Россия XVIII в. глазами иностранцев

Мая 16-го дня 1727 года я был у принца Евгения[78], который принял меня чрезвычайно ласково.

Принц Евгений Савойский, по мнению моему, совершенный герой; нет таких добрых качеств, которых бы в нем не было: он откровенен, учтив, прост в обращении, не теряя, однако же, приличия, и горд без тщеславия; он не способен обманывать никого, и каждому слову, исходящему из уст его, можно верить, как самой истине; он красноречив, знает науки и читал много; говорит совершенно на пяти языках: латинском, французском, немецком, италиянском и испанском. Ненависть ему неизвестна, и угнетаемая добродетель всегда найдет в нем защитника. На войне он всегда весел, бдителен, внимателен и ровен, даже находясь в жесточайшем огне. Никто лучше его не знает военного искусства: это доказывают десять сражений, им выигранных. В политических делах он проницателен и изъясняется хотя в немногих словах, но очень ясно. Он ненавидит комплиментов и не терпит благодарности за оказанную им милость. Будучи справедлив в высочайшей степени, он не отречется дать удовлетворение каждому честному человеку, ежели сей, думая быть от него оскорбленным, потребует оного. Словом, это совершенный человек во всех отношениях.

Июня 5-го дюк Бурнонвильский получил от графа Цинцендорфского записку, которою он приглашал обоих нас приехать к нему сего же дня утром, в Луксембург. Мы тот же час отправились туда и с самого приезда занялись делами с сим министром и с принцем Евгением.

От них мы узнали, что вчера вечером приехал курьер из Петербурга с известием, что царица Екатерина I[79] скончалась 17 мая в 10 часов вечера от болезни, которая, продолжавшись некоторое время, кончилась нарывом в груди. Они сказали, что это происшествие не изменит ни в чем настоящей нашей системы, потому что новое русское министерство решилось следовать принятым покойною царицей правилам, в чем удостоверяет императора князь Меншиков, первый русский министр, в почтительном письме, которое он писал по сему случаю к его величеству.

После сего граф Цинцендорфский рассказал нам, что происходило в Петербурге по смерти Екатерины.

Как скоро она скончалась, князь Меншиков поставил караул у всех входов дворца, а на другой день поутру пригласил во дворец царевича[80], внука последнего царя, герцога и герцогиню голштейн-готторпских[81], принцессу Елисавету[82], дочь покойной царицы, и всех вельмож и первейших министров русских. Меншиков объявил им, что царица скончалась в прошедшую ночь, вруча ему свое духовное завещание, которое он тут же и прочел. В самом начале завещания она объявила единственным своим наследником вышесказанного царевича, внука своего супруга. Все, бывшие в собрании, выслушав это, тотчас закричали «ура!». Тетка его, герцогиня голштинская, первая пала к его ногам, а за нею и все прочие и тут же присягнули в верности. Остальное содержание духовной относилось к образу правления и назначало регентство, которое долженствовало продлиться до того времени, когда новому царю исполнится 16 лет, а тогда ему было только 12. В члены совета регентства назначались: герцог и герцогиня голштинские, принцесса Елисавета, сестра герцогини, князь Меншиков, государственный канцлер граф Головкин, адмирал граф Апраксин, царский обер-гофмейстер барон Остерман[83] и князь Дмитрий Голицын[84] В конце духовной Екатерина предписывала поддерживать союз и согласие с императором и следовать той же системе, которой она следовала. Но статья, относящаяся до малолетства царя, осталась без исполнения, потому что тут же объявили его совершеннолетним, и герцог голштинский, оскорбляемый Меншиковым, чрез два месяца уехал со своею супругою в свои владения.

Известие о кончине Екатерины I огорчило меня до чрезвычайности, ибо одна из главнейших причин, по которой я принял посольство в такую отдаленную от ног моего государя страну, состояла в том, что мне хотелось узнать лично такую великую государыню, которую и лучшие писатели не могут выхвалить достойно. Но меня много успокаивало уверение императорских министров, что эта великая потеря не сделает никакой перемены в настоящих делах, потому что на другой день ее кончины все было в величайшем спокойствии, хотя тогда можно было опасаться величайшего волнения. Правда, что за недолгое до смерти царицы время был открыт заговор, главою которого были генерал Толстой[85] и генерал Дивиер[86], родом португалец; но их обоих схватили, и заговор их не имел никаких последствий.

Июня 21 ‹-го› получили мы известие о смерти епископа любского, двоюродного брата герцога голштинского, который должен был жениться на принцессе Елисавете московской.

Вместе с сим получено также известие об обручении царя с дочерью князя Меншикова.

В 28 ‹-й› день приехал курьер из Берлина с известием, что король английский Георг умер в Оснабрюке 13 ‹-го› числа от апоплексического удара.

Июля 26 ‹-го› приехал второй курьер из Мадрида, который огорчил меня так же, как и первый, потому что я не получил с ним никакого повеления, и маркиз де ла Паз все притворялся, что не знает о кончине царицы. Наконец 4 августа приехал третий курьер и привез мне новые кредитивы и наставления. Маркиз именем королевским предписывал мне ехать как можно скорее к месту моего назначения.

Войско короля прусского состоит из 70 тысяч человек отличнейших, кои служат с величайшею точностию.

Октября 19 <-го> был я с графом Секендорфским в городе Потсдаме, желая видеть славный гренадерский, или, лучше, исполинский, полк, состоящий из 2500 человек, из которых самый малый ростом в 6, а самый высокий — в 7 с лишком геометрических футов.

Октября 25(-го) приехал я в Данциг. Случилось, что в том же трактире, в котором я остановился, жил также граф Маврикий Саксонский, побочный сын короля польского, который был избран в герцоги курляндские, о чем я буду говорить после. Он был мне очень хорошим приятелем в Париже, и поэтому я был очень рад, встретившись с ним здесь, и мы не разлучались во все то время, которое пробыл я в Данциге. Он мне подробно рассказал о состоянии своих дел в Курляндии и просил похлопотать о нем при дворе петербургском. Я обещал ему это, разумея, при удобном случае, но притом сказал, что буду стараться о нем как приятель, а не как посол, потому что не имею от короля, моего государя, повеления мешаться в это дело. После сего он убедительно просил меня выхлопотать из рук русского министерства множество записочек, кои получал он от разных дам и хранил в сундуке, который отняли у него русские, и что в том же сундуке находится журнал любовных шашней при дворе короля, отца его, примолвя, что ежели журнал этот откроется, то наделает ему много хлопот. Все это я обещал ему и, приехав в Москву, действительно услужил ему дружески.

Ноября 9 (-го) отправился я очень рано и, проехав 4 лье, прибыл к обеду в Митаву. Почти за пол-лье от сего города встретился я с генерал-майором Миром, который нарочно был послан Польскою комиссиею мне навстречу для поздравления меня с приездом. Пересев в его карету, я приехал в. Митаву в полдень. Четверо из главных членов комиссии тотчас явились ко мне с визитом, и именно: князь епископ вармийский, граф денгофский, генерал литовский, граф Дунин, референдарий коронный, и князь Радзивилл. Они повезли меня обедать к референдарию, где была также вдовствующая герцогиня курляндская[87], дочь Иоанна, старшего брата Петра I. Генерал Ласси, бывший в Митаве от российского двора, также приезжал ко мне, и я ужинал у него.

На другой день, 10(-го) числа, представлялся я герцогине курляндской Анне Иоанновне и был очень хорошо принят от ее высочества.

От нее поехал я обедать к епископу вармийскому.

Курляндия и Семигалия суть две соединенные области, объявленные в 1561 году наследственным герцогством для дома Кетлера, который, желая поддержать себя, отдался уже тогда под покровительство Польши, завися от нее в виде лена. Дом Кетлера, один из древнейших в Европе, кончится в лице нынешнего герцога Фердинанда, 70-летнего старца, не имеющего наследников. Уже с лишком 27 лет, как он, поссорясь с курляндским дворянством, выехал из своих владений и живет в Данциге.

Его дворянство, видя, что герцог Фердинанд не проживет долго по причине глубокой его старости, решилось составить сейм для избрания ему преемника и 5 июля 1726 (года) избрало без всякого прекословия графа Маврикия, побочного сына короля польского и курфюрста саксонского. Граф присутствовал при сем избрании и согласился на него; но Польская республика тут же воспротивилась этому, объявив, что в силу ленного владения и условия, сделанного Кетлером на случай, если дом его угаснет, Курляндское герцогство зависит уже прямо от короля и Речи Посполитой польской. Князь Ментиков, генералиссимус русских войск, немедленно после вышесказанного избрания графа Маврикия приехал в Митаву, где еще находились граф и депутаты сейма, и, полагаясь на свою силу и на имя тогдашней царицы, старался склонить сейм избрать его в наследники герцогу Фердинанду, что, однако же, ему не удалось. Он имел несколько свиданий с графом Саксонским, но не мог получить от него того, чего желал, и все это кончилось условием, чтобы тот из них, кто сделается герцогом курляндским, заплатил другому сто тысяч ефимков.

Между тем Курляндской сейм, собравшись вновь в главной митавской церкви, подтвердил свое избрание, и граф Саксонский, желая поддержать оное, возвратился в Курляндию в мае 1727 года и укрепился с небольшим числом войска на одном острове, лежащем в заливе Балтийского моря, в одном лье от Митавы, который по местоположению своему даже неприступен; но князь Ментиков отправил корпус русских войск под начальством генерала Ласси, чтобы вытеснить графа Саксонского. Ласси, пришед к острову, послал сказать графу, что имеет повеление от царицы, своей государыни, объявить ему, чтобы он, нимало не медля, выехал из Курляндии. Хотя Ласси требовал, чтобы граф оставил Курляндию через 4 дня, но он отправился в тот же самый день. После сего Ласси велел объявить графским людям, чтобы они сдались без сопротивления, а он велит проводить их до польской границы; но вместо сего отправил их, со всем их и графским имуществом, в Ригу, где и держали их несколько недель.

Между тем Польская республика принудила своего короля не утверждать сделанного курляндцами избрания в герцоги графа Саксонского, и король, хотя и против своей воли, принужден был сделать это, в ожидании удобнейшего случая помочь своему сыну. После сего республика составила комиссию, членов которой я поименовал выше, и отправила ее в Митаву для переговоров с курляндскими депутатами о присоединении герцогства к короне польской. В то же самое время республика объявила на своем сейме графа Саксонского виновным в оскорблении величества и врагом отечества.

По приезде некоторых членов комиссии в Митаву князь Ментиков, по их требованию, велел сдать полякам всех людей и вещи графа Саксонского, кои содержались в Риге, совершенно вопреки их капитуляции.

Курляндские депутаты не могли согласиться насчет образа правления, который поляки хотели ввести по смерти герцога Фердинанда, и протестовали против всего, что сделали последние. Таким образом, Польская комиссия, не произведя ничего положительного, кончилась в декабре 1727 (года).

Но прежде нежели она разошлась, российский двор велел своим генералам, Ласси и Бибикову, объявить ей, что царь никак не допустит до того, чтобы Курляндия была присоединена к Польше, а требует, чтобы, по силе особенных условий, сделанных курляндцами с поляками, герцогом был который-либо из германских государей.

Вот все, что я мог узнать о курляндцах в течение нескольких дней, кои я пробыл в Митаве.

Из Нарвы я выехал 21 ноября утром и, проехав две ночи и день, наконец прибыл в Петербург 23(-го) числа в полдень. От Нарвы до сего столичного города считается 142 версты.

На другой день, 24 ноября, я уведомил о своем приезде министров царских и иностранных дворов, а Поелику я принял титул только полномочного министра, то и обязан был сделать первый визит членам регентства, а именно: государственному канцлеру графу Головкину, генерал-адмиралу Апраксину, вице-канцлеру и гофмейстеру царскому барону Остерману и князю Дмитрию Голицыну.

На первой аудиенции у его величества был я 31 декабря. Речь говорил я на кастильском языке, а отвечал на нее, от имени царя, барон Остерман по-русски.

По окончании сего обер-церемониймейстер привел меня на аудиенцию к великой княжне, сестре его величества[88] Тут речь произнес я на французском языке, а барон Остерман, стоявший при ней с левой стороны, отвечал мне, по ее повелению, на том же языке.

После сего представлялся я принцессе Елисавете и говорил ей речь также по-французски, а ее высочество приказала своей статс-даме, графине Салтыковой, отвечать мне, что она и исполнила на французском языке.

На другой день послал я просить позволения представиться герцогине мекленбургской[89] и герцогине Параскевии[90], дочерям царя Иоанна, старшего брата Петра I, но они не могли исполнить моей просьбы, потому что отъезжали того же дня в Москву.

Вот письмо, которое отправил я 10 января 1728 (года) к маркизу де ла Паз.

«Полагаю, что королю, нашему государю, весьма нужно знать в подробности систему правления русской земли, которая подвергается величайшей опасности, если бог не отвратит сего, упасть опять в прежнее свое состояние.

Со времени низвержения князя Меншикова барон Остерман, гофмейстер царский и вице-канцлер, считался первым министром; но, будучи иностранцем, он не смеет ничего делать по собственному своему побуждению и сносится во всем с тремя другими членами регентства, поступая с величайшею осторожностию и скрытностию. Хотя государю не исполнилось еще 13 лет, но, как он был объявлен совершеннолетним, то никто не смеет {ни) говорить ему ни о чем, ни подавать ему советов. Один только Остерман имеет над ним некоторую власть, но и его замечания уже не уважаются. Царь не терпит ни моря, ни кораблей, а страстно любит псовую охоту. Здесь, в Петербурге, негде охотиться, но в Москве очень можно, почему никто не сомневается, что, приехав туда один раз, он едва ли возвратится сюда, и причины, для сего приводимые, кажутся мне не неосновательными.

Главная причина, для которой покойная царица и Петр I основали здесь свою резиденцию, была та, чтобы иметь всегда в глазах рождающуюся морскую силу, которая была для них величайшим наслаждением, и для того, чтобы держать в почтении государей, своих соседей, и именно шведских. Юный монарх не походит на них: он ненавидит морского дела и окружен русскими, кои, не терпя отдаления своего от родины, всегда толкуют ему ехать в Москву, где жили его предки, и при этом выхваляют московский климат и множество дичи в ее окрестностях, а здесь климат не только нездоровый, но и грустный и нет мест для охоты.

Многие думают, что коронация совершится прежде поста и что после сего царь возвратится сюда. Но я думаю, что этому не бывать, потому что еще ничто не готово для сего торжества, и купцы, поехавшие в Лион для закупки шелковых и штофных материй, не могут воротиться прежде исхода сего месяца или начала будущего, а генерал Ягужинский[91], зять государственного канцлера, уверял меня, что коронация будет не прежде, как после пасхи, и, наверное, мы не воротимся прежде лета.

Барон Остерман также в отчаянии, что плоды данного им царю хорошего воспитания прдпадают и что он сам подвержен ежедневно интригам русских, которые на каждом шагу расставляют сети, чтобы он, запутавшись в них, упал и погиб. Он знает это очень хорошо, и люди, заслуживающие доверия, говорили мне, что он решится после коронации отказаться от звания гофмейстера и просить об отставке. На сих днях он занемог, и кровь, пущенная ему, была вся черная и почти гнилая. Болезнь эта сделалась оттого только, что он вынужден был говорить царю о его образе жизни, а его величество, выслушав его, отошел, не сказав ни слова. Чрез несколько дней он стал говорить то же, примолвив, что его величество сам чрез несколько лет велел бы отрубить ему голову, если бы он не представил ему пропасти, в которую он теперь стремится, и что он не может быть свидетелем его погибели и отказывается от звания гофмейстера. Царь обнял Остермана и со слезами на глазах просил не оставлять его, но в этот же самый вечер он принялся за прежнее.

Чтобы лучше понять настоящее состояние сего двора, надобно знать, что здесь две партии. Первая — царская, к которой принадлежат все те русские, кои главнейше стремятся к тому, чтобы выгнать отсюда всех иностранцев. Эта партия разделяется надвое: одна состоит из Голицыных, другая — из Долгоруковых, как я объясню после. Вторая партия называется великой княжны, сестры царской, и к ней принадлежат барон Остерман, граф Левенволд и все иностранцы. Цель сей партии состоит в том, чтобы поддерживать себя против русских милостию и покровительством великой княжны, которую царь по сие время весьма много уважает. Левенволда ненавидят не только русские, но и все честные люди, а прискорбнее всего то, что Остерман очень любит такого человека, которого всячески стараются отдалить от двора.

Но более всех доверенности царь имеет к принцессе Елисавете, своей тетке, которая отличной красоты и ведет себя очень благоразумно. Она уважает Остермана и обращается с ним ласково.

Его величество также очень любит молодого князя Долгорукова Ивана Алексеевича[92], который, по молодости своей, угождает ему во всем, и потому нельзя сомневаться в том, чтобы он не остался главнейшим фаворитом и не сверг со временем барона Остермана и всех других; как ни старались удалить сего Долгорукова, но по сие время сделать этого не могли. Он сын князя Алексея Долгорукова[93], второго гофмейстера царского. Князь Иван служит камергером и пользуется такою доверенностию, что не оставляет царя ни на минуту и даже спит в одной с ним комнате. И отец содействует много к доставлению царю удовольствий; им удалось бы уже удалить Остермана, если бы русские вельможи были согласны между собою.

Голицыны и Долгоруковы суть главнейшие и сильнейшие из всех русских бояр; но с некоторого времени они враждуют между собою; если которому из них вздумается посадить в министерство кого из своих, другие тот же час противятся этому, так что иные думали, что, не могши согласиться на сей счет, они прибегнут к третьему, и именно к барону Шафирову[94] Сей последний имел одну должность с Остерманом и был любимцем покойного царя; теперь он живет в ссылке в Москве, где также находится царица, бабка нынешнего царя[95], у которой Шафиров бывает каждый день, а как нет сомнения, чтобы она не получила большего веса в правлении, когда двор приедет в Москву, то многие, зная, как много она ненавидит иностранцев, думают, что она низвергнет Остермана и на его место посадит Шафирова. Но как скоро здесь узнали, что он беспрестанно бывает у царицы, то догадались о его замысле и послали к нему повеление отправиться в Архангельск, прежде даже приезда двора в Москву.

Хотя Шафиров человек со способностями и чрезвычайно искусный в делах, но удаление Остермана было бы невозвратимою потерею для нашего союза. Самые враги Остермана не могут упрекнуть его в том, чтобы он худо служил своему государю, чтобы давал ему дурные советы и дозволял кому-либо подкупать себя подарками или деньгами; на него нападают только за то, что он очень дружен с Левенволдом, как я сказал выше, и что дозволяет царю делать все, что ему угодно, не останавливая его ни в чем. Что касается до первой статьи, то обвинители его правы, но не правы в последней: ибо в этом он нимало не виноват, и ежели его представления не имели того действия, какого бы от них ожидать надлежало, то в этом виноваты сами же русские, которые не помогали ему и не помогают надлежащим образом; они так его ненавидят, что готовы обратить в преступление самые лучшие его дела. Несмотря на все это (да не подумает король, чтобы Остерман был совершенный человек), он лжив и готов сделать все, чтобы достичь своей цели, не имеет религии, потому что три раза уже менял ее, и чрезвычайно коварен; но это такой человек, в котором мы имеем нужду и без которого не сделаем здесь ничего.

Русские боятся большой власти, которую принцесса Елисавета имеет над царем; ум, способности и искусство ее пугают их, поэтому им хочется удалить ее от двора, выдав ее замуж. Хотя это трудновато, однако же может сделаться, если начатые о сем переговоры кончатся удачно. Граф Маврикий Саксонский не оставил своих притязаний и своей надежды, и, зная, что русский двор никогда не допустит присоединения Курляндии к Польше, он держит здесь тайно доверенного человека для ходатайства по его делам, кои идут хорошо. Одно из главнейших его предложений состоит в том, чтобы вступить в брак с принцессою Елисаветою, а как величайшее желание русских состоит в удалении принцессы от двора, к чему присовокупляется и выгода, что Курляндия не будет присоединена к Польше, то они и приняли благосклонно предложение графа, и это дело идет так хорошо, что теперь думают пригласить его в Москву, хотя еще не решено, исполнить ли его предложение или нет; это хранится в величайшей тайне, и я не без труда мог узнать о том. Таким образом, я не сомневаюсь, чтобы граф Мориц не успел в своем искании, а русские вместе с тем достигнут до своего желания удалить принцессу.

Им хочется сделать то же и с великою княжною и сыскать ей хорошего жениха, но это очень трудно, потому что найдется мало государей, кои захотели бы искать себе невесты в Москве. Русские были бы очень рады поменяться с Пруссиею, заставя царя жениться на старшей дочери его прусского величества и выдав за королевского принца Пруссии великую княжну; но я не думаю, чтобы король прусский согласился на это, ибо все его желание состоит в том, чтобы сделать цену со свояком своим, королем английским.

Теперь появляется новый фаворит, граф Бутурлин, зять фельдмаршала князя Голицына, и все враги дома Долгоруковых стараются ввести его в милость у царя; но меня уверяли, что Бутурлин помирит обе партии, Голицыных и Долгоруковых, и если это правда, то Остерманова партия погибнет безвозвратно, да и сам он падет непременно.

Вот состояние, в котором теперь находится двор и министерство; но я не ручаюсь, чтобы через неделю не случилось чего-нибудь совершенно противного, ибо нет в Европе двора непостояннее здешнего».

Января 12<-го>, в Новый год по старому стилю, я поднес царю очень хорошее ружье работы Диего Искибеля, которое ему очень понравилось, и когда я приехал во дворец с поздравлением, то он приказал мне остаться обедать с ним — милость, каковой он не оказывал ни одному иностранному министру. За столом он был ко мне очень благосклонен и пил за здравие короля, моего государя, на что я отвечал бокалом вина, которое я выпил за здравие его царского величества, обратясь с оным к принцессе Елисавете.

Января 17<-го>, а по старому стилю 6(-го), день крещения, был обряд водоосвящения на реке. Гвардия и весь Петербургский гарнизон выстроились на Неве, где было устроено здание арками, а в нем прорубь со ступенями до самой воды. Его величество вышел из дворца в 11 часов и, прибыв к реке, стал в первый раз перед Преображенским полком, которого он был полковником, после чего пошел в Троицкую церковь, где обедню служил архиепископ коломенский с двумя другими епископами. По окончании божественной службы его величество пришел опять к своему полку и стал перед ним с еспонтоном в руке, а духовенство все, в процессии, пришло к месту водоосвящения, которое совершил архиепископ коломенский. По окончании сего обряда все войско сделало залп, и вместе с тем была пушечная пальба с крепости, и царь вел свой полк, с еспонтоном в руке, до самого дворца.

Января 20(-го) его царское величество отправился со всем своим двором в Москву и, проезжая чрез Новгород и Тверь, пробыл по одному дню в каждом из сих городов. Повсюду принимали его с восторгом.

Я выехал из Петербурга в Москву 5 февраля в 4 часа пополудни вместе с польским посланником и его супругою.

Февраля 11 (-го) мы отправились из Клина в 4 часа утра и в 1 час приехали в небольшое селение Черный Ям, где и обедали. Там мы нашли вдовствующую герцогиню курляндскую, которая очень обласкала нас. Желая приехать в Москву поранее, до которой отсюда считается только 25 верст, мы недолго сидели за столом и, не останавливаясь нигде, приехали туда благополучно в 7 часов вечера.

Царь приехал в Москву 30 января, но не въезжал еще торжественно по причине простуды, которая причинила ему боль в груди. Его величество остановился в загородном доме... в 7 верстах от Москвы. И великая княжна также занемогла: на ней показалась сыпь, похожая на корь.

Царь немедленно по приезде своем отправился инкогнито к своей бабке, которая жила в одном монастыре и никогда еще не видела его. Небесполезно будет, если я о ней скажу несколько слов.

Царица, бабка царская, происходит из дома Лопухиных, одного из древнейших в России. Петр I женился на ней в 1698 году, и она родила ему царевича Алексея, умершего в 1718 году и оставившего после себя сына, ныне владеющего государя. Они жили очень согласно между собою до тех пор, пока ненависть царицы к иноземцам и ко всем обычаям европейским, кои царь очень любил, не произвела между ними охлаждения, так что Петр, наконец, удалил ее в монастырь, а вскоре потом в Шлиссельбургскую крепость, где она и оставалась до кончины царицы Екатерины. Внук ее, вступив на престол, перевел ее в один из московских монастырей, но она никогда не была пострижена, хотя царь, супруг ее, и принуждал ее к тому.

Таким образом, Петр II приехал к ней, но она что-то ему не понравилась, и потому он не имел к ней доверенности, хотя она и ласкалась этою надеждою по причине большого ее желания властвовать. Несмотря, однако же, на это, он назначил ей на содержание по 60 тысяч рублей в год и отвел ей комнаты во дворце с услугою. Когда я видел ее, она была уже старухою, но меня уверяли, что она была отличной красоты.

Чрез день по приезде моем я был с визитом у герцогини курляндской, которая жила недалеко от меня и приняла меня очень ласково.

Царь, освободясь от болезни, въехал торжественно в Москву 15 февраля.

Февраля 19(-го) его величество назначил в члены Верховного совета князя Василия Долгорукова, который был послом во Франции, и князя Алексея Долгорукова, своего второго гофмейстера, и таким образом совет составился из шести членов, вместо прежде бывших четырех.

Из депеши моей к королю, моему государю, от 10 января видели, что в России были две партии: голицынская и долгоруковская. По приезде двора в Москву барон Остерман пристал к Долгоруковым и тем много содействовал к сопротивлению голицынской партии, которая, быв открытым врагом иноземцев и иностранных обычаев, хотела отдалить Остермана и заставить царя остаться в Москве, возвратиться к старинным русским обычаям и отказаться от роли, которую Великий Петр I стал играть в свете.

Февраля 22(-го) его величество пожаловал князя Ивана Долгорукова, своего любимца, в обер-камергеры и в тот же день возложил на него орден св. Андрея. Второй его любимец, граф Бутурлин, произведен в генералы и назначен прапорщиком в кавалергардский корпус.

За несколько до сего дней получил я повеление от короля, моего государя, просить царя о принятии в свою службу г. Кейта, брата графа, наследственного маршала Шотландии. Сей Кейт уже 9 лет имел в Испании чин полковника, но оставался без полка, потому что был не католического вероисповедания. Его царское величество так был милостив, что тот же час велел принять его в свою службу с чином и жалованьем генерал-майора.

Марта 1(-го) царица, бабка царская, была в первый раз у его величества, но юный государь, боясь, чтобы она не стала говорить с ним о делах государственных, сделал так, что не оставался с нею наедине, и хотя обращался с нею весьма вежливо, однако же не допустил ее говорить ни о чем.

Марта 7(-го) совершилась коронация его величества.

Марта 9(-го) чужестранные министры получили приглашение от имени его величества приехать вечером на Царицын луг, где был фейерверк и бал.

Марта 10(-го) его величество велел кормить народ на большой дворцовой площади, где были сделаны два больших фонтана — один с красным, а другой с белым вином.

Марта 11 (-го) его величеству угодно было почтить дом мой и ужинать у меня. Я принял его так великолепно, как только мог: у меня было накрыто три стола, по двадцати кувертов на каждом, а до ужина и после ужина был большой концерт. Вот все, что я мог сделать, смотря по малому времени, которое имел для приуготовления к сей чести, ибо его величество приказал уведомить меня только накануне. Царь пробыл у меня за час пополуночи, а за столом просидел с лишком полтора часа, чему все удивились, потому что он остается за столом, обыкновенно, не более четверти часа. (...)

Я забыл сказать, что в день коронации царь произвел в генерал-фельдмаршалы князя Трубецкого[96] и генерала князя Долгорукова, который командовал войсками в Персии, да еще четверых в генерал-лейтенанты.

Марта 13(-го) получено известие, что герцогиня голштейн-готторпская разрешилась от бремени принцем, и по сему случаю был на другой день, 14(-го) числа, во дворце бал, на который приглашен был и я со всеми чужестранными министрами.

Марта 17(-го) барон Абихсдаль, обер-церемониймейстер, был у меня и после длинного предисловия сказал мне с величайшею доверенностию, что он желал бы поговорить со мною об одном деле, с тем чтобы оно осталось между нами. Дело состояло в том, что он спросил меня, буду ли я доволен, ежели его величество пожалует мне орден св. Андрея, и может ли носить сей орден тот, кто имеет уже орден Золотого Руна? На это я отвечал, что все знаки отличия, которыми угодно будет его величеству меня удостоить, я приму за величайшую для себя честь, но просить о том никогда не стану. Что же касается до второй статьи, то я могу его уверить, что Золотое Руно не мешает другим орденам, потому что король, мой государь, получил от папы разрешение, чтобы кавалеры сего ордена могли получать и другие, и что теперь у нас более 20 кавалеров Руна носят и другие ордена.

Почти в то же самое время получил я официальную депешу от маркиза де ла Паз, которою он уведомил меня именем короля, что как бракосочетание принца астурийского с инфантою португальскою и принца бразильского с нашею инфантою донною Марияною Викториею уже заключено, то его величество повелевает мне торжествовать оба сии бракосочетания особенным праздником. Вследствие сего я решился объявить царю о сем событии и просил аудиенции, которую и назначили 28(-го) числа в три часа пополудни. На сей аудиенции я говорил царю речь от имени короля, моего государя, и его величество отвечал мне с изъяснением величайшего дружественного расположения к королю.

По выслушании сего ответа я хотел удалиться, но барон Остерман сказал мне, чтобы я подошел к царю, который желает украсить меня своим орденом св. Андрея в ознаменование доброго известия, от меня полученного, и уважения к моей особе. Тут князь Иван Долгоруков, обер-камергер, поднес его величеству знаки ордена на вызолоченном серебряном блюде, и его величество, взяв их, возложил на меня. Признаюсь, что манера и случай, которым воспользовался его величество оказать мне эту милость, заставили меня принять сей орден с величайшею благодарностию, ибо клянусь, что хотя обер-церемониймейстер и говорил мне о том за несколько дней, но я нимало не думал, чтобы это случилось в сей день. По принесении мною благодарности его величество приказал мне остаться обедать с ним: ему угодно было почтить меня без всякой со стороны моей заслуги.

Апреля 1 <-го> его величество изволил пожаловать ко мне обедать со всеми кавалерами ордена св. Андрея и министрами Верховного совета. У меня было накрыто три стола, за которыми служили в одно время, да, сверх того, стол для солдат и служителей, бывших при его величестве... Его величеству угодно было остаться у меня до 6 часов, он был очень весел и очень доволен.

В половине апреля дошло даже до самого царя какое-то писание, неизвестно кем сочиненное, в котором оправдывался князь Меншиков и восхвалялись великие способности и ум сего несчастного министра. Писание заключалось тем, что ежели не призовут его опять, то дела никогда не пойдут хорошо. Очевидно было, что эта бумага была писана самим князем или кем-либо из преданных ему. Поэтому произведен был строгий розыск и издан царский указ, которым обещана была большая награда тому, кто откроет сочинителя. Вследствие сего узнали, что духовник царицы-бабки получил тысячу ефимков за то, чтобы он постарался ввести его в милость царицы. Духовника взяли тотчас к допросу, и как он признался в своем преступлении, то его наказали строго, а Меншикова отправили на Березовый остров у Ледовитого моря, в 10 тысячах верстах от Москвы. Свояченица его Варвара была сослана в какой-то монастырь на границе персидской, а другая его свояченица, жившая в Москве, была взята, и уже хотели было ее пытать, но как она призналась во всем, чего от нее требовали, то и оставили ее только в заключении. За несколько дней до сего происшествия княгиня Меншикова умерла с печали от несчастий своего мужа, которого сказанное писание повергло еще в большее, ибо если бы он или его друзья не сделали этого, то я думаю, что ему позволили бы жить спокойно в Ораниенбурге.

Мая 2(-го), по старому стилю, день пасхи, все мы, чужестранные министры, приехали во дворец для поздравления царя, и его величество заставил нас выпить по рюмке вина за свое здоровье; то же самое было и в комнатах обеих принцесс.

Барон Остерман, заботившийся только о том, чтобы держать Русское царство в том положении, в котором оставил его Петр I, желал, чтобы двор возвратился в Петербург, где царь может гораздо лучше знать все то, что делается в свете. Но это не нравилось русским, которые, занимаясь более своими, нежели государственными делами, старались удерживать его в Москве, чтобы быть поближе к своим домам и деревням. И действительно, при помощи князя Ивана Долгорукова, царского фаворита, они склонили Остермана на то, чтобы двор возвратился в Петербург не прежде зимы, а чтобы заставить царя еще более полюбить Москву, то его возили по ближайшим загородным домам, забавляя его беспрестанно псовою охотою, которую он любил чрезвычайно, и твердя о величайшей разности климата московского и петербуржского. И в самом деле, они говорили правду, потому что нет земли и климата лучше московского.

Именно в это самое время обнаружилась ненависть князя Долгорукова — фаворита к барону Остерману, к которому царь имел еще некоторое уважение. Она простиралась до того, что однажды он велел мне сказать, без всяких околичностей, что ежели я люблю Остермана более, нежели его, то он сделается мне явным врагом.

Каждый легко поймет, что такое признание требовало от меня величайшей осторожности, но, по счастию, я остался в согласии с обоими, отвечав фавориту, что мне нельзя не бывать часто у Остермана по делам моего посольства, как у министра, который назначен вести переговоры с чужестранными, и в то же время я дал почувствовать Остерману, что приязнь моя к Долгорукову происходит оттого, что мне очень хочется угодить царю, который любит Долгорукова. Сим я успокоил обоих и могу сказать, что тот и другой остались мне хорошими приятелями.

Мая 18<-го>, в день восшествия царского на престол, был большой съезд ко двору для принесения поздравления великой княжне, сестре его величества. Ее высочество сделала мне честь, приказав мне остаться обедать у нее, и за столом была весьма милостива ко мне.

Здоровье ее было не очень в хорошем состоянии: врачи думали, что у нее чахотка, и вследствие сего лечили ее так, как будто у нее была грудная болезнь. Но не чахотка была причиною ее болезни, и только один врач мог ее вылечить, именно брат ее. Его величество по восшествии своем на престол имел такую доверенность к своей сестре, что делал для нее все и не мог ни минуты оставаться без нее. Они жили в величайшем согласии, и великая княжна давала удивительные советы своему брату, хотя только одним годом была старее его. Мало-помалу, однако же, царь привязался к своей тетке, принцессе Елисавете, а фаворит его и другие придворные, кои не любили великой княжны за то, что она уважала Остермана и благоволила иностранцам, всячески старались выхвалять принцессу, которая не любила своей племянницы, и сделали то, что чрез полгода царь не говорил уже с ней ни о каких делах и, следственно, не имел к ней никакой более доверенности. Великая княжна, у которой душа была превосходнейшая, чрезвычайно страдала оттого, что брат удалился от нее, и это страдание усугублялось еще тем, что тетка совсем перестала ходить к ней и обращалась с нею весьма холодно. Вот настоящая причина ее болезни, и грусть ее была так велика, что она впала в изнурительную лихорадку, которая чуть было не свела ее в могилу, но крепкое ее телосложение и молодость избавили ее от сей опасности.

Царь пробыл несколько недель в подмосковных, но возвратился 30(-го) числа и на другой день сделал смотр обоим гвардейским полкам. Он пригласил меня на сей смотр, и я остался довольным экзерцициею сих полков.

Июня 2(-го) поехал я к барону Остерману и очень удивился, нашед у него фаворита Долгорукова и отца его. Они заметно смутились при моем входе, почему я счел приличным сократить мое посещение и, посидев немного, откланялся, с большим желанием узнать, зачем они приезжали.

Я узнал это на другой день от самого фаворита, к которому я заехал. Он сказал мне, что пробыл у Остермана более четырех часов, что Остерман со слезами на глазах просил его о дружбе, уверяя, что он никогда и ничего не будет делать без его согласия и будет говорить с царем не иначе, как при нем; что после сего они разговаривали о здоровье царском, условясь, чтобы впредь всегда ездил за город с его величеством врач, и что, наконец, они говорили о домашних делах. Он примолвил, что не любит и никогда не будет любить Остермана. Беседу нашу прекратил присланный от царя звать Долгорукова к себе.

Июня 4(-го) получено известие о кончине герцогини голштинской, которая без прекословия была первою красавицею в Европе. Русских мало опечалило это горестное известие, да и сам царь не грустил, однако же велел надеть траур на три месяца. Герцогиня была дочерью Петра I и покойной царицы Екатерины и вышла за герцога голштейн-готторпского в 1725 году.

Царь, пробыв в Москве только два дня, уехал опять за город, но фаворит велел мне сказать, что когда я назначу день своего праздника, то уведомил бы его, и он уговорит его величество быть на нем.

Июня 23(-го) получил я письмо от маркиза де ла Паз, который дал мне знать, что его величество король, наш государь, совершенно одобряет то, что я принял Андреевский орден, и повелевает мне благодарить царя, именем его величества, за отличие, мне оказанное.

Приготовив все для праздника, который я должен был дать по случаю сугубого бракосочетания, я отправил нарочного к фавориту с просьбою доложить о сем царю и просить его о назначении дня. Мне отвечали, что его величество назначил 27(-е) число, и что он возвратится в Москву единственно для того, чтобы быть на моем празднике, и что я могу приехать туда, где теперь находится его величество, для формального приглашения. Я очень был доволен сим знаком милости, потому что никому не давалось позволения видеть его величество, когда он занимался охотою с избранным обществом.

Вследствие сего я отправился в подмосковную фаворита, Горенки, где находился царь, и его величество принял меня с отличным благоволением. Пригласив его формально на свой праздник и отобедав с ним, я рано возвратился в Москву для приглашения принцесс.

Его величество приехал в город в ту же самую ночь.

Наконец 27 (-го) числа я дал свой праздник, и, по мнению общему, он был лучше всех, какие только бывали в России. Бал длился до 3 часов утра, и царь уехал с величайшим удовольствием с моего праздника, который стоил мне 6979 рублей, или 2000 испанских пистолей.

Июля 10(-го), по старому стилю, день св. Петра, тезоименитства царского, я приехал во дворец с графом Братиславским, и царь приказал нам остаться обедать...

Стол кончился почти в 5 с половиною часов, и как нам сказали, что в это же самое время начнется бал, то мы и остались там в беседе с бароном Остерманом и князем Василием Долгоруковым. Вскоре пришел граф Ягужинский сказать, что меня зовет к себе фаворит, и провел меня до его комнат, где я нашел фельдмаршала Долгорукова, с которым и познакомился. (...)

Сегодняшний бал продолжался до двух часов утра, и царь обращался со мною благосклоннее обыкновенного, так что весь двор заметил это.

В тот же день простили барона Шафирова и позволили ему приехать ко двору поцеловать руку у царя. Он был любимцем Петра I и вице-канцлером, но несколько уже лет находился в опале, быв лишен всех чинов и ордена св. Андрея. Остерман, который очень его боялся по причине больших его способностей, всегда сопротивлялся его прощению; но Долгоруковы, которым он был сродни, успели помочь ему, с тем, однако же, чтобы он оставался без должности и имел бы только счастие видеть своего государя. Впрочем, все дело состояло единственно в том, чтобы навести страх на Остермана.

Июля 22(-го) царь возвратился в Москву по случаю дня рождения своей сестры, великой княжны, и для того, чтобы принять от графа Братиславского две богатые кареты, присланные в дар царю от императора.

Июля 23(-го), по окончании приема карет, мы были у руки великой княжны и тот же час сели за ужин с его величеством и принцессами, после чего танцевали до первого часа пополуночи.

В сей же день царь возвратил фельдмаршалу Долгорукову чин подполковника гвардии, которого, как и всех прочих, он был лишен Петром I за то, что он пристал к его сыну, отцу нынешнего государя, умершему в 1718 году.

В тот же день его величество пожаловал орден св. Александра Невского гофмаршалу Шепелеву и статскому советнику Наумову.

Июля 31 (-го) приезжал ко мне фаворит Долгоруков. На изъяснение мое о необходимости и последствиях возвращения в Петербург он уверял меня, что и он сам желает уговорить к тому царя, но как его родитель и другие все стараются удержать царя в Москве, то ему не хочется, чтобы кто-либо знал о его намерении, и даже с Остерманом он не будет говорить о том. Наконец, он обещал мне склонить на то царя, как скоро выпадет столько снега, чтобы можно были ехать на полозьях, но просил содержать это в тайне, что я ему и обещал. Таким образом мы расстались.

В начале августа фаворит Долгоруков и барон Остерман, бывшие явными между собою врагами, помирились. Немало содействовал этому и я, хлопотав о сем с лишком четыре месяца. Со стороны Остермана я не нашел ни малейшего сопротивления, но очень трудно было уломать фаворита. Он имел врожденное отвращение к Остерману, которое поддерживали родственники и соотчичи, не желавшие между ими согласия, потому что Остерман был неспособен давать ему, подобно им, дурные советы, и поэтому всячески старались побуждать его к низвержению Остермана. Но наконец фаворит понял, что для него нужно жить в ладах с сим просвещенным министром, и потому он пристал к нему и не делал ничего, не посоветовавшись прежде с ним.

В это же время возвращено имение всем тем, у которых оно было конфисковано Петром I за участие их в деле царевича, родителя нынешнего государя. Эту милость исходатайствовал фельдмаршал Долгоруков, который и сам в то время попал в опалу, но Екатерина I возвратила ему и честь, и чины. Теперь он в великой милости у царя, который ему ни в чем не отказывает.

Августа 29(-го) я имел честь крестить с великою княжною дочь одного придворного контролера, а как здесь в обычае дарить куму, то я поднес ее высочеству табакерку, осыпанную бриллиантами, ценою в 500 испанских пистолей, или в 1750 рублей.

Сентября 6(-го) — день св. Наталии, именины великой княжны. По сему случаю был при дворе праздник, состоявший, как и прежде, из ужина, бала и фейерверка.

Сего же дня получил орден св. Александра Невского генерал-лейтенант Балк.

На сем празднике все заметили величайшую перемену в обращении царя с принцессою Елисаветою: прежде он беспрестанно говорил с нею, а теперь не сказал ей ни одного слова и даже ушел не простившись. Настоящей причины сей перемены я не знаю, а разным слухам, рассеваемым ее врагами, верить нельзя.

Сентября 9(-го) я долго беседовал с князем-фаворитом. В сильных выражениях говорил я ему против всего того, что англичане могли бы затеять во вред нашего союза, и склонил его к тому, что он обещал мне убедить государя твердо держаться своих условий, не внимая никаким противным предложениям. После сего я долго уговаривал его о продолжении дружбы с бароном Остерманом, доказывая, что ежели они будут жить согласно между собою, то тем лучше могут служить государю и тем сильнее могут противиться своим врагам. Он мне обещал это.

Немедленно после сего я стал говорить ему о нашем возвращении в Петербург, а он сказал, что уже два раза заговаривал о том государю и надеется, что около зимы мы отправимся туда, но между тем, однако же, он в этом не уверен, потому что пока еще можно будет охотиться, то настоятельно говорить нельзя, а как скоро придет время, он всячески будет стараться об отъезде при первом выпавшем снеге.

По окончании сей политической беседы он дал мне знаки ордена св. Александра, чтобы я мог надеть их завтра на праздник сего святого, не надевая уже ордена св. Андрея, как то делает сам царь и все кавалеры Андреевские, кои вместе с тем и Александровские, точно так, как во Франции все кавалеры ордена св. Духа суть кавалеры и ордена св. Михаила.

Сентября 10 (-го) все кавалеры Александровские были приглашены во дворец, и по окончании обедни мы обедали с его величеством, заняв места по старшинству.

Сентября 16(-го) — именины принцессы Елисаветы. Ее высочество пригласила нас в свой дворец в 4 часа пополудни на ужин и на танцы. Царь приехал не прежде, как к самому ужину, и едва только он кончился, то уехал, не дожидаясь бала, который я открыл с великою княжною. Никогда еще не показывал он так явно своего неблагорасположения к принцессе, что очень ей было досадно, но она, как будто не заметив сего, показывала веселый вид во всю ночь. На этом бале потерял я перстень в 2000 ефимков, но его нашли на другой день, подметая комнаты.

Через два дня после сего царь отправился опять на охоту за город и пробыл там пять недель. Министры последовали его примеру, и, таким образом, в Москве остались только великая княжна и иностранные министры.

Октября 14(-го) царь возвратился в Москву.

Октября 17(-го) его величество получил от короля польского орден Белого Орла, который возложил на него граф Братиславский.

В это же время я узнал, что граф Братиславский старается женить царя и выдать замуж великую княжну. Императору и герцогу бланкенбургскому хотелось сделать мену с Россиею, женя царя на дочери герцога брауншвейг-бевернского, а старшего сына сего герцога — на великой княжне. Но едва только граф заговорил о том, то получил отказ, потому 1) что герцогиня бевернская была сестрою матери царской и, следовательно, дети ее были двоюродными его величеству, поэтому брак сей не мог состояться, как совершенно противный русской церкви, запрещающей бракосочетание между близкими родственниками; 2) потому что не хотели русскую великую княжну выдать за принца младшего; 3) потому что царь не имел еще ни малейшего желания вступать в брак, а болезнь великой княжны не дозволяла вступать в переговоры о ее бракосочетании до тех пор, пока она не выздоровеет от своей тяжкой болезни.

Вместе с сим граф Братиславский, вследствие повеления, полученного им от своего двора, предлагал также о бракосочетании принцессы Елисаветы с маркграфом бранденбург-байрейтским. Он говорил о том с Остерманом, который одобрил его, и обещал узнать от фаворита, можно ли будет надеяться успеха.

Октября 23-го, день рождения государя, праздновали с величайшею пышностью.

Октября 25(-го) я представил царю две борзые собаки, кои нарочно выписал из Англии, и его величество так был доволен, как будто я подарил ему величайшую драгоценность. В тот же вечер он поехал опять за город, сказав, что воротится не прежде, как выпадет первый снег.

В тот же день приехал в Москву Джемс Кейт, который, как сказано выше, по желанию короля, моего государя, был принят в русскую службу с чином генерал-майора. Давно уже мы были искренними друзьями, и как он приехал прямо из Мадрида, то рассказал мне много такого, чего я не знал.

В ноябре болезнь великой княжны дошла до того, что и сами врачи признались в невозможности ее исцеления. Вследствие сего отправили к царю курьера, и он приехал в Москву 18(-го) числа.

Ноября 19(-го) врачи предписали великой княжне пить женское молоко, как единственное средство, которое может спасти ее и которое предлагал я с лишком за четыре месяца до сего.

Ноября 21 (-го) умер великий адмирал Апраксин, и чин этот был упразднен. Это был очень хороший человек, совсем не враг иностранцам, чрезвычайно храбр и имел большое состояние, из которого небольшую только часть отказал своей родне, а все остальное велел раздать своим друзьям и служителям, но большую часть завещал царю.

Новое лекарство, предписанное великой княжне, подействовало хорошо, и ей сделалось было лучше, но 28(-го) числа она дошла до того, что впала в беспамятство и некоторое время считали ее уже умершею, потому что она вся охолодела, и врачи отчаялись совсем в ее жизни.

Ноября 30(-го) долго беседовал я с фаворитом и сильно настаивал на возвращение наше в Петербург, представляя ему, как это полезно не только для царской службы, но и для него собственно, потому что удалит его величество от старых русских, которые ежедневно старались отвратить от него царя. Я прибавил к этому, что кончина великой княжны, которая нам угрожает, была бы самым благовидным предлогом уехать из Москвы, где его величество лишится той, которую он любил так нежно. Мне удалось убедить его, и он уверил меня, что употребит все возможное склонить на то царя, но просил не говорить о том никому.

Декабря 1(-го) был я у Остермана и нашел его в слезах о состоянии здоровья великой княжны. Он сказал мне, что трепещет за царя и не ручается за его жизнь, если он не выедет из Москвы, климат которой, по его мнению, нездоров для него, а особливо смотря на участь его сестры. В ответ на это я пересказал ему все то, что фаворит говорил мне накануне, и Остерман, поблагодарив меня за то, просил убедительно напомнить ему об этом при первой встрече.

Великая княжна провела ночь со 2(-го) на 3(-е) число довольно хорошо, ибо спала около 6 часов, но утром 4(-го) напала на нее жестокая лихорадка, которая уменьшилась к вечеру, и в 10(-м) часу она, помолившись, хотела лечь спать, но едва только легла в постелю, как на нее напали такие жестокие судороги, что она скончалась не более как в две минуты.

Так кончила жизнь великая княжна Наталия Алексеевна, сестра Петра II, имев от роду 14 лет и несколько месяцев. Она украшалась всеми возможными хорошими качествами; не была красавицею — но что значит красота, когда сердце совершенно! Она была покровительницею иностранцев и говорила очень хорошо на французском и немецком языках, была идолом всех честных людей, перлом России — словом, так совершенна, что бог не дозволил ей жить долго на сем свете.

Царь, узнав о кончине своей сестры, впал в величайшую печаль, не мог заснуть во всю ночь и утром, в 4 часа, переехал из Слободского дворца, где умерла великая княжна, в Кремлевский.

В этот день я не мог видеться с Остерманом, хотя заезжал к нему два раза, но 5(-го) числа застал его дома в таком горестном состоянии, что он едва мог говорить. Я утешал его как мог, советуя, чтобы он поберег себя для спасения жизни государя, заставив его оставить Москву. Он отвечал, что в этом состоит все его желание и что он будет неутешим, если царь не согласится на это.

Я искал случая увидеться с фаворитом, но не мог найти его до 8(-го) числа.

Между тем Остерман запискою просил меня побывать у него, чтобы поговорить об одном важном деле. Я приехал к нему 6(-го) числа поутру и нашел его в отчаянии от неосторожности и болтовни графа Братиславского. В самый день кончины великой княжны князь Сергий Долгоруков обедал у графа Братиславского, который, напившись порядочно, сказал, что ему весьма хочется, чтобы царь переехал в Петербург, примолвив, что он считает себя очень несчастным, что не может обратить на себя благоволения не только царя, ни даже его фаворита, с тех пор как приехал в Москву; что другие (а это был я), приехавшие прежде его, были счастливее его, но что никто более его не желает царю славы и счастия. Остерман сказал мне, что фаворит узнал уже это и говорил ему с сердцем, потому что он ненавидит Братиславского и потому что хотя князь Сергий и дядя ему, но он был явным его врагом.

Декабря 8<-го> долго я беседовал с фаворитом и, засвидетельствовав сожаление о кончине великой княжны, дал ему почувствовать необходимость возвращения в Петербург, примолвив, что это весьма нужно: для государя — по причине его здоровья; для государства — чтобы у его величества под глазами были завоевания, сделанные его дедом, и флот, который истребится, если двор еще долго останется в Москве, и, наконец, для самих Долгоруковых — потому что если с царем случится какое несчастие, то они пропадут совсем, ибо общая ненависть к ним так велика, что народ передушит их всех; но в Петербурге, какое бы ни случалось несчастие, он и весь род его не подвергнутся никакой опасности. Он был согласен со мною во всем и обещал то же самое, что и прежде, т. е. убеждать царя возвратиться в Петербург.

Переговорив о сем деле, князь стал сильно жаловаться мне на графа Братиславского и пересказал то, что я слышал уже от Остермана, но к этому прибавил, что граф жаловался на него князьям Сергию и Василию Долгоруковым, кои ему отъявленные враги.

Декабря 11 (-го), по старому стилю, — день св. Андрея. Все мы, кавалеры сего ордена, были во дворце для поздравления царя, но по случаю кончины великой княжны праздника не было.

Декабря 29(го) возвратился из китайского посольства граф Савва Рагузинский[97] и привез с собою множество любопытных вещей. Он был принят весьма милостиво, за то что искусно вел свое дело, успев восстановить торговлю и доброе согласие между Россиею и Китаем, кои несколько лет находились в таком расстройстве, что не знали, как и пособить этому. Но граф Савва, преодолев врожденную недоверчивость и хитрость китайцев, успел заключить с ними весьма выгодный для России трактат.

Продолжая свою реляцию в виде журнала, скажу, что в первый день января 1729 (года) я положительно узнал, что никакими средствами не могли ни в чем обвинить графа Александра Нарышкина и что причиною его опалы была ненависть к нему князя Алексея Долгорукова, отца фаворита.

Января 7(-го) был я у тела великой княжны, которое было выставлено во дворце с величайшим великолепием. Как в России ведется обыкновение целовать руку умерших государей, то я не хотел устранить себя от сего обычая и поцеловал руку у покойницы с величайшим умилением.

Января 12(-го), день Нового года по старому стилю, был я с поздравлением у царя, а потом обедал у фаворита и имел время порядочно поговорить с ним. Он сказал мне, что, считая меня своим другом, убедительно просит не дружиться с Бутурлиным, камергером принцессы Елисаветы, потому что он ни на что не годится; что прежде он был с ним дружен, но, узнав, что это нехорошо, он оставил его; что обер-шталмейстер Ягужинский живет дружно с Бутурлиным, который водит его за нос, но что он, фаворит, очень сожалеет о Ягужинском, потому что его любит, и сделает все, что только может, чтобы прервать эту связь, а как я дружен с Ягужинским, то он просит меня помогать ему в этом. Я дал ему слово и действительно через несколько дней говорил Ягужинскому так настоятельно, что он обещался раздружиться с Бутурлиным, что и сделал. Фаворит был много мне обязан за это доброе дело.

Января 13(-го) Остерман сказал мне, что фаворит уведомил его о всем том, что он говорил со мною с глазу на глаз, и что они условились погубить Бутурлина, потому что очень опасно было оставлять его на таком месте, на котором он мог давать дурные советы государю; но прежде исполнения сего они хотели прервать дружбу между им и Ягужинским, чтобы не подвергнуть опале последнего.

Я заезжал к фавориту 17, 20 и 23(-го) числа и нашел, что он очень охладел в нашем деле, как о том уже предуведомил меня Остерман. Мне хотелось вселить в него поболее жара и потому говорил ему сильно, доказывая необходимость возвращения в Петербург. Он обещал мне то же, что и прежде. Правда и то, что отец его, узнав кое-что из наших совещаний, старается не отходить от царя ни на минуту и чтобы еще более отвратить его от возвращения в Петербург, то уговорил его ехать на охоту на несколько недель за 50 верст от Москвы, в той уверенности, что по возвращении в Москву начнется уже оттепель и дорога испортится так, что поездку должно будет отложить до будущей зимы, ибо он очень хорошо знал, что царь не выедет из Москвы летом по причине множества дичи в окрестностях сего города, чего нет в Петербурге.

В это время отец фаворита приучил царя ездить каждый день поутру, как скоро он оденется, в одну подмосковную его величества, село Измайлово, в одной миле от города, для того, во-первых, чтобы удалить его от всех тех, кои могли говорить ему о возвращении в Петербург, во-вторых, для того, чтобы он не занимался государственными делами и чтобы поселить в него, елико возможно, мысль о введении старых обычаев, и, наконец, для того, чтобы заставить его жениться на одной из своих дочерей.

Января 28(-го) узнал я наконец от фаворита, что о возвращении в Петербург и думать более нельзя, потому что этому сильно противятся и более, нежели когда, стараются отвратить от сего государя. Я воспламенял его всячески, но понапрасну, ибо увидел, что отец и родня так его застращали, что он не смел более и говорить о том.

Января 31 (-го) совершились похороны великой княжны, с величайшим торжеством и великолепием. Государь присутствовал во все время сего обряда. По окончании божественной службы открыли гроб, и его величество дал последнее целование усопшей, с величайшею нежностию.

Февраля 4(-го) я долго пробыл у Остермана и сильно говорил ему о возвращении в Петербург, сказав, что я получил от короля, моего государя, повеление следовать всюду за его величеством и что если мы проведем весь год, не видев его и не имея никого, с кем вести переговоры о делах, то бесполезно будет для короля держать меня в России, и это даже неприлично для королевского достоинства. Он соглашался, со мною и просил меня поговорить о том с фаворитом и сделать последнее усилие.

Февраля 5(-го) я отправился к графу Братиславскому и говорил ему то же, что Остерману, и довел его до того, что он согласился ехать со мною к государственному канцлеру и к прочим министрам.

Февраля 7(-го) граф Братиславский и я были у государственного канцлера, у Остермана и у всех прочих членов Верховного совета. Мой товарищ согласился, чтобы я говорил за нас обоих, и, вследствие сего, я изобразил сколько можно сильнее неудобства, происходящие от отсутствия царя на три и на четыре месяца, за 40 или 50 миль от Москвы, в такое время, когда мы не знаем, чем кончится конгресс, и что в случае войны присутствие его величества в Москве необходимо для распоряжения относительно выполнения условии, заключенных на Венском конгрессе. После сего изобразил я им, как противно достоинству наших государей, что мы так долго живем в Москве, не зная, с кем говорить о делах, и что, наконец, мы принуждены будем донести нашим государям о бесполезности нашего пребывания здесь в таких обстоятельствах. Все министры выслушали нас внимательно и обещали стараться отвратить государя от преднамереваемой поездки.

Февраля 8(-го) отправился я один к фавориту и в сильных выражениях сказал ему то, что я говорил министрам совета, примолвив, что все жалуются на образ жизни царской и всю вину слагают на отца его, князя Алексея; что вся ненависть к отцу может пасть и на него самого, и, следственно, для собственной его пользы надобно сделать так, чтобы царь чаще показывался народу, не уезжая из Москвы на такое долгое время, и ознакомился бы поболее с теми, кои приезжают ко двору. Он с благодарностию принял откровенность, с которою я говорил ему, и обещал всячески стараться остановить предположенную поездку.

Через четыре дня после сего я опять был у него, 12(-го) числа. Он сказал мне, что все то, что я говорил ему в последнее свидание, так на него подействовало, что он сильно говорил государю, и ему удалось сделать то, что вперед его величество будет ездить на охоту не более как за 8 или 10 лье от Москвы. Это принесло мне немалое удовольствие потому, что сделал это я один, придумав ехать с Братиславским ко всем министрам говорить о сем деле.

После сего я очень часто виделся с министрами и с фаворитом, но в течение двух недель не случилось ничего замечательного. В это время нашел я нужным донести королю о настоящем положении русского двора и отправил к нему очень подробную депешу, из которой представляю здесь выписку, чтобы знали, в каком положении находились тогда дела.

«Все были очень недовольны чрезмерною властию дома Долгоруковых, кои управляли всем без исключения. Фаворит, уверенный в царской к нему любви, не всегда бывал при государе и большую часть времени проводил в своих забавах. Я, любя его, часто говорил ему о том, но все понапрасну. Не было недостатка в людях,, кои, желая погубить фаворита, говорили царю о дурной его жизни; и даже сам отец его из зависти к нему искал случая уменьшить власть его. Это покажется странным, но действительно было так.

Князь Голицын, бывший послом в Испании, а теперь камергер, сначала понравился было его величеству. Он происходил из такого дома, который всегда враждовал с Долгоруковыми, и был умен, а отец его был одарен отличными способностями и человек очень решительный. Все ожидали, удостоится ли князь Голицын благоволения к себе государя, ибо в этом случае дом Долгоруковых придет в опалу, следствием чего будет большая перемена в правлении, и все иноземцы должны будут считать себя погибшими, потому что Голицыны, все вообще, ненавидят их.

С другой стороны, все в Москве роптали на образ жизни царя, приписывая это тем, кои окружали его величество. Любившие отечество приходили в отчаяние, видя, что государь каждый день поутру, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную с князем Алексеем Долгоруковым, отцом фаворита, и с дежурным камергером и остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому государю. Мне очень хорошо было известно, что одна из главнейших целей князя Алексея состояла в том, чтобы удалить царя от принцессы Елисаветы, но как это не все знали, то всю вину слагали на него. У него была еще другая причина увозить царя каждый день за город, и именно: любовь его ко второму своему сыну — Николаю, которого он хотел ввести в милость и тем удалить старшего. Фаворит знал все, что против него замышляют, но, несмотря на это, не было средства заставить его бывать чаще с царем. Весьма часто говорил я ему об этом, но он всегда отвечал мне, что не ездит с государем за город потому, что не хочет быть сообщником сопровождающих его. Но образ жизни его ясно показывал, что он во время царских отъездов хотел веселиться.

В то же время Верховный совет не собирался. Государственный канцлер лежал в подагре; Остерман был в отчаянии и оттого занемог; князь Голицын притворился больным и не хотел даже слышать о делах; князь Алексей Долгоруков был беспрестанно с царем, а князь Василий Долгоруков занимался только интригами, стараясь, чтобы двор не возвращался в Петербург. Но он мог бы пособить горю, если б захотел, потому что князь Алексей, который один только мог действовать на государя, следовал слепо его советам, но он находил удовольствие видеть дела в дурном положении, думая посредством сего ввести старинные обычаи.

При этом, однако же, не было недостатка в людях, кои извещали царя о ропоте народном и о дурном поведении Долгоруковых и пр(очее), и это заставляло надеяться, что его величество, одаренный проницательным умом и решительным характером, может принять меры, кои произведут большую перемену в делах.

В таком беспорядке могло бы случиться что-нибудь такое, что было бы противно достоинству короля, моего государя, и потому я счел обязанностию донести о том его величеству, присовокупив, что я делаюсь совершенно ненужным в России, где достаточно будет одного резидента или секретаря, на которого можно возложить небольшое число дел, оставшихся для переговоров».

В исходе февраля сослали графа Александра Нарышкина на житье в его деревню, в 50 с лишком лье от Москвы, но как не могли уличить его ни в чем против государя или государства, то очевидно сделалось, что причиною опалы его был страх, который он внушал, и ненависть к нему его соперников и врагов.

Марта 8(-го), день восшествия на престол царя, был съезд ко двору для целования руки. При сем случае его величество пожаловал орден св. Александра Невского графу Краму, посланнику бланкенбуржскому (за которого я просил); барону Остерману, посланнику мекленбуржскому и брату вице-канцлера; генерал-лейтенанту Лефорту; камергеру Строганову и генералам Измайлову и Леонтьеву. Вечером все мы, иностранные министры, ужинали с государем, и после прекрасного фейерверка начался бал, который продолжался до 7 часов утра. Принцесса Елисавета не была на этом празднике, сказавшись больною, но выздоровела на другой же день, о чем много было толков.

Марта 12(-го) царь отправился на охоту за 12 лье от Москвы и пробыл за городом до святой недели. Хотя его отсутствие не продолжалось так долго, как было положено прежде, но, несмотря на то, ропот не прекращался. Всю вину возлагали на князя Алексея Долгорукова, который, под предлогом царской забавы, каждый день выдумывал новые, чтобы удалить его величество от всех, и это по четырем причинам: 1) чтобы иметь совершенно его в своей власти; 2) чтобы вселить в него старинные русские правила и некоторую ненависть к законам и благим учреждениям Петра I; 3) чтобы заставить его, мало-помалу, жениться на одной из своих дочерей и 4) чтобы сими поездками уменьшить доверенность к Остерману, потому что Долгоруков боялся, и не понапрасну, чтобы сей благоразумный министр, заботившийся только о том, чтобы воспитать своего государя в правилах его деда, не заставил его не токмо жить в Петербурге, но и вступить в брак с какою-нибудь иностранною принцессою. Фаворит был совершенно другого мнения с отцом, но никак не смел идти против него и, сколько волею, столько же и неволею, решился не советовать его величеству ни в пользу, ни против видов своего отца.

В самый день царского отъезда я поехал к фавориту и долго просидел у него. Он, любя меня, говорил со мною откровенно, и я воспользовался сим случаем говорить ему так, как будто бы я сам был русский. Я изъяснил ему ропот народный на его отца и всех Долгоруковых и следствия, кои могут произойти от дурного воспитания государя, и погибель всех их; намекнул ему об обязанности его самого и отца его советовать царю заняться делами государственными и держать Россию в том цветущем и грозном положении, в которое поставил ее великий дед его; чтобы он хотя несколько раз присутствовал в совете и заставлял докладывать себе о государственных делах. Я привел ему в пример короля французского Людовика XV, который, быв еще ребенком, присутствовал в своем совете, дабы научиться искусству царствовать, также пример нашей покойной королевы савойской, которая, сделавшись правительницею Испании в 14 лет, имела терпение присутствовать в каждом собрании совета. Словом, я высказал ему все то, что внушали мне дружба к нему, почтение к государю его и небольшая моя опытность. Но хотя он и соглашался со мною во всем и благодарил меня, однако же мне показалось, что не слишком много хотел последовать моим советам по причине своего нерешительного характера, о котором я уже говорил.

Вследствие сего я отправил к королю с первым курьером донесение, в котором повторил все то, о чем писал уже несколько раз, т. е., что русское государство скоро придет опять в прежнее свое состояние, чему пособить никто не хочет, и что царя не только не будут уважать его соседи, но что он сделается совсем бесполезным для своих друзей и союзников; что иностранные министры играют очень жалкую роль при дворе, потому что видят государя только в праздничные дни и то мимоходом, не обращая на себя никакого внимания; что Остерман страдает и страдания его умножаются еще более оттого, что каждый день отнимают у него способы помочь злу, — словом, что один только бог может устранить сей беспорядок, внушив царю, когда он возмужает, желание последовать славному примеру своего деда.

Чрез несколько после сего дней приехал из Сибири курьер с известием, что караван, отправленный в Китай в 1726 году, возвратился на границы. Его известие принесло величайшее удовольствие министерству, которое увидело следствия негоциаций графа Саввы Рагузинского.

Марта 17(-го) жена и обе дочери князя Долгорукова, отца фаворитова, приезжали к царю во время его охоты, что заставило многих призадуматься, потому что все знали, что Долгорукову хотелось женить царя на одной из своих дочерей. Думали, что в это же самое время будет и сговор, однако же ошиблись. Я много говорил о сем деле с Остерманом, который признался, что также боится этой свадьбы, но никак не думает, чтобы дело это было уже так далеко.

Апреля 4<-го> государь возвратился в Москву, и мы узнали, что, вместо сговора его на дочери Долгорукова, его величество имел некоторое неудовольствие на сего министра, которое, однако же, осталось без всяких последствий.

В это время было в Москве чрезвычайное множество больных, так что в каждом доме лежало в постеле с лишком три четверти слуг, и многие стали бояться какой-то заразы. Но когда по повелению царя были вскрыты тела умерших скоропостижно и других, то нашли, что эта болезнь не была нимало заразительною.

Апреля 18<-го> царь занемог простудною лихорадкою с кашлем, но, пролежав в постеле в испарине, он выздоровел через три дня.

В исходе апреля князь Голицын, начальствовавший в Украине, донес, что татары делают некоторое движение, и просил о присылке некоторого числа пехотных войск, потому что в мирное время никогда их не бывает в тамошних местах. Посему отправили к нему три полка под начальством генерал-майора Бутурлина, которого выбрали не потому, чтоб считали его способным, а для того, чтобы отдалить его от двора.

Мая 6<-го> царь отправился на охоту в подмосковную на две недели и возвратился.

Мая 24<-го> поехал опять, верст за 50 от Москвы.

Июля 10<-го>, день св. Петра, именины царские, был во дворце праздник с обыкновенным великолепием и продолжался три дня с иллюминациею.

Июля 16<-го> царь поехал на охоту.

Августа 4<-го> г-н Дитмар, агент шведский, получил от двора своего повеление объявить русскому министерству, что его шведское величество соглашается признать царю титул императора и чрез несколько дней пришлет о том свою грамоту. И действительно, чрез восемь дней Дитмар получил эту грамоту и поднес ее.

Сим средством несогласие между обоими дворами кончилось. В то же самое время Дитмар получил кредитив на звание чрезвычайного посланника и представил его. Русский двор был очень доволен.

Сентября 10<-го> — день св. Александра Невского и кавалерский праздник. Царь рано возвратился в Москву, и по окончании обедни все кавалеры имели честь обедать с его величеством, который вечером опять отправился на охоту.

Сентября 12<-го> намерение отправить князя Куракина в Берлин вдруг переменили и на его место назначили князя Голицына, который был в Испании. Причина этому была та, что царь не скрывал благорасположения своего к последнему, и это встревожило Долгоруковых, кои, боясь, чтобы он не сделался наконец фаворитом, удалили его от двора и, с посылкою его в Берлин, дали ему чин действительного тайного советника, дабы, возвратясь, он не мог уже так часто бывать при государе, по званию камергера; ибо в России такой обычай, что кто имеет чин действительного тайного советника, тот уже не может занимать места камергера.

Сентября 12<-го> царь отправился на охоту, и с ним поехали фаворит, отец его, мать и сестры. А как эту поездку устроил также князь Алексей Долгоруков, то все думали, что теперь-то он достигнет своего желания, которым так долго занимается, — женить царя на одной из своих дочерей.

Сентября 20<-го> прусский министр возобновил трактат, заключенный его двором в 1725 году с императрицею Екатериною, и хотя это очень скрывали, но я узнал, что трактат главнейше состоял в гарантии с обеих сторон о сохранении завоеваний, сделанных у шведов в последнюю войну, и в оборонительном союзе в случае нападения.

Важного ничего не случилось до 23 октября, дня рождения царского. Думали, что его величество приедет в Москву, и потому все было приготовлено для торжествования сего дня; но он не приехал, и весь праздник состоял только в большом обеде во дворце, к которому были приглашены все чужестранные министры и первейшие придворные чины; а угощал барон Остерман, по званию своему обер-гофмейстера.

Причина, по которой царь не возвратился в Москву, состояла в том, что князь Алексей Долгоруков так ревновал ко всем, что ему пришла в голову мысль, что ежели его величество проговорит хотя полчаса с другим, то он лишится его милости, да сверх того, как он занимается только мыслию выдать одну из дочерей своих за царя, то боялся, чтобы в Москве кто-либо из его врагов не помешал ему в этом. Я был уверен, что бракосочетание будет объявлено по возвращении царя в Москву, но в этой уверенности был только я один из всех чужестранных министров. Граф Братиславский и другие не хотели верить этому, потому что Остерман сказал им, что этому быть нельзя, и, полагаясь на это, они уведомили свои дворы, что хотя и говорят о бракосочетании царя с одною из княжен Долгоруковых, но до этого еще далеко. Остерман и мне говорил то же; но я, быв твердо уверен, что Долгоруковы скоро успеют в своем намерении, положительно донес королю, что царь женится тотчас по возвращении своем в Москву.

Ноября 20<-го> царь возвратился в Москву, и тут уже стали погромче говорить о свадьбе.

Наконец 30<-го> числа царь призвал к себе министров Верховного совета, фельдмаршалов и других первейших особ и объявил им, что вступает в брак с княжною Екатериною, старшею дочерью князя Долгорукова и сестрою фаворита. После сего все подошли к руке, а потом отправились в апартаменты княжны для того же.

Декабря 11 <-го>, день св. Андрея, все кавалеры сего ордена съехались во дворец, а вечером свершилось обручение с величайшею пышностию.

Как скоро все было готово для сего обряда, фаворит отправился из дворца за принцессою, которая приехала с большою свитою.

Весь дипломатический корпус был приглашен во дворец, а генералам и вельможам русским было приказано сбираться там же в 3 часа пополудни.

Как скоро принцесса приехала ко дворцу, то ее встретили у крыльца обер-церемониймейстер и обер-гофмаршал, кои проводили ее в залу, где уже все было готово для совершения обручения. Она села у налоя в кресла, а по левую у нее сторону сели принцессы крови, на табуретках, по правую же — вдовствующая царица, в креслах, а назади — мать ее, сестра и родня.

Креслы царские были поставлены против кресел принцессы, подле стола, на котором лежало Евангелие; по правую сторону было место для чужестранных министров, а по левую — для русских вельмож.

Посередине залы стоял налой, а подле него — архиепископ новгородский, первенствующий в России, со всем духовенством, в полном облачении. Против налоя был устроен великолепный балдахин, поддерживаемый шестью генерал-майорами.

Царь, получив донесение от обер-камергера о приезде принцессы, вышел в залу и, посидев несколько минут, стал с нею под балдахин, где архиепископ обменял их перстнями, по уставу греческой церкви. По окончании сего царь и принцесса сели опять на свои места, и тут все присутствовавшие подходили к целованию их рук, и была пушечная пальба. Затем сожжен был прекрасный фейерверк, и начался бал, который продолжался очень недолго, потому что принцесса очень устала. Ужина не было, но для желающих поставлены были столы.

Надобно заметить, что хотя дом Долгоруковых был из древнейших в России и в это время сильнейшим по любви к нему государя, но все они так боялись других, что в день обручения караул во дворце состоял из целого баталиона гвардии — 1200 человек, между тем как в обыкновенное время занимают его только 150; даже приказано было гренадерской роте, которой капитаном был фаворит, войти в залу тотчас за царем и поставить часовых ко всем дверям, даже велели зарядить ружья боевыми патронами, и если бы произошло какое смятение, то стрелять на недовольных. Это распоряжение сделал фаворит, не предуведомя о том фельдмаршала Долгорукова, своего дядю, который очень удивился, увидя эту роту в зале, как он сам сказывал мне после.

В 7 часов принцесса возвратилась к себе с тою же свитою.

Декабря 17<-го> граф Братиславский отправил курьера в Вену с двумя дворянами своего посольства, с графом Мелезимо и бароном Биленбергом. Он не открыл мне настоящей причины отправления курьера, но я очень знал, что он должен был выслать Мелезима, а что касается до Биленберга, то, по его словам, он послал его с просьбою о выдаче ему неполученного жалованья, но это была неправда, а вот настоящее дело.

Граф, желая подслужиться к Долгоруковым, чтобы чрез них получить орден св. Андрея, которого он не мог достать, как ни хлопотал о том, отправил Биленберга в Вену для того только, чтобы исходатайствовать у императора фавориту и отцу его титул князя империи и герцогство Козельское в Силезии, которое было некогда пожаловано князю Меншикову. Братиславский вздумал, что никто не отгадает его, но я тот же час догадался, сказал ему откровенно, и он мне признался.

Но причина отправления Мелезима была совсем другая: с год уже, как он влюбился в княжну Долгррукову, обрученную ныне с государем; все это знали, так же как и то что он не не нравился княжне, и поэтому граф Братиславский решился выслать его, чтобы он не сделал какого дурачества, которое наделало бы много хлопот его сиятельству, из которых он не вышел бы сух.

Декабря 21<-го> получил я известие о заключении мира в Севилье между королем, моим государем, и министрами Ганноверского союза. Тотчас отправился я с сею новостию к барону Остерману, который, быв очень предан Австрии, стал обращаться со мною не с такою уже, как прежде, доверенностию, а существовавшая до сего между мною и Братиславским прекратилась совершенно; он даже старался всеми силами расстроить меня с двором и фаворитом, в чем и успел было на несколько дней. Надобно сказать, что в беседах моих с графом Братиславским до обручения царского он никак не хотел верить, чтобы государь вступил в брак с княжною Долгоруковою, а я, напротив того, всегда утверждал, что это сбудется. По обручении, Братиславскому было досадно, что он ошибся, и он воспользовался случаем поссорить меня с фаворитом, дав ему под рукою знать, что уже полгода я распускаю по всей Москве слух, будто князь Алексей Долгоруков хочет насильно заставить царя жениться на его дочери. Фаворит сначала поверил этому, но я, узнав о том, разуверил его так, что он привязался ко мне еще более прежнего и стал очень много презирать Братиславского.

До Нового года не произошло ничего любопытного; но в начале 1730<-го> объявлено о бракосочетании фаворита с дочерью покойного фельдмаршала Шереметьева, которая была очень богата и очень хороша собою.

Также в начале сего года пришло известие о смерти славного князя Меншикова в ссылке. Страшный урок для фаворитов, ибо Меншиков быв таковым и, управляя Россиею деспотически, вдруг лишился и чести, и имения и был принужден кончить дни свои в монастыре на берегах Белого моря, где трудами рук своих он снискивал себе пропитание.

Января 17<-го>, по старому стилю, день крещения, было водоосвящение по обыкновению, на котором царь присутствовал лично.

В сей день его величество пожаловал своего фаворита в майоры гвардии: это была последняя милость, оказанная сим возлюбленным государем.

Января 18<-го>, поутру, его величество почувствовал в себе лихорадку и не выходил из комнаты, а как болезнь не уменьшилась и в следующие два дня, то стали догадываться, что она должна быть очень сильна.

Января 21<-го> узнали, что царь занемог оспою, которая высыпалась много, но тут же увидели, что она была злокачественна; однако же на третий день, когда его величество пролежал в сильной испарине, то лихорадка прошла, и потому стали надеяться, что он освободится от сей опасной болезни.

С 23<-го> по 28<-е> число оспа выступала сильно так, что все считали, что его величество вышел из опасности; но вечером 28<-го> напала на него такая жестокая лихорадка, что стали опасаться за его жизнь, а как она не уменьшалась, то 29<-го> числа его причастили Св(ятым) Таин(ством).

Между тем Долгоруковы составили уже духовное завещание, по которому царь должен был назначить своим преемником на престоле принцессу, его обрученную невесту; но когда бумагу эту поднесли царю для подписания, то в нем не было уже ни языка, ни сил, и, наконец, он испустил последнее дыхание в долговременном бесчувствии 30<-го> числа в 1 час 25 минут пополуночи.

Так кончил жизнь свою Петр II, имев от роду 14 лет 3 месяца и 7 дней, владев Россиею 2 года 8 месяцев и 13 дней. Потеря его была невознаградима для России, потому что добрые качества сего государя давали надежду на счастливое и славное царствование. В нем было много ума, сметливости и скромности. В нем не было заметно никакой наклонности к каким-либо порокам, а пьянство, в то время общее, совсем не было по его вкусу. Собою он был очень красив и росту чрезвычайного по своим летам. Он хорошо говорил по-немецки, по-латыни и по-французски и имел хорошие понятия в науках, но, сделавшись государем в 11 лет, оставил совсем науки, а окружавшие его русские старались отвадить его от чтения, чтобы он не научился. Он не имел еще столько твердости духа, чтобы действовать по собственному побуждению, чем воспользовавшись, князь Алексей Долгоруков, его гофмейстер, и сын его, фаворит, делали все по своей воле и с таким деспотизмом, что прочие не слишком много сокрушались о кончине сего юного государя. В течение двух лет, проведенных им в Москве, его заставляли беспрестанно ездить на охоту, чтобы удалить его от всех, и держали всегда в своих руках. Наконец, заставили его согласиться на брак с княжною Екатериною Долгоруковою; но это согласие было принужденное, и многие были такого мнения, что свадьбе никогда не бывать. Правду сказать и то, что он нимало не уважал ее, и я сам был свидетелем, что он едва на нее взглядывал. Замечательно было то, что с самого того дня, как он объявил о намерении своем вступить в брак, то впал в такую задумчивость, что ничто более его не развлекало, и он даже говорил своим приближенным, что умрет скоро и что жизнь ему уже наскучила.

Наконец, Россия лишилась Петра II, который, по-видимому, мог быть великим государем, если бы когда-либо избавился от ига Долгоруковых. С ним кончилось мужское поколение дома Романовых, царствовавшего 118 лет, ибо царь Михаил Федорович, дед Петра I, был избран на престол в 1612 году.

Лишь только министры Верховного совета увидели, что государь скончается непременно, то собрались во дворце с знатнейшими вельможами и стали рассуждать о наследовании престола. Мнения разделились на четыре стороны.

Первая сторона была Долгоруковых, которым хотелось возвести на престол обрученную невесту царскую, для чего они и составили было духовную, что, однако же, им не удалось, как сказано выше, и потому, увидев, что противники сильнее их, они отказались от своего намерения.

Вторая сторона была царицы, бабки покойного царя, которой действительно предлагали корону, но она отказалась под предлогом глубокой своей старости и болезней.

Третия сторона желала видеть на престоле принцессу Елисавету, дочь Петра I.

Наконец, четвертая старалась о герцоге голштинском, мать которого была старшею сестрою принцессы Елисаветы.

Но обе последние стороны были так слабы, что о предложении их даже и не рассуждали.

Тут дом Голицыных, упавший было во время владычества Долгоруковых, поднял голову и вздумал ввести образ правления, подобный английскому. Князь Дмитрий Голицын, член Верховного совета, заговорил первый, и к нему пристали брат его, фельдмаршал, Долгоруковы и большая часть бывших в собрании и таким образом положили избрать на престол принцессу Анну, вдовствующую герцогиню курляндскую, дочь царя Иоанна, старшего брата Петра I, но с тем чтобы она подписала условия, на которых ее избрали.

...Они ожидали кончины государя, которая и последовала 30 января, как я уже сказал, в 1 час поутру, а в 5 часов Верховный совет, Сенат, коллегии, весь генералитет и полковники, бывшие тогда в Москве, собрались во дворце.

Собрание открыл, за отсутствием государственного канцлера, страдавшего простудою, князь Дмитрий Голицын речью, в которой сказал, что Поелику богу угодно было отозвать к себе государя Петра II, то надлежит подумать об избрании верховного главы для всей Российской Империи, а как вдовствующая герцогиня курляндская одарена всеми добрыми качествами, то, кажется, нельзя сделать лучшего выбора.

Его предложение было принято всеми с громким одобрением, и тут же было приказано генералам объявить о сем войску.

Вместе с сим были назначены три депутата для поездки в Митаву, где они объявят герцогине об избрании ее на царство и проводят ее до Москвы. Депутатами были назначены: от Верховного совета — князь Василий Лукич Долгоруков; от Сената — князь Михаил Голицын, сенатор и брат князя Дмитрия Голицына, а от войска — генерал-лейтенант Леонтьев.

После сего общего собрания Верховный совет собрался один и составил статьи, кои царица должна была подписать прежде, нежели примет престол. Сии статьи были вручены депутатам с приказанием объявить ей, что ежели она не примет их и не подпишет, то избрание уничтожается.

Депутаты отправились того же вечера, а Верховный совет принял в свои руки правление государством и своевольно назначил в свои члены фельдмаршалов, князей Голицына и Долгорукова.

Объявление во всенародное известие об избрании герцогини на престол и моление о ней в церквах было отложено до тех пор, пока получится известие, что она подписала статьи.

В самый день кончины царя я потребовал почтовых лошадей для курьера, которого хотел отправить в Испанию, но правительство не только отказало мне в выдаче подорожной, но не велело никого пропускать за границу до 3 февраля.

Я забыл сказать, что по избрании новой государыни обер-церемониймейстер ездил от имени Верховного совета ко всем чужестранным министрам с известием о сем и с уверением, что ее величество сохранит все договоры, заключенные ее предместниками, и те же дружественные сношения с нашими государями.

Февраля 6<-го> я виделся с фаворитом Долгоруковым, который сказал мне, что по кончине царя он ни во что более не вступается.

Февраля 10<-го> прискакал из Митавы курьер с известием, что депутаты приехали туда 5<-го> числа и что царица не только приняла престол, но и подписала статьи, ей предложенные. Эта весть наполнила радостию всех тех, кои хотели управлять государством, как республикою, и на другой день издали манифест о ее восшествии на престол, с повелением молиться в церквах о ее здравии и все указы писать от ее имени.

Февраля 12<-го> приехал также из Митавы генерал Леонтьев и был у всех первых министров, после чего было назначено собрание Верховного совета на следующее утро. В это собрание были приглашены первейшие чиновники, военные и гражданские, так что в нем находилось человек до 80.

Собрание открылось чтением подписанных царицею статей, коих до того не сообщали никому. После сего князь Дмитрий Голицын сказал, что каждый из присутствующих может свободно объявить свое мнение, и, тут же обратясь к генералу Ягужинскому, который в ту пору стоял подле самого стола, сказал ему, чтобы он взял статьи, прочел их и, подумав, сказал то, что он думает о них. Ягужинский смутился от сего предложения и не знал, что делать, а Голицын, заметив это, велел ему не выходить из комнаты. От сего Ягужинский побледнел, и тут Голицын, подозвав к себе статс-секретаря Степанова, велел ему поговорить яснее с генералом. Степанов вывел Ягужинского в ближнюю комнату, куда через несколько минут пришел фельдмаршал князь Долгоруков с одним майором гвардии, которому велел взять у генерала шпагу и отвести его в дворцовую караульню, где не выпускать его из глаз. После сего министры Верховного совета объявили, что ежели кто из присутствующих желает предложить что-либо для лучшего образа правления, тот может изложить это письменно и мнение его будет рассмотрено после.

Причиною ареста Ягужинского был генерал Леонтьев. Сначала назначали было первого для поездки в Митаву, но, не знаю почему, это переменили. Ягужинский был всегда привержен к царице, и, узнав от государственного канцлера, своего тестя, о статьях, он отправил в Митаву одного преданного себе человека, именем Сумарокова, с письмом к ее величеству, которым умолял ее не налагать на себя ига, а быть твердою и что он со своими друзьями пожертвует своею жизнию для возведения ее на престол с тем же самодержавием, с которым царствовали ее предшественники. Сумароков приехал в Митаву спустя пять часов после депутатов, и князь Василий Долгоруков, узнав о его приезде, сам отправился к нему, арестовал его и, отобрав от него письмо Ягужинского, послал в Москву в подлиннике с генералом Леонтьевым.

Об аресте Ягужинского велено было объявить по всей армии, что сей генерал арестован за то, что писал к царице письмо, противное пользам отечества и служб ее величества.

Вечером того же дня были взяты под арест с лишком 30 человек, но людей незначительных.

Февраля 14<-го> Ягужинского разжаловали и сняли с него орден св. Андрея.

Февраля 15(-го) князь Черкасский, вследствие дозволения, данного в собрании 15<-го> числа, подал Верховному совету мнение, подписанное с лишком 390 человеками. Генерал Матюшкин подал также свое, подписанное не более как 25 человеками. Князь Черкасский подал свое мнение для того только, чтобы, пока оно будет рассматриваться, выиграть время и приготовить все то, что он замыслил в пользу царицы. Мнение Матюшкина состояло в том, чтобы всю власть вручить Верховному совету; оно было составлено теми, кои держали сторону Долгоруковых.

Февраля 20<-го> явилось третие мнение, подписанное 15 человеками; говорили, что оно было написано князем Куракиным.

Но все сии три мнения остались без разрешения от Верховного совета, который заботился только о том, чтобы в нем было не более восьми человек, кои распоряжали бы всем, т. е. Долгоруковы и Голицыны.

Во ожидании приезда царицы Верховный совет и дворянство собирались каждый день, но никак не могли согласиться на новую систему правления.

Наконец 21 (-го) февраля царица приехала и остановилась в подмосковном селе Всесвятском, где вознамерилась остаться до торжественного своего въезда в Москву.

Февраля 22(-го) тело покойного царя предали земле с величайшим великолепием. Как скоро принесли его в церковь, то архиепископ новгородский отслужил обедню, после чего царица-бабка, принцесса Елисавета и герцогиня мекленбуржская дали ему последнее целование, а потом погребли с обыкновенными обрядами.

Между тем новая государыня жила в Всесвятском и, казалось, была довольна, что взошла на престол, она даже повелела, чтобы все дела шли так точно, как она подписала в Митаве. Но 23 (-го) числа сделалось такое дело, которое заставило всех призадуматься. Вышед в переднюю комнату, она велела позвать к себе всех офицеров гвардии Преображенского полка, кои тут случились, и сказала им, что Поелику богу угодно было призвать ее на престол, то она желает быть их полковником, подобно своим предшественникам, и дала уже повеление объявить о том. Все офицеры пришли в восторг от сих слов и бросились лобызать руки нового полковника, орошая их слезами. Тотчас засим ее величество велела призвать к себе кавалергардов и сказала им то же, после чего была провозглашена полковником гвардии Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Такая решимость удивила и поразила всех тех, кои не хотели видеть ее самодержавною, ибо в числе многих других их замыслов был и тот, чтобы царица не имела никакой власти над гвардиею; но когда она сделала это, то все замолкли и даже восхваляли ее за это.

Февраля 25(-го) прибыли в Всесвятское Верховный совет, Сенат, генералитет и дворянство. Князь Дмитрий Голицын говорил за всех и просил ее величество удостоить принятием ордена св. Андрея и быть гроссмейстером оного, подобно своим предшественникам. Она приняла это милостиво, после чего государственный канцлер, как старший из кавалеров, взяв знаки сего ордена, поднес их ее величеству.

Февраля 26(-го) я приехал к ее величеству с поздравлением, но как частный человек, и она приняла меня весьма милостиво.

После того как я откланялся, ее величество изволила отправиться для торжественного вшествия в Москву. Духовенство в полном облачении встретило и приветствовало ее у городских ворот, а во время шествия стреляли три раза из всей городской артиллерии. Ее величество проехала через трое триумфальных ворот, нарочно для сего устроенных с величайшим великолепием; на них было множество надписей и иероглифических изображений.

Марта 1 (-го) царица принимала всех министров, и мы принесли ей поздравление с благополучным пришествием ее в Москву.

Марта 3(-го) все войска и дворянство собрались в Кремлевском дворце и присягали. Главнейшая статья присяги состояла в том, чтобы быть верным государыне и отечеству. Верховный совет составил было две формы присяги — одну обыкновенную, а другую с тем, чтобы быть верным государыне и Верховному совету; но сочинители последней не осмелились предъявить ее.

Власть Верховного совета, который вздумал было дерзновенно управлять по своей воле не только государством русским, но и самою государынею, кончилась 8 марта, и, к счастию, очень спокойно, хотя и надлежало было опасаться какого-либо смятения. Я считаю небесполезным описать подробно это великое событие.

Князь Черкасский всегда думал возвратить царице самодержавие, с которым царствовали ее предшественники. По сему делу был он в согласии с Ягужинским, и когда последнего арестовали, то он сильно вступился за него. Черкасский считался человеком совестливым и больших способностей, в чем действительно отдавали ему справедливость. Мало-помалу он приготовил многих для исполнения своего намерения, несмотря на Верховный совет, который всячески старался привлечь его на свою сторону; но сей честный человек никогда не хотел согласиться на делаемые ему предложения, так что совет принял было намерение арестовать его и сослать в Сибирь, но Черкасский, узнав о том, решился предупредить своих врагов. Вследствие сего 7(-го) числа он, переговоря с приверженными к нему, коих было с лишком 300 человек дворян да, сверх того, офицеры гвардии, велел им собраться 8<-го> числа, без шума, в приемные дворцовые комнаты. Они исполнили это, и Черкасский, приехав, велел доложить государыне, что он просит позволения предстать перед нею. Царица уже знала о намерении Черкасского посредством жены его. Ее величество повелела позвать к себе Верховный совет, чтобы в присутствии оного принять дворянство, и когда последнее было введено, то Черкасский подал следующее прошение, которое царица приказала ему прочитать вслух:

«Всевысочайшая и всемилостивейшая государыня императрица. Хотя ваше императорское величество воссели на престол России по воле высочайшего царя царей и по желанию всего народа, но вашему императорскому величеству угодно было подписать условия, предложенные Верховным советом, чем засвидетельствовали ваше благоволение к сему государству. Мы приносим вашему императорскому величеству всеподданейшую благодарность за таковую великую милость, и не токмо мы, но и дети наши будем навсегда обязаны сохранить чистосердечную признательность и чтить имя вашего величества.

Несмотря, однако же, на это, всемилостивейшая государыня, в сказанных условиях находятся некоторые статьи, кои заставляют народ ваш опасаться бедственных на будущее время происшествий, из которых враги нашего отечества могут извлечь величайшую для себя пользу. Рассмотрев внимательно условия, мы изложили на письме мнения наши и с достодолжным почтением представили их Верховному тайному совету на рассмотрение, и просили, чтобы после сего, для блага и спокойствия всей империи, была установлена, по большинству голосов, форма правления надежная и твердая. Но, всемилостивейшая государыня, Верховный тайный совет не токмо не рассмотрел представленных от нас различных предположений, но объявил нам, что ничего нельзя сделать без соизволения вашего императорского величества.

Посему, зная врожденное милосердие вашего величества и желание удостоверить всю свою империю в своем благорасположении, мы дерзаем, с глубочайшим почтением, просить, дабы вы соизволили повелеть, чтобы представленные нами различные мнения были рассмотрены генералитетом и дворянством, назначив для сего по одному или по два человека из каждого семейства, и чтобы, по обсуждении всех статей, была установлена такая форма правления, которая изберется большинством голосов, и после сего представлена на высочайшее вашего императорского величества благоусмотрение.

Мы обещаем вашему величеству всевозможную верность и употребим все усилия для утверждения благоденствия вашего, почитая вас, как мать отечества, и хотя это прошение подписано немногими, потому что мы боимся собираться во множестве для подписания оного, однако же большая часть вашего дворянства изъявила на то свое согласие, в доказательство чего многие подписали уже вышесказанные мнения.

Москва, 25 февраля (7 марта) 1730 года».

По прочтении сего прошения министры Верховного совета просили ее величество войти в ее кабинет для рассуждения, но герцогиня мекленбуржская, сестра ее, подошед к ней, сказала, что тут рассуждать не о чем, а надобно подписать. Вдруг в зале поднялся большой шум, и государыня, призвав к себе караульного капитана, сказала ему, что, находясь не в безопасности, она приказывает ему, чтобы он не повиновался никому, кроме генерал-лейтенанта Салтыкова, подполковника гвардии и родственника ее величества. После этого она, взяв перо, подписала прошение дворянства, которое, поцеловав ее руку, вышло в другую комнату. Там единогласно положили облечь государыню самодержавием, после чего, возвратясь, просили новой аудиенции. Государыня назначила ее после полудня, и тогда, по собрании всего дворянства, было представлено ее величеству следующее прошение, которое она велела прочесть вслух князю Кантемиру:

«Всевысочайшая и всемилостивейшая государыня.

Вашему императорскому величеству благоугодно было для величайшего блага отечества подписать наше прошение, и мы не находим слов для выражения вашему величеству благодарности нашей за сей знак высочайшего ее благоволения. Обязанность наша, как верных подданных вашего императорского величества, требует от нас не оставаться неблагодарными; и посему мы являемся пред ваше величество с величайшим благоговением для изъявления нашей признательности и всенижайше просим соизволить принять самодержавие, с которым царствовали ваши предшественники, и уничтожить условия, присланные вашему величеству от Верховного совета и подписанные вами. Всеподданнейше просим ваше императорское величество соизволить вместо Верховного тайного совета и Высокого сената учредить П р а в и тельствующи й сенат так, как он был учрежден Петром I, дядею вашего величества, составив его из 21 члена, и чтобы теперь и впредь у былые места в этом Правительствующем сенате, также губернаторы в губерниях и президенты в коллегиях были замещаемы людьми, избираемыми дворянством по жребию, как то было установлено Петром I. Всеподданнейше просим, чтобы ваше величество, вследствие того, что подписать изволили, благоволили теперь же составить правление так, как оно должно оставаться на будущее время.

Наконец мы, всенижайшие подданные вашего императорского величества, надеемся быть счастливыми при новой форме правления и при уменьшении налогов, по врожденному вашего величества милосердию, и можем спокойно кончить жизнь свою у ног ваших.

Москва. 25 февраля (7 марта) 1730 года».

Министры Верховного совета при чтении сего прошения стояли как пораженные громом, и никто из них не осмелился сделать ни малейшего движения.

Тотчас за сим царица велела государственному канцлеру, который хотя и был членом совета, но держался стороны дворянства, принести все бумаги, подписанные ею как в Митаве, так и в Москве, и когда он принес их, то ее величество, изорвала их в присутствии всех, и тут дворянство и военные с громким кликом радости стали целовать руки государыни, своей самодержицы.

Немедленно за сим ее величество приказала генералу Чернышеву освободить из-под стражи генерала Ягужинского, а фельдмаршал Долгоруков отдал ему шпагу и орден св. Андрея при входе в залу собрания, где государыня всемилостивейше допустила его к своей руке, изъявляя ему знаки своего благоволения.

После сего царица повелела князю Василию Долгорукову оставаться у себя дома, определив на его место обер-гофмейстером вышесказанного генерала Салтыкова. Долгоруков занимал это место с выезда из Митавы и обращался с царицею как с пленницею, чтобы достичь цели собственных своих намерений. Он-то воспламенил Верховный совет, которого был членом, к ограничению власти государыни, так что ее величество сделалось бы не более как невольницею в золотых цепях. Но мы скоро увидим, что неограниченное его высокомерие было наказано по достоинству.

В тот же самый день государственный канцлер послал ко всем чужестранным министрам с объявлением о том, что случилось, приглашая их приехать завтра во дворец для принесения поздравления ее величеству.

Так кончились все замыслы министров Верховного совета.

Все это дело было ведено герцогинею мекленбуржскою, княгинею Черкасскою и ее сестрою, которые одни только могли говорить с императрицею в то время, когда при ней не было никого.

Величайшим было счастием, что происшествие это обошлось без кровопролития, которое случилось бы наверное, если бы министры Верховного совета сделали малейшее сопротивление и если бы императрица вышла в свой кабинет для рассуждения. Но верно также и то, что за это заплатили бы члены совета; ибо против них было не только дворянство, но и все военные, а их было только пятеро, именно: фельдмаршал Голицын и брат его Дмитрий, фельдмаршал князь Долгоруков и князья Василий и Алексей Долгоруковы. Государственный канцлер Головкин был на стороне дворянства, а вице-канцлер барон Остерман притворился больным и лежал в постеле с самого дня кончины царя, но давал советы царице чрез свою жену, которая каждый день приезжала ко двору.

На следующий день, 8(-го) марта, все чужестранные министры, в праздничных кафтанах, были представлены царице и поздравили ее с самодержавием.

Марта 12<-го> ее величество наградила князя Черкасского за оказанные им услуги, пожаловав его в действительные тайные советники, а через несколько дней украсила его орденом св. Андрея.

Марта 15<-го> царица, обдумав хорошенько, назначила 21 сенатора для составления верховного судилища. Они были следующие: государственный канцлер граф Головкин, фельдмаршалы князья Голицын, Долгоруков и Трубецкой, князь Дмитрий Голицын, князь Василий Долгоруков, вице-канцлер барон Остерман, князь Ромодановский, генерал Ягужинский, князь Черкасский, генералы Чернышев, Ушаков, Молчанов и Салтыков, князь (Г.) Юсупов, князь Юрий Трубецкой, князь Барятинский, князь (Б.) Юсупов, генерал Сукин, статский советник Новосильцов и граф Михаил Головкин.

Чрез два дня после этого генерал Салтыков просил уволить его от присутствия в Сенате по причине занятий его по званию обер-гофмейстера, и его место в Сенате занял князь Шаховской.

В это же время царица повелела сделать новую присягу ей одной, как самодержице всероссийской, что и было исполнено 16<-го> числа.

Марта 17<-го> ее величество составила свой двор, и все удивились, что она назначила обер-гофмейстериною жену фельдмаршала Голицына и камергером — сына его да князя Куракина, зятя его, тогда как князь Голицын со своим братом были явными поборниками власти Верховного совета; но очень скоро я узнал причину этого.

При дворе была партия немецкая, пользовавшаяся всею доверенностию государыни, и ее составляли: барон Остерман, камергер Бирон[98], любимец ее величества, и граф Левенволд, которого она пожаловала в обер-гофмаршалы. Они, как иностранцы, видя, что имели нужду в подкреплении своей партии кем-либо из русских вельмож, велели сказать фельдмаршалу Голицыну, что ежели он пристанет к ним, то они введут его опять в милость, а от него желают только того, чтобы он поддерживал их и жил с ними в согласии. Голицын, от природы гордый, упорствовал несколько дней, но наконец сдался и присоединился к немцам, кои потом заступились за него так, что ее величество пожаловала жену, сына и зятя его в вышесказанные чины, а ему самому — бриллиантовый перстень в пять или шесть тысяч ефимков.

В тот же день ее величество нарядила комиссию для истребования отчета от князей Долгоруковых, отца и сына, любимцев покойного царя. В эту комиссию назначены князь Юсупов и генерал Ушаков. Нельзя вообразить себе, сколько они украли: не только они подобрали себе в руки все бриллианты несчастного Меншикова (а их было очень много), но и все казенные; лучших лошадей с придворной конюшни, серебро в деле, собак и, наконец, все то, что стоило чего-нибудь. Комиссия объявила им, что ежели они тотчас не возвратят всего, то она приступит к формальному розыску. Поэтому они принуждены были отдать все, что накрали, а небольшие деньги, взятые ими в казначействе, были им прощены.

В тот же день, марта 17(-го), умер барон Абихсдаль, обер-церемониймейстер, после двухнедельной болезни. Для меня это была величайшая потеря, потому что он был единственным мне утешением между людьми, не знающими, что такое дружба. Он был родом из Швейцарии, был очень умен, учен и имел чрезвычайную память — словом, был отличный человек, добродетелен, друг своих друзей и не доверял никому иначе, как узнав его хорошенько, после чего уже имел к нему всю доверенность. Он был очень привязан к службе своего государя и приходил в отчаяние, если дела шли нехорошо. Он пользовался общим уважением и никогда ни о ком не говорил дурно. Словом, это был истинно честный человек и совершенно бескорыстный. Таков был этот добрый и единственный друг мой в России, которого я никогда не забуду. Потеря его для меня тем чувствительнее, что он умер в кальвинском вероисповедании, которого был жарким последователем.

Чрез несколько дней после сего приехал курьер из Персии с известием, что Тахмас, сын София, предместника похитителя престола Митивиса, провозглашен и признан в Испагани законным государем, а Ешреф удалился в Кандагарскую область. Поэтому русское министерство стало ласкать Тахмасова посла более прежнего и хотело вступить с ним в переговоры, согласно с прежними его инструкциями, но он отвечал, что, по данным ему повелениям, он обязан был трактовать с Петром II, а теперь ему надобно будет иметь новое повеление для вступления в переговоры с министрами царицы, да сверх того, когда он отправился из Персии, тогда государь его был изгнанником, лишенным престола; но теперь дела совсем переменились, и потому он должен ждать новых повелений. Несмотря, однако же, на это, он имел чрез несколько дней первую свою аудиенцию у царицы и представил ей кредитивные грамоты, кои привез с собою на имя покойного царя.

Марта 29<-го> царица в первый раз присутствовала в Сенате и там пожаловала в сенаторы генерала Тараканова, на место князя Ромодановского, дяди ее величества, который умер 27<-го> числа.

Апреля 1<-го> персидский посол был на первой своей аудиенции и представил свои кредитивные грамоты; вместе с сим он просил о назначении министров для переговоров с ним. При сей церемонии не было ничего замечательного, разве только то, что после того, как посол представил свои кредитивы царице, стоявшей на престоле, все персияне, с ним приехавшие, вошли для целования руки ее величества, оставя в передних комнатах, по обычаю своей земли, свои туфли, что, по их понятиям, составляет знак почтения и покорности. Кредитивы завернуты были в богатую персидскую парчу, и посол представил их государственному канцлеру, который отвечал ему, именем царицы, в выражениях, очень лестных для его государя.

На другой день началась светлая неделя, а как в пост все говели, то и не случилось ничего замечательного; в самый день пасхи был приезд ко двору для поздравления ее величества.

Апреля 10<-го> ее величество украсила своего обергофмейстера Салтыкова орденом св. Андрея.

Апреля 15(-го) министры бланкенбуржский и голштинский представили свои новые кредитивные грамоты.

В тот же день ее величество изволила дать великолепный обед офицерам полков гвардии и оказала им честь обедать с ними.

До обеда она пожаловала генерала Ушакова в подполковники гвардии Семеновского полка, а прежде он был майором Преображенского, но сей чин отняли у него Долгоруковы.

Наконец настал день, ознаменовавшийся гибелью того несчастного дома, который, имев в виду пример князя Меншикова, не умел воспользоваться оным, а поступал так, что пришел в ненависть не только у дворянства, но и у народа. Апреля 19(-го) князя Алексея Долгорукова с женою, сыновьями и дочерьми сослали в его деревни; князя Василия арестовали; князя Михаила, брата фельдмаршала, сделали губернатором в Астрахань; князя Ивана, брата Алексеева, — губернатором в Вологду; князя Александра — губернатором в Алтырь, а князя Сергия сослали в его деревни. В тот же самый день всех Долгоруковых лишили чинов и орденов.

Тогда же было повелено генералу Бутурлину отправиться в своей должности в Дербент, а генерал Еропкин был послан в Гилянскую область.

Мая 3<-го> ее величество пожаловала княгиню Голицыну, жену фельдмаршала, в обер-гофмейстерины, как сказано выше, и статс-дамами: баронессу Остерман, графиню Ягужинскую, княгиню Черкасскую, генеральшу Чернышеву, графиню Бирон, графиню Головкину, Лопухину и Салтыкову. Тогда же изволила назначить к себе шесть фрейлин. Никто из Долгоруковых не удостоился сей чести, и потому Голицыны одержали здесь победу. Все это сделали, как я уже сказал, граф Левенволд и граф Бирон.

Сии же оба немца ввели в великую у царицы милость барона Остермана, и все трое всячески старались обратить внимание двора на графа Братиславского и барона мардефелдского, прусского министра, между тем как на меня едва смотрели, по сказанной выше причине.

Мая 6<-го> посланник прусский представлялся царице и известил ее величество, что король, его государь, пожаловал графу Левенволду орден Черного Орла. Государыне угодно было самой украсить графа сим орденом, и, велев ему снять с себя Александровский, она надела на него прусский. Никто не удивился этой милости, потому что граф был всегда очень привязан к прусскому двору и был задушевным другом посланника, который, видя, что он так силен у русского двора, исходатайствовал ему сей знак отличия, дабы еще более привязать его к стороне своего государя.

В тот же день ее величеству угодно было пожаловать орден св. Андрея графу Бирону, которого за два дня до сего она сделала своим обер-камергером, но он отклонил от себя эту милость, а просил украсить сим орденом г. Бракеля, великого маршала курляндского, и ее величество ту же минуту исполнила его прошение.

Мая 7<-го> царица пожаловала орден св. Андрея фельдмаршалу Трубецкому.

На другой день, 8<-го>, она пожаловала барону Остерману графское достоинство и вместе с тем очень хорошую землю в Лифляндии.

Мая 9<-го> совершилась коронация государыни с величайшим торжеством. Я не стану описывать сей церемонии, потому что она была такая же, как и Петра II, с тою только разницею, что была гораздо великолепнее.

В сей день ее величество оказала много милостей: пожаловала большую деревню фельдмаршалу князю Голицыну; произвела пятерых в генерал-аншефы, четверых в генерал-лейтенанты, троих в генерал-майоры, двоих в действительные тайные советники, двоих в тайные советники, двоих в статские советники, да орденом св. Александра (пожаловала) генералов Сукина и Тараканова.

Мая 10(-го) представлялись все иностранные министры, и ее величество приняла их, стоя на своем престоле; по правую сторону престола находились все министры и вельможи русские, а по левую — дамы. Признаюсь, что я в жизнь свою не видывал такого великолепного двора, каков был в сей день русский.

Мая 12(-го) ее величество изволила быть в дворцовом саду в предместье, называемом Немецким, куда пригласили всех чужестранных министров. Там был бал и ужин, и ее величество изволила пить за здравие короля, моего государя, так как именно сей день был днем св. Филиппа, по старому стилю. Ее величество при сем случае оказала мне много чести, изволив публично благодарить меня за то, что я во всем поступал отлично.

В 11 часов вечера ее величество оставила сад и осмотрела все иллюминации, и когда подъехала к моей, то еще изволила оказать мне честь, приказав остановить свою карету у ворот моего дома, где я стоял, и, позволив мне поцеловать свою руку, благодарила меня еще раз.

Отличие, оказанное мне ее величеством, произвело великую зависть в министрах, приверженных к венскому двору, и, боясь, чтобы я, вошед в милость царицы, не нанес много вреда их интересам, сии употребили все усилия, чтобы лишить меня благорасположения ее величества. Но не зная, каким образом напасть на меня, они прибегли ко лжи, что и произвело желанное ими действие, ибо вскоре заметил я великую перемену в обращении государыни со мною: каждый раз, как я бывал у двора, она принимала меня с величайшим равнодушием, а все приближенные к ней убегали от меня, как от заразы. Несмотря на все это, я не хотел оправдываться совершенно, предоставляя то времени, и действительно, чрез несколько месяцев я получил случай оправдаться так, что ее величество, убедись в моей невинности, возвратила мне свое благоволение, и я посрамил своих врагов, как скажу после.

Мая 14-го был еще бал и ужин во дворце, и я никогда не видывал такого славного праздника и лучшего ужина.

Наконец, 16(-е) число было последним днем праздников, данных по случаю коронации царицы. Сей день начался аудиенциею персидскому послу и всем азиятцам, бывшим в Москве: армянам, грузинам, персиянам, калмыкам, татарам, китайцам и казакам. После этого выставили народу двух жареных быков с двумя фонтанами вина и бросали ему деньги. Засим был бал и ужин, что продолжалось до двух часов. Стол ее величества был устроен на троне, и она изволила ужинать с обеими своими сестрами. Принцесса Елисавета и принцесса мекленбуржская не присутствовали на этом празднике, потому что были опасно больны. В той же зале было пять столов, а всех кувертов 360. Все было устроено с величайшим великолепием и порядком. После ужина все вошли в апартаменты царицы, откуда смотрели прекрасный фейерверк, которым и кончились все праздники.

Июня 4<-го> ее величество изволила переехать в загородный дворец, называемый Измайловским, и осталась там на все лето.

Выехав из Москвы, генерал Мамонов, который, по своему чину поручика кавалергардов, ехал подле кареты ее величества верхом, был поражен апоплексическим ударом и упал с лошади замертво. От сего происшествия все ужаснулись и государыня очень перепугалась.

Июня 22<-го> граф Братиславский получил из Вены диплом на достоинство графа Св(ященной) Римской империи для обер-камергера Бирона, которому он и вручил его того же вечера, вместе с портретом императора, осыпанным бриллиантами, ценою в 12 тысяч ефимков.

В тот же самый день ее величество пожаловала новому графу один город в Лифляндии, с землями, к нему прилегающими, что все стоит с лишком 60 тысяч рублей.

По этому случаю я донес королю, моему государю, что венский двор думает только о раздаче в России милостей и подарков, между тем как мы не делаем ничего, и что нет возможности прервать союза между обоими дворами иначе, как делая то же самое.

Июля 6<-го> кончили совершенную гибель дома Долгоруковых. Князь Алексей, отец обрученной невесты Петра II, был сослан со всем своим семейством на Березов остров, где прежде его содержался несчастный Меншиков; князь Василий — в Соловецкий монастырь, лежащий на одной скале Белого моря, и где нельзя прожить более нескольких лет, потому что место это очень нездорово, и где питаются только рыбою, без хлеба и вина. Князья Сергий и Иван, братья Алексеевы, были сосланы первый в Ораниенбург, а второй в Пустозерск, а князя Александра, другого брата Алексеева, послали служить лейтенантом морским в Каспийском море. Таков был трагический конец этой ветви дома Долгоруковых, которую любил Петр И, и кажется, что падение оной было справедливым судом божиим, для наказания их дурных дел, безмерного высокомерия и тщеславия.

Июля 8<-го> приехал из Польши граф Потоцкий, близкий родственник царицы, которая приняла его очень милостиво и велела отвести ему комнаты во дворце. Он приехал затем, чтобы поздравить ее величество от примаса Польши, своего дяди, и чтобы разведать о намерениях русского двора относительно к польским делам.

Июля 9<-го> ее величество возложила орден св. Александра на князя Куракина, своего камергера, прежде бывшего министром при французском дворе.

Июля 11<-го> получил я новые кредитивные грамоты, и хотя на другой же день сообщил копию с оных государственному канцлеру Головкину, но не мог еще иметь аудиенции, потому что 13<-го> числа поутру царица отправилась на богомолье в Троицкий монастырь, лежащий в 12 милях от Москвы.

Она возвратилась 19 июля, и на другой день государственный канцлер дал мне знать, что ее величество изволит принять меня 23<-го> поутру в селе Измайловском, куда я и приехал в назначенный час и был введен графами Бироном, обер-камергером, и Левенволдом, обер-гофмаршалом.

Августа 13(-го) граф Потоцкий откланялся царице, которая украсила его орденом св. Андрея, а 14<-го> числа он отправился в путь на Гродненский сейм.

Сентября 10<-го> праздновали, по обыкновению, день ордена св. Александра, и мы все, кавалеры сего ордена, имели честь обедать и ужинать с ее величеством, после чего был сожжен прекрасный фейерверк. В тот же день государыня возложила сей орден на генерала Вейсбаха, который вместе с сим получил повеление ехать на Гродненский сейм в качестве министра ее величества.

В это же время ее величество приказала сформировать третий полк гвардии, который назвала Измайловским, и полковником оного пожаловала генерала Левенволда, а подполковником — генерала Кейта. Производство последнего принесло мне большое удовольствие, потому что я любил его душевно, да сверх того, по моему ходатайству, он был принят в русскую службу два года тому назад.

Октября 12<-го> ее величество определила генерала Ягужинского генерал-прокурором Сената и в то же самое время повелела ему присутствовать при всех конференциях по иностранным делам, что много уменьшило кредит графа Остермана, который от сего перестал распоряжаться негоцияциями по своей воле, как делал до сего. Ягужинский еще при Петре I был уже генерал-прокурором, и все были им довольны, и как скоро он снова вступил в сию должность, то дела пошли очень скоро и к общему удовольствию. Но всех более был доволен я, потому что сей генерал был всегда моим искренним другом и оставался таковым до конца.

В тот же день ее величество пожаловала орден св. Андрея графу Бирону, и этот случай показался мне очень удобным для принесения моего оправдания. Приехав к нему 13(-го) числа, я застал его одного и поздравил его с новою полученною им милостию. Получив от него те же уверения в приязни, какие он мне делал в последний раз, я сказал ему, что, полагаясь на его дружбу, хочу открыть ему свое сердце, и именно, что ему небезызвестна та ложь, которою некоторые люди очернили меня в глазах ее царского величества, и что я могу доказать ему свою невинность в коротких словах.

Во-первых, я никогда не был, как сказали, искренним другом князя Василия Долгорукова и первым его советником, ибо не только я не имел с ним никаких связей во все то время, когда я был коротко знаком с князем Иваном, фаворитом Петра II, но он всячески старался поссорить нас, в чем и успел месяца за четыре до кончины царя, в чем свидетельствуюсь графом Левенволдом, обер-гофмаршалом, который понапрасну старался помирить нас.

Во-вторых, царице сказали, будто я сильно противился ее самодержавию, давая советы тем, кои хотели ее ограничить. На это скажу, что во все время, как спорили о сем самодержавии, я всячески удалялся от сообщества русских, чтобы не слышать даже и разговоров о сем деле, и что в беседах со своими приятелями я всегда смеялся над их республиканским жаром, считая это глупостию, и утверждал всегда, что все споры кончатся объявлением царицы самодержавною; и что я всегда предуведомлял о сем мой двор, как могу доказать то копиями с своих депеш, кои представлю его сиятельству, прося его сделать мне милость поверить, что я еще не сошел с ума; и что как для короля, моего государя, все равно, будет ли царица самодержавною или нет, то я не так глуп, чтобы мешаться в дело, которое до меня совсем не касается.

В-третьих, мои враги рассеяли слух, будто бы я привязан к графу Маврикию Саксонскому, хлопочу за него и постоянно переписываюсь с ним. Не отрицаюсь, что нахожусь с ним в дружеских связях с лишком 15 лет, но эта дружба не так сильна, чтобы я вздумал быть его агентом, что не прилично ни моему званию, ни моему происхождению; что в дела графа Маврикия совсем не вступается король, мой государь, а я не таков, чтобы захотел вмешаться в них без повеления его величества; что, проезжая через Данциг, я встретился там с графом, который просил меня выхлопотать несколько любовных записочек, находившихся в сундуке, который взяли у него в Курляндии и который находится в русской канцелярии; что я несколько раз говорил о том графу Остерману, изъясняя, что не могу и не хочу говорить с ним о делах графа Саксонского, но прошу только о возвращении его любовных записочек, кои совершенно неважны для Русского государства; что хотя граф Остерман и обещал мне всегда возвратить сии записочки, но не исполнил своего обещания и что граф Саксонский раза три или четыре писал ко мне о них, но ничего не писал о других каких делах. Я прочел ему сии письма и клялся, что никогда не говорил о делах сего графа ни прямо, ни околичностями. Вместе с сим я назвал графу Бирону людей,, рассевавших сии ложные обо мне слухи, примолвив, что я всюду нахожу ядовитость и злость графа Остермана и других, которых я не хотел назвать по имени (т. е. графа Братиславского, барона мардефелдского и барона Крама), кои боялись, что если я удостоюсь получить благоволение ее величества, то они не могут успеть в своих замыслах; но что, благодаря бога, я презираю таких врагов и иду по стезе чести и истины, не совращаясь с нее, для их удовольствия, и что в этом именно состоит обязанность моего звания и происхождения.

Наконец, просил я графа довести все это до сведения государыни и вместе с тем уверить ее величество, что ни один из ее подданных не уважает и не любит ее более меня.

Граф Бирон слушал меня с величайшим вниманием, и когда я перестал говорить, то сказал, что о всем том, что я говорил ему, он непременно донесет государыне, причем признался, что действительно старались вселить в ее величество все то, что я говорил ему; но что он, по чести, может уверить меня, что ее величество уже разуверилась на мой счет и уважает меня так, что при всяком случае говорит обо мне с отличием; а что касается до него, то он был и хочет всегда быть моим другом и употребит, при этом случае, все возможное, чтобы доказать мне это, присовокупив к тому, почти со слезами на глазах, другие выражения его привязанности и почтения ко мне.

От графа Бирона поехал я к графу Левенволду, моему истинному другу, пользовавшемуся всею доверенностию царицы и Бирона. Я говорил ему то же, что и последнему, а он обещал мне стараться разуверить государыню.

Октября 21<-го> было погребение тела графа Василия Салтыкова, умершего 18<-го> числа. Он был дядя царицы, мать которой была его сестрою. Это был очень хороший человек и искренний мне друг. Смерть его для меня была очень прискорбна, потому что он не переменялся ко мне даже в то время, когда все от меня бегали.

Октября 28<-го> царица возвратилась в Москву из Измайловского и стала жить в новом дворце, который она построила и который был очень красив и убран великолепно.

На другой день, 29<-го>, был я у графа Бирона, для поздравления его с благополучным возвращением. Он сказал мне, чтобы я приехал во дворец в три часа пополудни, потому что государыня хотела говорить со мною.

В назначенный час я приехал во дворец, и она, пожаловав мне поцеловать свою руку, приказала мне идти за нею в ее кабинет вместе с графом Левенволдом, который будет между нами переводчиком. Вошед туда, ее величество изволила сказать мне, что она узнала от обер-камергера графа Бирона, что я думаю, будто она не благорасположена ко мне, и поэтому она хочет успокоить меня на этот счет. Правда, что по приезде ее в Москву говорили ей обо мне дурно; что это время было такое критическое, что она не знала, кто ей друг и кто враг, и потому была принуждена верить всему, что некоторые люди говорили ей обо мне и о других; но, убедись в злости моих врагов и в моей невинности, она призвала меня к себе, чтобы лично самой засвидетельствовать мне, как теперь она выведена из заблуждения, уважает меня и уверяет в своем ко мне благоволении.

Слова сии привели меня в такое восхищение, что я едва собрался с духом отвечать на них; но, поцеловав ее руку, я сказал, что почтение мое к ее величеству было всегда неизменно и ничто не могло принудить меня сделать что-либо против ее особы; что я благодарю бога, что мог объяснить ее величеству истину, и никогда не забуду оказанной ею мне чести. К этому примолвил я, что меня огорчает только то, что я получил повеление от короля, моего государя, выехать из России, ибо ничто не принесло бы мне такого утешения, как прожить несколько лет у ног ее величества. Она благодарила меня за это, изъявив сожаление, что я так скоро отъезжаю, и потом удалилась.

Враги мои, узнав о том, что было на этой конференции, чуть было не померли от бешенства, а особливо графы Остерман и Братиславский, кои, как я уже сказал, были главнейшими моими клеветниками. Сим оправданием обязан я графу Бирону и генералу Левенволду, кои при сем случае оказали мне всю свою дружбу и не успокоивались до тех пор, пока не открыли всей лжи, рассеянной на мой счет австрийцами.

Характеры лиц, бывших при русском дворе

В этом небольшом сочинении я опишу характеры главнейших лиц, коих я знал при русском дворе, и постараюсь сделать это с величайшим беспристрастием. Опишу также характеры чужестранных министров, бывших в России в мое время, и могу уверить, что пером моим руководствовала истина и что я лично знал всех тех, о которых говорить буду. Начну с царя Петра II.

Петр II был высокого роста, красив собою и сложен хорошо; на лице его видна была задумчивость; сложение крепкое, поступь величественная и сила необыкновенная. Хотя и трудновато сказать что-либо решительное о характере 14-летнего государя, но можно было догадываться, что он будет вспыльчив, решителен и, может быть, жесток. Он не терпел вина, то есть не любил пить более надлежащего, и весьма щедр, так что щедрость его походила на расточительность. Хотя с приближенными к нему он обходился ласково, однако же, не забывал своего высокого сана и не вдавался в слишком короткие связи. Он быстро понимал все, но был осмотрителен, любил народ свой и мало уважал другие. Словом, он мог бы быть, со временем, великим государем, если бы удалось ему поправить недостаток воспитания, данного ему Долгоруковым.

Царица Анна была вдовствующею герцогинею курляндскою, когда была возведена на престол, и дочерью царя Иоанна, старшего брата Петра I. Она толста, смугловата, и лицо у нее более мужское, нежели женское. В обхождении она приятна, ласкова и чрезвычайно внимательна. Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего двор ее великолепием превосходит все прочие европейские. Она строго наблюдает повиновение к себе и желает знать все, что делается в ее государстве; не забывает услуг, ей оказанных; но вместе с тем хорошо помнит и нанесенные ей оскорбления. Словом, я могу сказать, что она совершенная государыня, достойная долголетнего царствования.

Великая княжна Наталия, сестра Петра II, была украшена всеми возможными добрыми свойствами. Она не только не была красавицею, а напротив, дурна лицом, хотя и хорошо сложена; но добродетель заменяла в ней красоту: она была любезна, великодушна, внимательна, исполнена грации и кротости, так что всех привлекала к себе. Она совершенно говорила на французском и немецком языках, любила чтение и покровительствовала чужестранцам. Все это заставляло воссылать теплые к небу молитвы о ее долгоденствии, но всевышнему угодно было отозвать ее к себе, после долговременной болезни, 4 декабря 1728 (года), на 15(-м) году ее жизни. Смерть ее оплакали и русские, и чужеземцы, знатные и бедные.

Принцесса Елисавета, дочь Петра I и царицы Екатерины, такая красавица, каких я никогда не видывал. Цвет лица ее удивителен, глаза пламенные, рот совершенный, шея белейшая и удивительный стан. Она высокого роста и чрезвычайно жива. Танцует хорошо и ездит верхом без малейшего страха. В обращении ее много ума и приятности, но заметно некоторое честолюбие.

Герцогиня мекленбуржская, сестра царицы Анны, чрезвычайно живого характера, не имеет скромности и откровенно высказывает все, что ей приходит в голову. Она чрезвычайно толста.

Принцесса Параскевия, вторая сестра царицы, отличается способностями, очень дурна лицом и худощава, здоровья слабого.

Теперь приступлю я к описанию характеров знатнейших вельмож и начну с фаворита царя Петра II.

Князь Иван Алексеевич Долгоруков отличался только добрым сердцем. Государь любил его так нежно, что делал для него все, и он любил государя также. Ума в нем было очень мало, а проницательности никакой, но зато много спеси и высокомерия, мало твердости духа и никакого расположения к трудолюбию; любил женщин и вино; но в нем не было коварства. Он хотел управлять государством, но не знал, с чего начать; мог воспламеняться жестокою ненавистию; не имел воспитания и образования, — словом, был очень прост.

Граф Головкин, государственный канцлер, старец почтенный во всех отношениях, осторожный и скромный; с образованностию и здравым рассудком соединял он в себе хорошие способности. Он любил свое отечество и хотя был привязан к старине, но не отвергал и введения новых обычаев, если видел, что они полезны; был привязан к своим государям, и его подкупить было невозможно, посему-то он держался при всех государях и в самых затруднительных обстоятельствах, потому что упрекнуть его нельзя было ни в чем.

Граф Апраксин, великий адмирал, брат царицы, супруги царя Федора Алексеевича, старшего брата Петра I. С величайшим усердием служил он Петру I; имел посредственные способности, был храбр, и решителен, и довольно прозорлив; но, не выезжая никогда из своей земли, он не любил нововведений, сделанных Петром I до того, что не пожалел бы ничего, чтобы восстановить старинные обычаи. Иноземцев ненавидел смертельно и был очень корыстолюбив, за что чуть было не погиб, но отделался деньгами. В политических делах был вовсе несведущ, и хотя был великим адмиралом, но не знал даже первых начал мореходства.

Вице-канцлер барон Остерман, родом немец; отец его был лютеранским пастором в одной вестфальской деревушке. Барон приехал в Россию в очень молодых еще летах и, выучившись основательно языку сей земли, достал себе место в какой-то канцелярии, где, по знанию многих языков, был замечен Петром I, который стал употреблять его как переводчика. Остерман умел также обратить на себя благоволение князя Меншикова, который вывел его так скоро, что он сделался вице-канцлером на место барона Шафирова, который также ему покровительствовал. По смерти царицы Екатерины Меншиков сделал его наставником и обер-гофмейстером Петра II, и за это Остерман стал стараться о погибели своего благодетеля и скоро успел в этом. Он имел все нужные способности, чтоб быть хорошим министром, и удивительную деятельность. Он истинно желал блага русской земле, но был коварен в высочайшей степени, и религии в нем было мало, или, лучше, никакой; был очень скуп, но не любил взяток. В величайшей степени обладал искусством притворяться, с такою ловкостию умел придавать лоск истины самой явной лжи, что мог бы провести хитрейших людей. Словом, это был великий министр; но Поелику он был чужеземец, то не многие из русских любили его, и потому несколько раз был близок к падению, однако же всегда умел выпутываться из сетей.

Князь Дмитрий Голицын, министр Верховного совета, был одним из числа тех стариков, которые, покачивая головою, всегда говорили: «К чему все сии затеи? Разве мы не можем жить так, как живали наши отцы и деды, которые не пускали к себе иноземцев!»

Впрочем, он был человек сведущий, но чрезвычайно злой, несносно тщеславен и до невероятности горд.

Князь Василий Лукич Долгоруков, также министр. Верховного совета, был умен и недурен собою. Он был посланником в Швеции, Дании, Польше и во Франции и всюду заслужил имя искусного и хитрого министра. Он очень хорошо говорил на многих языках, и с ним приятно было провести время в разговорах; но вместе с сим он очень любил взятки, не имел ни чести, ни совести и способен был на все по корыстолюбию. Наконец, он понес достойную казнь за свои интриги: царица сослала его на один пустынный остров Белого моря.

Князь Алексей Долгоруков, второй наставник царя Петра II, министр Верховного совета и отец фаворита, был ума очень ограниченного и, не зная никаких хороших светских обращений, был коварен и не терпел иностранцев; был рабом двора, предан старинным обычаям и набит тщеславием до того, что вздумал возвести на престол дочь свою, заставив царя Петра II жениться на ней. Но преждевременная смерть государя разрушила его замыслы, а царица Анна сослала его в Сибирь, со всем его семейством.

Фельдмаршал князь Голицын, герой России, был человек умный и благородный; очень хорошо знал военное искусство, был храбр и любим войсками; смел, отважен и великодушен; иноземцев не любил, но, несмотря на это, отдавал справедливость достойным из них; знатные люди его боялись, а Петр I уважал. Словом, это был истинно великий человек.

Фельдмаршал князь Долгоруков — человек умный, храбрый, честный и довольно хорошо знавший военное искусство. Он не умел притворяться и часто доводил искренность до излишества; был отважен и очень тщеславен; друг искренний, враг непримиримый; нельзя сказать, чтобы он ненавидел иноземцев, но и не жаловал их слишком. Он жил благородно, и я поистине могу сказать, что это такой русский вельможа, который более всех приносил чести своему отечеству.

Князь Михаил Долгоруков, брат фельдмаршала, был такой тщеславный человек, какого я не встречал никогда; для него все было безделица; но вместе с сим он готов был сделать все, чтобы достичь до своей цели. Ума у него было немного; он лгал ужасным образом; был коварен; не любил никого и скуп до чрезвычайности — словом, в нем не было ничего путного.

Фельдмаршал Сапега, поляк, не отличался ничем, кроме личной храбрости; но о военном искусстве не имел и начального понятия; ума в нем не было ни крошки; он был злопамятен и горяч, коварен и способен на все, лишь бы только достичь до своего намерения; напивался каждый день.

Фельдмаршал князь Трубецкой был очень прост и тщеславен, впрочем, человек добрый; он заикался.

Фельдмаршал Брюс родился в Москве; отец его был шотландец. Он служил с величайшим отличием, и Петр I очень уважал его; одаренный большими способностями, он хорошо знал свое дело и русскую землю, а неукоризненным ни в чем поведением он заслужил общую к себе любовь и уважение.

Князь Черкасский — человек благородный, умный, образованный лучше многих своих соотчичей, отличавшийся бескорыстием и любивший иностранцев, но робкий и нерешительный.

Граф Бирон, обер-камергер и любимец царицы Анны, родом курляндец, долго служивший ее величеству с величайшею верностью. В обращении он был весьма вежлив; имел хорошее воспитание; любил славу своей государыни и желал быть для всех приятным; но ума в нем было мало и потому дозволял другим управлять собою до того, что не мог отличать дурных советов от хороших. Несмотря на все это, он был любезен в обращении; наружность его была приятна; им владело честолюбие, с большею примесью тщеславия.

Граф Левенволд-старший, генерал-лейтенант, полковник третьего гвардейского полка, родом лифляндец; человек, одаренный способностями, храбрый, отважный и лживый. Он любил славу своей государыни и пользовался особенною доверенностию ее величества; но русские ненавидели его за то, что он старался употреблять всюду иностранцев. Страшный игрок и вместе с тем скряга, он любил взятки; но, впрочем, был такой человек, с которым можно было советоваться.

Граф Левенволд, младший брат вышесказанного, обер-гофмаршал, был такого дурного характера, каких я встречал мало. Счастием своим он был обязан женщинам. Ничто не остановляло его в достижении его намерения, и он не пощадил бы лучшего своего друга и благодетеля, если бы видел для себя какую-либо из того пользу. Честолюбие его и тщеславие простирались до высочайшей степени. Религии в нем совсем не было, и едва ли он верил в бога; одна только корысть управляла им; он был лжив и коварен. Все вообще его ненавидели. Но вместе с сим он был ловок в обращении, хорошо служил и умел давать блестящие при дворе праздники; наконец, в нем был ум и красивая наружность.

Генерал Вейсбах, немец, недальнего ума. Он считал себя величайшим полководцем, но другие не только не говорили о сем, а напротив, имели дурное мнение как о его храбрости, так и о его опытности. Он был скуп и тяжел в обращении, а впрочем, честный человек.

Генерал Бон, также немец, генерал от инфантерии, служил долго и порядочно знал свое дело; человек честный, но чрезвычайно робкий, если боялся навлечь на себя неудовольствие двора. В обращении он был осторожен и холоден со всеми, а с офицерами своими поступал с неизъяснимою надменностию.

Генерал Ласси, генерал от инфантерии, родом ирландец, знал свое дело в совершенстве; его любили, и он был человек честный, не способный сделать ничего дурного и везде пользовался бы славою хорошего генерала.

Граф Миних, немец, служил генералом от артиллерии; он очень хорошо знал военное дело и был отличным инженером; но самолюбив до чрезвычайности, весьма тщеславен, а честолюбие его выходило из пределов. Он был лжив, двоедушен, казался каждому другом, а на деле не был ни чьим; внимателен и вежлив с посторонними, он был несносен в обращении с своими подчиненными.

Генерал Гюнтер, немец, был генералом от артиллерии; дело свое знал очень хорошо; был честный человек, надежный и постоянный друг своим друзьям, но враг непримиримый и весьма мстительный; он был умен и очень уважаем от русских.

Генерал Матюшкин, генерал от инфантерии, служил очень хорошо и порядочно знал свое дело; человек добродетельный и совершенно честный.

Граф Ягужинский, генерал от кавалерии и обер-шталмейстер, родом поляк и очень низкого происхождения. Пришед в Россию в молодых очень летах, он принял русскую веру и так понравился Петру I, что сей государь любил его нежно до самой своей смерти. Он не слишком много знал военное дело, да и сам не скрывал этого, но был человек умный, способный, смелый и решительный. Полюбив кого один раз, он оставался ему искренним другом, а если делался врагом, тб явным. Говорили, будто он лжив, но я не заметил в нем этого порока. Решась на что-либо, он был тверд в исполнении оного и к государям своим был весьма привязан. Но если случалось ему выпить лишний стакан вина, то он мог наделать множество глупостей; однако же после, оставив эту дурную привычку, он сделался совсем другим. Словом, это был один из способнейших людей в России.

Генерал от инфантерии Чернышев был умен, храбр и служил хорошо; но был чрезвычайно скуп и лжив и не любил иноземцев.

Князь Юсупов, генерал от инфантерии, татарского происхождения, родной брат которого был в то время еще магометанином; человек хороший, хорошо служивший и довольно хорошо знавший свое дело; он был покрыт ранами; любил чужеземцев, весьма привязан к своему государю, — словом, был одним из тех людей, кои идут прямою дорогою; но сильно любил пить.

Ушаков, генерал от инфантерии, — человек храбрый, исполненный чести, чрезвычайно привязан к своему государю; сердце у него доброе.

Граф Салтыков, генерал от инфантерии и обер-гофмейстер, — человек весьма хороший. Он служил очень хорошо и был весьма храбр; хотя ум у него был небольшой, но он знал свое дело.

Мамонов, генерал от инфантерии, — человек храбрый, умный и решительный; служил хорошо и был хороший офицер; но был зол и коварен, и все его боялись.

Барон Абихсдаль, обер-церемониймейстер, родом швейцарец; человек чрезвычайно умный, с большими сведениями и удивительной памяти. Юн был осторожен; честный человек; любил своих друзей и не доверял тем, коих дружба казалась ему сомнительною, но предавался неограниченно тем, которых знал за честных людей и кои полагались на его доверенность. Он был очень привязан к службе своего государя и уважаем всеми. Ни о ком не говорил он дурно и поистине был таким человеком, которого называют честным и некорыстолюбивым.

Вот характеры знатнейших людей, с которыми я был знаком при русском дворе.

Теперь я скажу свое мнение о всех чужестранных министрах, кои там были в одно со мною время.

Граф Братиславский, посол императора, происходил от одного из древнейших домов богемских. Долгое время был он министром при Ратисбонском сейме, а потом послом в Польше, откуда был перемещен в Россию по смерти графа Рабутинского. Но нельзя было выбрать человека к этому двору хуже его. Русские любят, чтобы чужестранные министры были вежливы, щедры и жили великолепно, а в графе не было ни одного из сих качеств. Хотя он и твердил о своем великолепии, но жил так, что всегда заметна была какая-то скупость. Он беспрестанно хвастался добротою своего сердца, но я не знал человека лживее его; болтун до того, что не позволял никому сказать слова и не слушал того, что ему говорили. Воспитания не имел никакого и потому обращался очень невежливо со всеми, даже с дамами. Он был очень пристрастен и мстителен; ума в нем было мало, а самолюбие несносное. Я не знал человека, который так легко доверял бы всякому. Словом, он скорее способен был забавлять детей сказками старух, чем быть министром, и кажется, что друзья графа Рабутинского послали его в Россию для того только, чтобы увековечить там память последнего, которого поведение и искусство были удивительны.

Барон мардефелдский-старший был десять лет прусским полномочным министром в России; он был очень умен, рисовал отлично и очень хорошо играл на лютне и мог бы считаться любезным и приятным в обществе человеком, если бы все это не потемнялось множеством его недостатков. Душа в нем была такая корыстолюбивая, что он из денег готов был пуститься на все. Религии в нем не было никакой, и, несмотря на это, он был непримиримый враг католицизма. Мне не случалось видеть человека, который бы так был уверен в успехе всего, чего ни пожелает, и по этому легкомыслию он рассевал такие новости, коих основанием было одно только его желание, чтобы они были справедливы. Он был зол и лжив, не способен делать никому добра, но очень склонен наделать много зла, не только умышленно, но и потому, что управлялся во всем пристрастием. Самолюбие его было ужасно, и ему ничто не казалось хорошим, кроме того что было сделано им самим или приверженными к нему. Словом, можно сказать, что он был любезный повеса, любивший забавляться и хорошо покушать.

Барон мардефелдский, племянник и преемник вышесказанного, был человек умный, но очень злой, не имевший никакой чести. Он вел очень дурную жизнь: любил играть и проигрывал более, чем мог заплатить; не имел ни малейшей способности быть министром и обладал всеми пороками своего дяди, не имея хороших его качеств.

Г-н Лефорт, чрезвычайный польский посланник, родом женевец и племянник славного Лефорта, любимца Петра I. Это был весьма хороший человек, не способный ни к чему такому, что могло бы запятнать его характер. Он был совершенно бескорыстен и готов жертвовать всем для своих друзей; очень хорошо знал все, что делалось, и за все это его уважали при дворе. Но хотя он был и неглуп, но о делах говорил так дурно, как будто ни одно не бывало у него в руках. Дом его был открыт для всех, и он жил довольно хорошо.

Г-н Вестфален, чрезвычайный посланник датский, был умен, опытен и имел много познаний; человек очень честный, нимало не способный к дурным каким делам и очень привязанный к службе своего государя; но самолюбие и тщеславие его были несносны. Беспрестанно занятый величеством своего короля, он думал, что все государи должны уступать его государю. Он обсуживал все и выводил важные заключения из пустяков, случавшихся при дворе или между дипломатическим корпусом. Он жил очень уединенно и редко езжал на чужие обеды, для того чтобы не быть принужденным звать к себе других.

Барон Цедеркрейц, чрезвычайный посланник шведский, был очень красивый мужчина. Он следовал за Карлом XII во всех его походах, был честный человек и любил своих друзей, но был недальнего ума и легко позволял себя обманывать. Жена его, которая управляла им совершенно, была коварна, тщеславна и скупа.

Г-н Дитмар, преемник Цедеркрейца, человек был неглупый и хороший; был несловоохотен, знал хорошо русский язык, и его любили все.

Барон Стамбкен, посланник голштинский, был человек весьма рассудительный, писал удивительно хорошо, но говорил дурно. Он был осторожен, учен и скромен; служил хорошо своему государю, жил благородно и напивался каждый день. Впрочем, он любил своих друзей и был не способен сделать что-либо дурное.

Граф Бонде, преемник вышесказанного, был такой глупец, каких я встречал редко: невежда, тяжел в обращении, надоедавший своими вопросами и со всем тем думавший, что в нем много ума. Он был зол и скуп, так что из денег готов был сделать всякую подлость, — словом, это был человек без всяких достоинств.

Генерал Тессин, также министр голштинский, очень отличался от своего товарища — в нем было много ума. Получив хорошее воспитание, он был любезен, весел, очень откровенен и не способен ни к какой подлости — словом, человек совершенный во всех отношениях и хороший министр.

Г-н Дедье, чрезвычайный посланник голландский, не имея ни способностей, ни ума, ни достоинства, был невежда, дурно воспитан, тяжел в обращении и настоящий голландец.

Барон Ассебург, посланник волфенбюттельский, — молодой человек знатного происхождения — был умен, осторожен, скромен и исполнен чести и добрых качеств и притом любезен в обращении и умел быть хорошим другом.

Барон Крам, посланник бланкенбуржский, походил на обезьяну и был настоящий педант; всегда погруженный в политику, он каждый день ходил по министрам, чтобы думали, что он трактует о делах. Он был неглуп, но лжив, хотя почти плакал о всякой безделице. Он считал себя за величайшего министра в Европе, хотя мог быть только хорошим школьным учителем.

Барон Остерман, посланник мекленбуржский и брат вице-канцлера, был величайший глупец, но, несмотря на это, считал себя человеком с величайшими способностями. Он всегда говорил загадками; жил очень уединенно, и его никто не уважал.

Г-н Гогенцоллерн, резидент императорский, был человек честный, добросердечный, но глупый, не знавший ничего, и пьяница. Но, несмотря на это, он хорошо знал русскую землю.

Г-н Вилде, резидент голландский, из амстердамских купцов, не имел ни ума, ни достоинства и скорее был купцом, нежели министром. Вместе с сим он был скуп и служил посмешищем для двора, так же как и его жена, которая прежде была у него кухаркою.