Россия и Европа- т.2

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса |Э 6

пункта» Заключая разговор о пер­вичной наступательной фазе наполео­новского комплекса в России, интереснее, однако, поговорить не столько об ошЛбках Погодина или Тютчева, классиков, если можно так выразиться, последнего консенсуса николаевской эпохи, сколь­зко о том, что уцелело от этого консенсуса во всех бурных реформах и революциях, потрясавших постниколаевскую Россию на протяже­нии полутора столетий. О том, короче, что дожило до наших дней. По иронии судьбы в этом уцелевшем ядре старого консенсуса на­считал я тоже, как и в первоначальных европейских условиях мира, отвергнутых Николаем, четыре пункта.

«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, сс. 200, 203.

Там же, с. 203.

Там же, с. 207.

Прежде всего никому из классиков николаевского консенсуса не приходило в голову усомниться в том, что Россия задумана Богом как империя. Полтора столетия спустя множество серьезных и уче­ных людей в России по-прежнему в этом не сомневаются. Доктор философских наук В.В. Ильин даже убежден, что «без империи нет России, натурально они принадлежат друг другу».¹⁶⁹ А. Б. Чубайс со­гласен. Пусть хоть «либеральной империей» должна стать, по его мнению, Россия, но империей непременно. Более того, А.Г. Дугин сурово предупреждает, что за любым

«промедлением в собирании Империи (не говоря уже об отказе от гео­политической экспансии России) неминуемо последует большая евра­зийская кровь».¹⁷⁰

Во-вторых, не сомневались классики, что для полноценного функцио­нирования России ей почему-то непременно требуется некое «допол­нение». Шла ли речь о Польше, которая «должна была погибнуть», и о «православном Папе в Риме», как думал Тютчев, или о Балканах и Восточной Европе, как полагал Погодин, или о Всеславянском со­юзе — с Россией в качестве «гегемона», — как уверен был Данилев­ский, но без «дополнения» ей никак нельзя. Циник усмотрел бы в этом что-то вроде комплекса неполноценности, но вот православный фун­даменталист Егор Холмогоров убежден, что, напротив, Россия имела законное право на любое «дополнение», поскольку «была лидером Европы, её центром, решающим фактором в мировой политике».¹⁷¹

Погодин так в свое время суммировал это превосходство Рос­сии над Европой: «В противоположность русской силе, целости, единодушию у них распря, дробность, слабость, коими еще более, как тенью свет, возвышаются наши средства».¹⁷² Отсюда следует, по мнению того же Холмогорова, что, если Россия по-прежнему хо­чет оставаться «решающим фактором в мировой политике», проти­востоящим европейской «дробности», требуется обязательно вос­становить её былую «силу, целость, единодушие». Заметьте, что «свобода» точно так же исчезла из этого перечня, как исчезла она

В.В. Ильин. Новый миллениум для России: путь в будущее, М., 2001, с. 191.

А.Г. Дугин. Цит. соч., с. 173.

Е. Холмогоров. Битва за историю, www.traditio.ru

с. 3.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 7.

у раннего Погодина. Для полного сходства, впрочем, не хватает в перечне Холмогорова лишь «беспредельной доверенности и пре­данности царю».

В-третьих, согласны были классики старого консенсуса в том, что, поскольку Россия — единственная из великих держав представ­ляет в мире вселенское христианство (в отличие от «отступничес­ких» католицизма и протестантства), превосходством своим обяза­на она не одной лишь силе и преданности царю, но и истинности своей веры. Поэтому, считали они, Россия не может не быть право­славной империей. Тем более, что, говоря словами Тютчева, «сво- n бода совести есть бред».¹⁷³Справедливости ради скажем, что, хотя доктор исторических наук Н.А. Нарочницкая полностью разделяет зто фундаментальное убеж­дение классиков и, более того, видит в нём непременное условие воз­рождения России, в некоторых частностях она, подобно Холмогоро­ву, все же с ними расходится. Например, в том, что «в истинном, освя­щенном христианством национализме, — говорит она, — суть православного поиска в преодолении собственных грехов».¹⁷⁴ Стран­ное, впрочем, согласитесь, замечание. Почему, спрашивается, пре­одоление грехов — исключительная прерогатива именно «право­славного поиска»? И какое отношение имеет к этому национализм? И как вообще может национализм быть «освящен» вселенским по оп­ределению христианством? Совершенная ведь бессмыслица.

Тем более, что крупнейший специалист в этих сюжетах князь Е.Н. Трубецкой ни на минуту не сомневался, что после разящего анализа Владимира Сергеевича Соловьева никакой «истинный, ос­вященный христианством национализм» в принципе невозможен — по крайней мере, для сколько-нибудь образованного христианина. И что именно поэтому его современники (Трубецкой писал это в 1912 году) больше не могут, в отличие от классиков, «отождеств­лять православное со вселенским... это значило бы вычеркнуть из своего образования Соловьева».¹⁷⁵ Ясное дело, Нарочницкая вы­черкнула. Ведь пишет она много десятилетий спустя после Трубец-

Поли. собр. соч. Ф.И. Гютчева, Спб., 1913, с. 200.

«Завтра», 25 июня 2003.

«Русская идея», с. 245.

кого. Причем грозных, катастрофических десятилетий, которые произвели, по словам современного политолога В.В. Лапкина, «не­поправимые разрушения в культуре, духовности, ментальности, си­стеме ценностей россиян».¹⁷⁶ Как после этого ожидать от советской барышни теологической образованности?

По-настоящему важно здесь, однако, другое. А именно, что смесь религиозного сектантства с «геополитической экспансией», вдохновлявшая классиков консервативного национализма в нико­лаевские времена, не только пережила и 1917-й и 1991-й, но, если верить Нарочницкой, именно сейчас, в XXI веке, обещает принести, наконец, «положительные плоды». «Можно судить по тому, — гово­рит она, — что мои идеи, которые для сочувствующей, но встроен­ной в систему публики, казались эпатажем, теперь идут нарасхват везде и во всех ведомствах, вплоть до самых высоких». Причем, расхватывают их все: «бизнесмены, профессора и высокопостав­ленные сотрудники».«Такое оздоровление общественного и национального созна­ния», — как называет Нарочницкая новую популярность московит- ского фундаментализма среди высокопоставленных сотрудни­ков, — «неизбежно родит положительные плоды». В чем именно бу­дут эти «плоды» заключаться, автор нам не сообщает. Но судя по декларациям её более откровенных единомышленников, речь все о том же «собирании Империи» (с большой, конечно, буквы). Неда­ром же, заключает она, «наши воинственные западники в панике» от успеха её идей.¹⁷⁷

И если обратимся мы теперь к последнему, четвертому пункту, в котором согласны были классики последнего николаевского кон­сенсуса, то и там ведь найдем то же самое. И в хорошо знакомой нам упаковке: воссоединение славянства под присмотром (и геге­монией) России. Впрочем, в отличие от своих сегодняшних эпиго­нов, классики, как правило, не позволяли себе отзываться о «погло­щенных» империей народах уничижительно. Говорили они о «брат­стве», а не о «патронируемых территориях», как тот же, допустим, В.В. Ильин. «Славяне были затерты историей, — объяснял Пого-

«Западники и националисты: возможен ли диалог?», М., 2003, с. 202.

«Завтра», 25 июня 2003.

дин, — но наступает, видно, время, когда, по слову Писания, послед­ние должны сделаться первыми».¹⁷⁸ Политическое разъединение славянства, то прискорбное обстоятельство, что, как писал Тютчев,

Иноверец,иноземец Нас раздвинул, разломил, Тех обезъязычил немец, Этих турок осрамил

рассматривалось как историческое несчастье, а интеграция славян­ского мира в русской империи как «святое дело» (как «законная до­быча», конечно, тоже, но об этом противоречии мы уже говорили).

Так или иначе, и в четвертом пункте — а это уже перестает, со­гласитесь, казаться простым совпадением — сегодняшние «новые учителя» опять почти буквально повторяют своих предшественни­ков. Несмотря даже на то, что ни одно из сегодняшних славянских государств не «обезъязычил немец» и не «осрамил» турок. Вот при­мер. Еще одному доктору философских наук А.С. Ципко не дает, оказывается, спать дезинтеграция «славянского ядра России». Уди­вительно ли, что еще в 2002 году призвал он к созданию в России «партии имперской реставрации»?¹⁷⁹ Уже из-за одного такого при­зыва нетрудно было предсказать его реакцию два года спустя, когда украинская молодежь попытается оспорить результаты подтасован­ных властью выборов на Украине, отвергая диктат «партии импер­ской реставрации».

i Со страстью, достойной классиков консервативного национа­лизма, должен будет Ципко — вместе с депутатами российской ду­мы — утверждать, что выборы были не подтасованными, а честными и справедливыми (несмотря даже на то, что Верховный суд Украины объявил их результаты фальсифицированными).

И вместе с вождями своей «партии» должен будет он заклей­мить грандиозные демонстрации в Киеве как «шабаш ведьм» (хотя даже самый известный тамошний олигарх и зять президента Виктор Пинчук, которого едва ли можно заподозрить в симпатиях к анти-

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 115.

А.С. Ципко. «На гражданской войне диалогов не бывает», www.liberal.ru/sitan.asp?Num=324&print=i

с.5.

русскому «шабашу», признал, побывав на этих демонстрациях, что «здесь всё так полно тепла и красоты, будь $гстудентом, я и сам был бы сейчас на площади вместе сзтими людьми».¹⁸⁰

И, наконец, не мог бы Ципко не повторить отчаянный припев сво­ей «партии», что весь этот светлый порыв к свободе, всё это «тепло и красота» организованы на деньги американского империализма.

Естественно, именно это его «партия» и утверждала зимою 2004 года точно так же, как за два года до того обвиняла «воинственных за- падников» втом, что им просто «некомфортно жить в империи» (ко­му, спрашивается, кроме его «партии», это в XXI веке комфортно?).

И все-таки, по сравнению со свирепыми угрозами классиков, выглядит негодование Ципко и его «партии» как-то вяло, бессильно, провинциально. Вспомним хоть как грозно напоминал когда-то Ев­ропе Тютчев, что если Россия не получит «своего законного дополне­ния путем естественного хода событий», то «будет вынуждена дости­гнуть его силою оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».¹⁸¹

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

ное обстоятельство, что и полтора столетия спустя после письма Ча­адаева, которое мы так подробно здесь рассмотрели, сегодняшние его идейные наследники, «воинствующие западники», все в том же безнадежном меньшинстве в России, в каком были они в 1850-е? И то еще более странное обстоятельство, что столько уважающих себя людей с учеными степенями опять самозабвенно проповедуют идеи, дважды за полтора столетия принесшие стране национальные

катастрофы? В чем именно хотят они сегодня убедить «высокопо-

*

ставленных сотрудников», возрождая эти идеи? В том, что пришло время реванша, будь то православного, каку Нарочницкой и у Бо-

Quoted in The New York Times» December 2, 2004.

«Русская идея», c. 97.

ханова, или славянского, как у Ципко и у «культурного болгарина», или евразийского, каку Дугина и у генерал-полковника Ивашова, или, наконец, просто «русского», как у Бондаренко и у читателей га­зеты «Завтра»! Опять «седлайте коней, господа офицеры»?

Но разве позорный мир 1856 года (и еще более позорный мир 1918-го в Брест-Литовске, развязавший в стране гражданскую вой­ну), так же, как и позорно рухнувшая сталинская попытка создать в России «альтернативный центр мировой политики», все еще недо­статочное свидетельство, чем все эти попытки кончаются? Конечно, «высокопоставленные сотрудники», которых пытаются просветить сегодняшние наследники Погодина, не имеют об этой исторической ловушке ни малейшего представления. Но ведь нынешние претен­денты на роль «новых учителей» должны его иметь, обязывают ведь их к чему-то ученые степени. Так зачем же накликивают они на свою страну новое несчастье?Едва ли сможем мы ответить на эти новые, без преувеличения роковые вопросы, не вернувшись на минуту к основным чертам на­полеоновского комплекса, как сложился он в новое время, и не вспомнив, что до сих пор переносила Россия эту сверхдержавную болезнь очень похоже на то, как переносили её европейские соседи. При Николае I пережила она её первичную наступательную фазу, по сути, так же, как Франция при Наполеоне I и Германия при Виль­гельме II. Стой, впрочем, разницей, что, в отличие от них, при «неум­ном и опьяненном лестью» императоре не сразу, как мы видели, на­шла адекватною ей форму внешней политики (т.е. передел Европы). Но уж в том, как трагически фаза эта для всех них закончилась, ров­но никакого отличия не было. И так же, как европейские соседи, вступила после этого Россия в фантомную фазу «наполеоновской» болезни. И также, несмотря на катастрофические результаты перво­го опыта, не устояла перед соблазном нового передела Европы.

Вторичную наступательную фазу комплекса, которую Франция пережила при Наполеоне III и Германия при Гитлере, Российская империя переживала при Сталине. С той опять-таки разницей, что поскольку вторую мировую она выиграла, осложнения этой болез­ни преследовали её еще полвека. Впрочем, грандиозного круше­ния избежать ей, как и соседям, все равно не удалось. Так же, как в свое время Франция и Германия, была она снова свергнута со

сверхдержавного Олимпа. И чем дольше тянулись в ней эти цепкие осложнения, тем ужаснее оказалось падение, обернувшись демо­графической и социальной катастрофой. «

Самое интересное, однако, начинается дальше. Потому что пос­ле этого пути России и Европы разошлись. И Франция и Германия оказались способны учиться на своих мучительных ошибках. И пос­ле еще одной мировой войны они, вопреки предсказанию Тютчева, помирились, положив начало новой Европе. (Если министр оборо­ны новейшей сверхдержавы и назвал их «старой Европой», то лишь по причине обычного, можно сказать, николаевского, сверхдер­жавного невежества). Как бы то ни было, ни та ни другая не пере­стали от этого быть великими европейскими державами. Только от наполеоновского комплекса излечились. Выздоровели. Германия полностью, Франция с некоторыми остаточными психологическими осложнениями, но выздоровели.А что же Россия? Горбачевские установки конца 1980-х на «но­вое мышление» и «общеевропейский дом» открывали ей, казалось, все возможности для выздоровления. Достаточно, однако, даже ми­молетного взгляда на истолкование этих установок во вполне благо­пристойной сегодняшней литературе, чтобы увидеть, что этого не произошло. Вот как, например, толкует их тот же В.В. Ильин: «Про­игрыш холодной войны, бездарная, безответственная, некомпенси­рованная сдача преступным руководством СССР, а затем России оп­лаченной кровью миллионов патронируемой территории».¹⁸² Не по­лучилось, иначе говоря. И судя по многочисленности кандидатов в «новые учителя», а также потому, что их проповедь религиозного сектантства и имперского реванша опять «идет нарасхват во всех ведомствах, вплоть до самых высоких», в ближайшем, по крайней мере, будущем не получится. Не состоялось выздоровление.

Означает ли это, что — несмотря на всю яркую «европейскую» риторику, которую слышали мы от Путина, — Россия вступила в XXI веке в неслыханную в Европе фазу вторичного фантомного ком­плекса? Может быть, анализ того, как сложилась в ней его первич­ная фантомная фаза, поможет нам ответить на этот вопрос. Но это уже другая история. О ней в следующей главе.

¹⁸² В.В. Ильин. Цит. соч., с. 193.

Глава седьмая Национальная идея

и интересы Я не знаю, почему Александр

Блок назвал девятнадцатый век «железным».² Мо­жет быть потому, что гимназические преподаватели истории неизмен­но ставили ему неуд, когда он пытался объяснить какой-нибудь поступок исто­рического деятеля сердечным поры­вом или идейным убеждением. Так или иначе, в конце «железного века» уже как-то само собою разумелось, что ис­торические события объясняются не эфемерными идеями, но жесткими ма­териальными интересами — будь то классов или государств. Одним из тех, кто нес ответственность за эту безус­ловную победу «материалистического объяснения истории» был Г.В. Плеха­нов. Он жестоко высмеял бесконечно наивный, как ему казалось, взгляд фи­лософов Просвещения, что c'est opin­ion qui gouverne le mond, то бишь что миром управляют мнения.

Постулат, что сами «мнения людей определяются их интереса­ми», казался Плеханову неопровержимым.³То простое соображе­ние, что эти интересы могут быть действительными или мнимыми и что различие между ними определяется именно идеями («мнени­ями»), никогда не приходило ему в голову. В 1930-е другой марк­сист Антонио Грамши попытался исправить эту ставшую со времен Плеханова ортодоксальной ошибку, предложив учение об «иде­ях-гегемонах», управляющих судьбами обществ.⁴ Но мнение Грам­ши осталось достоянием лишь немногих марксистских сектантов.

Александр Блок. Полное собрание стихотворений в двух томах, М., 1945, т. 1, с. 535.

Г.В. Плеханов. Сочинения, М.-Л., 1925л. 7, с. 65.

Идеи

«

Георгии Валентинович I Плеханов I

* «Selections from the Prison Notebooks of Antonio Gramsci», NY, 1995.

Материалистическое объяснение истории продолжало свое побе­доносное шествие по миру.

Противоположное мнение встречается в наши дни преимущест­венно как случайные обмолвки. Вот говорят люди о чем-то, не име­ющем ни малейшего отношения к старому спору, и вдруг неожидан­но для самих себя и обмолвятся о своих предпочтениях. Замеча­тельно при этом, что одни и те же предпочтения высказывают люди совершенно различных убеждений. Вот лишь несколько примеров.

Александр Адамский, либерал из либералов, комментируя в га­зете «Время МН» проблемы современного образования, заметил вдруг между делом, что «именно идеалы равенства и братства, стремление дать народу России, прежде всего рабочему классу и трудовому крестьянству, равные права и разделить все богатства, нажитые буржуазией и дворянством, между всеми поровну — имен­но эта идеология позволила большевикам развязать невиданный в истории террор».[29]

Отвечала ли идея «разделить все богатства поровну» интересам рабочего класса и трудового крестьянства? На первый взгляд, бес­спорно. При ближайшем рассмотрении, однако, оказалось, что от­вечала она лишь мнимым их интересам. Ибо в результате кончи­лось дело не только «невиданным террором», но и тем, что террори­стическое правительство стало «морить голодом тех же рабочих и крестьян, ради которых делалась революция». Мало того, оно «уничтожило большую часть интеллигенции», единственной соци­альной группы, способной растолковать рабочим и крестьянам раз­личие между их действительными и мнимыми интересами.⁶ Вот вам пример обмолвки, сделавшей материалистическое объяснение ис­тории вполне иллюзорным.

Между прочим, одно из самых важных изменений, потрясших Россию за 74 советских и 16 постсоветских лет, состоит, похоже, именно в том, что соблазнительная идея «разделить все богатства поровну» понемногу утрачивает свое очарование. Больше того, масштабы этого изменения можно, оказывается, довольно точно измерить. Во всяком случае, согласно опросу фонда «Обществен­ное мнение» в сентябре 2003 года сторонников нового передела собственности оказалось в России лишь 12 %, тогда как 49 % опро­шенных сочли, что такой передел принес бы стране больше вреда, чем пользы/ Конечно, это всего лишь один опрос. Но если он верен, то история всё-таки учит — вопреки распространенному клише. На опыте предшествующих поколений рабочие и крестьяне сегод­няшней России, похоже, действительно усвоили простую идею, что удовлетворение мнимых интересов неминуемо ведет к результату, противоположному тому, какого от него ожидали.

А вот пример из другого лагеря, из книги уже известной нам пра­вославной фундаменталистки Н.А. Нарочницкой. На сотнях страниц объясняет она читателям, почему интересы богопротивного англосак­сонского мира требуют уничтожения православной России как оплота мирового традиционализма. Тут, правда, получается у нее некоторая неувязка. Другие фундаменталисты так же страстно уверяют своих чи­тателей, что оплотом мирового традиционализма в XXI веке является полуторамиллиардный ислам, а Россию с её, можно сказать, почти незаметным на религиозной карте мира православием без колебаний относят к тому же враждебному им христианству. И поэтому именно ислам, они уверены, и пытаются разрушить коварные англосаксы.

Спор, согласитесь, вполне средневековый. Одно несомненно. В XX веке уничтожения России требовали интересы нацистской Гер­мании, как сформулировал их в «Майн кампф» Гитлер. Помните, «очистить» для арийских фермеров жизненное пространство, заня­тое низшей расой? Тут уж позиция Нарочницкой была бы, казалось, неуязвимой. Но именно об этом она почему-то не упоминает. Поче­му? Оказывается, «недальновидность нацистской Германии можно объяснить лишь дурманом национал-социалистической идеоло­гии».⁸ Иначе говоря, во имя ложной идеи Гитлер пошел против дей­ствительных интересов своей страны (которые, естественно, по мне­нию Нарочницкой, состояли в совместном с Россией разгроме анг­лосаксонских «поджигателей войны»).

Неважно, что предпочла бы она союз двух тоталитарных мон­стров против свободы. В конце концов сталинский СССР, с её точки

Интерфакс, 5 сентября 2003.

Н.А. Нарочницкая. Россия и русские в мировой истории, М., 2002, с.259.

зрения, был не так уж и плох, поскольку оказался «неожиданным гиб­ридом, который произвела Россия из семени западного марксизма, который, как и большевизм, на русской почве мутировал, возродив парадоксальный традиционализм».⁹ Неважно и то, что Нарочницкая вовсе не считает освобождение от нацизма действительным интере­сом немецкого народа. Важно другое. Объясняет она политику Гитле­ра не интересами Германии, но «дурманом идеологии». Иначе гово­ря, и у неё, как у Адамского, именно идеи неожиданно выступают в качестве арбитра между действительными и мнимыми интересами.

Последний пример ближе к нашей теме. Известно, что Россия была родоначальницей массового политического терроризма и что, допус­тим, между 1878-м и 1881 годами в стране шла своего рода мини-граж­данская война. Тайный комитет «Народной воли» приговаривал к смертной казни особо жестоких чиновников и жандармов — и приво­дил свои приговоры в исполнение. В августе 1878 года был убит («каз­нен») шеф жандармов Мезенцев и приговорен к смерти сам царь. В1880 году террористы трижды пытались взорвать императорский по­езд, 5 февраля взлетела на воздух царская столовая в Зимнем дворце.Чего только ни предпринимало правительство, чтобы прекратить террор! Учредили генерал-губернаторства с диктаторскими полно­мочиями, отдали начальные школы в ведение церкви, ограничили приём в университеты — не помогало. Как объясняли эту непобеди­мость политического террора сторонники самодержавия, мы знаем из «Бесов» Ф.М.Достоевского и воспоминаний князя В.П. Мещер­ского. Конечно же тем, что террористы находили поддержку «в глу­боко деморализованной и развращенной до мозга костей интелли­гентной среде русского общества».¹⁰ Ибо «среда высшей интелли­генции была так настроена, что за правительство и Государя никто не смел высказываться», поскольку была она «отравлена революци­онным либерализмом».¹¹ Одним словом, либералы породили «бе­сов», и те устроили в России кровавую вакханалию.

Между тем русские «бесы», в отличие от современных ближневос­точных террористов, вовсе не убивали детей и женщин, не требовали

⁹ Там же, с. 268.

Князь Мещерский. Воспоминания (далее В.П. Мещерский), М., 2003, с. 527.

Там же, сс. 519,520.

остановить модернизацию страны и повернуть её вспять к XII веку. Я бесконечно далек от защиты методов их политической борьбы. Но нельзя все-таки не сказать, что, в противоположность исламским экстремистам, добивались «бесы» именно модернизации России. И готовы были отказаться от террора, если верхние её классы отрекут­ся от архаической идеи неограниченной власти, т.е. от самодержавной диктатуры. В их представлении такая диктатура была обыкновенным деспотизмом, угрожающим интересам страны. В частности, во имя борьбы с деспотизмом протестовали они против террора в Америке.

Когда четыре месяца спустя после убийства Александра II амери­канский террорист смертельно ранил президента Гарфилда, испол­ком «Народной воли» опубликовал следующее заявление: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы... политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого мы ставим своей задачей. Насилие имеет оп­равдание только тогда, когда направляется против насилия».¹²

Очевидно, что существовало лишь два способа прекратить в России политический террор. Один предлагали «бесы» — устра­нить насилие самодержавия (или хоть публично пообещать его уст­ранить), создав тем самым в стране «возможность честной идейной борьбы», другой точно сформулировал князь Мещерский: «закон­ным террором ответить на террор крамолы».¹³ Какой, спрашивает­ся, из двух этих способов отвечал действительным интересам Рос­сии? Перед нами, согласитесь, замечательный исторический экспе­римент. И история-странница рассудила. Власть — естественно, в интересах России, как она их понимала, — выбрала способ Ме­щерского, загнав тем самым террор в подполье, откуда он, разумеет­ся, вырвался в гигантском взрыве 1917-го, сметая вместе с самодер­жавием и саму возможность «честной идейной борьбы». Подтверди­лась, короче говоря, наша формула, что удовлетворение мнимых интересов неминуемо ведет к противоположному результату.

Страна заплатила за неверный выбор царской элиты еще тремя поколениями, жившими и умершими в режиме «законHoroteppopa». Чтобы получить самое точное представление о том, как на самом деле

Владимир Бурцев. За сто лет, М., 1897, с. 180.

в.П. Мещерский. Цит. соч., с. 532.

жилось культурной элите России во времена чудовищного «мутанта», который так импонирует НА Нарочницкой, достаточно хоть бегло по­листать бесхитростный и вполне аполитичный «Дневник» Корнея Ива­новича Чуковского. Он не об ужасах ГУЛАГа, он об участи творческого человека в советской России. Вот пример. «Как критик я принужден молчать, ибо... судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами — их замалчивание, травля, улюлюкание, запрещение их цензурой — за­ставили меня сойти и с этой арены... мне вчуже себя жалко: вот писа­тель, который вообразил, что в России действительно можно писать и печататься. За это он должен ходить с утра до ночи по учреждениям, истечь кровью, лечь на мостовую, умереть... Сволочи, казенные лю­дишки, которые задницей сели на литературу и душат её, душат нас».¹⁴ Чуковский, понятно, не подозревал, что обязан был своим отчаяни­ем, в частности, и неверному выбору, который сделала в 1881 году цар­ская элита. Но нам-то как раз самое время спросить, почему все-таки сочла эта элита, что в интересах России была тогда не «честная идейная борьба», а именно диктатура. Сегодняшние православные фундамен­талисты, как Боханов или Нарочницкая, объясняют это исчерпывающе. Оказывается, опять-таки из-за идеи, которая по-прежнемулюбезна их истосковавшимся по самодержавию сердцам. Боханов разъясняет нам, что «русские монархи несли ответственность не перед смертными (как происходило в некоторых западноевропейских странах), а перед Богом... Так было всегда. Последовательные монархисты не сомнева­лись, что так должно быть и впредь».¹⁵ Что, спрашивается, по сравне­нию с ответственностью перед Богом «честная идейная борьба»? Зачем она, эта борьба, если закон для самодержца все равно не писан, если он сам себе — и своей стране — закон? Именно на этом ведь и настаи­вает Нарочницкая: «Чин помазания на царство делал царя самодерж­цем, верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответ­ственностью перед Богом не менее строго, чем законом».¹⁶

Но если фундаменталисты в России, и притом еще остепенен­ные, и сегодня убеждены в этом ничуть не меньше, чем их ислам-

^u К. Чуковский. Дневник. 1930-1969, М., 1994. сс. 354, 369.384.

А.Н. Боханов. История России. XIX— начало XX в., М., 1998, с. го.

Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137.

ские коллеги, в необходимости всемирного Халифата, то что же го­ворить о 1881 годе? Разве не понятно, что реальный исторический выбор, стоявший тогда перед страной, вовсе и не рассматривался российской элитой как выбор? Не рассматривался потому, что, как растолковывает нам, непонятливым, Нарочницкая, «сознание по­следних Романовых, поистине последних христианских государей мира, не соответствовало сознанию секулярной либеральной ин­теллигенции» с её честной идейной борьбой.¹⁷

Не имеет смысла вступать сейчас в спор по поводу того, какая из этих идей соответствовала действительным интересам страны, поскольку результат исторического эксперимента давно уже нали­цо. Отвергнув идею «честной борьбы» и ответственности перед за­коном, последние Романовы обрекли Россию на десятилетия терро­ристической диктатуры. Даже у фундаменталистов, которых мы сей­час цитировали, язык не повернется сказать, что диктатура эта отвечала действительным интересам страны.Конечно, они лукавят. Вовсе не «всегда», как видели мы в пер­вой книге трилогии, царило в России самодержавие, а только с 1560 года. И для его введения понадобились революция и кро­вавый террор, не уступавший по жестокости большевистскому. 1/1 вовсе не «некоторые западноевропейские страны» предпочли к 1881 году ответственность монархов перед законом, но все без исключения христианские государства Европы. В этом смысле точ­нее было бы назвать Романовых не столько «последними христиан­скими государями мира», сколько первыми в новое время фунда­менталистскими.Как бы то ни было, во всех случаях, о которых мы говорили, ма­териалистическое объяснение истории — приоритет интересов над идеями — дало на наших глазах серьезный сбой. Это, конечно, не означает, что читатель тотчас и откажется от привычных стереоти­пов и поверит моему тезису о решающей роли идеи самодержавия в выборе царской элиты в 1881 году или Славянской идеи в падении российской монархии в 1917-м. Но, по крайней мере, примеры, ко­торые я здесь привел, могут заставить его присмотреться к своим предпочтениям повнимательней.

Глава седьмая Национальная идея

или элиты: Идеи по природе вещей дело

штучное. В массовое производство их не запус­тишь. И вообще с массами связь у них лишь очень косвенная. Од­ним, как Славянской идее Погодина, везет, они побеждают своих соперников, пронизывают сознание элит и завоевывают сердца правителей. Другие, как случилось с идеей Тютчева манипулиро­вать европейским общественным мнением, умирают, так сказать, в прихожих властителей. Третьи, как ленинская идея о переделе собственности, становятся расхожей монетой и достоянием масс. Как бы то ни было, различие между действительными и мнимыми интересами доходит до масс лишь в интерпретации элит. В демо­кратических странах происходит это с помощью честной, как прави­ло, идейной борьбы между политическими партиями, в авторитар­ных — «спускается» к массам с державного Олимпа.

Ну, возьмем хоть брежневскую доктрину, согласно которой страны Восточной Европы, освобожденные Советской армией от нацистской оккупации, законно принадлежали России, поскольку за их освобождение пролита была русская кровь. Нет сомнения, что родилась она в голове какого-нибудь аппаратного Погодина XX ве­ка и потом «спущена в массы». Так или иначе, массы приняли её с не меньшим энтузиазмом, нежели ленинскую о переделе соб­ственности. Почему? Именно по той причине, что она наложилась на готовую, так сказать, матрицу погодинской Славянской идеи, те­оретически обоснованную, как мы скоро увидим, Николаем Яков­левичем Данилевским в книге «Россия и Европа».

Массы

Там ведь все было точно таким же. Освободить славян от «гнус­ного ислама», по известному выражению А.Ф. Тютчевой, почита­лось священной обязанностью России. Но о том, чтобы отпустить их после этого на волю, и речи не было. Еще Погодин, как мы помним, планировал посадить на королевство в освобожденных странах русских великих князей — проконсулов. А Данилевский даже объ­явил это «законом истории». Единые по вере и крови, как и по язы­ку, славяне (вместе с затесавшимися среди них венграми, румынами и греками) составляли, по Данилевскому, один «культурно-историче-скийтип», противостоящий типу европейскому, романо-германско- му. Освобожденным славянам предназначено было стать авангар­дом России в предстоящей войне с Европой. И любая их попытка до­биться независимости от России изображалась как черная неблаго­дарность, как измена общему делу, как попытка перебежать на сторону врага. Изображалась, причем, совершенно одинаково — и в XIX веке и в XX.

Было это новое закрепощение освобожденных народов в дей­ствительных интересах России? В 1989 году, когда началось круше­ние империи, обнаружилось, что ничего, кроме ненависти закрепо­щенных народов, принести оно стране не могло. А в массах тем не менее было оно популярно необычайно. Кто не слышал в те време­на сакраментальную фразу «Мы их от Гитлера спасли, а они, своло­чи...»? Так о чем же в конечном счете говорит нам эта странная на первый взгляд связь между советской доктриной и давно, казалось, умершей идеей царских времен?

Ну, прежде всего, массы не имеют возможности компетентно су­дить о том, что составляет действительный интерес страны. Во-вто­рых, говорит зто нам о феноменальной долговечности идей. В-тре­тьих, наконец, об их способности работать в автономном режиме, т.е.совершенно независимо от реальных интересов. Маркс, в отли­чие от Плеханова, был слишком тонким мыслителем, чтобы зтого не понимать. Потому, надо думать, он и предложил компромиссную формулу, предназначенную примирить материалистическое объяс­нение истории, т.е. приоритет интересов над идеями, с этой авто­номной — и порою решающей — ролью идей в истории. Все, кому случилось вырасти в СССР, эту формулу помнят: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой».

Естественно, что Н.А. Нарочницкая тоже исходит из формулы Маркса, хотя и ненавидит его люто, до потери здравого смысла. Су­дите сами. «В жизни Маркса все фальшиво: 30 лет подстрекательст­ва из читальни Британского музея, удобная жизнь за счет Энгельса, расчетливая женитьба на аристократке, богатые похорпоны с над­гробными речами; типичный мещанин, завистливо воюющий про­тив „буржуазии"».¹⁸

Такая склочная характеристика одного из крупнейших все-таки европейских мыслителей говорит, конечно, больше о Нарочниц­кой, чем о Марксе: уж слишком она напоминает о крыловских сло­не и моське. Но я-то стараюсь убедить читателя совсем в другом. В том, что решающую роль в конкуренции идей в авторитарных го­сударствах играют лидеры и элиты, а вовсе не массы. К массам «спускаются» лишь те идеи, что победили своих соперниц в созна­нии злит. Грамши, как помнит читатель, называл их «гегемонами», другие авторы «национальными мифами», в России прижилось на­звание «Национальная идея».

Принцип Ламздорфа

И поэтому утверждаю я здесь лишь, что, добившись однажды ста­туса «гегемона», такая национальная идея продолжает работать в ис­тории страны, как видели мы хоть на примере доктрины Брежнева, на протяжении десятилетий, порою столетий. И не только, конечно, в России. Наполеоновский комплекс — один пример такой автоном­ной работы «идеи-гегемона», исламский (и православный) фунда­ментализм — другой. В интересующий же нас период — в постникола­евской России — функционировала в этом качестве идея славянского «дополнения» империи как обязательного условия её мирового ве­личия (или попросту Славянская идея). Так случилось, что именно зта идея оказалась как оптимальной формой её наполеоновского ком­плекса в 1850-е, так и главным последствием николаевского царство­вания, его идейным, если угодно, завещанием России.

Глава седьмая Национальная идея

Это станет совершенно оче­видно, если мы начнем с конца. Накануне миро­вой войны, которой суждено было похоронить российскую монар­хию, Славянская идея умирала, казалось, своей смертью. Нет слов, Чаадаев ошибся, полагая в 1854 году, что недалеко то время, когда в России снова научатся «любить отечество по примеру Петра Вели­кого, Екатерины и Александра».[30] Но ошибся и Погодин. Два поколе­ния спустя мало кто в России верил, что «союзники наши в Европе,и единственные, и надежные, и могущественные, — славяне».²⁰ Ос­вобожденные из турецкого плена славянские народы «не прояви­ли, — говоря словами Бисмарка, — никакой склонности принять ца­ря в качестве преемника султана».²¹

Первой отвернулась от России Сербия, заключив в 1881 году 15-летнее военное соглашение с Австро-Венгрией, которая, как мы помним, была для Погодина «бельмом на нашем глазу»²² За Серби­ей потянулась Болгария, избрав на престол вовсе не русского вели­кого князя, как мечтал Погодин, а германского принца (более того, болгарская делегация объехала в середине 1880-х все европейские столицы в поисках поддержки своей независимости именно от Рос­сии). «Измена Болгарии» стала в те годы почти идиомой в словаре русских националистов. Короче говоря, как подводил итоги этого первого этапа реализации «Славянской идеи» замечательный со­временный исследователь российско-балканских отношений С.А. Романенко, «на период 1880-1890-х приходится падение до низшей точки отношений России с двумя славянскими православ­ными государствами, которые только что благодаря ей обрели сво­боду... В результате Россия практически лишилась плодов своих по­бед, а Австро-Венгрия, ставшая её главным соперником в Юго-Вос­точной Европе, стала покровительницей и Сербии и Болгарии».²³ Вот вам и «союзники единственные, надежные...»

Казалось бы, более убедительный провал Славянской идеи не­мыслимо себе и представить. Странным образом, однако, она про­должала жить — вопреки реальности. Отношения с Сербией изме­нились лишь в начале XX века, когда в результате государственного переворота в Белграде 28-29 мая 1903 года были убиты король Александр Обренович и королева Драга. С Болгарией отношения так и не поправились, и она вступила в мировую войну на стороне Австро-Венгрии.

Новый сербский король Петр Карагеоргиевич пришел к власти, однако, с собственной национальной идеей. И состояла она вовсе

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, с. 259.

О. Бисмарк. Воспоминания, М.-Минск, 2001, с. 293.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 117.

СЛ. Романенко. Югославия, Россия и «славянская идея», М., 2002, с. 35.

не в создании Славянского союза под эгидой России, как плани­ровал Погодин, но в воссоединении всех земель, на которых про­живали сербы. Одним.словом, короля Петра, как впоследствие Слободана Милошевича, заботили отнюдь не «Петербург в Кон­стантинополе» и не православный реванш, но интересы «великой Сербии», как понимала их новая белградская элита. Россия, од­нако, меньше всего была заинтересована в имперских притяза­ниях вновь обретенной союзницы. Напротив, как формулировал в 1890-х принцип российской политики будущий министр иност- ранных дел В.Н. Ламздорф,

«для нас всегда выгодно, чтобы но Болконском полуострове были лишь небольшие государство, достаточно слабые, чтобы нуждаться в на­шем покровительстве, в то время как всякое государство более зна­чительное и независимое стало бы нашим врагом».²*¹ Это постоянное опасение, как бы братья-славяне не стали нашими злейшими врагами, знакомо читателю еще по письмам Погодина. Единственный раз изменила Россия принципу Ламздорфа, конечно, при Горчакове после русско-турецкой войны 1877 года, когда — в нарушение секретного договора с Австро-Венгрией — попыталась создать «великую Болгарию», простиравшуюся на половину Бал­кан. Тогда на Берлинском конгрессе предостерегла Горчакова от очередной грубой ошибки Европа.

Мы увидим в заключительной книге трилогии, какую истерику закатила по этому поводу московская пресса. И по сей день Бер­линский конгресс фигурирует в летописях русского национализма как пункт № i обвинительного заключения против «предатель­ской» Европы. Между тем, имея в виду отношения России с Болга­рией в последующие десятилетия, Европа оказала ей тогда огром­ную услугу. Принцип Ламздорфа исчерпывающе объяснил нам, до какой степени противоречило интересам России образование на Балканах такого «значительного и независимого» врага. Ссы­лаюсь я здесь на этот эпизод лишь как на ярчайший пример могу­щества «идеи-гегемона». Мало того, что действовал он в этом слу- · чае совершенно независимо от интересов страны, он еще полно­стью им противоречил. И все-таки победил.

Торжество Славянской

идеи Конечно, реальность — и поведение Сер­бии — работали против него. Разгромив в ходе первой балканской войны 1912 года в союзе с Болгарией Турцию, бел­градская элита задумала — на этот раз вместе с Грецией — разде­лить Албанию. Последнему министру иностранных дел император­ской России Сергею Сазонову «пришлось, — по его словам, — просить сербское правительство не затруднять нам взятую на себя роль защит­ника сербских интересов». Как жаловался он в своих воспоминаниях, ему «выпала неблагодарная задача предостеречь сербское прави­тельство от излишних увлечений этим соблазнительным планом».²⁵

Тогда мольбы Сазонова помогли, тем более, что к ним присоеди­нила свой твердый голос Англия. Но уже в следующем году, когда Сер­бия организовала коалицию, включавшую даже её вчерашних закля­тых врагов турок, чтобы напасть на Болгарию, не помогло даже личное обращение императора. Напрасно взывал он к её «ответственности перед славянством». Как вспоминал впоследствии ПЛ. Милюков, «от­вет Сербии был таков, что его даже не решились напечатать».²⁶

Это был скандал. Тогдашний российский военный атташе в Афи­нах П.П. Гудим-Левкович писал: «Разгром Болгарии коалицией Тур­ции, Румынии, Греции и Сербии, т.е. славянской державы коалици­ей неславянских элементов с помощью ослепленной мелкими инте­ресами и близорукостью Сербии, конечно, рассматривается как полное крушение политики России, о чем говорят даже мне, русско­му, с легкой усмешкой и злорадством»²⁷

То были, однако, лишь цветочки. Опьяненная имперской идеей сербская молодежь, мешая все карты русской и европейской дип­ломатии, мечтала о войне с Австро-Венгрией. Объехав в 1908 году Балканы, П.Н. Милюков вспоминал, что «ожидание войны с Австри­ей переходило здесь в нетерпеливую готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. [Это] настроение казалось настоль-

С.Д. Сазонов. Воспоминания, М., 1991, с. 86.

П.Н. Милюков. Воспоминания, М., 199¹. с. 370.

Глава седьмая Национальная идея

Е.Ю. Сергеев и АЛ. Улунян. Военные агенты Российской империи, М., 1999» с. 336.

ко всеобщим и бесспорным, что входить в пререкания на эти темы было совершенно бесполезно».²⁸ Могут ли после этого оставаться сомнения, что потрясший Европу шесть лет спустя выстрел сербско­го студента Гаврилы Принципа, смертельно ранивший австрийского эрцгерцога Фердинанда, едва ли выглядел ординарным терактом? Уж очень походил он на сознательную провокацию войны.

Так или иначе, к 1914 году во многих умах в России замаячила еретическая мысль, что Славянская идея на самом деле мертва. Что вместо вызова Европе, как было задумано еще её родоначальни­ком Погодиным, стала она для России ненужным бременем, обузой, одним сплошным — и опасным — источником международных ос­ложнений. Да и знаменитый предлог для вмешательства на Балка­нах — освобождение православных от «гнусного ислама», — испа­рился. Как писал российский атташе в Черногории полковник Его- рьев, «могущество балканских народов теперь таково, что они могут обойтись без России».²⁹

«Теперь этот процесс дошел до конца, — вторил ему Милю­ков. — Балканские народы освободились сами, без помощи России и даже вопреки её политике... С этих пор с России снята обуза посто­янных забот об интересах славянства в целом. Каждое славянское государство идет теперь своим путем и охраняет свои интересы, как считает нужным. Россия также должна руководствоваться собствен­ными интересами. Воевать из-за славян Россия не должна».³⁰

С точки зрения действительных интересов России, и Милюков и Егорьев были без сомнения правы. В преддверии назревавшей мировой бойни единственный её интерес состоял в том, чтобы ос­таться от неё в стороне. И в первую очередь означало это остере­гаться бурлящего балканского вулкана, каждую минуту чреватого извержением. Короче, будь Г.В. Плеханов прав и поведением стран действительно руководили их интересы, то первое, что должна бы­ла сделать в 1913 году Россия — немедленно разрубить все узлы, связывавшие её с Сербией, раз и навсегда выйти из балканской иг­ры и громогласно объявить об этом своем решении всему свету.

п

П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 304.

Е.Ю. Сергеев и А. А. Улунян. Цит. соч., с. 321.

П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 365.

К сожалению, здравомыслящие Милюков или Егорьев, пленни­ки господствовашего материалистического объяснения истории, совершенно не поняли, что на самом деле происходило с царской

П11ГУ ит^шг идтдошл ·· - ·

. » » а '

7

II

ш

«Медный всадник» Памятник Петру I Скульптор Э.-М. Фальконе

элитой. Не поняли, в частности, что в умах этой элиты Славянская идея, успевшая каким-то образом сложиться к тому времени в «ис­торический завет» России, была несопоставимо сильнее её интере­сов. Как вспоминал впоследствии С.Д. Сазонов, «сочувствие нашего общественного мнения сербским домогательствам стало прояв­ляться с силою, которая внушала мне некоторое опасение относи­тельно возможности удержать в руках правительства руководящее влияние на ход политических событий».[31]

Хуже, однако, что и в самом правительстве «сочувствие сербским домогательствам» было еще сильнее, нежели в общественном мне­нии. Военный министр В.А. Сухомлинов заявлял, например: «Госу­дарь и я верим в армию и знаем, что из войны произойдет толькохорошее для нас».³² Сухомлинов, впрочем, имел репутацию челове­ка хвастливого и неумного и, хотя ссылка на царя звучала достаточ­но зловеще, его фанфаронство едва ли перевесило бы мнение Са-

Памятник Александру III Скульптор Паоло Трубецкой

Торжество 419 Славянской идеи

зонова и тем более председателя Совета министров Коковцева. Очень скоро, бднако, стало ясно, по словам Милюкова, что «в пра­вых рядах уже обнаружились крайние националистические настро­ения [и] часть министров — Рухлов, Кривошеин, Щегловитов, потом Н. Маклаков — их разделяли, и в Совете министров раздавались ре­чи о необходимости „больше верить в русский народ", которого не знает Коковцев».³³

Те же самые, добавлю от себя, речи, что когда-то подвигнули Россию на войну 1877-го. Стой лишь разницей, что на этот раз ника­кого Берлинского конгресса, способного исправить ошибку, не предвиделось. А предвиделась, наоборот, мировая бойня, в кото-

² П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 317. ³³ Там же, с. 367.

рую и толкала страну сложившаяся в правительстве «партия войны». Еще хуже, однако, было то, что и сам император, интеллектуальная репутация которого не очень отличалась от репутации Сухомлинова, оказался в конце концов на стороне именно этой партии. В частнос­ти, утверждал он в неизреченной своей наивности, что «в случае войны между Сербией и Австро-Венгрией есть все основания пола­гаться на императора Вильгельма» (хотя именно с благословения его «дорогого кузена» Австро-Венгрия на Сербию и давила.)³⁴

Легко представить себе шок, который должен был испытать, уз­нав об этом мнении царя, такой присяжный, хоть и «национально- ориентированный» либерал, как Милюков. Ведь свидетельствовало оно, что самодержец, т.е. единственный человек в империи, от ко­торого в тот решающий моментзависела судьба России, попросту ничего в этом международном споре не понимал. Только шоком, я думаю, и можно объяснить столь непростительно грубый в отно­шении своего государя отзыв Милюкова;

«Легкомыслие, неосведомленность и самомнение темного национализма»?^ь

Неудивителен и итог, который подводил он роковому на этот раз триумфу Национальной идеи над интересами страны: «Тринадца­тый год кончился для России рядом неудач в балканской политике. Казалось, Россия уходила — и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцато­го года и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про её старую, уже отыгранную роль — и вернуть­ся к ней, несмотря на очевидный риск».³⁶

Ситуация была действительно трагическая. Миф о России, «еди­ной по крови и вере со славянством», торжествовал в тот самый мо­мент, когда она была готова раз и навсегда «отказаться от славян­ских авантюр».³⁷ Так настигло в конечном счете страну историческое возмездие за сверхдержавные претензии Николая I, за усвоенное

Там же.

Там же.

Там же, с. 382.

им в последние годы царствования погодинское кредо Правосла­вия, Самодержавия и Славянства. Так шагнула Россия в предска­занную ей за шестьдесят лет до этого тем же Погодиным пропасть.

Отчаянные

мысли Наблюдаешь эту абсурдную картину, и в голову приходят самые неожиданные, если хо­тите, отчаянные мысли. Например, о том, какая жалость, что рядом с «ответственным перед Богом» самодержцем не оказалось в мо­мент кризиса никого, кто отвечал бы и перед смертными. Хотя бы Константина Петровича Победоносцева, единственного, кто спосо­бен был удержать царя от рокового шага. Да, того самого, чьи «со­виные крыла» простерлись над Россией в конце XIX столетия. Того, о ком К.Н. Леонтьев, как мы помним, писал, что «он не только не творец, он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мо­роз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего».³⁸ Я всё об этой идейной бесплодности Победоносцева знаю, сам о ней писал. И все-таки жаль.

Его сверхосторожность, казавшаяся современникам нелепой, его опасения любого решительного шага, влево ли, вправо, ох как могли бы пригодиться в ту страшную минуту! Победоносцев отно­сился к самодержавной России, как к капризному ребенку, заиг­равшемуся на краю пропасти. Удержать её от падения было его жиз­ненной задачей. Нельзя ему в этом отказать, прочитав, к примеру, его письмо Александру III от 4 марта 1882 года, похоронившее сла­вянофильскую мечту о Земском соборе: «Нам предлагается из со­временной России скликать пестрое разношерстное собрание. Тут и Кавказ, и Сибирь, и Средняя Азия, и балтийские немцы, и Польша, и Финляндия! И этому-то смешению языков предполагается предло­жить вопрос о том, что делать в настоящую минуту. В моих мыслях — это верх государственной бессмыслицы. Да избавит нас Господь от такого бедствия».³⁹

Ю.П. Иваск. Константин Леонтьев, Франкфурт, 1974» с. 243.

Глава седьмая Национальная идея

Письма Победоносцева Александру III, М., 1925, т. 1, с. 380-381.

Понятно, почему и у «византийца» Леонтьева, гордившегося тем, что он и был единственным в России «реакционером в тесном смысле слова», и у проповедников Земского собора славянофилов, и у секулярного националиста Блока, и тем более у современных ему либералов было больше, чем достаточно, оснований поносить Победоносцева. Менее ясно, почему никто из них даже не попытался понять его действительную роль в контексте постниколаевской Рос­сии, когда былая неколебимая уверенность в нерушимости само­державного строя вдруг исчезла и режим впервые за столетия заша­тался над пропастью. Совершенно ведь не удивительно, что именно в такой исторический момент и должно было явиться на светтечение мысли, самым влиятельным представителем которого оказался По­бедоносцев. Я говорю об «охранительстве», полагавшем своей глав­ной моральной и политической ценностью сохранение режима.Все без исключения доктрины современных ему консерватив­ных мыслителей, от проекта Леонтьева до проекта Данилевского, одинаково пытавшихся возродить могущество России посредством всякого рода её «дополнений», будь то за счет славянства или Кон­стантинополя, не могли не казаться Победоносцеву одним зловред­ным Русским проектом, готовым рискнуть ради своих агрессивных химер самим существованием империи. Потому и исчерпывалась философия «охранителей» популярной пословицей: не до жиру, быть бы живу. Социальным эквивалентом «охранительства» была, как легко догадаться, защитница статус кво, косная имперская бю­рократия. Любые изменения ненавидела она страстно. Неподвиж­ность была её идеалом, что, естественно, совпадало с философией Победоносцева.И все же бывают в истории страны ситуации, когда действитель­но не до жиру. И только такая «безвоздушная гробница», только та­кой «сторож», по выражению Леонтьева, мог спасти её от грозящих ей бедствий. Как раз такая ситуация и сложилась в роковые июль­ские дни 1914-го. Но словно рок тяготел тогда над Россией: «сторо­жа» на месте не оказалось.Другой «охранитель», бывший министр внутренних дел П.Н.Дур­ново, с удивительной точностью описавший в докладной записке ца­рю в феврале 14-го последствия вступления России в войну, заме­нить Победоносцева не мог: он не располагал и десятой долей его

влияния. О либералах, как Витте или Милюков, и говорить нечего. К ним царь вообще относился как к врагам России. И даже будь в ту пору жив Столыпин, и у него ни малейшего шанса не было бы оста­новить маршировавшего к бездне самодержца.

Глава седьмая Национальная идея

I iui идимс» Так или иначе, на наших глазах

дорогое сердцу Победоносцева самодержавие об­рекло династию и страну на «верх государственной бессмысли­цы» — на самоубийство. Но возможно ли, вправе спросить читатель, что это государственное самоубийство так уж и было запрограмми­ровано в погодинской идее о Славянском союзе как о единствен­ном залоге сверхдержавного могущества России? Нет, конечно, если бы идейное наследство Николая заглохло вместе с подстрекательски­ми проповедями Погодина (от которыхтот и сам впоследствии отрек­ся). Нет, когда бы не терзала российскую элиту после Крымской вой­ны жестокая идея реванша, болезнь, которую назвали мы в предыду­щей главе фантомным наполеоновским комплексом. Но поскольку комплекс этот и впрямь не давал ей спать, неминуемо должен был он породить других идеологов, более подкованных и авторитетных, чем Погодин, которые, в отличие от него, сумели бы превратить мечту о реванше в «исторический завет» постниколаевской России.

Я говор» неминуемо потому, что другого пути к реваншу, кроме славянского «добавления» к России, говоря языком Тютчева, дей­ствительно не было. Крымская катастрофа сделала очевидным про­стой факт: Россия не сможет вернуть себе сверхдержавный статус собственными силами, не мобилизовав для борьбы с Западом сла­вянское население Европы. И зов фантомного наполеоновского комплекса оказался столь неотразим, что и впрямь привлек к разра­ботке стратегии реванша целую плеяду замечательно талантливых идеологов. Вот эти люди и возродили угасшее было погодинское кредо. И не только возродили, но и возвели его в ранг неопровержи­мой, если верить сегодняшним их наследникам, научной истины.

Преемники

Да, преемники Погодина отреклись от родоначальника Славян­ской идеи, хотя и заимствовали у него, как мы увидим, практически

все основные компоненты своего мифа. Так же, как он одержал в николаевские времена идейную победу над Тютчевым, овладев умами своего поколения, безжалостно отбросили они его поздней­ший скептицизм, завоевывая умы постниколаевских поколений.

Эти преемники — Н.А. Данилевский, И.С. Аксаков, Н.Н. Страхов, Ф.М. Достоевский, К.Н. Бестужев-Рюмин — заботливо взрастили по­сеянные Погодиным семена, превратив их в мощный, полнокров­ный миф, способный стать «историческим заветом» для России дру­гого, маленького, так сказать, Николая. Вот в этой интенсивной, темпераментной и в то же время наукообразной работе преемни­ков Погодина и предстоит нам здесь разбираться.

Глава седьмая Национальная идея

Но сначала, конечно, о необъяс- ненном пока что превращении самого родона­чальника будущей Национальной идеи из беззаветного апологета ни­колаевского режима в его беспощадного критика. А уж тем более в певца свободы, что и вовсе звучало в устах Погодина парадоксально.

Обычно объясняют этот его поворот поражениями николаев­ской армии в Крыму, которые Погодин переживал и впрямьтяжело. Но слишком уж далеко зашел он в своём отрицании режима, чтобы можно было удовлетвориться лишь одним этим объяснением. Что- то еще должно было побудить его к такой радикальной метаморфо­зе. И это «что-то» вовсе не нужно далеко искать. Николаевский ре­жим полностью, безоговорочно противоречил предложенному По­годиным новому курсу внешней политики России. Больше того, на фоне «законного террора» 1848-1855 годов, курс этот выглядел в полном смысле слова нелепым.

Коли уж о свободе речь, спрашивали европейцы, включая пред­назначенных к освобождению славян, то почему бы России не на­чать с себя? Почему бы ей, например, не освободить 25 миллионов крепостных рабов, которые ведь тоже славяне? Почему не освобо­дить славянскую Польшу, лишенную Николаем не только автоно­мии, но и каких бы то ни было национальных прав, дарованных ей после 1815 года императором Александром? Почему не разрешить славянам-украинцам писать на их языке? Ведь «стоило украинофи- лам, — по словам А.Н. Пыпина, — воспользоваться малороссийским языком не для одних стихов, а для популярных книжек, как тотчас начались крики о сепаратизме».⁴⁰

И одними криками дело ведь не ограничилось. Руководители не­винного просветительского Кирилло-Мефодиевского братства, об­виненные в создании тайного общества (хотя ни от кого они и не пря­тались), были жестоко наказаны: Николай Костомаров арестован, Тарас Шевченко отдан в солдаты. «И действительно, — заметил по этому поводу уже в 1878 году тот же Пыпин, — было немного странно (как и теперь бывает иногда странно) браться за вопрос „освобожде­ния" [других], когда у себя дома царило крепостное право, литерату­ра была стеснена до крайности, свободная мысль была невозможна, общество не могло иметь никакой деятельности».⁴¹

Иначе говоря, новый курс внешней политики, предложенный Погодиным, властно требовал либерализации политики внутрен­ней. И в этом смысле метаморфоза Погодина предвещала целую се­рию других, еще более серьезных метаморфоз, в том числе главную и самую загадочную из них, в результате которой новый император, бывший при жизни отца одним из самых твердокаменных противни­ков отмены крепостного права, оказался вдруг царем-освободите­лем. Этот неожиданный поворот Александра II так и остался загад­кой для современников и, сколько я знаю, для историков. Впрочем, это не удивительно. Ибо едва ли может он быть объяснен вне связи с новым курсом внешней политики и с погодинскими обличениями старого режима.

«Государь, — писал он еще в 1854 году, — став на высоту недося­гаемую, не имеет средств ничего слышать; никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может; все пути выражения мысли за­крыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни апелляции, ни протеста, ни контроля... В каком положении находится он, в та­ком и все его министры, все начальники, из которых каждый пред­ставляет собой в своем ведомстве самодержавного государя и так же не имеет возможности узнать правду о своей части».⁴²

Л

А.Н. Пыпин. Панславизм в прошлом и настоящем, М., 1913, с. 177.

Там же, с. т.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 260.

Как видим, заговорил теперь Погодин так, словно у него, как не­когда у генерал-адъютанта Кутузова, внезапно открылись глаза. Он вдруг проникся «сознанием опасности великой, какой не бывало еще в русской истории ни на Куликовом поле, ни под Полтавой, ни в Бородине».⁴³ Во имя спасения России говорил он теперь с ца­рем жестко, бескомпромиссно, требуя раз и навсегда «отложить ту систему, которая привела нас на край гибели».⁴⁴ Ибо именно из-за неё, из-за этой системы, «угрозы, которые мы, упоенные нашим мо­гуществом, считали хвастовством, начинают сбываться к нашему удивлению, стыду и горести»⁴⁵ и «самое могущественное в мире го­сударство висит в эту минуту по вашей милости на волоске»⁴⁶Как его, однако, спасти? Где искать новых союзников? Какую другую систему, вместо «отложенной», предлагал теперь Погодин, который сам не так уж давно смеялся над европейской свободой, представлявшейся ему тогда одной лишь «распрей, дробностью, слабостью, коими еще более, как тенью свет, возвышаются наши средства»?⁴⁷ Читатель может не поверить, так неправдоподобно звучало это в устах Погодина. Но воттекст: «Нам остаётся в Европе приобрести сильного союзника — в свободе».⁴⁸Конечно, погодинская свобода особая, совместимая каким-то образом с диктатурой самодержавия, но все-таки... «Слова господ­ствуют над нашим временем — и во главе этих могущественных, очаровательных слов звучит вожделенно — свобода!.. Вот слово, которое должно раздаться на высоте самодержавного русского престола! Вот слово, которое соберет под знамя русского царя всю усталую и расстроенную Европу».⁴⁹

Больше того, только придя из России, способно оно, это очаро­вательное слово, действительно обновить старую Европу. Ибо «на

Там же, с. 321.

Там же, с. 329.

Там же, с. 326.

Там же, с. 329.

Там же, с. 7.

Там же, с. 337.

Западе оно износилось, обветшало, опошлено, осквернилось бого­хульными устами... в Германии стало отвлеченностью, во Франции шуткою, в Англии юродством. У нас, доселе неслышное, и только теперь провозглашенное торжественно неограниченною властью, найдет оно отголосок по всей Европе».⁵⁰

Оставляя в стороне весь этот восторженный и отчаянно проти­воречивый в устах идеолога диктатуры лепет, мы очень ясно видим, что на самом деле добивался Погодин трех совершенно прагмати­ческих целей.Привести внутреннюю политику самодержавной империи в со­ответствие со своей Славянской идеей.Снять самое важное возражение славянского мира против Рос­сии как главы проектируемого им Союза.

Сделать для нового императора возможным то, что было невоз­можно для Николая с его скандально обанкротившимся даже в гла­зах Погодина режимом (тем самым, заметим в скобках, который и по сей день пытаются оправдать наши «восстановители баланса»).

Глава седьмая Национальная идея

мира против новой стратегии России отнюдь не сводились лишь к отсутствию в ней свободы (тем более предложен­ной Погодиным фантасмагорической «самодержавной свободы»). Было много других возражений. Как, например, быть с тем, что Рос­сия оставалась тюремщицей Польши? Как быть с православием, ко­торому предстояло стать государственной религией будущего Со­юза в ситуации, когда половина его предполагаемых членов была католической? Как быть с русским языком, который Погодин пред­ставлял себе государственным языком будущего Союза? Захотят ли славянские народы отказаться от собственной литературы? И, нако­нец, главное: пожелают ли они, освободившись от власти турецкого султана и австрийского императора, стать подданными русского ца­ря? Иначе говоря, сменить одного хозяина на другого?

Химера Однако возражения славянского

Собственно, на большую часть этих неразрешимых вопросов ис­черпывающе ответил еще при жизни Погодина знаменитый чеш­ский историк и, между прочим, тоже член Российской Академии на­ук Франтишек Палацкий. «Я отвечаю всем и каждому так. Чеки бо­лее тысячи лет бились за свою национальную индивидуальность и сохранили её ценой бесчисленных жертв. Они не захотят пожерт­вовать ею ради каких-то сомнительных обещаний. То же самое и у всех других славян, особенно у южных... Мы никогда не покинем своего языка; мы никогда не пожертвуем своей литературой. Химе­ра одного общего языка для всех славян всегда останется химерой. Чехи будут своими собственными господами; чехи никогда не будут русскими подданными».⁵¹

В этой жесткой формулировке содержалось практически все, что произошло со Славянской идеей накануне Первой мировой вой­ны, когда западные славяне оказались на стороне Австро-Венгрии, а южные отвернулись от России (за исключением Сербии, пресле­довавшей, как мы помним, свои собственные имперские цели). Больше того, нечаянно предсказал Палацкий и события 1968 года, когда погодинская идея неожиданно воскресла в брежневской им­перии, и «бархатные революции» 1989-го, и даже устремленность славянских государств в Европейский союз в наши дни.

Глава седьмая Национальная идея

Это сегодняшним российским геополитикам представляется славянская Европа «патронируемой территорией». Для старинных и гордых народов, которые её населяют, она — родина. И их стрем­ление к независимости с самого начала обрекало погодинское кре­до, неожиданно оказавшееся под пером его преемников «истори­ческим заветом» постниколаевской России, на статус, который предсказал ему Палацкий, на статус химеры.

Польский

вопрос В смелости и изобретательности, од­нако, Погодину не откажешь. Мы видели, как по­пытался он с помощью «очаровательного слова свобода» снять од­но из возражений славянского мира против союза с Россией. Сей­час мы увидим еще одну, столь же отважную попытку снять другое

⁵¹ А.Н. Пыпин. Цит. соч., с. 153-154-такое возражение — на этот раз в отношении покоренной Польши. «Если должен существовать Славянский союз, то мы должны отказать­ся от Польши», — решительно заявил Погодин в разгаре Крымской войны.⁵² Раздел Польши назвал он «предательским планом, на кото­рый Екатерина имела слабость, неосторожность или необходимость согласиться».⁵³ Чтобы представить себе, насколько смелой и неорто­доксальной была тогда эта мысль Погодина, достаточно сравнить её хотя бы с сентенцией Н.Я. Данилевского, ставшей впоследствии в на­ционалистических кругах стандартной: «раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга».⁵⁴

Мысль Погодина была, однако, куда более дальновидна: «А для чего желать нам держать её при себе? Это болезнь на нашем теле. Это одна из причин европейской ненависти к России... Враги Рос­сии подоброходствовали нам эту несчастную страну».⁵⁵ И ведь ло­гично: «не прочнее ли, не полезнее ли нам быть во главе двадцати дружеских государств, нежели питать у груди одно враждебное?»⁵⁶ Тем более, что, восстанавливая Польшу в её «языковых границах», мы нанесли бы тем самым сильнейший удар по бывшим союзникам, а ныне недоброжелателям. Если исходить из принципа, что «где го­ворят по-польски, там и Польша», то ведь и «Познань — это Польша, возьмите её у Пруссии», скажем мы полякам. «Западная часть Гали- ции — там говорят по-польски, она ваша».⁵⁷ И посмотрим, что ска­жет на это Австрия. Деритесь с ней за единство независимой Поль­ши, восстаньте*против пруссаков в Познани — и пусть не нас, а их проклинает Европа как захватчиков. Элегантный, согласитесь, вполне макиавеллиевский план.

И словно предвидя возражения своих «патриотических» преем­ников, для которых расстаться с оккупированной Польшей было не-

М.П. Погодин. Цит. соч„ с. 126.

Там же, с. 171.

Н.Я. Данилевский. Россия и Европа, изд. 6, Спб., 1995, с. 27.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 126.

Там же, с. 127.

Там же, с. 130.

выносимо, Погодин попытался заранее утихомирить их тем, что са­ма по себе Польша все равно нежизнеспособна. Не сможет она «су­ществовать особо», ибо «страна она дополнительная, пограничная и отнюдь не самобытная».⁵⁸ И потому никуда Польша от нас не денет­ся, ибо только «при основании Славянского союза и при покрови­тельстве России... Польша может существовать особо. Это есть един­ственная сколько-нибудь возможная форма её будущего бытия».⁵⁹

Но маневр не удался. Оказалось, что преемников на мякине не проведешь. Не называя Погодина, Н.Я.Данилевский отвергнет его план на корню. Отвергнет потому, что польская культура, по его мнению, изначально искалечена, искажена. «Искажение это заклю­чается в так называемой польской интеллигенции и именно в трех сторонах её: католически-ксендзовской, аристократически-шляхет­ской и демократически-революционной. Подводя общий итог этим трем сторонам польской интеллигенции, мы увидим, что он заклю­чается в коренном извращении, обезображении польско-славян­ской натуры чуждыми ей европейскими влияниями — подражатель­ным европейничаньем».⁶⁰Этот, если угодно, первородный грех тяготеет над Польшей и, по­куда не избавим мы её от «так называемой интеллигенции», неизбеж­но станет она мутить воду на наших границах. И если даже мы «допус­тим... что мечты поляков сбудутся, что им удастся образовать, в тех или других размерах, независимое государство», оно все равно «сде­лается несомненно центром революционных интриг... преимущест­венно направленных на западные губернии России. Очевидно, что России нельзя будет этого терпеть, что при первой возможности она должна будет стараться уничтожить вредное для неё гнездо».⁶¹

И потому только «очищенной положительным русским влияни­ем от приставших к ней зловредных, искажающих её примесей» окажется Польша «дружественным товарищем и пособником рус­скому народу в великом общеславянском деле».⁶² Иначе говоря,

Там же, с. 127. *

Там же, с. 131.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 333"334>

Там же, с. 331.

прежде, чем даже подумать о том, чтобы отпустить Польшу на волю, на России лежит обязанность «очистить» её от традиционной культу­ры и веры. Или, как без обиняков скажет И.С. Аксаков, поляки должны перестать быть «верными прихвостнями Западной Европы и латинства».⁶³

Чтобы понять связь между «латинством» и революцией, вспом- ' ним утверждение Тютчева в письме к Г уставу Колбу, что революция, собственно, из католицизма и происходит. Другое дело, верно ли это. Но, так или иначе, православные фундаменталисты всегда 6ы- " ли в этом убеждены. И поскольку предварительным условием осво­бождения Польши ставили преемники Погодина её «очищение» от тысячелетней культуры и веры, то понятно, что преследовали они опять-таки химеру — еще в большей степени, чем сам родоначаль­ник будущей Национальной идеи.

Глава седьмая

Национальная идея

о Данилевском Я понимаю, что чита­

тель теперь снова вправе спросить меня, как мог-

ло это собрание химер, основанное на недоразумениях, на сверх­державных амбициях и, повторим Милюкова, на «темном нацио­нализме», стать Национальной идеей постниколаевской России. Если спросит, я снова отвечу: не стало бы, когда бы не работала

*

над этим целая когорта серьезных, рафинированных и талантли­вых преемников Погодина, не посчитавшихся даже с его соб­ственным замечанием (в позднейшем приложении к Записке о Польше: «мысль о Славянском союзе отнеслась [ныне] в об­ласть мифологии»).⁶*

Нет, преемники не сочли его Славянскую идею мифологией, ибо увидели в ней единственное средство вернуть России утрачен­ный сверхдержавный статус. И устами самого выдающегося из них · Н.Я. Данилевского провозгласили, что «Россия не иначе может за­нять достойное себя и славянства место в истории, как став главою

⁶³ И.С. Аксаков. Собр. соч., М., 1886-87, т. 1, с. 109. ^6Д М.П. Погодин. Цит. соч., с. 131.

особой, самостоятельной системы государств и служа противове­сом Европе во всей её общности и целостности».⁶⁵

Я подробно говорил об этом в панорамном обзоре эволюции русского национализма постниколаевской эпохи в заключительной книге трилогии. Читатель найдет там даже очерки идей и прогнозов таких прославленных его представителей, как Федор Достоевский и Константин Леонтьев.

Но поскольку здесь задача перед нами иная — проследить роковую для постниколаевской России метаморфозу Славянской идеи Погоди­на в её «исторический завет», — то на первый план, естественно, вы­двигается фигура главного её архитектора. Не то чтобы я совсем оста­вил Данилевского без внимания в заключительной книге трилогии. Мы довольно подробно обсудили там его «геополитическое счетоводство», перечисление «квадратных миль пространства» и миллионов населе­ния стран, предназначенных им для славянского «дополнения» России. Напомню лишь одну из его рекомендаций: включить «Королевство Ма­дьярское, т.е. Венгрию и Трансильванию, за отделением тех частей их, которые должны перейти к России, Чехии, Сербии и Румынии, прибли­зительно с 7000 ооо жителей и около з ооо кв. миль пространства».⁶⁶

Короче, о «геополитическом счетоводстве» Данилевского, впол­не, как видим, бесцеремонно перекраивавшего славянскую — и не­славянскую — Европу, мы говорили подробно, но о его теории «куль- турно-исторических типов», на которой это счетоводство основано, нет. Еще более важно, что за пределами нашего внимания остался спор о вкладе Данилевского в мифологию русского национализма (спор, не утихающий, как мы сейчас увидим, и по сей день). Между тем имеет он для нашей темы значение первостепенное. Хотя бы потому, что можно с уверенностью утверждать: без «России и Европы» Дани­левского, которая стала во времена националистической контрре­формы Александра III официальной философией русской истории (и соответственно была рекомендована преподавателям гимназий в качестве настольного пособия), у метаморфозы погодинской «мифо­логии» в Национальную идею, наверное, и шансов не было. Присмот­римся же к спору о Данилевском повнимательнее, он того стоит.

Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 341.

Глава седьмая Национальная идея «Славянский 433

Нострадамус»

Гпава седьмая

Национальная идея «СЛЭВЯНСКИЙ

Нострадамус» Скажем прежде все­го, что еще со времен Александра III Данилев­ский всегда был культовой фигурой для академического крыла рус­ского национализма. Культовой фигурой остается он и в наши дни. В 1993 году некий Михеев назвал свою книгу о Данилевском «Сла­вянский Нострадамус».⁶⁷ В 1995-м мнение Михеева, по сути, под­твердил заведующий кафедрой русской истории в Петербургском университете проф. А.А. Галактионов. Он тоже считает «удивитель­ной особенностью книги Данилевского то обстоятельство, что... она актуальна даже сейчас в ходе очередного витка социального и наци­онального переустройства Европы и России».⁶⁸ Впрочем, предшест­венник Галактионова на этом ключевом научном посту 120 лет назад проф. К.Н. Бестужев-Рюмин пошел дальше Михеева, «приравнявте­орию Данилевского к открытию Коперника».⁶⁹

Куда, спрашивается, дальше? Тем не менее уже в 2001 году еще один д-р исторических наук Д.П. Балуев попытался превзойти пред­шественников, утверждая без тени юмора, что книга Данилевского была «взглядом, брошенным на историю не с „кочки зрения" евро­пейской цивилизации, а с высоты космоса и одновременно с высо­ты Божественного устроения всего сущего на всё в человеческом мире и вокруг него».⁷⁰ И даже Г.А. Зюганов не удержался от соблаз­на сказать своЈ веское слово в этом споре, объяснив читателям, что Россия сможет восстановить свое лидерство в мире лишь в качестве знаменосца открытого Данилевским «славянского культурно-исто­рического типа».⁷¹

На фоне всех этих восторгов совершенным диссонансом звучит приговор американского историка Роберта МакМастера, посвятив-

M.B. Михеев. Славянский Нострадамус, Брест, 1993.

Н.Я.Данилевский. Цит соч., с. V. (Предисловие А.А. Галактионова).

См. Б.П. Балуев. Споры о русской истории / Н.Я. Данилевский и его книга «Россия и Ев­ропа», Тверь, 2001, с. 116.

там же, с. 190.

«Современная русская идея и государство» под ред. Г.А. Зюганова, М., 1995, с. 25.

шего исследованию работы Данилевского больше десятилетия. По его мнению, «не изучив теорию Данилевского, мы не поймем природу русского тоталитаризма». Причем, главным элементом этой теории МакМастер считал «пропаганду войны».⁷² Разумеется, можно было бы сбросить со счетов приговор американца, тем бо­лее произнесенный в разгар холодной войны (хотя даже Б.П. Ба­луев не решился оспорить научную добросовестность МакМасте- ра), когда бы неожиданно не совпал он с суждением о Данилев­ском Владимира Сергеевича Соловьева, высказанным за много десятилетий до того, как появились на свет понятия тоталитаризма и холодной войны.

Вот как суммировал главную идею «России и Европы» Соловь­ев: «Славянский мир есть море, в котором должны слиться все пото­ки истории, — этою мыслью Данилевский заканчивает свою книгу, это есть последнее слово всех его рассуждений. Слияние же истори­ческих потоков в славянском море должно произойти не иначе, как посредством великой войны между Россией и Европой. По поводу этого рокового кровопролития Данилевский прославляет войну во­обще как единственный достойный способ решения мировых во­просов и даже сравнивает её с явлением Божиим на горе Синай».⁷³ Если добавить к этому, что Данилевский отнюдь не чурался и мечты о мировом господстве своего «славянского моря», гегемо­ном в котором, по его собственным словам, предстояло стать Рос­сии, то суждение МакМастера тотчас и перестает казаться столь уж экзотическим. Вот что говорит по поводу такого «мировладычест- ва» сам Данилевский: «пугало, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии — страх перед мировладычест- вом. [Но] если бы такое мировладычество и было естественным, не­обходимым следствием Всеславянского союза, то оно во всяком случае было бы не специально русским, а всеславянским... Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве... Что за стран­ная скромность — отступать перед великою будущностью, чураться её из боязни быть слишком могущественным и сильным...?»⁷⁴

R.E. McMaster. Danilevsky: a Russian Totalitarian Philosopher, Harvard Univ. Press, 1967, p. 3-4.

B.C. Соловьев. Сочинения в двух томах. М., 1989,1.1, с. 515.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 340.

Сходство с ранним, еще небитым, так сказать, Погодиным здесь неотразимо. С тем, который гордо спрашивал в 1838 году: «не в на­ших ли руках политическая судьба Европы и следственно мира, ес­ли только мы захотим решить её?»⁷⁵ С тем, иначе говоря, Погоди­ным, который не пережил еще шока военной конфронтации с Евро­пой и не подозревал, чем кончается такое «наполеоновское» фанфаронство. Но вот не прошло еще с тех пор и трех десятилетий, и мы снова слышим то же самое из уст его ученого преемника.

Глава седьмая Национальная идея

И тем не менее уверен был Соловьев, что работа Данилевского еще выгодно отличается оттого, что писали конкурировавшие с ним тогдашние националисты. «Данилевский имеет несомненное пре­имущество в выражении национальной идеи. Для прежних славяно­филов эта идея была по преимуществу предметом поэтического, пророческого и ораторского вдохновения... С другой стороны, в по­следние годы та же идея стала предметом рыночной торговли, огла­шающей своими полуживотными криками все грязные площади, улицы и переулки русской жизни. Против поэзии и красноречия спорить нельзя. Бесполезно также препираться с завывающим и хрюкающим воплощением национальной идеи. Но кроме этих двух крайностей, мы имеем, благодаря книге Данилевского, спо­койное и трезвое, систематическое и обстоятельное изложение этой идеи в её общих основах». И спорить с ним поэтому, полагал Соловьев, имеет смысл: «Обдуманная и наукообразная система на­ционализма... заслуживает и требует серьезного критического раз­бора».⁷⁶ Вот и попробуем в ней разобраться.

«Радиоактивная»

теория B.C. Соловьев считается в кругах пропагандистов теории Данилевского как цар­ских времен, так и сегодняшних, persona поп grata, если уж не пря­мо, как назвал его однажды К.Н. Леонтьев, сатаной. Я не преувели­чиваю. Некий игумен Дамаскин, написавший предисловие к книге

М.П. Погодин. Цит. соч., с. и.

B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 337.

Б.П. Балуева, действительно уверен, что «после открытия Данилев­ского в истории не осталось открытий и тайн», а оппоненты возра­жали против его открытий исключительно потому, что смотрели на историю «глазами дьявола».⁷⁷

Да, наследники Данилевского готовы скрепя сердце признать, что Соловьев был человеком гениальным. И как не признать, если «настоящим гением» считал его даже нисколько не склонный к ги­перболам Леонтьев? Да еще добавлял, что это «гений с какой-то та­инственной высшей печатью на челе»/⁸ И самое главное, призна­вался, что Соловьев «единственный из наших писателей, который подчиняет до известной степени мой ум»/⁹ Не Данилевский, заметь­те, которого Леонтьев, хоть и считал учителем, но, случалось, вы­смеивал беспощадно, а именно Соловьев.Все это не мешает, конечно, наследникам Данилевского обви­нять Соловьева во всех смертных грехах. НА Нарочницкая, напри­мер, уличает его в том, что он был «яростным и недобросовестным оппонентом „России и Европы"». В чем же состояла его недобросо­вестность? В том, оказывается, что «Соловьев отвергал теорию культурно-исторических типов прежде всего потому, что она якобы противоречит „универсальной сверхнародной христианской идее единого человечества"».⁸⁰

Но ведь Соловьевлишь констатировал факт, которого ни на мину­ту не скрывал и сам Данилевский. Главным недостатком славянофиль­ства, допустим, было, по его мнению, то, что оно «считало, будто бы славянам суждено разрешить общечеловеческую задачу. Такой зада­чи, однако же, вовсе и не существует»⁸¹ Потому именно не существует, что «человечество не представляет собой чего-либо действительно конституированного... а есть только отвлечение от понятия о правах отдельного человека, распространенное на всех ему подобных»⁸² Од-

Б.П. Балуев. Цит. соч., с. 6.

К.Н. Леонтьев. Избранные письма, Спб., 1993, с. 376.

Там же, с. 337.

Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 44.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 98.

ним словом, абстракция. «Против этого нельзя возражать, — про­должал Данилевский, — что сам культурно-исторический тип есть понятие подчиненное в отношении к человечеству и, следовательно, должен подчинять свои интересы и стремления общим интересам человечества».⁸³ С точки зрения Данилевского, это вполне логично: реальность («тип») не может подчиняться абстракции («человечест­ву»). Но если так, то в чем же недобросовестность Соловьева?

Еще комичней попытка Б.П. Балуева обвинить Соловьева «в злоб­ных нападках» на Данилевского за то, что «его теория провозглашает возможность развития всеславянской культуры»⁸⁴ Балуев ссылается на Бестужева-Рюмина. Четыре поколения назад, во времена Бестуже­ва-Рюмина, еще, может быть, и простительно было верить в эту химе­ру, хотя Франтишек Палацкий уже и тогда, как мы помним, так имен­но и назвал «всеславянскую культуру», а Соловьев лишь повторил его. Но верить в неё во времена Балуева? В 2001 году? Да еще назы­вать соловьевскую критику «злобными нападками»?

Как бы то ни было, во всех случаях непримиримость соловьев- ской критики объясняется мотивами низменными, либо тем, что книга Данилевского стояла поперек дороги «теории всеединства», как думает Нарочницкая, либо тем, что мешала проповеди «все­мирной теократии», как полагает Балуев. И никому из них почему-то не пришло в голову, что объясняться могла эта непримиримость про­сто патриотическим долгом по отношению к своему отечеству. Меж­ду тем достаточно одного примера, чтобы в этом убедиться, причем, примера, который приводит сам Балуев. Ему представляется неот­разимым аргумент Данилевского, что «государство, представляю­щее собой конгломерат неродственных народов», как Турция, со­стоявшая тогда из славян и тюрков, «не имеет в себе жизненного начала», обречено на неминуемый распад.⁸⁵

Именно по этой причине уверен был Данилевский, что Турция «умерла — и подобно всякому трупу, вредна в гигиеническом отно­шении, производя своего рода болезни и заразы».⁸⁶ Но ведь и Рос-

Там же.

Б.П. Балуев. Цит. соч., с. 117.

Там же, с. 96.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 307

сия времен Данилевского представляла собою точно такой же «кон­гломерат» из славян и тюрков. Так как же не заметить, что в случае, если Данилевский прав, обречен был на распад и конгломерат рос­сийский? Согласитесь, что теория культурно-историческихтипов не просто даже опасна для любого сообщества, где случилось прожи­вать вместе «неродственным народам», она, если можно так выра­зиться, радиоактивна.

Ну, представьте, читатель, свою собственную реакцию, если бы какой-нибудь турецкий Данилевский предложил сегодня вполне се­рьезно аналогичную теорию, из которой следовало бы, что, по­скольку Россия по-прежнему состоит из «неродственных народов», она, «подобно всякому трупу, вредна в гигиеническом отношении». Представить это нетрудно, ведь сегодняшняя Турция — государство в основном моноэтническое, во всяком случае по сравнению с Рос­сией, которая как раз и есть тот самый «конгломерат неродствен­ных народов», обреченный радиоактивной теорией Данилевского на неминуемый распад. Представили? Так разумно ли бросать кам­ни тому, у кого дом стеклянный? И честно ли, добросовестно ли при­писывать низменные мотивы Соловьеву, восставшему против тео­рии, столь опасной для самого существования его страны?

Глава седьмая

Национальная идея КЭВЭЛ врИЙСКЭЯ

ЭТа КЗ Даже большой поклонник Данилевского Питирим Сорокин, русский эмигрант и американ­ский социолог, благодаря усилиям которого «Россия и Европа» бы­ла издана в США, признавал, что начинается она «как политический памфлет».⁸⁷ И действительно, начальные главы книги Данилевского напоминают скорее фельетон. В них он пытается объяснить читате­лю, почему Россия не Европа. Оказывается, между прочим, и пото­му, что никогда никого не завоевывала и, следовательно, неповин­на в том, что зовет он «политическим убийством» или «скажем луч­ше: национальным, народным убийством, изувечением».⁸⁸

P. Sorokin. Social Philosophies of an Age of Crisis, Boston, 1951, p. 329.

Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 20.

Вот его доказательства — с севера на юг. Да, Россия отняла Фин­ляндию у Швеции. Но разве финны народ, который можно было убить? Ничего подобного: «Финское племя, населяющее Финлян­дию, подобно всем прочим финским племенам... никогда не жило исторической жизнью».⁸⁹ Просто «этнографический материал», присоединение которого к России «мы уподобим влиянию почвен­ного удобрения на растительный организм».⁹⁰ И вообще «все наши многочисленные финские, татарские, самоедские, остяцкие и дру­гие племена предназначены к тому, чтобы сливаться постепенно и нечувствительно с той исторической народностью, среди которой они рассеяны, ассимилироваться ею и служить к увеличению разно­образия её исторических проявлений». У них нет права «на полити­ческую самостоятельность, ибо, не имея её в сознании, они и по­требности к ней не чувствуют... Нельзя прекратить жизни того, что не жило»⁹¹ Короче говоря, удобрение оно удобрение и есть.Ну хорошо, Финляндия по своему «удобрительному» характеру завоеванием считаться не может. Но ведь Польшей-то мы все-таки владеем. «Да, к несчастью, владеем! — восклицает Данилевский. — Но владеем опять-таки не по завоеванию, а по... сентиментальному великодушию» ⁹² Допустим. Но тогда почему бы не исправить эту «сентиментальную» ошибку и не отказаться от этого «несчастья», как и предлагал в свое время Погодин? Что отвечал на это Данилев­ский, мы уже знаем: сначала «очистим» Польшу от её развращен­ной интеллигенции и веры, а там видно будет.

Пойдем дальше. Что по поводу древнего христианского царства Грузии, которое уж наверняка не было «удобрением», как Финлян­дия, и развращенной латинством интеллигенции, в отличие от Поль­ши, заведомо не имела? Да, Грузия изнемогала в борьбе с Персией и Турцией, просила о помощи. Но ведь о помощи же, а не о «полити­ческом убийстве». И тем не менее уверен Данилевский, что «ни по сущности дела, ни по его форме тут не было завоевания, а было по- дание помощи». Несмотря даже на то, что после такого «подания

Там же, с. 22.

Там же, с. 84.

там же, с. 21.

помощи» Грузия перестала быть самостоятельным государством, оказавшись провинцией чужой империи.

К тому же «вместе с нею покорены были магометанские хан­ства: Кубанское, Бакинское, Ширванское, Шекинское, Ганджинское и Талышенское... и Эриванская область. Назовем, пожалуй, это за­воеваниями, хотя завоеванные через это только выиграли». Завое­вание таким образом признаём, но о «национальном, народном убийстве, изувечении» речи больше нет. Лишь о том, что политичес­кая смерть оказалась выгодна самим «изувеченным». И вдобавок еще сквозь зубы замечено: «Не столь, правда, довольны русским завоеванием кавказские горцы».⁹³

Глава седьмая Национальная идея

Как видим, кавалерийская атака на тяжелую проблему, почему Россия не Европа, удовлетворительных результатов не принесла. «Памфлетный» подход совершенно очевидно сработал тут против автора. Не только не удалось Данилевскому доказать, что никаких «политических убийств» Россия, в отличие от Европы, не соверша­ла, его путаные объяснения привели к конфузу: завоевания при­шлось признать. Вот тогда-то, надо полагать, и возникла нужда в тя­желой, так сказать, артиллерии, в солидной наукообразной теории. Тогда-то и была развернута, по определению Н.А. Нарочницкой, «историческая концепция Данилевского — органицизм», на кото­ром основана «Россия и Европа»?*

Китай

умирает? Коротко суть этой концепции

проста. Общество отождествлено с организмом, социология с биологией, жизнь народа с человеческой жизнью: те же молодость, зрелость, старость — и смерть. Впрочем, Данилевский объяснит это лучше меня. «История говоритто же самое о народах [что об индивидах]: и народы нарождаются, достигают различных сте­пеней развития, стареют, дряхлеют, умирают — и умирают не от внеш­них только причин... умираюттем, что называется естественной смер-

Там же, с. 30.

Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 44.

тью или старческой немощью». Доказательство? Китай. Ибо именно «Китай представляет такой редкий случай... как те старики, про кото­рых говорят, что они чужой век заживают, что смерть их забыла».⁹⁵

Умирающий от старческой немощи Китай, впрочем, не исключе­ние. В «дряхлеющем состоянии находится теперь и Индия»⁹⁶ Что по­делаешь, таков «закон культурно-исторического движения» (Дани­левский так именно и называет это свое замечательное открытие — законом). Молодость, время, когда народы «проявляют преимущес­твенно свою духовную деятельность», коротка. И самое главное — она никогда «вторично не возвращается»⁹⁷

Не возвращается и всё — как жизнь не возвращается к покойни­ку. Таков закон. «Оканчивается этот период тем временем, когда иссякнет творческая деятельность в народах». Они либо «дряхлеют в апатии самодовольства (как, например, Китай) или... впадают в апатию отчаяния».⁹⁸ Не довольно ли, впрочем, цитат? Спросим лучше, согласятся ли сегодняшние китайцы с тем, что еще в поза­прошлом веке, оказывается, безнадежно «распустились в этногра­фический материал», оказались удобрением для других, «истори­ческих» народов? Спросим у индийцев, вправду ли не дано им было создать ничего нового на своей древней земле? Я не говорю уже о Финляндии, которой и вовсе не положено было «жить историчес­кой жизнью». Право, не могу себе представить более очевидного банкротства «исторической концепции органицизма», нежели судь­ба примеров, предложенных самим Данилевским.

Глава седьмая

Национальная идея [~Д0 ИСКЭТЬ

романо-германский тип?

Задача, которую поставил перед собой Данилев­ский, выходила, однако, за пределы его примеров (будь то Китай, Индия или Финляндия) и вообще за пределы конвенционального,

95

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 62.

Там же.

Там же, с. 89 (выделено мною. — А.Я.).

Там же, с. 90. (выделено мною. — А.Я.).

так сказать, «органицизма». Автору-то нужно было доказать, что не столько русские, сколько славянское племя в целом, единое по язы­ку, крови и вере с Россией, идет на смену «угасающему», чтобы уж прямо не сказать гниющему племени европейскому (одна из глав его книги так и называется «Гниет ли Запад?»). Иначе говоря, отож­дествить с индивидом требовалось не народы, а группы народов, племена. И хотя ему не всегда, как мы видели, удавалось следовать собственному правилу, он старался называть «культурно-историче- скими типами» именно племена. Они тоже, оказывается, рождают­ся, подобно индивиду, зреют, а потом дряхлеют и умирают — чтобы, если повезет, вернуться в мир как почвенное удобрение для новых типов, «снизойти, — по словам Данилевского, — на степень служеб­ного, для чужих целей, этнографического материала».⁹⁹

Вот это, собственно, и попытался он доказать в «России и Евро­пе». Не может сам по себе русский народ, узнаем мы, создать само­бытную цивилизацию (хотя еврейскому, эллинскому или римскому народам создать её почему-то удалось). Для этого русским непре­менно нужно все то же тютчевское «дополнение» (Данилевский много раз повторяет, что без славянского племени Россия лишь «на три четверти» самостоятельный культурно-исторический тип). Вот почему объединить вокруг себя славян есть для неё вопрос жизни и смерти. И вот почему «для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы прибавить и поля­ка), — после Бога и Его святой Церкви — идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвеще­ния, выше всякого земного блага».¹⁰⁰

Ибо если славяне по каким бы то ни было причинам «не в состо­янии выработать самобытной цивилизации, то есть стать на ступень развитого культурно-исторического типа — живого и деятельного органа человечества, то им ничего другого не остается, как распус­титься, раствориться и обратиться в этнографический материал, в средство для достижения посторонних целей», уподобившись, скажем, финнам или татарам.¹⁰¹

⁹⁹ Там же, с. 136.

Там же, с. 107 (выделено автором).

К этому Данилевский, будь он последователен, мог бы доба­вить, что, поскольку европейская цивилизация «угасает», неспо­собность славян сменить её на посту лидера в качестве «живого и деятельного органа человечества» означала бы катастрофу и для всего этого человечества. Оно просто впало бы в этом случае в бес­просветное варварство. Ибо, кроме славянства, заменить европей­скую цивилизацию некому. Тем более, что с Европой дело обстоит, по мнению Данилевского, плохо. Ей предстоит судьба Китая, т.е. смерть от старческой немощи и, похоже, уже очень скоро: «мысль, высказанная славянофилами о гниении Запада, кажется мне совер­шенно верною».¹⁰² Может ведь повториться то, что произошло после падения Римской империи. Даже хуже, потому что тогда, полтора тысячелетия назад, еще подавали признаки жизни Китай и Индия, еще жива была Византия. А сейчас мир просто превратился бы в ци- вилизационную пустыню. Короче говоря, славянский аргумент Да­нилевского много бы выиграл, если бы автор мог апеллировать к интересам человечества.Но он не мог. С его «органической» точки зрения, интересы че­ловечества были, как мы уже знаем, абстракцией. Хотя бы просто потому, что жизнь человечества никак нельзя уподобить жизни ин­дивида. Кто знает, когда вступило оно в пору зрелости и когда од­ряхлеет? Уже по этой причине никаких интересов человечества су­ществовать не может. Допустим, борьба с исламским фундамента­лизмом, который угрожает всем «неверным» одинаково, — и в этом смысле может быть понята как интерес всего человечества, — дело пустое. Ибо «что же такое интерес человечества? Кем сознаваем он, кроме одного Бога, которому, следовательно, только и принадле­жит ведение его дел».¹⁰³ И потому для смертного никаких обязанно­стей по отношению к человечеству не существует. Зато «существуют особые обязанности не только к государству, но и к той высшей еди­нице, которую мы называем культурно-историческим типом»¹⁰⁴

Типов этих от начала истории Данилевский насчитал десять. Вот они: «1)египетский, 2)китайский, з)ассирийско-вавилоно-финикий-

Там же, с. 138.

Там же, с. 88.

ский, халдейский или древне-семитический, 4)индийский, 5)иран- ский, 6)еврейский, 7)греческий, 8)римский, 9)ново-семитический или аравийский, ю)германо-романский».¹⁰⁵

Произвольность этой классификации ошеломляет. «Откуда взя­лось, — спрашивает, например, B.C. Соловьев, — целых три культур- но-историческихтипа для одного семитического племени, которое говорило и говорит на языках настолько близких друг к другу, что Ренан признает неточным даже самое выражение „семитические языки", так как существует, собственно, только один семитический язык?»¹⁰⁶ Почему перечислено десять типов, а не больше и не мень­ше? Почему одни народы выделены в особые типы, а другие слиты в племена? Почему китайский тип у Данилевского наличествует, а японский нет? Почему был иранский тип и не было тюркского?

Тем более все это непонятно с точки зрения того, как сам Дани­левский определяет свои типы: «племя или семейство языков, ха­рактеризуемое отдельным языком или группой языков довольно близких между собою — для того, чтобы сродство их ощущалось не­посредственно».¹⁰⁷ Я, к примеру, по собственному опыту знаю, что близость турецкого, узбекского, киргизского, балкарского языков ощущается вполне непосредственно. Как же в таком случае объяс­нить отсутствие в классификации Данилевского тюркского культур­но-исторического типа? Но самое главное в другом: как объяснить включение в неё «романо-германскоготипа», если шведский и италь­янский языки не имеют между собою не только непосредственной, но и вообще никакой близости? Точно так же, впрочем, как голланд­ский с испанским или норвежский с португальским.

Между тем все эти прорехи в классификации Данилевского не просто очередной недосмотр автора, они опрокидывают всю его конструкцию, основанную, как мы уже знаем, на противопоставле­нии грядущего славянского культурно-исторического типа угасаю­щему романо-германскому. Но если, согласно его собственному определению, никакого романо-германского типа существовать не может, то чему, собственно, должны идти на смену славяне?

Там же, с. 74.

у

B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 368. Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 77.

Самое странное во всей этой путанице, однако, вот что. Хотя значительная часть совершенно конкретных возражений против классификации Данилевского известна уже больше столетия, ни один из его наследников даже не попытался за все это время на них ответить, чтобы хоть как-то защитить своего ментора. Точнее единственным ответом были, говоря словами старинного романса, лишь «упреки, подозренья», а то и, как слышали мы от одного игу­мена, очень обидные обвинения, что возражающие смотрят на дело «глазами дьявола». По сути же — ни полслова. Почему бы это?

Гпава седьмая

Национальная идея _{ДеВаЛИСЬ}

мусульманство

и буддизм? Но на прорехах в классифи­кации культурно-исторических типов проблемы Данилевского не кончаются. Прежде всего типы, оказывается, не рав­ны между собою. Одни богато одарены от природы, другие бедны, од­ни передовые, другие отсталые, а первые пять из них и вовсе ни на что не годны, не оставили потомству ничего, заслуживающего уважения, почти как финны или татары. «Всё было в них еще в смешении; рели­гия, политика, культура, общественно-экономическая организа­ция».¹⁰⁸ В этом смысле египетский, китайский, вавилонский, индий­ский и иранский типы были лишь «культурами подготовительными».¹⁰⁹ Презршельно раскассировав таким образом половину своего списка, Данилевский переходит к тем из них, которые хоть чего-ни­будь да стоят. «Только религиозная деятельность еврейского народа осталась заветом его потомству... народ этот по справедливости назы­вают богоизбранным... Подобно тому, как еврейская культура была исключительно религиозна, — тип эллинский был типом культурным и притом преимущественно художественно-культурным... Этому столь богато одаренному в культурном отношении народу недоставало ни экономического, ни политического, ни религиозного смысла».¹¹⁰

Там же. с. 401.

Там же.

Там же, с. 402.

По этой причине Данилевский называет евреев и эллинов «од­ноосновными типами», т.е. развивавшими только одну какую-либо основу человеческой культуры. Сюда же относятся и римляне: «Столь же односторонен, как еврейский и греческий культурно-ис­торические типы, был и тип римский, развивавший и осуществив­ший с успехом одну лишь политическую сторону человеческой дея­тельности».¹¹¹ Наконец, вслед за всеми этими «одноосновными» ти­пами возникает в истории Европа. Её Данилевский великодушно наделяет двумя «основами». Все-таки промышленность, наука. «По всем этим причинам должны мы установить за германо-романским культурно-историческим типом название двухосновного политико- культурного типа с преимущественно научным и промышленным характером культуры».¹¹²В отличие от римлян, однако, политического смысла у европей­цев нет и в помине («политический демократизм» для Данилевского лишь «предвестник и орудие разложения».)¹¹³ Религиозного смыс­ла, впрочем, у них, в отличие от евреев, как мы скоро увидим, нету тоже. Зато все это — и высшая политическая организация (т.е. са­модержавная диктатура), и единственно истинное христианство («им досталось хранение религиозной истины»)¹¹⁴ в дополнение к передовой промышленности и самобытной науке есть — или не­пременно будет — у славян. Поэтому «славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом».¹¹⁵

Такова иерархия типов Данилевского. Прорех в ней, увы, еще больше, чем в его классификации. Ну, прежде всего, куда девался тип № 9 «новосемитический или аравийский» (в просторечии му­сульманство)? Какие стороны человеческой деятельности развивал он и сколько у него «основ»? Хронологически он прямо предшест­вовал европейскому и потому его нельзя просто раскассировать, подобно китайскому или индийскому, но, с другой стороны, и ска­зать о мусульманстве Данилевскому нечего. Поэтому в иерархии типов

Там же, с. 404.

Там же. с. 407 (выделено автором).

Там же, с. 406.

Там же, с. 409.

оно попросту отсутствует. Не менее поразительно, что отсутствует и буддизм. На эту странную прореху обратил внимание еще Соловьев.

И она тем более существенна, что опровергает один из главных «законов» Данилевского, который гласит: «Начала цивилизации од­ного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа».¹¹⁶ На это B.C. Соловьев резонно возразил, что Индия, занима­ющая самую низшую ступень в иерархии типов Данилевского и ни­чего, стало быть, потомству не оставившая, «передала высшее вы­ражение своей духовной культуры — буддизм — множеству народов другого времени и другого типа, передала не как... почвенное „удо­брение", а как верховное определяющее начало их цивилизации... Религия — индийская по своему происхождению, но с универсаль­ным содержанием и не только вышедшая за пределы индийского культурно-исторического типа, но почти совсем исчезнувшая в Ин­дии, зато глубоко и всесторонне усвоенная народами монгольской расы, не имеющими в других отношениях ничего общего с индуса­ми, — религия, которая создала такую своеобразную местную куль­туру, как тибетская... и исповедуется пятью- или шестьюстами мил­лионами людей, рассеянных от Цейлона до Сибири и от Непала до Калифорнии, — вот колоссальное фактическое опровержение всей теории Данилевского».¹¹⁷

Глава седьмая

Национальная идея

Iирдыил Аналогичная неувязка получи­лась у Данилевского и с евреями. Следуя своему

«закону», он, естественно, настаивает, что «евреи не передали сво­ей культуры ни одному из окружавших или одновременно живших с ними народов».¹¹⁸ Но ведь любой студент поставил бы его в тупик простейшим вопросом: как быть с Библией? Ни у Данилевского, ни у его наследников ответа на этот вопрос (так же, впрочем, как и на вопросы о мусульманстве или буддизме) нету. Ответил на него опять же Соловьев. «Религиозное свое начало евреи несомненно передали, с одной стороны, через христианство, грекам и римля-

Там же, с. 83.

B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 369.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 79.

нам, романо-германцам и славянам, а с другой, через посредство мусульманства, арабам, персам и тюркским племенам. Или и Биб­лию нужно считать лишь почвенным удобрением?»¹¹⁹

И вообще, как случилось, что отсталый «одноосновной» народ сумел выработать универсальное вероисповедание, тогда как пере­довое «четырехосновное» славянское племя лишь заимствовало (причем, вопреки «закону» Данилевского) своё исповедание из чу­жого, греческого культурно-исторического типа?

Но все эти частные вопросы, на которые мы так, боюсь, никогда и не услышим ответов от наследников Данилевского, бледнеют пе­ред самым важным пороком его теории, перед её племенной язы­ческой гордыней. В конце концов всё, что попытался сделать Дани­левский, это прикрыть наспех сооруженной теоретической схемой языческую ненависть к «не нашим». Все они без исключения — проте­станты, католики, мусульмане, буддисты — все живут во лжи, одни мы монопольные обладатели абсолютной истины. И потому наша пле­менная миссия — крестовый поход против носителей лжи. Тем более, что увенчать её суждено кресту на Св. Софии. Мог ли не почувство­вать этой гордыни Соловьев? Вот что писал он по этому поводу.

«Признавая протестантство отрицанием религии вообще, а католичество — „продуктом лжи, гордости и невежества" , Дани­левский отождествляет христианство исключительное греко-рос­сийским исповеданием, которое и является таким образом един­ственным адекватным выражением абсолютной истины. А вместе с тем это исповедание признается специально просветительным началом одного русско-славянского культурно-исторического ти­па и в этом качестве не допускается передача его другим типам. Но с этим падает все воззрение Данилевского. Ибо тогда вместо десяти... культурных типов человечество должно делиться только на две безусловно несоизмеримые половины: с одной стороны, православный славянский мир, обладающий исключительным преимуществом абсолютной истины, а с другой, — все прочие пле­мена и народы, осужденные пребывать в разных формах лжи. Пе­ред этой безусловной противоположностью между истиною и ло­жью исчезают все относительные различия культурных типов, ибо,

B.C. Соловьев, цит. соч., с. 370.

как напоминает нам сам Данилевский, „отличие истины от лжи бесконечно"».¹²⁰

Читатель не посетует, надеюсь, что так обширно цитируя Соло­вьева, я втянул его в этот длинный и на первый взгляд схоластичес­кий, а на самомделе вполне политический спор.Ужесли Констан­тин Леонтьев, независимость мысли которого легендарна, призна­вался, что Соловьев был единственным в его время писателем, подчинявшим себе порою его ум, то нам и подавно не грех учиться у величайшего из русских политических мыслителей. Завершу по­этому критический разбор теории Данилевского еще одним замеча­нием Соловьева. «Идея племенных и народных делений, — говорил он, — столь же мало, как и юлианский календарь, принадлежит рус­ской изобретательности. Со времен вавилонского столпотворения мысль и жизнь всех народов имели в основе своей эту идею нацио­нальной исключительности. Но европейское сознание, в особенно­сти благодаря христианству, возвысилось решительно над этим, по преимуществу языческим началом и, несмотря даже на поздней­шую националистическую реакцию, никогда не отрекалось вполне от высшей идеи единого человечества. Схватиться за низший, на 2000 лет опереженный человеческим сознанием языческий принцип, суждено было лишь русскому уму».¹²¹

Глава седьмая Национальная идея

с нами ьог! » Нет надобности, по-ви­димому, мнржить примеры отступлений Данилевского от научной корректности, христианского мировосприятия и даже элементар­ной логики. Искусственность его схемы очевидна. И с историчес­кой, и с философской, и с религиозной точек зрения она не выдер­живает даже первого прикосновения серьезного анализа. С такими «открытиями» автор не защитил бы диссертацию ни в одном уважа­ющем себя университете. Уж слишком многим общеизвестным фак­сам противоречат его «законы» И слишком прозрачно, что скон-

Там же, с. 374-375 (выделено автором).

«Вперед,

Там же, с. 354.

струированы они были с одной-единственной целью — теоретичес­ки оправдать императивность конфронтации с Европой.

Вытекала эта императивность, по мнению Данилевского, уже про­сто из того, как и сам он нечаянно однажды проговорился, что «экс­пансивная сила России больше, чем у европейских государств».¹²² Ес­ли и могла она, начиная с Петра, играть роль одной из великих держав Европы, то «не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб».¹²³ Другими словами, Петр замкнул её в европейский «барак», как скажет один из наследников ментора. Время, считает Данилев­ский, эту клетку ломать. Время дать простор своим «естественным стремлениям», своей «экспансивной силе». И если означает это войну с Европой за свое славянское «дополнение», то что ж, «есть нечто го­раздо худшее войны, отчего война может служить лекарством».¹²⁴