара, Томаса Лантоса. Критики исполнительной ветви весомо представлены вице-президентом Ричардом Чейни; их ряды составляют отдельные личности из Совета по национальной безопасности, министерства обороны, Государственного департамента и других ведомств. Четвертая власть, пресса, блюститель ценностей, обладает особенно широким инструментарием и охватом. Редакторы влиятельных американских газет, как правило, занимают высококритичные позиции по отношению к России. Их тотальное согласие в критике сегодня и отсутствие всякого равновесия в презентации точек зрения на российские проблемы заставляет Стивена Коэна называть газету The Washington Post, которую он считает лидером «возрожденных приверженцев холодной войны», «„Правдой“ на Потомаке».[199]
Для праворадикалов Россия, как бы она ни называлась и в каком бы образовании ни участвовала, была, есть и будет угрозой, реальной или потенциальной. Именно о таких людях Мартин Малия пишет: «Многие на Западе ответили на появление постсоветской России по законам реакции Павлова: русская традиция, будь она белой, красной или, как сегодня, бело-сине-красной, состоит в деспотизме и шовинизме внутри страны, ведущим к экспансионизму и империализму вовне».[200]
«Вечная Россия» многим видится как «вечный подвид восточного деспотизма». Стивен Коэн еще в 1983 году отмечал, что неприятие коммунизма и недостаток знаний не являются достаточным объяснением глубокой ненависти, испытываемой по отношению к Советскому Союзу некоторыми американцами: к Китаю и другим коммунистическим странам те же люди практиковали более взвешенные подходы. «Истинный источник советофобии залегает глубже», — пишет Коэн. «В отличие от других государств, Соединенные Штаты так полностью и не признали, что, нравится это нам или нет, Советский Союз стал легитимной великой державой с интересами и правами в мировых делах, сравнимыми с нашими».[201]
Однако представляется, что истоки американской русофобии залегают еще глубже: никакая другая держава, кроме Советского Союза и России, не противопоставляла Америке идеологию, способную конкурировать с американской.[202] Идея «коммунизма во всем мире» или идея России как Третьего Рима представляли собой правдоподобную в некоторые моменты истории альтернативу миссии Америки. Никакая другая держава не ставила цель, столь близкую к американской сверхидее — «спасению мира». Но двух спасителей у мира быть не может. Мессианство — вот истинный предмет конкуренции для Америки в случае с Россией. В этой области Америка не терпит соперников.
Правые радикалы в политическом руководстве страны не существуют сами по себе, они отражают взгляды той части общества, которая посредством выборов приводит их к власти. Это наиболее ревностная часть общества, ориентированная на силовые подходы; она восходит к линии пуританских протестантов, ирландских иммигрантов и других решительно настроенных групп. Уверенность в роли Америки как образца для всех других наций, моральный абсолютизм, категоричность и непримиримость суждений, усердие и прозелитизм в любой деятельности, воинственность, милитаризм, психологическая готовность к войне — все эти черты в своих крайних выражениях вдохновляют правых идеологов и аудиторию, им внимающую. «Существует значительная, политически влиятельная агрессивная масса американского мнения, для которого наличие сильного и устрашающего врага, заклясть которого можно только массированными военными приготовлениями и воинственной позой, стала политической и психологической потребностью», — писал Джордж Кеннан в советскую эпоху.[203]
В советские времена не только действия, но и само существование Советского Союза — экспансионистского тоталитарного государства, стремящегося к покорению мира, — согласно правым радикалам, представляло собой «явную и непосредственную опасность» для остального человечества. Именно «для человечества», а не только для Америки, потому что такая эгоистичная формулировка противоречит самовосприятию Соединенных Штатов как альтруиста и спасителя мира. В 1945 году радикалы предсказывали, что Красная Армия триумфальным маршем пройдет до берегов Атлантики, и по настоящий момент они продолжают считать, что только наличие у США ядерного оружия остановило Советский Союз от полного завоевания Европы (доля правды в этом может присутствовать). С момента, когда СССР создал ядерную бомбу, навязчивой идеей радикалов стала неожиданная ядерная атака в стиле Пёрл Харбор и, следовательно, единственный выход — превентивный удар. Повсюду в Америке правые радикалы видели советских шпионов: коммунистические агенты, согласно им, проникли во все министерства и агентства США, включая ЦРУ; Голливуд из них состоял сплошь; чиновники опасались открыто говорить в собственных офисах, будучи уверенными, что они прослушиваются КГБ; над Америкой навис «глобальный коммунистический заговор». Только постоянная бдительность и жесткость мер могли предотвратить падение «форта свободы». Частичная истинность этих опасений — советские агенты в ЦРУ действительно работали — позволяла проводить их как полную правду в глазах людей, которые хотели этому верить.
Жизненная важность политики в отношении СССР наделяла позиции чиновников одновременно большей категоричностью и разнообразием. Правые радикалы проповедовали необходимость не только остановить и «сдержать», но и победить соперника. Сенатор Уильям Ноулэнд в 1954 году выражал мнение большинства в своем недоверии к смягчению советской внешней политики после смерти Сталина: «Советский Союз продвигает вперед троянского коня „сосуществования“ с единственной целью — выиграть достаточное время для создания того, что мы можем назвать ядерным тупиком. Тогда Соединенные Штаты станут Дьен Бьен Фу[204] размером с континент в тоталитарном коммунистическом мире; шансы нашей победы в такой борьбе настолько снизятся, а советский мир будет таким обширным, что он бросит нам вызов по всем фронтам, при котором у нас останется выбор сдаться или победить».[205] Соединенные Штаты должны были ударить в слабое место врага: изношенную экономику и слабеющий национальный дух, считал Ричард Пайпс, — и такой расчет оказался верным.
Иногда движение радикализма возглавляли представители Демократической партии. Главным проповедником радикального подхода к СССР среди демократов стал Збигнев Бжезинский, обвинявший своих коллег в ведении «политики умиротворения». Позиционируя себя как «демократический ответ» на «беспринципный» реализм республиканцев Никсона и Киссинджера, Бжезинский выступал за оказание давления на СССР по вопросам прав человека и за мирное взаимодействие с Восточной Европой. Бжезинский считал, что примиренческий реализм Никсона и Киссинджера подстегнул СССР на действия в Анголе и на Ближнем Востоке, и выступал за увеличение военной мощи США, что вызывало интенсивную критику со стороны Госдепа и прессы, видевших в политике Бжезинского попытку накалить холодную войну. Именно Бжезинский был одним из главных творцов плана по втягиванию СССР в войну в Афганистане — одного из крупнейших успехов демократов в борьбе против СССР.
Наличие врага в лице Советского Союза давало праворадикальным кругам возможность на полную мощь эксплуатировать одно из ключевых понятий американской политической системы — безопасность. Стремление к абсолютной безопасности было и остается одним из ведущих политических мотивов и инструментов управления нацией. Во имя безопасности нации американскому руководству удавалось проводить политику, которая не могла быть реализована другими путями.
Ориентированность на СССР как на врага направляла восприятие в антагонистическое русло, преувеличивала запланированность происходящего и находила — в подтверждение собственных «ожиданий» — вражеские намерения даже в случайных событиях. Историческая озабоченность безопасностью нации, серьезные просчеты в прошлом и перспектива несения ответственности при реализации угрозы в будущем обостряли стремление чиновников «увидеть» и «разоблачить» враждебные планы даже там, где их не было.
Помимо удовлетворения идеалистических стремлений радикальная политическая риторика несет материальные преимущества чиновникам силовых ведомств и военнопромышленному комплексу, бюджеты которых растут вместе с напряженностью отношений. Сочетание идеалистической мотивации с совершенно реальными финансовыми прибылями, согласно незыблемой американской традиции, дает идеальный рецепт для великих свершений. Советофобия в Америке была одновременно спонтанной, самопроизвольной — поскольку отвечала глубинным политико-культурным убеждениям, и рукотворной, поддерживаемой — поскольку служила материальным интересам государства и людей.
В российской истории сходными чертами радикализма обладали большевики. Воинствующие идеологи по обе стороны Атлантики сделаны из одной материи, и своими образами «антигероев» и агрессивной деятельностью поддерживают и усиливают друг друга. Эта невидимая связь между американскими и советскими/российскими радикалами воплощает классический «симбиоз врагов», при котором существование одного поддерживает существование другого и питает энергией обоих.
Современные правые радикалы США достойны имени большевиков. Как и их советские коллеги начала XX века, они ведомы утопической идеей — коммунизм во всем мире меняется на всемирную демократию; обе идеи гуманны, привлекательны для многих людей и в теории обязательно должны работать. Но практика требует для их реализации антигуманных средств, категорически противоречащих сущности цели, и жертв. Идеи для большевиков превыше людей, и цель оправдывает средства. Секретность, контроль, личная преданность вождю, узость круга и единомыслие принимающих решения, активное участие спецслужб — все эти черты объединяют большевиков в Америке и России. И слоганы у них тоже одинаковые: вы «либо с нами, либо против нас». И те и другие ведомы страхом и проникающим ощущением уязвимости. Одно существенное различие имеется между ними: советские большевики истребляли прежде всего свой народ, американские — жертвуют жизнями людей других наций.
В годы правления администрации Джорджа Буша центр тяжести республиканских мнений значительно сдвинулся вправо. В логике смены социально-политических циклов этот сдвиг произошел в ответ на деятельный либерализм 1960–1980-х годов, и в особенности в ответ на политику Билла Клинтона, представителя многорасовой модернистской культуры и элиты, которую консерваторы одновременно ненавидят и боятся. В плане конъюнктуры сегодняшние правые радикалы добились переизбрания благодаря силовой риторике в контексте борьбы с международным терроризмом. То, что они получили власть по причине, с Россией никак не связанной, является для страны неудачным стечением обстоятельств. Другого дискурса у американских силовиков нет, и России приходится иметь дело с их силовой риторикой.
Левые мнения
Левые мнения социалистической направленности, которые ранее оказывали серьезную моральную поддержку советскому эксперименту, сегодня, после провала эксперимента, естественным образом отсутствуют. О социализме и, тем более, коммунизме, как альтернативе американскому строю, дискуссии в Америке не ведется, и даже социальная демократия европейского типа для американцев не представляется возможной альтернативой. Если такие мнения и имеются, то их может заметить разве что самый пытливый российский эксперт, настроенный на то, чтобы найти их любой ценой: в американском контексте они настолько маргинальны, что даже не становятся частью оппозиции и остаются за пределами общественных дебатов. Оппозиция по-прежнему позиционируется внутри рамок либерально-демократического строя и полемизирует о лучших способах обеспечения основополагающих принципов.
Советский «эксперимент» представлял собой альтернативу, великого «Другого», по отношению к которому государства должны были определить себя. Одни видели в победе большевизма над капитализмом реализацию своих идеалов, и сторонники СССР объясняли проблемы, недостатки и преступления сложностью установления кардинально нового строя и издержками царистского прошлого. Социалистическое государство казалось угрозой, объясняли они, только потому, что мир к нему был настроен враждебно и представлял в качестве врага. Пример СССР был привлекательным как для рабочих и профсоюзов, так и для интеллектуальной и культурной элиты. Британский консерватор, аристократ и премьер-министр Великобритании в 1957–1963 годах Гарольд Макмиллан описывал коммунизм как «странное, извращенное кредо, обладающее нездоровой притягательностью как для самых примитивных, так и для самых утонченных обществ».[206]
В теории идеалы коммунизма удивительным образом перекликались с американскими идеалами: Октябрьская революция вершилась во имя тех же ценностей, что и американская, — за свободу, равенство, справедливость, против диктата угнетателей — царя в России, британского короля в случае Америки. Практические достижения советского строя — социальная обеспеченность «от колыбели до гроба», гарантия трудоустройства, всеобщее образование и гарантированное медицинское обслуживание — подтверждали осуществимость этих идеалов. Известный журналист Линкольн Стеффенс по возвращении из Советского Союза в 1921 году декларировал: «Я был в будущем: оно работает».
Однако в Америке коммунизм часто служил скорее лишь удобным названием для выражения радикальных волнений в обществе. Убежденных приверженцев социализма и коммунизма в США было гораздо меньше, чем в Европе с ее давней и устойчивой социалистической традицией: в свои лучшие времена, в конце 1930-х годов, Коммунистическая партия США насчитывала около 100 000 членов. Социализм в Америке существовал не столько как серьезная, реализуемая альтернатива либерально-демократическому капитализму, сколько как площадка для критики своего правительства и выражения радикальных протестных убеждений. Социализм, и тем более коммунизм, не мог представиться осуществимой реальностью в системе двухвековых политикокультурных идеалов Америки. Ключевые составляющие коммунизма — государственная собственность, однопартийная система, отсутствие личных свобод — настолько противоречили американской культурно-политической сущности, что могли ассоциироваться только с подрывной деятельностью.
Сегодня самое лучшее, на что Россия может рассчитывать в Америке, это наиболее близкое к своей реальности видение положения дел. Таким видением обладают единицы. Наиболее верные и объективные оценки ситуации в России дают глава Центра Никсона в Вашингтоне Дмитрий Саймс, директор Института Кеннана Блэр Рубл, часто цитируемые в этой книге Стивен Коэн и политолог Анатоль Ливен, и его брат историк Доминик Ливен.[207] Политическая и историческая проницательность и чуткость братьев Ливенов удивительна; возможно, частично она объясняется их фамильной российско-британской историей: «дети и жертвы» сразу двух империй, поколения Ливенов были участниками и свидетелями многих важнейших исторических процессов и в России, и в Британии. Лучшим знатоком России в государственных органах был, пожалуй, Томас Грэм, недавно, после пяти лет работы на этой должности, покинувший пост директора по делам России в Совете национальной безопасности. Этот короткий список не претендует на полноту, но и в полноте своей он не будет длинным. При этом никто из вышеупомянутых уважаемых специалистов не может быть причислен к левому политическому флангу в исходном понимании термина — в приверженности социализму они совершенно не замечены.
Помимо интереса к социально-экономическому аспекту советского строя левые круги в Америке активировались эксцессами и опасностью радикального ведения холодной войны. Вероятно, сегодня политика администрации пока еще не достигла той точки, которая привела бы в действие механизмы сопротивления американского общества, ибо критика текущей политики администрации в отношении России, за редкими исключениями, отсутствует. Критика же России составляет такой устойчивый консенсус, что, как замечает Коэн, даже самые ярые неприятели политики Буша необъяснимо заканчивают свои статьи заключением: «Конечно, основная вина в этом принадлежит России».
Коэн считает, что согласие политических элит с чудовищной войной в Ираке продемонстрировало их ограниченную способность к независимому мышлению и гражданскому мужеству. Против возможных критиков также используется старое средства времен холодной войны — диффамация личностей. The Washington Post и The New Yorker уже навесили на немногочисленных критиков американской политики в отношении России ярлыки «апологетов Путина» и обвинили их в «умиротворении» и «принятии русской стороны холодной войны — снова».[208]
Не стоит обольщаться. Критики американской политики нападают на нее не потому, что она несет вред интересам России, а потому, что она контрпродуктивна для интересов США. Тот же Коэн считает, что самая серьезная угроза национальным интересам США происходит по-прежнему от России. Позитивные экономические показатели России Коэн считает слишком поверхностным индикатором состояния страны, а фундаментальные показатели демонстрируют «небывалые по мирным временам демодернизацию и депопуляцию» страны.[209] Стабильность политического режима, царящего над «унылым постсоветским ландшафтом», зиждется почти исключительно на личной популярности и власти одного человека, президента Путина, который и сам признает, что страна еще не обрела стабильность. Исследователи расходятся во мнении, какая из российских проблем представляет большую опасность — распространение огромного ядерного арсенала России, утечка опасных химических и биологических материалов, ненадежная система контроля над ракетами первой боевой готовности или гражданская война, которая с территории Чечни могла бы распространиться далее на российские регионы. Более того, на границах с Россией проживает почти четверть населения планеты, и любой конфликт внутри России, за счет этнических и религиозных связей, может передаться в соседние государства, легко распространяясь в этой и без того крайне чувствительной зоне мира.
Утверждение Коэна о первостепенности российской угрозы среди всех угроз, которые объективно существуют и которые США навлекают на себя собственными усилиями, как и перечень опасностей, исходящих из России, может обсуждаться. Другое не подлежит сомнению — справедливые мнения не ставят целью проводить российские интересы в Америке. Они и не должны этого делать, и с российской стороны было бы странным ожидать этого. В Америке критика является признаком патриотизма.
Проведение своих национальных интересов является ответственностью каждой страны, и полагаться в этом на других — верх иллюзий, ведущих к серьезным потерям и горьким разочарованиям. В этом могла убедиться и Россия, когда действиями Горбачева она частично вложила свою судьбу в руки США, и Соединенные Штаты — когда они положились на то, что Россия запишется в их младшие партнеры и в их фарватере станет проводить их национальные интересы.
Политический центр и умеренные мнения
Основная масса американского истеблишмента и общества ни в советские времена, ни сегодня не разделяет радикальных убеждений. Политический центр служил резервуаром, из которого пополнялись правое и левое крыло в зависимости от внутренней и внешней конъюнктуры.
В советскую эпоху умеренные мнения диктовались могучим американским здравым смыслом и выражались самым активным образом, поскольку политика США в отношении СССР была, в самые острые моменты, в буквальном смысле вопросом жизни или смерти для каждого американца. Слова главы National Steel Corp. Эрнста Вира удачно резюмируют логику умеренных мнений: «Помните, в чем состоит наш конечный выбор — жить вместе или умереть вместе. Те, кто говорят „России нельзя доверять“, голосуют за совместную гибель».[210]
Устойчивые образы СССР диктовались наиболее устойчивыми убеждениями и ориентациями либерально-демократической системы и зависели от уровня информированности. Большинство людей видели СССР как антипод США, но, в отличие от убежденных правых, не доводили эти характеристики до радикальных пределов и признавали некоторые положительные черты. Так, информированные люди критиковали политический строй и руководство страны, но ценили русскую культуру и искусство и с симпатией относились к людям.
Праворадикальным идеологам в правительстве противостояли немногочисленные чиновники, которые неплохо знали СССР, обладали взвешенными мнениями и стремились не допустить эскалации враждебности. Джордж Кеннан, автор знаменитой «Длинной телеграммы» в 1946 году и архитектор теории сдерживания, обладал редким для Америки пониманием России. Кеннан, в остром идеологическом и политическом противостоянии с главой Госдепа Даллесом, предложил умеренный, оптимистический и конструктивный сценарий развития американо-советских отношений после смерти Сталина, который и поддержал президент Эйзенхауэр.[211] «Самое лучшее, что мы можем сделать, если хотим, чтобы русские позволили американцам быть американцами, это позволить русским быть русскими». Этот информированный, конструктивный подход ничуть не был примиренческим; напротив, он был лучшим средством обеспечения американских интересов. Подобный подход был характерен и для Аверела Гарримана, политического деятеля и посла в СССР в 1943–1946 годах, игравшего значительную роль в администрациях Рузвельта, Трумэна и Кеннеди. Гарриман считал диктатуру пролетариата «исторически регрессивной идеей, ибо она делает человека слугой государства, лишает его права принимать решения и таким образом противоречит стремлениям человечества».[212]
Некоторая часть интеллектуальной элиты формулировала объективные, в рамках своей культурно-политической системы, мнения, с которыми согласится сегодня большинство россиян. Писатель и журналист Морис Гиндус в 1933 году отмечал, что «русские ведут свое наступление по двум широким фронтам: экономическому, с целью создания нового экономического порядка, и социологическому, с целью создания новой человеческой личности». На экономическом фронте дела шли очень тяжело, наблюдал Гиндус, но на социологическом сопротивление было слабым: «Если под словом „либерализм“ мы понимаем терпимость к оппозиции, то ничего подобного в России не существует. Но если под ним мы понимаем передовые идеи и практику социального устройства общества, тогда российская диктатура превзошла в либерализме самых либеральных правителей в мире». В легком ключе комментатор-юморист Уилл Роджерс говорил, что «Коммунизм — это как сухой закон: идея хорошая, но не работает».[213]
Сегодня умеренность среди политиков большей частью формулируется примерно в тех же терминах, что и критика правых кругов, но выражается с меньшим градусом категоричности — и только тогда, когда спросят, а не в инициативном порядке. В широких кругах умеренность мнений о России часто исходит из их отсутствия. В то же время благоприятствующее равнодушие конца 1990-х годов начинает меняться на равнодушие настороженное, питающееся регулярными негативными новостями из России. Эта часть спектра представляет собой мобильную массу и способна склониться в ту или другую сторону одной яркой новостью.
Восприятие России в зависимости от профессиональной деятельности
Принадлежность человека к тому или иному элементу государственной системы — политическому руководству, экспертному и академическому сообществу, деловым кругам, прессе и широким общественным массам — вместе с другими факторами определяет его политические позиции и интенсивность их выражения. Профессиональные знания и задачи настраивают восприятие на распознание относящихся к ним явлений: они, словно через сито, просеивают входящую информацию, отделяя только то, что непосредственно служит исполнению задач. Составляющие элементы системы не действуют автономно, а динамично влияют друг на друга. Политическое руководство в обязательном порядке ориентируется на общественное мнение. Экспертное сообщество производит материалы для правительства. Крупный бизнес вносит свои предложения в национальные интересы, а пресса своей неукротимой критикой корректирует действия многих сил. Высокая активность всех элементов американской системы умножает энергию процессов взаимовлияния. Свободная игра разнообразных интересов многочисленных групп и отсутствие единого центра принятия решений делают процесс часто непредсказуемым.
Сложность и противоречивость процесса выработки американских решений в отношении России демонстрируется примером, приводимым исследователями Эрнстом Хаасом и Алленом Уайтингом.[214] Они составили картину сил, участвовавших в процессе признания Советского Союза в 1918 году. Оказалось, что за признание СССР выступали: военные, стремившиеся удержать Россию в состоянии войны против Германии; несколько влиятельных советников президента, считавших, что амбиции России смогут сдержать экспансию Японии; экономические и финансовые группы интересов, видевших в России неосвоенный рынок и производственные мощности; некоторые сенаторы, желавшие стабильного мира на земле и поэтому поддерживавшие любое государство, не настроенное агрессивно; многие простые граждане, надеявшиеся, что признание и помощь сделают Советский Союз более демократическим и настроенным менее радикально в отношении капитализма; и, наконец, большинство коммунистов и социалистов, видевших образец в первом в мире коммунистическом государстве. Против признания выступали: лесопромышленники и производители марганца, видевшие в России конкурента; владельцы и строители железных дорог, рассчитывавшие получить права на Восточно-Китайскую железную дорогу; некоторые деловые круги, стремившиеся ослабить правительство, чтобы занять места в промышленности; трудовые объединения, считавшие советскую трудовую систему рабской; Американская федерация труда, опасавшаяся, что советская практика очернит доброе имя профсоюзного движения; некоторые сенаторы и чиновники Госдепа, выступавшие против коммунистической идеологии и стремившиеся изменить строй через внешнее давление; и многочисленные финансисты, имевшие на руках долговые обязательства, которые советская власть отказалась признать.
Еще один пример из прошлого демонстрирует, сколь существенную роль в формировании государственной политики США в отношении России играют личная инициатива и материальные интересы различных групп.
В начале XX века отношения между царской Россией и Соединенными Штатами были вполне дружественными. Помимо политики России на Дальнем Востоке, в Китае и Маньчжурии, где Соединенные Штаты пытались развивать свою торговлю, вторым и последним предметом их официальной обеспокоенности был вопрос еврейской иммиграции из России: американское правительство требовало позволить евреям, эмигрировавшим из России, беспрепятственно возвращаться туда с деловыми целями. Представляется, что такое требование было ответом на попирающую идеалы свободы дискриминационную политику России, которая затрагивала большое число американских граждан. В действительности же, когда глава Госдепа Филандер Нокс в 1911 году привел статистику случаев, которые могли бы интерпретироваться как дискриминация на этнорелигиозной почве, оказалось, что за предыдущие пять лет было выявлено только четыре таких факта!
Каким образом эти единичные факты стали определяющим фактором официальной политики США в отношении России? Какие великие силы стояли за этим? Оказывается, силы эти заключались в стараниях одного человека, именуемого Яковом Шиффом, и распространителем их являлась финансируемая им газета «Свободная Россия». Причем истинный интерес г-на Шиффа, также возглавлявшего компанию Kuhn, Loeb & Co., состоял в том, что попытки царского правительства взять под контроль Сибирскую и Маньчжурскую железные дороги противоречили его деловым интересам в регионе.[215]
Вряд ли Яков Шифф обладал такой силой убедительности, что единовластно мог направить политику Америки в выгодное ему русло. Дело в том, что его личный, меркантильный интерес совпадал с национальным интересом его страны: на Дальнем Востоке в рамках политики «открытых дверей» Соединенные Штаты боролись за влияние в Китае с Британией, Францией, Германией и Россией, которая обладала наиболее выгодной позицией. Россия тогда контролировала большую часть Маньчжурии и завершала строительство Транссибирской магистрали, значительно упрощавшей передвижение военных сил на восток. Затем, в феврале 1904 года, Япония преподнесла подарок США, атаковав российский Порт-Артур; Теодор Рузвельт был очень доволен этим неожиданным развитием событий и хвалил японцев.[216]
Эти два примера демонстрируют, как идеалистические и материальные интересы элементов американской системы — властей, граждан, средств массовой информации и деловых кругов, движимых вечными принципами либерально-демократического кредо, — сливаются в едином порыве, синергически подкрепляют друг друга и тем самым умножают результаты проводимой политики.
По мере роста мощи и влияния Америки эта логика усилилась пропорционально силе всех составляющих. Сегодня администрация Джорджа Буша, несмотря на провалы исторических масштабов в своей внешней политике, более, чем когда-либо в американской истории, практикует односторонний подход в мировых делах и верит в свою способность изменить мир: «Just wait» — подождем, — тихо, для себя, ответил президент Буш на удачную ремарку президента Путина о том, что России не нужна такая демократия, как в Ираке. Глобализация увеличила влияние американских корпораций в мире и, следовательно, внутри своего правительства. Средства массовой информации благодаря высоким технологиям расширили сферу охвата и увеличили инструментарий воздействия на умы. Гражданское общество находится в состоянии высокой активности из-за войны в Ираке; общественные организации, поддерживаемые одновременно активностью людей и щедрыми финансовыми вливаниями компаний, имеют огромную политическую силу.
Однако внутри консенсуса о либеральной демократии существует множество противоречий и нюансов.
Политическое руководство
Общие особенности восприятия и реакций. Подавляющее большинство американских чиновников сегодня разделяют критическое отношение к России; их позиции отличаются лишь степенью критичности.
В советские времена внутри правительства имелись существенные противоречия по поводу того, как наиболее эффективно противостоять советской угрозе. Высота ставок — выживание людей и нации — обостряла их накал. Правым радикалам, пропагандировавшим удар на упреждение, противостояли взвешенные умы, настроенные на мирное сосуществование и иногда даже верившие в способность повлиять на Советский Союз.
С распадом советской системы противоречия внутри американского правительства перенеслись в другую плоскость: как наиболее эффективно направить эволюцию элементов распада империи в демократическое русло и избежать дестабилизации на постсоветском пространстве. Когда риск дестабилизации прошел, степень внимания к российским делам понизилась: с 1996 и до конца 1990-х годов американо-российская тематика ограничивалась в основном вопросами тактического порядка.
Трагедия 11 сентября 2001 года заставила Соединенные Штаты мобилизовать все свое внимание на регионе Большого Ближнего Востока. Россия словно сошла с экрана радара. Постепенно военные действия в Афганистане и Ираке обрели характер затяжного конфликта и страна «привыкла» к ним. Россия тем временем своими действиями привлекала все больше внимания, пока, наконец, количество тактических претензий не перевело озабоченность на другой, качественный уровень — вопрос стратегического порядка: в демократическом ли направлении она развивается?
В контексте этой озабоченности однородность критических мнений политиков и чиновников о России является результатом нескольких факторов. Во-первых, обязанность политиков и чиновников служить национальным интересам своей страны заведомо наделяет другую сторону ролью оппонента и соперника. Долг служения народу заставляет выбирать позиции, импонирующие большинству общества и демонстрирующие уважение к его ценностям. Во-вторых, практическая направленность государственной политики, ее реализуемость, необходимость учитывать множество аспектов требуют упрощения комплексных явлений и создания «удобного» для исполнения своих функций видения России: политики стремятся не столько увидеть истинное положение дел, сколько подогнать российскую реальность под свои задачи. В силу характерных для Америки чувства уязвимости и ориентированности на врага они имеют тенденцию избирать более негативное видение, чем на то указывает действительность. В-третьих, подотчетность избирателям, несение ответственности за результаты и риск потери рабочего поста диктуют стремление подстраховаться, которое ведет к выбору более жесткой политики. Более критический подход к России позволяет избранникам народа демонстрировать свою информированность, профессионализм и усердие.
Далее, процесс «естественного отбора» в правительстве комплектует ключевые посты людьми, мыслящими в рамках государственного мейнстрима. Политические карьеристы всегда знают, что от них хочет услышать начальство. Как и в России, оценка компетентности и карьерное продвижение американских чиновников основываются не столько на их профессиональных качествах, сколько на лояльности принятой линии и руководству. Приоритетность идеологического критерия при отборе кадров в администрации Буша может доходить до абсурда. Так, анкета для участников реконструкции Ирака включала вопрос о позиции кандидата по прецедентному судебному разбирательству «Роу против Уэйда», которое в 1973 году признало запрещение абортов антиконституционным и по сегодняшний день остается самой острой темой в противостоянии консерваторов и либералов.[217] В Ирак отправлялись только противники абортов. Результаты реконструкции Ирака известны.
Наконец, публичность должностей, острая партийная борьба и высокая критичность СМИ требуют четкости, ясности и однозначности политической линии. Стиль политических дискуссий, близкий к шоу, навязывает лозунговый стиль, гиперболу, яркие провокационные высказывания, зрелищность — все средства, позволяющие выделиться на фоне внутренних политических конкурентов и критиков в ущерб сути дела. Это особенно верно в периоды предвыборных кампаний. Учитывая то, что подготовка к президентским выборам начинается все раньше и раньше — к выборам ноября 2008 года кандидаты начали готовиться почти за два года, — а выборы в конгресс проходят каждые два года, то предвыборная кампания в разных степенях лихорадочности становится перманентным состоянием Америки.
Видение России политическим руководством США подчиняется также характерным особенностям восприятия в любых крупных организациях. Атмосфера общепринятого мнения и индивидуальные убеждения их руководителей сокращают амплитуду колебаний мнений и оценок. Динамика группового поведения подталкивает к соответствию взглядов: «инакомыслящие» становятся париями, игнорируются и вытесняются из организации. Групповая психология диктует тенденцию выбирать более рискованные решения и действия, чем те, что члены группы выбрали бы индивидуально. Непризнание и непринятие других культур и национальных особенностей, наряду с убежденностью в превосходстве своей системы, усиливаются стремлением и необходимостью предельно упрощать комплексные ситуации для принятия самых ответственных решений. В итоге groupthink, который заставил американских чиновников пропустить множество сигналов готовившейся на 11 сентября 2001 года атаки, действует в полную силу в отношении России, создавая проблемы и трения там, где для них нет оснований.
Каждая отдельно и с умноженной силой все вместе эти особенности американской системы ведут к формированию более негативного видения России, чем к тому располагает российская действительность.
Законодательная власть. Между позициями двух ветвей власти, определяющих политику Соединенных Штатов по отношению к России — исполнительной и законодательной, — существуют некоторые различия.
Наиболее категоричными и последовательными критиками России часто бывают представители законодательной ветви власти. Категоричность конгрессменов объясняется несколькими причинами. Во-первых, роль конгресса как контролера действий исполнительной власти заведомо наделяет их функцией критика. Какой бы принципиальной ни была политика администрации в отношении России, всегда найдутся конгрессмены, считающие ее недостаточно жесткой в реализации национальных интересов или примиренческой в отношении идеалов.
Во-вторых, поскольку в обязанности конгресса, в отличие от правительства, не входит ведение сложных международных переговоров и выработка международных соглашений,[218] то конгрессмены могут позволить себе пренебречь практическим реализмом. Основным их инструментом является публичная риторика, и они часто практикуют менее взвешенный тип суждений. Независимость законодательной власти снимает с исполнительной ветви ответственность за ее слова: в случае слишком радикальных заявлений конгрессменов правительственные чиновники всегда могут сослаться на суверенность мнения законодателей.
Среди сенаторов пальму первенства радикальной политики в отношении России в советские времена держал сенатор-республиканец Джозеф Маккарти (1947–1957). Убежденный антикоммунист, Маккарти утверждал, что американское правительство было насквозь инфильтрировано коммунистами, советскими шпионами и сочувствующими им. Радикализм и безосновательность его обвинений были столь вызывающи, что даже в самые горячие годы холодной войны сенат их осудил. Имя Маккарти дало название явлению маккартизма, которое в общем случае описывает демагогические, безрассудные, надуманные обвинения и публичные атаки на личности и патриотизм политических оппонентов.
Период маккартизма в Америке, последовавший за началом холодной войны в 1947 году и растянувшийся на десятилетие, также называется «второй красной лихорадкой». «Первая красная лихорадка» была вдохновлена революцией в России и разворачивалась в 1918–1921 годах чередой крупных забастовок, массовых беспорядков, часто по расовым мотивам, и анархических актов. Правительство отреагировало незаконными обысками, арестами, заключениями в тюрьму и депортацией подозреваемых анархистов и коммунистов. Вторая «красная лихорадка» была отмечена «охотой на коммунистических агентов»: агрессивными расследованиями и судебными процессами, заключениями в тюрьму и депортацией подозреваемых и, наконец, казнями, в частности Юлиуса и Этель Розенбергов. Поскольку членство в какой-либо партии, согласно Конституции США, не могло стать причиной для гонений, то еще в 1940 году конгресс провел закон Смита, он же The Alien Registration Act, — он сделал участие в «подрывных» организациях уголовным преступлением. В 1947 году президент Трумэн учредил «Федеральную программу благонадежности», создавшую комиссии для расследования политических убеждений госслужащих и увольнения ненадежных. Особенно пострадали тогда ряды Голливуда и левое крыло интеллектуальной элиты.
Закон Смита, подписанный президентом Франклином Рузвельтом, квалифицирует как уголовное преступление: «намеренно или умышленно пропагандировать, поощрять, рекомендовать или преподавать обязанность, необходимость, желательность или оправданность свержения силой или принуждением правительства Соединенных Штатов или любого штата, или кому-либо организовывать любую ассоциацию, которая преподает, рекомендует или способствует такому свержению, или кому-либо становиться членом или аффилированным лицом любой такой организации». Уголовные преследования по закону Смита продолжались до 1957 года, пока федеральный Верховный суд не объявил многие его положения антиконституционными. Закон, однако, и по сей день остается в силе.
Еще один примечательный закон из давних времен остается в силе и сегодня: закон о регистрации иностранных агентов, The Foreign Agents Registration Act. Введенный в 1938 году для борьбы с германской пропагандой в преддверии Второй мировой войны, он обязывает представителя любого иностранного правительства любого уровня, правительственного агентства, политической партии или организации, ведущего «политическую деятельность» в интересах принципала, предоставить в министерство юстиции подробные данные о себе и своей организации, «степени, в которой принципал курирует, управляет, имеет в собственности, контролирует, финансирует или субсидирует, полностью или частично» деятельность своего представителя, «характер и размер взносов, поступлений, денежных сумм или ценностно значимых объектов», получаемых от принципала. Представитель также обязан предоставить «копии каждого письменного соглашения, положения и условия каждого устного соглашения, включая изменения таких соглашений, или, в отсутствии контрактного соглашения, полное изложение обстоятельств», в результате которых представитель исполняет представительские функции. При этом определение «политической деятельности» означает «любую деятельность, направленную на оказание любого влияния на любое агентство или официальное лицо правительства Соединенных Штатов или любую часть общественного мнения внутри Соединенных Штатов» и включает распространение информации экономического, туристического и культурного характера. Регистрационные данные и вся распространяемая информация в трех экземплярах должны предоставляться в регистрационный отдел управления контрразведки департамента национальной безопасности министерства юстиции США. Стоит, однако, отметить, что великое обилие лоббистов и экономический характер их деятельности в большой мере свели на нет «контрразведывательный» аспект этого закона.
Самой известной демонстрацией особого мнения и роли американских конгрессменов играет злополучная поправка Джексона — Вэника, лишившая СССР, а затем и Россию статуса «нормальных торговых отношений» как нерыночную экономику, ограничивающую эмиграцию. Поправка была введена в 1974 году в ответ на введение Советским Союзом «налога на диплом», обязывавшего потенциальных эмигрантов возместить государству расходы за свое высшее образование и тем самым якобы препятствовавшего «утечке мозгов» на Запад. Рыцарь холодной войны сенатор-демократ Генри Джексон, известный своим силовым подходом к решению вопросов,[219] и член палаты представителей Чарльз Вэник считали, что лучший подход в отношении Советского Союза — это конфронтация. В этом они противостояли Генри Киссинджеру, в те годы главе Государственного департамента, который был согласен поделить геополитическое пространство с советским конкурентом. Сторонник поправки, конгрессмен Марк Коэн, так описывал ее роль: «Гениальность поправки Джексона — Вэника заключается в том, что она предлагает конструктивное долгосрочное решение проблем жертв коммунизма конца XX века без использования военной силы. Она помогла изменить направление антикоммунистических усилий Америки: центр внимания с борьбы с внутренними сторонниками коммунизма, которая привела к маккартизму, и военных вмешательств, которые привели к вьетнамской трясине, сместился на использование экономической мощи Америки как нового фундамента американских ценностей. Это было блестящей политической инновацией».
С тех пор около миллиона советских/российских евреев иммигрировали в Израиль. Еврейское сообщество выходцев из России и СНГ в Соединенных Штатах насчитывает от 750 000 до 1 000 000 человек, а по некоторым оценкам, и в два раза больше. Администрация президента Буша еще в 2001 году заявляла, что «с 1994 года Россия соответствует требованиям Поправки о свободе эмиграции».[220] Поправка же и ныне в силе, и без ее отмены Россия не может стать членом ВТО.
Противники ее отмены аргументируют свое мнение тем, что Россия не соответствует демократическим стандартам. Эта идеалистическая позиция подкрепляется гораздо более прозаическими интересами нескольких сенаторов, чьи спонсоры и избиратели, несколько крупных сельскохозяйственных и пищеперерабатывающих компаний, недовольны регулярными препонами экспорту куриного мяса в Россию. Что общего имеет курятина с еврейской иммиграцией? Ничего. Но сложные хитросплетения деятельности конгресса, обязательства одних сенаторов перед другими в поддержке нужных им вопросов и возможность «прицепить» к законопроекту множества дополнений, не имеющих к нему никакого отношения, делают работу законодателей непроницаемой для понимания стороннего наблюдателя. Тот факт, что поправка Джексона — Вэника все еще не была отменена, является результатом абсурдной идиосинкразии сената США, и к России не имеет никакого отношения.
Согласно Конституции, конгресс независим от исполнительной власти, но политический процесс обязывает обе ветви к тесному сотрудничеству. Администрация может повлиять на решения конгрессменов, если президент готов использовать свой политический капитал и идти на компромисс по другим вопросам. В условиях сегодняшних чрезвычайно напряженных отношений между президентом и демократическим конгрессом Джорджу Бушу для отмены поправки Джексона — Вэника нужно проявить такую убедительность и гибкость, которых он прежде не демонстрировал.
В данных обстоятельствах лучшие результаты может дать прямое взаимодействие российских политиков и лоббистов с членами конгресса, в особенности с ключевыми сенаторами.
Исполнительная власть. Исполнительная власть, в силу своих обязанностей по практической реализации национальных интересов и официального характера своих заявлений, обязана более взвешенно выбирать слова и быть умеренной в действиях. Понижению идеологического градуса риторики, предназначенной прежде всего для общества и политических оппонентов, также способствует закрытость процесса международных переговоров.
Стремление совместить идеалистический заряд и реализацию практических интересов заставляет высоких американских чиновников заниматься сложной риторической и смысловой эквилибристикой. Ярким примером метания между идеалистическим и реалистическим посылами стали два последовательных — по времени, но не по сути — выступления вице-президента Ричарда Чейни в мае 2006 года. В Литве вице-президент в категоричных выражениях обвинял Россию в отступлении от демократии и энергетическом шантаже соседей. Два дня спустя, в Казахстане, он поздравлял местное руководство с успехами в демократическом строительстве и отмечал надежность Казахстана как энергетического партнера.
Глава внешнеполитического ведомства Кондолиза Райс находчиво вышла из сложной ситуации по примирению идеалов и интересов введением нового внешнеполитического принципа — «практического идеализма». «Наша ответственность состоит в том, чтобы выбирать политику, коренящуюся в ценностях, и применять ее в ежедневной работе так, чтобы мы всегда двигались в направлении идеалов», — определяет Райс.[221] Эта удачная риторическая находка, введенная с начала второго срока президента Буша в январе 2005 года, в действительности ничуть не изменила сущности американской политики. Железная американская рука лишь облеклась в замшевую перчатку, и от этого кому-то может показаться, что ее прикосновение стало менее холодным и жестким.
Внутри исполнительной власти система сдержек и противовесов создает сложный баланс противоборствующих сил. Наиболее радикальные позиции по долгу службы — распознанию угроз и их предотвращению — занимает часть министерства обороны, некоторые члены Совета национальной безопасности и разведывательного сообщества. При этом военные, принимающие решения с глубокими последствиями — касающиеся людских жизней, — более ответственны и сдержанны в своих заявлениях, чем гражданские чиновники Пентагона и Белого дома, и противоречия, предшествовавшие началу войны в Ираке, стали яркой демонстрацией таких различий. Противовесом силовым ведомствам в рамках традиционного межведомственного конфликта служит руководство Государственного департамента, а также обе палаты конгресса. Средства массовой информации, многочисленные общественные организации и само общество в различных пропорциях в зависимости от конъюнктуры поддерживают оба лагеря. Значительные трения существуют также внутри каждого ведомства, ожесточаемые бюрократической борьбой за влияние и бюджет внутренних департаментов.
Тонкости и хитросплетения межведомственной системы в действии подробнейшим образом описываются в познавательной книге Джорджа Крила «Война Чарли Уилсона».[222] Книга повествует, как техасский конгрессмен Чарльз Уилсон, несмотря на все проблемы, создаваемые его собственной жизнелюбивой личностью, при содействии лишь нескольких убежденных сторонников (но при полном соответствии стратегической линии США), увеличил финансирование поставок оружия моджахедам во время войны СССР в Афганистане с нескольких миллионов до миллиарда долларов в год, и как он организовал эти поставки в обход всех государственных процедур, юридических запретов, противодействия чиновников — все это во имя высокого идеала свободы, требовавшего низвержения «советского зла».
Первые месяцы 2007 года ознаменовались переходом конфликта России с США в открытую стадию. Мюнхенское выступление президента Путина 10 февраля, поводом для которого послужили заявление Соединенных Штатов о развертывании элементов системы противоракетной обороны в Польше и Чехии и очередное расширение НАТО, стали логическим развитием нараставших в последние четыре года взаимных претензий и обвинений. Критика президента Путина касалась прежде всего односторонности американских действий в мире и гегемонистского подхода к решению мировых проблем. Впервые в своей новейшей истории Россия официально, на самом высоком уровне заявила о несогласии с линией США.
Реакция американских политиков и СМИ на мюнхенское выступление вернула в заголовки газет понятие холодной войны. Удивительно, сколь малого оказалось достаточно для возвращения в активный оборот парадигмы идеологического противостояния после десятилетия активного увещевания друг друга в стратегическом партнерстве и сотрудничестве.
Далее, в марте и апреле, в США были обнародованы три доклада, вызвавшие настоящее цунами возмущения и негодования в России: Доклад о положении с правами человека в мире организации Human Rights Watch, Доклад Государственного департамента о поддержке США прав человека и демократии в мире и Стратегический план Государственного департамента и агентства по международному развитию на 2007–2012 налоговые годы. Ни один из этих документов не получил широкой огласки и не был замечен американской публикой — в центральных газетах отсутствует даже их упоминание! В России же политики и средства массовой информации зашлись в праведном гневе по поводу «грубых попыток иностранного вмешательства во внутренние дела РФ», найдя в докладах «самую жесткую критику России за последние годы» и намерение сменить строй не только в государствах СНГ, но и в самой России. Ни одна новостная программа на центральных телеканалах не обошлась без «разоблачения» злостных американских намерений.
В такой реакции неправа уже Россия. Что же так возмутило российских политиков и СМИ?
Основная мысль ежегодного Всемирного доклада — 2007 общественной организации Human Rights Watch состоит в том, что в условиях, когда США в значительной степени утратили моральные основания отстаивать права человека, Китай и Россия проводят фактически деструктивный курс, а глобальный Юг[223] не спешит брать на себя свою долю ответственности, роль лидера обязан играть Евросоюз.[224] Отсутствие лидерства в утверждении прав человека в мире — вот главная проблема, выделенная докладом.
Основная критика адресована не России, а Китаю и самим Соединенным Штатам. Критике Китая в докладе посвящено в три раза больше места, чем России, критике Соединенных Штатов — в два раза больше, чем России. Доклад констатирует, что Вашингтон, «никогда и не бывший последовательным адвокатом прав человека, сегодня потерял вес и авторитет, и эту потерю для правозащитного дела восполнить трудно». «В минувшем году не осталось уже никаких сомнений в том, что использование администрацией Буша пыток и другого недозволенного обращения было именно политической установкой сверху, а не аномальными нарушениями отдельных не в меру ретивых оперативников. (…) Ниже всего администрация опустилась в сентябре 2006 года, когда президент открыто выступил в защиту пыток, благозвучно назвав их „альтернативными методами“». В качестве нарушений прав человека в США доклад также приводит произвольное содержание под стражей, тайные захваты людей и лишение их контактов с внешним миром — как инструмент в борьбе с терроризмом.
Критика же России, которую только и заметили российские СМИ и политики, вполне умеренна и, с учетом некоторых преувеличений, диктуемых спецификой организации, утвердившей себя на передней линии борьбы за права человека, соотносится с реальностью. Часть ее посвящена не самой России, а политике в ее отношении других государств, которые не стремятся «ставить перед Москвой неудобные вопросы», ограничиваясь лишь «периодическим ворчанием». Более того, в 2007 году объем посвященного России текста в три раза меньше, чем в 2006 и в 2005 годах.
Доклад Государственного департамента «Поддержка прав человека и демократии: действия США в 2006 году», обнародованный 5 апреля 2007 года, является, согласно тексту, «Декларацией в связи с Днем прав человека, Днем Билля о правах и Неделей прав человека в 2006 году».[225] Две вещи бросаются в глаза при чтении этого доклада. Во-первых, его национально-патриотический характер, повторяющий в современной лексике документы 230 предшествующих лет американского государства: «Краеугольный камень внешней политики США — укрепление и защита прав и свобод, закрепленных во Всеобщей декларации прав человека». В стиле доклада также присутствует элемент отчетности: по завершении года власти отчитываются перед своим народом о проделанной на его деньги работе. Патриотизм, декларативность и отчетность доклада говорят о том, что он предназначен в первую очередь — даже исключительно — для внутренней американской аудитории.
Во-вторых, доклад удивительным образом лишен обычной для США категоричности. В нем допускается, что «нет единой формулы продвижения личных и демократических свобод», что «хрупкие демократии могут давать сбои», что их «путь вперед редко будет прямым и коротким», что «нашу поддержку прав человека и демократии мы строили с учетом конкретных проблем, присущих каждой стране и каждому региону». Настрой на терпение и на индивидуальный подход, к тому же многократно утвержденный, — большая новость для американской официальной линии.
Сказанное о России в докладе показывает, что больше всего Государственный департамент волнует новый российский подход к неправительственным организациям (НПО). Распространение либерально-демократических ценностей через НПО является классическим методом США; информационные технологии и эпоха глобализации значительно упрощают это процесс. Примененные в 2006 году инструменты продвижения демократии ничуть не выходят за рамки обычного: Соединенные Штаты оказывали «техническую помощь и поддержку в форме грантов российским группам гражданского общества, информационным центрам, обслуживающим неправительственные организации, аналитическим центрам, профсоюзам и организациям общественного контроля»; «в России американские программы были направлены на укрепление независимости СМИ путем улучшения профессиональных стандартов, деловой практики и социально ответственной журналистики». Все перечисленное делалось Соединенными Штатами и раньше, с начала 1990-х годов, причем гораздо более активно, и даже приветствовалось российской властью.
Наконец, «Стратегический план Государственного департамента и Агентства по международному развитию США[226] на 2007–2012 налоговые годы» излагает направления и приоритеты деятельности, определенные главой департамента в соответствии с задачами, сформулированными президентом Бушем в «Стратегии национальной безопасности — 2006», и «представляет, каким образом департамент и агентство будут реализовать внешнюю политику США и поддержку развитию».[227]
План открывается формулировкой миссии: «Распространять демократию на благо американского народа и международного сообщества через содействие в построении и поддержании более демократического, безопасного и процветающего мира, состоящего из хорошо управляемых государств, которые отвечают потребностям своих народов, сокращают широко распространенную бедность и действуют ответственно в международной системе». Формулировка опять же классическая и достаточно сдержанная.
План начинается с установки «основных ценностей» для сотрудников Госдепа и агентства, которые определяют, «как мы ведем себя в ежедневной работе на передней линии дипломатии и развития». Список этих ценностей предписывается вывесить в каждом посольстве, миссии, кабинете департамента и агентства и интегрировать в работу, подготовку и оценку кадров и поощрение сотрудников. Эти ценности: «ВЕРНОСТЬ — преданность Соединенным Штатам и американскому народу; ПОРЯДОЧНОСТЬ — поддержание высочайших этических стандартов и профессиональной честности; СЛУЖЕНИЕ — мастерство в формулировке политических действий и управлении программами, оставляющее место для творческих разногласий; реализация политических и управленческих методик вне зависимости от личных взглядов; ОТЧЕТНОСТЬ — ответственность за соответствие высочайшим профессиональным стандартам; ОБЩНОСТЬ — преданность командной работе, профессионализму и потребностям клиента; МНОГООБРАЗИЕ — стремление к тому, чтобы коллектив представлял многообразие Америки». Очень хотелось бы, чтобы такие ценности устанавливали для себя российские чиновники в своей деятельности на благо российского государства и народа.
Далее план формулирует базис внешней политики страны: «Американская дипломатия и содействие развитию в XXI веке основаны на трех фундаментальных убеждениях: наша свобода лучше всего защищена через обеспечение свободы других; наша безопасность опирается на глобальное усилие обезопасить права всех; и наше процветание зависит от процветания других». Все более очевидно, считают авторы плана со ссылкой на Стратегию национальной безопасности — 2006, что «фундаментальный характер режимов столь же важен, как и распределение влияния между ними».
Раздел «Европа и Евразия» длиной в две страницы начинается с установки на взаимодействие с европейскими партнерами, продолжается описанием «трансформационного развития» в Европе — содействия утверждению молодых европейских и евразийских демократий и интеграции их в западное сообщество. России в этом 68-страничном документе посвящена половина страницы; российские интересы затрагиваются местами в остальных полутора страницах раздела. В нем даже имеется косвенное подтверждение единства интересов и действий России и Америки, которое столь неожиданно, что кажется опечаткой: «диктаторский режим Беларуси испытывает небывалое давление со стороны и Запада, и России». Государственный департамент планирует «взаимодействовать с Россией там, где мы можем это делать продуктивно, но в то же время при поддержке наших европейских и других союзников мы будем проявлять твердость в том, что касается ценностей демократии, прав человека и свободы, и давать отпор негативному поведению России», что является вполне умеренной позицией. Для большего Америка должна была бы дать присягу на верность России.
Российская пресса прочитала в этом плане, что Вашингтон сегодня видит в России больше проявлений негативного поведения, «чем когда бы то ни было после распада СССР».[228] «Самым неприятным для Москвы моментом доклада», — писал «Коммерсант», — «станет та его часть, в которой фактически подтверждается неизбежность американо-российского соперничества на постсоветском пространстве на ближайшие годы».
Ожидая того, что Соединенные Штаты позволят России без ограничений действовать на пространстве СНГ, Россия делает ту же ошибку, что и США, когда те ожидают, что Россия примется воплощать их национальные интересы. Противоречия России и Америки на пространстве СНГ являются «штатным» конфликтом двух государств, которые имеют четкие внешнеполитические цели. Безмятежное согласие во взаимных отношениях может существовать только тогда, когда одна из сторон не имеет внешнеполитического курса — как не имела его Россия в 1990-е годы. Тот факт, что Соединенные Штаты пользуются относительным успехом в некоторых государствах СНГ, Россия может поставить в вину лишь собственной неуклюжей политике и созданию вакуума в отношениях с этими странами.
В своем возмущении российские деятели также не заметили ключевого налогового характера плана Госдепа, хотя именно с этого начинается его название: «Fiscal Year 2007–2012 Department of State and USAID Strategic Plan». В плане также читается активная попытка межведомственного согласования действий, которое всегда было большой проблемой в правительстве США и предметом критики.
Таким образом, все три документа объединяют общие черты: они являются продуктом внутренней логики системы и выражают национальную идею Соединенных Штатов, которая постоянна и независима от внешних обстоятельств. Они служат внутренним целям, носят отчетный или плановый рабочий характер и являются демонстрацией деятельности чиновников во имя идеалов нации; в определенном смысле они больше касаются самой Америки, чем России или какой-либо другой упомянутой страны, и больше нужны самой Америке, чем кому бы то ни было. Американские чиновники лишь исполняют свою работу по продвижению национальных интересов своего государства, за которую получают зарплату из денег налогоплательщиков.
Истеричность российской реакции на рядовые действия США меньше связана с содержанием этих действий, чем с внутренними российскими явлениями. Российское национальное эго, в отличие от американского, чрезвычайно эмоционально и ранимо. Его традиционная эмоциональность в 1990-е годы усилилась от ощущения — ошибочного — проигрыша в холодной войне и потери — действительной — империи и соответствующего международного статуса. Другим объективным оправданием такой избыточной реакции служит накопительный эффект от целого ряда действий США за несколько месяцев, в особенности стимуляция грузинских и украинских стремлений к НАТО и расположение элементов системы ПРО на подступах к российским границам.
Но помимо объективных обстоятельств имеется и элемент спланированности с российской стороны. Если до недавних пор большинство российских политиков и СМИ сдерживали открытый антиамериканизм, то сейчас он стал лейтмотивом, который выражается на высоких эмоциональных нотах при помощи демагогических нажатий на самые болезненные точки национального эго. Складывается впечатление, что американские доклады подоспели как нельзя вовремя: для грядущих выборов внешний враг придется очень кстати — его и начали формировать некоторые российские чиновники и депутаты вместе с уполномоченными средствами массовой информации.
Трезвые реакции, к сожалению, стали исключением. Заместитель министра иностранных дел Александр Яковенко верно подчеркнул, что «в тех странах, которые следуют в фарватере внешней политики Соединенных Штатов, правозащитная ситуация характеризуется весьма положительно, а те, которые идут не в ногу, подвергнуты критике».[229] Прав также глава комитета Совета Федерации по международным делам Михаил Маргелов, не находя ничего удивительного в повышенном внимании США к вопросам российской демократии: «По мере приближения к выборам в США республиканцы пытаются доказать демократам, что на фоне усиления сотрудничества с президентом Путиным Вашингтон не забывал о проблемах в России. Поскольку мессианская идея о необходимости всех демократизировать у республиканцев и демократов совпадает, то критика России — это единственное, в чем они еще могут сойтись».[230]
Америка же не заметила ни слова российского негодования, как не заметила она, и вполне обоснованно, этих рабочих, совершенно рядовых докладов.
Неправительственные организации, финансируемые государством. Особые опасения российской власти внушает деятельность американских неправительственных организаций: они обвиняются в попытках стимулировать «цветную революцию» в России, как это было сделано в Грузии, Украине и других государствах. Для противодействия таким попыткам деятельность НПО в России была заранее значительно усложнена новым законом, который ударил больше всего по гуманитарным организациям — и репутации России.
Неправительственных организаций в Америке насчитывается около 2 миллионов, и под эту классификацию подпадают самые разные образования: от Американской ассоциации пенсионеров с бюджетом в 600 миллионов долларов в год до организаций, состоящих из одного активиста, собирающего средства для местной церкви или школы. Источники их финансирования также разнообразны: это могут быть членские взносы, доходы от продажи товаров и услуг, пожертвования частных лиц (от нескольких долларов до 27 миллиардов в случае Билла Гейтса), компаний и фондов. Экспертные и научно-исследовательские институты — как Фонд Карнеги и гуманитарные — Армия спасения, Красный Крест относятся именно к этой категории, и о них пойдет речь позднее.
Существует, однако, ограниченное число неправительственных организаций, которые финансируются американским государством, и закон о деятельности НПО в России должен был коснуться только их. Такие организации действительно являются «неправительственным» продолжением правительства и занимаются «демократизацией» стран профессиональным и высокоорганизованным образом. Как сказал один из специалистов в этой области Алан Вайнштейн в 1991 году, «Многое из того, что мы делаем сегодня, 25 лет назад делалось ЦРУ».[231]
Зонтичной организацией для демократизации мира служит Национальный фонд за демократию, НФД (National Endowment for Democracy, www.ned.org). НФД был основан конгрессом в 1982 году по предложению президента Рейгана как механизм распределения средств между организациями, проводящими демократизационные программы в разных странах. НФД получает ежегодные ассигнования из государственного бюджета через цепочку «Государственный департамент — Агентство по международному развитию», и его деятельность подлежит контролю конгресса. На финансовый год, закончившийся в сентябре 2004-го, бюджет НФД составил 80,1 миллиона долларов, 79,25 миллиона из которых были выделены государством (остальное — частными фондами).
Основные получатели средств НФД — четыре организации: Международный республиканский институт (International Republican Institute), Национальный демократический институт международных дел (National Democratic Institute for International Affairs), Центр международного частного предпринимательства (Center for International Private Enterprise) и Американский центр международной рабочей солидарности (American Center for International Labor Solidarity). Фонд значительно облегчает процесс финансирования этих и многих других организаций, которым иначе пришлось бы самостоятельно проходить тяжелый бюрократический процесс получения государственных средств. Созданные для целей холодной войны, эти организации и по окончании ее продолжают активно действовать: Международный республиканский институт в настоящее время ведет программы в 70 странах мира.
Миссия НФД состоит, согласно тексту сайта, в «укреплении демократических институтов в мире посредством неправительственных усилий». Такую задачу фонду диктует «вера в свободу как универсальное человеческое стремление, которое может быть реализовано через развитие демократических институтов, процедур и ценностей», сформулированная еще основателями нации. НФД функционирует как клиринговый центр комплексного обслуживания строительства инфраструктуры демократии: он обеспечивает финансами, технической поддержкой, обучающими программами, технологиями общения со СМИ и общественностью и новейшим оборудованием избранные политические группы, гражданские организации, профсоюзы, движения диссидентов, студенческие группы, издателей, газеты и другие СМИ. В 1996 году руководство консервативного Heritage Foundation щедро хвалило НФД как «ценное оружие в международной войне идей», которое «продвигает развитие стабильных демократий, дружественных США, в стратегически важных регионах мира». «Соединенные Штаты не могут позволить себе отказаться от такого эффективного инструмента внешней политики в момент, когда американские интересы и ценности подвергаются непрерывным идеологическим атакам со стороны многообразия антидемократических сил в мире».[232] Если в 1996 году, в середине самого мирного десятилетия за последний век, авторы видели свою страну атакованной, то что же говорить о сегодняшнем дне.
Бывший сотрудник Государственного департамента Уильям Блум, впоследствии коллега скандально известного сотрудника ЦРУ Филиппа Эйджа, который в знак критики управления опубликовал в Лондоне подробный «дневник» его деятельности, не опускавший ни секретов, ни истинных имен своих бывших коллег, считает создание НФД «шедевром — политики, PR и цинизма».[233] Блум напоминает контекст 1980-х годов, когда ЦРУ, в результате скандала «Иран-контрас», стало предметом острейшей критики и чисток, подавивших деятельность управления и лишивших его самых «энергичных» сотрудников. В атмосфере пристального надзора со стороны конгресса, прессы и всей прогрессивной общественности ЦРУ переживало тогда далеко не лучшие свои времена. НФД было основано для того, чтобы делать открыто то, что ЦРУ делало тайно на протяжении предыдущих десятилетий, раскрывает затею Блум.
Миссию и тактику НФД в Америке критикуют как правые, так и левые круги. Правый консерватор Пэт Бьюкенен высмеивает НФД как провокатора революций, вмешивающегося во внутренние дела других стран.[234] Благодаря деятельности фонда в 1980-е годы Центральная Америка превратилась в театр постоянной войны низкой интенсивности. Барбара Конри из либертарианского института Катона отмечает, что НФД, с его «историей коррупции и неумелого управления, — в лучшем случае ненужный и часто деструктивный. Через этот фонд американский налогоплательщик заплатил группам интересов за нападки на надлежащим образом избранные правительства дружественных стран, за вмешательство в выборы других государств и за поощрение коррупции демократических движений». Другие левые критики замечают, что НФД финансирует только тех кандидатов, которые поддерживают права американских корпораций инвестировать в их страны и имеют крепкие связи с военными. Обозреватель прогрессивного интернет-журнала WorkingForChange Билл Берковиц видит цель НФД в «дестабилизации прогрессивных движений, особенно социалистической и социал-демократической направленности».
В случае некоторых других организаций, например Freedom House, положение с источниками финансирования менее очевидное. Freedom House получает средства от частных лиц и фондов и, согласно сайту, «никогда не принимает финансирование от правительственных институтов, включая правительственные агентства США, в форме контрактов и никогда не действует как продолжение любого правительства». При этом организация получает гранты правительства США — от того же Агентства международного развития. Human Rights Watch, созданная в 1978 году Хельсинкскими соглашениями для наблюдения за правами человека в СССР, в отличие от Freedom House «не принимает финансовой помощи ни от каких правительств ни в прямой, ни в косвенной форме», согласно сайту организации.
Подход «Национального фонда за демократию» и подобных ему организаций к распространению демократии действительно способствует продвижению американских интересов, но при этом компрометирует саму демократию. Безусловная вера в свою добродетель и в искренность своего желания дать миру свободу не позволит американской администрации этого понять.
Экспертное и академическое сообщество
Экспертное сообщество и академические круги, самые рефлектирующие слои общества, в свободе от нивелирующих чиновничьих обязательств генерируют разнообразие мнений. Однако при всем различии точек зрения и подходов к исследованиям России эксперты практически едины в ее критической оценке. По словам Анатоля Ливена, «только небольшая часть аналитиков России способна хотя бы несколько минут провести в российской шкуре».[235] В результате, констатирует Ливен, американские предположения с размахом колеблются между наивной оптимистической верой в то, что русские быстро превратятся в демократов по-американски, и грубым пессимистическим и даже расистским убеждением, что русские неисправимо авторитарны и стремятся к экспансии.
Работу научно-исследовательского сообщества обусловливают несколько противоречивых векторов. В то время как научный подход и стремление раскрыть истинное положение дел требуют объективности, прикладной характер материалов, поставляемых в органы государственной власти, ориентирует экспертов на соответствие ценностям (идеологии) и национальному интересу. В общем случае погруженность в либерально-демократическое мировоззрение столь глубока, что очень немногим русологам удается абстрагироваться от нее.
Принадлежность исследователя тому или иному исследовательскому институту в определенной степени направляет его анализ (а его убеждения определяют выбор организации). Фонд Карнеги и Брукингский институт традиционно располагаются на левом либеральном фланге и близки к Демократической партии; Институт Катона занимает либертарианские позиции. Американский институт предпринимательства, Heritage Foundation, корпорация РЭНД располагаются на правом фланге консерватизма. Центр Никсона занимает традиционные республиканские позиции. Влиятельный Совет по внешней политике и Центр стратегических международных исследований позиционируют себя вне партий и течений. Каждая организация имеет свою яркую идентичность, и позиции их руководителей и экспертов не подлежат обобщению по двумерной шкале.
В конечном итоге убеждения исследователя и степень его понимания России более всего зависят от его собственного мировоззрения, личной истории и качеств. Братьям Ливенам в обретении объективности, возможно, помогла «многонациональная» родословная семьи и британское происхождение. Патологическая враждебность к России Збигнева Бжезинского может объясняться его польскими корнями: высокопроницательный и взвешенный подход, который он практикует в отношении большинства вопросов, включая палестиноизраильский конфликт, исчезает, как только дело касается России. Некоторые русологи обладают лучшим, чем другие, чутьем России: среди них Фиона Хилл, Роуз Гетемюллер, Эндрю Качинс (список не претендует на полноту). Маршал Голдман, Майкл Мандельбаум, Андерс Ослунд, Майкл Макфол, Стефан Сестанович и многие другие выступают о России с разной степенью предвзятости и обусловленности.
Все упомянутые русологи до недавнего исторического прошлого были советологами. С исчезновением объекта изучения ряды советологов в Америке существенно поредели: многие переключили внимание на Китай и на угрозы терроризма. Изменение количества и качества внимания к России отмечает Стивен Коэн. В советские времена его лекции в Принстонском университете были самыми популярными: в семестр его курс об СССР посещали около 400 студентов. В 1990-е годы число студентов сократилось до 145 в семестр. Коэн находит эти изменения естественными: «Теперь люди приходят изучать Россию потому, что она им интересна, а не потому, что они чего-то боятся».
В сравнении с представлениями о России сегодня разброс мнений об СССР был более широким, а сами мнения — более радикальными. Традиционная левизна интеллектуальных кругов и научный интерес к эксперименту поддерживали убеждения социалистической направленности. С другой стороны, исследователи правого фланга видели в Советском Союзе «явную и непосредственную опасность», которую нужно было нейтрализовать упреждающим ударом.
Мнения исследователей могли меняться в зависимости от внутренней политической обстановки в США и эволюции Советского Союза. Война во Вьетнаме разделила ранги советологов: негодование по поводу эксцессов американской политики сделало многих толерантными к Советскому Союзу. Молодые члены исследовательского сообщества, формировавшиеся в атмосфере антивоенных протестов, получили основания утверждать, что капитализм и коммунизм на самом деле не столь отличаются друг от друга и конвергенция между двумя сверхдержавами вполне возможна. На этом конструктивном фоне те, кто придерживался жесткой линии, стали выделяться как «рыцари холодной войны».
Политическая конъюнктура и идеологический накал холодной войны препятствовали объективности исследований. Наиболее близкие к советской действительности работы были произведены в поле общекультурной и цивилизационной тематики — за счет аполитичности темы. Другим фактором, способствовавшим объективности видения, была отдаленность исследователя от процесса принятия решений: академические круги производили более верные оценки, чем эксперты, работавшие над прикладными задачами.
Среди академических работ стоит отметить многочисленные книги главы библиотеки конгресса Джеймса Биллингтона, от истории российской культуры «The Icon and the Axe» 1966 года до его недавней работы «Russia in Search of Itself» (2004). Среди свободных от идеологии книг американских журналистов выделяется известный «Русский журнал» Джона Стэйнбека, в 1948 году отправившегося по другую сторону только что задернутого «железного занавеса» и вернувшегося с чутким описанием реалий каждодневной жизни рабочих, служащих и крестьян Советского Союза, восстанавливающегося из военной разрухи. Профессор истории России в Оксфордском университете Роберт Сервис высоко ценится за беспристрастность и сбалансированность своего анализа. Его недавние книги «A History of Modern Russia: From Nicholas II to Vladimir Putin» (2005) и «Russia: Experiment with a People» (2006) демонстрируют преемственность российских традиций, совмещая анализ политических, экономических и социальных составляющих «особого пути» России. Историк Джеффри Хоскинг, преподающий в Лондонском университете, также стал классиком в описании советской и российской реальности: его книги «The First Socialist Society: a History of the Soviet Union from Within» (1985), «Russia and the Russians: A History» (2003), «Rulers and Victims: The Russians in the Soviet Union» (2006) развенчивают многие общепринятые западные убеждения. Совместная работа Сервиса и Носкинга «Reinterpreting Russia» (2002), анализируя давление прошлого России на ее настоящее, дает редкий вид на страну с точки зрения баланса непрерывности и разрывов (революция 1917-го, события 1991-го) в российской истории. Орландо Фигес («Natasha's Dance: A Cultural History of Russia», 2003) и Симон Себаг Монтефиори (биография Сталина) также стоят в ряду признанных историков России, свободных от идеологических шаблонов.
Примечательным образом четверо из пяти упомянутых историков — британцы. Вероятно, общая принадлежность авторов и предмета исследований европейской цивилизации и меньшая, в сравнении с американской, идеологичность среды способствовали созданию их качественных работ о России.
Иногда работы западных специалистов об СССР были ближе к истине, чем работы их советских коллег: наряду с отсутствием цензуры и необходимости следовать «линии партии» этому способствовала дистанцированность от темы, непогруженность в среду и невовлеченность в ее конфликты.
Известный социолог Маргарет Мид в работе «Soviet Attitudes Toward Authority», впервые изданной в 1951 году, провела любопытный анализ национальных характеристик нового советского человека, сформировавшегося к концу 1940-х годов.[236] В большевистском идеале личности Мид тонко отмечает «попытку противодействовать чертам традиционного русского характера, которые виделись препятствием установлению большевизма, и ввести черты, которые признавались и вызывали восхищение в западной цивилизации». Вместо импульсивности, внутренней бесконтрольности, зависимости от внешней власти, большевик должен обладать дисциплинированным внутренним сознанием, способностью продуктивно действовать без внешнего контроля и стимулирования. Такой идеал, по словам Мид, соответствует идеалам пуританских отцов ранней Новой Англии и многих протестантских групп в Западной Европе в периоды «высокого, самопознающего религиозного поиска».
Профессора Калифорнийского университета Беркли Мартина Малия (1924–2004) часто относили к рядам правых историков, но сегодня его позиции покажутся очевидными многим россиянам. Малия утверждал, что советский коммунизм как эксперимент был обречен на провал уже потому, что коммунизм сам по себе обречен на провал. Советский социализм, исходя из его философского обоснования и современной практики, был «смесью идеологических иллюзий и грубого принуждения».[237] Советскую формулу Малия называл «идеократической партократией», где идеология в сочетании с диктатурой одной партии были призваны дать инструмент для построения социализма — вместо достижения этой цели через развитие или модернизацию. Такое предприятие по сути своей неосуществимо, поскольку примитивные силовые средства партократии не могут воплотить объединенную идеологическую цель построения эффективной экономики и справедливого, равноправного общества. Автократическая традиция КПСС, считал Малия, продолжала сущность царской автократии — а неизбежным симптомом автократии, будь она белой или красной, являются агрессия и империализм. Завоевание было константой всей истории России, ибо для государства, использующего абсолютную власть для управления внутренними делами, естественны абсолютистские стремления и во внешней политике. Мечта псковского монаха Филотея о Москве как о Третьем Риме и троне мировой империи, датируемая XV веком, воплотилась в XX веке в форме Третьего Интернационала, считал Малия.
Многочисленные работы Адама Улама (1922–2000), и в частности «Экспансия и сосуществование: история советской внешней политики, 1917–1967», стали учебниками в любой программе по СССР.[238] Реалистический подход Улама отвергал крайние интерпретации советской политики. По его мнению, советские лидеры были безжалостны, но рациональны: их безжалостность не оставляла надежд на построение искренних отношений, основанных на доверии и долгосрочном сотрудничестве. Рациональность и расчет советского руководства обеспечивали его предсказуемость: оно не станет играть безопасностью своей страны, не станет пускаться в авантюры, не будет бросать вызовов, которые оно не сможет подкрепить силой, и которые завели бы в тупик сам Советский Союз. Улам видел внешнюю политику СССР двойственной: когда имелись возможности для экспансии, советские лидеры ими пользовались, но когда таких возможностей не было или Советский Союз чувствовал себя под угрозой, тогда его руководство взывало к доброй стороне западного мира и общественного мнения, продвигая темы мирного сосуществования. В тех случаях, когда Сталин располагал неограниченной властью — внутри страны, — он был параноидальным, смертоносным диктатором. Когда его силе существовал противовес, как на мировой арене, тогда его действия были умеренны и рациональны.
Даже работы таких выдающихся идеологов и антикоммунистов, как Ричард Пайпс, заслуживают взвешенной оценки. В свои профессорские годы Пайпс видел в революции 1917 года трагическое событие для русского народа, позволившее небольшой группе «фанатичной интеллигенции» установить неадекватный политический курс. Революция была творением небольшой группы интеллектуалов и национального меньшинства, навязавших ее народным массам и установившим диктат одной партии, который с самого начала был безжалостным, а не стал таковым в результате отхода от начального курса.
Тот же Ричард Пайпс был ведущим приверженцем «школы тоталитарного принципа», которая считала нацистскую Германию и Советский Союз фундаментально схожими режимами. В марте 1981 года Пайпс заявлял агентству Рейтер: «Советское руководство должно будет выбрать между мирным изменением коммунистической системы в направлении Запада или войной. Третьего не дано, и ситуация может развернуться любым из двух путей… Оттепель мертва».[239]
Как в одном уме уживаются противоречивые точки зрения? Во-первых, верное понимание России не обязательно делает эксперта ее приверженцем: он по-прежнему остается на службе интересов своего государства, с точки зрения которых СССР/Россия, в той мере, в какой она претендует на важную роль на мировой сцене, является соперником. Во-вторых, вызвавшее скандал выражение «оттепель мертва», Пайпс произносил уже в качестве директора по делам СССР и Восточной Европы в Совете национальной безопасности — в администрации Рональда Рейгана, куда он был приглашен за сходство взглядов с президентом. Аналогичным образом принципиальный антикоммунизм Збигнева Бжезинского был услышан и оценен Джимми Картером, в результате чего профессор Колумбийского университета в 1975 году стал внешнеполитическим советником кандидата в президенты Картера и затем советником по национальной безопасности в его администрации с 1977 по 1981 год.
Близость к процессу формирования политики оказывает важнейшее влияние на мнение экспертов. Экспертное сообщество в американской системе принимает ощутимое участие в процессе принятия политических решений: исследователи представляют правительству анализы, отдельные эксперты регулярно приглашаются на слушания в конгрессе и совещания правительства. Однако в общем случае мнение экспертов интегрируется в политические решения только в той степени, в какой оно устраивает политиков. Как отмечает Андрей Загорский, политики ищут в советах специалистов прежде всего подтверждение собственной правоты и аргументов в поддержку того решения, к которому они и без мнения экспертов склонялись интуитивно.[240]
Таким образом, наибольшим влиянием в правительстве США пользуются эксперты, чьи мнения созвучны государственной политике в отношении России.
Пресса
Средства массовой информации США в большинстве своем занимают высокоидеологизированные критические позиции по отношению к России.
Наиболее влиятельные газеты США — The New York Times, The Washington Post, The Wall Street Journal — излагают в большинстве статей принципиальную критику политики России, используя вышеприведенные формулировки. Статьи этих же газет на социальную и культурную тематику гораздо менее или совсем не идеологизированы и рисуют вполне адекватный портрет российской жизни. Более объективную и взвешенную оценку российских реалий дает издание Financial Times, что может объясняться европейским происхождением газеты.
«Популярная» пресса описывает российскую действительность более ярко и образно: «Россия погружается во тьму», «Из России без любви», «Кремль закручивает гайки», «Козни принца Путина» и так далее. Газета USA Today, например, в конце 2006 года выражала противоречия между Газпромом и Белоруссией по цене газа и его транзиту в Европу заголовком: «Россия крепче сжимает газовую трубу, угрожает прекратить поставки».[241] Согласно автору статьи, ситуация состояла в том, что «Газпром сказал Белоруссии платить за газ с нового года в два раза больше, или поставки будут прекращены». Это демонстрирует, продолжает статья, как «Россия использует энергетические мускулы для осуществления политических целей и отклонения критики своей политики». Нюансы, детали и контраргументы, присутствующие в серьезной прессе, исчезают из желтоватых «народных» газет.
Основная причина высокой критичности средств массовой информации в отношении России состоит собственно в их роли в американской системе. «Четвертая власть», СМИ являются важнейшим элементом системы сдержек и противовесов, блюстителем морали власти и ее соответствия идеалам: они призваны не столько информировать, сколько именно критиковать и контролировать власти и людей, ею наделенных. «Keeping them honest», обязывать их, политиков, к честности — вот девиз канала CNN. Такую роль пресса получила в годы образования американского государства и с тех пор бескомпромиссно исполняла ее, прежде всего в отношении собственного правительства. Российское понимание роли СМИ значительно отличается, и критика западной прессы — единственное, что западная пресса может делать, — воспринимается как «атаки».
Роль прессы как блюстителя моральных ценностей и стимула приближения реальности к идеалам заставляют ее быть наиболее идеологизированным сегментом общества. Будучи гораздо более информированны, чем другие слои общества, журналисты и редакторы изданий и телеканалов в силу своих функций одновременно являются наиболее идеологизированной его частью. Казалось бы, лучшая информированность должна способствовать более верному видению реалий другого государства, но обусловленность своими ценностями и обязанность их утверждать приводит СМИ к тому, что в другой стране замечается лишь то, что «не как у нас в Америке».
Человеческое внимание гораздо более чувствительно к негативным, а еще лучше скандальным новостям. Хорошие новости — не новости, это — норма. Новость то, что отходит от нормы в негативную сторону. Американские власти испытывают те же проблемы со своими СМИ, что и Россия. Бывший министр обороны Дональд Рамсфелд и вице-президент Ричард Чейни регулярно обвиняли и обвиняют своих журналистов в том, что они не сообщают хорошие новости из Ирака, а передают только негатив.
Коммерческий характер средств массовой информации акцентирует выбор негативных и скандальных новостей — они лучше «продаются». Просчеты руководителей, финансовые скандалы, известные имена и участие спецслужб гарантируют успех в освещении событий. Информационная насыщенность современного общества в сочетании с коммерческим характером информационного бизнеса заставляет сводить многогранные события к простым, однозначным, ярким образам и описаниям. Стиль подачи информации на американском телевидении все больше смещается в сторону шоу-бизнеса, где сенсационность преобладает над серьезным анализом. Избыточность информации также сокращает количество внимания, которое читатель или зритель готов уделить одной теме. В результате сложная, неоднозначная реальность сводится к схематичным образам и лозунгам, заранее наделенным оценкой «хорошо» или «плохо» для облегчения усвоения информации.
Особенное раздолье для воображения широкой публики дают сюжеты, в которых участвуют спецслужбы, питающие осознанные и подсознательные страхи и эмоции широких общественных масс. В этом смысле «дело Литвиненко» стало идеальной темой для СМИ. «Дело», как снежный ком, обрастало вымышленными деталями и интерпретациями; последующие события привязывались к нему и выстраивались в ряд «причинно-следственных» связей. Так, рядовой консультант по вопросам безопасности в Вашингтоне Пол Джоял, на которого неизвестными было совершенно покушение, был представлен не иначе как «эксперт по делу Литвиненко». В международные новости также попало бытовое отравление двух американок российского происхождения, пребывавших в Москве.
Предметом критики прессы является не только Россия как таковая, но и политика администрации по отношению к России. Администрация Джорджа Буша регулярно критикуется за недостаточно принципиальный подход в отношении России, а личные позитивные отношения между президентами видятся как признаки беспринципности и «проявление слабости» с американской стороны.[242] Джорджу Бушу без конца припоминают его фразу, сказанную в 2001 году, о том, что он «заглянул в душу» Владимира Путина и «увидел», что ему можно доверять.
Очевидно, что в условиях идеологического противостояния холодной войны дела обстояли еще хуже: как заметил тогда корреспондент Washington Post, «если американцы и знают что-либо о Советском Союзе, они знают только плохое».[243]
Исследованиями предвзятости прессы занимались и сами американцы. В 1920 году влиятельный автор и комментатор Уолтер Липманн вместе с коллегой Чарльзом Мерцем проанализировали освещение прессой молодой Советской республики в течение трех лет после Февральской революции. Для анализа, получившего название «A Test of the News», они использовали статьи газеты The New York Times, имевшей репутацию объективного издания.
Результаты этого исследования на 42 страницах демонстрировали, что газета ошибалась и в фактах, и в интерпретациях.[244] The New York Times приводила события, которые никогда не происходили, злодеяния, которые не были совершены, и 91 раз сообщила, что большевистский режим был на грани краха. Содержание статей, по словам Липманна и Мерца, диктовалось не реальностью, а надеждами и пожеланиями авторов: «Новости о России это тот случай, когда люди видят не то, что есть, а то, что им хотелось бы видеть». «Главным цензором и главным пропагандистом были надежда и страхи в умах корреспондентов и редакторов», — подводили итог исследователи.
Стивен Коэн в качестве одной из причин неверного освещения отмечал тот факт, что типичные журналисты не являются специалистами по Советскому Союзу/России, а специалисты-советологи не пишут в газеты регулярно. Коэн был первым из советологов, кто в 1982 году начал писать ежемесячную колонку в журнале The Nation.[245] Освещение Советского Союза было одномерным, спекулятивным и разными методами вводило в заблуждение: «В нем есть элементы правды, но общая картина представляется карикатурой, лишенной контекста, комплексности и равновесия». Американские описания советской действительности Коэн уподоблял тем советским описаниям Америки, которые сводили ее реальность к безработице, употреблению наркотиков, уличным преступлениям и политической коррупции. Типичным образом журналистка газеты The New York Times Фиона Льюис в начале 1980-х годов писала, что со времени основания в 1917 году «советская система добилась одного великого успеха — в строительстве военной мощи и не сдержала своих обещаний ни в чем другом». Предметом дебатов оставалась лишь степень «зла» и «патологии» советского строя.
Предвзятость отражалась также и в терминологии, отмечал Коэн. Слова, описывавшие США, несли позитивный или нейтральный заряд, в то время как Советский Союз характеризовался негативными терминами: США управляло «правительство», защищали «агентства безопасности» и поддерживали «союзники», а Советский Союз был «режимом», держался на «секретной полиции» и имел «приспешников». В то время как американское руководство состояло из «опытных политиков», советское — из «коварных и хитрых политиканов». США «информировали» мир и «пользовались влиянием», СССР «распространял пропаганду» и «стремился к экспансии и доминированию». Стоит заметить, что ровным счетом обратное практиковалось в Советском Союзе — соперники заслуживали друг друга.
При этом переубедить идеологов СМИ было невозможно: любую информацию они использовали в подтверждение своих убеждений. Влиятельный политический комментатор Уолтер Лакер в 1983 году так пояснял тот факт, что в Советском Союзе имелось сравнительно небольшое число политических заключенных: «Это так не потому, что Советский Союз стал менее репрессивным режимом, но наоборот, потому что эффективен в репрессиях».[246] Наблюдения Коэна приводили его к пессимистичному выводу: ошибочное и предвзятое освещение Советского Союза, возможно, стало непреложной традицией.
Деловые круги
Взгляды деловых людей на Россию различаются в зависимости от наличия у них опыта работы на российском рынке. Если таковой имеется, предприниматели становятся обладателями наиболее информированных и непредвзятых мнений и самыми активными поборниками взвешенного подхода к России. В том случае, когда опыт отсутствует, предприниматели лишь повторяют общепринятые штампы и в этом сливаются в своей неинформированности с широкими массами. Справедливость мнений опытных предпринимателей о России объясняется, во-первых, практическим характером их деятельности и, во-вторых, наличием материального результата как мерила их понимания реальности. Западные предприниматели, будучи погружены в российскую реальность и оперируя в ней, на практике обретают понимание логики российской системы. Непосредственный контакт с людьми устанавливает отношения на человеческом уровне, на котором россияне и американцы сближаются легко, благодаря во многом похожим характерам.
Руководства международных корпораций и крупных западных компаний считают российский рынок одним из самых для себя важных. Для многих компаний в последние годы он является самым быстрорастущим в мире, и их российские офисы демонстрируют наилучшие показатели. Отмечая очевидные недостатки и незавершенность процессов, предприниматели признают огромный путь, проделанный Россией для внедрения рыночной системы и институтов. Их критика несет практический характер и не содержит идеологии, поэтому она конструктивна.
Мнение представителей делового сообщества обладает огромным весом в американской системе. Тысячи профессиональных объединений по отраслевым и географическим признакам ведут активнейшую лоббистскую деятельность. Американская торговая палата, крупнейшая федерация деловых кругов в мире, объединяет интересы 3 миллионов компаний, сотен ассоциаций, тысяч местных торговых палат и более сотни торговых палат в 91 стране мира. Такой вес делает палату одним из наиболее влиятельных лоббистов в США. Другая мощная организация деловых кругов — Национальная ассоциация производителей, представляет интересы производителей при разработке законодательных актов и экономической политики. Ни одно решение властей не обходится без самого активного участия в нем бизнеса через механизмы общих и отраслевых ассоциаций.
Это касается не только внутренней, но и внешней экономической политики. Государство и бизнес — естественные партнеры в продвижении либерально-демократического кредо в мире: идеалистические его составляющие обосновывают экономическую выгоду, которая материально стимулирует внедрение идеалов. Американская торговая палата так формулирует свою миссию: «бороться за бизнес и свободное предпринимательство перед конгрессом, Белым домом, регулирующими агентствами, судами, общественным мнением и правительствами всего мира».
В рамках этого партнерства американское правительство активно содействует своим компаниям в продвижении их интересов за рубежом. Пример недавних проблем в России аудиторской компании «Прайсуотерхаус Куперс Аудит» (PwC) ярко демонстрирует взаимодействие бизнеса и государства. В марте 2007 года арбитражный суд Москвы признал PwC, проводившую аудит ЮКОСа, «фактическим участником реализации незаконных налоговых схем», что могло позволить российскому министерству финансов отозвать у аудитора лицензию.
С первых страниц российских и западных газет проблемы аудитора немедленно вышли на межгосударственный уровень.[247] За PwC вступилась администрация США: госсекретарь Кондолиза Райс обсуждала эту проблему с главой МИД России Сергеем Лавровым, американский министр финансов Генри Полсон — со своим российским коллегой Алексеем Кудриным, а посол США в Москве Уильям Бернс довел озабоченность Вашингтона и до Высшего арбитражного суда РФ, и до администрации Президента РФ. У американской администрации всегда имеется батарея инструментов, которые они могут задействовать в отношении оппонента. Для России самое чувствительное место сегодня — это процесс вступления в ВТО. К воздействию могут подключиться европейские союзники: так, британское управление по финансовому регулированию и надзору (FSA) лондонской биржи объявило о намерении ужесточить правила проведения IPO для иностранных компаний (более половины из них составляют российские), хотя прямая связь между этими двумя событиями не имеет подтверждения.
Совместная работа государства и бизнеса непосредственно мотивируется интересами экономического порядка, но подспудно активно способствует распространению всех составляющих либеральной демократии. Как и в начале американской истории, экспансия Соединенных Штатов происходит в том числе и через освоение новых рынков американскими компаниями. Сегодня этому способствует множество государственных агентств, предлагающих широкий выбор инструментов поддержки деловым кругам.
Агентство США по торговле и развитию (USTDA) способствует экономическому развитию и американским коммерческим интересам в развивающихся странах через финансирование технической помощи, технико-экономических обоснований, обучения, стажировок и семинаров, «поддерживающих развитие современной инфраструктуры, справедливых и открытых условий торговли». Получателем гранта на проведение ТЭО, на которое у многих начинающих компаний не хватает средств, должна быть американская компания. Такие условия подводят к тому, чтобы в при реализации проекта применялись именно американские технологии, которые влекут за собой использование американских материалов и оборудования, создавая таким образом цепочку сделок для американских компаний. USTDA работает более чем в сотне стран.
Экспортно-импортный банк Соединенных Штатов (Эксимбанк), государственное ведомство по кредитованию экспорта, поддерживает закупки товаров и услуг США кредитоспособными покупателями из других стран, которые не могут получить кредит из традиционных источников коммерческого финансирования. Банк берет на себя страновые политические и коммерческие риски, которые не способен или не желает брать на себя частный сектор, охватывая таким образом те рынки, которые бизнес сам освоить не может.
Корпорация частных иностранных инвестиций США (Overseas Private Investment Corporation, OPIC), независимое правительственное агентство, видит свою миссию в «содействии развитию и росту свободных рынков». Корпорация, работающая как коммерческий банк (государством не финансируется), предлагает американским компаниям страхование политических рисков, долгосрочное финансирование и участие в фондах прямых инвестиций. Для получения финансирования от корпорации доля американской компании в проекте должна быть не менее 25 %, получатель должен быть «хорошим корпоративным гражданином», должен соблюдать права человека, права работников, экологические нормы, иметь позитивный эффект на развитие страны, в которой реализуется проект, и не лишать рабочих мест самих американцев. Не составляя конкуренции частному банковскому сектору, OPIC оперирует там, куда частный бизнес пойти не решается. Россия для корпорации давно стала развитым рынком; более типичное место ее работы — Афганистан сегодня, где продолжаются военные действия.
Отдел министерства торговли США BISNIS (Business Information Services for Newly Independent States) консультирует американские компании, заинтересованные в ведении бизнеса на рынках России и стран СНГ и их потенциальных партнеров из этих стран. Миссия BISNIS состоит в продвижении экспорта американских товаров и привлечении инвестиций на рынки СНГ. Описание деятельности отдела с самого начала уточняет: «BISNIS не поддерживает компании из СНГ, которые заинтересованы в экспорте своей продукции и услуг на американский рынок — это является прерогативой торгового представительства вашего государства в США». На небольшой бюджет в 11–12 миллионов долларов в год этот отдел чрезвычайно эффективно распространяет информацию, устанавливает контакты между контрагентами и бесплатно консультирует участников проектов.
Сотрудники этих агентств государственного сектора по эффективности не уступают, а иногда превышают стандарты частного сектора. Находясь на стыке внешней политики и торгово-экономической деятельности, они совмещают ресурсы государства и бизнеса и используют их в русле национального интереса; при этом все участники процесса остаются в выигрыше. Построенный на интересах участников, такой механизм сам себя питает, поддерживает и воспроизводит.
Деятельность этих агентств приводится не для того, чтобы продемонстрировать, как работает американский империализм. Она служит примером того, как российское государство могло бы повысить эффективность продвижения своих экономических и политических интересов.
Общество и общественные организации
Российская тематика сегодня, в отличие от времен холодной войны, не имеет актуальности для рядовых американцев. Понимая основное — Россия не несет угрозы для их жизни, — общественные массы оставляют интеллектуальные нюансы и идеологию элитам. Широкое общественное мнение поверхностно и формируется в основном на заголовках статей. При этом отсутствие знаний о России и критичность заголовков не создают в массах враждебности: поскольку на человеческом уровне американцы могут понять сложности глубоких трансформаций, то отношение в массах к России вполне благожелательное.
В советские времена средний американец знал, что в СССР нельзя верить в Бога и ходить в церковь, что за «крамольные» речи или за чтение недозволенных книг могут посадить в тюрьму, что это диктатура, при которой нельзя проголосовать так, как хочешь, организовать политическую партию, выйти на демонстрацию, бастовать или уехать за границу, и что Москва оккупирует Восточную Европу и готовится к войне с Западом.[248] По словам Леона Арона, этого было достаточно, чтобы общество дало элитам мандат на ведение холодной войны и жертвовало триллионами долларов, а порой и жизнями американцев и их союзников. При этом общество стремилось к улучшению отношений с СССР: согласно опросу Harris Poll в 1982 году, 86 % американцев выступали за подписание соглашений по стратегическим вооружениям, 83 % хотели лучших отношений с СССР.[249] Таким образом, широкое общество в отличие от своих руководителей было готово принять Советский Союз как сверхдержаву, как равноправного игрока на международной арене.
Сегодня американское общественное мнение настроено к России скорее благоприятно и с оптимизмом смотрит на будущее демократии: 71 % считает, что через десять лет Россия будет более демократичной, чем сейчас. Предложения исключить Россию из «Большой восьмерки» не пользуются поддержкой у американского общества: ее участие в организации считают важным или очень важным 88 % опрошенных. Более половины американцев считают, что Россия является полноправным членом этой организации, а сомневается в этом лишь 31 %. Эти цифры демонстрируют, что американское общество не разделяет опасений своей политической и интеллектуальной элиты, что лишает политиков электоральных настроений, на которые они могли бы опереться для ужесточения политики в отношении Москвы. Большинство россиян тем временем полагают, что США относятся к России «определенно недружественно» — 25 %, и «скорее недружественно» — 42 %; формулировка вопроса, к сожалению, не уточняет, идет ли речь о правительстве США или об американцах вообще. Лишь 12 % россиян полагают, что члены «Большой восьмерки» воспринимают Россию как полноправного члена организации.[250]
Особую позицию в американской системе занимают общественные организации. Они состоят из наиболее активных граждан и служат каналом гражданской энергии миллионов американцев. Сотни тысяч неправительственных некоммерческих организаций охватывают все вообразимые темы: религия, наука, литература, образование, медицина, защита детей, непрофессиональный спорт, помощь пострадавшим при природных катастрофах, защита животных.
Американские граждане жертвуют на благотворительную деятельность гигантские суммы. В 2005 году американцы перечислили на различные филантропические цели 260 миллиардов долларов; суммы растут ежегодно на 5–6 %.[251] Индивидуальные пожертвования составляют большую часть — 76,5 %, или 199 миллиардов долларов; 92 % семей жертвуют в пользу хотя бы одной благотворительной организации в год. Крупнейшие одноразовые пожертвования делают самые состоятельные американские граждане: «Фонд Билла и Мелинды Гейтс» сегодня располагает 27 миллиардами долларов их личных средств. Наибольшие средства получили религиозные группы — 88 миллиардов долларов и образовательные цели — 34 миллиарда долларов.
Пожертвования на международные дела стоят в последней строчке списка основных целей — они составляют 2,5 %, которые набирают, тем не менее, внушительные 6,4 миллиарда долларов.[252] Часть этих средств идет в бюджеты частных неправительственных организаций и научно-исследовательских центров, которые занимаются разработкой экспертного анализа по широкому кругу общественно значимых проблем и политических подходов к их решению. Несколько десятков таких центров работают и над российской проблематикой, некоторые из них упоминались в подразделе об экспертном сообществе: Фонд Карнеги за международный мир и его отделение Московский Центр Карнеги, Совет по внешней политике, Брукингский институт, Центр Никсона, Американский институт предпринимательства, Институт Катона и другие.
В чем состоит сущность и значение таких общественных организаций? Они являются платформами для создания наиболее качественных аналитических работ и рекомендаций, своеобразным пулом идей, лабораториями для разработки новаторских решений, к которым прибегают чиновники, исследователи и журналисты. Посредством общественных обсуждений и публикаций эти организации распространяют в мире американский образ мышления и многообразие идей, представлений, убеждений, предложений, которые напрямую или опосредованно продвигают американскую точку зрения, вовлекая в ее защиту интеллектуальные круги других стран. Они являются интеллектуальной опорой общества, резервом идей и ценностей, которые обеспечивают преемственность поколений и их ориентацию в мире идей.
Зачем нужно компаниям и частным лицам финансировать подобные организации? Резонов для этого множество. Компании получают возможность участвовать в разработке политики, которая напрямую или опосредованно касается их интересов, имея право исключения благотворительных отчислений из налогооблагаемых доходов. Люди мыслящие получают платформу для интеллектуальной деятельности и распространения своих идей. Участие в мероприятиях позволяет расширять корпоративные и личные связи. Для любого более или менее состоявшегося человека членство в советах директоров некоммерческих организаций — обязательный элемент его статуса в обществе. Наконец, американцы искренне верят в силу добра, в свои идеалы и в необходимость прилагать усилия для их распространения.
В результате в рамках общественных организаций снова происходит слияние государственных, корпоративных и частных — материальных и идеалистических — интересов. В изобретении таких форматов, где разнообразные интересы многочисленных групп сходятся в единой миссии, состоит оригинальность и секрет успеха американской системы.
Что впереди?
В ноябре 2008 года Америке предстоит выбрать нового президента. Предвыборная кампания, начавшаяся как никогда рано — почти за два года — поставит рекорд по сбору кандидатами в президенты финансовых средств. Способность собирать деньги в США часто становится мерилом достоинства кандидата на пост президента, и это одна из серьезных издержек демократии по-американски. За первый квартал 2007 года ведущие кандидаты от Демократической партии Хиллари Клинтон и Барак Обама собрали соответственно 26 и 25 миллионов долларов. Среди кандидатов от Республиканской партии на первое место по сбору финансов вышел бывший губернатор штата Массачусетс Митт Ромни, который в опросах популярности набирает лишь 10–15 %, — с 21 миллионом долларов. Лидер списка республиканцев, бывший мэр Нью-Йорка Руди Джулиани, набиравший весной 2007 года 38 % голосов, собрал 16 миллионов долларов; следующий за ним по голосам и по собранным фондам сенатор Джон Маккейн набрал 13,7 миллиона.
Ни один из кандидатов пока не высказывал своего мнения о России и планов политики в ее отношении — российская тема далека от главных позиционирующих вопросов, каковыми являются война в Ираке, борьба с терроризмом и внутренние американские проблемы: острый дефицит бюджета, системы медицинского страхования и социального обеспечения. Впрочем, позиция по России Джона Маккейна ясна из его сенатской деятельности: Маккейн видит в России «стиль управления Муссолини» и ставит под вопрос ее членство в «Большой восьмерке». До недавних пор сенатор Маккейн был известен своей высокой принципиальностью и независимостью суждений, но по ходу кампании даже он гибко подстраивается под вкусы избирателей, особенно праворадикального крыла. Его шансы на успех, несмотря на это, оцениваются как невысокие — в первую очередь коллегами по партии: раскольничество Маккейна делает его неуправляемым.
Руди Джулиани, лидер опросов зимой-весной 2007 года, не имеет опыта на поле внешней политики. Его сильнейшая сторона — управление в кризисных ситуациях и борьба с нарушителями порядка: до управления Нью-Йорком (1993–2001) Джулиани занимал должность генерального прокурора в Южном округе города и прославился как победитель нью-йоркской мафии, наркоторговли, организованной преступности, коррупции и корпоративных преступлений. Из 4152 обвинений, вынесенных им, только 25 были отменены — рекорд в судебной практике США. Уникальные способности Джулиани в системе правопорядка несколько настораживают: такого президента хорошо иметь в кризисное время, но как бы он не начал создавать кризисы для того лишь, чтобы продемонстрировать свои силовые таланты (хотя многие американцы согласятся, что страна в глубоком кризисе). Консервативные американцы также не приемлют его социальный либерализм: толерантное отношение к абортам — лакмусовой бумажке ценностей консерваторов, несогласие с законом о ношении оружия и его нестабильную (три брака) личную жизнь.
Хиллари Клинтон — прима американской политики, а также человек, вызывающий самые острые разногласия в оценках — «поляризующая», говорят о ней. Сенатор Клинтон, бывшая самой активной первой леди и рядом с супругом участвовавшая в разработке государственной политики (неудачно, особенно в отношении системы медицинского страхования), обладает богатейшим послужным списком и добротной репутацией. Либералы ее любят всей душой; консерваторы ее от души ненавидят, и ничто не заставит их принять госпожу Клинтон в качестве главнокомандующего. Искушенный и тонкий политик, она, тем не менее, не обладает уникальной способностью покорять массы людей, какой обладал Билл Клинтон, один из самых любимых президентов США. Складывается впечатление, верное или ошибочное, что она не любит людей, а в Америке, лишенной иерархических структур вплоть до панибратства, избиратели такого не прощают.
Сорокапятилетний афроамериканец, сенатор Барак Обама, самое новое и успешное лицо на американской политической сцене, в опросах общественного мнения отстает от опытной Хиллари Клинтон лишь на пару процентов. Более того, опросы показывают, что в схватке с главным претендентом от республиканцев Руди Джулиани Обама имеет более высокие шансы выиграть выборы, чем Клинтон. Все говорит в пользу молодого сенатора — его харизма, его «неиспорченность» вашингтонской политикой, возможность стать первым чернокожим президентом Америки в доказательство высшей победы прав человека, которую хотело бы продемонстрировать и белое население США. Только молодость и отсутствие опыта выступают против сенатора Обамы — сенатором он пробыл лишь два года. Член высшей палаты законодательного собрания штата Иллинойс, никому не известный Барак Обама в 2004 году выступил с речью на Национальном съезде Демократической партии и к концу своего выступления стал всеобщим любимцем и знаменитостью. В ноябре того же года он был избран в сенат с почти советским единодушием в 70 % голосов.
Американская предвыборная кампания непредсказуема — за 18 месяцев до выборов может произойти что угодно. Демократ Альберт Гор, уступивший Джорджу Бушу в острой схватке в 2000 году и за последние годы ставший лидером борьбы против глобального потепления, весьма заботящего американцев, еще не объявил о своем решении баллотироваться, но уже набирает около 15 % голосов. Со стороны республиканцев по-прежнему ожидается появление новых кандидатов, которые смогли бы представить правых консерваторов; еще одним кандидатом от Республиканской партии может стать Ньют Гингрич, спикер палаты представителей в 1995–1999 годах, набирающий около 10 % голосов без вынесения своей кандидатуры.
В действительности, с точки зрения России, вопрос о том, кто станет президентом, не имеет принципиальной важности. Демократ или республиканец, он (или она) будут продвигать национальные интересы и ценности убежденно и эффективно, в полном согласии с американской традицией, постоянство и преемственность которой снижают ее зависимость от личностей. Прав министр иностранных дел Сергей Лавров, когда говорит, что «в отношениях с США мы должны опираться не на оценку тех или иных персоналий, которые в данный момент оказались у уха президента и определяют политику, а на значение нашего партнерства в глобальной перспективе».
России лучше сконцентрироваться на том, что зависит от нее.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги