Рука-хлыст

Глава 19 Любовь — самая странная вещь на свете

Кэтрин беспокойно расхаживала по комнате, и, когда она спросила: «Что все это значит?», — я уловил в ее голосе истеричные нотки. Когда же я пытался ей объяснить, она явно меня не слушала. В конце концов я схватил ее за руку и усадил рядом с собой на диванчик.

— Просто посиди и послушай. Я говорил тебе, что все это нам не по зубам, и мы не можем даже и пытаться получить какую-то выгоду. Так что давай скорее выбираться из этого ада.

— Думаешь, все это начнется в Мюнхене?

— Да. И все заинтересованные сбегутся туда. Они догадываются, а может, знают, что им предстоит узнать, они начнут готовиться к новой расстановке сил.

— Не понимаю.

— Многие не верят слухам. Единственное, что сейчас нужно, это задавить всю компанию. Вот зачем они здесь. Чтобы найти это место, захватить Алоиса и тело Гитлера и уничтожить обоих, чтобы никто никогда не узнал обо всем этом. Среди присутствующих я увидел двоих, которые, точно знаю, оказались здесь именно с этой целью. Очевидно, возникли некоторые трудности, поэтому мы должны убраться отсюда до того, как тут начнется заварушка.

Синие глаза Кэтрин были широко раскрыты от волнения, она бросила на меня решительный взгляд:

— Ты их знаешь?

— Да. Может быть, знает и Алоис. Но я не уверен, что он станет рисковать. Он слишком хитер. После того как все исчезнут, он заметет следы и скроется в каком-нибудь другом месте.

Так или иначе, но нам нужно выбираться, и причем как можно быстрее. Лотти, тебе и мне.

— Но мы не можем сбежать до завтрашней ночи.

— Будем надеяться, что нам не придется сидеть здесь слишком долго. Вот здесь. — Я вынул маленькую коробочку фрау Шпигель и протянул ее Кэтрин.

— Что это?

— Внутри несколько таблеток. Завтра вечером ты должна подбросить одну Хессельтоду. Сможешь?

Она кивнула, улыбаясь, и ее глаза засверкали.

— Это убьет его?

— Нет, только вырубит. Но не убьет. Одной таблетки хватит, чтобы он выключился на час — этого нам будет достаточно. Ты подождешь, когда он заснет, вытащишь ключ и поднимешься сюда. И не объясняй ничего Лотти до тех пор, пока Хессельтод не отключится.

Кэтрин кивнула:

— Хорошо. Но моя голова — она кругом идет от всего увиденного. — Кэтрин наклонилась и легко поцеловала меня в губы. — Ты очень умный. Ты спас меня от замужества с Алоисом, и благодаря тебе я не замешана во всю эту историю.

— Да, это очень крупное дело. И я тебя спас.

— Значит, мы ничего не можем сделать до наступления завтрашней ночи?

Я встал и притянул ее к себе:

— Я бы не сказал.

Она улыбнулась, поцеловала меня и крепко обняла. А когда отпустила руки, я чуть не упал.

— У нас был трудный вечер. Давай выпьем и ляжем спать.

— А здесь есть кровать?

— В другой комнате. Правда, там нет ни простыней, ни одеял.

— А зачем они нам?

Она прошла через комнату, открыла дверь спальни и заглянула в нее. Я подошел к шкафу и налил нам бренди.

Кэтрин вернулась ко мне. Я стоял, держа в обеих руках по стакану, она подошла вплотную и коснулась моих губ губами.

Потом засмеялась, взяла у меня стаканы и сказала:

— Ты иди первый.

Я прошел в спальню, плюхнулся на кровать и стал смотреть на дверной проход, который освещался маленькой лампочкой из гостиной.

Я услышал, как она сбросила туфли, и представил, что слышу, как она снимает платье. Через минуту-другую Кэтрин появилась. Ее распущенные волосы, пушистые, блестящие, мягко струились по плечам. Она была обнажена, и на фоне света, льющегося из задней комнаты, четким силуэтом вырисовывались ее бедра, руки, крепкие, словно очерченные тонким серебряным контуром, ноги... Я внезапно ощутил сухость в горле.

Кэтрин подошла к кровати, держа в руках стаканы, и я прошептал:

— Ты такая красивая, ради Бога, дай мне выпить.

Она улыбнулась и, не приближаясь, протянула мне стакан:

— Красивая? Ты видел меня в дверях?

— Видел. Я всегда буду смотреть на тебя так. Возьмем солнце, луну и звезды и запрем их в холодильнике. Мне они не нужны. Ты — вот все, что отныне мне нужно.

Я поднял стакан и выпил, а она подняла свой и тоже выпила.

— Как красиво все, что ты мне сказал. Ты всегда будешь говорить мне такие слова?

— Всегда.

Я уже не мог тратить времени попусту:

— Иди ко мне.

Она поставила свой стакан на столик рядом с кроватью. Не знаю, что я сделал со своим. Я куда-то начал проваливаться.

Протянул руки, и она опустилась ко мне — мягкая и холодная, как сон, ставший явью. Она упала — обнаженная, страстная — в мои объятия и вдруг резко, быстро прижала свои губы к моим, и мои руки — горячие и неспокойные — ласкали ее тело, но она чуть отстранилась от меня и тихо сказала:

— Не спеши. У нас целая ночь впереди. Много часов, милый.

Она приподнялась на локте, наклонилась и страстно поцеловала меня. Потом расстегнула пуговицы на моей рубашке, и я почувствовал, как ее рука скользнула под нее. Все, что я видел, — это ее светлые волосы, сверкающие на фоне света, который лился из комнаты, но потом сияние замерцало, расплылось и в сумасшедшей пляске запрыгало у меня перед глазами. Я приподнял руку, чтобы приласкать упругую выпуклость ее груди. Но моя рука вдруг не послушалась меня, унеслась куда-то на миллионы миль, а мои ощущения стали зыбкими: они то покидали сознание, то возвращались, точно форель, прыгающая в горном потоке из света в тень.

Кэтрин соскользнула с кровати и встала сбоку, глядя на меня, а у меня не было сил, чтобы шевельнуться. Но когда мой разум заскользил по залитой солнечным светом глади мелководья, я обзывал себя всеми словами, какие только существуют на свете...

Отравила моими же таблетками. Нет, таблетками фрау Шпигель.

Почему я не просчитал все до конца? Вот она, ее философия.

Жди и смотри, где появится выгода. Может быть, она действительно хотела убежать со мной, но потом, посмотрев это шоу, переменила свое решение. Она же немка, немка, светловолосая, красивая, избранная невеста Алоиса Гитлера. Миф захватил ее, завладел ею, ее глаза ослепило золотое сияние будущего. И то же самое может произойти с тысячами других.

Я изо всех сил пытался сползти с кровати, но ничего не получалось. Сознание то ускользало от меня, то я вновь обретал его, и с каждым разом погружался все глубже, и каждое погружение длилось все дольше. В какой-то момент я увидел Кэтрин.

Потом она ушла. Затем появилась снова — на этот раз она держала в руках свою одежду и стала одеваться. Откуда-то издалека доносился ее голос:

— Прости, милый. Мне жаль тебя. Ты такой хороший и такой волнующий, но Кэтрин этого мало.

Я хотел что-то сказать. Просто обозвать ее шлюхой, но единственное, что мне удалось, — это издать ворчание. Она склонилась надо мной, поцеловала в лоб, а потом исчезла, и я тоже исчез, провалился в какой-то мутный, сумасшедший сон, который закрутил и завертел меня, и реальность ускользнула. Я вернулся к решетке и стал смотреть на Алоиса и слушать его, а он рассказывал о последних днях бункера. Рассказывал, как они забрали тело. Перечислял имена, которые мало что значили для меня. Джоанмейер, Лоренц, Зандер, Хаммерих и другие, пробившиеся к озеру Хэвел. Юнкер пятьдесят второго гидросамолета, который не взял их, а потом и других, тело, погруженное на борт, люди, брошенные, убитые, и долгий перелет над разрушенной Европой к Адриатическому морю, к какому-то тайному пристанищу Вадарчи, построенному задолго до того; бальзамирование, тайна, люди, убитые ради того, чтобы покрыть тайну крепкой броней; вопросы, жесткие, испытующие, исходящие от людей, которые собрались под неземным голубым светом купола; ложь, хитрость, спланированная еще много лет назад. А потом весь мир превратился в тошнотворную юлу. Я слышал свое тяжелое дыхание, чувствовал, что действительно задыхаюсь, и начал свое длинное погружение в бессознательность, пытаясь удержаться на скользком склоне. На секунду мои глаза открылись, и мне явилось последнее сумасшедшее видение — нет, я готов был поклясться, что возле кровати стоял Говард Джонсон и что он сказал:

— Не повезло, малыш, ты действительно купил это. Чудесный размер и прекрасная обертка.

В комнате сидели четверо людей. Это была маленькая мастерская, уютная, с книжными полками и кожаными креслами, а на каминной доске стояли элегантные позолоченные часы. Половина третьего утра. Шторы не заслоняли окон, и в1 комнату пробивался свет. Значит, я был без сознания около двух часов. Я сидел на вращающемся стуле за низким, крытым ореховым шпоном столом. На столе стояла большая ваза с гладиолусами. Моя голова пульсировала точно куколка, из которой собиралась выйти самая огромная в мире бабочка.

Мадам Вадарчи сидела, помахивая веером, и, я всегда находил в ней что-то новое, курила сигару, наверное, чтобы успокоить нервы. Кэтрин в своем желтом платье и позолоченных туфлях. Я пристально посмотрел на нее. Профессор Вадарчи сидел, сморщив лицо, словно сосал кислую конфету, и держал в руке пистолет, мой «Le Chasseur». Здесь был и Алоис, облаченный в свои черные брюки и рубашку, а из-за пояса по-прежнему торчал кинжал. В руке он держал хлыст — тот, который я видел прежде, в Париже, — занятная штучка с золотой ручкой, украшенная костяными ободками, с греческим орнаментом на кожаной части и длинным, четырехфутовым ремнем.

Я сидел за столом, не связанный, свободный, как воздух, в третий раз произнося:

— Где-то здесь должен быть аспирин.

И в третий раз Алоис продемонстрировал свою ловкость. Он взмахнул хлыстом, длинное кнутовище взлетело в воздух и сбило с одного из гладиолусов лепестки в четырех дюймах от моего носа. Наверное, он не любил цветы.

— Ответьте на вопрос, — произнес Алоис.

— Никак не вспомню, что же это было. Головная боль, понимаете ли.

Алоис взглянул на профессора Вадарчи, тот почесал подбородок и сказал:

— Ну ладно. Мы пришли сюда затем, чтобы договориться с вами. Все наши гости еще здесь. Просто назовите имена тех двоих, которых вы узнали. После этого вы поживете здесь несколько дней, а затем мы вас отпустим. Целым и невредимым.

Вас и фройляйн Лотти Беманс. Даем слово.

— Мне нужен аспирин, а не обещания.

И тут Алоис разозлился. Он сжал губы и в тот же момент взмахнул хлыстом — его конец стегнул меня по шее. На столе лежала тяжелая серебряная зажигалка. Я схватил ее и швырнул в ненавистное лицо Алоиса. Его рефлексы были просто превосходны. Он лишь слегка сдвинулся в сторону, и я промахнулся.

Он опять взмахнул рукой, но на этот раз левой, и, словно бейсбольный мяч, схватил зажигалку. Она тут же полетела обратно, но попала не в меня, а в вазу, которая разлетелась на мелкие кусочки. Вода выплеснулась на стол и залила мне колени, а мои руки покрылись лепестками, так, что я, наверное, напоминал мимического актера в образе эльфа, который вылез из лужи.

— Ну хорошо, — угрожающе произнес Алоис, — придется поступить с тобой по-другому.

— Можете поступать со мной так, как вам захочется, но вы напрасно думаете, что я поверю вашим обещаниям. Вы ни за что не отпустите ни меня, ни Лотти, вы не выпустите нас отсюда живыми.

— А я уверена, что он сдержит свое слово.

Это сказала Кэтрин.

Она оставалась по-прежнему спокойной, мне нужно было разрушить ее иллюзии.

— Вот эта девушка, Кэтрин, видит себя в роли фрау Кэтрин Гитлер. Вы, конечно, знаете, что вся ее генеалогия не более чем подделка? Вы не получите в ее лице чистую арийскую невесту.

Последуйте моему совету, утопите Кэтрин в озере и женитесь на Лотти.

Наверное, я поступил правильно, хотя мне было больно за нее. Это была боль, которую не смог бы заглушить никакой аспирин в мире. От нее нельзя избавиться. Можно попытаться уничтожить ее словами, но вы будете ненавидеть себя за это, а ваше маленькое глупое сердце и разум будут надеяться на последний шанс.

Алоис ответил:

— Сегодня она доказала свою преданность делу. И никакая генеалогия мне не нужна.

Если это не сработало с Кэтрин, может быть, сработает с ним? Маленькая семейная проблема могла бы отвлечь внимание от меня.

— Сейчас не так уж дорого изготовить родословную. Профессор Вадарчи надул вас тогда, когда вытащил вас из приюта для сирот или лагеря беженцев. Вы такой же сын Гитлера, как я — сын Тарзана.

На лице Алоиса не дрогнул ни один мускул. Его рука взметнулась, и я снова ощутил жар хлыста на моей шее.

— Свинья!

Я прикусил губу и заговорил снова:

— Ты вообще ничей сын. А если точнее — ничей и ниоткуда. И эта бедная старая мумия, накачанная бальзамирующими составами, никогда и на сотню миль не приближалась к твоему любящему папочке. Почему бы тебе не подрасти, не отказаться от участия в любительских спектаклях и не начать преподавать сценическое искусство? По крайней мере, это хорошая, честная работа.

Он выслушал меня до конца, и я увидел на лице профессора Вадарчи легкую, уверенную улыбку. Он ведь знал, что стоило ему показать парню обруч и тот прыгнет через него, точно собачка профессора Павлова; а мадам Вадарчи, казалось, скучала. И снова просвистел хлыст, но на этот раз Алоис ничего не произнес.

Я откинулся назад, чтобы избежать удара, а мадам Вадарчи, вынув изо рта сигару и стряхнув на пол пепел, сказала:

— Мне надоела вся эта комедия И этот глупый разговор.

Уже светает, и наши гости должны уехать, или их придется задержать здесь еще на день. А это было бы неразумно. Поэтому, Алоис, нужно действовать быстро. — Она сунула сигару обратно в рот, крепко затянулась, выпустила облако дыма и разогнала его, взмахнув своим страусиным веером.

— В этом достоинство толстой мамочки, — сказал я.

Взметнулся хлыст, и я почувствовал его прикосновение к шее, правда, уже с другой стороны.

— Повежливей, пожалуйста, — сказал Алоис.

Я заметил, что глаза Кэтрин блестели. Но это был не тот блеск, что я видел в ее глазах раньше. Тогда они казались мне чуть дымчатыми, влажными. Сейчас они сверкали светом ярких, холодных аметистов; и дышала она часто. Я видел, как ее грудь вздымалась под платьем. Ей нравилось, как пляшет хлыст, нравилось все, что здесь происходило. Все только ради себя. И это волнение, и стремительная ходьба, и мысль о блестящем, великолепном будущем — вот что по-настоящему оживляло ее, обостряло все ее чувства.

— Ну ладно. Мы заставим тебя говорить. — Алоис разозлился. — Пошел!

Хлыст описал дугу, обвил мои плечи, и сквозь тонкую рубашку я ощутил боль от удара. Я встал и пошел, правда, не слишком быстро. Сопротивляться не имело смысла.

Я выходил из комнаты вслед за Алоисом, Кэтрин сделала шаг в сторону, чтобы пропустить меня. На какой-то миг мы оказались совсем рядом. Я мог бы ударить ее, сказать что-нибудь обидное, но я не стал этого делать. Она смотрела на меня, точнее, сквозь меня, и я понял, что перестал существовать для нее.

Ее глаза по-прежнему сверкали, и вся она словно погрузилась в глубокий транс, в который впала еще тогда, когда мы наблюдали через решетку за тем, что происходило в зале.

Гости все еще находились в сводчатом зале. Когда меня ввели, они обернулись и насторожились: что-то идет не по отработанному сценарию. Никто не произнес ни слова, когда охранники взяли меня под руки и подвели к одной из колонн, бегущих вдоль сводчатого коридора, который огибал зал. Мне связали руки и ноги, а затем привязали к колонне. Я стоял, связанный, прижавшись щекой к колонне, так что мне была видна середина зала, где на помосте все еще стоял саркофаг, подсвечиваемый лампами. Самого обитателя саркофага я не видел, лишь подошвы его фабричных военных ботинок — новых, желтых, незапятнанных.

Возле рядов позолоченных стульев неровным полукругом расположились гости. Я увидел Мэнстона и человека с протезом, стоящих с краю. Мэнстон наблюдал за мной, слегка нахмурясь, и я понял, что он что-то решил про себя. Он ничего не станет предпринимать. Я мог бы расколоться и назвать его имя, но он даже не попытается прийти мне на помощь, чтобы не допустить разоблачения. Думаю, он не исключал возможности, что я выдам его. Но сейчас его, очевидно, беспокоили лишь собственные действия. Я понимал его. Он должен делать свою работу, а я был выброшен из игры, поскольку стоял на пути у них, и вот теперь я нарушил правила. Вечно я мешал им и расплачивался за это. Но на этот раз я установил рекорд.

Алоис и его компания встали в нескольких ярдах от меня, а, когда меня связали, он повернулся к толпе и спокойным, бесцветным голосом сказал:

— Этого человека обнаружили в доме. Раньше он работал, а может, и сейчас работает на Интеллидженс сервис. Он признался, что здесь, среди вас, есть двое человек, работающих на такие же или подобные организации других государств. Эти люди, в отличие от остальных, проникли сюда с вероломным намерением уничтожить меня и все, ради чего я работал. Я не собираюсь оставлять в живых ни одного из них. Этого человека будут бить хлыстом до тех пор, пока он не назовет имена этих людей. — Улыбка мелькнула на его лице. — Не думаю, что он покажет себя рыцарем. Но поскольку он все равно заговорит и учитывая то, что никто не уйдет отсюда, пока он не заговорит, чтобы не тратить время попусту и избавить всех от неприятного зрелища, было бы лучше, если бы эти двое признались сами. — Он замолчал, посмотрел на присутствующих, но ответом ему было лишь молчание, и тогда он сказал:

— Не хотите? Ладно, тогда нам придется пойти по худшему пути.

Держа в правой руке хлыст, прижимая пальцами ремень к рукоятке, он протянул его Кэтрин:

— Ты. Всыпешь ему первую дюжину.

Я видел, что Кэтрин колебалась лишь крошечную долю секунды, словно ласточка хвостом мелькнула. Затем она взяла хлыст. Алоис все еще испытывал ее. И она это поняла.

Кэтрин обошла меня кругом и исчезла из поля зрения, но зато я услышал, как она разговаривает с одним из охранников.

— Das Hemd![26]

Кто-то схватил меня за воротник, и рубашка на спине разорвалась на два куска. Если я когда-нибудь выберусь отсюда, поклялся я себе, а она окажется неподалеку, я возьму ее силой.

Независимо от того, как сильно я любил ее раньше, я сделаю это. Все, что я хотел, — это унизить ее. Я желал этого так сильно, что едва почувствовал первый удар, обрушившийся мне на спину.

Но второй и третий удары я уже ощутил. Я не мог перестать вздрагивать и закусил нижнюю губу, чтобы удержаться от крика. Кэтрин не торопилась, и, ей-богу, она умела обращаться с хлыстом. С этой точки зрения Алоис не мог к ней придраться.

Я закричал на семнадцатом ударе. Мои глаза застилал пот, но я все равно видел Мэнстона, который смотрел на меня, смотрел через свой монокль. И на лице его не было заметно никаких эмоций. Тот человек с протезом сидел рядом с ним и тоже смотрел на меня.

После восемнадцатого удара Алоис сказал:

— Достаточно. — Он подошел ко мне, вытянул руку и ударил меня кулаком в подбородок. — Хочешь что-нибудь сказать?

Я сделал глубокий вдох и кивнул.

— Хорошо. Говори.

— Думаю, тебе будет приятно услышать, что мне уже не нужен аспирин. Моя голова больше не болит.

Он отступил назад, никак не отреагировав на мои слова, и кивнул Кэтрин. Хлыст ударил по моей спине. Кэтрин была сильной девушкой. Я не кричал. Я выкручивал шею, стараясь видеть, что происходит сзади, но видел только ее. Я видел румянец, выступивший на ее щеках, блеск ее глаз, видел, как поднимались и опускались ее плечи, когда она тяжело дышала, и я кричал:

— Ну давай, ты, белобрысая сука! Давай наслаждайся!

Она взмахнула рукой, и хлыст прошелся по моей шее и щеке.

Она ударила меня ровно двенадцать раз, и мои ноги не выдержали. Я опустился вниз и повис на веревке, привязанной к запястьям, моя голова поникла точно голова марионетки, у которой ослабили веревку.

Кэтрин подошла к Алоису и передала ему хлыст. Он легонько похлопал ее по руке. А они были бы неплохой парой.

Оба они с удовольствием подняли бы Мюнхен на воздух. Но мне некогда было думать об этом. Я не мог сконцентрировать свои мысли. Мозг устал от боли, к тому же снотворное еще не выветрилось до конца из моей головы; Я увидел, как старик, у которого был протез, встал и стоял, опираясь на трость.

В другой руке он держал свой протез, который он, очевидно, отстегнул в то время, пока меня истязали. Никто как будто не обращал на него внимания. Я подумал: «Проклятый чудак» — на конце протеза все еще болтался ботинок, и выглядело это настолько нелепо, что я пожалел, что все не видят его. В конце концов, если тут и можно было над чем-то посмеяться, то сейчас явно был самый подходящий момент.

Алоис встал сбоку от меня, взмахнул хлыстом, разминаясь, а затем стал расхаживать вокруг, выбирая позицию, наиболее удобную для первого удара. Я знал, что удары Кэтрин по сравнению с его покажутся мне любовными ласками, и понял, что достаточно ему ударить меня два-три раза, и я заговорю.

К счастью, мне не пришлось этого испытать. Чей-то голос произнес:

— Думаю, в истязании этого человека больше нет необходимости.

Это сказал человек с протезом. Он стоял позади всех, поднявшись на первую ступеньку постамента, тяжело опираясь на свою трость, и его пустая штанина странно болталась на фоне стеклянного гроба.

— Спуститесь вниз! — выкрикнула мадам Вадарчи, и ее голос прозвучал гневно.

Думаю, она рассердилась потому, что посчитала действия этого человека кощунственными, — ведь он позволил себе облокотиться о гроб самого фюрера. Но это было еще не все. На гроб он осторожно положил свой протез.

Откуда-то сзади донесся голос Алоиса:

— Это еще почему?

— Потому что я — один из тех, кто вам нужен. — Он произнес это так спокойно, как будто это говорил газовщик, который пришел сюда, чтобы снять показания со счетчика.

Алоис отошел от меня. Я немного подтянулся и попытался перенести свой вес на ноги. Я чувствовал, что моя спина стала влажной и горела как в огне.

— Пожалуйста, спуститесь вниз и заберите этот предмет с гроба, — сказал Алоис.

Человек без ноги покачал головой:

— Нет. Он останется лежать. И советую вам немедленно освободить зал. Эта столь необходимая мне нога набита взрывчаткой, снабжена часовым механизмом, на котором я установил время — шестьдесят секунд. — Он посмотрел на Алоиса прямым взглядом — печальное, мужественное лицо, полное достоинства и благородства, которых я, как ни странно, не замечал в нем прежде. Он продолжал:

— Можете приказать своим охранникам застрелить меня, но вас ничто не спасет.

Часовой механизм устроен так, что любое прикосновение до установленного времени приведет к немедленному взрыву. — Он улыбнулся утомленной, горькой улыбкой. — Мы не допустим, чтобы миф и легенда воскресли. Мы достаточно настрадались в то время, когда этот монстр был еще жив. Пострадало слишком много людей. Миф должен быть разрушен. Без этого, — он положил руку на стеклянный гроб, — вы ничто.

Это сила и это настоящий дьявол. Советую вам немедленно убраться отсюда. Ваше время истекает.

Алоис сделал небольшое движение. Словно сверкнула молния. В первую секунду он стоял, глядя на старика, а в следующую — рука его взметнулась, он молниеносно вынул из-за пояса кинжал и метнул. Он, несомненно, был отлично натренирован. Нож вонзился старику в горло. Он упал вниз беззвучно, если не считать легкого клацания его трости, с которым она покатилась по ступенькам постамента.

Алоис развернулся и закричал:

— Все назад! Назад, к дверям!

И они побежали, точно испуганное стадо овец, толкаясь и ломая стулья, вставшие им на пути, устремляясь к дверям и прикрытию сводчатого коридора. Я не шевельнулся. Я был привязан к своему стойлу, и всем было на меня наплевать. И даже Мэнстон, хладнокровный профессионал, продержавшийся до последнего момента, понимающий, что если он попытается освободить меня, то станет ясно, кто же был вторым, и, кто знает, Алоис все еще представлял опасность, и Мэнстон, видимо, решил, что рисковать не стоило. Было ясно, что собирался сделать Алоис. Он бежал к саркофагу. Я услышал, как справа от меня отворилась большая дверь в зале, затем послышался топот — это люди рвались наружу, а я не спускал глаз с Алоиса и ждал того момента, когда в последний раз дерну головой, и молился.

Алоис бежал среди опрокинутых стульев. Но когда он миновал их и был всего в двух ярдах от саркофага, раздался выстрел.

Я увидел, как его тело дернулось, а левая рука взметнулась вверх. Он развернулся, закачался, затем выпрямился и шагнул дальше. Где-то наверху по куполу эхом разнеслись звуки выстрела; загрохотало как во время грозы. Затем раздался еще один выстрел, на этот раз пуля попала Алоису в бок. Он повернулся кругом, точно флюгер, и растянулся на мраморных ступенях, прижав ладонь к боку, и кровь хлынула сквозь его пальцы. Пули летели из-за мраморной решетки под куполом. Я вспомнил, как надо мной склонился Говард Джонсон, его лицо колыхалось как бегущая вода в моих наркотических снах, и он произнес:

— Не повезло, малыш, ты действительно купил это. Чудесный размер и прекрасная обертка.

Он поднялся туда, забравшись по лестнице Хессельтода с нижней крыши до верхнего ската, откуда он сначала наблюдал за тем, как меня накачали наркотиком, затем, когда меня унесли, он взял винтовку. Его приказ был настолько же прост, как и приказ Мэнстона, — никому не доверять, но уничтожить миф навсегда.

Алоис пополз вперед, вслепую добрался до стенки саркофага и начал подниматься.

Из-за решетки раздался новый выстрел, и Алоис дернулся, скатился вниз и упал у мраморных ступеней. Передо мной мелькнуло его разбитое лицо, светлые волосы, красные от крови, а потом я уже не видел ничего, потому что время истекло.

Шестьдесят секунд пролетели, и в тот же миг раздался такой грохот, точно разверзлись небеса. Зал, залитый голубым светом, охватило пламя, ударная волна врезалась в меня, оттолкнула, а затем ударила о колонну, и я потерял сознание, слыша шипенье, треск и грохот падающего с купола стекла.