Рукопись, найденная в ванне

9

Спящий начал похрапывать, монотонно, основательно, словно бы пытался подражать звучанию адмирадира. Через некоторое время он храпел уже с такой настойчивостью, словно твердо решил притвориться умирающим. Эти предсмертные стоны выводили меня из равновесия, я не мог уже свободно предаваться размышлениям. Может, он хотел таким образом привлечь мое внимание?

Я был измучен, у меня болели все кости, когда я переменил положение. Я решил – в который уж по счету раз! – что сейчас вот действительно пойду отсюда, хотя бы к анахорету, однако меня отпугивала мысль о множестве людей в той келье. Я потянулся, опустил ноги на кафель и подошел к умывальнику. Пряча бритву в карман и увидев в зеркале этого человека – не целиком, лишь от груди и выше – я словно бы узрел вдруг самого себя, сморенного мертвецким сном после утомительных скитаний.

Это наводило на мысли об аналогиях. Может, в нем я имел товарища, затерянного в Здании, гонявшегося за миражами, в плену которых его держали?

Он начал просыпаться. Я понял это по тому, что он притих. Не открывая глаз, он зашевелился, беспорядочно, с трудом, словно прятал, отодвигал куда-то с усилием ту фальшивую агонию, которую перед этим изображал.

Глаза его вдруг блеснули, он вцепился взглядом в меня, видимого ему вверх ногами, прикрыл веки и замер так на минуту, сосредоточившись, потом приподнялся на локте.

Прежде чем он заговорил, его лицо, изменившееся после пробуждения, что-то мне напомнило. Где-то я уже видел его раньше. С закрытыми глазами он пробормотал:

– Шунпель…

– Извините? – непроизвольно сказал я.

При звуке моего голоса он сел. Лицо его до жути заросло щетиной. Помаргивая, он посмотрел на меня. Постепенно выражение его глаз изменилось, взгляд опустился с меня на пол, он откашлялся и, растирая руку, которую отлежал, проговорил:

– Эта кольраби… Не отварят, подлецы, как следует, вот и снится потом человеку всякое…

Его взгляд проследовал к умывальнику, который я заслонил. Он склонился вбок, глаза его на мгновение расширились.

– Где бритва? – спросил он.

– Здесь.

Я указал на свой карман.

– Положи.

– Почему? – возразил я.

Во мне росла антипатия к этому человеку. Он нагло мне тыкал, а кроме того, я откуда-то знал его, и это не было приятное воспоминание.

– Это я принес ее сюда сверху, – заявил я, чтобы подчеркнуть свои права.

Я с вызовом ждал ответа, но он встал, повернулся ко мне спиной, выпрямился, потянулся всем телом и стал сладко, с изощренной медлительностью почесывать спину, потом взял щетку с полки над ванной и принялся чистить брюки.

– Виу! – буркнул он, не глядя на меня.

– Что? – спросил я.

– Не морочь мне голову, говори или уходи.

– Что я должен говорить?

Его, похоже, озадачили мои слова, ибо он прекратил попытки оттереть грязь с манжет брюк и исподлобья глянул на меня.

– Давай, – сказал он. Затем протянул ко мне руку. – Ну? Чего ты так смотришь? Давай, не бойся.

– Я вас вовсе не боюсь, – ответил я и положил бритву ему на ладонь. Он подбросил ее вверх, поймал и задумчиво посмотрел на меня.

– Меня? – проговорил он. – С чего бы это?..

Он повесил пиджак на ручку двери, заправил вокруг шеи полотенце и принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время позади него, сделал несколько шагов туда-обратно и наконец уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один.

Его спина была знакома мне вроде бы лучше, нежели лицо, которое изменила растительность. Я наклонился и тогда заметил тонкий, сложенный в петлю ремешок, который высовывался из-под ванны. От неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это был шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, сел и какое-то время ждал, когда он заговорит. "Подослан, – думал я. – Подослан, чтобы… Чтобы что? Увидим… Сейчас он за меня возьмется".

Молчание затянулось, стало неприятным.

Я хотел пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но это могло выдать мою слабость. Я касался пола только мысками ног, и, как это нередко бывает в таком неудобном положении, левая нога у меня начала трястись, и тряслась все сильнее и сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм.

– Вы… давно? – спросил я словно бы нехотя, глядя ему в спину.

В зеркале были видны намыленные щеки, глаз его я не видел. "Ответит, когда дойдет до уха", – решил я. От уха он, однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова.

– Вы давно здесь? – спросил я еще раз.

– Дальше, – сказал он, не прекращая скрести под подбородком.

– Что – дальше? – спросил я, сбитый с толку, но он не соизволил даже ответить. Склонившись над умывальником, он небрежно споласкивал лицо.

Водяные брызги долетели даже до меня.

– Осторожнее. Вы брызгаете, – сказал я.

– Тебе это не нравится? Так можешь идти.

– Я здесь обосновался первым.

Он одним глазом глянул из-под складок полотенца.

– О? В самом деле?

– Да.

Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком, бросил мне:

– Обед был?

– Не знаю.

– Впрочем, сегодня без мяса, – пробормотал он так, словно обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и, подтянув штаны, добавил: – Хоть бы картошки жареной дали, а то наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь, чтоб им пусто было, попробовать.

Затем мельком посмотрел на меня.

– Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.

– Что я должен начинать?

– Не прикидывайся. Старо.

– Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.

– Я? – удивился он. – В чем, например?

– Вы знаете, в чем.

– Так можно без конца, – рассудил он неохотно. Потом внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал секретные документы в сейфе.

– Штатник? – медленно произнес он. – А почему? Очередь на мундирники, да?

– Какой штатник?

Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его.

– Стукач, – решил он наконец.

– Что? Кто?

– Ты!

– Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач.

– Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?

– Какая выплюйница?

– Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?

– Ничего. Это вы чего-то хотите.

– Да-а?

Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал:

– Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?

– Нет.

– Сороковуха?

– Я не знаю, о чем вы говорите.

Он протяжно свистнул.

– Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?

Я колебался, не зная, что сказать.

– Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, – начал я, – но если речь идет о моей миссии…

– Та-а-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?

– Получил, но…

– Испарилась?

– Да. Вы, может, знаете, что…

– Погоди.

Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.

– Мясной рулет с обеда, – пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. – Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?

– Хочу.

– Священник был?

– Был.

– Лилейная белизна?

– Извините?

– А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.

Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.

– После старика, – заключил он наконец. – А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик – это явно после старика.

Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.

– Не голоден? Хочешь?

– Спасибо.

Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.

– Храпа, – сказал он с какой-то тоской, – насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты – как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь – и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?

– Извините, – сказал я, – но…

– На испытании, – решил он. – Комбинациями занимаешься, брат, и тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога любит иногда так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая, перестать. Булавками во сне тебя кололи?

– Нет. Почему вы…

– Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…

– Были!

Я не понимал, к чему он клонит, однако улавливал в этом какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом.

– Эти кусты, – вырвалось у меня, – вы об адмирадире?

– Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об заклад побиться. Помню, таким уже был, когда полотенец еще и следа не было, а бритву друг у друга из рук рвали. Кофейная гуща… Канцелярствовали тогда без этой гигиены, а тех, о ком выяснили с помощью гущи, тайком брали, так, что все концы спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там

– трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров. А теперь самое большое – это постреливают. Стреляли?

– В коридоре? Да. Что это значит?

– Триплет. Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались, и один поторопился, перестарался то есть.

"Сноровистый шпион! – быстро думал я. – Видно хотя бы уже по жаргону. Но чего он от меня хочет? От обеда ради разговора отказался – какой благорасположенный!.. Ого! Я должен держать ухо востро".

– Ухо должен держать востро, а? – спросил он. Затем прыснул при виде моей мины.

– Ну, что ты удивляешься? Я человек бывалый, поднаторевший, собаку на этом съел… все по инструкции… Думаешь, как твоя? Да нет! Это ты серийный, мой дорогой. Мушки в чае и тому подобное. Из всего этого только чай остался такой же, что и прежде…

Он помрачнел и уставился на сверкавшую девственной белизной дверь. Выражение скуки вдруг сделало его лицо постаревшим, одиноким и усталым.

– Послушайте, – обратился к нему я. – Неужели вы не можете говорить просто, по-человечески?

– А я как говорю? – удивился он.

– Что все это значит? И что вы… зачем вы здесь?

– Ну, успокойся. Ты занимаешься комбинациями без необходимости, и удается тебе это плохо. А может, ищешь пятнышки для вымаливания? Или, может, подтасовка, яичко, бутылочка, прутик, а? Эх, не стоит. Все равно конец.

– Чему конец?

– Всему конец. Все здесь надувательство. Нет бы по-старому: лепесток розы обнюхиваешь, а сердце бьется – провал или нет? И уж крыса у тебя под кожей – если не шмыгнет, весь трясешься, весь каменеешь, по привычке, разумеется, потому как что осталось? Подставные?

– Что вы этим хотите сказать? Какие подставные? Крыса? Это вы насчет того, что у меня нога трясется? Вы об этом? Ну и что с того? А что, собственно, вы тут делаете?

– Знал бы ты, что я делаю… Присмотрись-ка. – Наклонившись ко мне, он указал пальцем на свое лицо. – Как, хорошо я выгляжу, а? Загубили меня, и знать бы хоть, кто – а то тут одни чесуны-шимпанзе, шпундели-мандрильоны, кодла, морока и все…

– А зачем вам аппарат? – спросил я вдруг, хотя мне было уже все равно.

– Аппарат? А что, не знаешь?

– Вы делали снимки…

– Конечно же.

– В сейфе с…

Я понизил голос с остатком надежды, что он не признается, но он флегматично кивнул головой.

– Ясное дело. Впрочем, это не важно. Это так, чтобы окончательно не одряхлеть. Мозги плесневеют, шмайзель подступает, ну вот и щелкнешь иногда где-нибудь что-нибудь.

– Зачем вы мне это говорите? – с запальчивостью проговорил я. – Вы снимали секретные документы! Я видел! Вы можете не опасаться: я вовсе не собираюсь этим воспользоваться. Это меня нисколько не интересует. Я только не понимаю, почему вы продолжаете здесь сидеть?

– А почему это я не могу здесь сидеть?

– Ведь вас могут разоблачить! Почему вы не бежите?

– Куда? – спросил он с такой безмерной тоской, что я от жалости содрогнулся.

– Как куда? Туда.

Я отдал себя ему в руки. Пожалуй, что так. Сердце билось у меня в груди, словно молот, в ожидании, что тоска сойдет сейчас с его лица, как маска. Я подговаривал его бежать! С ума сошел, наверное, – ведь это же провокатор…

– Туда? – пробормотал он. – Куда это – "туда"? Да и какая разница – что там, что здесь? Щелкнул просто так, для тренировки, чтобы не выйти из формы, но ведь это же ничего не значит…

– Как это – ничего? Скажите яснее!

– Ясно или не ясно – все одно. Ты еще не на том этапе или месте, чтобы все понять, а если даже поймешь, с пятого на десятое, то все равно не поверишь. "Вот, – думаешь, – провокатор, подосланный, палач на мою душу, оборванец, хитрюга, нарочно такой занудливый, нытик захиревший, обнажается, прикидывается бедненьким, шпионское пренебрежение демонстрирует, а это все иначе читается, совсем на другое нацелено". Разве нет? Как, я прав, а? Вот видишь. И дальше думаешь: он сам говорит, что провокатор, чтобы я думал, что, говоря "провокатор", он со мной искренен, и потому все принимал за искренность, от чистого сердца, но наверняка это не от чистого сердца, это что-то иное значит, и потому когда ты слышишь, как я говорю, что я провокатор, чтобы ты думал, что я с тобой искренен… ну, вот мы и приехали: сам черт не брат, а? И уже ничему не веришь. Так?

Я молчал.

– Подожди, сам все увидишь, ничего мимо тебя не пройдет. Хочешь, наверное, знать, что, с кем и как?

– Хочу, – сказал.

Я не верил ни единому его слову.

Он горько усмехнулся, скривив уголки губ.

– Не веришь? Ну, Бог с тобой! Испытаешь. Слушай. Перетасовались все хлеба ради сначала раз. До последнего стула и унитаза. Так что, потом они перестать должны, когда по-прежнему платят, или нет, а? Чтоб им всем сдохнуть – не могут они перестать! Дальше, еще дальше, рви-хватай, подстановки, подтасовки! Пошли, значит, дублеты – ничего, триплеты – тоже ничего, квадруплеты – все, с меня довольно, однако теперь кое-где уже квинтуплеты ошиваются. Долго так будет? Черт его знает! Вот зараза! Я, старый, честный шпион, ветеран, тебе это говорю!

Он с яростью и отчаянием заколотил себя в грудь, так, что даже внутри загудело.

– Минутку… – отозвался я. – Не понимаю… Не хотите ли вы этим сказать, что…

– Ничего я этим не хочу сказать, и оставь меня в покое! Зачем мне из кожи лезть? Ты и так словно граммофонная игла, пластинка уже заезжена, но ты хочешь каждый звук все же извлечь, и так, и шиворот-навыворот, и каждое слово, и задом наперед, да за пазуху залезть, и в карманы, добавить к этому мой храп, мыло, бритву, намеки везде искать, объяснений неведомо чего… Поступай, как считаешь нужным, только от бритвы держись подальше! Тебе еще рано. Слишком просто бы это было – сразу за бритву хвататься! Я подумал, когда тебя сначала увидел, что ты подослан, чтобы ее отобрать.

– Но ведь это я ее сверху принес! Или это ваша бритва?

– Да говорю тебе: тебе еще рано. Тебе сейчас силы нужно иметь. Питание регулярное, буфет, бисквиты, иногда даже компот бывает с ренклодами. Ну, что ты так смотришь? Думаешь, что когда говорю "компот", это означает заседание Штаба над инструкцией? Нет, компот – это компот, и точка – по крайней мере у меня. Никакой я никем не подосланный, и вообще… Я тут выспался, побрился, обед из-за тебя пропустил, а сейчас пойду себе. А ты сам смотри. Я тебе все рассказал, как ты хотел, но ты же мне не веришь, ни на грош не веришь. Ну, разве я не прав? Тогда зачем мне кишки надрывать, объяснять тебе все насчет квадрупляции? Чтобы ты себе из всего этого новый ребус сложил?

Он встал.

– Значит, вы не шпион?

– А кто говорит, что нет? И кто говорит, что да? Ну, дай мне хоть что-нибудь для шпионства, покажи! Надоело мне все. Что для тех, что для этих

– зачем? Ну, что? Для кого? Законченный тип, симпляк, индивидуальник, отзвучавшая песня. Что я, луковица, что ли? Теперь уже шестикратные, кажется, встречаются. Когда у тебя пройдет немного эта подозрительность, можешь снова заглянуть сюда. Завтра после обеда я буду. Ну?

– Приду, – сказал я.

– Тогда я тоже. Держись. Я иду в буфет.

У двери он бросил через плечо:

– Теперь очередь доктора, сервировки и лилейной. После сервировки тебя ждет духовное падение. Потом следующие фокусы-покусы. А если меня не будет, подожди. Я приду обязательно. Будешь?

– Буду.

Он прикрыл за собой дверь. Я слышал его шаги, все более удаляющиеся, щелчок второго замка, а затем наступила тишина, в которой я остался, словно горшок под крышкой, чтобы дойти.