Рубеж

...Чому ж вы не просите, чому ж вы не просите, Чому ж вы не просите пана Б-га за нас? Чтоб наши домы выстроили, нашу землю выкупили, Нас бы в землю отводили, В нашу землю нас, в нашу землю нас!

Я чувствую: прилив сил захлестывает меня целиком, даря куда больше милостыни Рудого Панька. В напеве ветром, сокрытым в листве, светом из-за тучи, надеждой во мраке звучит мощь имени Айн, чье число - семьдесят, и имени Далет, чье число - четыре, и имен Йод и Гей, чьи гематрии соответствуют десяти и пяти... обуздание врага пляшет в смешной песне Иегуды бен-Иосифа, обуздание врага и создание защитного покрова перед уходом... - В домовину сплясать захотел? Вперед выступает дородный черкас в богатом атласном жупане и шароварах неимоверной ширины. Шапку черкас потерял в пылу боя, и сейчас пламя факелов отсвечивает в его могучей лысине, отчего кажется: голова объята огнем Сотник Логин?.. пожалуй. - В домовину - это запросто! Дуло пистоля смотрит на безумного плясуна. ...В нашу землю нас, в нашу землю нас! Замок содрогнулся от основания до крыши.

Границы сфир разошлись краями раны, невидимый ветер пронизал насквозь вереницу раскрывающихся порталов, заставив жадно запульсировать все мое существо. Оглушительный грохот расколол, казалось, сами небеса. Створки дверей сорвало с петель вместе с обломками стены по бокам - а мы стояли на стрежне бушующего потока, что бил из открытых настежь Врат, и напев Иегуды бен-Иосифа надежно закрывал нас от бури стихий, от камня и дерева, чудом огибающих смертную плоть...

Перила верхней галереи, где мы сейчас находились, снесло напрочь, Черкасов смело вниз, кто-то кубарем летел по лестнице, кто-то рушился спиной на плиты холла. Сознание меркло, дробилось, растворялось - все силы я отдал Рио, чтобы он выжил в неравной схватке, и он выжил, а я... В последний миг на ткани моего меркнущего "я" отпечаталась картина, внезапно ставшая цветной. Я видел сейчас не глазами героя-Заклятого, потому что мир вновь обрел краски, позволив каф-Малаху видеть насквозь, через несколько порталов, - судорожный отпечаток гаснущей памяти, что отчаянно цеплялась за соломинку бытия: Посреди залы пан Станислав, зажав под мышкой моего вырывающегося сына, рубился на шаблях с нагой фурией, в которой нетрудно было признать бешеную дочь сотника Логина. Панна Ярина была уже ранена, кровь запеклась у нее на плече и на бедре, кровь пятнала выложенный на полу узор Знака - но Ярина Логиновна топтала символ, продолжая сражаться за свою жизнь с неистовостью отчаяния, присущей только людям. Рядом, на миг оцепенев, застыла Сале Ксваль - она оборачивалась, оборачивалась к нам, раскрывая рот в беззвучном крике, и все никак не могла обернуться. А у самого края лестницы, где только что бились плечом к плечу двое Заклятых и умирающий каф-Малах, на границе расползающегося язвой Порубежья, карабкался, пригибаясь, словно в него целились, стриженный "в скобку" бурсак со смешными стекляшками на носу и с нелепым пистолем за поясом длиннополого кафтана. Позади него, едва держась на ногах, пытался не отстать от бурсака мой старый знакомый, чумак Гринъ. - "Братика! Братика отдайте! Иуда я, зрадник, душа пропащая... отдайте, молю!.." - то ли послышался, то ли почудился шепот блеклых, бескровных губ. А рядом, поддерживая чумака под руку, помогая ему идти... рядом шел призрак той, что умерла, рожая моего сына, призрак моей земной любви! Сквозь фигуру Ярины, тезки той фурии, что свистела сейчас шаблей над Мацапурой-Коложанским, просвечивала грубая каменная кладка замковой стены, очертания женщины колебались, подергиваясь рябью... Мертвая, выкопанная из могилы, сожженная - мать шла на помощь сыну! Двум сыновьям. А потом я ушел. Забытье? Сон? Смерть? Нет ответа... Сале Кеваль, прозванная Куколкой ...зазубренный край стекла коснулся волосяных пут и "уздечка", удерживающая правую руку, лопнула. Буран, самовольно ворвавшись через разбитое окно, пошел плясать трепака белой поземкой, завертел, закружил обрывок, черный с рыжим... эх, Дам лиха закаблукам, закаблукам лиха дам!.. Мгновением позже порвалась "уздечка", одним концом связанная с осиновым колышком, другим - с теменной прядью девичьих кудрей. - Да что ж ты творишь, чортово семя! Первым очнулся пан Станислав. На его счастье, он только что закончил ткать словесную вязь, подготавливающую открытие порталов, иначе выкрик этот стоил бы веселому Стасю жизни, и то в лучшем случае. Сале Кеваль замешкалась. Наверное, потому, что женщину сейчас интересовало совсем другое: вот Мацапура-Коложанский умолкает, вытирая пот со лба, вот он вскрывает пленнице жилы, желая окропить Знак "чистой влагой", открывая нелегальный путь через Рубеж, - и последний метательный клин Сале, некрасивой женщины по прозвищу Куколка, кленовым семенем уйдя в полет, дарит ей возможность пересечь границу вдвоем с "чертовым семенем", без лишних спутников. На герое она давно поставила крест. Жаль, конечно... опять же, в местном Сосуде под крестом понимают что-то иное, свое, плохо объяснимое, превращая орудие пытки в символ спасения... - Пшел вон, байстрюк! Убью! Не обращая на угрозу никакого внимания, байстрюк уже трудился над третьей "уздечкой". Болезненный вскрик; шестипалая рука выронила осколок, быстро подобрала его, испачкав янтарной кровью паркет внутри пентаграммы. .. Залу выгнуло живой рыбой, брошенной на сковородку. Больно ударившись, Сале упала на колени. Ладони тесно сжали виски, гася намек на возможное беспамятство. Не молотобойцы - Инар-Громовик ударил в своды черепа молнией о семи зубцах. Боль хриплыми раскатами, желваками на скулах пытуемого перекатывалась внутри; зажмуриться удалось легко, а вот заставить свинцовые веки разойтись, выпустить на волю узника-взгляд... "Я седая, - подумалось мимоходом. - Проклятье, я, наверное, совсем седая!.." Однажды женщина видела, как поражает человека колдовская проказа, сжирая плоть за считанные минуты. Сейчас вокруг творилось нечто подобное: жадно чавкая, мокрые губы трясины всасывали паркет, дальняя стена грузно вспучилась боком холма, сплошь поросшего терновником для каторжных венцов и ядовитым олеандром... кора деревьев складками покрывала стены тут и там, раскидывая верхнюю галерею кроной леса, где иволгами в сетях запутались призраки замка, беззвучно разевая рты... По топкой грязи, в угол, где еще сопротивлялся превращению черно-красный ковер, покатилось нагое тело, изрыгая ругательства, более приставшие скорей тертому есаулу, нежели юной девице. Лопнувшие "уздечки" на глазах становились плетями вьюнков с сочными ярко-белыми цветами - бессильными помешать, задержать... - Погань!.. ах, погань! Стой! Вскочив на ноги, панна сотникова в три движения оборвала с себя растения. Миг - и легкая шабля перекочевала из коврового ворса в ладонь бывшей пленницы. Сале вдруг увидела лицо девушки; коротко, мимолетно, но с предельной отчетливостью. "Мы похожи! - зарницей полыхнуло на самой окраине сознания. - Мы похожи, мы обе некрасивы, просто она моложе, моложе... мы обижены долей, и сунулись сгоряча в чужие игры, надеясь не обжечься... мы... мы обе..." - Шалишь, девка! Брось шаблю! Брось, говорю! Вместо ответа нагая смерть кинулась на пана Станислава. Зарычав, подобно хищному зверю, Мацапура подхватил с пола ребенка и легко сунул себе под мышку, как бездушный сверток. Фамильная шабля Мацапур-Коложанских с визгом вырвалась на свободу из теснины ножен - и два клинка заплясали, завертелись в неистовой пляске, вторя обрадовавшемуся бурану. Нет, не бурану! - дождь, осенний ливень наотмашь хлестал с потолка, ставшего небом, разорванной дерюгой над головами; молнии скрещивались, отлетали, исходя лязгом, молнии искали поживы, теплого тела человеческого... молнии, ливень, нелепый бой в Порубежье... Беспомощная, Сале Кеваль смотрела, как веселый Стась убивает панну сотникову. Девица, верно, полагала себя славной рубакой и имела к этому изрядные основания, подкрепленные страшной, запредельной яростью; но вот уже кровавый поцелуй оставил метку на ее плече, вот спустился ниже, алыми губами ткнувшись в бедро... Пан Станислав рубился холодно, расчетливо, вкладывая в удары всю свою не подточенную годами силу, и груз "чортового семени" нимало не отягощал зацного и моцного пана. Выбрать момент и метнуть клин?.. нет, опасно. Можно угодить в ребенка, своими руками разорвав пропуск на благополучный переход! Впервые Сале не знала, что делать. Впервые она оказалась в роли стороннего наблюдателя, не способного вмешаться; а вокруг властно царило Порубежье, довершая превращение. Ливень. Грязь, грязь... С легкостью, удивительной для его грузного тела, пан Станислав вдруг присел раскорякой, пропуская над головой обиженный посвист шабли, вкусившей некогда смертный грех отцеубийства. Ответный выпад не заставил себя ждать. Лезвие фамильного оружия наскоро обласкало узкую девичью лодыжку на ладонь выше пятки... еле слышный стон - и панна сотникова боком валится в липкую жижу. С подрезанными сухожилиями не попляшешь. Сале все-таки метнула клин. В схватке неожиданно возникла крохотная, почти неуловимая пауза, веселый Стась оказался к женщине спиной, вполоборота, и Сале рискнула. Оказалось: зря. Все зря. Было глупо недооценивать Мацапуру-Коложанского, тщетно надеясь, что в горячке боя он забудет о зрителях. Острие клина лишь разорвало рукав панского кунтуша, зато ответный взгляд чернокнижника ясно дал понять женщине: ее намерения были разгаданы еще задолго до начала обряда. Оставалось лишь поблагодарить маленького ублюдка за освобождение намеченной жертвы, а жертву - за превращение в сумасшедшего мстителя. Иначе лежать Сале Кеваль, прозванной Куколкой, со всеми ее потугами на удар в спину... - А, курва! Н-на! В последний момент девица все-таки исхитрилась откатиться в сторону. Камень, ребристый валун, до половины погрузившийся в грязь, грудью встретил смертоносную шаблю, искренне предложив Мацапурам-Коложанским с этого часа подыскивать себе новое фамильное оружие. От старого осталась лишь рукоять, да еще обломок клинка длиной в локоть, не больше. - Что здесь творится, Проводник?! Дикое, суматошное эхо раскатилось окрест. Сале повернула голову. Там, где раньше горел камин и мучился на кресте голый человек вверх ногами, теперь лежали поваленные столбы. Скрученная, разорванная местами проволока с репьями; опоры, рухнув, собственной тяжестью вдавили ограждение в трясину... пролом зиял в ограде Рубежа. Рукотворный пролом. Неподалеку ждал ответа свет в мирских одеждах. Свет был в недоумении, свет не понимал, почему его не предупредили заранее, - и одеяния света плыли судорожным калейдоскопом. Обшлага мундира сменялись коваными наручами, плоский шлем-мисюрка растекался, на глазах становясь фуражкой с высокой тульей, и без перехода - гусарским кивером; сапоги, сандалии из кожи с бронзовыми бляшками, какие-то безобразные обмотки... - Я спрашиваю, что здесь творится?! Проводник, почему ты молчишь?.. почему ты молчала раньше?! Самаэль гневался. Самаэль был в бешенстве. А женщину разбирал истерический смех, прорываясь наружу стыдным фырканьем. Князь из князей Шуйцы, Ангел Силы, всемогущий и непогрешимый Малах, не знал, что делать! Точно так же, как минутой раньше не знала, что делать, она, ничтожная мокрица Сале Кеваль... бездна в глубине, былая Сале без предупреждения выбралась наружу, властно заявив о своих правах, и смех, смех, смех был знаменем ее явления! Смех. Ливень. Грязь... Хищно оскалясь, пан Станислав перехватил ребенка повыше, поудобнее; и лезвие обломка приникло вплотную к тоненькой детской шее. - Стой где стоишь! Ты слышишь, сатана?! Клянусь вилами твоих присных, я его зарежу, как поросенка на свадьбу! Унося истошно кричащий пропуск, он начал было отступать, пятиться к пролому в ограждении. Но далеко уйти веселому Стасю не довелось. Распластавшись в отчаянном броске, нагое тело дотянулось до Мацапуры-Коложанского, скрюченные пальцы когтями вцепились в ноги зацного пана чуть повыше голенищ сапог, тонкие руки напряглись, натянулись двумя струнами... Бешеная дочь сотника Логина, забыв себя, грызла врага зубами. - Юдка! - визгливо заорал пан Станислав, дрыгая ногой и тщетно пытаясь стряхнуть прочь дикий груз. - Юдка, жид проклятый, что ты смотришь?! Убей сволочную девку! Убей! От распадка меж двумя горбами, где раньше красовалась дверь в пятиугольную залу, спешил Юдка. Скособочась, зажимая бок окровавленной ладонью, он бежал, с хрипом выплевывал комки бурой мокроты; вот еще шаг, другой, третий... вот сапог его каблуком бьет в затылок Ярины Логиновны, и пальцы девушки разжимаются, один за другим... - Простите, господин Юдка, но я не могу этого допустить! - Вэй, славный пан, шляхетный пан! Послушайте старого жида: бегите, дока не поздно! А закручивать ус и выпячивать свое шляхетство собачьим хреном... - Господин Консул! Прошу вас, не делайте этого! Господин Консул!.. остановитесь!.. На бегу, изо всех сил торопясь за скрывшимся в проломе Мацапурой, Сале Кеваль, Сале Проводник, носящая смешное для избранных прозвище Куколка, обернулась. Меркли очертания холмов, утопая в ливне, превратившемся в потоп, опадала кора с деревьев, обнажая рванину бывших шпалер на стенах, колючий терновник осыпался штукатуркой руин, грязь засыхала на глазах, становясь вывороченным паркетом и открывшимися взгляду балками перекрытия; молчал в туманной пелене Самаэль, Ангел Силы, - а между "здесь" и "там", между уходом и возвращением, над нагой некрасивой девицей, стояли двое. Консул и герой. Таким все запомнилось женщине, прежде чем померкнуть окончательно.

КНИГА ВТОРАЯ.

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Пан сотник! Пан сотник, здесь кто-то живой! - Кто? Кто?! Да отвечай же, сучий сын! Нет ответа.

СРЕДИСЛОВИЕ

а проще сказать, СЕРЕДИНКА НА ПОЛОВИНКУ

Эх, любезные мои читатели, чуяло, чуяло вещее мое: зря на эту книжку бумагу извели, зря гусей на перья ободрали! И панычам-борзописцам говорил: не позорьтесь, не смешите честной народ! хлопните по чарке горелки с перцем, салом заешьте и киньте эту забаву к чертям свинячьим, не во гнев будь сказано! Где там! будут они простого пасичника слушать! Панычи в тычки, а пани пышна и вовсе котищем диким травила старика! И добро 6 кропали себе помаленьку, как меж умными людьми водится: вот колдун поганый на скале сидит, замыслы черные лелеет, вот славный лыцарь Кононенко с ватагой на того колдуна уж восьмую книжку сбирается... нет! Наворотили мудростей! разве что пан ректор Киевской бурсы ихние выкрутасы разберет, и тот небось в затылке лысом не раз не два почешет! Теперь уж точно пойдут в народе зубоскалить; и пусть бы высшее лакейство или там пан комиссар - нет, всякий мальчонка голопупый, кому на хворостине по двору гарцевать, и тот пристанет, хмыкнет сопливым носишком: "Куда? зачем? ишь завернули, всякого им добра мимо хаты!.." Чистая прекомедия, от стыда хоть на люди не показывайся! Ведь знаю я вас, щелкоперов да книгочеев: станете смеяться над стариком, а в иных знакомцев, что на сих страницах табором встали, мало что пальцем не потыкаете: бачь, яка кака намалевана! Прощайте! может, и не свидимся больше. А напоследок руками разведу: есть в этой книжке, хай ей грець, много слов не всякому понятных. Так ниже они почти все означены, а там понимайте или нет - ваша на то воля. Я и сам каких не знал, так у рава Элищи либо у кнежского писаря без стеснения пытал, даром что старый уже... За сим остаюсь ваш добрый приятель пасичник Рудый Панько

ВРЕМЯ НАРУШАТЬ ЗАПРЕТЫ

Рубежи - Пришли. За мной. стеной. Ниру Бобовой

ПРОЛОГ НА НЕБЕСАХ И НА ЗЕМЛЕ

Небеса проповедуют славу Б-жию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. I В тот час, когда Тора даровалась Моше, пришли тьмы высших ангелов под водительством Самаэля, князя левой руки, чтобы сжечь его пламенем уст своих. И укрыл его Святой, благословен Он, чтобы не узнали те и не возревновали к нему, пока созидаются из этого Слова новые небеса и новая земля. II И восстал князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырывались тридцать языков пламени. Сказал он: "Собираюсь я разрушить мир, так как нет в поколении праведников, и радуга рассекла небеса". Он был человекоубийца из начала и не устоял в истине; ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое; ибо он ложь и отец лжи. И был с ним тот, кто начальствует над Преисподней - Дума имя его, - вместе с многими ангелами наказания, стоящими у входа в Преисподнюю, и иные Крылатые были с ними. Микаэль-Архангел, слыша все это, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: "Да запретит вам Святой, благословен Он". Но не послушал Самаэль, отец лжи, ибо прельщен был лживым Словом. III И к этому лживому Слову выходит Самаэль, муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны. И скачет пятьсот верст навстречу этому Слову. И берет его, и идет в этом слове в глубь своей бездны, и созидает из него небосвод лжи, называемый Хаос. И пролетает муж превратностей в этом небосводе разом шесть тысяч верст. И когда возникнет этот небосвод лжи, тотчас же выходит жена распутства, и усиливается на этом небосводе лжи и соучаствует в нем. И оттуда выходит она и умерщвляет многие тысячи и тьмы.

Но восстал некий Ангел на Самаэля, не желая гибели мира, который сотворил Святой, благословен Он. И воскликнул Восставший: "Горе вам, живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел Самаэль в сильной ярости. Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!" Ангел вострубил, и увидели все звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух. Царем над собою она имела ангела бездны, имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион. И произошла на небе война: Самаэль и ангелы его воевали против Восставшего, и не устоял он, и не нашлось уже для него места на небе. И повержен был, и низвержен на землю. Тогда содрогнулись сфиры, и задрожали небосводы, и взволновалось великое море, и затрепетал Левиафан, и намерелась вселенная перевернуться. Когда же Восставший увидел, что низвержен на землю, то начал преследовать жену, которая родила ему младенца мужского пола. И нарекли его Денница, звезда утренняя. Младенец родился нам - сын дан нам; владычество на раменах его, и нарекут имя ему чудный, советник, бог крепкий, отец вечности, князь мира. Умножению владычества его и мира его нет предела в царстве его, чтобы ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века. И младенец играл над норою аспида, и дитя протянуло руку свою на гнездо змеи. - Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча - я и сын мой из них. Если их сто - я и сын мой из них. Если двое их - это я и сын мой. - Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной - со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами - от дня сотворения мира до конца времен... Самаэль же, предводитель Крылатых, приблизился к нему и поклялся клятвой, услышанной им позади Завесы, что погубит младенца. И говорил он в сердце своем: "Взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоту облачные, буду подобен Всевышнему". И в тот же час ударил ударами триста девяносто небосводов, и они содрогнулись, и затрепетало все перед ним. И пролил Самаэль слезы ярости, и упали эти жгучие, как огонь, слезы в глубины великого моря, и возник из этих слез древний Змей, Повелитель Хаоса, и поднимался и обещал поглотить все воды Мироздания, и вобрать их в себя в тот час, когда соберутся все народы, землю же сжечь дыханием своим. XI Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное? Восстали на них ангелы, цари земли, и князья ангелов совещаются вместе против мира, сотворенного Святым, благословен Он. "Расторгнем узы миров и свергнем с себя оковы их". И сказали они Самаэлю, князю своему: "Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь, как сосуд горшечника. Ты дивно велик, ты облечен славою и величием; ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер; устраиваешь над водами горние чертоги твои, делаешь облака твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами твоими духов, служителями твоими - огонь пылающий". XII Денница же встретил Змея, который полз с открытой пастью и сжигал землю в прах. И сомкнул руки свои на голове змея. Замер змей, поникла пасть его. И молвил ему Денница: "Змей, ступай и скажи Самаэлю, вождю Крылатых, что я нахожусь во вселенной. Я есмь Денница, звезда светлая и утренняя". XIII Кто идет в червленых ризах, столь величественный в Своих одеждах, выступающий в полноте силы Своей? "Я - Денница, изрекающий правду, сильный, чтобы спасать". Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? "Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною, и я топтал их в гневе моем и попирал их в ярости моей; кровь их брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое, ибо день мщения - в сердце моем, и год моих искуплений настал. Я смотрел, и не было помощника, дивился, что не было поддерживающего; но помогла мне мышца моя, и ярость моя - она поддержала меня; и покарал я врагов в гневе моем, и сокрушил их в ярости моей, и вылил на землю кровь их, и смел Рубежи между мирами, словно плотину из песка". XIV Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Рубежи отныне не будут запираться днем; а ночи там не будет. И когда соберутся народы на месте, называемом Армагеддон, и начнется великая битва, и упадет звезда Полынь в воды рек, то увидят люди новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали, и прежнего мира уже нет. И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книгах великих пророков Исайи, Иеремии и Софрония, Благой Вести от Иоанна и в его же Откровении, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит "Сияние", а для сведущих - "Опасное Сияние". И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих - как звезды в вечности века...

Бились стрелки часов на слепой стене, Рвался - к сумеркам - белый свет. Но, как в старой песне: Спина к спине Мы стояли - и ваших нет!

А. Галин

Книга написана на собственный фантазiи авторов. Не содержитъ богохульствiй. Одобрена цензурой.

Часть первая.

ЧУМАК И ГЕРОЙ

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Охали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег. Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло - осип батюшка. По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами. Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля - летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба - сапоги топчутся, и не скорбь на лицах - страх да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма! - И как она с погоста-то ходила? Землищи-то! - Известно как. У ей чорт в полюбовниках! - Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят... Обнажились доски. - С домовиной доставай! Поднатужься! Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли! Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении - земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами. Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег. - Слышь, сосед, вроде воет чего-то? - Волки? - Нет, сосед. Это что-то не то воет... - Бог с вами, сосед!.. Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина запечатанная по обычаю до Страшного Суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени... Отец Гервасий возвысил голос. Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде. Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился - и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: "За что?!" Содрогнулась земля - так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос: - Я спасу!.. Осекся отец Герсавий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльник малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком - и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось... - Я спасу! Повеяло дымом - запахом беды. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Мамочка родная... Ох, мамочка!.. Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал! Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову. Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал - позвали обедать. От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки. - Отче наш, иже еси на небеси... Ответом был чуть слышный стон.

Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога. ...Был в чумаках - всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапу-ры... Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел... Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался наконец скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее - мелочь, щепки. Здравствуйте, Ярина Логиновна!.. Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся, - другое... И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел. "Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!" Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель... Смотри теперь в глаза зраде своей. Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже, - умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано. Гринь стянул рубаху. Не дело, конечно, панночек нечистым полотном перевязывать - да только кровь из сотниковой дочки сочится и сочится, вон как лицо пожелтело! Ярина стонала, не открывая глаз. Гринь радовался; может, и вовсе не придется встречаться с панночкой взглядом. Хоть бы хутор был рядом или село какое - позвал бы людей, оставил бы панну сотникову бабам на попечение, а сам, глядишь, и сбежал бы, на Сечь подался. Гриневы мысли текли ровно и безмысленно, как бормотание. На Сечь, на Сечь... о чем еще думать? Из зимы в лето попасть - не штука. Где братик, куда Дикий Пан провалился, что он с панночкой в проклятом замке вытворял о таком не задумываются, когда раны перевязывают. Рука должна быть твердой... Гринь сделал все, что мог. Подложил панночке под голову свернутую свитку, укрыл кожухом. Придерживаясь за стволы, отошел в сторону, справил нужду. Огляделся, увидел небо между тонкими покосившимися стволами, поспешил к прогалине, хромая и задыхаясь, спотыкаясь, будто старый дед. Скоро выбрался на опушку, ошалев, втянул голову в плечи, прикрыл глаза ладонью. Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне - дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней, и на поле ни души. И сколько Гринь не всматривался - ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое. Так куда черти их с Яриной закинули?! Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди... хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот? По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие, да уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается. Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек. На счастье, хутор не заставил себя долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе! Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал. На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону, - но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот. Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания... К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи. Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?! Гринь перевел дух: - Люди добрые!.. Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?.. Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец - точь-в-точь как на лыцарских гербах, только деревянный. Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках - как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное. Диавольское отродье! - Отче наш... - забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся. Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку... Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?! Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не вбирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи - Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать - с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский. - ...То вы лежите, панна Ярина! Тут они были - Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели... только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже... - Что же ты, - сотникова едва разжимала губы, - по-ихнему бельботать выучился? - Не... Руками показывают да рожи строют. Столковались мы. - Столковались, - повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб. - Панна Ярина, я... - Гринь умолк. Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил - то мог бы и догадаться. Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину - Гриневу мать - из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно было... Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила - а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово. Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, - только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан. - А батька моего видел? Гринь вздрогнул: - А как же... видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил! Гринь огляделся в поисках образа - и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть не чорту. - Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б... Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым - будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова. - Когда б пан Станислав не спутался, прости Господи, с лукавым, и... куда занесло-то нас? - То не пан Станислав, - сказала сотникова, не открывая глаз. - Пан Станислав помер. Бредит, подумал Гринь. На лбу сотниковой бисером выступил пот: - Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед - не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля! Точно бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом. - Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем? Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами. - Панна Ярина!.. Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке - кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось? Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня. За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет. Что он помнил? После той ночи, когда соседи собрались на площади перед церковью, когда отец Гервасий читал "экзорцизм" над орущим младенцем, единоутробным Гриневым братом... Когда ударили каменья, когда на помощь не Господь пришел - явились страшные заброды во главе с паном Рио... а потом, как избавление, появилась вот эта панночка с сивоусыми черкасами, одноглазым татарином и бурсаком в окулярах. И вздохнуть бы Гриню, попустить все как есть. Пусть бы ехали, забирали "чортово семя", сам ведь не знал, как избавиться от братца, - а тут такая оказия! Забрали бы младеня, Гринь бы в церкви покаялся, замолил бы грехи. Глядишь, Океании батько и смилостивился бы, тем более что хата у чумака хорошая, и деньги есть, а грехи отпускать - на то поп имеется. Нет! Кинулся в ночь за малым дитем, за проклятым чортовым отродьем, а все-таки кинулся, потому что мать любистка наготовила, чтобы малого искупать, а они его - каменьями хотели... а потом схватили и увезли невесть куда, кто знает, зачем, и не для доброго дела, ох не для доброго... Дурень ты, чумак. Лучше бы в степи сгинул! Что он помнил потом? Дальше - все как туманом подернуто. Черные глаза навыкате, рыжеватые пейсы - пан Юдка все наперед видит, все наперед знает, про то, что соседи хату спалят, он еще когда сказал... А соседи спалили-таки, и бедную Гриневу мать из мерзлой земли вынули, а пан Юдка еще тогда, впервые Гриня повстречавши, все это знал. И потом, помнится, как рядом встанет, как в глаза посмотрит - все припоминается. Колган, Матия и Василек, трое на одного; Касьян и Касьянов отец, дьяк, поп, взгляды, камни, "экзорцизм"... И самое страшное... Как затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного Суда, - а Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени. Как отец Гервасий возвысил голос. Как мертвая мать с деревянным стуком грянулась оземь... как кузнец Вакула примерился - и ударил молотком, и острие без труда погрузилось во впалую грудь, когда-то Гриня вскормившую, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: "За что?!" Простишь, чумак? Святой, может, и простил бы. А Гринь - он что, он не святой!.. Хотелось по-волчьи выть в потолок - но сотникова заснула наконец-то, и Гринь боялся ее разбудить. ...Нет, не ляхи и не татары. Странный народ; и село вроде бы как село, а только выборный ихний в деревянной короне разгуливает. Церкви вовсе нет, бабы ходят простоволосые, мужики наряжаются в цветное и украшают себя стеклянными цацками. В ставку, говорят, какой-то бука живет - все Гриню твердят, чтобы не совался к тому ставку. Рожи строят, зубы скалят, изображая злость неведомого водяника. Гриню-то что? - в перевозчики не нанимался. А нанялся к теточке-травнице, вроде как милость отработать. Топор - он и в пекле топор, а печки и на чортовых куличках дровами топятся. Гринь никакой работы не боялся, опять же, пока топором машешь - голова свободна, и ненужные мысли удобнее гнать. Одно плохо - слаб стал, и бок болит. А сотникова одну ночь в бреду пометалась, а потом на поправку пошла, да так быстро, что даже теточка-травница диву далась. То ли здоровье крепко у Ярины Логиновны, то ли здешний климат, как говаривал дядька Пацюк, "в пропорции"... День-другой - и встанет. Хотя ходить без костыля долго еще не сможет, а то вовсе охромеет - ловко подрезал сухожилия пан Мацапура-Коложанский. Ну вот. Опять. Гринь устало опустил топор; закружилась голова, заболела недавняя рана. Всякое болтали про Дикого Пана, а он, дурень, не верил! А когда сам увидел своими глазами, как в зале, кровью залитом, стены корой поросли, вместо потолка - ветки сплелись, и мары в ветках мечутся, дождь идет и грязь под ногами, свет и голоса, а пан Станислав, про которого сотникова говорит, что он чорт, - этот самый пан приставляет обломок шабли к тонкой братиковой шее, и мертвая мама, невесть как случившаяся рядом, неслышно вскрикивает: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Померещилось? Кабы под локоть не поддерживали - не дошел бы Гринь до того зала. Страшно было, и ноги подгибались. Не успокоилась мама, или лишилась покоя, когда из труны доставали. Кабы не она - не угодил бы Гринь вслед за Мацапурой в серую слякоть, не провалился бы сквозь железный плетень... Железный плетень! Вот как все это было: проломанная ограда, пан Станислав с братиком под мышкой, голое тело сотниковой под ногами... Пан Рио и пан Юдка, а снаружи палят и палят... Или это гром?! Подхватило сырым ветром, кинуло в яму: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Вышла из хаты хозяйка. Поглядела, сколько Гринь наработал, покивала, поулыбалась; была бы мужняя жена - мужик бы, увидев, за косу оттаскал. Странный тут народ, бесстыжий. Зато строят хорошо. По-пански строят, с резными ставнями, с высокими потолками, с высоким порогом. А на пороге батьковой хаты старый жернов лежал. Новую хату ставили жернов перетаскивали. Его еще деды-прадеды топтали... Спалили хату. "Пусть запомнят", - сказал тогда Гринь доброму пану Юдке. Только не знал, что помнить некому будет; что с Гонтовым Яром сделали, много позже узнал. Лучше бы помер в том лесу на красном снегу, чем такое узнать! Наверное, он переменился в лице, потому что теточка-травница бросила улыбаться, подала руку, помогла сесть. Топ-топ-топ - скрылась в доме. Топ-топ-топ - уже бежит обратно, несет ковшик с водой, а на дне расплываются темные душистые капельки какого-то здешнего зелья. Языком цокает, по плечу поглаживает... Вдовая она, вроде бы. Зажиточная вдова. Темные волосы раскинуты по плечам и вроде бы полынью пахнут... ...Оксану тогда привезли румяную, веселую. "Любишь меня?" - "Люблю". - "А как же батько, как мать?" - "Разрешили". - "Пан Юдка уговорил?" - "Люблю тебя!.." И все. Сперва Гринь радовался - а потом страшно стало. Глянешь вот она, Оксана, черные брови, карие очи. И улыбнется, и вздохнет - она. А заговорит - нет, не Оксана; будто опоили ее, окурили невесть чем. Гринь тогда кинулся к пану Юдке; надворный сотник добрым был в тот день, по плечу хлопнул, в глаза глянул: "Что ж, Григорий..." И поплыл мир. Привиделась Оксана, прежняя, но только в высоком очипке - мужняя жена. В очипке - а сама нагая. Как подходит, целует, на ложе садится. Жена законная, целомудренная, глаза прячет - а сама горит, жаром пышет, ждет... Теточка-травница заулыбалась смелее. Присела рядом на чурбачок; заговорила непонятно, протянула руку к Гриневу боку, туда, где ныл под рубашкой свежий шрам. Наверное, уговаривала поберечься и не мучить себя работой. Она, мол, и без этого кормить и лечить станет - и Гриня, и раненую сотникову. Добрый тут народ. Даром что нехристи! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мне холодно. Невкусно. Вода. Молоко. Вкусно. Темно. Ночь. Все злые. Мама добрая. Мамы нету. Дядька злой... Дядька смотрит. Дядька гладит. Дядька укрывает. Дядька хороший. Логин Загаржецкий, сотник валковский Сотник Логин выхаживал по комнате. Останавливался под образами, Укоризненно глядел в темные на золоте лица, грузно разворачивался, шагал к двери. Высок был сотник Логин, статен и собою хорош, за что и любили его в парубоцкие годы и девки, и молодицы; сам же Логин охотнее знался с шаблею, нежели с бабою, и, взяв за себя смирную архирееву дочь, с нетерпением ждал сына-наследника. Родилась дочь. Та самая Ярнна Логиновна, которая недавно - вчера? - скакала по двору на палке, размахивая деревянной шаблей, и разбойничьим нравом не уступала никакому хлопцу. Та самая, которую верный Агметка выучил и в седле сидеть, и из пистоля стрелять, и шаблей рубить. Про которую шептались, что быть ей сотником, хоть и девкой уродилась. Еле теплилась лампада. Логин в который раз остановился перед иконами, по-стариковски пожевал губами. За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб - побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже - как старая деревяшка. Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный Суд! Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя - а зверь был нестрашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри - люди ему служили! Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца - или не старца? - седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части - а все равно шевелился! Навидались всякого сотниковы хлопцы - но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел - порубали, порезали, голыми руками порвали. Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов - окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану... Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить, ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою Преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего - в пекле. Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал: может, затаилась где? Не поддалась? Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал - мокрые они были, глаза-то... Логин понял, что давно не смотрит на иконы - стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а в одном - вроде бы мелкий камень. Сотник с трудом разжал руку. Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили... Жид, хоть и подраненный, щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться! Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь - рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться - а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото... - Пане сотнику?! - робко, от дверей. - Ты, Ондрий? - Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали - из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет! Сотник стиснул зубы. По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть! - Хорошо, Ондрий. Собирай народ! Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила. Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка - оса!.. Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло... нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами. И вроде застонал кто-то. Яринка?! Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же-к кузнецу! Рио, странствующий герой Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания. Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его Монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову - но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!.. Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий - и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо Мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне не убивать, ему - не миловать. Я думал - нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить... Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры... Тогда и он воззвал к Неведомому - и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком. Впрочем, нет. Вторая - точнее, первая! - душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива. - Прошу прощения, пан Юдка... Кто они были, эти изверги? Политический заказ? Неприятная, не до конца понятная мне улыбка: - То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы - богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить... Я ничего не понял, но смолчал. Он рассказывал дальше - как встретились Двойник, Смерть и Пленник; первым был я, второй - Ирина Логиновна, третьим - тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись - в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер. Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже. ...Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой Заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом. Чужие игры! Уже сметены с доски третьестепенные фигуры - мои подельщики, Хостик и к'Рамоль - и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков! - Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш... уговор. Нас многое... роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу... и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда - страшную... чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием? Мой собеседник молчал. - Эти люди - слабые, иногда трусливые, иногда подлые... но тем не менее... - Ах ты, герой, - с непонятным выражением сказал Юдка. - Странствующий герой!.. Я вспомнил, как он бил Ирину - каблуком по голове. Я вспомнил, и по моему затекшему телу прошла судорога. Если бы Ирина не кинулась за Мацапурой в пролом! Это было невозможно, она же не могла ходить! Она бросилась на четвереньках, едва ли не ползком. Раньше я думал, что только любовь способна на такие подвиги. Оказывается, ненависть не менее жертвенна, и даже скорее наоборот. И Сале тоже успела уйти. А страшный Мацапура полагает, и не без основания, что по ту сторону Рубежа ему будет привольнее, чем на родине... Но все-таки, если бы Ирина осталась здесь, и осталась жива - моя судьба сложилась бы иначе? Или?.. Над нашими головами загрохотали шаги. В углах притихли мыши, с потолка посыпался мелкий мусор; свет, пробившийся в щель приоткрытого люка, показался нестерпимо ярким. - Живые, Панове? - осведомился молодой, но до хрипа сорванный голос. - То попрошу, Панове, на добрую палю!

Люди стояли тесно - площадь была невелика, а пространства для предстоящего действа требовалось немало. Я поначалу и не понял, что здесь готовят, два огромных круторогих быка, сложная система упряжи, скамейка... Потом стало ясно, что такое "паля". Это длинный заостренный кол, тупым концом упирающийся в край земляной лунки. И механизм казни стал понятен как-то сам собой, а в животе сделалось тяжело и холодно, как будто я по ошибке проглотил покрытый инеем камень. Что это? Страх смерти? Давно забытое чувство... Вернее, и вовсе не знакомое; до того, как воззвать к Неведомому, я смерти не боялся, а уж после - и подавно! Страх такой смерти? Пожалуй. Я узнал сотника Логина - для него мы были виновниками гибели его дочери, хотя на самом деле девица Ирина, скорее всего, жива... Я узнал писарчука Федора - тот стоял между двумя здоровенными воинами, и все трое были неуловимо похожи друг на друга - не иначе братья. Писарчук стоял без очков, и от этого мне почему-то сделалось легче. Парень хоть и пришел посмотреть, как нас насадят на кол, - но подробностей видеть не желает. Я узнал еще несколько знакомых лиц - молодые ребята, из которых госпожа Ирина пыталась в свое время сколотить войско. Мало же их осталось, ох как мало!.. Взгляд невольно остановился на единственном улыбающемся лице. Красивая, по-кукольному румяная девушка. И где-то я ее уже видел... Кажется, это невеста чумака Гриня. Как ее, Оксана? Да. Ей, похоже, нет дела до готовящейся казни - разглядывает толпу, будто высматривает кого, будто ждет, что вот-вот объявится ненаглядный женишок!.. А женишок тем временем перевалился на ту сторону Рубежа, где-то там, в моем мире, вместе с госпожой Ириной, паном Мацапурой, проводником Сале... Да, теперь я точно вспомнил. Это Оксана, это у нее на свадьбе так славно погуляли Юдка с сердюками. Я оглянулся на того, с кем придется разделить позорную казнь. Оглянулся, надо сказать, с омерзением; Юдка на меня не смотрел. Вперился глазами в толпу, а кого там разглядел, кого увидел - уже не имело значения. Обвинительное заключение читать не стали. Ограничились кратеньким информационным объявлением - мы обрекались смерти как пособники душегуба Мацапуры-Коложанского, чортовы прихвостни, изуверы, нехристи и убийцы. Последнее обвинение показалось мне забавным - потому что я так и не нарушил запрета. Не спустил смерть со своего клинка, и в этом мне немало помог умелый пан Юдка. ...В тот день Юдка взял на себя роль палача. Ту роль, которую так долго и верно исполнял мой Хоста, друг, спутник, поделыцик, оставшийся в снегу на лесной дороге, но так и не нашедший покоя. Чем Хоста был при мне? Да убийцей же и был, но почему-то я и руку ему подавал, и ел с ним из одного котелка. А на Юдку мне не хочется смотреть. Хоть он и брат мне, брат по заклятию, и кому, как не мне, понимать... - ...А теперь, любезные, решите меж собой, кого из вас первым натягивать? Распоряжался немолодой воин, кажется, его звали Есаул, кажется, мы с ним встречались там, на лестнице, среди жадного до крови железа. Его взгляд был, как прикосновение бича. Толпа зашевелилась - вероятно, то было начало казни, теперь нам с Юдкой предстояло выяснить, кому принимать муки первым, а кому наблюдать - в ожидании своей очереди. - Жребий, - не дрогнув, сказал мой товарищ по заклятью. - Жребий, Панове, он рассудит. Говоря, Юдка смотрел на сотника Логина. За спиной у того возникло движение - как будто бы кто-то пробирался сквозь толпу; словно желая уйти прочь, испугавшись предстоящего зрелища. Впрочем, они тут, за Рубежом, ко всему привычные. Не из пугливых и не из брезгливых. Есаул поднес к Юдкиному носу две соломинки в кулаке. Одна предположительно длинная, одна - короткая. - Вэй, Ондрий, да ты две коротких суешь! Нехорошо над людьми в смертный час насмехаться! В толпе кто-то засмеялся. Ночью такой смех услышишь - спать не ложись, кошмары замучат. - Будет, - мертвым голосом сказал сотник Логин. - Дай ему вытянуть, Ондрий. Юдка зубами ухватил одну соломинку, выпустил, взялся за другую; внутри меня стояла зима, холодная зима, и сердце пропустило удар, хотя решался вовсе не вопрос жизни и смерти. И неизвестно еще, что лучше - первым лечь на скамейку или вторым... - Короткая! Бери его! Юдку подхватили под связанные локти два дюжих сердюка. Потащили к скамье; на миг мне показалось, что я различаю краски. Что на сотнике алый кафтан, а на сумасшедшей Оксане - пестрые, как луг, цветные ленты... Юдку кинули на скамью лицом вниз. Разрезали и стянули штаны - по толпе прошелся гогот; пока привязывали к волам, пока разбирались с многочисленными постромками, наперед вышел барабанщик, парнишка лет четырнадцати в полном воинском облачении, с огромным, как бочка, гулким барабаном; ударил дробь. Юдка приподнялся на скамейке и посмотрел на меня. Он все уже видел. Он все пережил. Пленник, Смерть и Двойник встретились но где было сказано, что Юдкина судьба решится в ту же минуту? Вот, он исполнил предначертанное - и теперь свободен. Парнишка барабанил зловеще и гулко - вот только лицо у него никак не соответствовало моменту. Надутые красные щеки, казалось, вот-вот лопнут от гордости - как же, такое дело доверили! Перед всем людом, посреди площади!.. Щелкнул бич. Погонщик ударил по быкам; медлительные, мощные твари переступили копытами, сделали каждый по шагу... Я лихорадочно огляделся. На всех лицах лежало одно и то же выражение; нехорошие были лица. Сотник, воины, зеваки, мужчины, женщины подростки; я поймал себя на том, что готов их понять. Предательство и резня, страшный замок пана Мацапуры - и Юдка во главе карательных отрядов. Скорей бы! Быки сделали второй шаг. Натянулись веревки... Я не видел Юдкиного лица. Немыслимо изогнувшись, казнимый смотрел через плечо, но не на быков, а куда-то в толпу. Призрак, что ли, явился ему? Говорят, так бывает - поглядеть на казнь приходит давно умершая жена, или отец, или... Толпа заволновалась. Из-за плеча сотника Логина вынырнул некто знакомый, безмятежный, нос картошкой, щеки - как печеные яблоки, шапка до бровей. - Вйо-о! А пошли, Рябый, Моругий! Новый удар бича. И тут быки встали. Встали, будто в землю врытые, встали, опустив тяжелые рогатые головы, подергивая спинами в такт ярящемуся бичу. - Вйо! Вйо-о! Ах, бисовы дети... Сотник Логин напрягся. К уху его приник бойкий румяный старикашка, и никто не спешил прогонять назойливого деда, оттаскивать прочь, как это принято у приличных телохранителей. Кожа на сотниковом лбу пошла складками, будто тюлевая занавеска, - почему-то я вспомнил, как полощется под ветром легкая белая ткань. Вот лицо Логина потемнело. Вот он вскинул руку, собираясь оттолкнуть старикашку, но тот, не дожидаясь толчка, отпрянул в толпу. - Вйо! Быки рванулись. И тогда лопнули постромки. Все разом. Быки качнулись вперед, сделали сразу несколько шагов, неприлично быстрых для такой серьезной скотины. Люди едва успели отпрянуть, падая, давя друг друга, освобождая быкам широкий коридор. Закричали женщины, кто-то заругался в голос, витиевато и оттого непонятно, к скамейке подскочил Есаул, держа наготове обнаженную саблю: - Бесовское наваждение! Врешь, не отвертишься! Тащите попа, пусть екзорцизм читает! - Погоди. Возможно, голос сотника Логина и потерялся в общем гвалте. Но не для нас с Юдкой. Сотник стоял неожиданно бледный, постаревший, растерянный. Рядом безмятежно усмехался давешний дедуган, как его?.. Ах да. Рудый Панько! Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи - ...Просто и не знаю, панна Ярина, что делать нам! Сотникова сидела на постели - и прежде жилистая, теперь она была похожа на обтянутый кожей скелет. Луч солнца косо падал на желтое лицо, у оттого круги вокруг глаз казались гуще, темнее; Смерть, подумалось Триню в испуге. Что там пан Юдка про Смерть говорил?! В лесу... на дороге... на кровавом снегу... - Просто и не знаю, - снова начал он, прогоняя страшное воспоминание. - Ни бельмеса ведь не понимают. Никто не слыхивал ни о Валках, ни о Полтаве, ни о самом Киеве! Сотникова молчала. На минуту Гриню показалось, что его не удостоят ответом. - И по-татарски тоже не понимают, - проговорила сотникова, глядя мимо чумака. - Но ты-то, говорил, силен руками размахивать и рожи корчить? Столковался? Гринь вспомнил горячие взгляды безмужней травницы. Втянул голову в плечи; к его-то грехам... И церкви нету, чтобы грехи замолить. И об Оксане не с любовью вспоминается - с ужасом. Чужая свадьба, и жених под потолком на собственном поясе висит... - Что с тобой, чумак? - Не знаю, - пробормотал он отворачиваясь. - Не знаю, что нам ,делать!.. Ярина глядела теперь прямо на него. Ишь, развесил сопли, - ясно читалось в ее глазах. Не знает он, что делать! Баба, одно слово. Не мужик. - Я вот что думаю, - холодно, по-деловому заговорила девушка. - Во-первых, хорошо бы коня раздобыть. Во-вторых, подорожную выправить. В-третьих, разузнать, где тут город, - авось отыщем знающих людей, что и на Киев дорогу укажут, и на Полтаву, а то и о сотнике Загаржецком слыхали. Гринь перевел дыхание. А ведь могла бы и к чорту послать - иди, мол, чумак, на все четыре стороны, а я сама выпутываться буду; нет, как ни верти, а вдвоем лучше. Хоть какой ни иуда, какой ни предатель - а свой. Замутило. Лес, выстрелы, снег, крики, копыта... - Да что с тобой, чумак?! Гринь сглотнул слюну: - Так ведь... денег нет у нас, панна Ярина. Кожух я уже продал... Сотникова сжала зубы. Совсем по-мужски заходили на скулах желваки: - Еще чего-нибудь продай! Не скупись. Батько мой потом отблагодарит, девушка не сдержала себя и усмехнулась, да так презрительно, что У Гриня свело челюсти: - Не надо мне... его благодарности. Помолчали. Сотникова опять глядела в сторону. - Панна Ярина... а ведь пан Станислав где-то рядом! Жесткие глаза сверкнули, как со дна глубокой ямы: - Он не пан Станислав! - Не поминать же всякий раз... лукавого! Как-то звать ведь его надо. - Не надо звать, - панночка овладела собой. - Нам с ним... не сладить, она потупилась, будто уязвленная собственным признанием. - Батьку надо искать; домой возвращаться. Чует мое сердце, что далеко мы от дома забрались, круто этот чорт завернул... Да не крестись ты! Нет его рядом, он пришел, куда хотел, и ведьма эта черная с ним. След давно простыл... - И братик мой, - сказал Гринь тихо. Ярина кивнула: - Видать, чумак, и правда с братцем твоим нечисто! Пусть себе идут. А нам бы домой... Гринь не нашел сил ответить. Поднялся и вышел. ...Зрадник! Иуда! "Съезди, Григорий, туда-то и туда-то и сделай то-то и то-то, и завтра же девка будет твоей. Завтра, чуешь? Свадьбу сыграем". Как пеленой глаза затянуло. Как песком засыпало; поскакал, разыскал, донес, что ведено, слово в слово. "Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!.." Пан Юдка сердюков взял, да и Гриня с собой прихватил. И Гринь поехал - все в той же пелене. Сели в засаду. Ждали кого-то. Сперва песня послышалась, потом показался отряд - валковские черкасы, с ними сотникова со своим татарином да пан Рио с поделыциками. - Пали! Выстрелы на мгновение разорвали пелену. Так прут, ударив, рассекает жирную пленку на воде. А потом пленка смыкается снова. Гринь, помнится, зачем-то кинулся к надворному сотнику, что-то спросить хотел... Как же, пан Юдка? Как же?! И все. Ничего больше не помнит, боль ударила, навалилась чернота... Долго ли он валялся, раненый? Скоро ли встал? Помнится, багрово отсвечивала лысина сурового сотника Логина, и думалось, что петли не миновать, а то и чего похуже... И хотелось петли. Пали хотелось; предательская пелена повисла клочьями, давая Гриню в полной мере разглядеть дело рук своих - и сожженный Гонтов Яр, и убитых из засады Черкасов, и Ярину Логиновну, живьем отданную в руки кровавому Дикому Пану... А что, если он и вправду - чорт?! Пекло тебе будет, Гринь-чумак. Руки на себя наложить - новый грех, да не тяжелее прочих. Семь бед - один ответ, все в пекле гореть, в огне неугасимом... Гринь остановился. Почти полностью смерклось. Болел бок. Над верхушками неподвижных деревьев висела луна, лысая, как сотник Логин. В отдалении мычала корова - мерно, через равные промежутки. Прямо перед Гринем стояло кряжистое, в бугристой коре, дерево, и с протянутой в сторону ветки свисала веревка с петлей на конце. Шибеница? Сам себе петлю сплел, в беспамятстве? Или... Гринь протер глаза. Все так же светила луна, и веревка висела - старые качели, он сам когда-то мастерил такие. Гой-да, гой-да... Блеснула поверхность воды. Прямо у Гриневых ног начинался крутой спуск к пруду; трава здесь стояла нетоптанная, видно, ребятишки давно забыли про гойдалку. Обходят стороной. Он попытался вспомнить Оксану - и не смог. Вспоминалось только яблоко в чистой тряпице. Наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек. "У вас дичка, а это яблоко из панского сада..." За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино - продался чорту. За то и кара - не вспомнить лица. Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться - только себя позорить. И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю... В пруду плеснуло - будто в ответ. Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет... Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение. Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа. Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка - Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо... Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли. Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния; не исполнив материной посмертной просьбы: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Гринь всхлипнул по-детски - и вдруг разинул рот. Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха. Пахло колыбелью. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая. Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое. Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить. Я хочу пописать! У тетки руки плохие. Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая. Я хочу спать. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Тетушка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы - сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет? Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет - но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы... да хоть бы и Оксанина мать! Дом у нее большой. Ремесло свое налажено - местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть - по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!.. Травница, как обычно, чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи - не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола. Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать - мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж. Двор усыпан свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой. Гринь барахтался, будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах... Проснулся от собственного стона. Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит. - Ты чего, чумак? Приснилось что? Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился. Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..

...Разумно ли с места трогаться, когда у одного раненый бок болит, а у другой сухожилие не срослось еще? Неразумно. Да Гриню и не хотелось никуда ехать. Спокойная жизнь, да крестьянская работа, да благосклонная вдова - чего еще надо?! А главное - ни одна душа в округе никогда не попрекнула бы зрадой. Уважаемый хозяин был бы, по-здешнему говорить выучился... О прошлом - не вспоминать. На пепелище не возвращаться. А сотникова между тем маялась, хоть и думала, что никто ее маеты не видит. При Грине-то молодцом держалась, так и хотелось "паном сотником" назвать ее. Но бравая да храбрая девка все одно девкой остается - по ночам всхлипывала, подушкой всхлипы душила, надеялась, верно, что не услышит никто. А по вечерам - иногда - ветер приносил с околиц знакомый дух. Будто глумился ветер. Колыбелью пах. В конце концов - не выдержали оба. И тронулись в путь. Гринь продал все, что мог. Свитка на нем хорошая была, сапоги почти новые; местные селяне долго дивились, щупали, нюхали, чуть не языком лизали обновки, видимо, у них никто не делал таких вещей. Еще крестик медный, нательный сторговать хотели - да только Гринь не дался. А деньги у них были под стать селу. Квадратные, темные и тяжелые - неужто серебро?! Гринь долго разглядывал значки и надписи, нпчегошеньки не разобрал - зато торговать научился быстро. Даже поймал одного ловкача, когда тот надуть его хотел, за целую свитку заплатил, как за чарку в шинке! И шинок тут был, вот только вместо горелки наливали какого-то пойла, хмельного, но Гриневой душе противного. Да и глазели на чужака как на диковинку - хуже, чем те хлопцы в Копинцах. Один раз Гринь в шинок заглянул и больше не показывался. Тоска!

Сотниковой раздобыл одежу простую, но добротную. Теточка-травница и тут подсобила - полотна дала на плахту. Панна Ярина долго носом вертела подавай, мол, шаровары навроде турецких, а то как я на коня сяду?! Да только не досталось им никакого коня, больно дороги в этих краях кони; Гринь купил два колеса от телеги да двуколку соорудил, два деревца срезал на оглобли, старый мешок соломой набил - пожалуйте, панна сотникова, готова карета для вашей мосци! Сам между оглобель встал, перекрестился; теточка-травница слезу утерла. До околицы провожала, рукой махала - а Гринь шагал себе между оглоблей, шел, не оглядываясь, вперед, туда, где солнце всходит. Так ему здешний выборный велел - идти туда, где солнце. Вместо подорожной дал писульку без герба и без печати - и так, мол, сойдет. Больше Гринь ничего от него не добился - выборный надувал щеки, раскачивался и махал руками, изображая дерево, а потому выкатывал глаза и строил рожи. Не понравились Гриню эти предупреждения - напомнили того, что в пруду сидит. Что же, в здешних краях страшил, выходит, без счета? Да еще таких, про которых даже среди чумаков, всюду хожалых и всего повидавших, никто и слыхом не слыхивал?! Странные края. Это хорошо, что панночка надеется вскорости домой вернуться - надежда и греет, и насыщает. Да только ошибается панночка. Не скоро здесь найдется человек, который укажет дорогу на Полтаву... Так думал Гринь, налегая на оглобли. Колеса пришлись ровно по колее, пока дорога сухая, тянуть не трудно; да и нельзя спешить слишком -панночке раны растрясет. - Всяких коней запрягала, - сказала за его спиной Ярина Логинов-на. Чумаков не запрягала еще! Голос у панночки был излишне веселый - сотникова пыталась скрыть неловкость. Не так ей виделось это путешествие, совсем не так... - Как, панна Ярина, не сильно трясет? - Ничего... Скоро сама пойду. Скоро! Гринь усмехнулся - благо сотникова не видела его лица. Храбрись, храбрись, Ярина Логиновна, храбрость нам понадобится!.. Будто услышав его мысли, панночка вдруг спросила нарочито грубо: - Слышь, чумак... Ты зачем со мной вожжаешься? Бросил бы - да и валялся со своей вдовой по сеновалам! Думаешь, я ничего не видела? Гринь закусил ус. Девка сама не знает, что говорит. Жалит вслепую - но как точно!.. Панночка не унималась: - Или надеешься у батьки прощение вымолить? Он сильнее налег на оглобли. Ярина Логиновна насмехалась, забыв о собственном беспомощном положении. А вот разобиделся бы Гринь, кинул двуколку да ушел бы - что тогда? А ведь иуда и зрадник так и сделал бы. Среди чиста поля, зверью на забаву. Девка слабая, хромая... Гринь вздохнул. Пусть говорит сотникова. Она в своем праве. ...Всем смертям не бывать, одной не миновать. Сто раз повторял вслед за дядькой Пацюком, а когда понял наконец сердцем - легче стало. Смерть - она все равно придет, все дело в том, какая. Гадкая, как харя из пруда, или лютая и позорная, перед толпой на пале, или легкая и бесшабашная, как у того Нестеренки, что на штурме замка застрелили... Сотниковой вон выжить удалось, хотя от пана Станислава обычно не уходят. То вышнее дело, кому какую смерть послать, а его, Гриня, забота - панночку сохранить, да еще братика отыскать бы... Тяжко заныло в боку. Гринь остановился. - Ты чего, чумак? - Далеко твой батька, сотникова, - сказал Гринь, глядя, как колышутся под ветром стебли колючего, незнакомого злака. - А вон... едут какие-то. Они близко.

Всадников было четверо. У Гриня на мгновение потемнело в глазах вспомнились вечер и снег, четыре силуэта, холодные лица и разномастные кони. Пан Рио, а с ним Крамольник и Хвостик, и еще черная ведьма по кличке Сало. Вероятно, сотниковой вспомнилось то же самое. Всадники подъехали ближе, и наваждение развеялось. Точно, наряжены всадники были точно так же, как и явившиеся в Гонтов Яр заброды, - но на этом сходство заканчивалось. Впереди всех восседал на кровном жеребце незнакомый коренастый господин. Его спутники держались позади, но не уступали предводителю ни богатством разукрашенных ножен, ни привычной спесью во взглядах. Гринь стоял, не выпуская оглобель. Сражаться с такими, да еще голыми руками - дурное дело. Подорожная - вот она, за пазухой; авось не станут обижать мирных путников, авось не для этого по дорогам шастают. А вдруг чорт Мацапура пронюхал - и этих послал?! Эх, нельзя перед такими бледнеть. Объясняй потом, что вины нет на тебе. Что, если и служил в сердюках - так далеко отсюда, по ту сторону! Ась? Что это так странно подумалось? По какую?.. Предводитель что-то спросил - властно, но вроде бы беззлобно; Гринь захлопал глазами. Предводитель обернулся к своим, указал на Гриня, усмехнулся; заскорузлые Гриневы ладони сильнее сжались на тонких оглоблях. Просто так потешается - или с умыслом? Вот перекинет через седло и отвезет пану Станиславу... ну, с Яриной - понятно как. А с ним, Гринем? Ведь он и перед Мацапурой зрадник - все рассказал сотнику Логину, а сотник... Всадники окружили двуколку. Гринь вертел головой, пытаясь уследить сразу за всеми - кто первый вытащит аркан. И сотникова вертелась. Подобралась вся, недобро сузила глаза: с виду некрасивая сельская девка, плосконосая, злая к тому же и нездоровая. Всадники откровенно ее разглядывали. Один из спутников, франт и хлыщ, ткнул пальцем в Ярину Логиновну и что-то сказал своим; те с сомнением покачали головами, брезгливо наморщили носы, а другой хлыщ, молодой парень с голубыми навыкате глазами, свистнул сквозь зубы и протараторил нечто такое, отчего всадники зашлись дурным хохотом. Предводитель что-то проговорил в ответ - голубоглазый заговорил снова, и хохот сделался громче, а голубоглазый, насмешничая, распластал пальцем собственный нос и прокрякал уткой. Так, хохоча, паны поехали себе дальше. Все случилось в мгновение ока. Камень был не большой, но и не маленький; Гринь схватил его с обочины, размахнулся, кинул вслед. Не добросил. Силы не те. Всадники даже не заметили - камень бессильно скатился в колею, и за стуком копыт никто не услышал удара. Минута - и черные силуэты скрылись за стенами колючего злака, только пыль долго не желала оседать, желтая вонючая пыль. Гринь закашлялся. - Пистолю бы, - сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. - Пистолю бы, пистолю... Где мои пистоли?! И, не удержавшись, разревелась белугой. Ему, Гриню, проще. Был селюком - стал чумаком, был чумаком - стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет. А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались! Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой - хотя и могли. ВСЕ могли - а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура. Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логнновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!.. - ...А ты заметил - ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают? Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет. - Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?.. - Не слишком! Через пару дней плясать буду! Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?! - Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? - пробормотал Гринь, думая о своем. - Спляшем, спляшем... Все сильнее сосало под ложечкой - сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние? Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь! Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб... Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил. Я хочу открыть дверь! Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается. За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая. Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая. Я кричу. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. До дорогам таскаться безродной калекой - не шаблей рубиться и не сотней командовать. Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?! Потом Ярина Логиновна спохватывалась. Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось. Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам - а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток - вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят... Хорошо, когда беззлобно. Непуганый народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил - видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают... По ту сторону... чего?! - Не к антиподам же мы попали, - говорила Ярина с нервным смешком. - Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!.. А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить. Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек... А тут гуляет земля. И добро бы пески какие - а то ведь жирная, плодородная, только вспаши! Поставить бы хату. Народ тут добрый... а что оружные паны по дорогам скитаются - так где их нет, панов-то? Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля... мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой... И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища. Подоспели не в добрый час. Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке - но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо - дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен... был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей вскочил внутрь - Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо. Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть - все сгорело Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком! Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана и непутевый Гринев братик. Чернолицый от копоти человек прошел было мимо - но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил. Гринь развел руками. Выборный - а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом нахмурился. Медленно повторил свой вопрос - Гриню показалось что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского. Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом, - но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли... Не выдержала сотникова. - Мы нездешние, - сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. - В город идем. Я Ярина Загаржецка, дочь... Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали. Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились - а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит. Гринь выждал момент и вывернулся - пошла впрок наука дядьки Папюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют... Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит. - Есть тут кто? - Есть. Оклемался, чумак? - Да что мне сделается, Ярина Логиновна? Смешок. Вишь, гордая сотникова - и не хочется смеяться, а хихикает. - За что нас повязали, а, чумак? Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо. Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему. - Слышь, чумак... Ты не молчи. - А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что... - Ну, помолись. И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий - как он творил "экзорцизмы" над малым невинным ребенком... - Что замолчал? - Сейчас... горло прочищу. Снова смешок. - Чумак... а ты много по свету ходил? И что видел? По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну. Думал, вернется из чумаков в родное село - ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется. Тошно сотниковой. Все уже понимает - но вслух сказать боится. Страшно. - ...А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь... Иногда татарская шапка над травой замаячит - тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце - как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички - было, а татары... - А у меня Агметка был, - сказала сотникова ни с того ни с сего. - Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег... зачем?! Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде... И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила - а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!.. - Из-за меня, - шепотом отозвалась сотникова. - Возомнила я, девка, себя великим полководцем! Постанывал сверчок. - Я вот что думаю, чумак, - сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. - Пан Мацапура... прости Господи... здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну... колдуны! Колдуны?! Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?.. - Панна Ярина, - голос дрогнул, - то, может быть, мы... - ...в пекле? Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы. - Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет... А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники? Вздох. - Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал... - она запнулась, но овладела собой. - Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом - ну, перед воротами... Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они - но не крещеные. В рай не возьмешь - и в котел не за что. Понимаешь? Гринь закрыл глаза - все равно разницы никакой. Темень - она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится - и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает. - А пан Мацапура... - выдохнул Гринь. - ...А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и... - А братика-то за что?! Дите невинное! - А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще Понимаешь? - Нет, - сказал Гринь после паузы. - С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую. - Значит, мы тоже в самое пекло едем, - упавшим голосом сказала сотникова. Помолчали. - Чумак... а что с нами эти... делать-то будут? Если мы и так вроде как померли? Гринь вздохнул: - У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы. Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной - обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце. - Что же нам делать-то, чумак? - видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать - но в последний момент слово вырвалось. Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут - и в пекле, видать, батоги в чести! Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской - видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладал с собой и начал "разговор". Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом. Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-"окулярах" и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами - но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам. Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка. Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова "злодей" и "ребенок", тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня - отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож! - Объясни ему, что мы не колдуны, - устало попросила Ярина Логиновна. Легко сказать! Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая "окуляры", несколько раз повторил - "злодей", "злодей". Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку. - Это ты зачем? - сотникова нахмурилась. Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке - сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным - те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны. - Ой-ой-ой, - проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. - Злодей, злодей! Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь: - Митка. Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чертовом пекле какого-то москаля встретил! Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, - растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что "дитя" - "хорошо", но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль - растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе - что больной, что здоровый, а все выродок!.. Гриня уязвили эти ее намеки, и куда глубже, чем сам он мог ожидать. Весь мир по обе стороны пекла ополчился на малого; батька покинул, мамка померла, кто ж заступится? Сперва пан Рио младенца из братниных рук вырвал, потом пан Юдка - из рук пана Рио, а потом злодей-Мацапура умыкнул дитя к чорту на кулички, и ведь не для добрых дел умыкнул - да еще душегуб везет братика, что еще собирается с ним делать?! Выборный Митка корчил рожи и размахивал руками с отменной убедительностью. Гриню порой казалось, что он слышит степенный и доходчивый рассказ. Пан Мацапура расплачивался полновесным золотом и за постой, и за стол, и за лечение; за время, проведенное в селении, зацный и моцный успел полюбиться многим, в особенности шинкарю. Про бабу его, наоборот сразу пошли дурные слухи, а младенца путники никому, кроме травницы не показывали - да только та имела длинный язык, и про несомненное уродство дитяти скоро знали и кум, и кума, и людей полсела. Так бы и съехали странные постояльцы, оставив после себя золотые монеты в разных карманах да разговоров на год вперед. И все обошлось бы - да только случилось между паном и пани... да никто не знает, что случилось. Размолвка? Свара? Смертоубийство? Невольные свидетели - хозяин дома и его жена - остались под горелыми развалинами. Их работник, которому посчастливилось убраться восвояси за несколько минут до происшествия, рассказывал, что странный ребенок вырвался из-под замка, сорвав новые дубовые двери, а над головой его тучей вились золотые осы; что ведьма взялась наказывать воспитанника вместо розги хлеща его черной гадюкой, а сам пан Станислав разгневался на нее и взялся выкрикивать проклятия такие страшные, что от звука их парень-работник сорвался с места и кинулся бежать, и тем спас свою шкуру. Сразу после его бегства дом превратился в пылающую печь. Из этой печи вырвались два взрослых призрака, и один из них нес под мышкой призрака-недомерка. Вскочили на коней - только пыль столбом, никто и не пытался остановить, таким страхом всех осыпало! И все же Гринь не был уверен, что понял Митку до конца. Тот хоть и говорил медленно и показывал доходчиво - а все-таки язык чужой; из рассказов Митки выходило, что и Мацапура говорить по-здешнему не умел; зато пани Сало пожалуйста. Толмачом была. Ярина Логиновна бродила по двору, опираясь на суковатый костыль. Худо было сотниковой. И не то чтобы раны беспокоили - худо-бедно, но зарубцевались раны; и не то чтобы местные обижали - те хоть и поглядывали исподлобья, но зла не держали и задеть не пытались. Иной болью маялась сотникова, все расхаживала и расхаживала по Миткиному двору, старалась держаться прямо, но все равно припадала на подрезанную ногу, наваливалась на палку, грызла губы, бормотала черные ругательства, смотрела в небо и едва удерживалась, чтобы не погрозить ему кулаком. Выборный Митка поглядывал на сотникову с сочувствием. Неизвестно, каким образом он домыслил себе историю Ярины, - но уж точно не так, как оно было на самом деле. Выборному и в голову не могло прийти, что вот эта худая плосконосая девка рубилась с Мацапурой на шаблях и раны свои получила в честном бою; скорее Ярина представлялась бедной жертвой зацного и моцного, поруганной девицей, каких много. Только эту еще и покалечили. - Пистолю бы! Хотя бы шаблю! Зброю ищи, чумак, да коней бы... - Кони дороги, панна сотникова! А зброи нет. Не положено здешним посполитым зброю хранить. А нам носить не положено, потому как мы не черкасы боле и не сердюки, а так себе, волоцюги. Сотникова закусила губу. Блеснула на Гриня лютыми, подернутыми слезой глазами: - Ты... слушай, чумак. Нам из этого пекла не вырваться, если... слушай. Чорт Мацапура нас втащил сюда... пусть теперь вытащит! Сотникова замолчала. Гринь долго разглядывал ее порозовевшее от возбуждения лицо, долго искал, что сказать, чтобы Ярину Логиновну не обидеть. - Молчишь, чумак? Думаешь, девка умом тронулась? А вот о чем додумай- Что они так в братца твоего вцепились? На что он им? Гринь помрачнел. Отвел глаза. На что таким, как Мацапура, малые дети? Сожрать разве что? Передернулся от одной мысли. Глаза панночки, уже сухие, горели теперь лихорадочным блеском: - Коли везет за тридевять земель, коли охраняет, бережет. А вот выкрадем младенца, чумак! И не отдадим, пока Мацапура... ну, пока он нас обратно не вернет. А там... - Братиком торговать?! Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех. - И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его... пусть жрет, лишь бы нас... лишь бы нам... Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?! Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться: - Мать сказала - "сбереги его"! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?! - А как вырвать, это мы придумаем, - мягко сказала Ярина. Гринь посмотрел ей в лицо. Хорошую дочку вырастил сотник Логин! Упрямую. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке! Гой-да! Гой-да! Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке. Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее. У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые. Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая. Логин Загаржецкий, сотник валковский Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака. А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже - тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его - знамо, да такие посулы заводят!.. Впрочем, сотник Логин не боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Дущу крещеную жаль - только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех. Попросят - отдадим! - Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы! - Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность. Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку - как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох какой разговорчивый! Ой, продала дивчина гребень, Та и купила черкасу ремень. Ремень за гребень купила - Она его верно любила... Сотник молчал. Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку - знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!.. Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже - в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину - взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик. - Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику. Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог - крепки усы оказались, даром что седые. Закусил зубами - жестко, солоно на вкус. Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки: О и, продала дивчина сало, Та и купила черкасу кресало. Кресало за сало купила Она его верно любила... Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. ан нет сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы хоть и не ропщут - поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но... - Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь? - Я дорожку указал, - отозвался дед серьезно. - А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, - он оттуда, с того бока, и приперся до нас. Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне - золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!.. - И сотню Черкасов, - сказал сотник, сам дивясь своим словам. - Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть... - Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!.. Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь. Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?! - То возьми... Выпустил чортов медальон из рук - легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься. - Сколько ж ты за службу запросишь, дед? Рудый Панько закатил глаза: Ой, продала дивчина душу, Та и купила черкасу папушу. Папушу за душу купила - Она его верно любила... Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется - тихо. Ш-ш-ш... ...Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был - кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает - молчит, не ревет. "Ничего, говорит, - батьку. Ничего!.." И затрещал седой ус - так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта. - А, пропадай душа! Пропадай, душа христианская! Была бы шапка - кинул бы о пол. А так - притопнул только да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись! За дочку - не пожалею! Рудый Панько усмехнулся - и очи у него были как болотные огни. А третий огонь - золотая цацка на шее.

- Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!.. Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу - но рука уже нашла рукоять "ордынки"; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки? Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались. - Гвалт, пане сотнику! Бунт! - Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?.. - Какие сечевики, пане сотнику?!. Бабы! - Бабы?! Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише. А ведь к чарке вчера и не притрагивался! Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло... Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули. Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой - затыкай уши. Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали - а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья - ведьма. Да так оно, наверное, и есть. Открыл было рот - прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся... Не унялись. - Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, МИЛОВАТЬ? - Ты, пан сотник, велел страту остановить? - А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!.. - Ироды, людоеды! - ...А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!.. - ...Хлопцев наших воронам отдать да волкам! - ...Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор... Никогда не отступал сотник Логин - а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок. - ...В лесу под Калайденцами... - Сыночки мои, орелики... - На погосте места не хватает! - Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал? И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, - пробился единственный голос, тонкий, старушечий: - А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане? Тишина. Кто далеко стоял, не слышал - закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты. Тишина... Белый-белый стоял на пороге сотник Логин. Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела - но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок... Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу: как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?! ПРОДАЖНЫМ?! Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет. А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы? - Я... Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала. - Я клянусь вам, бабоньки... что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я... Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули... Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет - то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?! Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики. - Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает - может сбрехать?! Тишина. - Не может, - угрюмо сказали из толпы. - Не может сбрехать, никак не может, - это старый друзяка, Ондрий Шмалько. - Не может, - Тарас Бульбенко. - Не может! - Голокопытенко. - Никак не повинен сбрехать! - это сечевик Небийбаба. - Хлопцы! - бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости. - Хлопцы... Кто со мной в пекло пойдет?! Облегченный смех. - Да все пойдем, батьку, чего уж там! - Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить !.-Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих. - Ты, сотник, про обещание-то помни, - все тот же тонкий старушечий голосок. - Ежели жида выпустишь... - Не выпущу. Своей рукой порешу! - истово пообещал сотник. И размашисто перекрестился. Рио, странствующий герой Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу, - видения угасающего сознания? Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу... Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли - они и тянут. И мы с Юдкой, Строго говоря, не виноваты. Заклятые мы - какой с нас спрос? Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет - отнялись намертво. Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем - в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий... Где сквозь толпу пробирается к сотнику румяный старичок-колдун. Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче - соломенная подстилка. - Пан Юдка... До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова - пересохло во рту. Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка - был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве. ...Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно. Интересно, Юдка - почувствовал? - Пан Юдка! Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк: - Живые, панове? Что, опять?! ...Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос - все селение взрывается гавом, выдавая чужака, отпугивая злоумышленника. Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля - заныло еще и в груди. В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие - тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!.. - Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да, видно, подождать ей придется! В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом - с картины; другое - тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье - румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках - пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было. - То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа... Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок - и неуклюже, боком, уселся. Похоже, он знал, чего от нас хотят. И намерен был всерьез торговаться. Руки мои постепенно возвращались к жизни - и так болезненно, что временами я пропускал мимо ушей целые фразы такой важной, такой судьбоносной беседы. Впрочем, странный разговор моего присутствия как бы и не требовал, более того - чем дальше, тем настойчивее мне казалось, что разговора на самом деле два. Первый - явственный, неторопливый, слышимый для всех четверых. Второй - потайной, невидимая струнка, натянувшаяся между улыбчивым дедом и хищным, подобравшимся Юдкой. А мы с Логином сидим, как два болвана, - и сотник, кажется, тоже учуял неладное, нахмурился, казалось, еще секунда и велит тащить нас на площадь, чтобы среди глухой ночи довершить начатое дело. Но хитрый Панько прекрасно, по-видимому, чувствовал пределы допустимого; Логин готов был взорваться, когда второй разговор, тайный, смолк, и я с удивлением спросил себя: а не померещилось ли? - То, панове, договориться-то мы договоримся... - Юдка аккуратно расправил грязную, поистрепавшуюся в переделках бороду. - Будет виза, пане сотнику; а уж панночка Яринка и на той стороне не пропала - верьте, не пропала, такая панночка, даром что молоденька, ни в пекле не пропадет, ни в раю с пистолей не расстанется. Будет виза; только, прошу пана, сотню с собой не брать - не пропустят... э-э-э... те хлопцы не пропустят, которые Рубеж стерегут. - Много их? - сквозь зубы поинтересовался сотник. - Прошу пана? - Много тех хлопцев? А може, и не надо твоей жидовской визы, а просто наших хлопцев взять да и... Юдка замахал руками - вернее, попытался замахать, но руки у него, как и у меня, слушались неважно. - Та что вы, пане сотнику! То такие хлопцы, что с ними не шаблей воевать!.. Нет, пане сотнику, давайте так уговоримся: хочете панночку выручать - будете слушать, что Юдка присоветует. Черкасами командовать то панское дело, а вот через Рубеж идти... Перед моими глазами на секунду помутилось, лица собеседников расплылись. Накатила горячая волна - через Рубеж идти! Вернуться! Вернуться домой, в мир понятный и простой, туда, где я потерял все, что имел, и приобрел нечто, совсем, как оказалось, ненужное. Вернуться туда, а здесь оставить мертвых к'Рамоля и Хостика. Вернуться! - ...Добре, добре, мой зацный пан, полсотни, може, и пропустят... А лучше десяток. Та и с кем пан сотник там воевать собирается? Народец мирный, незлобивый. А одного пана Мацапуру злапать-повязать - ведь десятка Черкасов хватит? Юдка говорил совершенно искренне - но даже я, далекий от местных представлений о чести, понял, что он издевается. Сотник Логин задышав тяжело, будто бык на корове: - Ты, заризяка, болтай-болтай, а меру знай! Али забыл, как пали встромляют? Юдкины глаза на мгновение сузились. Он не забыл. - Да, и еще, моцный пане сотнику... Я-то визу выправлю, только как бы зацный пан, моей добростью воспользовавшись, не содрал бы тут же шкуру с бедного Юдки? Логин сверкнул глазами - точно, пан сотник именно так и собирался поступить. С незначительными вариациями - ну там содранная шкура, осиновый кол, вспоротый живот... - Так вот, пане сотнику, нехорошо это. Потому как Юдка, себя не жалея, дочку вам возвращает... Юдка забыл уточнить, каким образом сотникова дочка попала в беду! - Давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся. Сотник подумал. Морщины на его необъятном лбу понемногу разглаживались: - Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь! А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь да Яринку там отыщешь - тогда поговорим... мое слово - железо... - Пусть так, пане, - неожиданно легко согласился Юдка. - Вместе стало быть, и пойдем. Я визу справлю, через Рубеж проведу, пан Рио нас поведет в том Сосуде... по тем землям, стало быть, по пеклу, - бывший надворный сотник усмехнулся. - По рукам? Сотник, помолчав, кивнул. - От и добренько! - радостно задребезжал Рудый Панько. - Вишь, пане сотнику, не зря ты старого пасичника послушал, ох не зря, еще внучков тетешкать будешь... Натетешкаешься вдосталь, - и, без всякого перехода забормотал под нос не то стишок, не то песенку: Ой, продала дивчина сердце, Та и купила черкасу седельце. Седельце за сердце купила - Она его верно любила... - Только, Панове, еще одно, - сказал Юдка, дождавшись, пока старикашка допоет. - Еще самая малость... Визу заверить надо у владыки. Я впервые увидел, как удивляется сотник Логин: - У владыки?! Митрополита?! Твою нечистую, чортову, жидовскую визу?! - Вэй, пане, при чем тут митрополит? К царице ехать надо!.. Кровь бабахнула сотнику в лицо, алым залила лысину: - То ты... сучья кровь... песий выкормыш... издеваешься?! - Ой, зачем гневаться, пане, - ласково запричитал старикашка. - Зачем беспокойство творить, раз пан Юдка правду сказывает? То пан Юдка не придумал. До царицы надо ехать, ну и что ж такого, до Питербурху, были уже хлопцы, ездили. То не штука. Ничего такого, ну возьмете пана Рио и слетаете, великое дело, до царицы... Смотреть на сотника было интересно. Забавно было смотреть, чтобы не сказать смешно. И когда я в последний раз искренне, беззаботно смеялся? Вероятно, то было еще до заклятия. Нас с Юдкой не стали возвращать в подвал. Поселили порознь, кормили хорошо, дали возможность помыться и переодеться, но под каждым окном денно и нощно стоял воин при полном вооружении. Мне даже жаль их сделалось, честное слово. Куда мне бежать? Новая встреча с Паньком случилась ночью, посреди ровного заснеженного поля. Мы снова остались вчетвером - стражники отступили далеко за грань видимости. Небо, почти полностью заваленное тучами, почти не давало света, зато снег, казалось, светился сам по себе. - Отче наш, карандаш, як наш, так ваш, як тут, так там, по колена каптан, моли Бога, гетьман... Продолжая рассеянно бормотать, Рудый Панько сунул руку в карман, так глубоко, что, казалось, сейчас дотянется до собственной пятки. Бездонные у него карманы, что ли? - Ай, ай! Кричал не Панько. И разумеется, не сотник Логин, да сотник и не сумел бы издать такого тонкого, противного звука. Юдка молчал, и я молчал, а кричало то, что оказалось у Панька в руке. - Цыть, капосник!.. В Питербурх полетишь, панов повезешь. Из кулака забавного деда свисал тонкий шнурок с кисточкой на конце, и по тому, как шнурок подергивался, я понял, что это хвост. - Каких-таких панов? Одного свезу, а боле... - Цыть, говорят тебе!.. Пане сотнику, ежели станет в дороге выкобениваться - крест на него кладите, не бойтеся. Старикашка разжал руку - на снег неуклюже шлепнулся его небольшой, с котенка, собеседник. Черный, покрытый вроде бы шерстью, в темноте не разглядеть; желтые глаза сверкали, как две латунные блестки. Сотник Логин поднял руку, медленно коснулся лба, живота, правого плеча, левого; протянул сложенные щепотью пальцы к дивному зверю - тот по-собачьи заскулил, отшатнулся: - Не надо! Свезу, коль велите, и двоих! - Троих, песья кровь! - Троих?! Батечку, та пожалейте!.. Опять за черевичками, или как? - За соизволением. Визу надобно заверить, вот что! - А-а-а... Странное существо отступило в сторону - опасливо косясь поочередно на Панька и на Логина, кланяясь и приседая; хвост волочился по свежему снегу, оставляя, замысловатый след. - А-а-а... Уже не надо черевичков... Теперь за визой летают!.. Порыв ветра; хвостатый, секунду назад умещавшийся в кармане у Панька, сделался вдруг размером с ломовую лошадь. Нет, больше; острые сверкающие глазки стали подобны огненным фонарям на богатой карете. Когда-то я видел кареты с фарами, давно, в столице... - Садитесь, Панове, - заботливо сказал Панько, - На хребет и садитесь. Логин, которого превращение странного зверя впечатлило еще больше, чем меня, поднял руку. Существо завизжало - прежним, тонким и противным голосом: - Та не клади креста! Батьку, та скажите ему, пусть не кладет! Сотник помедлил. Нерешительно опустил руку, оглянулся на Юдку: - Слухай, душегуб! Коли только ты задумаешь бежать... - А куда мне бежать-то, пан Загаржецкий? - весело отозвался Юдка. Повязаны мы!.. Не дожидаясь спутников, я подошел к странному существу. Его новые размеры позволяли разглядеть и влажное рыло на острой морде, и раздвоенные копыта на задних ногах, и козлиную бородку, и небольшие рога. Крысиный хвост существа теперь был тяжелым и толстым, как корабельный канат. - То садитесь, Панове... - пробормотало существо, старательно глядя в сторону. Я уселся на шею, рассудив, что таким образом обеспечу себе необходимый обзор. За моей спиной примостился Юдка, и уже на самый крестец твари вскарабкался сотник Логин. - Ой, гоп, рано-вранци мисник сватавсь на ковганци... - Рудый Пань-ко пританцовывал, будто от мороза, напевая свою непонятную чушь. - Неси, красунчик, до самого Питербурха неси, до самой царицы! Захватило дыхание. Земля стремительно отдалялась; как летало неизвестное существо, не сказал бы и самый опытный механик. Крыльев не было и в помине - но земля отдалялась, проворачивалась, игрушечными сделались дома, тонкой ленточкой - дорога. И в этот момент выглянула из-за тучи луна. Юдка что-то сказал? Или мне померещилось? Ледяной холод. Мы пронеслись сквозь сизую снежную тучу, я едва не захлебнулся, склонился к шее летающего существа, на секунду зажмурил глаза... Под нами - темные шпили леса. Дорога, будто ровный пробор, луна и снег; как красиво, проклятье, как невозможно красиво! Черное пятно среди леса. Бывший замок Мацапуры-Коложанского. Запахло гарью - или я сам себе придумал этот запах? На такой-то высоте... Обугленные развалены промелькнули - и пропали. Чистый ветер, носящийся здесь, никогда не узнает ни гари, ни дыма. Густые тени, белое, дымчатое, снег, снег... Пальцы Юдки мертвой хваткой вцепились мне в плечи, но я не ощущал боли. Какой огромный... какой колоссальный, циклопический мир! Сосуд, как говаривал Юдка. Бесконечные поля до горизонта, и встают, и встают навстречу леса, белыми венами лежат реки. Больно дышать, но хочется, чтобы полет длился вечно. Поворот! Край черной тучи горит расплавленным белым металлом. Некто бесформенный, но при этом отменно вежливый, снимает шапку, приветствуя, вероятно, трех всадников на одном летающем коне. Целый рой таких же бесформенных, но менее учтивых существ клубком колышется чуть в стороне, струится, переливается под луной. Жесткий Юдкин палец сперва ткнул мне под ребра, а потом показал вперед, но не на призраков - те уже остались за спиной, - а в противоположную сторону. Я едва успел заметить силуэт длинноволосой женщины, летящей в огромном горшке. Или котле, или бочонке? Теперь Юдка показывал уже вниз. Снег на холмах лежал уже не сплошняком, а с проталинами, а за горизонтом вставало сияние, хотя до рассвета было еще далеко. - А-а-а!.. Совсем рядом промелькнула белая коленчатая молния - только била она не с неба на землю, как обычно, а, насколько я мог судить, из земли в небо. По летящей цели. По нам! Хвостатое существо жалобно заскулило. Резко сменило направление, заметалось; молния ударила снова, едва не опалив нашему перевозчику щерсть. - Экзорцируют, - хищно сказал Юдка у меня над ухом, и я его услышал, несмотря на вой ветра и треск разрядов. - Знать бы, кто такой умный нашелся!.. Я всерьез задумался над тем, каково будет падать с такой высоты, - но тут сотник Логин вышел, по-видимому, из прострации. - Но-о-о! Пошел, проклятый, трясця твоей матери, в бога, в душу, пошел!!! Выучка боевого командира, побывавшего со своим конем не в одной передряге, взяла верх. Логин изо всех сил ударил летучую тварь по бокам, а заодно произвел жест, которого несчастное существо так боялось, - положил крест. Ветер хлестанул по нашим ушам, грозя снести вместе с шапками и головы, небо встало дыбом - зато земля под нами провернулась судорожным рывком, и последняя молния, явно не успевая, едва затронула длинный хвост существа на излете. - Ы-ы-ы... ш-ш-ш... Боляче! Только креста не кладите больше, дядьку! Из-за горизонта вставал свет. Город, да какой! Юдка снова что-то сказал я не расслышал. - А? Что? - То у них иллюминация... Город наползал. Река во льду... Край какого-то не то моря, не то озера... Полосатый шлагбаум... Я понял, что лежу в снегу, голова гудит и кружится, звезды опять неподвижны, зато тучи несутся бешено, как минуту назад неслись мы, и где-то играет музыка... Трубы. Сотник Логин поднимался, ошалело вращая глазами. Юдка протянул пану сотнику руку - тот гадливо отстранился, еще и глазами сверкнул. - Ну, собачья кровь? - это к существу. - Что теперь? - Приехали. Питербурх, - обиженно проскулило существо. - Спасибо сказали бы! А то - "собачья кровь"... а меня чуть не поджарили через вас! Сотник оскалился и поднял руку, собираясь в очередной раз положить крест. Я успел перехватить его за локоть: - Он прав, господин Логин. Он свое дело сделал и заслужил некоторого... снисхождения. Сотник высвободил руку. Плюнул в снег; покосился на Юдку, мрачно взглянул на меня, с отвращением зыркнул на существо: - Ну, ты... Веди. Где тут царица? Я невольно оглянулся. Вокруг не было ни души. - Конем обернусь, - шмыгнуло существо. - Только... один конь ведь троих не свезет. - Лошадей добудем, - сказал я, ощущая нечто вроде прилива сил. Впервые за долгий срок предоставилась возможность действовать без оглядки, не казниться каждым шагом, не выбирать между скверным и отвратительным. Новый порыв ветра. Хвостатое существо обернулось, как и обещало, конем полностью оседланным и взнузданным, но странной масти. Сотник снова плюнул: - От погань!.. После короткого, но энергичного спора ехать в седле пришлось все же Логину. Я взял коня-оборотня за уздечку, Юдка пристроился в стороне - я видел, как нервничает сотник, оглядываясь на своего ценного пленника: - Ты ж смотри, жид!.. - То буду смотреть, пане сотнику, для того ведь и глаза дадены! Я тщательно делал вид, будто веду коня, - на самом деле конь, то есть бывшее мохнатое существо, вел меня сам. Мы как-то сразу угодили в шум блеск, многолюдье; вдоль улиц громоздились каменные дома в три, а то и в четыре этажа, то и дело попадались роскошные экипажи: колесные, санные. Извозчики и форейторы кричали бестолково, но с апломбом. Пешеходы жались к стенам; я подумал, что если Юдка и задумал бежать, то лучшего места и времени не придумать. То же самое подумал сотник Логин, и правый ус его, и без того поредевший, сделался вдвое короче - его перекусили наконец крепкие Логиновы зубы. Юдка усмехался. Что таилось за его усмешкой, разгадать не представлялось возможным. Не знаю, как мы выглядели со стороны, - наверное, странно, но не предосудительно, во всяком случае, пялиться-то на нас пялились, а остановить никто не пытался. - Лошади таки нужны, - одними губами сказал Юдка. Я пожал плечами: - Пешком не доберемся? - Как мы заявимся во дворец - пешком?! Странной масти конь, бывший недавно летающим хвостатым существом, замотал гривой и беспокойно повел глазами. - Лошади нужны, - повторил Юдка с нажимом. Сотник Логин посопел, но ничего не сказал. Лошадей вокруг было много. Неизменные следы их присутствия встречались на каждом шагу - как замерзшие, заснеженные, так и свежие, дымящиеся. То ли дело в забытой уже Столице, где ради чистоты мозаичных улиц каждой лошади под хвост прилажен специальный мешочек... Лошадей было много, но в основном - упряжных. А мы с Юдкой - не деревенские мальчики, чтобы ездить без седла. Мы и так привлекаем внимание - зачем плодить новые странности? Юдка легонько толкнул меня плечом. Нас обогнали верховые - двое, нет, трое, просто третий держался чуть позади. Наверное, служка, оруженосец или лакей. Свернули в переулок. Здесь было тише. Каменные дома сдвинулись, едва оставляя место для проезда, на фоне снега темнели причудливые железные решетки, то здесь, то там покачивались на ветру светящиеся плошки, и тени трех всадников внезапно выросли, головами коснулись крыш... - Эй, панове! Один из всадников обернулся. Не стал скрывать удивления: - Чего тебе, жид? Вероятно, это военные, подумал я, разглядывая их одинаковую черную верхнюю одежду с непомерно широкими плечами. У каждого, включая служку, имелось оружие; вероятно, в большом спокойном городе мы могли бы найти лошадей и подешевле. - А не продали б господа офицеры бедному жиду своих конячек? Мы сами люди не местные... Всадник, щуплый и худощавый, бледный, несмотря на мороз, рассмеялся. Его спутник, тоже тонкий в кости, но очень высокий, устало поморщился: - Поедемте, Николай... Оруженосец - юноша лет четырнадцати - смотрел во все глаза. Юдка тоже заулыбался. Шагнул вперед, протягивая руку, будто намереваясь потрепать лошадь юноши по холке; увидев его улыбку, я обомлел. Нельзя! Да нельзя же! Не пощадит. Ради глупой лошади, которая не так уж и нужна, ради сиюминутной сомнительной надобности - не пощадит, потому как заклят. На кого поднимет руку - живым не выпустит. - Стоять! Юдкина рука остановилась в воздухе. Он оглянулся, поймал мой взгляд - и понял. Темные глаза навыкате блеснули нехорошим огнем помедлил, но руку опустил. - Сотнику... ваш черед поработать. Вы не помогли бы пану Рио... Всадники удалялись. Откуда-то из подъезда вслед за клубом пара показалась толстая женщина с полным ведром; из-за угла вывернул господин в шубе, лицо от мороза прикрыто платком... Самой легкой добычей казался мальчик - но его я обогнул. Прыгнул с места снег мягкий, мостовая скользкая, неудобно, - приземлился за спиной у высокого, перехватил руку, потянувшуюся за оружием; конь, терзаемый судорожно натянутой уздечкой, поднялся на дыбы, и я соскользнул с покатого крупа, увлекая за собой человека в черном. Разбойное нападение. Именно так. Думал ли я, наемный герой, что мне придется разбойничать не по приказу сомнительного работодателя - по обыкновенной жизненной необходимости? Нагайку я не видел - услышал в воздухе, подставил руку, поймал, намотал на кулак; очень удачно. И знаменательно, между прочим, что в борьбе с уличным грабителем вооруженный офицер не за саблю хватается - за нагайку. Презирает? А может, человеколюбив? Рывок - вот и второй всадник аварийно спешился. В первом освободившемся седле уже сидел Юдка. Мгновение, чтобы подчинить коня, и - вперед, без оглядки, в конец улицы. Невнятно закричал Логин. Я видел, как он отдирает от себя руки того, что замахивался на меня нагайкой, прыгает на верхового оборотня, бьет несчастную тварь по бокам, кидается в погоню... Неужели Юдка сорвался? А почему бы и нет? Один, свободен, в большом городе, с Юдкиными-то возможностями... Все вдруг потеряло смысл. Где-то играла музыка, где-то голосила женщина; черные одеяния бывших всадников изрядно вывалялись в снегу, тот, кого я сбросил первым, в падении повредил правую руку - и теперь держал свое оружие в левой. Рядом его товарищ оттеснял в сторону мальчишку; парень, в отличие от своих бледных спутников, был темен лицом и не давал так просто себя оттеснить - драться он собирался, драться до победы. - Извините, - сказал я хрипло. Все трое одновременно вздрогнули. Глазища мальчика раскрылись шире хотя это, казалось, было уже невозможно. - Я приношу извинения за себя... и за своих товарищей. Однако мы попали в такую ситуацию... Старшие невольно переглянулись - и снова уставились на меня, но не просто как на бандита - как на опасную диковину. - Парле франсе? - неуверенно спросил мальчик. - Не понимаю, - признался я. Женщина все кричала. Где-то надрывался свисток - через минуту набежит толпа, мне придется снова отправляться в тюрьму, в то время как Юдка... - Компрене ву? - продолжал допытываться мальчик. Я развел руками: Извините. Они были слишком озадачены, чтобы вовремя спохватиться. Я проскочил между ними, уцепил за узду лошадь мальчика - она была спокойнее. Понеслись навстречу каменные стены, шарахнулись из-под копыт зеваки. На углу стоял господин в шубе, тот самый, что невольно сделался свидетелем ограбления. В удивлении он отнял от лица платок - и мне в какой-то момент показалось, что физиономия его состоит из одного только пористого, лоснящегося носа. Кони нам нужны были, как лисе оглобли. Дворец - роскошное, сверкающее огнями здание, куда более впечатляющее, чем даже знаменитая мозаичная стена на моей родине, - обнаружился буквально через несколько кварталов. И это при том, что я ехал наугад, прячась за широкими боками экипажей, так что кучера и форейторы кричали на меня с особым остервенением. Не иначе, хитрый Юдка всю эту провокацию устроил ради побега. Возможно, мне и удастся ускользнуть от здешнего правосудия, и даже наняться на работу, и, может быть, совершить пару подвигов до того момента, когда истечет срок моей визы, и, как намекала в свое время Сале... Где ты, Сале? Куда ты нас завела? Около дворца народу было - не протолкнуться. Богатые горожане в крытых сукном шубах, удивительные застекленные повозки, светло как днем. Все чего-то ждали, на меня почти не обращали внимания, потом вдруг ударил грохот, и я, изготовившись к неизвестной напасти, вспомнил молнии, которыми бил в нас неведомый экзорцист. Женщины в толпе завизжали - но скорее от восторга, чем от страха, потому что небо озарилось вертящимися огнями; это был не бой - развлечение. - Пан Рио!.. Я содрогнулся. В моем кармане заворочалось нечто размером с крысу. - Пан Рио, то я... Суньте руку, будьте так ласковы! Жесткая на ощупь шерсть. Тоненькие ножки, копытца, рога. Ох и ну!.. - Только наружу не вынимайте, пан Рио, ведь люди ж кругом... Велено вам на коня лезть и к заднему подъезду пробираться, это там, я проведу. - Кем ведено? - спросил я механически. - Та паном же Логином, они с Юдкои давно уж вас дожидаются; времени, говорят, мало осталось... - Новый гром. Я малодушно вздрогнул. Огни, огни, искры... - То скорее, пан Рио! .. А интересно, кто кого при случае в бараний рог согнул бы - Панько Юдку или Юдка Панька? - Иду, рогатый... Уже иду! Сотник Логин едва удерживался, чтобы не вертеть, как мальчишка, головой. Юдка скорбно улыбался; мне вдруг сделалось все равно. Ну, блеск... Ну, лестница необыкновенной красоты, с коваными перилами, освещенная, как полуденный пляж; ну, бесконечная анфилада залов, сверкающий паркет, огромные картины на стенах, спесивые личности в золотых мундирах, время от времени попадавшиеся нам по дороге... Мы шли плечом к плечу, едва ли не под ручку, как на гулянье - некоторая неуверенность заставляла нас держаться друг друга. Впереди топал громогласный, весь в позументах и галунах, чиновник. Перед всяким, кто встречался на пути, он потрясал развернутым свитком с тяжелой печатью; кое-кто ему даже кланялся. Только нам, идущим сзади, виден был свернутый бухтой, заправленный за фалду хвост. - Так. Здесь, господа, останавливаемся, смотрим картинки и дожидаемся, во дворце у нашего сопровождающего неуловимым образом изменилась манера речи. Мы остановились - спина к спине, обзор на три стороны. По залу шатались несколько богато одетых мужчин, и я не мог определить, генералы это или лакеи. Варварская, тяжеловесная мода. Шорох множества ног. Не стук, а именно шорох - как будто приближается стая летучих мышей. Нам пришлось отступить к стене; блестящая свита заполнила зал, как заполняет кадку подошедшее тесто. Будучи на службе у Ирины Загаржецкой, я несколько раз имел возможность наблюдать за этим восхитительным процессом. Хотя сама Ирина, конечно же, стряпни не касалась. Я посмотрел на сотника. С неожиданным сочувствием. Не повезло тебе, старый воин, - один Заклятый твою дочь похитил, второй Заклятый - не уберег. Сотник, не обращая на меня внимания, поедал взглядом кого-то в центре зала. Я посмотрел туда же, куда и он; окруженный согнутыми в поклоне спинами, на нас глядел одноглазый, растрепанный, большой и толстый человек с печатью власти на лице. - Все ли вы здесь, господа? - вопрос, по-видимому, предназначался нам. Юдка шагнул вперед: - Все, кто понадобился, - все здесь, пане... Взгляд кривого вперился в бывшего надворного сотника; секунда - и в надменном лице его что-то явственно изменилось. Как будто он не ожидал встретить здесь Юдку и теперь несколько сбит с толку, но в общем-то даже рад. Немая сцена была прервана появлением целого выводка дам в блестящих с длинными шлейфами, платьях. Сопровождающие их мужчины, в париках с девчоночьими косичками, немногим отличались от спутниц. Хоть в зале сделалось совсем уж тесно, в центре неизменно оставался пятачок свободного паркета; на этот-то блестящий пятачок и вышла, манерно оттопырив мизинцы, маленькая плотная женщина. Сотник Логин тяжело задышал у меня над ухом. Взгляд неподвижных голубых глаз остановился сперва на моем лице потом на лице Логина, потом удивленно вперился в Юдку. - Чего же вы хотите? - голос был приятный, тягучий, произноще-ние странное. Будто женщина беспрестанно катала круглый камушек между языком и небом. - Мы пришли за тем, за чем приходить не должно, но в чем есть великая надобность, - скороговоркой проговорил Юдка. В зале произошла мгновенная, не сразу понятная перемена. Все многочисленные придворные как по команде перестали нас замечать, и каждый занялся своим делом. Одноглазый достал откуда-то щеточку и взялся чистить бриллианты на своих разнообразных перстнях; кто-то поправлял парик, кто-то беззастенчиво ковырял в носу, дамы разглядывали друг друга и время от времени протягивали руку, чтобы на ощупь оценить ткань на платье соперницы. - Хорошо ли вас тут содержат? - невпопад произнесла женщина, глядя теперь уже на Логина; тот грыз и без того поредевшие усы. - Та спасибо, мамо, - ответил за сотника знакомый тонкий голос. Летающая тварь, снова уменьшившаяся до размера крысы, сидела у Логина на плече. - Право, мне очень нравится это простодушие, - пробормотала женщина, коротко взглянула на меня - коротко, но пристально - и протянула для поцелуя руку. - Это не так трудно сделать... Юдка шагнул вперед, склонился, на мгновение коснулся маленькой руки, отступил. Хвостатая тварь что-то зашептала на ухо Логину; сотник, двигаясь с грацией мельничного жернова, повторил Юдкино действие. Не дожидаясь подсказки, я потянулся тоже; полная женская ручка пахла духами и пудрой, но в момент, когда я коснулся ее губами, кожа потемнела и съежилась. Потянуло кислым запахом немытой старости; я отшатнулся. Голова кружилась, вокруг меня медленно проворачивался гудящий, как улей, набитый людьми зал. Женщина, по-прежнему белокожая и ароматная, смотрела на меня с укоризной. - Теперь выноси нас! - распорядился Юдка, обращаясь не к Логину, не к женщине и не ко мне. И уже в следующее мгновение я сидел в снегу, едва не уткнувшись носом в полосатый шлагбаум. * * * Приземлились в Валках на рассвете. Летающее существо очень спешило, но обернуться затемно все равно не удалось. Женщины, с утра пораньше выбравшиеся к колодцам, оборачивались нам вслед и одна за другой повторяли жесты, которых хвостатое существо так боялось и не любило: - И крестятся и крестятся, дуры!.. Существо ворчало скорее для порядку; суеверные женщины были далеко и скоро пропадали из виду, зато сотник Логин, помещавшийся на этот раз прямо за моей спиной, ни разу за весь обратный путь не травмировал верховую тварь "страшным крестом". - ...Ну что, батьку, угодил я тебе? Рудый Панько ждал нас там, где мы попрощались, причем снег кругом был разрисован замысловатыми узорами. Не то старик в колдовстве ухищрялся, не то просто развлекал себя в долгом ожидании. - Угодил, сынку. Хвостатое существо с чувством раскланялось - и сгинуло вслед за порывом ветра. Захотелось протереть глаза: где мы были? Что с нами случилось? - То все готово, панове, - сообщил Юдка, растирая замерзший в полете горбатый нос. - Что ж, сегодня в пекло ломанемся или завтрего подождем? Говорил просто, без улыбки - но мне показалось, что он издевается. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Лошадей они попросту свели, так что черти у смоляных котлов припомнят Гриню еще и конокрадство. Распрощались с Миткой на рассвете, но далеко не ушли - схоронились на дне зеленой балки, у ручья, там и просидели дотемна. Ночью подкараулили пасущийся табун, Гриневым засапожным ножом порезали путы - ищи ветра в поле! Гринь, правда, все на сотникову оглядывался - сдюжит девка? Сдюжила. Ровно бес в сотникову вселился; при коне, хоть и без шабли, а все веселее. Боялись погони. Только утром дали коням отдохнуть, да и сами повалились на траву полуживые; сотникова болезненно морщилась: видать, раны подрастрясла. - Совестно перед Миткой, - сказал Гринь. - Он к нам с добром, а мы коней свели! - Праведник нашелся, - угрюмо отозвалась Ярина, и Гринь надолго замолчал. Около полудня Гринь заприметил впереди деловитую тучу воронья. Обмер сразу вспомнилась степь, такие вот сытые вороны над чьими-то незахороненными телами, и непонятно, по какому обряду хоронить, что был за человек, чумак ли, татарин, беглый каторжник... - Видишь? - сдавленно спросила Ярина Логиновна. - Вижу. Приблизились. Вороны нехотя отлетели; на обочине лежала раздувшаяся конская туша. Скоро обнаружился труп второго коня. Видимо, путники спешили, коней не берегли - то ли погони боялись, то ли рассчитывали за золотые цехины купить новых, лучших. Только где их купишь среди чиста поля? - Теперь точно догоним, - уверенно сказала Ярина. - Пешие, да с Младенцем на руках - далеко не ушли! Гринь промолчал. Ярининой уверенности хватило до первого перепутья. Дороги здесь сходились крест-накрест - одинаково узкие, не особо ухоженные, но и не заросшие окончательно. На перекрестье гнил деревянный указатель, но ни чумак, ни сотникова не могли разобрать ни единой буквы. Пьявки какие-то многоножки, а не письмена. - Куда теперь, панна Ярина? Сотникова закусила губу. Махнула рукой направо, развернула коня - Гринь поспешил следом, - и тотчас же родилась уверенность, что не туда свернули, промахнулись. После короткой перебранки вернулись на перепутье. Поехали на этот раз налево; спустя час добрались до селения, и местные мужики встретили незнакомцев без приветливости. Подозревали, провидцы, что кони краденые. Гринь привычно принялся выкрикивать диковинные слова: "ребенок" "злодей", "золото"... Селяне переглядывались. Никто из них слыхом не слыхивал ни о ребенке, ни о злодее, а упоминание золота укрепило их в уверенности, что с парнем и девкой не все чисто. Золото здесь, как видно, было редкостью, столь же вожделенной, сколь и опасной. Золото, паны, разбойники... Сотникова не дала себя в обиду. Несколько рук уже потянулось, чтобы стащить девку с лошади, - но Ярина Логиновна оскалилась и подняла коня на дыбы - это без седла-то! Людишки шарахнулись в стороны, сотникова вжарила пятками по конским бокам - и поминай как звали. А промедли Ярина хоть секунду, не вырвались бы ни она, ни Гринь - селяне конокрадов не любят, особенно тех, кто непонятно балакает! Дело шло к вечеру. На распутье возвращаться не стали, боялись погони от выборного Митки. Под крышей ночевать надежды не было - как бы далеко селения друг от друга ни стояли, а весть о конокрадах пойдет теперь гулять сама собой. Тут бы ноги унести! Отыскали укромное место в стороне от дороги. Привязали коней; тут наконец-то повезло. Сотникова нашла свежее кострище, прикрытое от глаз прелым ворохом прошлогодней листвы. Обрывок веревки на тугой орешине, потоптанная трава, сломанная ветка... - Они, чумак, больше некому. Пару дней всего прошло. Хорошо мы укрытие выбрали. Яринины глаза горели так, будто битва уже выиграна. Будто Мацапурин труп лежит перед ней среди волглых листьев, черная ведьма на коленях просит пощады, а чортов младенец гукает у братца на руках. Даже тяжелая палка, выломанная для сотниковой Гринем, даже этот уродливый костыль не угнетал теперь охромевшую девку. - Догоним, чумак! Вот-вот догоним! Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли - зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого! Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь. Огонь над материной хатой... огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются... - Ты чего, чумак?! Гринь мотнул головой: - Ничего. Сотникова нахмурилась: - Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам... Гринь усмехнулся. Надо же, "как домой вернемся"... - Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь - и на том спасибо. Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели, - но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем. - Чем же тебе заплатили, чумак? - жестко спросила сотникова. Гринь отвернулся. Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки... Оксана. - Ведь зрадник, он что? - раздумчиво спросила сотникова. - Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет? Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег. Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова. Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать. - Невеста твоя? - шепотом спросила сотникова. Гринь покачивался взад-вперед. Попробовал замереть - нет, будто Не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед. ...И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было - из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях - его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара - черный дым в полнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль... Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал. И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок. - Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? - медленно спросила сотникова. - Н-не... Юдка. - А родители что же, отдавать не хотели? - Н-не... Родители... к тому времени уже в своей хате сгорели. - Гонтов Яр?! - Д-да... Пан... Юдка. - Убью, - сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку... коли поймает. Помолчали. - Чумак, слышь... Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть. - Чумак... Твоя Оксана красивая? - Да, - сказал он не раздумывая. - Чумак... Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился? Гринь молчал. - Чумак... Если девка... некрасивая... то лучше бы ей парнем родиться верно? - Кто же выбирает? - сказал Гринь шепотом. Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил - кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить? - Чумак... мы никогда не вернемся домой. - Вернемся, сотникова. - Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли... дура! Надо было... Хведир, дурак... я его под ребра... а надо было... - Писарчук? - спросил Гринь бездумно. Сотникова разрыдалась. Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли. Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный. - Чумак... Слышь... - Да, Ярина Логиновна. - Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем... никому не нравлюсь? - Отчего же, - механически сказал Гринь. - Скажи... я как опенок засушенный? Гринь растерялся: - Ну почему - опенок? - Скажи - смог бы поцеловать меня или лучше жабу поцеловать?! Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого - на себя ли, на Гриня, на судьбу. - Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?! - Ярина... - Так уйди! - сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. - Уйди, коли тебе так противно! Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу! Перехватил Яринины руки. Гонор - хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!.. Ярина сверкала глазами. Щеки - мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!.. Соленые губы-то. Оно и понятно. Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые... Нет, не кусается. Обмякла. Совсем обмякла. И губы... живые. Ой, Господи!.. Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!.. Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер. Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать... Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки. - Слышь... чумак... спать пора. И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля. Теперь поспишь, подумал Гринь горько. Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать. Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова - но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет - чистая, легкая, как из бани. Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет? - Не холодно, Ярина Логиновна? Тишина. - Так не холодно? Еле слышно, тише, чем ветер в тополях: - Холодно... Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы - так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая - тонкая, как струна на лире, тростиночка... - Чумак... Ты... полежи со мной. Просто полежи. Замер. Даже дышать перестал. В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, Бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил. Оксана. Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что ведено и вернулся - все в той же пелене, тародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь Уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной. Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди... А больше не помнится ничего. А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там "холодно"! Жарко. Тепло. Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье. О Господи... бывает же такое!.. Не думается. Не вспоминается. Пытка. Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз. Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд? Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег. Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку; Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет - побрела куда-то в сторону, поковыляла... - Ай! Ай-яй! Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и... - Ярина! Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох - будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея. - Ярина... Логиновна! В темноте он едва не сшиб ее с ног. - Тихо, чумак. Вот... на земле лежит. Гринь наклонился пощупать - и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип - хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы. - Один удрал, а этот... свернулся. Еж это, чумак... а я думала - чорт! Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность - обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался - а вдруг оттолкнет? Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!.. - Давай, - сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем - но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место. - Чумак... да он ведь железный! Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты. - Надергать да снести к кузнецу, - кровожадно предложила Ярина. - Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж - подумай, чумак! - так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке... Пан Рио рассказывал... Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь! Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось... - С лошадь, говорите? - бормотал он, не особо задумываясь. - Вот чудище! Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече. Он обернулся вслед за ее взглядом. Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще... - Отче наш, - хрипло сказал Гринь. - Иже еси... Глаза мигнули снова. - Чего тебе? - грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. - Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего! Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается - как зыркал, так и зыркает. - Иди, иди, - повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. Сейчас вот пистолю достану... добрая у меня... пистоля... То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей. - Да сгинь, проклятущее! завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило. И запустила в темноту своей палкой. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит. Я говорю ему: батька, забери меня к себе. Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю. Батька, забери меня к себе! Он говорит: скоро заберу. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы Рыжей, был и спокойным, и покладистым. Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись - и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп... Оглядывался - и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом. Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью - с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь - нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну. Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев. - Скоро на закорках понесешь меня, чумак, - невесело предположила Ярина Логиновна. За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать - отталкивала его руки. - Нужда будет, так и на закорках понесу. Устраиваясь на ночлег, оба всякий раз испытывали неловкость и, засыпая, долго не могли улечься... Спустя еще два дня Гринь предпринял ночную вылазку. Этот чужой костер горел не таясь. Памятуя науку дядьки Пацюка, Гринь подобрался с подветренной стороны, чтобы ни одна собака не почуяла. Собак у костра не было. Зато была ведьма, а эти хуже любой собаки. Пан Станислав сидел к Гриню лицом. Зацный и моцный заметно спал с тела исхудал, видать, в долгой дороге и на нежирных харчах. Моложе пан не сделался; кожа сухими складками висела на лбу и щеках, желтыми огоньками поблескивали стеклышки окуляр, когда, склонив голову, пан рисовал на земле остро отточенной палочкой: - А это, гляди, домик... А это корова... - Еще! Еще! Гриня пробрал озноб. Рядом с зацным и моцным сидел на заботливо подстеленной попонке мальчонка лет четырех, не меньше. Лохматые черные волосы до плеч, глазищи от переносицы до самых висков, безобразная, казалось бы, мордашка - но только с первого взгляда, потому что глазищи у дитяти живые и блестящие. И нету в них того особого цепенящего выражения, памятного по встрече перед корчмой; тогда мальчонкин батька, не сводя с Гриня таких вот длиннющих глаз, велел пасынку убираться прочь из собственной хаты. Святый Боже, как он растет! Скоро с батьку своего вымахает, и ни Мацапуре с ним не справиться, ни тем более братцу родному. Темная тень, сидевшая между Грянем и костром, пошевелилась. Гринь плотнее вжался в землю; вот чертовка встала, будто собираясь размять затекшую спину. Вот оглянулась как бы невзначай; Гринь на мгновение увидел ее лицо. Ноздри ходили ходуном, будто ведьма по кличке Сало принюхивалась... Да так оно и было! Боже праведный, спаси и сохрани! Ведьма села на место, к Гриню спиной, но чумаку казалось, что она глядит и затылком. Шарит в траве, выискивая его, Гриия, нимало не сомневаясь, что незваный надсмотрщик здесь и бежать ему некуда. - Еще! Нарисуй смыслу! Ребенок говорил ясно и четко, без сюсюканий, а голос у него был звонкий, резкий, будто чайка кричит. Дикий Пан, похожий сейчас на старенького любящего дедуся, поправил окуляры: - Чего-чего нарисовать? - Смыслу! Ведьма отвлеклась и перестала наконец принюхиваться. Обернулась к мальчонке, спросила без приязни: - Ты-то сам эту смыслу когда-нибудь видел? Ребенок посмотрел тетке Сало в глаза. Гринь обмер, на мгновение угадав тот самый взгляд, тот самый, что так поразил его в глазах взрослого исчезника. И ведьма тоже почуяла этот взгляд. И - Гринь даже привстал от удивления потупилась. Опустила глаза, сдалась. - Ты, малой, нарисовал бы сам, - ласково предложил пан Станислав. - А то ведь я, старый, не знаю никакой смыслы - так заодно и поглядел бы. Мальчонка взял у него из рук заостренную палочку. Повертел попеременно в шестипалой руке и в четырехпалой. Провел по земле раз, другой; обозлился собственному неумению, швырнул палочку в костер: - Теть Сале, поймай саламандрика. - Разве ты хочешь кушать? - с фальшивой заботой осведомилась ведьма. Мальчонка тряхнул головой: - Не хочу кушать. Хочу поглядеть, как ты ловишь. - Клева нынче нет, - ведьма не глядела на воспитанника, - Только крючок поломаем. Да и спать пора. Мальчонка оскалился, опасно сверкнул продолговатыми глазами. Сунул руку в костер - Гринь от неожиданности не успел зажмуриться. С первого взгляда ему показалось, что братишка выхватил из пламени головню - но нет, по волглой траве запрыгал, разбрасывая искры, невиданный зверь вроде огромной ящерицы. В этот момент чумака-шпиона можно было разглядеть без особого труда. По счастью, и ведьма, и добрый дедушка Мацапура глядели на воспитанника и только на него; мальчонка дул на шестипалую руку, и в длинных глазах все яснее обозначалась обида: - Жжется... ай! - Конечно, жжется, - проворковала ведьма. Пан Мацапура зыркнул на нее с откровенной ненавистью. Подхватил парнишку на колени, быстро оглядел руку, поцокал языком: - Ты, паря, когда что-то в огоньке видишь, то лучше палочкой достать или там крючком... А руки - они человеку не для того дадены. Давай-ка полечим скоренько, для того хороший способ есть. Говоря, пан Мацапура развязывал штаны. Не смущаясь присутствием ведьмы, окропил парнишкину руку - полечил давним дедовским способом, Гринь и сам им пользовался, если приходилось сильно обжечься. В длинных нечеловеческих глазах стояли вполне понятные слезы. Человеческие, детские. - Заживет, паря, как на собаке. Тряпицей сейчас завернем. Ты, баба не стой столбом, тряпицу подай чистую! Гринь смотрел, как Мацапура утешает своего четырехлетнего пленника четырехлетнего, потому что два месяца этому мальчонке приписать никак не удается. Как пан Мацапура, любивший детей совсем особенной любовью тетешкает на коленях странного чортова младенца, гладит по голове, совсем забыв об издыхающей в траве огненной твари. Как ведьма Сало походя тычет в тварь носком сапога, оглядывается, заново начинает шевелить ноздрями... Гринь отползал. По-рачьи пятился, пока стебли травы не скрыли от него и далекий костер, и черный силуэт насторожившейся ведьмы, пока звон цикад не заглушил нелепую песенку, которую добрый дедусь напевает внучку на сон грядущий. А тогда, удалившись на порядочное расстояние, подхватился и побежал прочь. - Э-э-э, то панночка Ярина все никак сдохнуть не может! Ну подите сюда, ясна панна, я допоможу!.. Вместо привычной шабли в руках Дикого Пана был щербатый прямой клинок. А Яринс Логиновне негде было добыть зброи - костыль разве что, а костылем много не навоюешь. - Вон где встретиться пришлось, - Магщпура шагнул вперед, из-под сапог его брызнули искры прогоревшего костра. - В пекло за старым чортом потащилась? Ну, иди сюда, Ярина Загаржецка, сосватаю тебя и на свадебке потанцую! Н-на! Щербатый клинок вошел в бледную девичью шею у самого основания... Гринь охнул и открыл глаза. Серое небо. Трава в росе. Рядом, ткнувшись лицом в ладони, спит под рогожкой Ярина. Живая. Гринь перекрестился. Перевел дыхание, принюхался, как давеча ведьма. Пахло сырой землей и конским навозом, сквозь плотные эти запахи едва пробивалась ниточка знакомого духа. Колыбелью пахло - хотя какая там колыбель, дите такого роста уже гусей пасти должно! Приложил ухо к земле. Ничего не слыхать, оно и понятно. - Ярина! Ярина Логиновна! Вставайте, иначе не догоним. Стон. Сотникова села, не отнимая ладоней от лица. Помотала лохматой головой, что-то пробормотала сквозь зубы. Гринь испугался - сон в руку?! Он ожидал увидеть на Яринином лице рану, кровь. А увидел слезы; в серой пыли, налипшей на впалые Яринины щеки, пестрели светлые промоины. Сотникова ревела и не могла остановиться. Что-то часто плачет гоноровая Ярина, день за днем глаза на мокром месте. - Уйди, чумак! Оставь меня в покое... Чего вылупился?! Гринь попятился. Сотникова повалилась на землю, заколотила кулаками, будто капризное панское дитя: Так мне и надо! Так мне и надо! Калека, опудало, баба!.. В пекло меня!.. - Коли сон дурной, так поплевать надо, - шепотом сказал Гринь. Слышь, Яриночка... - Уйди, чумак! Видеть тебя не могу! В стороне переступал спутанными ногами уцелевший Воронько. Переводя взгляд с рыдающей панночки на низкое солнце, а потом на дорогу, а потом да лошадь, а потом опять на панночку, Гринь успел подумать, что хорошо было бы осесть на хуторе и построить дом. Неленивого хозяина здешняя земля в три года озолотит. А бабы не надо вовсе. Нанять наймичок, пусть работу делают по дому, а бабы не надо, нет... - Чумак... добей меня. Сил нет. Добей! - А это можно, - сказали у Гриня за спиной. Сон в руку! Дикий Пан стоял, опираясь на здоровенную дубину. Ни ведьмы, ни дитяти рядом не было. - Кого ты мне привел, Григорий? То ж Ярина Загаржецка все никак сдохнуть не может. Ну, подите сюда, ясна панна, я допоможу!.. Ярина перевела взгляд с Мацапуры на Гриня. И, встретившись с ней глазами, он все понял и едва не засмеялся, такой вздорной была панночкина мысль, но смех застрял в горле, потому что сотникова ПОВЕРИЛА: - Так ты меня вел... Григорий? Не отвечая, Гринь прыгнул на Дикого Пана. Слишком вольготно стоял пан Станислав, слишком не стерегся, и шабли при нем не было... Как на соляной столб налетел. Крепко стоял зацный и моцный, только уклонился от просвистевшего Гринева кулака, поймал чумака за руку... и поскользнулся на росе, грянулся на землю вместе с Гринем. - Ах ты чортов братец! Потемнело в глазах - то пан Станислав приложил Гриневу голову о случившийся рядом мелкий камень. О такой камушек можно плуг сломать, а можно и выворотить... из земли... выворотить... Панская шея была неохватной, будто поросшая мхом колода. Гринь все сжимал и сжимал пальцы; рядом заверещала сотникова, заверещала, как десяток ведьм. Гриня снова ударили по голове - пальцы разжались сами собой, выпуская Мацапурино горло. Высоко над собой он увидел белесое небо, качающиеся стебли и ухмыляющееся лицо Дикого Пана; через миг вместо лица появился сапог с налипшими комьями земли - жирной, плодородной. Сапог легонько подтолкнул Гриня в висок; мир взорвался болью, Гринева голова повернулась, как снежный ком, позволяя сквозь красную пелену разглядеть и сотникову. Ярина Логиновна стояла на коленях, сжимая в одной руке костыль, а в другой - неизвестно когда подобранный камень. Пан Станислав оставил поверженного чумака, шагнул к панночке, поигрывая своей дубиной. Сотникова оскалилась сквозь невысохшие слезы и кинула камень. Мацапура уклонился. Поднял дубину к плечу, примерился... Гринь повис у него на руке. Чумаки живучи; мало, что ли, Гриня били? И по голове случалось получать, а скамейка в шинке не мягче Мацапуриного кулака. Красным глаза застилает - а все равно поднимался, поднимется и теперь!.. Вот разве что толку от его усилия не было никакого. Мацапура легко стряхнул оглушенного чумака, замахнулся на этот раз дубиной - в землю вбить и в земле же оставить. Лежи, Гринь, мечтай о плуге... Когда-нибудь и тебя распашут... - Ни-е трогай! Ни-е-е! Между почти уже мертвым Гринем и занесенной Мацапуриной дубиной возник кто-то третий. В какой-то момент чумаку показалось, что он видит собственную покойную мать. Он и был в эту минуту похож на Ярину Киричиху - чортов младень с разными руками, - разве что пекельный огонь в раскосых глазах достался хлопцу от батьки. И норов, вероятно, тоже его. - Не тр-рогай! - сказало дитя голосом исчезника из Гонтова Яра, и пан Мацапура, Дикий Пан, очень любивший детей, послушал его. ...Весу в нем было порядочно. Тяжелый он, чортов младень, за эти месяцы вымахал - как за четыре года! Гринь шел, стараясь не оступиться. Придерживал на плечах две тонкие, жилистые ноги. - Братик хороший... Жесткая ладонь гладит макушку. Гринь уже научился не вздрагивать. "Гринюшка, убереги!.." Уберег? Дикий Пан, зацный и моцный Станислав Мацапура-Коложанский, шагал за чумаком след в след. Дышал в затылок. Гринь, не глядя, чувствовал, как пан ухмыляется. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Баба злая. И свитка на ней злая, и сапоги злые. Не дам ей сладкий корешок. Пусть свой хлеб жует противный, сухой. Я корешок достал, ей не дам, дядьке дам. Дядька хороший, и штаны на нем хорошие. Корешок растет через три пленочки. Первая тонкая, вторая толстая, третья такая, как вода. Я протянул руку через три пленочки и взял корешок. Там кто-то сидел и тоже его хотел, и хотел схватить меня за руку, но я показал ему дулю и убежал. Наша пленочка сверху разноцветная. Как радуга. Я показываю хорошему дядьке, но он не видит. Бедненький. Слепой. Сверху плавают смыслы. Я хватаю самую жирную, она скользкая, как рыба. Я съем эту смыслу, и мне будет хорошо. Дядька плохо рисует. Я хорошо рисую, но у меня не получается. Это потому, что дядька дал мне плохую палочку. Она сломалась. В кустах сидит кто-то. Кто-то настоящий, в нашей пленочке. И смотрит. Он думает, что его не видно. Злая тетка начинает нюхать - она его тоже не видит, но хочет его понюхать. Мне смешно. Дядька не хочет рисовать смыслу. Тетка не хочет ловить для меня саламандриков. В огне плавают саламандрики - они тоже в нашей пленочке, но некоторые и в другой. Я хочу поймать того, из другой пленочки, но попадается настоящий. Он горячий. Мне больно. * * * Он хороший! Не трогай его! Не бей его, дядька! Другой дядька лежит на земле, и под ним кочевряжатся пленочки. Как будто он хочет перевалиться на другую сторону, туда, где растет сладкий корешок. Но у него не получается. Его побил хороший дядька. Другой дядька вчера приходил к костру. Наверное, хотел есть. Хотел саламандрика. Про него еще говорила тетка. Непонятно. Еще одна тетка. Ее зовут Девка. Так ее называла первая тетка. У нее болит ножка. Плохая тетка не хочет ее обидеть. Она только делает вид, что злится. А дядька злится по-настоящему. Что такого сделал этот, который на земле? Почему на него злится дядька? Но сильнее он злится на Девку. Братик, говорит второй дядька. Я вижу, что это не дядька, а хлопец. Где-то здесь его братик. Я оглядываюсь, но никого не вижу. Только за две пленочки отсюда много дядек в железных одежках лезут на высокую стену. Они далеко, их плохо видно. Они открывают рты - наверное, есть хотят. Братик, говорит дядька-хлопец. Мне его жалко. Он смотрит на меня. Я хочу поймать новую смыслу, чтобы стать умнее. Но смыслы уворачиваются от меня, они слишком большие, чтобы поймать одной рукой. Братик, говорит дядька-хлопец. А добрый дядька говорит мне, чтобы я шел обратно. Он хочет убить дядьку-хлопца. И чтобы я ему не мешал. Он хороший, говорю я. Не трогай его. Это мой братик. Да! Я понял! Это мой братик, только большой. Он быстро вырос, а я расту медленно. Нельзя его убивать. Он хороший. Добрый дядька смотрит на меня. Мне хочется поймать смыслу, вместо этого в руку попадается большое яблоко. Оно червивое. Я бросаю его на землю. Добрый дядька смотрит на яблоко. Спрашивает: "Где ты его взял?" Я говорю, что хотел поймать смыслу, а попалось яблоко. Что там есть еще, но все червивые. Дядька оглядывается кругом. Кругом поле. Ничего нет. Пасутся кони. Те железные люди, которые лезли на стену за две пленочки отсюда, уже попадали вниз и лежат. Не двигаются. Сверху их поливают водичкой, только она почему-то черная и очень горячая. Дядька ничего этого не видит. Он ищет дерево, на котором выросло червивое яблоко. Я смотрю на братика. Тепло. Было тепло. Там была мама. Я подхожу к братику и трогаю его. Он хороший. Девка что-то говорит. Тетка смотрит на дядьку и спрашивает, что, может быть, Девку оставить в живых, она еще пригодится. Я говорю, что если они убьют братика и Девку, то я их убью. Тетка пугается. Она меня боится. Она не хочет, чтобы я ее убивал. Дядька говорит, чтобы я не баловался. Я глажу братика по голове. Он добрый. Я спасу. У Девки болит ножка. Она тоже злая, как тетка. Они с теткой едут на одной лошади. Братик несет меня на закорках. Это хорошо! Я еду на братике, как на конячке. Мне нравится. Братик веселый. Дядька идет сзади и улыбается. Я знаю, он хочет потом убить и братика, и тетку, и Девку. Тетку пусть убивает и Девку тоже, но братика я ему скажу, чтобы он не убивал. Тетка и Девка едут впереди. Они говорят между собой, что хорошо бы убить дядьку. Дядька не слышит их слов, но все понимает. И улыбается. Домов нет. Потом появляются коровы. Потом появляются дома. На улице стоят люди. Они некрасивые. Потом мы заходим в один дом. Там очень много пленочек; я сперва смотрю, как они переливаются радугой. Потом протягиваю руку и достаю цацку. Она хорошая. Тетка кричит. Все сбегаются и начинают смотреть на цацку. Я отдаю ее Девке. Дядька забирает цацку у Девки и кладет себе в карман. Я говорю, что цацку нельзя есть. Приходят другие люди и приносят еду. Вкусную, как сладкий корешок. Я ем. Я хочу спать. Мне снится золотая пчелка. И еще мне снится мама. Она хорошая. Логин Загаржецкий, сотник валковский Z ...И хлопцы все надежные. Бывалые хлопцы, хоть в огонь, хоть в воду, хоть в пекло! Думал сотник в церковь Божию зайти - да оробел, на паперти остановился. А что как отвернется Богородица, свечка погаснет, поп проклянет? После того как с ведьмачом в сговор вступил, душу христианскую, считай, погубил... На чорте - тьфу! тьфу! - помилуй мя, Господи, на чортяке лысом по небеси летал - кто ж такое простит?! - ...Ну, хлопцы, с Богом. Присягаю вам, что кровопивца Мацапуру в пекле отыщем, - а вы мне присягните, что не испугаетесь ни ангелов, ни демонов, ни стражей Рубежных, потому как выправлена на вас, братцы, одна коллективная виза... Тьфу ты, язык сломаешь от этих пекельных слов! - Чего нам бояться, батьку! Не пальцем деланы! - Веди! Сотник вздохнул. Вот они, все перед ним - вот Забреха, вот Небийбаба, вот беглый пушкарь Дмитро Гром, при всяком приступе необходимый; вот Щмалько, сорвиголова, старый греховодник; вот Свербигуз, весь в рубцах, как девка в монистах, вот браты Енохи, за покойного батька мстить идут... Ох, уследить бы за молодцами, удержать бы до поры, потому как мстить-то идут Мацапуре, а на жида Юдку так поглядывают, что пора бы душегубу в камень обратиться. В Хитцах-то, в том страшном деле, Юдка командовал... Вот Тарас Бульбенко, вот прочие, всего двадцать человек. Старый ведьмач поначалу стоял на своем: не брать! Никого из сотни не брать, иначе не будет Рубежа - сажа будет, и аминь! А потом, уже как в Питербурх слетали, отвел Панько Логина в сторонку - и говорит да щерится, как кот на сметану. Бери, мол, хлопцев, не более двух десятков, но и никак не менее. Коллективную визу, вишь, проклятый жид справил, а не будут пускать, так ты, сотнику, припугни. Припугни, говорит ведьмач, и глазами своими зеленющими сверк-сверк; а не сам ли твердил недавно, что, мол, сажа от хлопцев останется?! У Нечитайлы жинка в Валках и ребят полдесятка. А у Свербигуза одна жинка за Дунаем, другая на Дону, еще, говорят, и третья есть, а детворы - как гороха... Мало мы ребят сиротили? Яринка. Ярина Логиновна. Хлопцы все понимают. Что идет сотник вроде за Мацапурой - но на деле дочка ему нужнее, нежели месть. - Добре, хлопцы. Ступайте там, попрощайтесь. Наутро выступаем! Разошлись. Тихо стало на опустевшем дворе, ничья голова над плетнем на поднимется, ничья собака не забрешет, тихо-тихо, как перед бурей. Нехороший закат сегодня. Красный закат - к ветру, и никаких примет не содержит боле; а гляди ж, как заныло сердце... И на улице никого. Нет, один показался-таки. Вон, у ворот переминается длинная тень, вон блеснули окуляры. - Хведир, я тебе ясно сказал! Ступай домой. Дом отцов тебе остается, должность отцова, писарем будешь при батьке Дяченко. Башковитый ты хлопец и отважный, да и я добро помню... Молчит. Окуляры снял, протирает. - Слышишь, Хведире? Не можно всем сразу уходить - на кого Валки покинем? - На батька Дяченка, - сказал бывший бурсак, и вроде тихо сказал, а так, что хоть огонь из того слова креши. - Не пропадут. Сотник плюнул. Снял шапку, вытер вспотевшую лысину: - "Не пропадут"... На что ты мне в пекле, Хведир? В седле сидишь, как дойная коза, прости Господи. А что в бурсе выучился - так в пекле это без надобности! - А вы почем знаете, пане сотнику? - если Хведир и обиделся на "козу", то наружу обиду не выпустил. - Что в пекле понадобится, а что нет? Толмач, например, понадобится? Я по-арамейски знаю, с тем пекельным забродой, Хвостиком, столковался!.. Сотник в сердцах хлопнул шапкой о колено: - Да будет же толмач! Пан Рио, чтоб его черти забрали! С нами идет для того и от пали избавлен. Блеснул глазами Хведир, усмехнулся недобро: - А кто его ведает, пане сотнику? Кто его ведает, что у того пана Рио на уме. А я... Бурсак запнулся. Снова надел окуляры, подобрал губы и сделался похож на батьку, покойного писаря Еноху: - А я вот, пане сотник, тоже... за Яринку в пекло пойду! Мне бы... только вызволить ее. Батька мой хотел за Мыколу Яринку сватать, за старшего брата. Воля ваша, только знайте, что в пекле я вам пригожусь. Ох как пригожусь, помянете мое слово! А если и сгину, так не жалко. Смотрите, пане сотнику, можете оставить меня - только как бы потом не пожалеть! - Да ты что?! - сотник задохнулся. - Грозить мне вздумал, бурсаче? В окулярах стоял отблеск гаснущего заката, и за красными искорками не разглядеть было Хведировых глаз. Выступили на рассвете. Як засядем, братья, коло чары, Як засядем, братья, при меду То хай едут турки и татары, А я себе и усом не веду! Мороз щипал добряче, а в светлеющем небе, во всей природе чувствовалась уже весна. У сотника Логина странным образом полегчало на душе: проклятая надежда, искушение адово, перестала мучить, а наоборот, придавала силы. Хлопцы пели - а сотник улыбался в усы; жива Яринка, жива и вернется, потому что у Яринки есть батько, который не боится ни турка, ни ляха... ни чорта, ни жида!.. Юдка ехал слева и чуть позади, сотник время от времени терял его из виду но знал, что беспокоиться не о чем. Хлопцы присмотрят. Много, ох много внимательных глаз держат супостата, будто на аркане, - пусть только попробует бежать! Кришталева чара, серебряна крешь Пить или не пить, все одно помрешь! Кришталева чара, серебряно дно Пить или не пить, братцы, все одно! И за паном Рио глядят, но за тем присмотр уже не такой. Тот из шкуры рвется, чтобы в свое пекло обратно попасть. Хоть и верно Хведир сказал кто его знает, что у заброды на уме? Сотник оглянулся. Два всадника ехали стремя в стремя, но один сидел в седле, как конная статуя, которую сотник видел в Питербурхе, а другой - как дойная коза, прости Господи. Сотник усмехнулся снова. Правильно он Хведира взял - не ошибся. Он человек верный, и за толмачом приглядка. Жаль только, что бурсак, а не черкас! Рудый Панько ожидал, как я уговаривались, на перекрестье. Хлопцы доехали мимо, сотник придержал коня; старый ведьмач пошел рядом, держась за стремя: - Прощевайте, Панове, вскоре ждем вас обратно с Яриной Логиновной! Юдка, который тоже задержался, согласно кивнул. Братья Енохи, не отстававшие от душегуба ни на шаг, одинаково ощерились за его спиной. Дождетесь, мол, да не всех, кое-кому в пекле самое место! - Смотри, Консул, - скороговоркой сказал ведьмач. - Дальше ни ты, ни я не властны. Будет наша смена - проскочите без потерь. Или для вида придерутся... Когда придираться станут, - это уже сотнику, - давай своим хлопцам наказ всех рубить и вперед прорываться. Тут уж как доля скажет! А если смена чужая, так... Ведьмач замолчал. Почесал в бороденке: - Ой, продала дивчина сердце, та и купила черкасу седельце... Пан или пропал. Держи, Консул! Сотник узнал знакомый колдовской медальон. Ишь, Панько! "Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится..." Старый пасичник поймал сотников взгляд. - Та не гневайся, пане! Тебе бы отдал, да только через Рубеж с такой цацкой проходить - лучше в пороховой башне люльку раскуривать. Ни к чему она тебе, послухай старого Панька! Братья Енохи, которые разговор слышали с пятого на десятое, переглянулись. Дескать, после жида будет еще и пожива! - То семь бед - один ответ, - усмехнулся Юдка, убирая цацку под жупан. - На том свете не дадут горелки, а ни пива-меду, ни вина... - слышалось впереди. Хлопцы уходили все дальше, замыкала отряд чортопхайка с не то что гаковницей - с гарматой цельной! - Ну, пошли, бесовы дети, - шепотом сказал Рудый Панько, и лицо его на мгновение потеряло привычный румянец. А может быть, сотнику показалось? Ворота стояли в стороне от дороги и были вроде шибеницы, и даже веревка висела, оборванная. Вот только кому взбредет на ум ставить шибеницу посреди леса, да еще из железа?! Сам сотник сроду бы ворот не приметил. Юдка указал. - И это двери в пекло? - хлопцы смеялись. - Ой, жиду, гляди, к шибенице привел, то, может, сам в петле и попляшешь? Пан Рио молчал. И сотник, на него глянув, посерьезнел. Хведир пытался что-то объяснить братьям, но его не слушали. Юдка слез с коня. Держа его в поводу, сделал шаг к воротам, другой... - То не торопись, жиду, куда ж ты убежишь? Коли ты уже свое дело сделал, то, может, теперь мы потешимся? Как ты над Гонтовым Яром потешался! Будто не слыша, Юдка снова шагнул вперед - оказался прямо под ржавой перекладиной... Сотник едва удержал крик. А кто-то из хлопцев и не удержал, ахнул, когда волна света, такого яркого, какого на земле и не бывает, обрушилась со всех сторон, и занялось дыхание... - Добрый день, господа, вас приветствует Досмотр. Назовите пункт следования. Ох и голос был! Панский голос, хоть по-москальски говорил, но ладно и понятно, а только жуть брала, будто мертвая статуя свой каменный рот открыла. Отвечал Юдка. Складно отвечал, хоть ни слова не разобрать. Нет, не зря душегубца помиловали до поры, ох не зря! - Пожалуйста, документы на контроль, - сказал каменный голос, эхом прокатился по всему телу, зазвенел в костях. Логин чуть приоткрыл глаза. Хлопцы собрались вокруг своего сотника, плечо к плечу и спина к спине, готовы отразить врага, откуда бы он ни появился. У многих в руках были обнаженные шабли; Хведир держал за руку пана Рио, один только Юдка стоял в стороне, и, глянув душегубцу в лицо, сотник едва узнал его. Силен, жид! Тогда на площади, перед лютой смертью у него не было такого лица. В воздухе перед Юдкой возникло белое, как подушка, облако. Оскалившись, Юдка опустил туда левую руку. Оглянулся, безошибочно нашел взглядом Логина и Рио: - Предъявляйте! Сотник почуял, как по лысине катится пот. Попробовал вспомнить молитву не сумел; гадливо осмотрел белое облако, возникшее и перед ним тоже, мысленно плюнул, скрутил левой рукой дулю и сунул в клубящийся мягкий морок. - Спасибо, - сказал каменный голос, вполне, кажется, удовлетворенный. Предъявите личности для досмотра. Рядом явственно охнул Свербигуз. Хлопцы зашатались, кто-то принялся читать "Отче наш" и запнулся на третьем же слове. Сотник ощутил, как поверх режущего света наваливается тьма, и тьма стократ хуже, как будто к отворенным жилам присосались тысячи упырей и пьют, пьют... А потом послышался другой голос - будто железом провели по стеклу: - Коллективная виза оформлена неправильно. Кроме того, двое из проходящих Досмотр находятся под заклятием, и, хоть у каждого имеется виза на дополнительную душу, пересечение Рубежа для них требует особого разрешения. У одного из проходящих досмотр имеется запрещенный к вывозу артефакт! Едва ли не весь спектр нарушений! А вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность? Сотник понял, что теряет сознание. Пошатнувшись, размашисто перекрестился. Раз, другой, третий... Юдка стоял, широко расставив ноги, сжимая в кулаке золотой медальон. "Всех рубить и вперед прорываться..." Кого - всех?! Нет ведь ни души, голоса одни кругом да еще свет! Тут уж как доля скажет!.. Интересно, а Юдка понял уже, своя смена или чужая?! - Вперед, - сказал Юдка одними губами. И сотник воздел над головой шаблю: - Хлопцы-ы! За мной! Рубай! Як капусту! Впере-од! Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи - Чумак, слышишь?.. В комнате душно. И темно - глаз выколи, но Гринь и без того знает, что сотникову уложили на полу, неподалеку от ведьмы Сало, что братик беззвучно спит на единственной в комнате кровати, а поперек двери разлегся на лавке сам Дикий Пан - вроде бы спит, но попробуй подкрадись к нему! Кому жизнь дорога, не станет и пробовать, а то ищи потом на залитом кровью полу собственную отрубленную голову! Клинок у пана плохой, местным кузнецом выкованный, от прежней фамильной сабельки только рукоять и осталась. Шабля плохая, да пан хорош. Башку сперва снесет, а потом уж спросит, кто и зачем тут ходит в темноте. - Чумак... Гринь на ощупь нашел Яринину руку. Ее пальцы тут же стиснулись у него на запястье: - Гринь... Страшно мне. Бежать надо. На убой он нас везет, вместе с малым. Он молча привлек сотникову к себе. Зажал ей ладонью рот; чортяка хоть и спит, а все слышит. Не наделать бы шуму. - Слушай, чумак. - Гриневому уху становится жарко от шепота, жарко и щекотно. - Я с этой бабой, Сало которая... она тоже... она говорит, чтобы мы утекали, как только будет можно. Она сама этого чорта боится. Никак не может развязаться с ним. Она говорит, что поможет. Что знак даст, когда утекать... Слышишь, Григорий?! - А малый? - спросил Гринь одними губами.. Яринины пальцы сжались сильнее: - Бог с ним... Чорт с ним... чорт с ними со всеми, чумак, я жить хочу! Последние слова прозвучали не жалобно и не по-бабьи. Гринь прерывисто вздохнул. Вон как повзрослела сотникова. Сколько раз смерти в глаза смотрела - не дрогнула. А цену жизни поняла только сейчас. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мы едем на лошади с хорошим дядькой. Братик едет на другой лошади. У него лошадь красивая, черная и хорошая. У тетки и Девки лошадь плохая. Коричневая и грязная. Братик молчит. Братику грустно. Мне его жалко; я глажу его по голове. Я протягиваю руку, чтобы найти яблоко и дать братику, - но за пленочкой попадается только плохое железо. Тетка говорит, что скоро город. Там живет дядька, которого зовут Князь. Мы к нему едем в гости. Девка молчит. Она боится. Тетка улыбается. Она хочет убить дядьку, когда он заснет. Ночью мы спим в доме. Мне снится, как я пролезаю из пленочки в пленочку. Там кто-то сидит, он злой! Я боюсь и просыпаюсь. Тетка уже не спит. У нее в руках длинный нож. Она идет убивать доброго дядьку. Я кричу, чтобы дядька просыпался. Я не хочу, чтобы его убили. Тетка злая. А дядька все равно не спит. У него тоже ножик. Я бегу к братику. Он просыпается и говорит, что мы сейчас убежим. Я хочу убежать! Я хочу убежать с ним к маме! У злой тетки полный рот страшных закорлючек. Дядька тоже видит их - и хочет поскорее убить ее. Пока она не сказала в него. Тетка сейчас скажет. Братик хватает меня, чтобы убежать. Я вырываюсь. Я прыгаю на тетку и кусаю ее за попу. Она кричит. Закорлючки разлетаются и никого не убивают. Она меня бьет по голове. Мне больно. Дядька едет на лошади. Тетка едет на телеге, дядька завязал ей руки и ноги, чтобы она не могла убежать. И рот, чтобы она не говорила. Братик тоже едет на телеге. Дядька говорит, что он будет его "сердюк". Что братик должен сторожить тетку, тогда дядька его не убьет. Девка тоже едет на телеге. Она же не может ходить без палки. У нее ножка болит. Дядька говорит, что тетка предательница. Но он не будет ее убивать. Он отдаст ее тому Князю, к которому мы едем в гости. И Князь ему за это даст "маеток". Тетка ничего не говорит, у нее ведь зявязан рот. Но тетка думает, что дядька дурак. Я говорю, что она сама дура. Она смотрит на меня, и глаза у нее злые. Она думает специально для меня: дядька хочет отдать меня Князю, и Князь сварит из меня кашу. Я говорю, что из меня нельзя сварить кашу. Что кашу варят из крупы. Дядька говорит, чтобы я не говорил ерунды. На небе все разноцветное. У дядьки желтый нос и желтые усы. Я смеюсь. Значит, из меня можно сварить кашу? Я спрашиваю у дядьки, зачем он хочет отдать меня Князю. Его усы уже не красные, а желтые. Он удивился. Он говорит, что Князь хочет, чтобы я был у него в гостях. Я спрашиваю, зачем Князь хочет сварить из меня кашу? Его усы уже не совсем желтые, а такие, как морковка. Он говорит, что Князь не хочет. Что он меня любит. Я спрашиваю: а кашу он тоже любит? Тетка смеется с завязанным ртом. Братик начинает говорить. Его жалко. Он говорит, чтобы меня не обижали. Он говорит, что я сирота. Я спрашиваю: что такое сирота? Мимо проплывает большая смысла, но удобная, ее можно ухватить. Я ем ее, и мне хорошо. Я говорю братику, что никто меня не обидит. Что я не сирота. Что скоро прилетит мой батька и заберет меня. Они молчат. На небе все разноцветное. За две пленочки отсюда танцует голая тетя. Очень толстая. Она, наверное, хочет помыться в речке. В речке сидит водяной. Я спрашиваю: а мы скоро приедем? Дядька говорит, что скоро. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи В село заезжать не стали, а остановились в поле настоящим лагерем. Оглобли в небо, лошадей в путы, кашу в казанок. Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же трое - одолеем. Пусть только уляжется. Оглянулся - и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на шип нанизался. - Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном? В казанке булькала крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала - где только раздобыл доподлинное сало в здешних краях? - Смотри, сердюк... Ты выгоду свою всегда разумел - смекни и сейчас. Дома тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так что думай, что лучше - шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре? И улыбнулся так, что Гриня мороз пробрал. Намек был с двойным дном или даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять. - Кланяйся чаще, сердюк. И панночка твоя целее будет, да и... Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо всем на свете, тычет палкой в чью-то нору - хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику. - ...да и младеня огорчать не будем, - хитро закруглил пан Мацапура. Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, на мгновение подняла глаза. Дикий Пан расхохотался: - Ох, ясочка... глазки сверкают, перец, а не девка. Даром что худющая, что твой патык. Перчику-то подсыпь в кулеш, раз остренькое любишь. Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля! Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил: - А ведь бывало, гостили в замке и такие вот, тощие... Перепачканный жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью перерезать путы на ведьме Сало; после слов Дикого Пана ему расхотелось дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки, погрузить в живот проклятого душегуба... Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит. И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже Убежать не может - хромая. И ведьма Сало опростоволосилась. Уж если она не сумела Дикого Пана чрикончить - никто не сумеет... Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся. Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая черная, настоящая ведьма; в зубы ей чорт Мацапура воткнул гладко оструганную осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать. Она и молчала. Затаилась. Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на плечо ему легла теплая ладошка: - Тебе грустно? Ладошка - Гринь накрыл ее своей рукой - была четырехпалая. - Ты не плачь... Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи. Гринь задержал дыхание - от братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью. - Ты чего, паря? - он через силу улыбнулся. - Запорожец не плачет! Хоть его на шматки режь - а он только смеется да люлькой пыхтит. Сотникова хмыкнула. Мацапура радостно оскалился: - А ведь верно!.. Ну, братчики-сестрички, за вечерю! Ни дать ни взять, короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось - собираются жнецы, каждый достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах какой он вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью... Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова; пан Мацапура самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом подтащил к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю - Гриню показалось, что голова ведьмы Сало сейчас отделится от тела, но Мацапура всего лишь освободил пленнице рот. - Кушай, красавица. Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это время Мацапура держал клинок наготове - хотя ведьма, скорее всего, уже и не могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел. Кто же толмачить будет, когда в город приедем?! Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в какой город. Эх, умела бы сотникова бегать! А так - на закорках тащить ее... ...Если Мацапура спрячет нож, он, Гринь, зубами перегрызет веревки на ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит их... Потому что братика они бросят. Оставят людоеду на растерзание. Догорал костер. Мальчонка прикорнул у Гриня на коленях, и Гринь боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его.