Русалочья кровь

Глава 6

Фёдор копнул, ковырнул и упёрся в твёрдое.

— Клад!

— Тащи его оттуда.

— Подсоби, ёжкин ты сын, чегой-то тяжёлый такой. Верно, много золотишка упрятано.

Два мужичка стояли посреди леса на небольшой полянке у могучего дуба. Светила полная луна и оттого тени казались густыми и зловещими. Высокий и жилистый Прокоп держал факел, а второй мужичок занимался общественно-полезным трудом, вскапывая уже третью яму вокруг дерева.

— Смотри-ка, железный сундучок нехилый, замочек токмо хлипкий дюже.

Фёдор замахнулся было лопатой.

— Стой, сначала папоротник приложить надобно.

Из-под потрёпанной старой свитки Фёдор извлек увядшее растение с болтающимся цветком весьма неприличного вида. Дрожащими руками положил срам этот на крышку выкопанного ящичка.

— Чой-то ничё не делается.

— Может не сразу подействует? Давай подождём.

Пламя факела потускнело и заметалось умирающим мотыльком. Темнота придвинулась.

— Слыш, они здеся уже. Бродят там и шепчутся.

— Не слышу я ничего. Ты, только, Фёдор не оборачивайся. Нельзя тебе, ты цветок рвал.

— Они за мною пришли, господи спаси-сохрани.

Фёдор хотел перекреститься, но остановился, вспомнив, что клад сразу в землю-матушку уйдёт. Тогда Прокоп ему долг не простит и детишек, отданных в батраки за долги, затравит. А Манька хилая совсем, ноги еле волочет, еще седмица и точно помрёт девка. Ничо, перетерпит он ради Маньки и ради Ваньки, нечистая сила его не тронет, если глаза держать долу.

— Ты смотри у меня, молитвы читать не вздумай.

Фёдор мелко закивал и решил думать о покойной жене своей, Глаше. Красива была зазнобушка его и добра, а как пела — не наслушаться. Жаль лихоманка её прибрала, как сыном разродилась. И сколько лет уж прошло, а тосковал он по ней сильно.

Срамной цветок как будто побелел.

— Дык он светится что ли?

— Точно, светится. Смотри и лепестки шевелятся.

Фёдор напряженно замер, уставившись на бесовское зрелище. Его полные, детские губы раскрылись и задрожали от испуга и восторга. Он не замечал, как Прокоп зашёл ему за спину и вытащил самодельный нож. Темнота леса между тем придвинулась ещё ближе и угрожающе зашелестела на разные голоса.

В тот же миг цветок папоротника вспыхнул ярким светом, а крышка сундучка тихонько щёлкнула и приоткрылась на один палец. Прокоп вскрикнул и, забыв обо всём, кинулся вперёд, отбросив почти погасший факел. Обхватив ящик руками, он что-то горячечно забормотал, откинул крышку до упора и запустил туда обе руки.

— Золото, яхонты, смеральды, лалы — да здесь на полцарства хватит. Заживу теперь. Все подо мной ходить будете.

Кто-то или что-то пронеслось слева от Фёдора, обдав холодом и заставив зажмуриться крепко-крепко. Холодные пальцы погладили по щеке и коснулись виска.

— Проклятье, не могу рассмотреть, что там. Как в жёппе у чёрта, — выругался Прокоп и наклонился ниже, почти засунув голову в ящик.

Хлопнуло, стукнуло, затрещало и затихло. Фёдор подождал немного и позвал:

— Прокоп.

Нет ответа.

— Прокоп. Ты здеся что ли?

Тихо, только лес шумит, птицы и звери ночные кликаются. Фёдор осторожно приоткрыл один глаз, потом второй. Около сундука валялось бездыханное тело Прокопа без головы, а крышка сундука было плотно закрыта.

Через час задумчивый Фёдор выходил из леса. Яма была засыпана, а клад упрятан обратно. Повторно вскрывать сундук он не пробовал, да и волшебный цветок куда-то запропастился.

Последний раз он оглянулся назад — поклониться, да лешего-батюшку поблагодарить. И разглядел — в подлеске стояла Глаша его, словно сотканная из клочков тумана. Стояла, как живая, только очень бледная, махала рукой ему и улыбалась.

Мужик ушёл, а призрак медленно повернулся и уплыл в темноту. Только ошибся Фёдор, не Глаша то была, а Беляна — злой дух, полуночница. Уж тысячу лет промыкалась Беляна на свете, а потом со счёта сбилась. И так тоскливо ей было, так муторно. Тянуло её к людям, занятными они казались, только жили недолго по Навьим меркам. Вспыхнет новая жизнь и сразу угасает — короткий их век и яркий, как у бабочки-однодневки. Завидовала полуночница людям, а иногда жалела и помогала. Вот и сегодня не удержалась.

В душе мужичка этого так светилось и искрилось, что она сквозь чащобу почуяла, увидела, услышала и пришла на чудо дивное посмотреть. Знала уже, что такое любовью зовётся, и любовь эта — великое счастье. Да только духам не дано познать ни любви, ни ненависти, ни радости — бесплотные они и бесчувственные.

Прижала Беляна ладошку полупрозрачную к груди, где у живых сердце бьётся и ощутила там пустоту, холодом веющую. Хотела Беляна поплакать, говорят слёзы облегчение приносят, а не смогла. И тогда подняла полуночница голову и закричала криком страшным и прокляла всю Навь и себя саму. Тишина была ей ответом, не удостоила Навь ни обидой, ни наказанием.

Всю ночь бродила Беляна по своим владениям, царапала грудь свою длинными когтями — да заживало на ней быстро, вырывала клочьями волосы белые — да ещё длиннее отрастали, металась, металась пока заря-заряница не забрезжила.

Пришла зорюшка ясная, взглянула на землю, глаза сонные протёрла и провела черту — день от ночи отделила. На меже той и встретились полуночница и полуденница, две сестры, два духа навьих. У одной волосы, что лунный свет льются — белы и гладки, у другой — тёмные космы спутались, до пят висят. Одна с глазами серыми, как сумерки вечерние, а другая — чёрноглазка, как туча грозовая в жаркий полдень.

— Опять ты, Беляна, тосковала? Недалече так и беду накликать.

— Не могу я так, Даринушка. Тошно мне, не жизнь это. Лучше б умерла я, а как не знаю.

— Нет для нас жизни, Белянушка, и смерти нет. А за слова такие, смотри, Навь тебя накажет, хуже смерти покажется.

Развернулись сёстры и отправились восвояси, по делам своим — полуночница ночью заведовала, а полуденница днём правила. А на заре вечерней вновь свиделись, серпом жатным обменялись, символом власти своей. И так день за днём и год за годом, пока не взмолилась Беляна.

— Дай ты мне, сестрица, белый свет посмотреть, солнышко поприветствовать. Позволь на денёк с тобою местами поменяться. Людей хоть увижу, как они живут да бытуют, детки как играют. А то творится токмо жуткое под покровом ночи, окромя утех любовных. Да устала я уже те утехи подсматривать. Есть же что-то в мире большом, что нежностью да заботой зовётся.

Задумалась Дарина. Страшно ей порядок заведённый нарушить, да сестру жалко — зачахнет совсем. Да и согласилась — шагнула на ночную сторону, уступила сестре.

Радостно закружилась, завертелась Беляна, побежала навстречу рассвету и сгинула, не вернулась ни вечером, ни на следующий день. Искала её Дарина, по всему миру летала, но только серп оплавленный посреди пепелища нашла да пёрышко рыжее. Схватила она это пёрышко, а то в огонёк перекинулось и обожгло бы руки человеку, но полуденница — не человек. Погорело-погорело перо волшебное, да погасло, обычным сделалось.

Долго ли коротко, ходила Дарина по земле, бродила. Одна-одинёшенька она осталась — и ночь и день в её власти. За всем присмотри, крестьян пожури, а кого и с собой забери. Жестока она стала без сестры, так серп жатный и мелькал, жизни обрывал. Боялись люди, молились усердно, да не долетали слова их до сердца Дарины — неведома жалость была для духа бестелесного.

Не выходи в поле в полдень под паляще солнышко, не гуляй в лесу заполночь под луной, запирай двери после заката, а то явится чёрная, страшная с полумесяцем в руке сверкающим и не будет спасенья. А кто дух злобный встречал, да избежал доли незавидной, те сказывали, что висит у ней на груди то ли пёрышко рыжее, то ли огонь ярый. Да такой, что смотреть неможно.

И однажды ночью пришла Дарина в избу охотника на плач детей его беспокойных. Серпом махнула, через порог шагнула и застыла, забыла зачем пришла. Смотрела всё — висели на стене шкурки, а средь них пучок из перьев рыжих, точь-в-точь, как сама носила.

Показалась тогда полуденница во всей красе своей — пальцами костлявыми ухватила охотника за шею и в глаза уставилась. Не трону, говорит, тебя и детей твоих, ежели скажешь откуда добыл ты чудо чудное. А тот и рад был помочь, уже и не чаял как спастись.

И сказывал охотник, что за лугами да за холмами стоит высокая гора, в горе той пещера. Заходишь внутрь, а там темень, хоть глаза выколи. А потом приглядишься, светится уголок один. А там проход ещё вглубь, валуном мшистым заваленный. Подвинуть ежели камень тот, то увидишь чертоги красоты невиданной, а в них пламя подземное, ярче солнца. Одним глазком на него охотник взглянул и чуть не ослеп, еле-еле выбрался. Только и успел горсть перьев цапнуть, что на краю лежали. Уж потом и рассмотрел, что перья эти светились да искрились.

Выполнила Дарина обещание своё — не тронула охотниками с дитячками. Строго им наказала заветы предков исполнять, до полуночи двери запирать. А сама отправилась к высокой горе.

Там, где охотник седмицу шёл — она за шаг одолела. Там, где диких зверей отгонял — они сами ей кланялись да дорогу показывали. Там, где брод три дня искал — она над водой проскользнула. Так и добралась к следующей ночи.

Притомилась Дарина, присела в роще березовой, а сама на гору смотрит. А там, на вершине, пламя бьётся и мечется. А из него шары огненные свиваются, да ввысь летят. А как до звёзд достанут, так вниз рушатся и у самой земли перекидываются змеями крылатыми — по четыре крыла нетопырьих у головы, и маленькие крылышки вдоль всего хребта. Ударится такой змей о землю сырую и глядь, стоит добрый молодец — сажень косая в плечах, волосы русые, глаза яркие васильковые. Такие все красавцы, что ни в сказке сказать ни пером описать.

А средь молодцов нет-нет, да и мелькнет коса серебристая девичья.

Смотрит Дарина дальше и чудится ей, как будто сестра её, Беляна, в кругу пылающем стоит. Змеи огненные крылатые над головой реют, хвостами по воздуху хлещут. Добры молодцы под руки её берут и в пляс ведут. Взмахнула Беляна одной рукой и млечный путь с неба стёк прямо ей под ноги, взмахнула другой рукой — и покатилась луна, как колобок небесный, по звездной дороге. Свалилась к ногам Беляны, а та её подняла, разломила, да давай угощать змеев крылатых. Как курям им кушанье кидает, а те в полёте ловят и глотают.

А как наелись, то поднялись змеи до неба и обрушились водопадом вниз, опутали Беляну с ног до головы, вспыхнули, как костёр на сушняке. Вскочила Дарина, к сестре бросилась, да поздно уже было.

Оттащила одного гада, другого, а их там тьма тьмущая. Тогда призвала силу полуденница и обратилась вихрем иссушающим, неистовым. От земли до звёзд закрутилась воронка чёрная, разрослась, расширилась, выхватывая из земли целые деревья, поднимая пудовые камни. Раскидал вихрь могучий всех змеев в стороны, только Беляна осталась посреди поля — лежит бледная, недвижимая.

Взяла Дарина сестру за руку, а та ресницы приоткрыла и молвила:

— Ох, зачем ты пришла, сестрица? Зачем помешала?

— Да как же?! Не могла я не спасти тебя от чудищ поганых, что спалить хотели.

— Так сама я об этом попросила. Как ушла я в день заместо тебя, сестрица, так встретила солнышко яркое. И так любо оно мне было, так чудно, что не утерпел могучий Рарог, слетел ко мне ясным соколом — посмотреть, кто так свету божьему радуется. Я ему все беды свои и поведала. Усмехнулся он, крылом взмахнул пламенным да отправил меня к братьям своим меньшим, что зовутся вихрями огненными. Есть мол у них чародейство древнее, тайное, что человеком меня может сделать. Подумали огненные вихри и помочь мне решили, если поделюсь с ними лунной силой своей.

— Что же ты, Беляна, отдала всю силу?

— Отдала до последнего кусочка, сестрица, ничего не пожалела. Но родится новая луна и сильна так же будет. Не знает змеево племя, что нельзя эту силу навсегда забрать.

— И что ж дальше было?

— Поведали мне, что заклятье это жуткое и мучительное — сгореть мне надобно в огне волшебном от тысячи и одного вихря. Но не страшилась я, готова была. Тысяча змеев сразу набралась, но пока последнего искали, ты и подоспела. Не удалось до конца дело сладить.

— Что же будет с тобой, Беляна.

Покачала полуночница головой и глаза прикрыла. Щёки побледнели, светлые волосы разметались, изломались как пожухлая трава. Сидела Дарина и баюкала сестру, обнимала, гладила, колыбельную тихо напевала.

Слетел тут с горы огромный змей золотой, оземь ударился и встал молодцем статным. А на голове у самого корона сияет из самоцветов, вплетённых в узор затейливый. Владыка огненного племени то был.

— Зря ты волшбу нашу прервала, полуденница, — заговорил владыка. — Теперь ей истинным человеком никак не сделаться — застрянет она между Навью и Явью. Себя нынешнюю запамятует, жизнь прошлую забудет, а сила останется, не выгорело нутро её чародейское до конца. И будет та силушка тело человеческое мучить, думы смущать, жизни не давать

— А можно ль спасти её?

— Не остановить заклятье никак — не будет больше Беляны, а будет человек — не человек, дитя — не дитя, женщина — не женщина. Ежели найдёшь её, то приходи, подсобим, чем сможем.

Закрутился владыка колесом, рассыпался снопом искр и исчез, только его и видели. Одна искорка попала на Беляну, вздрогнула та и таять начала, как редеет туман над лесной речкой. Истончилась постепенно вся и ускользнула белым облачком из рук Дарины. А как последняя дымка растаяла, то поняла полуденница, что нет сестры её больше.

И в тот же час, в тот же миг раздался крик новорождённой девочки в далёком-далёком городе. У Ивана и Татьяны родилась долгожданная и любимая доченька — Тамара.

Росла Тамара счастливой и всё у неё было, что могла душа пожелать. Стала красавицей-раскрасавицей, от женихов отбоя не было. Баловали её и лелеяли. Вот и замуж вышла не только по согласию родителей. но по любви, но и года и прошло, как вдовой осталась. И когда второй раз сосватали — повторилась история. На неё уже поглядывать нехорошо стали и через плечо плеваться, чтоб не сглазили.

А всё ж нашёлся третий муж, Прохор, когда родителей в живых не было. Защитить уж никто не мог и стал муж руку на Тамару поднимать. Раз, второй, а на третий не стерпела она, такая злость проснулась, что проклятье само с губ сорвалось. Пожелала околеть и околел Прохор тут же.

Больше она замуж не шла. Прожила Тамара жизнь долгую, ни болезни, ни старческая дряхлость к ней не липли. Уже пора бы и честь знать, но никак смерть за ней не приходила. Устала она, натерпелась, насмотрелась и злости людской и предательства. Только и грело её воспоминание о родителях, да первом любимом муже.

Снились Тамаре сны странные, дивные, где летала она над лесами и долами, украшала пальцы перстнями со звёздами, гуляла по лунной дорожке, плескалась в заповедных озёрах. Чудилось ей, что в тюрьме она, в теле человеческом заключена и оттого злилась и металась по кровати. А как просыпалась, то плакала неизвестно от чего.

А сила её как проснулась, так и росла с каждым годом, жгла изнутри. Становилось полегче, ежели выпускать её, колдовать, да людям вредить. А что ж им помогать, когда столько гадости в них, света за мерзостью и не видать.

Сделалась Тамара жёсткой и властной, угасло в ней добро с годами. И в окружающих она как в зеркало смотрелась и только зло и видела.

А как-то пришли к ней три женщины с ногтями чёрными и в капюшонах. Ведьмы то были. Перебрались они в город недавно и унюхали местную хищницу. Вот и припёрлись незваные с хлебом-солью да с миром. Приняла их Тамара, и они её приняли, научили премудростям всяческим — и как скотину извести, и как на шабаш летать, и как отворот-приворот сделать.

Каждую ночь теперь выходила Тамар Ивановна на охоту и вымещала на жертвах всю боль свою и тоску по забытому, игралась с ними, да пугала. И не знала, не ведала, что сестра её рядом совсем и продолжает поиски.