Рука-хлыст

Глава 1 Никогда не отказывайтесь от селедки

Я водрузил на стол ноги, закурил и уставился на дальнюю стенку, мысленно представив себе скачки, которые проходили в тот день в Кемптон-парке, и в этот момент в комнату вошла моя секретарша.

Хильда Уилкинс (не замужем, сорок три года, проживает со своим отцом, бывшим стюардом, в Гринвиче на Серкус-стрит, 20) была умелой, умной, непривлекательной и всегда правой, одним словом, совершенной секретаршей, не способной, однако, воодушевить на веселую ночную пирушку. Мы питали друг к другу естественную неприязнь и не скрывали этого.

— Позвоните Дюку, — сказал я, — и поставьте пятерку на Мувен. Первые скачки в Кемптоне. А вы что будете делать?

— Дельфиниумы.

Я сочувственно улыбнулся ей. Конечно, в тот день из земли полезли дельфиниумы.

Она положила на стол записку и сказала:

— Звонили из банка. Я ответила, что вас нет.

Я кивнул. Независимо от того, сколько я зарабатывал, но время от времени набегали весьма приличные суммы, а я, кажется, вечно превышал кредит в банке, что постоянно вызывало у Уилкинс тревогу.

Я взял в руки визитку. По краям она была украшена узором в виде золотых листьев. «Ганс Стебелсон, Кельн». И дальше следовал длинный, цветистый адрес.

— Он хочет, чтобы вы его приняли.

По тону ее голоса я понял, что посетитель ей не нравится.

Меня это не удивило. Из тех, кто ожидал в приемной, одобрительно она воспринимала очень немногих.

— Что вы можете сказать о нем?

Уилкинс на минуту задумалась, определяя, к какой категории людей его можно отнести, а затем сообщила:

— Выглядит преуспевающим, но он не джентльмен. В нем есть что-то показное. По-моему, он немного вульгарен. Его ничто не беспокоит, как и большинство людей подобного типа.

В приемной сидит уже десять минут, но нисколько не волнуется и не суетится. Его английский лучше вашего, за исключением тех случаев, когда вы хотите произвести впечатление.

Она не сказала мне всего. Уилкинс всегда придерживала какую-нибудь мысль, чтобы поделиться ею перед тем, как покинуть мой кабинет. Она, конечно, страдала снобизмом, особенно в отношении одежды и образования. Лицезрение галстука-бабочки могло испортить ей весь день, но больше всего ей не нравилось во мне то, что я окончил провинциальную школу в Девоне.

— Он разведен?

— Нет. Я спрашивала.

Она всегда задавала клиентам подобные вопросы, поскольку знала, что этой темы я никогда не касаюсь.

Уилкинс подошла к двери, а затем повернулась и посмотрела на меня. У нее была привычка: перед тем как сказать мне что-нибудь напоследок, она поднимала правую руку и закладывала выбившуюся прядь волос за правое ухо. У нее были рыжие волосы — цвета ржавчины — и самые голубые, самые честные в мире глаза. И хотя я никогда не мог представить себя с нею в постели, думаю, она была очень сексуальна.

— У меня такое предчувствие, что, чтобы он ни предложил вам, вы должны сказать «нет».

— Ваша доля дохода составляет двадцать пять процентов, Уилкинс. Остальная часть принадлежит мне, и решения принимаю я.

Я никогда не обращался к ней «Хильда» и не буду.

Ганс Стебелсон оказался крупным, рыхлым мужчиной, с удивительно круглым, большим и неулыбчивым лицом ребенка. Его глаза были словно сделаны из коричневой пластмассы, и я уверен, что они никогда не знали слез. Он грузно уселся — так, что стул под ним заскрипел, — рассматривая меня со спокойствием монолита. На нем был темно-коричневый костюм, возможно итальянский, из-под которого виднелась шелковая рубашка и тонкий галстук в полоску, с золотой булавкой в виде руки. На пальце — золотое кольцо с печаткой, на руке — массивные золотые часы, которые, наверное, были способны защитить от радиации и обошлись ему не меньше двух сотен гиней.

Из нагрудного кармана торчали позолоченные колпачки двух авторучек, наверное, Уилкинс содрогнулась при виде их.

Он положил на мой стол свои большие, тщательно наманикюренные руки цвета сырого теста и произнес — Я приехал из Кельна и хочу поручить вам разыскать одну девушку. — Он уставился на меня своими коричневыми глазами, чтобы я не истолковал его слова неверно, и продолжал:

— Это молодая немка, она приехала в Лондон в поисках работы.

Но сейчас она оставила эту работу и уехала в Брайтон. Оттуда она послала открытку моей сестре в Кельн.

— Разумеется, без обратного адреса?

— Разумеется.

Интересно, подумал я, была ли это обычная открытка, которую можно послать из Брайтона.

— Она подруга вашей сестры?

— Да.

— Тогда почему она не указала обратного адреса?

— Потому что не хочет, чтобы мы знали, где она находится.

— Но почему?

— Ее отец и мать, оба они уже умерли, когда-то очень помогли мне. Я относился к ней как старший брат. Она всегда отличалась своевольностью и безответственностью. Отвергала любое вмешательство с моей стороны.

— Как ее зовут?

— Кэтрин Саксманн. Блондинка, ей около двадцати двух. Голубые глаза. Очень привлекательная девушка. Уехала из Кельна в марте прошлого года. Говорит по-английски, по-французски и немного по-итальянски.

— И чем она занимается в Брайтоне?

— Не знаю. Где-то работает. Она написала моей сестре, что каждое утро перед работой гуляет по пристани.

— В таком случае для вас не представляет особой сложности самому разыскать ее.

— Возможно, но если она увидит меня, то тут же скроется.

Я бы хотел только узнать, где она живет и чем занимается.

Казалось, он говорил честно и убедительно, но я прекрасно знал, что такое впечатление создается всегда, когда человек хочет скрыть правду. В подобной игре обычно нелегко заметить тот момент, когда люди решают утаить свои истинные намерения. Сейчас же я не стал утруждать себя этим.

— Где вы остановились? — поинтересовался я.

— В отеле «Браун».

— Ив какую, по-вашему, беду попала эта девушка?

Он пожал своими массивными плечами:

— Бог его знает. Она молодая, своенравная, предприимчивая, с большой жаждой жизни. Она считает, что может справиться со всем сама. Мы тоже так думали в ее возрасте. Я только хотел бы посмотреть, как она живет. А затем уж принять решение. Ее можно отправить обратно в Германию, прервав ее контракт, или нет?

Я пожал своими, не такими уж массивными плечами, сделав намеренно преувеличенное движение:

— Подготовительная работа будет стоить вам сто фунтов, не считая дополнительных расходов. Деньги вперед. Эта работа займет много времени. В случае неудачи я возвращаю половину гонорара, но не накладные расходы.

Разговор о деньгах, как правило, сразу выявлял, кто есть кто.

Не колеблясь, Стебелсон достал бумажник с золотыми уголками, такой толстый, словно он был на восьмом месяце беременности, и отсчитал двадцать пятифунтовых банкнотов, а затем, возможно, чтобы показать, что разгадал мою уловку, сказал:

— Моя просьба не содержит в себе ничего незаконного.

— Кто рекомендовал вам меня?

Стебелсон замялся, но не сделал ни малейшей попытки скрыть это. Его крупное детское лицо конвульсивно дернулось (я решил, что он просто так улыбается), и он сказал:

— Я работаю в очень крупной международной компании.

Председатель компании знает о том, что я беспокоюсь за эту девушку. Он и сказал мне о вас. Не то чтобы он вас знает. Но у него есть друг по имени Мэнстон, который сказал ему, что вы лучший частный детектив в Лондоне.

Я и глазом не моргнул. Когда Стебелсон пусть даже отдаленно, но упомянул о Мэнстоне, я понял, что не переборщил с оплатой.

Я вышел вместе с ним в приемную и велел Уилкинс проводить его.

Может быть, Мэнстон действительно рекомендовал меня. Но мне это было непонятно. Я работал с ним всего несколько раз, но ни одно из наших совместных дел нельзя было предать огласке.

Поэтому, чтобы убедиться, что это, в конце концов, простейшее задание, я позвонил своему знакомому в Скотленд-Ярд и назвал ему имена Кэтрин Саксманн и Ганса Стебелсона. За редкими исключениями, я всегда стараюсь ладить с этими ребятами, а в том случае, когда это не получается, по крайней мере делаю вид, что лажу с ними. Я звоню им или они звонят мне.

Все по-дружески. Но стоит сделать лишь один шаг в сторону, чтобы убедиться в истинной сути дружеских отношений с законом. Вам нельзя выходить за рамки закона. Если вы переступите их, то можете оказаться в черной пропасти, где нет ни кораллов, ни анемонов, но где прячутся огромные акулы службы безопасности, которые никогда даже не слышали о дружеских отношениях. Некоторые из них обыскивают своих жен прежде, чем поцеловать их на ночь.

Мой знакомый, услышав оба имени, сказал «нет». Было пять часов вечера.

Через несколько минут я вышел из кабинета, но остановился в приемной. Уилкинс сидела у своей пишущей машинки и штопала отцовский носок.

Я сказал:

— Сейчас самый разгар сезона, поэтому я ставлю пять фунтов на то, что вы не сможете забронировать для меня комнату в «Альбионе» в Брайтоне, к тому же выходящую окнами на пристань.

Она кивнула, поднесла носок ко рту и откусила конец нитки, чтобы вынуть из штопки иглу.

— Позвоните мне домой.

Я спустился по лестнице и остановился в дверном проеме, глядя на Нортумберленд-авеню. Мимо шла девушка в летнем платье; по ее правому чулку протянулась длинная «стрелка». Два голубя ворковали прямо посередине дороги: «форду-консулу» из-за них приходилось ехать очень медленно, он почти остановился. Судя по гневному движению губ водителя, он вовсе не считал, что земной шар еще крутится именно благодаря подобной любви. Заходящее солнце отбрасывало красноватые отблески на медную табличку, которая гласила: «Карвер и Уилкинс».

Прежде на ней значилось только «Карвер», но следующий год после того, как я начал свою деятельность, был очень неудачным, и Уилкинс опустошила свой старый чайник, стоявший на каминной полке у нее на Серкус-стрит, и пришла мне на помощь. Ее глаза смотрели с таким выражением, что я осмелился продемонстрировать ей свою благодарность лишь в течение двух секунд. Затем, не сказав ей ни слова, сменил табличку.

Я отправился к Миггсу на тренировку. Позади гаража у него располагался небольшой гимнастический зал. Некогда Миггс был сержантом в «Коммандос». После тренировки я выпил с ним пинту пива и на метро отправился домой.

Моя квартира располагалась возле галереи Тейта: спальня, гостиная, ванная и кухня — чудесные, меблированные, обычно дорогие квартиры, но всегда почему-то чертовски неопрятные.

Из окна гостиной была видна река.

Было четверть седьмого, когда я открыл дверь.

Он сидел в моем глубоком кресле с подлокотниками, одетый в плащ, и держал в руке стакан с моим виски и содовой, но все же у него хватило вежливости, чтобы курить собственные сигареты. Я никогда не задавался вопросом, как он проникает в дом.

Двери не представляли для него никаких проблем.

— Добрый вечер, — сказал я, прошел в комнату и налил себе виски с содовой.

— Кажется, ты меня осуждаешь, — заметил он.

Я подошел к окну и выглянул. Был теплый вечер, и легкий бриз донес до меня слабый запах речного ила и выхлопных газов. Река вздулась: по ней шли три тяжело груженные баржи, напоминающие размокшие черные колбасы. Насколько я видел, никто не ждал его снаружи. Я уселся на подоконник и зажег сигарету. Выпустил дым, похожий на пар, исходящий изо рта золотой рыбки, и произнес:

— Итак?

— Если бы Мэнстон не был в отпуске, они бы послали его.

— Очень мило с их стороны.

Уж я-то знал, что они никогда не послали бы Мэнстона. Он не был у них на посылках.

— Он очень высокого мнения о тебе. Говорят, что не только он, весь департамент тоже.

— Говорят?

— У меня есть свое мнение.

Он зевнул, стряхнул с сигареты пепел, но попал мимо пепельницы, а затем, застенчиво взглянув на меня, произнес:

— Стебелсон.

Я сказал:

— Наше взаимодействие крепнет. Я звонил в Скотленд-Ярд в пять часов. Полагаю, что это результат недавних разговоров насчет сотрудничества между полицией и службами безопасности. Я был рад убедиться в этом.

— Стебелсон, — повторил он.

В моем деле ничто не достается бесплатно. Все имеет свою цену. Если они вздумают подкрутить гайки, они могут это сделать. Но обычно они ждут до тех пор, пока их не достанут как следует. В этом и заключается слабость всей системы. Они ждут до тех пор, пока не придут в бешенство, а потом зачастую бывает слишком поздно.

— Возвращение имущества, — объяснил я. — У него кое-что украли в ночном клубе, но он не хочет предавать это дело огласке. Возвращение украденного — это моя специальность.

— О да. Об этом они мне тоже говорили.

— Он приехал из Кельна. Остановился в «Брауне». Его визитка разукрашена весьма мудрено.

Я бросил ему визитку Стебелсона, и он поймал ее на лету.

Разглядывая визитку, спросил:

— Будет очень неэтично, если я поинтересуюсь, о каком имуществе идет речь?

— Да.

— А при чем здесь Кэтрин Саксманн? — Он поднял глаза и уставился на мой затылок.

— Это девушка, которую он встретил в клубе, — солгал я. — Стебелсон вовсе не уверен, что она назвала свое настоящее имя.

Он был пьян тогда. Еще что-нибудь? Если да, то, может, ты поможешь мне сделать яичницу, а потом мы откроем бутылку дешевого испанского белого вина?

Он покачал головой:

— Как-нибудь в другой раз. У меня нет больше вопросов, за исключением...

Я подождал немного, а затем переспросил:

— За исключением чего?

— За исключением того, что ты не против, если я позвоню и кое с кем поболтаю? Просто чтобы быть в курсе. Ничего официального.

— Давай. Я предпочитаю отсутствие формальностей.

— Отлично.

Он поднялся с кресла и подошел к двери. Взялся за ручку, а затем повернулся ко мне вполоборота. В этот момент я понял, что он собирается звонить Уилкинс.

— Они сказали, — небрежно бросил он, — что однажды предложили тебе работать с ними. Почему ты отказался?

— Я люблю одиночество и предпочитаю свободный график работы. Понимаешь, я сам себе хозяин, сам назначаю себе выходной, чтобы пойти порыбачить.

Он кивнул:

— Я послежу за твоей рыбалкой. Ты можешь кончить на дне реки, — подмигнул и исчез.

Я подошел к двери и приоткрыл ее — на лестнице раздавались звуки его шагов. Из окна увидел, как он перешел улицу и повернул за угол, ни разу не обернувшись. Но это ничего не значило, потому что если бы они решили следить за мной, то этим бы занялся кто-то другой.

Через пять минут позвонила Уилкинс:

— Вы должны мне пять фунтов.

— Возьмите их из денег на мелкие расходы и запишите на Стебелсона.

Я положил трубку, а затем позвонил Миггсу.

— Мне нужно кое-что шикарное. Сегодня в семь. Слоун-сквер.

Он поворчал, что применительно к Миггсу означает «как следует выругался», но обещал быть. Положив трубку, я поджарил яичницу и съел ее, запив стаканом молока. Затем тщательно занавесил окно в гостиной и включил свет. Упаковал чемодан и отправился в спальню, оставив в гостиной включенный свет. Я выбросил чемодан за окно, а потом выпрыгнул сам.

Садик внизу не относился к моей квартире. Он принадлежал семье, чья парадная дверь находилась за углом и вела на улицу.

Я вошел в кухню и увидел миссис Мелд, которая чистила селедку на ужин. Мистер Мелд, ссутулясь, сидел в тяжелом кресле и не отрываясь, словно в ступоре, смотрел телевизор.

— Добрый вечер, мистер Карвер. Куда-то уезжаете? — спросила миссис Мелд.

— Хочу подышать морским воздухом, миссис Мелд, — ответил я. — Я страшно люблю его.

— А почему бы и нет — ведь вы такой одинокий и ни от кого не зависите? Может быть, хотите селедки?

— Не сегодня.

Она взяла фунтовую бумажку, которую я протянул ей, подмигнула мне и, когда я прошел через кухню, сказала:

— Я всегда рада видеть вас, даже когда вы появляетесь неожиданно.

Она произносила эти слова каждый раз, и ее смех провожал меня до тех пор, пока я не оказывался на улице.

Я высадился из такси на Слоун-сквер. Через несколько минут я был уже на другой стороне реки и держал путь в Брайтон. Миггс дал мне «ягуар» кремового цвета. Очень шикарный.

Впереди был Брайтон. Я не знал тогда, что оказался бы одним из самых счастливых людей, если бы принял приглашение миссис Мелд и отведал ее селедки.