Россия и последние войны ХХ века

Лексика эта настолько специфична и узнаваема, настолько явно отзывается Третьим рейхом, что особо зловещий и циничный смысл получает новая "встреча на Эльбе", когда Россия теперь сотрудничает с США в переустройстве Балкан по картам и схемам, намеченным еще в эпоху Drang nach Osten. События в Югославии, особенно после Косово, ярче всего на сегодняшний день показали, до какой степени гитлеровская политика в Восточной Европе была лишь частным, конкретным вариантом общезападного проекта, к реализации которого возвращаются вновь и вновь с завидной настойчивостью.

Конечно, весь процесс "на западном рубеже", как мы уже могли видеть, в целом также развивается по той же схеме, а в Приднестровье уже оказались "отмыты" и геополитические притязания одной из стран гитлеровской оси. Однако в Югославии прямая связь "конца Ялты и Потсдама" с гитлеровскими планами на Балканах была явлена в формах особо масштабных и впечатляющих.

Авиация НАТО бомбит Белград 5 апреля 1999 года, почти в точности, с разницей лишь в сутки, повторяя гитлеровскую операцию "Кара" 6 апреля 1941 года. И вновь единым строем, только на сей раз предводительствуемые США, выступают против сербов Германия, хорваты, боснийские мусульмане, албанцы и венгры, при благожелательном нейтралитете Румынии и Болгарии. Такое не объясняется простым совпадением, игрой исторических случайностей. Равно как и специфическое отношение "цивилизованного сообщества" к сербам, убийство которых вообще перестало считаться преступлением, как это было и для гитлеровцев во время Второй мировой войны, не объяснишь радением о "правах человека". Руководитель Центра по изучению современного балканского кризиса института славяноведения РАН, доктор исторических наук Е.Ю. Гуськова пишет: "Согласно данным экспертов ООН, на Балканах в последних войнах было совершено самое маленькое 55 тысяч военных преступлений. Из них большинство над сербами в Хорватии". Но "до сих пор ни одному хорвату или мусульманину не предъявлены обвинения в преступлениях против сербов" (Предисловие к: Лиляна Булатович. "Генерал Младич: военный преступник?" М., 1998, с.6).

Большая часть западных СМИ, в особенности электронных, вообще ничего не сообщала о насилиях, совершавшихся по отношению к сербам; была ли то война в Хорватии, Боснии или Косове, сербы неизменно рисовались патологическими насильниками и убийцами, с едва ли не генетически запрограммированной склонностью к зверствам. Показательна в этом отношении книга англичанина Тима Джадака, корреспондента журнала "Экономист" и газеты "Таймс", в годы новых балканских войн находившегося в Югославии.

В отличие от большинства своих коллег, Джадак делает хотя бы слабые попытки быть объективным и, по крайней мере, упоминает и о зверствах, чинившихся по отношению к сербам в войнах последнего десятилетия, и о страшном терроре хорватских и мусульманских усташей периода Второй мировой войны. Но как он это делает!

Абсолютно мотивированный, как мы увидим ниже, страх сербов перед новым пришествием усташей он иронически описывает как проявление застарелого невроза. Только представим на минуту, какова была бы реакция "цивилизованного сообщества", коль скоро кто-нибудь бы вздумал так иронизировать по поводу еврейского невроза, связанного с той же эпохой.

А вот по отношению к сербам оказался допустимым почти непристойно-гаерский тон, которым отличались многие западные репортажи с Балкан. Зубоскальство ("им повсюду мерещатся усташи!") соединялось с фарисейски-инквизиторскими копаниями в сербской национальной психологии, с целью доказать, что усташи в общем-то ни при чем, поскольку "преступные наклонности" этого народа коренятся гораздо глубже. В качестве подтверждения такого тезиса Джадак предъявляет не более не менее, как поэму национального классика Пйтра Пйтровича Негоша "Горный венец", до сих пор изучаемую в сербских и черногорских школах.

Пйтр Пйтрович Негош - светский и духовный правитель независимой Черногории (в сан митрополита был рукоположен в России), а его знаменитая поэма, увидевшая свет в 1847 году, была посвящена событиям двухвековой давности и касалась такой больной проблемы национальной истории, как отношения сербов, сохранивших православную веру и сербскую идентичность, с "потурченами" - соплеменниками, принявшими ислам и, в соответствии с законами Османской империи, получившими ряд социальных привилегий. Разумеется, отношения эти были далеки от идиллических, отмечены множеством взаимных жестокостей, что, естественно, нашло отражение в поэме. У нас в стране "Горный венец" известен мало, но некое представление об атмосфере этой братоубийственной розни русский читатель может составить по аналогии с "Гайдамаками" Тараса Шевченко, где, например, отец убивает своих окатоличенных малолетних сыновей.

Надо ли читать мораль поэту по поводу изображенной им исторической трагедии? И кто вообще имеет право на это? Оказывается, когда речь идет о сербах, то не только читается такая мораль, но дается понять, что сербам, если они хотят быть принятыми в "цивилизованное сообщество", следует вообще исключить Негоша из числа изучаемых в школе классиков. "Можно ли представить себе, - риторически вопрошает автор, - чтобы, например, в Германии могла быть приемлемой сегодня побуждающая к убийству евреев и сожжению синагог поэзия, каковы бы ни были ее литературные достоинства?" (Tim Judack, "Serbs", New Haven-London, 1997; р.78).

Коварство этого приема, вводящего в историю Сербии никакого к ней отношения не имеющую, но предельно криминализующую ее в глазах западного общественного мнения тему Холокоста, очевидно. Но также очевидна, при сколько-нибудь внимательном рассмотрении, его недобросовестность. Разумеется, в Германии очень тщательно относятся к теме Холокоста, что не мешает, однако, чтить Карла Великого, методом этнических чисток, выражаясь современным языком, освободившего от славян земли будущей Померании, Пруссии и берега Эльбы, славянской Лабы. А для самих евреев, как, впрочем, и для христиан священной книгой остается Ветхий Завет, который - если подходить к нему с той же меркой - с его рекомендациями истреблять "каждого мочащегося к стене" (то есть даже младенцев мужского пола) при вхождении евреев в Землю Обетованную остается непревзойденным пособием по проведению этнических чисток.

Следуя предложенной логике, следовало бы объявить неприемлемым и все, перечисленное выше, но, разумеется, об этом и речи нет. Как справедливо заметил другой англичанин, так и назвавший свою работу, посвященную проблеме этой вопиющей предвзятости: "Сербия - исключение из всех правил" ("Serbia - The Exception to all the Rules").

"Исключением" она является до такой степени, что Джадак, выражая, несомненно, основную ориентацию западного общественного мнения, находит возможным, говоря о сербах, ставших жертвами не только этнических чисток, учиненных хорватами и мусульманами, но и экономических санкций, высказать прямо-таки чудовищный взгляд на вещи: " Равным образом, сербов тоже терзали хорваты и мусульмане, но после множества преступлений, совершенных сербскими группами, было невозможно донести до общественного мнения это послание. На международном уровне тот факт, что дети страдали и могли умереть в Белграде потому, что там больше не было лекарств от лейкемии, произвел мало впечатления (курсив мой - К.М.) на фоне того, что сотни детей умирали в Сараево от сербских ракет" (соч. цит., с. 282).

По сути, перед нами не только факт селекции страдающих детей, но и прямое утверждение Западом своего права на равнодушие к страданиям "неправильного" народа - а этого, в общем-то, никто не позволял себе делать, по крайней мере вслух, даже и по отношению к немецким детям в годы Второй мировой войны. Налицо явная мутация бывших до сих пор обязательными норм поведения, которую можно считать психологической составляющей той глобальной мутации послевоенного миропорядка, о которой речь шла выше и которая стала результатом "конца Ялты и Потсдама". Несомненно, решиться сказать так можно было лишь в твердой уверенности, что общественность не будет шокирована - и она, действительно, не была шокирована.

Более того, напрашивается весьма обоснованный вывод, что именно крах СССР и "конец Ялты и Потсдама" позволили наконец-то общественному мнению Запада заговорить на более органичном для него языке права на господство, права быть одновременно "предназначенными человечеству судьей, присяжными заседателями и исполнителем приговора в одном лице", как пишет политолог Артур Шлезингер о своей родине, США. Наконец, удовлетворить свои затаенные желания и комплексы, в ряду которых склонность к дегуманизации сербов и стремление увидеть Сербию вообще исчезнувшей с карты Европы, исторически играли далеко не последнюю роль.

Устойчивая неприязнь к этому народу заявляет о себе еще в английской энциклопедии 1664 года, где он характеризуется как "грубый и неотесанный, к тому же все пьяницы; люди здесь так лживы, что доверять им можно с большой осторожностью". Великие французские энциклопедисты (1765 год) объявили, что эта страна не имеет "ни культуры, ни денег", и насчитали здесь "едва ли тысячу христиан" - великолепные древние православные монастыри, видимо, в счет не шли. Позже император Франц-Иосиф выскажет откровенное желание, чтобы Сербия вообще перестала существовать. А в 1915 году увидит свет доклад Фонда Карнеги, посвященный Балканским войнам и, в частности, теме восстания албанцев в Косове (1913-1914), откровенно демонизировавший сербов.

Корни такой крепкой неприязни, а также столь устойчиво преемственной политики Запада в этом регионе (за немногими исключениями, о которых речь впереди) уходят в глубокое прошлое. В своем выступлении на Московской конференции директор Института истории Сербской академии наук Славенко Терзич напомнил о том, что исторически Сербия всегда была точкой, где лицом к лицу сходились "Рим" и ненавистная ему "Византия", западно-христианская и восточно-христианская цивилизации. "Стратегия США и НАТО по отношению к Юго-Восточной Европе до крайности схожа со стратегией, проводившейся Австро-Венгрией в XIX и в начале XX века. И в то время, и теперь явные стремления к захвату чужих территорий и нарушение основных принципов международного права маскируются разговорами о преследовании, якобы, высших цивилизационных и культурных целей".

Один из идеологов этого направления, Беньямин Калай, подчеркивал "невозможность сосуществования (курсив мой - К.М.) духовного мира Юго-Восточной и Западной Европы", а баварский историк Якоб Фалмерер в своих трудах призывал к решительной расправе с "наследниками Византии".

Параметры такого уничтожения, а также его геополитические цели, не мудрствуя лукаво, обозначали военные. Так, начальник Австро-Венгерского Генерального Штаба, генерал Бек, в меморандуме, датированном декабрем 1915 года, подчеркивал, что "стратегический ключ к Балканам находится скорее в Косово и Македонии, чем в Константинополе. Кто будет владеть этими областями, обеспечит себе военно-политическое превосходство и в Юго-Восточной Европе". Турки, напоминал он, овладели Балканами после битвы на Косовом поле (1389), а не после падения Константинополя (1453). Вот почему, настаивал Бек, в орбите Австро-Венгрии должны быть удержаны Косово и Македония - "даже ценой большой войны"; однако для достижения этих стратегических целей следует вывести из игры фактор сербской силы.

Меморандум Бека, написанный в начале XX века, как видим, во многом является ключом к событиям, развернувшимся на Балканах в последнее его десятилетие. Достаточно взглянуть на размещение сил НАТО после лета 1999 года, чтобы убедиться в этом. И хотя нити процесса теперь сходятся не к Австро-Венгрии, цель его остается той же. Терзич справедливо определяет ее как стремление создать в Юго-Восточной Европе давно запланированную систему маленьких государств-сателлитов, располагающих одинаковыми силами и испытывающих постоянное недоверие к своим соседям. Как говорят американцы, без "локальной силы регионального масштаба", каковой здесь исторически являлась Сербия, ставшая не только не нужной, но и - со своей устойчивой "византийской" и пророссийской ориентацией - даже опасной, едва лишь в качестве глобальной цели Запада вновь обозначилось продвижение на Восток.

Исторически отношение западных держав к Сербии/Югославии всегда было прагматичным и циничным. В годы Первой мировой войны, когда Англия и Франция увидели в ней сильного союзника по борьбе против Германии, Австро-Венгрии и Турции, в Европе, на очень короткий срок, воцарился настоящий культ сербов, чью доблесть воспевали и чьи воинские подвиги прославляли.

После "Версаля" в качестве противовеса поверженной, но по-прежнему опасной Германии было создано (1918) крупное балканское Королевство сербов, хорватов и словенцев, в пользу которого были принесены в жертву - временно, как показало будущее - и цели создания независимой Македонии. По мере того, как грозовые тучи вновь начинали сгущаться над Европой, дипломатические игры вокруг Югославии интенсифицировались. Гитлер добивался, по крайней мере, невмешательства "сербской силы" в его действия и в 1941 году, перед нападением на СССР, предложил Белграду пакт о нейтралитете. Но, подписанный в марте 1941 года, он в считанные дни был аннулирован народным восстанием, участники которого вышли на улицы югославской столицы под лозунгами: "Боле рат него пакт!" Боле гроб него роб!" ("Лучше сразиться, чем с пактом смириться!", "Лучше лежать в гробу, нежели быть рабу!").

Тогда-то, в апреле 1941 года, и последовала операция "Кара" - страшная бомбардировка Белграда. Одна из бомб попала в зоопарк, и хищники разбежались по городу, зловеще символизируя то, что вскоре должно было обрушиться на маленькую бесстрашную страну. Факт этот произвел огромное впечатление на Уинстона Черчилля, который, выражая свое восхищение сербами (опять Европа, нуждаясь в них, снимала перед ними шляпу!), комментируя разрыв Югославии с Трехсторонним пактом и восстание 26-27 марта 1941 года, заявил: "Ранним утром этого дня югославская нация обрела свою душу... Патриотическое движение рождается из гнева доблестной и воинственной расы при виде того, как слабыми правителями и грязными интригами стран Оси предается их страна".

Бесстрашная дерзость Югославии сыграла огромную роль в дальнейшем ходе Второй мировой войны, о чем Европе, а уже тем более России никогда не следовало бы забывать: фашистская Германия вследствие начала "Кары" оказалась вынуждена отложить план Барбаросса с 16 мая на 22 июня, а впоследствии должна была держать здесь 37 дивизий, которые не могла отвести даже под Сталинград. Но Югославия и дорого заплатила за эту дерзость - не только бомбежками, скорым и неотвратимым поражением и последовавшей за ним гитлеровской оккупацией, но и, самое страшное, детонированной ею гражданской войной, жестокой междоусобицей, продолжением которой явились и события 1990-х годов. Стремясь, для достижения своих геостратегических целей, к демонизации сербов, Запад настойчиво отрицает такую связь. Однако не зная, хотя бы вкратце, о том, что происходило на Балканах в середине века, невозможно с достаточной мерой объективности судить и о том, что произошло в его конце.

* * *

Югославия капитулировала 17 апреля 1941 года, но уже 10 апреля от нее отложилась Независимое Хорватское государство, руководимое лидером фашистской организации усташей, "поглавником" Анте Павеличем. Возложив на сербов и их упрямство ответственность за обрушившиеся на Югославию несчастья, НХГ, в состав которого вошла и Босния, заключило военный союз с Гитлером и Муссолини, с которыми и разделило Югославию. Раздел этот, конечно, был марионеточным, так как бал правила, разумеется, Германия, за ней шла Италия, которой уже 17 мая 1941 года Павелич оказался вынужден уступить большую часть Далмации. Свои права предъявила и другая союзница Гитлера - Венгрия, завладевшая Баранией и частью Словении. Остальная часть Словении была разделена между Германией и Италией. Это не помешало усташам воевать в составе гитлеровских войск, в том числе и под Сталинградом, но самое главное - они получили карт-бланш на расправу с сербами, которой воспользовались вполне, своими изощренными и ритуализованными зверствами подчас шокируя даже немцев, не говоря уже об итальянцах.

Стоит заметить здесь, что, вопреки довольно распространенному заблуждению, усташами были не только хорваты, но и боснийские мусульмане (именно они изображены в знаменитом романе Вука Драшковича "Нож"), в НХГ именовавшиеся "цветом хорватской нации". Объяснение этому лежит в самой доктрине хорватского фашизма, корни же сербско-хорватского конфликта уходят очень глубоко в историю, к той разделительной линии между Западной и Восточной Римской империей, которая получила имя "линии Феодосия" и которую, например, авторы вышедшей в 1997 году в Берлине книги "От войны до войны" Вальтер фон Гольдендах и Ханс-Рюдигер Минод считают едва ли не первопричиной всех балканских бед.

Действительно, линия эта всегда кровоточила, а кроме того, что особенно важно, она рассекла живое тело только начинавших закрепляться на Балканах славян, так что "протохорваты" оказались по западную ее сторону, а "протосербы" - по восточную. С дальнейшим расхождением частей распавшейся великой Pax Romana, а в особенности - по мере конфессионального оформления этого расхождения, "латинская" и "византийская" части некогда единого этноса начинают сталкиваться все более непримиримо - так же как Рим, теперь католический, и православный Константинополь, которому, в качестве центра православного мира, наследовала Москва.

Латинизация исходно славянского богослужения по западную сторону "линии Феодосия" осуществлялось методами очень жестокими (вплоть до клеймения раскаленным железом и пожизненного заточения священников, продолжавших служить на славянском языке). Однако различия касались не только богослужения. Хорватия все больше тяготела к Западной Европе - и в привычках внешней жизни, и в политическом укладе своих городов, эталоном для которых являлись итальянские города, управляемые местной знатью; Сербия оставалась страной крестьян-воинов, чьим политическим идеалом являлись богопомазанные цари, подобные Стефану Первовенчанному и Душану Сильному.

Это общецивилизационное расхождение, по линии которого произошло размежевание двух формирующихся этносов, психологически имело гораздо большее значение, чем даже различие вероисповеданий. Сколь бы ни было велико значение православия для сербской идентичности, история свидетельствует: Стефан Первовенчанный получил свою корону из рук Папы Гонория III, перед которым ходатайствовал о том старший брат Стефана, великий сербский святой царевич Савва. В этом первый король сербов ничуть не отличался от первого короля хорватов, Томислава. Такова была политическая система средневековой Европы, в которой обеспечить свою легитимность сербское государство могло лишь по благословению Папы, и св. Савва, как видим, легко пошел на это из соображений национально-государственной целесообразности. Но это была чистая прагматика, за которой не стояло никакой мистики "Европы", болезненного желания отождествиться с ней, снедавшего хорватов и являвшегося несущей структурой их национальной ментальности.

Данную особенность уже после Второй мировой отметил хорватский политик эпохи Тито, Душан Биланджич: "Знаете, чем обычный хорват отличается от обычного серба? Убеждением, что он не проживет, если его страна не будет представлять собой часть Европы и мира. Меньше пяти миллионов хорватов живет в самой Хорватии, более трех миллионов - в диаспоре. Поэтому сон, идефикс хорвата - войти в Европу. В Сербии тенденции изоляционизма куда более сильны, там уже 200 лет сражаются сторонники проевропейских и антиевропейских тенденций. У сербов другой менталитет, они не ищут исторических попутчиков".

Эта особенность хорватского национального сознания оформилась уже в XVI веке, когда Балканы (за исключением Черногории) оказались поделены между Австро-Венгрией и Турцией и когда Вена, дабы защитить себя от постоянно угрожавших ей нападений турок, создала (1578) хорошо укрепленную оборонительную полосу протяженностью около 1000 км и шириной от 30 до 100 км (так называемую Vojna Krajina), идущую от Лики на Адриатическом побережье в Далмации на север и восток, через Словению и Венгрию, вплоть до устья Дуная, и фактически прекратившую свое существование лишь в 1881 году. Хорватия оказалась разделенной этой "стеной" на две части: гражданскую, управляемую национальным духовенством и нобилями (знатью), и военную, управляемую из Вены. Последняя расселила на территории Краины сербов, уже имевших репутацию отличных воинов; это было некое подобие балканских казаков - вольные хлебопашцы, за свою воинскую службу получавшие земельный надел и податные льготы, что, естественно, вызывало раздражение хорватского крестьянства. Так что довольно быстро первоначальный смысл, который хорваты "Мирной Краины", то есть граждански управляемой части своей страны, вложили в лестное для себя самообозначение Antemuralem Chrstianitatis (буквально передовая, предстенная часть христианской цивилизации), подразумевая противостояние Европы туркам, заменился другим: противостояния "наследникам Византии".

Не зная об этом тяжелом историческом наследии в сербско-хорватских отношениях, нельзя по-настоящему понять и природу усташского хорватского национализма, который заявил о себе уже в конце XIX века и более всего был связан с именем Анте Старчевича (1823-1896). Французский историк Жерар Бодсон так характеризует его: "Он - творец хорватской национальной доктрины и мечты о создании Хорватии - могущественнейшего государства на Балканах. Это хорватское государство должно стоять на двух главных принципах: на союзе с Австро-Венгрией и на антисербском расизме. Старчевичу мы обязаны фантастической идеей, согласно которой хорваты - иранского происхождения, следовательно, "арийцы". Он первым написал, что единственное лекарство от сербов - "топором по шее", и для "этой нечистой расы каждый есть судья и экзекутор, как для бешеной собаки..." ("Генерал Младич...", соч. цит., с. 101).

Между прочим, и сегодня в Дубровнике есть улица Анте Старчевича, и никого ни в Хорватии, ни на Западе, столь ревностно отыскивающем в Сербии признаки "фашизма", это не смущает. Старчевичу же принадлежит и провозглашение боснийских мусульман наичистейшей частью хорватской расы, которая уже сама по себе, согласно этой доктрине, "является самой древней и самой чистой частью элиты Европы". Как видим, кровь в этой доктрине ставилась намного выше конфессии, что делает особенно позорным сотрудничество Ватикана с усташами. Для последних же лозунг окатоличивания сербов и зверские приемы такого окатоличивания были лишь формой - на мой взгляд, выбранной не без сознательного черного, циничного юмора, реализации гораздо более глубокой и застарелой сербофобии. Только из глубин этой давней неутолимой ненависти могли родиться дикие слова усташской песни, которые приводит Драшкович в "Ноже":

"Мы, усташи, не пьем вина,

Кровью сербов чаша полна".

Мир "Ялты и Потсдама" предполагал, что с этим покончено навсегда, хотя самому Анте Павеличу, как и множеству усташей, удалось эмигрировать и обосноваться в Латинской Америке, где они и продолжили разработку доктрины "хорватства" ("hrvatstvo"), которой, как показало будущее, предстояло быть востребованной вновь. Новое рождение государства Югославия, на сей раз в форме СФРЮ, целиком явилось следствием победы антигитлеровской коалиции, в которую сербы внесли огромный вклад. Югославия была в числе государств-учредителей ООН, а с 1948 года опять на 41 год стала баловнем Запада как буфер между блоками и фрондирующая по отношению к СССР страна. С приближением конца последнего пробил час и для Югославии. Для нее, как и для Советского Союза, переломным стал 1989 год - год падения Берлинской стены, "бархатных революций" в Восточной Европе и роковой "встречи на Мальте". Синхронность событий будет удивительной и далее, и ее не объяснишь одними лишь случайными совпадениями.

По данным Е.Ю. Гуськовой, опирающейся на оценки Штаба верховного командования СФРЮ, с конца 1989 года "управление событиями в Югославии осуществлял уже преимущественно иностранный фактор". Все дальнейшие "гуманитарные" обоснования конструировались ad hoc, к тому же даже без тени намека хоть на какую-либо объективность.

Разумеется, речь не идет о планомерной и гладкой реализации "заговора"; но в том, что сильное государство на Балканах, к тому же имеющее одну из самых сильных армий в Европе, стало в пост-ялтинском мире излишним, сходится большинство писавших о балканских событиях последнего десятилетия XX века, независимо от их собственного отношения к отдельным участникам этих событий. Главное было запустить процесс, а там уже зашевелились все скелеты, которых так много накопилось в балканском шкафу. Те, кто запускали этот процесс, безусловно, знали об их существовании ведь событиям-то предстояло развернуться "на Балканах... на третьем адовом дне, где человеческой надежде только снится спокойствие, такое недостижимое". Так писал югославский (македонский) писатель Славко Яневский, представляя советскому читателю свой известный роман-трилогию "Миракли". Писал в один из ноябрьских дней 1989 года, когда часы истории уже начали отсчитывать последние месяцы жизни и СССР, и СФРЮ. Скоро, очень скоро фантастические реалии его романа, где действуют живые мертвецы, хранящие память обо всем, что приключилось с ними за четырнадцать веков, снова обретут плоть.

Балканы - хрестоматийно известное, заповедное место преданий о таких мертвецах, и, наверное, только здесь могло произойти событие, которое описывает в своей книге Тим Джадак, когда группа театральных деятелей организовала, уже в разгар трагедии распада, своеобразный хэппенинг в Белграде. По его улицам прошелся актер, загримированный под Тито, и люди обращались к нему как к реальному, живому персонажу: кто-то падал на колени, другие плакали и говорили, что будь жив маршал, ничего подобного не случилось бы с Югославией, третьи упрекали его. У вокзала аккордеонист, приветствуя процессию, заиграл популярную мелодию времен Тито. Сами участники акции были ошеломлены и даже испуганы, увидев до какой степени прошлое никогда не умирает на Балканах.

Итак, на Западе прекрасно знали, пар в каком котле начинают нагнетать. Именно поэтому у истоков процесса (и здесь тоже можно говорить о полной аналогии с тем, что происходило в СССР) Запад остерегался полного распада Югославии. По крайней мере, США, Англия и Франция первоначально выступали за сохранение ее целостности, стремясь лишь к разрыхлению и такому ослаблению федерации, которые создали бы ниши для проникновения сюда элементов внешнего управления. Это представлялось делом тем более легким, что - опять-таки, как и в СССР, - "штурм и натиск" демократии, попытки стремительного и директивного внедрения парламентаризма европейского образца на деле обернулись подъемом региональных националистических движений, руководимых лидерами авторитарного типа.

Исключением явились разве что Словения и Македония. Что же до Хорватии и Боснии и Герцеговины (а именно здесь сразу и развернулись войны), то их национализм сразу же оказался окрашен в узнаваемые усташские цвета. Отрицать это, как делает большинство (к счастью, не все) западных исследователей и наблюдателей, - значит сознательно игнорировать очевидные исторические факты. К сожалению, приходится сделать обоснованный вывод, что, по большей части, СМИ выполняли задачу идеологического и информационного обеспечения политики, целью которой, после периода колебаний, а в особенности в связи с уже очевидным крахом СССР, теперь являлся демонтаж Югославии. А поскольку таковой, конечно же, был невозможен без выведения из игры Сербии, союзники выбирались в полном соответствии с известной рекомендацией Генри Киссинджера в "Дипломатии": "Америке потребуются партнеры в деле сохранения равновесия в ряде регионов мира, и этих партнеров не всегда придется выбирать исходя из одних лишь моральных соображений".

Что и говорить, Франьо Туджман, поднявший над Загребом шахматный флаг усташского НХГ, и лидер боснийских мусульман Алия Изетбегович, в свое время отбывавший наказание за участие в военных действиях на стороне немцев, автор фундаменталистской "Исламской декларации", разумеется, были выбраны в качестве таковых отнюдь не "из моральных соображений".

Путь к войне

20-22 января 1990 года в Белграде состоялся XIV-й и, как оказалось, последний внеочередной съезд Союза Коммунистов Югославии, на котором делегации Хорватии и Словении покинули зал. СКЮ фактически самораспустился и прекратил свое существование. А уже 24 января начались антисербские выступления в автономном крае Косово, где в столкновениях погибли 19 человек. Напряжение возрастало также в Хорватии, Словении, Боснии и Герцеговине. Уже 4 февраля 1990 года в Войниче (административном центре одной из общин Книнской Краины в Хорватии) было объявлено о возможности образования здесь Сербского автономного края, и это стало ответом на стремительно возраставшее давление неоусташского национализма хорватов. 24-25 февраля 1990 года состоялось первое общее собрание партии Хорватское демократическое Содружество, на котором ее лидер Франьо Туджман заявил буквально следующее: "НХГ не было только квислинговским образованием и фашистским злодеянием, но и выражением исторических чаяний хорватского народа".

С этим заявлением в новое качество переходил процесс послевоенного возрождения хорватского национализма, который, как это всегда бывает и как это было и в СССР, "дебютировал" обострением вопроса о языке еще в 1967 году, когда группа хорватских писателей выступила с заявлением о том, что хорватский и сербский языки не суть одно и то же и потому не пристало говорить о сербско-хорватском языке. Одновременно было заявлено, что Сербия эксплуатирует экономически более развитую Хорватию* .

В 1971 году Тито обратился к нации с вопросом: "Хотим ли мы снова получить 1941 год?" Вопрос, стало быть, стоял достаточно остро еще при жизни Тито, как никто другой своей харизмой цементировавшего федерацию. С начала же последнего десятилетия события понеслись вскачь. Еще в июне-августе 1989 года (опять поразительная синхронность с событиями, происходившими в то же самое время в СССР) из Конституции Хорватии было выброшено положение о сербском языке как языке сербов в Хорватии. Здесь в апреле 1990 года к власти пришло победившее на выборах Хорватское демократическое Содружество (ХДС) во главе с Туджманом. Одним из первых его шагов стало принятие (декабрь 1990 года) новой Конституции Хорватии, в которой ее сербское население объявлялось национальным меньшинством. Формулировка же прежней Конституции, согласно которой Хорватия являлась государством хорватского и сербского народов, была изменена. Теперь Хорватия стала государством лишь хорватов. Но и этого было мало. Для полноты своей реализации "hrvatstvo" (центральная идея в программе Туджмана и возглавляемого им ХДС) требовало гораздо более радикальных шагов.

Таким шагом и стала объявленная ХДС стратегия национального примирения ("pomirba"); суть ее сводилась к тезису, согласно которому исторической национальной ошибкой являлось то, что в годы Второй мировой войны усташи и коммунисты оказались по разные линии фронта, - тогда как им следовало бы вместе бороться против сербского доминирования. Идея эта развивалась усташскими эмигрантами в Латинской Америке еще за 20 лет до распада СФРЮ. Вывод отсюда было сделать нетрудно: стало быть, главную ошибку совершили коммунисты, которые вместо того, чтобы поддержать Гитлера и усташей в их терроре против сербов, заодно с последними партизанили в горах.

Поднятие усташского флага над Загребом как государственного флага утверждающейся на таком преемстве новой Хорватии довершило картину, и итальянская "Манифесто" с немалыми основаниями писала позже о Туджмане** : "Жестокий неофашист, который начал свою деятельность с того, что сравнял с землей братское кладбище в Ясеноваце, уничтожив оставшиеся там помещения югославского музея, посвященного памяти жертв усташского геноцида. И на первом же съезде своей партии призвал вернуться на родину покинувших ее в 1945 году усташей".

Ясеновац - страшный лагерь смерти на территории усташского НХГ, в котором в годы войны, кроме сербов (они составляют большинство из погибших 800 тысяч), были зверски убиты также десятки тысяч евреев и цыган и который был единственным из всех фашистских лагерей подобного типа, основанным и управляемым не немцами, - являлся "пунктиком" Туджмана. Еще до начала военных действий он опубликовал в Хорватии книгу "Bespuc~a" ("Беспутье), где ревизовал - в сторону уменьшения, конечно, - статистику жертв Ясеноваца. Известно, как бурно реагирует Запад на аналогичные попытки ревизии статистики жертв Холокоста, и потому, естественно, было бы ожидать хотя бы минимально сходной реакции и в данном случае. Однако ее не последовало, как не помешала туджмановской Хорватии в складывающейся ситуации остаться фавориткой Запада и странная идея ее лидера, в целях избавления хорватов от того, что он именовал "комплексом Ясеноваца", превратить мемориал в бывшем лагере смерти в общий памятник как жертвам усташей, так и им самим.

Напрасно сербы взывали к общей, еще недавно такой безусловной памяти о войне против Гитлера и его союзников. Мир уже пересекал тот рубеж, за которым на первый план для Запада выдвигались задачи устроения нового международного порядка, невозможного без налаживания прочных отношений с объединенной Германией. А она тоже жаждала освобождения от "комплексов", и ей это было - разумеется, дозированно и под контролем - позволено. Память о гитлеровском геноциде народов была скорректирована таким образом, что таковым теперь представал только Холокост. О нем Германии забывать не только не позволяют, но и постоянно гальванизируют эту тему* , позволяющую держать Германию на коротком поводке на тот случай, если в ней опять начнет слишком сильно заявлять о себе "тевтонский дух". В порядке компенсации было позволено забыть об уничтожении славян и коммунистов; более того, уничтожение последних стало вообще представать едва ли не заслугой, и сербы внезапно увидели себя демонизированными в двойном качестве - и как славяне, сопротивлявшиеся Гитлеру, и как "большевики". В ответ на все свои напоминания об усташах, к которым слишком явно возводила свое родословие новая Хорватия, они слышали только насмешки.

В новое качество вступал процесс, в 1985 году детонированный Рональдом Рейганом, который, произведя в мире бурный скандал, возложил венок в день 40 годовщины великой Победы на немецком военном кладбище в Битбурге, открыв тем самым процесс частичной декриминализации фашистской Германии. Сейчас об этом, так нашумевшем тогда, жесте уже многие забыли, но именно он значится в начале пути, приведшего через 5 лет к тому, что в Сербии назвали союзом четвертого рейха с восставшим из пепла усташским государством. А затем - к повторению в апреле 1999 года гитлеровской операции "Кара" авиацией НАТО, в составе которой участвовали и самолеты немецких "люфтваффе", впервые со времен Второй мировой войны взлетавшие с аэродромов Германии.

Германия и Ватикан (что делало призраки Второй мировой войны особенно реальными) сразу же заняли резко прохорватскую позицию и, по мнению также и ряда западных исследователей, несут огромную долю ответственности за кровавое развитие событий на Балканах. Выходя далеко за пределы того, что дозволялось его саном, папский советник по делам беженцев в 1992 году ни много ни мало обозвал сербов "нацистами", которые стремятся установить "чистую расу", ни словом не обмолвившись ни об этнических чистках, которые устраивали хорваты и мусульмане, ни, тем более, об усташах и странных способах преодоления Франьо Туджманом "комплекса Ясеноваца".

А Стипе Месич откровенно рассказывает: "Мне хотелось увлечь идеей распада Югославии тех, кто обладал весомым влиянием в Европе - Геншера и Папу. С Геншером я встречался даже три раза. Он помог мне получить аудиенцию у Папы. И тот, и другой согласились, что было бы лучше, если бы СФРЮ перестала существовать" (цит. по: Нина Васильева, Виктор Гаврилов, "Балканский тупик. Историческая судьба Югославии в XX веке". М., Гея Итэрум, 2000 год, с. 327-328).

Что до Германии, то ее особая роль в балканском процессе 1990-х годов стала общим местом в литературе, посвященной данному вопросу. Прежде всего об этом говорят сами участники конфликта - как хорваты, так и сербы. Как сообщает в своей наделавшей много шума книге "Властелины из тени" белградский публицист Деян Лучич, германская БНД (спецслужбы), в конце 1970-1980 годов возглавлявшаяся будущим министром иностранных дел Клаусом Кинкелем, уже тогда действовала в Хорватии, сумев создать на уровне самых высоких деятелей будущей независимой Хорватии сеть разветвленных связей и в значительной мере направить события в СФРЮ в нужное русло, то есть к ее распаду. В этот круг, по данным Лучича, входил и С. Месич, последний Председатель Президиума СФРЮ Югославии. Да и сами хорваты подтвердили заслуги Германии, запретив демонстрацию в кинотеатрах новой Хорватии фильмов о немецко-усташских зверствах. Огромную популярность приобрела песня "Спасибо тебе, Германия!", заполонившая хорватский эфир.

И благодарить было действительно за что. Так, в Лондонском институте стратегических исследований достаточно широко распространено мнение, согласно которому Германия буквально "изнасиловала" своих союзников, добиваясь раскола СФРЮ, и сознательно провоцировала войну на Балканах.

Точку зрения генерала Младича на особую роль немцев среди "богов войны", как называет он закулисных режиссеров зловещего процесса, разделяет и уже упоминавшийся Жерар Бодсон. Он констатирует: "Из-за проекта европейского единения, ставящего целью сохранение мира в своем доме, но больше всего из-за невыносимого давления Германии, стремившейся ускорить дезинтеграцию Югославии и быстрее, любыми путями получить признание новосозданных государств - Хорватии, Словении, Боснии, - Европа, откровенно говоря, толкнула Югославию в гражданскую войну... Европа и первая из всех стран Германия способствовали возникновению и развитию войны".

Точка зрения, согласно которой следовало Германию немного "подкормить" - в лице которой хотели иметь надежного и управляемого партнера в Европе, а это было невозможно без удовлетворения хотя бы некоторых из ее амбиций* , - победила и в колебавшихся вначале США. Судьба Югославии была предрешена. Оставалось дать процессу ее расчленения соответствующее обеспечение, каковым и стал миф конца XX столетия о "великосербском фашизме". Идеологическая кампания была проведена так агрессивно, оперативно и умело, что миллионы людей в мире и сегодня искренне полагают, будто война началась лишь по вине воспитанных на "кровожадной" поэзии Негоша, всегда неуемных сербов* , без всякого повода набросившихся на своих миролюбивых и жаждущих национально-культурного плюрализма соседей, вынудив последних к самообороне и, в конечном счете, сецессии.

То, что эта умилительная картинка никак не подтверждается ходом реальных событий и даже буквально выворачивает его наизнанку, сегодня, похоже, мало кого заботит. Война в Боснии и Герцеговине, а затем в Косове отодвинула на задний план начало пути к войне. А ведь события того, такого недавнего, но уже изрядно подзабытого прошлого неопровержимо свидетельствуют: если бы призрак усташско-германского союза не материализовался буквально в мгновенье ока и на глазах (еще помнивших прикосновение усташского ножа) ошеломленных сербов, нового схождения на "третье адово дно", весьма вероятно, удалось бы избежать.

Демонический миф о Сербии, созданный западной пропагандой, утверждает, что единственной причиной кровавого разворота событий на Балканах в последнем десятилетии XX века стало "великодержавное" ее стремление любой ценой удержать стремящиеся к сенцессии части федерации. Это, в общем-то, совершенно естественное для любого государства стремление само по себе было сочтено чудовищным преступлением; однако в тень были задвинуты факты, говорящие скорее об обратном, о том, за что в Югославии многие укоряли и до сих пор укоряют Милошевича - о недостатке упорства в отстаивании целостности Югославии, что многие наблюдатели объясняют тайным стремлением лидера Сербии "скорректировать" границы рыхлой СФРЮ и сделать ее более компактно-сербской**. В качестве подтверждения ссылаются и на его некие тайные договоренности с лидером Словении Миланом Кучаном, а позже - на такие же переговоры с Туджманом о разделе Боснии и Герцеговины.

Как бы то ни было, весь ход событий, начиная с 1990 года, показал, что главной силой сопротивления распаду были сербы не самой Сербии, но те, кто оставался на отделяющихся территориях (а это - 3 млн из общей численности сербов в СФРЮ, 8млн) и кто снова увидел над собой усташский нож. Точно так же весь ход событий неопровержимо свидетельствует о том, что именно отказ международного сообщества в праве на самоопределение тем (в подавляющей части сербам, хотя были представители и других "нетитульных" народов), кто ни под каким видом не соглашался остаться на отделяющихся территориях, можно считать первопричиной конфликтов. В этом смысле генезис войны в Хорватии и Боснии и Герцеговине был таким же, как и в отделившихся республиках бывшего СССР, но опирающимся на еще более жестокие воспоминания.

* * *

Любой, кто наблюдал развитие югославского кризиса с момента его вступления в острую фазу, не мог не обратить внимания на разительное несходство развития ситуации в Словении и Хорватии - тем более разительного, что сепаратистский процесс развивался в обеих республиках параллельно и порою даже синхронно.

Уже в 1990 году Союз коммунистов (СК) Словении, позже трансформировавшийся в Партию демократического обновления, объявляя в своей программе о "словенской весне", выдвинул лозунг: "СК Словении - за конфедеративную Югославию" и настоятельно подчеркнул право республики на отделение (его назвали "раздружением") и суверенитет.

Хорватия же, в принятой в декабре 1990 года Конституции в ст.140 провозгласила: "Республика Хорватия остается в составе СФРЮ до нового соглашения югославских республик или до тех пор, пока Хорватский сабор не примет другого решения". В этой же статье дальновидно утверждалось право Хорватии защищать свою целостность - проблема краинских сербов уже остро давала о себе знать, и поэтому принимались превентивные меры.

Одновременно - 25 июня 1991 года - обе республики заявили о своей независимости и начали процедуру сецессии (отложения) от Югославии. При этом на торжествах, состоявшихся по этому случаю в Любляне, присутствовали австрийский и швейцарский консулы, что было прямым вызовом Белграду и столь же откровенным поощрением Любляны в тот момент, когда она, без согласования с Белградом, приступила к проведению акции, которую авторы одного из самых относительно объективных исследований по проблеме последних войн на Балканах определили как "пощечину, заведомо предназначенную вызвать жесткую реакцию" (Jasminka Udovicki and James Ridgeway, ed. "Burn this nouse. The making and unmaking ot Yugoslavia". Durham-London, 1997; р.159). Речь идет о так называемой "border action", то есть о замене указателей "Югославия" на границах с Италией и Австрией на указатели "Словения". Именно эта "акция на границе" послужила формальным поводом для начала войны между Белградом и Любляной, получившей имя "десятидневной". Она трактовалась СМИ как попытка Милошевича военной силой удержать непокорную республику - попытка, отбитая героическим словенским народом. В реальности же все выглядело несколько иначе.

И хотя мнения историков по этому вопросу разительно расходятся (одни утверждают, что военных действий вообще не было, другие говорят о "затяжных боях"), на мой взгляд, правы, скорее, первые. Речь шла скорее об имитации войны, весьма похожей на действия Горбачева в Литве. Словения потеряла 9 человек, югославская армия (ЮНА) - по разным оценкам, от 40 до 44. И это при том, что контингент ЮНА, дислоцированный на этот момент в Словении, составлял около 20 тысяч. Кроме того, были направлены дополнительные контингенты: один из Южной Сербии и другой из Хорватии. Ясно, что, будь у Белграда серьезные намерения, отряды территориальной самообороны, хотя и хорошо организованные, вряд ли бы устояли против одной из лучших армий Европы. Да и сама статистика потерь убедительно говорит о том, что боев как таковых не было.

А уже 7 июля на острове Бриони состоялась встреча представителей ЕС, руководства Словении и Хорватии, членов Президиума СФРЮ, председателя Союзного Исполнительного Вече, министра внутренних дел и Союзного секретаря по народной обороне. Итогом стали декларация о мирном разрешении югославского кризиса и принятие трехмесячного моратория на реализацию решения о выходе Словении из состава СФРЮ. Однако уже 20 июля начался вывод ЮНА из Словении, что означало признание ее независимости де-факто.

Вот почему широко бытует мнение, согласно которому Милошевичу нужна была такая имитация военной активности для поддержания его репутации в сербском народе как сторонника целостности Югославии; в действительности же он полагал, что уход Словении создаст более благоприятные условия для реализации проекта Великой Сербии, то есть объединения всех сербов в одном государстве - в чем, собственно говоря, не было ничего "шовинистического", как то упорно подавалось на Западе. По другим сведениям, инициатором движения частей ЮНА к границам Словении был премьер-министр СФРЮ Анте Маркович, хорват по национальности, еще надеявшийся на сохранении целостности Югославии.

В любом случае, именно отсутствие сколько-нибудь значительного сербского населения в Словении (всего 2,2%) определило сравнительно мягкий характер ее ухода. Это, в свой черед, свидетельствует о том, что главной причиной разворачивания жестоких конфликтов на территории Хорватии, а затем и Боснии и Герцеговины стало упорное нежелание признать право на определение своей судьбы за теми сербами, которые проживали в СФРЮ за пределами собственно Сербии, в первую очередь в Хорватии и Боснии.

Земли Краины, сербское население которой, вследствие описанной выше истории его складывания, всегда отличалось воинственным и независимым характером, в состав Хорватии (НХГ) вошли при Гитлере. И, очевидно, возымевшей самые трагические последствия для будущего ошибкой Тито следует считать оставление в силе этого решения. Для того чтобы память о жестоких этнических чистках военного времени ожила в сознании местных сербов, требовалось совсем немного. Сразу же после прихода к власти Туджмана и его ХДС сербы Краины поставили вопрос о культурной автономии. Принятие в декабре 1990 года новой Конституции, лишавшей сербов статуса государствообразующего народа, и низведение их до положения национального меньшинства, резко обострили ситуацию. Начались увольнения сербов с работы (поголовные - из силовых структур), руководители сербского культурного общества (СКО) "Зора", провозгласившего своей целью "защиту культурного наследия сербов в Социалистической Республике Хорватии, особенно на стыке Лики, Далмации и Боснии", были арестованы хорватскими властями. В г. Даруваре две партии - правящий ХДС и Инициативный комитет по созданию Хорватской демократической партии - распространили циничный текст-плакат, предназначенный помочь хорватам распознавать среди соседей "пятую колонну", то есть сербов. Предлагалось узнавать их по употреблению сербских слов, "по нежеланию отказаться от родительного падежа", по направленности их телевизионных антенн на восток и многому другому. Появились надписи: "Запрещен вход ЮНА, четникам и собакам". В Пакраце, маленьком городке, расположенном в пятнадцати километрах южнее Дарувара, стены были исписаны лозунгами: "Сербы, убирайтесь из Хорватии!". Поднятие 25 июля 1990 года усташского "шахматного" флага стало рубежом, за которым последовали первые столкновения сербского населения Краины и хорватской полиции.

Непосредственным поводом для столкновений стала попытка запретить референдум, проводимый сербским населением, а также отказ жителей сербских сел устанавливать новые хорватские флаги с символикой НГХ периода Второй мировой войны. В конце июля 1990 года в местечке Србо (или Срб) в Лике в присутствии 150 тысяч человек было сформировано Сербское национальное вече как единственный легитимный орган сербов в Хорватии. В августе среди сербского населения был проведен референдум, а в декабре 1990 года после принятия хорватской Конституции, сербы провозгласили создание Сербской автономной области Краины (САО) и приняли Устав.

Нельзя не обратить внимания не только на разительное сущностное сходство, но и на почти полную (а иногда и полную, как мы увидим ниже) синхронность процесса, развивавшегося в Краине, с тем, что происходило в это же самое время в Приднестровье - отчасти также и в Абхазии. Повсюду на этих маленьких территориях новый, пост-ялтинский миропорядок испытывался на полноту соответствия его реальной стратегии лозунгам защиты демократии, приоритетности прав человека и народов. Результат повсюду оказался катастрофическим, но особо гипертрофированные масштабы эта катастрофа приобрела в Югославии; то, что надвигается буря, было ясно уже в те дни, когда Словения, с ничтожными человеческими потерями для себя, осуществила искомое ею "раздружение" (так Словения предложила, золотя пилюлю, обозначить отделение от Федерации). Было очевидно, что в Хорватии события пойдут по иному сценарию, и поэтому главная вина за пролитую здесь, а затем и в Боснии и Герцеговине кровь ложится не на Сербию и, конкретнее, Милошевича (хотя и они совершили ряд ошибок и даже преступлений - могло ли быть иначе в гражданской войне?), а на США и Европу, которые, поколебавшись вначале, уже к концу 1991 года заняли односторонне пристрастную позицию, даже не находя нужным выслушать сербскую сторону, а затем прямо вмешались в конфликт - чего удалось (пока!) избежать и Абхазии, и Приднестровью.

Итак, 16 августа 1990 года созданное краинскими сербами национальное вече приняло решение о проведении референдума по вопросу об автономии сербов в Хорватии; в ответ хорватские власти заявили, что воспрепятствуют референдуму "всеми средствами правового государства".

17 августа, в ответ на ночное нападение "отряда особого назначения" на милицейский пост в Бенковце, сербы изымают оружие у резервного милицейского состава и возводят баррикады на транспортных путях. Этим событием практически началось "сербское восстание" в Книнской Краине.

Требования Союзного исполнительного вече (СИВ), во главе с Анте Марковичем, к хорватским властям не препятствовать плебисциту сербов, а к сербскому населению Краины - убрать баррикады, ни к чему не привели. Было ясно, что стороны идут к военному столкновению. Для сербов Книнской Краины войти в состав Хорватии на предложенных условиях было немыслимо; для Хорватии же значение Книна, крупного узла всех железнодорожных линий далматинского побережья, определялось прежде всего тем, что от него зависела столь важная для адриатической республики туристическая индустрия. Вот почему Туджман потребовал "вернуть книнский район под контроль Загреба". Однако сделать это мирным путем, не идя ни на какие уступки сербам (а именно отказ от каких-либо уступок составлял принципиальную основу краинской политики Загреба), было уже невозможно.

Уже к началу 1991 года самовооружение сербских общин можно было считать совершившимся фактом; въезды во все города и села с преобладающим сербским населением были заблокированы и контролировались вооруженными отрядами самообороны. Началось формирование собственных силовых структур: 4 января 1991 года решением Исполнительного вече Сербской автономной области Краина было создано МВД Краины. Соответственно, президент Республики Хорватии Франьо Туджман принял решение о создании Вече по народной обороне и защите конституционного порядка Республики Хорватия. Оно сразу же приобрело огромную силу, по сути, присвоив себе всю полноту власти в военной области. Когда 31 января военный трибунал в Загребе отдал распоряжение об аресте Мартина Шпегеля, министра обороны Хорватии, в связи с причастностью к афере с нелегальным ввозом оружия, Вече народной обороны Хорватии, отвергло эти обвинения, и Шпегель так никогда и не был арестован.

Попытка Президиума СФРЮ вмешаться в процесс оказалась безуспешной: 9 января им был издан Указ о расформировании всех нерегулярных вооруженных формирований и о передаче оружия, нелегально ввезенного в страну, ближайшим учреждениям или частям ЮНА, однако Словения и Хорватия решительно заявили, что не допустят его реализации на своих территориях. 17 января состоялась встреча делегаций Словении и Ховатии в Мокрицах, где была достигнута договоренность о сотрудничестве в делах обороны и безопасности. С учетом дальнейшего развития событий, эту роль Словении можно считать достаточно двусмысленной и в чем-то сходной с ролью Прибалтики: будучи лидером "раздружения", она, с минимальными человеческими потерями, воспользовалась плодами, причем в период войны в Боснии и прямо в денежном выражении, уничтожения федерации, которое другие оплатили огромной кровью: одна лишь сербско-хорватская война унесла, по разным оценкам, от 20 до 30 тысяч человеческих жизней, не говоря уже о приближающемся к полумиллиону (по иным оценкам - примерно миллиону) числе беженцев.

20 января, 11 дней спустя после Указа СФРЮ, на предвыборном собрании ХДС заместитель председателя Президиума СФРЮ Степан (Стипе) Месич сказал, что Хорватия через торговые связи вооружила свою полицию, что она взяла курс на самооборону и что единственные нелегальные военизированные формирования в Хорватии - это те, которые сформированы сербами в Книнской Краине. 24 января 1991 года органы военной прокуратуры ЮНА в Хорватии сделали еще одну попытку обуздать процесс, взяв под стражу значительное число лиц, подозревавшихся в организации и вооружении нелегальных военизированных формирований. Одновременно Президиум СФРЮ издал уведомление об обязательной демобилизации резервного состава милиции в Хорватии, мобилизованного после создания Вече народной обороны. В ответ на это хорваты развернули полицейские силы в и так уже лихорадочно возбужденном Пакраце.

В том же месяце сербы под руководством одного из лидеров национальной самообороны (в западной литературе принято наименование "парамилитарные отряды") Милана Мартича овладели важным районом Плитвицкого национального парка. 31 марта хорватская полиция попыталась отбить его, при этом в завязавшейся перестрелке были убиты один хорват и один серб. Части ЮНА были выдвинуты в район Плитвицких озер, но ситуация уже окончательно выходила из-под контроля. Мартич требовал от Милошевича передачи вооружения отрядам самообороны, а похороны убитого Райко Вукадиновича прошли под знаком устрашающих воспоминаний об усташах. Как сказала на похоронах одна женщина, "в 1941 году было почти то же самое. Похоже, что все это снова повторится".

Что до Хорватии, то здесь, неделю спустя после событий, все хорватские граждане, способные носить оружие, были призваны записаться в Добровольческие отряды Национальной защиты. Звучали лозунги: "Всё для Хорватии! Все для Хорватии!"

Ответ сербов был адекватным: еще 19 марта все общины САО Краины приняли решение о выходе из Республики Хорватия, а 1 апреля Исполнительный совет Национального вече САО Краины принял решение о присоединении Краины к Республике Сербия и о том, что на территории Краины действуют законы Республики Сербия и Конституция Югославии. В этих условиях предотвратить войну можно было только одним способом: признать за сербами Краины такое же право на самоопределение, как за хорватами, но это исключали как сама Хорватия, так и Европа* . "Европейское сообщество, взяв на себя роль арбитра в разрастающемся национальном пожаре, изначально исходило из свершившегося факта распада югославской федерации..." ("Югославия в огне", соч. цит., с. 114). И что сыграло, как и в случае распада СССР, особо роковую роль, оно исходило из уравнивания внешних границ федерации и внутренних - между составляющими ее субъектами.

Тезис о нерушимости внутренних границ единого государства, приравнивание их статуса к статусу границ международных в сложившихся условиях делал абсолютно фарисейским пожеланием "мирного и демократического" самоопределения Хорватии, а затем и Боснии и Герцеговины, с их многочисленным сербским населением и его памятью о недавнем геноциде. Это было прямое "приглашение к войне", и оно было принято обеими сторонами.

Конфликт охватывал все большую территорию: стычки начались уже и в сельских местностях Восточной Хорватии, где центром сербского неповиновения стало Борово Село под Вуковаром. В середине апреля впервые была применена артиллерия - группа хорватов под командованием Гойко Шушака, впоследствии министра обороны Хорватии, выпустила три ракеты по Борову Селу, а в ночь на 1 мая в него попытались войти 4 хорватских полицейских, которые были застрелены. На следующий день попытку повторила целая группа, в завязавшейся перестрелке погибли 12 хорватов и 5 сербов. В село вошла ЮНА, но она уже представала здесь второстепенной силой. Инициативой завладели "парамилитарные отряды", в том числе прибывшие из самой Сербии: "Тигры" Желько Ражнатовича (Аркана) и "Четники" Воислава Шешеля. Влияние их было очень велико, позиции, как и у четников периода Второй мировой войны, радикально националистичны, а действия достаточны круты. Те эксцессы жестокости, которые имели место и с сербской стороны (что, отнюдь, не отменяет ее исторической правоты "по крупному счету", как такие же эксцессы движения антифашистского Сопротивления не отменяли его правоты) в основном, связаны именно с деятельностью этих групп. То, однако, что для Запада она одна оказалась достаточной для того, чтобы нарисовать демонизированный образ сербов-"нацистов", говорит само за себя.

Его выбор был продиктован соображениями "большой политики", а потому был пристрастен до крайней степени. О каких критериях демократии, о какой объективности могла идти речь, когда глаза и уши закрывались на устроенные 3 мая в Задаре и Шибенике сербские погромы, а также на выступление Франьо Туджмана в Трогире (5 мая), в котором он призвал к переводу предприятий на выпуск военной продукции и к бунту против ЮНА? Ответом на призыв 6 мая стали демонстрации в Сплите и нападения на ЮНА, в ходе которых один военнослужащий погиб и несколько было ранено.

В ответ союзный секретариат по народной обороне издал уведомление, в котором подчеркнул, что ЮНА будет отвечать огнем на любое нападение на личный состав, подразделения и объекты армии. 12 мая 1991 года краинским сербам было предложено высказаться на референдуме по вопросу о том, хотят ли они стать частью Республики Сербия и, таким образом, остаться в Югославии. В западной печати, в соответствии с духом двойных стандартов, этот референдум был осмеян "как фарс, прикинувшийся демократией" (Тим Джадак), и, разумеется, политики не собирались хоть сколько-нибудь считаться с выраженной на нем волей краинских сербов. Зато с трепетным уважением восприняли прошедшее 19 мая 1991 года в Хорватии голосование за "суверенное и независимое государство". Хотя, по свидетельству того же Джадака, когда толпы шли по улицам с криками: "НХГ! НХГ!", даже и у иных хорватов бежали мурашки по коже.

Что до чувств сербов, то их выразил Младен Йович, лидер повстанцев Борова Села: "Все выглядит так, как если бы хорватскими лидерами стали те же самые люди, что зверски убивали сербов во время войны ... мы не хотим, чтобы нами правили такие люди".

28 мая началось многодневное заседание Сабора Хорватии, в повестке дня которого было принятие ряда законов в связи с отделением от Югославии, подкрепленное выразительным жестом: на стадионе в Максимире состоялся смотр Сбора гвардии как ядра будущей хорватской армии. Присутствовали высшие власти Хорватии и Стипе Месич, председатель Президиума СФРЮ. После этого можно было уже и предъявлять территориальные требования к Югославии. 17 июня Хорватская партия права обнародовала Июньскую хартию, в которой выдвинула требование "обновления (!) и восстановления НХГ на всей исторической и этнической территории с восточными границами: Суботица Земун - Дрина - Санджак - Которская бухта". Очерченная граница далеко выходила за пределы республики Хорватия, означала практическое включение в нее всей Боснии и Герцеговины, частей Воеводины, Черногории и Сербии и, по сути, действительно свидетельствовала о стремлении не только к выходу из Югославии, но к восстановлению именно государства Анте Павелича. Однако и это не изменило вектора симпатий Запада.

25 июня, одновременно со Скупщиной Словении, Сабор Республики Хорватии единогласно принял декларацию о провозглашении самостоятельной и суверенной Республики Хорватия и приступил к осуществлению отделения от Югославии. Была принята и хартия о правах сербов и граждан других национальностей, однако, в воцарившейся в республике атмосфере неоусташского национализма ее, разумеется, всерьез никто не воспринял. 26 июня последовал ответ СИВ, оценившего решения Словении и Хорватии как незаконные. Издано распоряжение о запрете на установление пограничных пунктов на территории СФРЮ, а федеральные пограничные службы и ЮНА уполномочены ликвидировать эти пункты и установить контроль за государственными границами СФРЮ.

Что касается Словении, дальнейшее известно: вооруженные столкновения ЮНА и сил Территориальной обороны Словении в Орможе и близ Езерского, блокировка дорог бойцами Территориальной обороны по всей Словении, "десятидневная война", вывод частей ЮНА из Словении. Иначе развивались события в Хорватии.

Уже в середине июня хорватское руководство приступило к проведению крупномасштабной операции по борьбе с отрядами самообороны сербов, которые были созданы практически во всех пунктах сербских автономий - в Сербской Краине, Восточной Славонии, Западной Славонии, Баранье и Западном Среме. После провозглашения декларации о независимости руководство Хорватии объявило федеральный закон о военной службе недействительным и приступило к формированию собственных вооруженных сил, численность которых с июня по август 1991 года возросла в 6 раз (с 20 до 120 тысяч).

Шел интенсивный процесс их вооружения -на основе как закупок за рубежом, так и налаживания военного производства на республиканских заводах. По сообщению газеты "Народна армия", из-за рубежа Хорватией были получены средства ПВО, аналогичные имевшимся у ЮНА; а позднее - малые переносные ракетные системы американского производства типа "Стингер".

Тем не менее, после ожесточенных летних сербско-хорватских столкновений в треугольнике Осиек - Вуковар - Винковцы, а также в Придунайской Хорватии к середине августа, сербы при поддержке ЮНА завладели примерно 15% территории Хорватии. И тогда хорватское руководство пошло, по сути, уже на формальную реабилитацию и легализацию усташества. В республику был разрешен въезд усташей из стран латинской Америки, Австрии, Германии, и страхи сербов, связанные с первыми заявлениями Туджмана, обеляющими НХГ Анте Павелича, материализовались в полной мере.

Опубликованы документальные данные, согласно которым, захваченных в плен сербов усташи, опьяненные реваншем, сажали на кол, выкалывали им глаза, отрезали уши, живыми бросали в шахты ("Югославия в огне", соч. цит., с. 189).

Тем не менее, ни по одному из этих фактов не возбуждено дело Гаагским трибуналом, что позволяет, даже с формально-юридической точки зрения, считать его наследником той линии на коллаборацию с бывшими союзниками Гитлера, которую повели на Балканах в конце XX века и Запад, и - к нашему сожалению и стыду - Россия.

* * *

Примечательно, что уже 28 июня ЕС, направивший в Югославию миротворческую министерскую "тройку" - Жака Поса, Джани де Микелиса и Ханса Ван ден Брука, - принимает решение заморозить всякую экономическую помощь Югославии. Это было начало политики санкций, диктовавшейся вполне прагматичными и достаточно циничными мотивами: ведь до обстрелов Вуковара и Дубровника артиллерией ЮНА (а именно они выдвигались в качестве ударных аргументов тем самым "мировым сообществом", которое в начале 1990-х всеми, включая Россию, признавалось неким высшим арбитром и которое Кондолиза Райс, помощник нового президента США по национальной безопасности, теперь назвала "иллюзорным") еще оставались месяцы, а угроза санкций уже замаячила на горизонте. Было ясно также, кто станет их жертвой: разумеется, сербы, но никак не хорватские националисты, напротив, правильно истолковавшие значение жеста как выдачу им своеобразной индульгенции на все последующие действия, каковы бы они ни были.

Разумеется, в этих условиях переговоры и не могли привести ни к какому сколько-нибудь значимому результату. А 1 июля ситуацию взорвало убийство Иосипа Рейхл-Кира, молодого шефа полиции в Осиеке (Восточная Славония). Рейхл-Кир отличался умеренными взглядами и вполне искренне стремился к мирному урегулированию споров с сербами. Убийцей его, согласно большинству источников, был не серб, а хорват Антун Гуделя, эмигрант из Австралии; поручение же ему было дано крайним хорватским националистом Вранимиром Главашем, объединившим хорватских экстремистов в тайную армию в районе Осиека. Они ненавидели Кира за его миролюбие, а также - и это, конечно, еще важнее - за то, что он, как им стало известно, собирал на них досье.

Тотчас же весь состав ХДС объявил (по крайней мере, в Восточной Славонии), что мира с сербами быть не может. И это, конечно, дает основание считать убийство Рейхл-Кира продуманной провокацией хорватской стороны, а не поступком экстремиста-одиночки. Сербы ответили тем, что потребовали от Милошевича дать им вооружение. В г. Глина, в 40 км к югу от Загреба, сербские радикалы, "четники", со своей стороны сделали все, чтобы разрушить единство пользовавшейся поддержкой гражданского сербского населения Хорватской Демократической Партии (ХДП). Раздуть же огонь взаимного недоверия было здесь тем легче, что именно в Глине в 1941 году усташи за один день уничтожили 800 сербов, зверски растерзанных и сожженных в местной православной церкви.

Разумеется, в обстановке, сложившейся после убийства Кира, никакого позитивного отклика со стороны краинских сербов не встретило предложение Комиссии Сабора Хорватии о защите и равноправии народов и народностей, о расширении политической и территориальной автономии. По этому предложению сербы в Хорватии являлись суверенным народом со всеми правами, кроме права на отделение. Но это предложение повисло в воздухе: было уже слишком поздно. А последовавшая 1 августа кровавая расправа сил МВД и Сбора народной гвардии над сербами г. Даля положила конец всяким разговорам на эту тему.

К сентябрю 1991 года боевые действия распространились уже почти на всю территорию Хорватии. Контроль сербских сил и самообороны и ЮНА был установлен почти над 40% Хорватии, вследствие чего руководство последней поставило вопрос о сербской агрессии. Оно было поддержано в этом Западом и РФ, не взирая на то, что сербы защищали территорию, на которой проживали сотни лет и которую буквально залили своей кровью в годы Второй мировой войны.

Сегодня довольно многие склонны считать тогдашнее упорство краинских сербов ошибкой: ведь, в конечном счете, им пришлось вообще покинуть землю, на которой они проживали в течение почти четырех веков, к тому же предварительно вновь заплатив страшную цену кровью. Но можно ли и впрямь говорить об ошибке? Не думаю. Во-первых, весь ход дальнейших событий, дух крайнего национализма, утвердившийся в Хорватии, позволяют с основанием предположить, что все обещания, выданные, заметим, лишь под давлением сербского сопротивления (как это было и в Приднестровье), с окончанием такого сопротивления были бы благополучно забыты, а во-вторых - и это еще важнее, - мало кто из сербов мог предположить, какой будет эта война. Готовились к одному из многих, сходных с уже пережитыми, внутрибалканскому конфликту, в действительности же столкнулись с принципиально иным. Тим Джадак пишет в этой связи, выражая широко распространенный на Западе взгляд на события сербско-хорватской войны 1991-1992 годов: "ЮНА, а затем армии краинских и боснийских сербов полагали, что они сражаются в одной из традиционных балканских войн. Они упорно отказывались понять, что со времен 1914 года война как таковая получила дополнительное измерение международное мнение, управляемое телевидением и другими СМИ" ("The Serbs...", р. 184).

Слово "управляемое" здесь является ключевым. Разумеется, сербы прекрасно понимали роль международного общественного мнения, но вот к чему они действительно оказались совершенно не готовы - так это ни к тому, что оно, утратив даже подобие независимости, будет лишь прикрытием прямой политической, а затем и военной агрессии Запада, ни к тому, что управляться через СМИ международное общественное мнение будет таким образом, как это произошло на деле, а именно: что "цивилизованное сообщество" сознательно закроет глаза на откровенно усташские реминисценции новой Хорватии и столь же откровенно станет смеяться над попытками сербов воззвать к общей памяти о войне против Гитлера. Словом, они оказались не готовы - это и не удивительно, ибо в подобной жесткой форме они с таким новым качеством новой эпохи столкнулись первыми - к тому, что конец ялтинско-потсдамского мира станет означать именно ревизию той самой памяти, к которой они безнадежно взывали. Геополитические замыслы Третьего рейха в их сердцевине, которой являлись Drang nach Osten и строительство Mittel-Europa (Центральной Европы), вновь оказались востребованы, и потому работа западных СМИ целенаправленно была сосредоточена на разрушении всех психологических установок и представлений, способных актуализации подобных замыслов помешать.

Разумеется, в этих условиях потребовался новый объект демонизации, каковым и были выбраны сербы. И чем отчаяннее они стремились напомнить о своих заслугах во Второй (как, впрочем, и Первой) мировой войне, тем более ожесточенному давлению и поношению со стороны Запада подвергались - как раз за то, что, верные алгоритму своего исторического поведения, снова могли встать на пути реализации планов атлантического союза, в который, в полном соответствии с рекомендациями адмирала Мэхена, удалось включить и Германию, наконец-то из соперницы англосаксонского мира превратившуюся в его союзницу.

Разумеется, такого рода пропагандистская работа лишь очень условно опирается на реальные факты. И в данном случае эта истина снова подтвердилась самым убедительным образом, о чем говорит прежде всего то, что начавшаяся именно с событий в Хорватии демонизация Белграда и лично Слободана Милошевича весьма мало соотносилась с реальным ходом событий. Очень многие сербы решительно утверждают, что как раз Белград и Милошевич, в конечном счете, бросили краинских сербов на произвол судьбы.

По словам Шешеля и полковника Милана Миливоевича, председателя Ассоциации ветеранов войны, "парамилитарные отряды" вначале действительно создавались по решению и при поддержке Милошевича, но затем оказались брошены на произвол судьбы. Причиной тому считают начавшиеся примерно в марте 1991 года - или даже еще раньше, в июле 1990 года тайные переговоры Милошевича и Туджмана о разделе Боснии и Герцеговины. Имели ли они место реально?

Начало нового века ознаменовалось решением правительства Хорватии о закрытии в архивах сроком не менее чем на 30 лет нескольких тысяч магнитофонных кассет с записями разговоров покойного президента Франьо Туджмана с различными политиками, в том числе и с Милошевичем. Решение это, принятое в канун запланированного визита в Загреб высоких представителей Гаагского трибунала, вызвало немало комментариев в прессе; вновь возникла версия раздела Боснии и Герцеговины по взаимной договоренности двух президентов. В подкрепление ее ссылаются на то, что среди частично опубликованных материалов есть и такие, которые подтверждают существование договоренностей Милошевича и Туджмана о взаимной поддержке в охране некоторых лиц, именуемых преступниками периода боснийской войны.

История этих переговоров изобилует детективными подробностями. И хотя до сих пор никто не доказал вполне достоверно их реальность, есть основания думать, что такие переговоры о разделе были - коль скоро, повторяю, они имели место, - одной из причин невнятных действий ЮНА, положение которой на территории Хорватии резко и стремительно ухудшалось. 22 июля 1991 года на заседании Президиума СФРЮ в расширенном составе было принято Заявление о неприменении силы для разрешения разгорающегося конфликта. Хорватия, однако, оговорила принятие Заявления безусловным возвращением ЮНА в гарнизоны, но и этого хорватскому руководству показалось мало. И на пресс-конференции Франьо Туджман сделал, можно прямо сказать, подстрекательское заявление: "Население должно быть готово, возможно, и к всеобщей войне за оборону Хорватии". Оно резко контрастировало со словами Милошевича: " Сербия не воюет", и этих слов до сих пор не могут простить ему многие краинские и боснийские сербы, считая, что именно они развязали руки хорватской стороне.

20 августа 1991 года хорватские отряды территориальной обороны блокировали два небольших гарнизона ЮНА в Вуковаре. В их действиях активное участие принимали военизированные группировки ("парамилитарные отряды") Добросава Параги, которого даже западные журналисты именовали неонацистом и в отряды которого, по большей части, вливались прибывающие из-за рубежа усташи. 21 августа председатель кризисного штаба Восточной Славонии и Бараньи Владимир Шеке оповестил общественность, что югославская армия лишается снабжения электроэнергией, водой и продовольствием. Международное общественное мнение безмолвствовало, на что позже в беседе с итальянскими журналистами Ратко Младич, в 1991 году командующий 9 корпуса ЮНА в Книне, указал как на вопиющее проявление политики двойных стандартов. 25 августа казармы были блокированы и в Сплите, а 27 августа Белград обратился в Министерский Совет ЕС с просьбой повлиять на хорватские власти с тем, чтобы они прекратили террор против сербов. Просьба осталась без ответа.

В сложившейся ситуации сербам оставалось действовать самостоятельно, и 24 сентября 1991 года части ЮНА (390 БМП с резервистами, 400 танков и 280 других моторизованных единиц) через плодородную равнину, окружающую Вуковар, двинулись на город. Этот день и можно считать началом войны, хотя сама операция началась 3 сентября (командовал генерал Панич). Она имела специфический характер: не было ни одного крупного сражения, однако в течение двух месяцев город обстреливался из сотен орудий различного калибра, с самолетов, а также с военных судов, бросивших якорь на Дунае. Гражданское население - и сербы, и хорваты - пряталось по подвалам.

И лишь после того, как город был разрушен, танки и пехота двинулись вперед, почти не встречая сопротивления: соотношение атакующих и обороняющихся было 30 или даже 50 к 1, в зависимости от направления атаки. Означало ли это, что Хорватия, так тщательно готовившаяся к войне и так хорошо вооружаемая, оказалась к ней не готова? Многие беженцы из Вуковара утверждали иное: по их словам, Туджман сознательно, в целях пропаганды, пожертвовал городом, в котором погибли 2300 человек и тысячи были ранены, и около 60 тысяч стали беженцами. Версия представляется слишком уж циничной и хитроумной, однако начавшаяся война предлагала и не такие загадки.

Еще более непонятным было поведение сербской стороны. Она немало проиграла в пропагандистском плане при осаде Вуковара - осаду нельзя не признать жестокой; более того - в начале октября ЮНА начала обстрел знаменитого Дубровника, города-памятника, охраняемого ЮНЕСКО и излюбленного места отдыха немецких туристов. Особой стратегической необходимости в этом не было, зато реакция западного общественного мнения была предсказуема и, хотя обстрел вовсе не имел массированного и регулярного характера* , не замедлила последовать. При этом, разумеется, был полностью проигнорирован тот, упоминавшийся даже в западной печати факт, что хорваты преднамеренно размещали снайперов на крепостных стенах, окружающих историческую часть города, чтобы провоцировать сербов на шокирующий мировую общественность обстрел именно этой части. Тем временем в Краине господствовал хорватский террор: Госпич (здесь было убито около 80 сербов - притом гражданских лиц), Дарувар, Карловац, Вировитица, Сисак, Огулин - все эти точки на карте уже осенью 1991 года окрасились кровью сербов, и сотни тысяч их бежали от репрессий, воскрешавших самые страшные страницы Второй мировой войны. Но об этом западные СМИ молчали, тогда как антисербская истерия нарастала.

Тем более странными и непоследовательными выглядели действия руководства Югославии. Добыв победу под Вуковаром такой дорогой ценой (город пал 20 ноября 1991 года, и вернувшиеся в Белград части ЮНА прошли под специально сооруженной в честь этого тримфальной аркой, многие получили награды и повышения), оно уже 23 ноября согласилось с планом Сайруса Вэнса, уполномоченного представителя ООН. План Вэнса предусматривал вывод ЮНА из Хорватии, возвращение беженцев, создание полиции на мультиэтнической основе и разоружение краинских сербов. Три последних условия, в сложившейся ситуации, были абсолютно невыполнимы; что же до первого, то Белград приступил к его исполнению. Это вызвало крайне негативную реакцию краинских сербов, которую Милошевич проигнорировал. И хотя поставки оружия из Сербии в Краину через Боснию продолжались, в целом краинские сербы оказались предоставлены своей участи.

* * *

Мотивы такого решения сложны и до сих пор интерпретируются по-разному. Ясно, однако, что помимо нарастающего давления Запада и предполагаемых закулисных игр с Туджманом, немалую роль сыграли тяжелые процессы, развивавшиеся в югославской армии. Победа под Вуковаром, овладение полуостровом Превлака, господствующим над стратегически важной Которской бухтой, - все это был фасад, за которым царили хаос, внутренние распри и, что самое печальное и самое непривычное для сербов, отсутствие высокого боевого духа. Сколь бы ни было неприятно говорить об этом, но истину отрицать невозможно, особенно когда речь идет о вещах, во всеуслышание и с большим прискорбием уже признанных самими югославскими военными и политиками высокого ранга.

Увы, сербские (то есть не краинские и не боснийские) сербы не хотели воевать. Борис Йович, председатель Президиума Югославии, в дни начала войны констатировал: "Ключевым условием и для ведения мирных переговоров и для ведения войны - этих двух параллельных процессов - является исполнение в стране воинской повинности. Мы хотели для начала призвать около пяти тысяч. Но ответ был ужасающим: призыв оказался выполненным на двадцать пять процентов. Мучительно говорить об этом..."

Резко увеличилась эмиграция молодежи (притом даже из самой Краины, а затем из Боснии) с целью избежать призыва, практиковались и другие, самые причудливые формы уклонения, притом даже и среди краинской и боснийской сербской молодежи. Разумеется, это не ускользнуло от пристального взора "богов войны", оценивавших возможный потенциал югославского сопротивления. И, после согласия Милошевича на вывод ЮНА из Хорватии и размещение здесь "голубых касок", он был сочтен достаточно слабым для того, чтобы начать форсированную подготовку к признанию Словении, Хорватии, а затем БиГ и Македонии, то есть к закреплению фактического расчленения СФРЮ де-юре. Дипломатическая активность на этом направлении достигает температуры кипения, и при этом интересы сербов игнорируются уже самым грубым и откровенным образом.

Еще 23 октября 1991 года на Конференции по Югославии, проходившей в Гааге, ее председатель, министр иностранных дел Великобритании лорд Каррингтон представил новый проект ЕС о будущем югославском государстве, в котором было исключено ранее принятое положение о действии специального статуса конкретно для сербов в Хорватии. И это - несмотря на то, что руководство Югославии представило факты политики геноцида, проводимой хорватскими властями по отношению к сербскому населению. А уже 29 октября министры иностранных дел стран ЕС в Брюсселе объявили о решении ввести экономические санкции, если Сербия до 4 ноября не примет предложение лорда Каррингтона. Санкции и были введены 7 ноября 1991 года, одновременно с совещанием НАТО в Риме, на котором был создан Совет НАТО по сотрудничеству со странами Восточной Европы. СССР присоединился к санкциям в части эмбарго на поставки вооружений.

Как и Запад, он проигнорировал принцип по крайней мере равной ответственности, а также конкретную сложность ситуации и то, что не далее как 3 ноября хорватские военизированные группировки разорили 18 беззащитных сербских сел на территории Западной Славонии, учинив показательную этническую чистку. Среди убитых было пятеро детей в возрасте до 5 лет. И хотя формально СССР еще существовал (этой его призрачной жизни оставался ровно месяц), было ясно, что как фактор международной силы он уже прекратил свое бытие. Разумеется, "концерт мировых держав" делал отсюда свои выводы. Позже Альфред Шерман, бывший советник Маргарет Тэтчер, создавший вместе с нею Центр политических исследований в Лондоне, говоря о возникновении антисербского фронта, объединившего англосаксонские страны, Германию и ислам, констатировал: "Была бы, как раньше, сильна и авторитетна Россия, никогда бы Германия не посмела раньше всех признать независимость Хорватии и Словении. После этого шага Бонна и началась война..."

Ну, во-первых, война, как мы видели, началась раньше, а во-вторых, несмотря на верность этого утверждения по сути, оно несколько сгущает краски в том, что касается персональной ответственности Германии. Да, последняя не скрывала своих целей и напористо поддерживала своего былого союзника, Хорватию (за что удостоилась от Туджмана звания "респектабельной военной силы"); но что заставляло другие западные державы идти у нее на поводу? Разумеется, осознание единства фундаментальных целей в пост-ялтинском мире и незначимость чьих-то там воспоминаний о том, кто и по какую линию фронта находился во Второй мировой войне, - всей этой "лирики", столь ничтожной в глазах серьезных людей, "богов войны". Самоуничтожение СССР/России в качестве великой державы лишь окончательно развязало им руки. Случайность ли, что еще в августе 1991 года (опять удивительная синхронность), то есть еще даже до Вуковара и Дубровника, события в которых стали формальным поводом к антисербской истории и введению санкций, произошло событие, о котором Жерар Бодсон пишет: "Без тени сомнения можно присудить награды за несознательность и безответственность участникам 14 Конференции Европейской демократической унии, собравшей в Париже в августе 1991 года лидеров демократических, либеральных и консервативных партий Европы, глав правительств, министров и представителей Хорватии, Словении и Боснии и Герцеговины, которые без колебаний высказались за независимость этих трех югославских республик".

Между прочим, это респектабельное собрание имело свою мрачную, откровенно фашистскую "тень", певшую вполне в унисон с Европейской демократической унией. Вот только если на поверхности сербов клеймили нацистами, то в подполье (не слишком, впрочем, потаенном), призывая добровольцев помочь Хорватии (генерал Младич оценивает их численность примерно в 13 тысяч), сражающейся с "безобразным чудовищем сербо-коммунизма", откровенно отсылались к прецеденту борьбы иностранных добровольцев СС против Красной армии.

Пункт вербовки размещался в интегристской* церкви Сент-Никола де Шардонне в Париже, тесно сотрудничавшей с парижским хорватским приходом, вокруг которого группировалось немало бывших усташей. Листовки, распространявшиеся при поддержке в том числе и Национального фронта Ле Пена, были достаточно красноречивы: "Товарищ! Во имя защиты тысячелетней идентичности мужественного хорватского народа мы призываем тебя влиться в ряды национальных сил, объединившихся в армию европейских добровольцев. Подобно твоим немецким, австрийским, бретонским, итальянским, венгерским, словацким, словенским... товарищам, помоги нам в начавшейся героической борьбе. Как это делали вчера твои ровесники на равнинах Украины или Белоруссии, в болотах Померании или песках Курляндии (курсив мой - К.М.), в свой черед сразись во имя спасения европейского гения и культуры".

Вспомним, как бурно реагировало несколько лет спустя европейское, да и французское общественное мнение на антисемитские выпады того же Ле Пена, для которого оказался закрыт доступ в Страсбург. А вот в случае Сербии, несмотря на откровенные отсылки апологетов Хорватии к прецеденту СС - по никем еще не отмененному вердикту Нюрнбергского трибунала, преступной организации, - Франция промолчала.

Впрочем, все эти психологические нюансы абсолютно второстепенны по сравнению с главным. Главное же заключалось в том, что начавшееся после крушения "Ялты-Потсдама" строительство нового миропорядка востребовало в качестве органического элемента этого строительства не только немецкие планы Первой и Второй мировых войн (в их восточной части, разумеется), но и доведенную Третьим рейхом до наиболее чудовищного выражения, но исторически также присущую Западу как целому политическую практику создания стран - и даже народов-изгоев. Наряду с Ираком, Югославия оказалась полем огромного эксперимента по отработке технологии конструирования таких изгоев.

Предав свою многовековую роль, которая, в международном плане, как раз и состояла в недопущении подобной политики как универсальной, более того, присоединившись к санкциям и против Ирака, и против Югославии, Россия выпустила из бутылки джинна, жертвой которого, возможно, падет и сама, коль скоро ее перестанет надежно прикрывать ядерный щит. Тогда же, в начале 1990-х годов, она своим решением окончательно открыла путь к переходу всего разворачивавшегося на Балканах процесса в новое качество.

9 ноября 1991 года, то есть буквально на следующий день после введения санкций, Президиум СФРЮ предпринял отчаянную попытку предотвратить неизбежное и направил Совету Безопасности ООН письмо, в котором просил о немедленном направлении миротворческих сил ООН в Хорватию. 27 ноября Совет Безопасности принял резолюцию N 721 о необходимости такого направления, но уже 1 декабря, на совещании стран "шестерки" в Венеции, еще до формального признания отделяющихся республик, было объявлено, что "Югославия в прежнем виде больше не существует". 2 декабря Совет министров ЕС решил, что экономические санкции будут применены только в отношении Сербии и Черногории, и тем самым свой полный смысл раскрыло принятое 19 ноября (напомню, это день падения Вуковара) решение Совета Министров ЗЕС о направлении кораблей Франции, Великобритании и Италии в Адриатическое море. Их функцией теперь становилось обеспечение непроницаемости блокады очередной "страны-изгоя".

Запад сделал свой выбор. И уже 5 декабря Хорватский Сабор отозвал Степана Месича из Президиума СФРЮ. По этому поводу Месич произнес исторические слова: "Спасибо за оказанное мне доверие бороться за интересы Хорватии на том участке, который был мне поручен. Думаю, я выполнил задание - Югославии больше нет" ("Hronologia krize ugoslovenske drziave // Raspad Yugoslavije produzetak ili kraj agoniae". - Beograd, 1991, Русский перевод опубликован в книге "Югославия в огне. Документы, факты, комментарии", М., 1992).

Германия официальное заявление о признании независимости Слвоении и Хорватии сделала в декабре 1991 года, и тогда же, 17 декабря, на заседании министров иностранных дел стран-членов ЕС, была принята Декларация о признании независимости тех югославских республик, которые выдвигают такое требование.

В ответ на это 19 декабря 1991 года население Краины провозгласило Республику Сербская Краина (РСК). Скупщина Краины приняла постановление, согласно которому на территории РСК должна была действовать Конституция Югославии; и поскольку такое самоопределение краинских сербов произошло еще до формального признания Хорватии, никаких оснований считать сепаратистами именно их и только их не было. Как не было таких оснований и в аналогичных ситуациях на советском, а затем постсоветском пространстве. Однако и в данном случае права меньшинства оказались попранными.

25 января 1992 года Рубикон был перейден: Хорватия и Словения получили признание ЕС, Германия же признала их еще 23 декабря 1991 года. Об этом роковом шаге в сентябре 1995 года, после окончательного падения СФРЮ, немецкий политик Петер Глоц писал в журнале "Дас Нойе Гезельшафт": "Неоспорим факт, что первым агрессивным фактом в бывшей Югославии явилась сецессия, и особенным грехом стало признание шовинистической Хорватии без международных гарантий автономии для хорватских сербов... Не надо забывать также, что бомбардировке Вуковара сербами, которая считается началом военных действий на Балканах, предшествовало зверское убийство хорватами в этом городе свыше тысячи мирных сербов".

О последнем, однако, все предпочитали не вспоминать - все, включая, к сожалению, и Россию, которая, напрочь позабыв об усташской дивизии на собственных просторах, со своим признанием опередила даже США. Ее поведение было столь же алогично, сколь логичным было поведение Германии - последняя столбила свое место в новом мировом порядке, кроившемся не без ее старых лекал. Но на что рассчитывала Россия, с рвением, достойным лучшего применения, буквально взрывая созданные трудами прежних поколений свои весьма прочные позиции на Балканах? Ведь даже о признании Македонии (провозгласившей свою независимость 21 ноября 1991 года), с которым не спешил Запад, опасавшийся осложнений с Грецией, его, театрально прижимая руку к сердцу, просил президент Ельцин. Просил политик, отказавший в законном праве на самоопределение народам Абхазии, Южной Осетии, Приднестровья. И просил, заметим, глава государства, руководители которого вообще-то традиционно понимали исключительное, известное еще с древности и подтвержденное событиями в Косово геостратегическое значение македонского плацдарма.

Римляне, напоминал в свое время австрийский генерал Бек, для того, чтобы завладеть Балканами, прежде всего начали войну в Македонии. Косово показало, что и здесь Рах Americana следует по стопам Рах Romana. И президенту России следовало бы тревожиться за судьбу своей страны в условиях бурной экспансии "Четвертого Рима", а не споспешествовать его утверждению. Разумеется, абсурдная эта линия поведения России в балканском вопросе мотивировалась заботами о стабильности и мире в регионе. Но воспринимать подобную аргументацию всерьез было затруднительно даже тогда, когда всем разрушительным последствиям такого курса международного сообщества, ревностно поддержанного Россией, еще только предстояло развернуться в полной мере.

Уже сам по себе тот факт, что Хорватия получила международное признание, совершенно не урегулировав вопрос о краинских сербах и не контролируя около 1/3 обозначенной как своя территории, создавал крайне неустойчивую ситуацию, которая никак не обещала прочного мира.

Железнодорожная линия Загреб-Сплит оказалась перерезанной надвое; движение по автостраде Загреб-Сплит также прекратилось, в Задаре и Шибенике, двух больших городах на Адриатическом побережье, из-за незатухающих военных действий спорадически нарушалось водоснабжение. Стремясь вернуть Краину под свой контроль, хорватское руководство на протяжении 1992-1993 годов продолжало вести военные действия малой интенсивности. Зимой и ранней весной 1993 года сербские позиции были атакованы по линии Задар - Белград - Бенковац. Затем последовал обмен артиллерийскими ударами в зоне Бенковац - Масленица - Обровац. В марте на линии огня оказались деревни окрестности Скрадина (Чиста Мала, Чиста Велика, Морполача и Братисковцы). Расстояние между сербскими и хорватскими позициями порою составляло не более 50-100 м. В сентябре 1993 года хорватские силы атаковали так называемый Медакский карман - группу деревень на адриатическом побережье к северу от Задара. 17 сентября контроль над этой территорией был передан "голубым каскам", но до того она была полностью "очищена" от сербов - беспомощного гражданского населения, не оказавшего никакого сопротивления. Все дома были сожжены, скот вырезан, сельскохозяйственный инвентарь разграблен или безнадежно испорчен, колодцы отравлены - а это, последнее, считается особо тяжелым военным преступлением. В октябре наблюдатели ООН составили целый доклад о событиях в районе Медака, но и до сих пор по изложенным фактам бдительным Гаагским трибуналом не возбуждено ни одного уголовного дела; и не Хорватии, а новой Югославии было отказано в членстве ООН.

А если "окончательное решение" проблемы краинских сербов по усташскому образцу оказалось отложенным на три года, то это отнюдь не по причине доброй воли Хорватии или ее покровителей. Речь шла о выжидании более благоприятной ситуации, каковая и создалась вследствие гражданской войны теперь уже на территории Боснии и Герцеговины.

Боснийский котел

Удивительно, до какой степени профессиональной недобросовестности может доводить политическая ангажированность! Казалось бы, после войны в Заливе, так открыто продемонстрировавшей управляемость и направляемость западной прессы, а тем более электронных СМИ, после событий в Хорватии, где уровень пристрастности Запада поставил под сомнение один из основополагающих принципов римского права "audiator et altera pars" ("да будет выслушана и противоположная сторона"), удивляться уже не приходилось. И все же я была удивлена, обнаружив, что примитивные стереотипы, с сознательным искажением фактов, сконструированные теми же СМИ, способны проникать и в серьезные, казалось бы, исследования.

Так, Стивен Барг и Пол Шоуп, авторы считающейся лучшей книги о войне в Боснии и Герцеговине (Steven L.Burg, Paul S.Shoup, "The war in Bosnia Herzegovina". Armouk, N.Y.,London, England,1998), утверждают, что Запад безусловно поддержал в этом конфликте мусульман потому, что они (по крайней мере на словах, осторожно добавляют авторы) выступали сторонниками модели мультикультурализма. Слов нет, мультикультурализм является фетишем современного Запада, особенно США. Хотя сам по себе он явление довольно коварное и вовсе не обязательно предполагает равноправное и, главное, полноценное развитие национальных культур. Напротив, не случайно явившись как спутник глобализма, доктрина эта заведомо отводит большинству из них статус реликтово-этнографический, отказывая в праве на главное: на свободную разработку своих идеалов, создание своих моделей мироздания и мироустройства - вот оно-то, самое главное, без чего нет полноценной жизни культуры, как раз и узурпировано "агентами глобализма", если воспользоваться выражением А.С. Панарина. Тезис о возможности использования НАТО "для защиты западных ценностей", во время войны в Косово озвученный госсекретарем США Мадлен Олбрайт, говорит сам за себя. Так что для лиц, принимающих решения и олицетворяющих Запад как субъект политической воли, высшей ценностью, конечно, является именно глобализм, мультикультурализм же ценен лишь в той мере, в какой способствует, а не препятствует реализации целей последнего.

Но и будь это не так - допустимо ли приносить подобные жертвы на алтарь любезной кому-то абстрактной доктрины? Главное же и самое конкретное состоит в том, что говорить о "мультикультурализме" боснийских мусульман, представляемых Алией Изетбеговичем, - значит откровенно искажать всю картину событий. Подобную позицию, связанную с традиционным исламом, представляли скорее Адиль Зульфикарпашич, выходец из знатной семьи боснийских мусульман, проживавший в Швейцарии, и Мухамед Филиппович, которые в июне 1991 года встретились с лидерами боснийских сербов Радованом Караджичем, Николой Колиевичем и Момчило Краищником и достигли договоренности о сохранении Боснии и Герцеговины в составе Югославии на условиях ее суверенитета и неделимости.

Зульфикарпашич вышел из Партии демократического действия, руководимой Изетбеговичем, и вместе с Филипповичем создал Мусульманскую бошняцкую организацию, за два месяца до выборов 1990 года. Именно она, наряду с Союзом реформистских сил Анте Марковича, а вовсе не партия Изетбеговича, еще во время выборов ноября 1990 года считалась представительницей умеренного направления, нацеленной на сохранение межэтнического равновесия в Боснии и Герцеговине. С ней же вел переговоры Милошевич - правда, недолго, так как партия не получила поддержки влиятельных сил на Западе, не добилась сколько-нибудь впечатляющих результатов на выборах и вскоре сошла с политической сцены.

Что же до победившей ПДД и ставшего фаворитом Запада ее лидера Алии Изетбеговича, то ее платформа изначально не имела ничего общего с мультикультурализмом. В основу ее была положена "Исламская декларация" Изетбеговича, написанная еще в 1970 году и нелегально распространявшаяся среди боснийских мусульман. Ее подзаголовок - "Программа исламизации мусульман и мусульманских народов", и эта программа, едва лишь будучи опубликованной (Сараево, 1990 год), не могла не насторожить и даже не напугать немусульманское население республики. Вот несколько ее принципиальных положений: "...Исламский порядок - это единство религии и закона (курсив мой - К.М.), воспитания и власти, идей и интересов, духовной общности и государства, желания и силы. Будучи синтезом этих компонентов, исламский порядок включает два фундаментальных понятия: исламское общество и исламское правительство. Первое - это сущность, а второе - форма исламского порядка..."

"...Ислам - это идеология, панисламизм - это политика".

"...Исламский порядок может быть установлен только в тех странах, где мусульмане составляют большинство населения... Немусульманские меньшинства в мусульманском государстве пользуются свободой вероисповедания и государственной протекцией при условии соблюдения лояльности к режиму" (курсив мой - К.М.).

Последний тезис особенно выразителен, как и само слово "режим": совершенно ясно, что, согласно такой программе, устанавливают его мусульмане и только мусульмане, и только они, в сущности, имеют право на государство и власть. И даже на такое чувство как патриотизм - ибо, гласит "Исламская декларация", "в мусульманском мире не существует патриотизма вне ислама".

От остальных же требуется лишь "лояльность к режиму", и такой идеал общественно-государственного устроения, конечно, живо напомнил немусульманской части населения Боснии и Герцеговины принципы организации Османской империи, в которой оно являлось "райей" - стадом. Провозгласить подобные идеалы при том соотношении этноконфессиональных групп, которое на 1990 год существовало в Боснии и Герцеговине, значило намеренно раскачивать конфликт. При этом именно немусульмане составляли большинство (31,4% сербы, 17,3% - хорваты), хотя и ненамного, но все же превосходящее долю мусульман - 43,7%. Общеюгославская идентичность была выражена крайне слабо (югославами себя считали всего лишь 5%), и при довольно широком распространении межнациональных браков (1/4 от общего числа), наименее склонными к заключению таковых были именно мусульмане. А вот наиболее склонными - всесветно ославленные как "шовинисты" и "нацисты" сербы. Уже одно это позволяет предположить не без оснований, что именно на последних, в основном, и держалось то чаровавшее многих многоцветье Боснии и особенно Сараево, о котором тоскует эмигрант-усташ в романе Вука Драшковича "Нож".

"Атеф чуть не прослезился. Что-то в нем оборвалось. Он разнежился, его охватила тоска по родному краю, перед глазами возникли сараевские минареты и мостарские харчевни, магазины и ремесленники, выставившие свои изделия на Башчаршии; он услышал, как они постукивают молоточками по медным сосудам и круглым подносам, представил, как снуют перед магазинами гибкие и воздушные девушки в легких и колышащихся при ходьбе шароварах, увидел парней в низких красных боснийских фесках на головах, ходжей и попов, сербские шапочки и сербских девушек... увидел их собравшимися все вместе, вперемешку друг с другом, как когда-то давно, пока он еще был там и пока не наступило тревожное и страшное время ножей..."

Однако же "время ножей" сильно подрезало корни этого многоцветья, которое ведь и цвело, между прочим, под эгидой короля Александра из сербской династии Карагеоргиевичей. Усташская резня оставила страшные, неизгладимые рубцы в памяти сербов, а мусульмане накрепко запомнили четников; и хотя насилия последних нельзя и отдаленно сравнивать с тем, что творили усташи под покровительством оккупационных властей, они все же были, о чем можно прочесть в том же "Ноже". Война и усташский геноцид сильно повлияли на этнический состав Боснии и Герцеговины, заметно сократив здесь численность сербов.

И если все-таки и послевоенное Сараево, вплоть до 1990-х годов, все еще имело тот особый климат, который в чем-то напоминал атмосферу Баку до того же последнего десятилетия XX века, то умалять заслугу сербов в этом было бы более чем недостойно. Напротив, именно Алия Изетбегович, поддержанный Западом, грубо покончил с тем единственным планом ("план Кутильеро", и о нем будет сказано ниже), который еще давал какие-то шансы избежать новой резни. Отчаянные попытки предотвратить ее делало и многонациональное население Боснии, идентичность которого очень сложна, но, которая, несомненно, вопреки концепции религиозных фундаменталистов, существовала как таковая на протяжении веков.

Некоторые исследователи возводят ее истоки ко временам еще до османского завоевания и связывают с таким малоизученным явлением, как боснийская христианская церковь* . Немаловажную роль играло и то обстоятельство, что, при всех превратностях балканской истории, границы Боснии оставались на удивление устойчивыми и неизменными, и это резко выделяло ее из других республик СФРЮ. Наконец, следует сказать и о том, что, при всех накопившихся за время турецкого владычества напряженностях между сербами и "потурченами"** , ислам, лидером которого стал Изетбегович, весьма условно соотносится с традиционным исламом.

Перед нами скорее одно из проявлений того, специфического явления конца XX века, которое, получив имя моджахедизма, окончательно сложилось и оформилось за годы пребывания ОКСВ в Афганистане и которое, как уже было сказано, представляет собою союз упрощенного, до крайности политизированного и лишь по видимости фундаменталистского ислама с ведущими западными и, стало быть, по определению не исламскими державами. В этом союзе исламисты-моджахеды представляют силовой, а отчасти и психологический ресурс ислама, поставленный на службу глобальным целям, сформулированным за его пределами. Спорадические прецеденты имели место уже в XIX веке (и даже раньше); весьма масштабно подобное сотрудничество обнаружилось в годы Крымской войны (коалиция стран Западной Европы и Турция), в поддержке англичанами Шамиля, а затем антирусских сил в Средней Азии еще в дореволюционный период. Еще более близкий и масштабный пример являет басмачество.

Однако, на Балканах прецедент современного моджахедизма, несомненно, явило мусульманское усташество, действовавшее под эгидой гитлеровцев в годы Второй мировой войны. И биография самого Изетбеговича образует живой мост между мусульманскими эсэсовскими дивизиями эпохи Второй мировой войны (боснийским "Ханджаром" и албанским "Скандербегом"), с одной стороны, и боснийским моджахедизмом последнего десятилетия XX века, облеченным в одежды "демоислама" и сотрудничающим с США в строительстве пост-ялтинского нового мирового порядка - с другой.

Во время Второй мировой войны Изетбегович входил в фашистскую организацию молодых боснийских мусульман, был завербован в горнолыжную дивизию войск СС из добровольцев-мусульман, которая предназначалась для отправки на Восточный фронт. Он и сам занимался вербовкой, за что после войны был приговорен к трем годам тюремного заключения. Удивительная мягкость наказания объясняется особенностями послевоенной политики Тито, стремившегося снять угрозу дальнейших междоусобиц в Югославии путем, по сути дела, поголовной амнистии усташей - не лучший, как показало будущее, способ.

К куда более длительному сроку (14 лет) Алия Изетбегович был приговорен за свою 60-страничную "Исламскую декларацию", где о Боснии говорилось, в частности: "Ислам вправе самостоятельно управлять своим миром и потому недвусмысленно исключает возможность укоренения чужой идеологии на своей территории". Тут не о мультикультурализме речь - тут открытое заявление идеологии, которая не могла не обрушить державшуюся в неустойчивом равновесии сложную систему отношений этнокультурных общин Боснии и Герцеговины и которую взяла за основу созданная в 1989 году Исламская партия, позже переименованная в Партию демократического действия. Именно она и получила большинство депутатских мест (86) на выборах в Скупщину Боснии и Герцеговины, состоявшихся 18 ноября 1990 года. Соответственно, 72 и 44 места получили также достаточно радикально национальные Сербская демократическая партия и Хорватский демократический союз. Все считавшиеся умеренными партиями, в том числе и партия Зульфикарпашич - Филипповича, в Скупщину не прошли, и первые трещины уже тогда начали глубоко раскалывать БиГ. Однако вплоть до конца 1991 года, то есть до официального признания независимости Словении и Хорватии, процесс в Боснии и Герцеговине развивался в тени событий сербско-словенской, а затем сербско-хорватской войны.

Уже 26 апреля 1991 года была сформирована Скупщина объединенных общин Босанской Краины, вопреки рекомендации Скупщины и правительства Боснии и Герцеговины воздержаться от подобных действий, а 24 июня в Баня-Луке был подписан договор о сотрудничестве Босанской Краины и САО Краины. Три дня спустя, 27 июня, в Босанском Грахове было объявлено об объединении Босанской Краины и САО Краины и обнародована Декларация, в которой подчеркивалось, что объединение сербов - непреложная задача.

Несмотря на стремительно обостряющуюся обстановку в республике, Алия Изетбегович отказался от участия в состоявшейся 12 августа 1991 года в Белграде встрече высших представителей Сербии, Черногории и Боснии и Герцеговины, на которой была принята Инициатива по мирному и демократическому решению югославского кризиса. И уже к октябрю того же 1991 года стало ясно, что руководство ПДД и Скупщины Боснии и Герцеговины держит курс на сецессию. Это побудило лидера Босанской Краины Радована Караджича выступить в ночь с 14 на 15 ноября, когда вопрос о суверенитете Боснии и Герцеговины обсуждался в парламенте, с нашумевшим заявлением о том, что выбранный руководством Боснии и Герцеговины путь ведет в ад, в котором исчезнет мусульманская нация. Депутаты покинули зал заседаний.

9 ноября 1991 года в сербских общинах Боснии и Герцеговины был проведен плебисцит, на котором сербы выразили желание остаться в югославском государстве.

* * *

Ясно, что недоставало лишь искры, чтобы весь накопившийся горючий материал вспыхнул, и вот в такой-то раскаленной атмосфере Арбитражная комиссия (ее часто именуют комиссией Бадинтера, по имени руководителя этой группы председателей конституционных судов пяти европейских стран) делает роковой и вряд ли не преднамеренный шаг: она назначает "дедлайн" (то есть предельный срок) для обращения каждой из югославских республик в международные инстанции с просьбой о признании их независимости - 24 декабря 1991 года. Выбранная дата - сочельник западного Рождества - наводит на мысль о том, что столь циничным образом Запад, на языке мощных символов, обозначал, каким подарком является для него распад Югославии. Моя гипотеза выстроена не на песке: весь ход событий истекающего последнего десятилетия последнего века второго тысячелетия показал, что стратегия развернувшегося в эти годы мощного наступления Запада на Хартленд включала в себя весьма внимательное отношению к выбору дат, которому, очевидно, придавалось немаловажное значение.

Что до Югославии, то ей решение комиссии Бадинтера уже несомненно сулило войну в Боснии, еще более кровавую и жестокую, нежели та, что только что с трудом была приостановлена в Хорватии. Говорят, будто даже Изетбегович заметил, что ему навязывают выбор "между лейкемией и опухолью головного мозга". Так это или нет - выбор был сделан, и соответствующая просьба Боснии и Герцеговины о признании ее назависимости была направлена в условиях, когда не только боснийские сербы отказывались подчиниться Сараево, но и в Западной Герцеговине повсюду висели хорватские флаги. В условиях, когда республики уже захлестывали не только повсеместные локальные стычки, но и волны войны, идущей в Хорватии. Уже в конце 1991 начале 1992 года произошли масштабные перестрелки в Мостаре и Босанском Броде - правда, еще сербско-хорватские, а не сербско-боснийские. Босанский Брод обменялся ударами со Славонским Бродом, расположенным как раз на противоположном берегу Савы, в Хорватии.

Что же до Мостара, крупнейшего города Герцеговины, где мусульмане составляли 35% населения, хорваты - 34% и сербы - 19%, то он стал настоящим яблоком раздора. Во время Второй мировой войны Мостар был оплотом, цитаделью усташей, и в 1991 году вновь быстро стал местом средоточения самых крайних хорватских националистов, надеявшихся превратить его в столицу собственного мини-государства Герцег-Босна (что и произойдет 5 июля 1992 года).

Разумеется, сербы, понимая стратегическое значение города, стремились удержать его, при любом развитии событий, в составе Югославии, для чего в Мостар были направлены части резервистов.

Муниципальные власти потребовали демилитаризации города, но это уже был голос вопиющего в пустыне: все развивалось так, как и предсказывал в письме Хансу ван дер Бруку от 2 декабря 1991 года министр иностранных дел Великобритании, предупреждая, что "поспешное признание" неизбежно приведет к войне.

Войне тем более жестокой, что Босния и Герцеговина занимала совершенно особое место в оборонной системе СФРЮ. Здесь были сосредоточены крупные танкодромы, аэродромы, ракетные базы, резервные командные пункты. Кроме того, здесь было сосредоточено 65% военной промышленности бывшей СФРЮ, в том числе заводы по ремонту крупной военной техники (танков, артиллерийских орудий, самолетов). Трудно представить, чтобы где-либо (разумеется, за исключением постсоветской России, чье поведение уникально по своей эксцентричности) сецессия подобной территории могла произойти совершенно бесконфликтно.