Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Я обернулся: там родные

Уже скрывались тополя…

Летели тучи водяные,

Сияли низкие поля.

Их ветер гнал без передышки

По волнам спелого овса.

Он налетал — и гнули вышки

Дождем размытые леса.

Еще вчера листы кружили

В холодной мгле, осенней мгле.

Мы шли с тобой. Мы верно жили

На незамеченной земле.

И вот: песчаная дорога,

Вода и даль… А с этих пор

Меня не встретит у порога

Уже ничей любимый взор!

Но сердца милые угрозы

Я слышу вновь — и узнаю

Как бы в зеленом сне березы

Улыбку бедную твою…

И сердце видит, сердце слышит,

Как тайно светят дерева…

И девушка родная дышит

И шепчет дивные слова.

Я крикну ей «Вот путь с борьбою!

Я снова жизнь свою начну,

Я все оставлю за тобою —

Свой дом, отчизну и жену!»

Я шел и пел. А ветер смело

Срывал мне волосы с лица.

Не лес шумел — то жизнь шумела

Без слов, без жалоб, без конца.

Ты сияешь слезами… И чудный

Мир взглянул еще раз на меня.

Был закат — и Москвой многолюдной

Пролетали трамваи, звеня.

Милый ангел, ты здесь, надо мною,

Но во мне — немота, тишина…

Вот тот дом, где мы жили с тобою.

Вот и сад, где гуляет весна.

Тяжело мне вглядеться из мрака,

Я слезам улыбаюсь в тиши:

Хорошо это счастье — поплакать

Над могилкою русской души!

Блеском счастья, сияньем могилы

Осветили мы жизненный путь,

Будь же там ко всему терпелива,

Чтобы здесь хорошо отдохнуть.

Чтобы наши желанья и речи,

Нашей жизни оставленный дом

Были людям — как старые встречи,

Как прекрасная тайна в былом.

Колотите скорей, колотите

Крышку гроба над бедной мечтой.

И неярких цветов положите,

Тех, что жили когда-то со мной,

Тех, что скажут о дальних и милых,

С кем дышал я, смеялся и рос

И о той, — что сравняла могилы

Этим миром сияющих слез.

Просыпаются русские грозы,

Затеплело и тянет листвой…

Пахнет ландышем, пахнет навозом,

И с зеленого глянца березы

Обдает перелет громовой.

Брызнет стрел золотое сиянье,

Шорох капель под солнцем летит.

Звонит дождик… И ярким дыханьем,

Трепеща с холодка и купанья,

Скользкий луч обнаженно дрожит.

Хорошо это время! В овраге

Лишь капели сияющей стук…

Лист в копейку — отлично для тяги!

Для улыбки твоей, для отваги,

Для сверкающей жизни, мой друг!

Я вышел в поле. Мир пылал…

И в голубом его просторе

Без берегов и черных скал

Плескалось аржаное море.

И радость на глаза, как дым,

Легла прохладой вечеровой, —

Я был величием твоим

И поражен, и зачарован.

Я слышал шум иных морей,

Тот шум, конечно, был пышнее,

Но в этот миг душе моей

Один всех шумов шум слышнее,

Один всех шумов гордый шум:

В нем солнце севера и юга,

Он пламенем мужичьих дум

Меня приветствовал, как друга.

Он разливался и шумел

И наливался в колос полный.

О простоте великих дел

Шуршали аржаные волны.

И было ясно — об одном

Мечтали города и веси,

Чтоб выше золотым зерном

Плескались волны в поднебесьи…

Чтоб жизнь людей была добрей,

Притиснутых материками,

Спешили все с глубин морей

Достать сокровища руками.

И думал я не без причин

О том, как все же жизнь богата,

Когда на дне морских пучин

Так много жемчуга и злата.

Тростяная дудка,

Задуди, запой-ка.

Жизнь моя — не шутка,

А гнедая тройка.

Кто там в поле плачет —

Нет пощады слабым.

Словно вихорь, скачет

Тройка по ухабам.

Чорт ли, ветер в ноги

Рвется снегом в клочья,

Все равно с дороги

Не отъеду прочь я.

Пусть грозит помеха,

Пусть зовет награда:

Все равно нам ехать

Так ли, сяк ли — надо.

Все равно не струшу —

Не грози, не трогай,

Я катаю душу

Столбовой дорогой

Колокольчик нежный,

Колокольчик милый,

Ты звени над снежной

Голубой равниной.

Пусть полям и долам

Все, что хочет, снится,

Лишь бы путь тяжелый

Не забыл возница

И легко да бойко

Повернув в удачу,

Не сменял бы тройку

На простую клячу.

Даль словно из квадратных плит —

Зеленых, сизых, ржавых,

Где вольный ветер шелестит

В хлебах и тучных травах.

Он — как бездомник гулевой,

Сгоняя думы в долы,

Поет, качаясь над травой,

Беспечный и веселый.

Все те же песни, тот же лад,

Все так же бестолковый,

Но я ему, как другу, рад,

Рад каждой встрече новой.

Даль убегает не спеша

Под облачную груду,

Как будто утварь шалаша

Ползет на горб верблюду.

Как будто нет нигде конца,

Да и конца не надо.

Зеленый голос бубенца

О том звенит у стада,

Звенит и пляшет над травой.

Ах, есть ли звук милее!

Я сам качаю головой

В такт бубенцу на шее

И сам готов его надеть

Себе за этот лепет,

Чтобы подвешенная медь

Напоминала степи.

Да, я люблю ее простор

Поля, и синь, и ветер,

Как все, что песни и восторг

Родит на этом свете.

Что вам угодно и кто вы? Забор?

Очень прриятно встррретиться!..

Впрочем… долой напускной задор!

Грустью душа моя светится.

Друг мой забор, пожалей чудака, —

Проклял он жизнь окаянную!

Оловом дум налитая башка

Никнет на грудь деревянную.

Прикосновенье шершавой доски,

Будь мне, как ласка Варина!

Ах, кипятком, кипятком тоски

Грудь забулдыги ошпарена!

Там, за лесами, у вязких дорог

Бедный отец мой старится,

В накипи горя, забот и тревог

Мамино сердце варится.

Кто-то метет золотой бородой

Серую гладь за селами.

Нет, это листья летят над водой

И над полями голыми.

Не зазвенят бубенцы на лугу,

Не засмеются Митеньке, —

Черные мысли в его мозгу

Правят вороньи митинги.

Друг, не великое счастье — стать

Провинциальным поэтиком

И в заурядных стишках питать

Неравнодушие к цветикам.

Только… к чему это я говорю?

Тайные слезы осушите ль?

Тем не менее, благодарю:

Вы — терпеливый слушатель!

Друг мой случайный, почтенный забор,

К чорту мои страданья!

Я городил удивительный вздор.

Все — хорошо. До свиданья!

Седая старь, что прожито — не жалко,

Не потечет река в обратные края,

Но если сын, — печаль не утая, —

Почтит отца умершего, и жаркой

Себя кручиною и грустью обоймет, —

То мне ли весело у бранного оврага,

Где предок мой с беспутною ватагой

С плеча рубил кочующий народ?!

Не так ли мы о старине певучей,

О тех, кто жил и канул навсегда,

Напоминаем песнею гремучей,

Считая дни и прошлые года?

И мы пройдем веселою ватагой,

И станет век наш славной стариной,

И кто-нибудь, взлелеянный отвагой,

Нам сложит песнь вечернею порой.

Седая старь, — не жаль тебя нисколько,

Но что-то есть в разгаданной судьбе

Живучее, что сладостно и горько

Напомнило бесстыже о тебе.

Не потому-ль мне любо захолустье,

И древних стен печальная краса,

За облака-ль высокие завьюся

Иль за моря умчусь и за леса?

Но только ты, куражливая дума,

В моей душе заветное ударь,

Вновь закричу я горько и угрюмо:

«Зачем жива негаснущаяся старь?»

Не сетуйте, воинственные башни,

Что век наш был к прославленному строг,

И он споет, казачки бесшабашней,

О чем печалится заброшенный острог…

Самоеда звали Туйким;

Был он маленький, словно гриб,

Смуглолицый и длиннорукий,

Прятал мысли свои внутри…

Часто, часто, когда холодело,

И поземка крутила снег —

Ветер северный, ветер белый

Заносил его лыжный бег.

Наливался месяц рыжий,

Как и прежде, в года отцов.

Находили широкие лыжи

Голубые следы песцов.

На угорьях, в сугробной щели,

Одиноко звучал курок, —

И опять под гуденье мятели

Уводил его хитрый зверек.

Тяжело сквозь кайму мятелей,

Разбираясь в изгибе троп

Проводить на охоте недели

Из сугроба метаясь в сугроб.

Дни бежали оленьим стадом,

Бороздили морщины лицо.

Угасали небесные взгляды

И качалось сполохов кольцо.

Все казалось иным, чем прежде;

Не пугал его вьюжный шум, —

Уносил он меха и одежду,

Перебрасывал к морю чум.