Рушатся берега

I

У-у-у-у... У-у-у...

В ночи раздался вой сирены.

У-у-у... У-у-у...

Вначале низкий, постепенно нарастая, он поднимался все выше и выше, леденя сердце. В городе погасли все огни, а сирена все звучала, и казалось, конца не будет этому ужасному вою. У‑у‑у... У‑у‑у... Точно огромный невидимый змей летал над безлюдными, немыми улицами, ныряя и кувыркаясь в воздухе, угрожая людям, притаившимся в ночной тьме. Берегитесь! Берегитесь!.. Смерть носится над вашими головами! Прячьтесь в темноте, залезайте в ямы и щели! Мужчины и женщины, седовласые старики и грудные младенцы! Вы все, шумящие там, на земле, замолчите! Смерть уже распростерла над вами свои крылья. Она обрушит на вас огонь, не пощадит никого!

У-у-у...

Наконец вой стал стихать, а потом и вовсе прекратился, но в ушах у людей еще долго звучала сирена. Ханой замер, погруженный в черную, как тушь, ночную тьму.

Окна в баре «Галльский петух» наглухо закрыли железными жалюзи. Стеклянную дверь оклеили черной бумагой, чтобы свет не проникал наружу. В зале горела одна-единственная синяя лампочка, освещая лица людей бледным, мертвенным светом, отчего они походили на призраки. Посетители разошлись. Только несколько музыкантов складывали свои инструменты да бои сновали взад-вперед, убирая со столов.

Тоан подошел поближе к свету и взглянул на часы. Всего только девятый час. Он отворил дверь и вышел на улицу. Темнота, точно ладонью, прикрыла ему глаза. Ночь стояла теплая, душная, звезды на небе мерцали красноватым светом. Вокруг ни души. Только время от времени торопливо проезжал на велосипеде полицейский.

Тоан решил пойти к Нине. Вот уже несколько дней она не выходила на работу. Как обрадовался Тоан, когда услышал о падении Парижа! Раньше он вообще не следил за событиями, страничку международной жизни в газетах он просто пропускал — настолько все было ему противно. Тоан отнюдь не питал симпатий к Гитлеру, но, узнав, что французов разбили, злорадно хмыкнул и с этого дня стал внимательно читать все газеты. Мало того, возвращаясь с работы, он непременно сворачивал к зданию французского информационного агентства, чтобы просмотреть ночной выпуск новостей. И до чего хвастливы эти французы: идут на дно, но продолжают бахвалиться. Поль Рейно заявил: «Французская армия будет сражаться за Париж и на подступах к нему, и в самом городе, и после того, как покинет его!» А Гитлер взял Париж без единого выстрела! По вечерам, играя в баре, Тоан поглядывал на французов. Обычно крикливые, надменные, сейчас они сидели за столиками поникшие, притихшие — ну прямо кастрированные коты. Но Нина после всех этих событий стала какой-то задумчивой. Она сказала только: «Ты не знаешь Парижа и не представляешь, что такое война!» Вечером в день, когда пришло сообщение о капитуляции правительства Петена, они бродили до полуночи по берегу Красной реки. Во время прогулки Нина вдруг сказала: «Я все думаю, что было бы, если б с моей страной случилось то, что случилось с Францией!» После этого вечера Нина совсем замкнулась. Тоан чувствовал: ее что-то мучает. Она избегала встреч с ним, и ее голубые глаза смотрели на него иногда так странно...

Тоан стоял в темноте улицы, тревожные мысли не давали ему покоя. Они пока ни слова не сказали друг другу о своих чувствах, но Тоан был твердо уверен, что Нина любит его. Она была здесь на чужбине. Но вот что удивительно: она, иностранка, смогла понять его душу лучше и глубже, чем все женщины, говорящие на его родном языке! И все же Тоан с болью сознавал, что никогда не сможет соединить с ней свою судьбу. Нет, не потому, что он сомневался в чувствах Нины или боялся трудностей. Он знал, что, если она выйдет за него замуж, она тут же будет исключена из общества белых. И в баре, где они работали, и на улице Поля Бера, где жили в основном французы, Тоан знал несколько таких пар: вьетнамец и белая. По большей части это были вьетнамские интеллигенты, которые получили образование во Франции и вернулись на родину с женами-француженками. У них был свой круг, и они держались особняком, словно стайка рыб между двумя течениями. Правда, Нина не француженка, она ненавидит французов-колонизаторов и избегает их общества. Но ведь те вьетнамцы, которые женились во Франции, были либо юристами, либо инженерами, либо врачами. У них были свои машины, виллы. А что мог ей дать он, Тоан, полубезработный музыкант! Нет, он не мог жениться на Нине по самой простой причине: он был беден. Правда, по сравнению со здешними французами Нина жила далеко не роскошно. И все же ее дом не сравнишь с жалкой лачугой Тоана на самой окраине, чуть ли не за городом. Боже мой, если бы мать Тоана побывала в доме Нины, она обмерла бы от страха...

...Одна белоснежная ванна повергла бы ее в смятение. А разве смогла бы Нина жить, питаясь дважды в день только водяными вьюнками, овощами да травами, и умываться из глиняной бочки! Тоан не мог представить себе, что Нина, скрипачка Нина, пройдет с ведром в руках по их узкому переулку, покрытому грязными лужами, к водопроводной колонке, возле которой всегда толпится очередь. Если бы они поженились, то он, конечно, должен был бы переехать к ней. Он знает, что Нина полюбила бы его мать. И все же в глубине души он не мог согласиться на это. Нет, его жена должна делить с ним все тяготы жизни. Если бы он женился на Нше и переехал к ней, он каждый раз краснел бы, встречаясь с соседями, с теми, кто знал его с детских лет. Отчего все так глупо и несправедливо в этом мире? Почему в нем нет места для их любви? Нина, вероятно, не догадывалась о его терзаниях. Она мучительно ждала от него одного только слова, но именно это слово комом застревало у него в горле, и, казалось, ничто не могло заставить Тоана выговорить его.

В небе вдруг послышался шум мотора. Среди ярких звезд проплыли два огня — красный и синий. Вероятно, патрульный самолет. По тротуару застучали подкованные ботинки. Рядом с Тоаном возникла огромная фигура. Тоан различил фуражку полицейского.

—Qui est la?[44] — спросил его низкий голос.

— Я, — ответил Тоан по-французски. — Я работаю в этом баре.

— А почему торчишь здесь?

— Просто вышел на минуту.

— В участок захотел попасть? Что ты делаешь на улице во время тревоги? Подаешь сигналы?..

Полицейский-француз что-то еще бормотал, но Тоан уже вошел в бар и закрыл за собой дверь. Кто их разберет, что это такое — учебная тревога или настоящая?

— Сядьте, выпейте со мной!

Француз, молчаливо сидевший в углу за столиком, неожиданно взял Тоана за руку. Видя, что Тоан не собирается принять его приглашение, он поднялся и подошел к нему вплотную, дохнул в лицо винным перегаром.

— Не подумайте, что я пьян. Я ведь не из этих, я не сановник, не владелец бара, не капитан легиона. Я интеллигент, и у меня есть голова на плечах. Прошу вас, окажите мне честь, присядьте.

Француз усадил Тоана на стул и придвинулся к нему. В мертвенно-бледном свете синей лампы он удивительно походил на ожившего мертвеца, который вдруг обрел способность говорить, моргать и... пить ром. Лицо его было покрыто сетью морщин, а посреди торчал такой большой и дряблый нос, что казалось, он дрожит и качается сам по себе. Гл аза француза смотрели сердито. Брови и ресницы были совсем седые. Тоан узнал его. Это был мсье Лекуан, журналист из газеты «Будущее Северного Вьетнама», завсегдатай их бара, которого служащие обычно звали Француз Куан. Он не принадлежал к привилегированному сословию французов, по меньшей мере трижды был женат на местных женщинах и даже любил соус из креветок. В настоящее время он, кажется, снова был одинок. Каждый вечер он приходил в бар и сидел в углу за столиком наедине с бутылкой рому. Пил он неторопливо, крохотными рюмками, но сидел до тех пор, пока не осушал всю бутылку. К полуночи он поднимался со своего места и, пошатываясь, уходил.

— Прошу вас, господин музыкант, выпейте. Доктора говорят: для больной печени это сущий яд. Но я считаю это лекарством. И волшебным. Лекарством забвения... Ха-ха! Ну выпейте хотя бы еще одну... Ведь правда приятно... Такое ощущение, словно глотаешь огонь. А потом забвение... Забываешь все на свете.

— Вам нужно меньше пить, — осторожно заметил Тоан.

Старческий рот француза тронула улыбка, обнажив ряд неровных зубов.

— Вот и вы заговорили, как все. Я, мой молодой друг, знаю жизнь не хуже вас. — Лекуан округлил мутные, белесые глаза и сердито продолжал: — Вы воображаете, будто перед вами старый пьяница. Да? Но ведь я не всегда был таким! Ха-ха. Знаете, я ведь приехал в Индокитай еще до того, как вы появились на свет. Еще тогда, когда на месте, где мы с вами сейчас сидим, была пагода, а озеро Возвращенного Меча доходило вот до этого тротуара. Но и теперь я все равно моложе, сильнее и лучше их. Где тогда были все они? — Лекуан махнул рукой в сторону пустых столиков. — Где, спрашиваю я вас? Я исколесил весь Индокитай, был в Сайгоне, Пномпене, Луанг-Прабанге, Лай-тяу, Ланг-соне, я помню времена, когда вам, вздумай вы один выйти за пределы города, сразу сняли бы голову с плеч. Где, спрашиваю я вас, были тогда они? Думаете, я не мог тоже заняться грабежом? Сделаться подрядчиком, поставлять кули на каучуковые плантации или застолбить плантацию, как это делали они? Только из гордости, из-за своего характера... только потому, что мне были отвратительны некоторые вещи, я остался простым журналистом.

Лицо Лекуана как-то обмякло.

— Да, простым журналистом... Я для них мусор. И вы, аннамиты, тоже презираете меня. От меня ушла аннамитка, с которой я жил... Да... собачья жизнь...

В бутылке оставалась еще треть. Тоан протянул французу сигареты.

— Благодарю вас, господин музыкант. Я знаю, вы культурный и образованный человек. Мы, интеллигенты, так и должны относиться друг к другу. Я с аннамитами, как видите, очень вежлив. Не то что они. Но вот увидите, они скоро подожмут хвосты!

Лекуан прищурился, подмигнул и придвинул свой стул еще ближе.

— Вы не слышали: несколько дней назад они устроили демонстрацию в Сайгоне, потребовали, чтобы Катру продолжал войну с Германией? Но это же смешно! Владельцы каучуковых плантаций вышли на демонстрацию! Хозяева гостиниц «Континенталь», «Метрополь», «Дени», «Дескур» шагают в колонне по улице!.. Как это Франция, черт ее подери, позволила себе проиграть войну Германии! Колонизаторы вышли на демонстрацию! А какой шум поднялся, когда стало известно, что генерал-губернатор получил вежливое письмо от японского командования с требованием немедленно пропустить в Индокитай японскую контрольную миссию! Если вы патриоты, вы должны отстаивать Индокитай с оружием в руках! Но вот тут-то их и нет. Чего же стоила вся эта их мышиная демонстрация? Известно ли вам, что японские корабли уже курсируют у берегов Тонкинского залива? И только теперь они спохватились, стали устраивать воздушные тревоги. Одну за другой. Но будьте уверены, не пройдет и нескольких дней, как контрольная миссия микадо будет в Ханое, и ничего они не сделают.

Лекуан опорожнил бутылку и развалился на стуле.

— Ай-я-яй!.. Конец! Франции пришел конец, нам всем здесь придет конец! Наша страна слишком стара, это закат. Мы слишком привыкли к роскоши, богатству и забыли, что такое борьба...

Тоан вышел из-за столика, а старый Лекуан все еще продолжал сидеть и печально вздыхать, глядя на пустую бутылку.

Наконец прозвучал отбой. Тоан попрощался со своими друзьями-музыкантами и вышел на набережную. Пройдя телеграф, он не свернул, как обычно, к агентству. Им овладела какая-то глубокая, тяжелая грусть. Зачем ему информация? Французы проиграли войну, скоро сюда явятся японцы. Ну, а дальше? Изменится ли что-либо в его жизни? Неужели будут бомбить Ханой? Лекуан может по крайней мере сказать: «Нам пришел конец!» Ну, а он, Тоан? Что он приобретет или потеряет оттого, что мир стоит на грани катастрофы? Идет война, страшная и бессмысленная. Это ураган, и он, Тоан, песчинка.

— Куда вы направляетесь, господин Тоан?

Тоан поднял голову и нос к носу столкнулся с лохматым мужчиной в тюрбане, с трубкой в зубах. Это был писатель Ву.

— Вот тебе на! А говорили, что ты уехал в Лао-кай.

— Уехал и приехал, — ответил Ву.

— Что там нового?

— Границу закрыли, но, когда я уезжал, там еще не было ни тревог, ни этого веселенького бегства, как в нашем древнем Тханг-лонге[45].

Тоан рассмеялся.

— Ну, брат, я перед тобой преклоняюсь! В такое время ты еще можешь шутить.

— А что делать? — с горечью улыбнулся Ву. — Ты что, тоже решил отправить семью куда-нибудь?

— Ну, вся моя семья — я да мать. Да и уезжать нам некуда.

— Если ты еще не надумал бежать, тогда предлагаю сходить на Нга-ты-со. Как ты к этому относишься? Недавно возвратилась «Река Грез» и опять открыла свою музыкальную шкатулку.

«Река Грез» была известная певица Монг Ха. Она обладала редким голосом и пела в увеселительных кварталах Ханоя. У нее дома постоянно собиралось несколько «ценителей музыки» — полудрузья, полулюбовники. Ву тоже был вхож в этот дом. Несколько месяцев назад какой-то богатый делец, уплатив все долги певицы, увез ее к себе в Винь-иен, где у него был роскошный дом в европейском стиле. Поклонники певицы были в отчаянии, они словно осиротели. Но вскоре Монг бросила своего покровителя с его европейским домом и вернулась к себе, в свое гнездышко под Ханоем. Для Ву ее приезд был важнее, чем ожидаемое вторжение японцев в Индокитай. Еще бы! Певица бросает богатого предпринимателя, своего «благодетеля» и возвращается на сцену!

— Ты, верно, и удрал из Лао-кая, потому что узнал о ее приезде! — улыбнулся Тоан.

Ву взял Тоана под руку.

— Прежде чем продолжить нашу беседу, прошу вас не называйте это место «Лао-кай», так его называют только французы. Его настоящее название «Ляо-няй», что значит «Старая дорога»...

— Замечательно!

Близилась ночь, но по дороге на Нга-ты-со шли толпы беженцев, нескончаемым потоком катились повозки, ехали велорикши. Едва друзья пришли на Нга-ты-со, как снова завыла сирена.

— Черт с ними! Раз уж добрались сюда, на остальное наплевать.

Где-то в конце переулка Ву постучал кулаком в дверь.

— Кто там?

— Два усталых, голодных странника. Окажите милость, впустите нас в эту святую обитель.

За дверью послышались оживленные голоса.

— Там какие-то ненормальные.

— Это, кажется, Ву!

Дверь приоткрылась.

— Ву?

— Извините, но это действительно я.

— Входите скорее! Во время воздушной тревоги стоять на улице не разрешается.

Огни в доме были потушены. Друзья шли ощупью, натыкаясь на мебель, в беспорядке расставленную по комнате. Ву чиркнул было спичкой, но со всех сторон раздался тревожный шепот.

— Погасите, погасите, а то оштрафуют.

— А где Монг?

— Я здесь.

Ву приблизился к певице и зашептал ей что-то на ухо.

— Как можно! Тревога же... Какой вы отчаянный!

— А нам какое дело! Пусть с японцами дерутся французы, нас это не касается.

— Ну ладно. Тогда идите наверх. Там не так слышно. А я попробую кое-что устроить...

Через несколько минут в небольшой комнатке на втором этаже, где горела лампа, прикрытая колпаком из газеты, раздались мелодичные звуки лютни и четкий стук фатя[46], то редкий, раздумчивый, то дробный и переливчатый, как соловьиная трель.

«Облака... облака... и небо, чистое... небо...»

Ву держал в руках небольшой барабан и, кивая в такт своей лохматой головой, отбивал глухие удары: тум... тум... Сейчас для него не существовало в мире ничего, кроме голоса Монг. Тоан полулежал на циновке, украшенной затейливым орнаментом, рядом с какой-то жрицей любви. Время от времени он отпивал из рюмки вино и брал с подноса закуски. Непривычный к вину, Тоан быстро пьянел. От трех рюмок у него уже закружилась голова. Что за голос! Не поет, а рыдает! Звуки лютни исполнены какой-то таинственной силы, а в маленьком кусочке бамбука, кажется, заложена живая душа. В этом пении все совершенство: и протяжные выразительные ноты, и речитативы, и внезапные смены тембра. С виду простая, безыскусная песня, а сколько в ней души!

«Не счесть... красы в природе... Не счесть... всех чувств человеческих... Эта гора с рекой, как и мы с тобой...»

Лицо певицы стало вдруг постепенно удаляться, расплываться и исчезло в тумане. Теперь уже пела не Монг, голос как бы отделился и порхал сам по себе по комнате. Голос этот бессмертен, думал Тоан. Он переходит из одной жизни в другую, выбирая для себя самых талантливых. В них он оживает вновь и звучит до тех пор, пока человек не умирает. Тогда голос выбирает себе другого... И так он живет вечно... Тоан стал что-то говорить. Он говорил и плакал. И Ву говорил. Он произносил слова, полные горечи и обиды... А потом все исчезло. Больше Тоан ничего не помнил.

II

Тоан ушел утром, оставив спящего друга в доме певицы. Он знал, что Ву может пробыть там еще несколько дней.

После вчерашней попойки он чувствовал себя неважно и не знал, за что приняться. Часов в десять объявили тревогу. Из его соседей никто не захотел уезжать, и каждый раз, когда начинала выть сирена, из домов выходили люди — в основном женщины и дети. Они садились возле неглубокой траншеи и судачили о разных делах до отбоя. Но сегодня с неба вдруг донесся гул, который нарастал с каждой минутой.

— Самолеты, вон самолеты!

Тоан выскочил во двор и забрался на крышу кухни. Высоко-высоко, под самыми облаками медленно летела стайка серебристых самолетов. Никто не знал, чьи они — французские или японские. Тоан почему-то подумал о Нине. Через час, когда прозвучал отбой, он надел шляпу и вышел из дому.

На улицах было многолюдно. Город кишел слухами: «Японские войска уже стоят за Ланг-соном! Японские корабли в заливе! Японские самолеты летают над городом!»

Из города тянулся нескончаемый поток повозок, груженных домашним скарбом. На ручных тележках и велорикшах везли продукты, постели и даже дрова. Все это катилось, тесня и обгоняя друг друга.

Тоан шел навстречу людскому потоку. Его удивило, что в районе, где жила Нина, двери почти всех домов были наглухо закрыты. Он остановился у знакомой двери и позвонил. Потом еще раз. Никто не открывал. Это встревожило Тоана. Видимо, что-то случилось. Он стал яростно дергать дверную ручку.

Из окна соседнего дома выглянула пожилая женщина.

— Вы не знаете, Нина дома?

— Ее нет.

Тоан уже собрался уйти, но тут женщина спросила:

— А вы откуда? Как вас зовут?

— Я работаю вместе с ней в оркестре. Меня зовут Тоан.

— Обождите минуту.

Женщина захлопнула окно и, стуча деревянными сандалиями, вышла на улицу со связкой ключей.

— Значит, вы Тоан?

— Да.

— Она вам тут кое-что оставила.

Не понимая еще, что случилось, Тоан встревожился. Женщина отперла дверь и провела Тоана в гостиную. В комнате было темно — ставни были закрыты. Женщина включила свет. Хотя все здесь стояло на своих местах, Тоан сразу понял, что Нина уехала. На креслах и на столе лежал слой пыли, чувствовалось, что рука хозяйки давно уже ни к чему не прикасалась. Боже мой, куда же она уехала?

Старуха открыла шкаф, достала футляр со скрипкой и протянула письмо.

— Взгляните, это вам?

Тоан машинально протянул руку. Да, на конверте стояло его имя, но что это значит? Уехала? Куда? Тоан открыл ставни и стал читать.

— Будете уходить, не забудьте запереть дверь и занести мне ключи, — сказала старуха.

«Тоан, когда ты получишь это письмо, я, видимо, буду уже далеко. Я не пришла проститься, чтобы не причинять нам обоим лишнюю боль. К тому же я боюсь, что, если увижу тебя, у меня не хватит мужества решиться уехать и я останусь. Вещи уже собраны, вот только допишу тебе письмо — и в путь. Как пусто, как жутко в доме. Но отчего такая боль? Точно, уезжая, я отрываю от себя кусочек тела. Сейчас пишу и плачу. В этом доме я закрыла глаза своему несчастному отцу. Упокой, господи, его многострадальную душу! Здесь я томилась мечтами о счастье. Но в этом доме я его не нашла.

Нет, Тоан, я не упрекаю тебя! Теперь могу сказать тебе правду: я люблю тебя. Да ты и сам это знаешь. Люблю очень. Как бы ни было мне грустно и трудно, стоило лишь поймать мне твой взгляд, увидеть твою улыбку, и я забывала обо всем. Кажется, в эти минуты я была счастлива. И все же, Тоан, я не могу остаться. Мне сказали, что не сегодня-завтра закроют границу и японцы войдут сюда. Чтобы успеть, я должна ехать немедленно. Еду в Китай, но ты, конечно, понимаешь, что там я не останусь. Я поеду дальше, пока не увижу родину, мою Тулу, которую родители покинули двадцать с лишним лет назад. Не знаю, доживу ли я до этого дня! Но если доживу... я смогу наконец утолить свою тоску по России, терзавшую меня и отца долгие-долгие годы. Не знаю, что ожидает меня, но уверена, что все будет хорошо. Последнее время меня преследует какое-то зловещее предчувствие, мне все кажется, что и на мою страну обрушится война. Не могу избавиться от этого чувства. А случись такое, я никогда не прощу себе, что была вдали от родины. Господи! Неужели настанет день, когда я ступлю на родную землю, поклонюсь ей и поцелую ее. Только эта надежда еще придает мне силы. Но как трудно навсегда проститься с самым дорогим человеком. Ведь я уже никогда не увижу тебя, Тоан. Кажется, легче умереть...

Рука дрожит... Не могу сдержать слез... Ну, не буду больше. Видно, в этом безумном, страшном мире нет места для нашей любви!

Перед тем как уехать, хочу еще раз сказать тебе: не трать понапрасну силы. У тебя есть талант. Ты должен отдать его своему народу. Но настоящее искусство потребует от тебя огромного терпения и упорства. Да, терпения, точно мастеру, решившему из скалы высечь дворец. Я верю, ты добьешься успеха.

Боже мой, за мной уже пришли! Не знаю, что еще написать. Тоан, оставляю тебе отцовскую скрипку, он привез ее еще из России, и я играла на ней только дома. Храни ее всю жизнь, как память о человеке, который любил тебя. Прощай, Тоан! Желаю тебе много-много счастья! Целую тебя, любимый мой! Прощай.

Нина».

Тоан сидел у окна, опустив голову, не замечая, как бежит время.

Иногда он вскидывал голову и подолгу смотрел в окно, словно перед ним лежала дорога, по которой ему предстояло теперь идти одному. Какой же он глупец! Не сумел удержать свое счастье! Скрипка — вот все, что осталось у него от Нины!

Когда пришла соседка, чтобы запереть дом, Тоан тяжело поднялся со стула, взял под мышку футляр и вышел. Солнце уже садилось, небо на горизонте горело багровым заревом.

III

Весть о поражении французов дошла и до глухого полустанка. Старый Ты Гать выходил к каждому поезду, надеясь увидеть Хоя и разузнать подробности о последних событиях. Поздно ночью, когда все стихало, были слышны звуки сирены, доносившиеся из Хай-зыонга. Из городов без конца ехали беженцы.

Однажды утром в деревне появилась машина депутата Кханя, который приехал вместе с сыном. Верно, в столице теперь уже никого не осталось. Шли слухи, что скоро войдут японские войска. Да, видно, небесам неугодны больше мир и покой!

Однажды вечером вернулся домой и Хой. С камышовой кошелкой в руках, чуть сутулясь, он бодро шагал по улице. Поравнявшись с чайной старого Ты Гатя, он весело окликнул хозяина.

— Здравствуйте, Ты Гать! Как дела?

— Неужели учитель? Наконец-то! Я уж совсем вас заждался. Небось немало новостей привезли? Заходите, выпейте чайку. Чай у меня свежий, душистый.

— На этот раз, дедушка, новостей действительно много.

Хой уселся за стол.

— Немцы у французов отняли Францию! Сдались французы! Кто бы мог подумать, полмесяца и — полный разгром, полная капитуляция! Генералы сдавались в плен, как по команде. Впору прямо пожалеть их!

Старик слушал, поглаживая реденькую бородку.

— Вот как!.. Нда-а-а... Тогда и впрямь стоит пожалеть. Нет, господин учитель, значит, есть правда на небесах!

Старик то вставал, то снова присаживался. Наконец он взял черпак и дрожащей от волнения рукой стал наливать Хою чай.

— Теперь все! Теперь можно и умереть спокойно! Есть все же правда на небесах! Ну, а этот... черт его дери... Хоанг Као Кхай! Этот теперь где? Расскажите все по порядку.

Хой взял с подноса пустые чашки и расставил их на столе, обозначив линию фронта.

— Вот смотрите, — пояснил он. — Немецкая армия вела здесь все время незначительные бои. Французы сидели за своей линией Мажино и были уверены, что немцам ее не взять. А немцы и не подумали ее брать, они просто прорвались сбоку, вышли к морю и ударили с тыла, — говорил Хой, возбужденно жестикулируя над перевернутыми чашками. — Прямо-таки неслыханно, за какие-нибудь две недели немцы дошли до Парижа и взяли его без единого выстрела. И ни один из генералов не пустил себе пулю в лоб после такого позора. У нас в старину ни ружей, ни пороха не было, а дрались за свою страну годами. А когда пала столица, Хоанг Зиеу тут же покончил с собой. Французские же генералы объявили Париж «открытым городом»! Входи, бери!..

— Да-а-а... — задумчиво кивал головой Ты Гать. — Ну, и что же теперь будет, учитель?

— Французское правительство предлагает подписать договор о капитуляции. А пока что немецкая армия продолжает наступать. В день проходит до сотни километров.

Хой вдруг замолчал. Ему показалось, что за спиной у него кто-то стоит. Он обернулся. Действительно, какой-то парнишка молча стоял с двумя пустыми ведрами.

— Кто это?

— Разве не помните? Это Ка, сын тётушки Муй.

— А! Брат Соан?

— Он самый. Теперь он служит в доме Бат, продает лапшу.

— Как мама, Ка?

Парнишка подошел ближе и присел на землю.

— Спасибо, хорошо. А вы, дядя, рассказывайте, пожалуйста, дальше.

— Что же дальше! Не сегодня-завтра подпишут договор о капитуляции. Вот и все.

— Ну, а с нами что будет? — спросил Ты Гать.

— В газетах пишут, что японцы требуют пропустить в Индокитай свою контрольную миссию. Причем требуют так, что французам, наверное, придется согласиться.

— Понятно. Как говорится: сойдет вода из пруда и ряска на дно ляжет. Раз Франция сдалась, так здесь французам и трепыхаться нечего. Вы вот что мне скажите, учитель: что за люди эти японцы? Как они к нам относятся?

— Ну, об этом, дедушка, я не берусь судить. Надеюсь, все будет хорошо.

— В прежние времена слыхал я их песню об Азии. Так что вроде бы должны иметь сочувствие.

— А, помню! «Азия — первый континент...» — гимн Тонкинской школы. Старик Май учил нас этому гимну. Поживем — увидим. Ждать-то недолго осталось. Ну ладно, я, с вашего позволения, пойду.

Хой поднялся. Старик пошел его проводить и все улыбался, хитро щуря глаза. «Как не пожалеть! Нет, есть правда на небесах, есть!..»

Хой поспешно зашагал по дороге. Ка побежал за ним.

— Ты разве не домой?

— Нет, я к реке за водой.

— Сестра все еще у депутата?

— Да. Она серьезно больна. Боюсь я за нее.

— Ну что ты! Поправится.

— А ваши, наверное, здорово обрадуются. Тетя Тхао все время ходила на станцию, встречала поезда. А вчера Донг вернулся из Хайфона. Ну ладно, я пойду, до свидания.

Вечером вся семья собралась за ужином. Хой и Донг не были дома больше года. Хой работал в Ханое, а Донг учился в хайфонской школе. В деревне оставалась Тхао с детьми и свекром. И лишь под Новый год вся семья собиралась вместе, чтобы провести праздники дома. В эти дни забывались обычно повседневные тревоги и заботы о хлебе насущном. Однако на этот раз настроение у всех было тяжелое, никто не знал, куда повернут события. Сейчас всем хотелось быть вместе, сообща как-то легче переносятся трудности и невзгоды. Тхао в этом нуждалась больше всех. Она знала, что теперь семье придется туго, ведь Хой стал безработным, его школа в Ханое снова закрылась. А у Донга вообще не было никакой работы. На аптеку же да на жалкие приработки Тхао при двух детях надежда плохая. Но, как говорится, лучше голодать, да быть вместе. Все-таки в доме появились мужчины. Чтобы как-то отметить приезд мужа и деверя, Тхао раздобыла полбутылки вина, поджарила арахис, приготовила мужчинам яичницу. Дети уже поели, но все еще вертелись у подноса. Хиен сидела рядом с дедушкой, а Ван забралась на колени к отцу. Она то и дело протягивала руку к блюду с арахисом.

Хой рассказывал последние новости. Возбужденный вином, он с удовольствием говорил о быстром и позорном поражении французов. Старик Зяо слушал молча. Рассказ сына вызывал у него не радость, а скорее тревогу. Если заявятся к ним японцы, тогда скажи прощай французскому языку. В свое время им пришлось уже вместо иероглифов учить латинские буквы. А теперь может случиться, что снова придется учить иероглифы, и многолетняя учеба Донга полетит к черту. Старший-то сын имеет профессию, о нем можно не беспокоиться. А Донг? Этот и в интеллигенты не выбился, и от крестьянства отошел! Кто мог подумать, что так обернется дело! А чтобы выучить японский, придется снова засесть за иероглифы. Хорошо, что дети с его помощью одолели учебник «Три тысячи знаков». Все-таки кой-какой запас есть. Правда, только подумаешь об этом, так тошно делается.

Погруженный в свои мысли, Зяо лишь краем уха прислушивался к разговору. Время от времени он брал палочками кусочек яичницы, давал Хиен, грустно вздыхал и гладил девочку по голове. После того как «французская тема» была исчерпана, перешли к местным новостям.

— Утром на рынке, — сообщил Донг, — встретил депутатскую жену. Спрашивала, не вернулся ли ты. Почему, говорит, никогда не зайдет в гости?

Хой расхохотался.

— Что это она вдруг стала такой гостеприимной!

— Ничего удивительного! — сказала Тхао. — Треснул верхний жернов, так треснет и нижний. Теперь они все будут сладкими, как патока!

Старый Зяо был явно недоволен словами снохи.

— Ишь какая языкастая! Нельзя так! Надо ценить, что они стали держать себя с народом скромнее. Я думаю, не мешает вам как-нибудь сходить к депутату.

Тхао отвернулась, чтобы скрыть улыбку, а Хой продолжал смеяться.

— Подумать только! Как это я удостоился внимания такой важной особы. Гляди, еще сама в гости к нам заявится!

— В Хайфоне я недавно встретил Лока, — сообщил Донг.

— Сына Дьема?

— Да. Он закончил училище и получил звание сержанта. В военной форме его не узнать. Стал артиллеристом. Я его встретил как раз перед их отъездом в До-сон на стрельбы.

— Ты давно виделся с Дьемом? — спросила Тхао мужа. — Жаль Лока, такой всегда был скромный малый. Старик-то все еще сердится на него? С тех пор как умерла тетушка, Дьем вроде бы умом тронулся. А тут еще единственный сын из дому ушел. С кем же ему жизнь доживать?

— Лок мне все рассказал, — продолжал Донг. — Он обиделся на отца за то, что тот грубо обошелся с ним. Отец заставлял его жениться, Лок отказался. Тогда отец наорал на него, заявил, что он не почитает родителей. А когда Лок ушел в военное училище, старик обвинил его в измене родине. В тот день мы с Локом долго говорили. Он просил передать всем привет.

— Я так и знал, что парнишка сбежал, обидевшись на старика. Но кто мог подумать, что он поступит в эту злосчастную школу...

— Может, немного позже ему позволят вернуться? — робко спросила Тхао.

— Он не вернется! — убежденно сказал Донг. — Он ведь не случайно туда пошел, у него была цель. Он сказал, что только во время войны французы разрешили вьетнамцам учиться военному делу и даже артиллерии. Надо, говорит, воспользоваться этим случаем. Кто знает, придет день, и военные знания могут потребоваться родине...

Хой удивился. Вот как! Этот Лок, оказывается, не такой уж легкомысленный парень.

— В каком же звании он теперь?

— Он унтер-офицер, папа, а это уже почти офицерское звание.

— Ничего себе! Небось и оклад ему положили немалый?

Не дождавшись ответа, старик пригубил свою рюмку.

— А ты знаешь, брат, ведь я сдал на бакалавра первой степени, — неожиданно заявил Донг.

Хой даже подскочил.

— Не может быть! Когда, где?

Старого Зяо это заявление тоже ошеломило.

— Решил — будь что будет, — стал рассказывать Донг, видя изумление родных. — Подумал: денег в доме не хватает и если я буду учиться, как все, то только на будущий год получу диплом, и то еще неизвестно. Вот и подал заявление, чтобы допустили к экзаменам. Прикинул, если сдам — сэкономлю целых три года и смогу давать частные уроки. А там поступлю на работу и буду готовиться на вторую степень. Ну а провалюсь — оставлю учебу и пойду работать. Знаешь, я боялся, что ты будешь меня ругать, поэтому в Ханое остановился у дяди Дьема. Мне, правда, повезло. Еще немного, и я провалил бы английский. Зато на математике набрал много очков. Это меня и спасло. После экзаменов сразу же уехал в Хайфон. Не стал дожидаться. Там из газет узнал, что сдал.

— Так ты действительно сдал на бакалавра? — не унимался Зяо.

— Действительно, отец. У меня даже газета сохранилась.

Донг принес номер «Французского Индокитая», где в разделе объявлений были напечатаны фамилии абитуриентов, сдавших экзамены.

— Да, Ле Ван Донг, группа В.

— Группа В — это группа сдававших самостоятельно.

— А может, это твой однофамилец?

— Нет, в группе В был только один Ле Ван Донг.

— Вот это здорово!

Зяо разволновался, он все еще не верил, что его сын — бакалавр.

— Это только первая степень, — сказал Донг, — настоящим бакалавром я стану, когда сдам на вторую.

— На будущий год сдашь и на вторую. Голова пролезла, хвост не застрянет!

Хой снова взял газету.

— Посмотрим, кстати, сдал ли депутатский сынок.

— Ищи в А, — сказал Донг. — Ученики из Саро сдавали в этой группе.

— О, тут их несколько десятков! Как же, ученики французской школы! Посмотрим на Т. Тао, Тхиеу... и все. Нашего Тыонга не видать...

Тхао рассмеялась.

— Значит, депутатского сынка «прокатили». А наш Донг — умница. Всего двенадцать человек сдали, и он среди них.

— Что же ты теперь думаешь делать? — спросил Хой брата.

— Думаю на будущий год поехать в Ханой, поступить в частную школу. Буду изучать математику. Ну и попробую устроиться на работу. Буду учиться и работать. У меня математика хорошо идет. Если удастся, стану математиком.

— Ладно, моли бога, чтоб у нас все успокоилось, — заключил Зяо, — тогда и брат поможет доучиться. А то, гляди, так повернется, что вся твоя учеба полетит псу под хвост.

Слова старого Зяо заставили всех умолкнуть. В бутылке еще оставалось вино, но пить его никто уже не хотел.

IV

Было уже за полночь, а Хой и Тхао все еще сидели за столом и тихо, вполголоса разговаривали. Как всегда, Тхао выкладывала мужу сельские новости. Шоан недавно выдала старшую дочь. Зять работает десятником где-то на строительстве дороги. Кан продолжает пить лекарства, надеется произвести на свет продолжателя рода. Поругался с Зяо из-за того, что свекор будто давал ему слишком слабые лекарства. Теперь лечится у рыночного лекаря. А какое лекарство ему поможет? Мо, став второй женой Кана, раздобрела, но все еще не беременеет. Старшая жена воспылала к ней лютой ревностью. Что ни день, то у них драка, перебили все чашки и миски, ни банки, ни склянки не осталось. А Тинь приехала навестить отца как-то в феврале. Она сейчас в Хайфоне, выступает в каком-то дансинге. Подъехала на машине с каким-то китайцем к самой переправе. Разодета, как принцесса, отцу подарки привезла. А тот ее изругал на чем свет стоит и прогнал.

У депутата играют все так же, день и ночь. То Новый год, то весенние праздники, то еще что-нибудь. И по каждому поводу собираются. Сколько семей разорили! Только и слышно: тот проиграл, тот выиграл. Со всего района игроки к нему тянутся, дня не обходится без драки. Играют все — и прыщавый Лонг, и староста, и его секретарь, и всякие сельские чиновники. По нескольку дней кряду играют. Как-то привезли с собой даже печать и книгу купчих сделок. Как кто проиграется и решит продать дом и землю, так тут же и оформляют все. Уж на что Лыу прижимист, но и тот не удержался, спустил десятка три донгов, а потом долго ходил возле дома, все не решался показаться на глаза супруге. Попадись он ей тогда, она б его в землю живьем закопала!

Хой не удержался от улыбки.

— Ты не встречала Дон? Как у нее с мужем? Золовка небось командует ею?

— Не скажи! Дон тоже палец в рот не клади.

— Я тут, на станции, встретил Ка, говорит, что Соан тяжело больна. Это правда?

— Правда. Помрет, наверное. Ведь ни лекарств, ни ухода. Недавно Муй забрала ее домой. Кой пригласил доктора, тот говорит, у нее тиф, и не известно, перенесет ли она его. Доктор оказался очень порядочным, взялся лечить пока без денег, нет у них денег-то. — Тхао с минуту помолчала и продолжала раздумчиво: — И отчего люди такие подлые! Ведь девчонка работала на них столько лет, а как заболела, бросили подыхать как собаку. Ты как-нибудь загляни к тетушке Муй.

— Обязательно.

— Скажи, чтоб продолжали лечить, может, выживет. Так ее жалко! Если мы не поможем, им не на кого надеяться. Откуда Муй взять денег на лекарство...

Тхао невольно посмотрела на дочку. О небо! Если с ее детьми случится несчастье, она с ума сойдет!

Хой и Тхао начали уже было дремать, как вдруг до них донесся женский плач и причитания: «Сыночек! Родной мой!..»

Хой привстал и прислушался.

— Это Диеу, — прошептала Тхао.

— Что с ней?

— Оплакивает сына. Его взяли в солдаты в прошлом году. Недавно она узнала, что несколько французских кораблей с солдатами были потоплены в море, так теперь она почти каждую ночь плачет.

Надрывный плач не умолкал.

Тхао лежала, тесно прижавшись к мужу. Нет! Лучше любой голод и нищета, только бы небо не отнимало никого из семьи! И откуда только берутся эти напасти! Тхао обняла мужа. Боже, какое счастье быть вместе с любимым, чувствовать вот так, на своей щеке его теплое дыхание... Они с Хоем живут в разлуке почти круглый год. Уже лет восемь, как женаты, а посчитать, сколько прожили вместе, так и восьми месяцев не наберется. От этих мыслей Тхао стало совсем грустно, она прижалась к мужу и спрятала лицо у него на груди...

Уже под утро Хой снова проснулся от плача тетушки Диеу. Тхао спала, но рука ее лежала на груди Хоя. Он осторожно взял в свои руки ее ладонь. Какие жесткие, натруженные руки!.. Ведь это только считалось, что он содержит семью, а что там оставалось ей от нескольких жалких донгов, которые он ежемесячно присылал ей из Ханоя. Он экономил, как только мог, и на еде, и на одежде, и на плате за жилье. Но все же из своих двенадцати донгов мог посылать семье только шесть. Из них четыре нужно было отправлять Донгу: два на учебу и два на пропитание, так что Тхао оставалось всего около двух донгов. Вот и вертелась она круглый год как белка в колесе, чтобы прокормить себя, свекра и детей. И свой участок обрабатывала, и к другим нанималась, и на рынке умудрялась торговать. Но никогда не слышал Хой от жены ни слова жалобы или упрека. Каждый раз, когда он приезжал из Ханоя, она старалась приготовить для него что-нибудь повкуснее. В молодости Тхао была хорошенькой, а теперь щеки ввалились, плечи заострились, руки стали худые. Только глаза были по-прежнему красивые, ласковые...

Хой ушел с головой в свои невеселые думы. Теперь будет еще труднее! Время настало смутное. Его несчастная школа опять закрылась и не известно, откроется ли еще. Так что теперь он фактически безработный. Кто же будет кормить семью? Опять Тхао? Неужели и ему придется жить за счет жены? Сколько лет он потратил на ученье, и, выходит, все зря!

Тетушка Диеу перестала плакать, но Хой уже не мог заснуть. В голове неотвязно вертелся вопрос: «Что делать? Что теперь делать?» Однако ответа на него он так и не находил. Удивительно! У него есть голова на плечах, есть руки, он умеет работать, а приложить свое умение негде. Что ему делать в этой деревне! Кому нужны здесь его знания?

Хой припомнил тот вечер в сентябре прошлого года, их беседу с Кхаком. Где теперь Кхак? Кхак говорил, что в их жизни должны наступить перемены, что людям больше невмоготу так жить. Верно! Вот ему, Хою, уже невмоготу. Но он не видит никаких перемен. Жизнь зашла в тупик, из которого нет выхода!..

Мысли текли вереницей, сознание затуманилось, и Хой снова задремал...

«Ку-ка-ре-ку!» — раздался предутренний крик петуха. Тхао осторожно встала и на цыпочках прошла в угол комнаты будить Хиен.

— Вставай, Хиен, пойдем лущить рис.

— Мамочка, милая, дай еще немножко поспать, — захныкала Хиен.

— Тише, папу разбудишь. Одевайся и помоги мне. А за работу мы получим рисовую крошку и сварим кашу.

Покончив с завтраком, Зяо стал тщательно одеваться.

На вопрос Донга, куда это он собирается, старик ответил неопределенно:

— Надо сходить в одно место. А ты побудь дома. Если кто придет за лекарством, попроси обождать. Я скоро вернусь.

Вернулся Зяо в полдень, лицо его радостно сияло.

— Поди сюда, Донг, — позвал он сына. — Я сейчас был у депутата...

— Незачем было туда ходить! — отрезал Донг.

— Как это — незачем! — обиделся Зяо. — Молоко еще на губах не обсохло, а туда же, грубишь отцу.

Донг ничего не ответил и пошел приводить в порядок водоем. Зяо, закурив трубку, стал рассказывать невестке и Хою о своем визите к депутату. Приняли его хорошо, и он сумел пристроить Донга на работу. Жена депутата, узнав, что Донг сдал на бакалавра, решила пригласить его репетитором к дочери на все летние каникулы. А насчет оплаты, говорит, пусть не беспокоится. Ей и семи донгов в месяц не жалко ради такого дела.

— Завтра же пусть оденется получше и идет, не то поведем его силой.

Хой улыбнулся.

— Ну, зачем же вести. Он и сам пойдет.

— А если он им понравится, то сможет у них долго работать. Они люди нужные. Глядишь, и в другом в чем помогут.

— Как же, держи карман шире!.. — усмехнулся Хой.

— Какие вы все умные стали! — пробурчал недовольный Зяо. — Противно слушать! Вот возьми, почитай. Шел мимо рынка, взял у фотографа. Потом отошлешь назад с Хиен. — Зяо протянул сыну газету.

— Так и есть! — воскликнул Хой, раскрыв газету. — Французы не выдержали! Двадцать девятого японская контрольная миссия вступит на территорию Индокитая.

V

Каждый день приносил новые вести: японская контрольная миссия, возглавляемая генералом Нисихара, прибыла в Ханой; три японских самолета пролетели над Ханоем и приземлились на аэродроме Зя-лям; генерал Нисихара имел дружескую беседу с генерал-губернатором Катру; японцы, разделившись на группы, отправились в провинции Ланг-сон, Као-банг, Ха-зянг, Лао-кай и Хай-фонг; японский торпедный катер вошел в хайфонский порт; генерал-губернатор Катру объявил запрет на ввоз товаров из Китая в Северный Вьетнам и издал приказ разобрать железнодорожное полотно вблизи китайской границы; правительство Петена назначило адмирала Деку генерал-губернатором Индокитая вместо генерала Катру...

В стране стало спокойнее, но это никак не отразилось на положении школы «Бать-май». Она и раньше-то едва сводила концы с концами, а теперь директор вынужден был объявить о распродаже школьного имущества в уплату долгов. Хою сообщил об этом в письме его старый приятель, учитель Хуан.

«Ну и черт с ней!» — решил Хой, прочитав письмо.

Правда, до сих пор он хватался за эту школу, как утопающий за соломинку. Но вот теперь соломинки не стало, и надо было искать себе другое занятие. Конечно, это не так просто, но зато он избавится наконец от положения бедного учителя частной школы. Сколько лет эта школа отнимала у него и силы, и способности, и надежды!

Хой решил писать. Он не мечтал, разумеется, стать вторым Гюго или Толстым, но уж что-нибудь в духе этих бесчисленных любовных историй, с их фальшивыми страданиями, которые изо дня в день печатались в газетах, он как-нибудь напишет. Только все это порядком осточертело читателям. Нет, он будет писать о простых деревенских парнях, об их трудовой жизни. Его перо будет правдивым и беспощадным!

Меню в семье стало заметно скуднее. Мелкая торговля с лотка не давала никаких доходов. Товары дорожали с каждым днем. Времена настали такие, что на торговле наживались лишь те, у кого было много денег. Они скупали товары, придерживали их и потом продавали втридорога. А на долю лоточников вроде Тхао оставались одни убытки.

Хой почти не выходил из дому. Целыми днями он сидел, согнувшись над письменным столом в темной угловой комнатушке. И только, когда совсем уставал писать, выходил во двор заняться по хозяйству: готовил корм свиньям, нарезал из бамбука лучины.

Иногда, вечером, он вместе с Хиен отправлялся на край деревни, к тетушке Муй. Здесь его очень уважали и почитали за человека высокообразованного. Мало того, для тетушки Муй Хой был еще и благодетелем: ведь старый Зяо бесплатно лечил Соан. Кой, вернувшись в село, вскоре после новогодних праздников, жил теперь в старой хижине Мама. Тетушку Муй часто навещали и Дон с мужем. Они приходили обычно поздно вечером, разжигали очаг и, сидя у огня, говорили о своих делах. Хой любил послушать их, часто засиживался здесь допоздна. Ему было хорошо с этими простыми, искренними людьми.

Тхао стало поташнивать, наблюдательная Дон сразу приметила это, а Хой отшучивался:

— Вот черт! И так жить не на что, а жена опять рожать вздумала. И с чего бы это! Тут недавно взялся помочь ей рис молоть, так даже в глазах потемнело от слабости.

Дон улыбнулась.

— Такие тощие да сутулые самые плодовитые и есть. Вот увидишь, сколько она тебе еще нарожает.

— Я ведь теперь не учитель, я безработный. Вот поеду в Ханой, буду ходить по улицам замки чинить, ключи подгонять. И работа не тяжелая и заработать можно! Знал я одного такого мастера-ключника. В замках едва разбирался, но раздобыл где-то связку ржавых ключей и стал промышлять. Возьмет, бывало, ящичек под мышку и отправляется на работу. Бродит и высматривает, не уйдет ли какая хозяйка к знакомым или в магазин. Стоит кому уйти из дому, этот ключник тут как тут. Сунет гвоздь в замочную скважину и сломает замок. Хозяйка приходит, а дверь не открывается. Что делать? Куда бежать? Муж скоро придет, а у нее и обед не готов. Тут-то наш ключник и появляется. Идет не спеша, потряхивает связкой ключей: «Кому замки чини-и-ить!» Обрадованная хозяйка бросается к нему, на любую плату согласна. Большие деньги зарабатывал, пройдоха!

Иногда Хой уговаривал Коя ехать с ним в Ханой.

— Поедем! Вместе будем работать. Еще есть замечательная профессия! Нужно только достать деревянный ящик и две лупы, вроде тех, что у часовщиков, и «волшебный фонарь» готов. А внутри поставим керосиновую лампу и приделаем пачку открыток. Ведь через лупу эти открытки кажутся величиной с картину. А я сочиню к ним текст поскладнее, вроде: «Самое чудесное из всех чудес природы! Знаменитая пещера Хыонг-сон! Река на фоне скалы!» А сними любую гору, кто там разберет, та это гора или не та. За сеанс одно су. Дешево и сердито! Как наступит вечер, ты ящик на плечо и на рынок. Ребята вокруг будут толпиться, не оторвешь. Да что ребята, сам бы за деньги смотрел. Разве плохо? И хлопот никаких, и заработок хороший. К тому же девушки за тобой косяками ходить будут. Точно тебе говорю!

Кой фыркал от смеха.

Но бывало, и Хой сетовал на судьбу.

— Профессия учителя — сплошной обман, — с грустью говорил он. — Почти все ученики у меня были дети лодочников, лоточников... Голытьба, полунищие. Одеты кое-как, вечно грязные... Рис, наверное, видят раз в день, мяса и не нюхают. В учебниках написано, что не следует переедать мяса, что это вредно для здоровья. Надо, мол, иногда исключать мясо из меню. У одного моего ученика шестеро братьев и сестер. Старшей сестре пришлось пойти на панель, чтобы кормить остальных. По вечерам гостей приводит домой. А на экзаменах ученикам дали тему для сочинения: «Опиши, как твоя семья проводит вечер». Проучатся такие ученики несколько месяцев и уходят, потому что нечем за учебу платить. И с богатыми плохо. Сам директор гнет перед ними спину. В классах эти сынки хулиганят, а попробуй наказать, так они в тебя чернильницей запустят. Ну а костюм-то один на все сезоны. Вот и начинаешь выводить чернильные пятна всеми способами. Да на тебя же такой хулиган еще и родителям пожалуется. А те к директору: «Что это, де, ваш учитель придирается к мальчику».

— Неужели и впрямь такое в школах творится? — робко спрашивала тетушка Муй.

— Еще бы! Вот я и решил сменить профессию. Впрочем, это все одни разговоры. Стоит увидеть ребят, как опять тянет в школу.

И Хой улыбался. Он понимал, что дело тут не в профессии. Тяжела жизнь. А уж если говорить откровенно, то только занятия в бедных пригородах Ханоя придавали его жизни какой-то смысл. Нет, он не забудет своих мальчишек! Тама, например. Волосы растрепаны, а мордашка такая смышленая. Однажды пришел к Хою и плачет — мать не смогла собрать три хао за учебу: полицейский оштрафовал ее за торговлю в европейском квартале. Или Сать, который посещал только утренние занятия, а весь день продавал с лотка конфеты. Его тоненький голосок звенел на всех трамвайных остановках. Эти ребята были очень послушны и любили Хоя. Как они радовались, когда узнавали что-нибудь новое, что Земля, например, вращается вокруг Солнца, или когда смогли сами написать: «Моя родина — Вьетнам». И, видя эту радость, Хой забывал все свои невзгоды. Только такие ребята, как правило, оставались недоучками, они либо шли работать в прислуги, либо вообще исчезали неизвестно куда. Так ежедневно, ежечасно общество теряло столько светлых умов, столько прекрасных натур. А ведь они могли бы создавать для него и материальные и духовные ценности. Нужно было спасать их во что бы то ни стало! Хой не раз думал об этом, но он был бессилен сделать что-либо, бессилен был бороться против этой чудовищной общественной машины, которая уничтожала пытливые умы и светлые души.

А теперь у него отняли и это последнее. Нет! Он не будет сидеть сложа руки. Он будет бороться! И Хой с еще большим рвением брался за перо. Он решил написать об этих детях несколько рассказов. Поначалу Хой относился к своему новому занятию с некоторой иронией, но незаметно для себя увлекся. Свои рассказы Хой писал на жизненном материале, так что ему не приходилось ничего выдумывать. Вечера у тетушки Муй оставляли много впечатлений. Прежде Хой считал, что хорошо знает жизнь крестьян, но, как оказалось, это было далеко не так, и он стал меньше говорить, а больше слушать, наблюдать.

Закончив очередной рассказ, Хой тут же рассылал его в ханойские газеты и журналы и с нетерпением ждал ответа. Но дни шли, а рассказы никто не печатал. Однако Хой упорно продолжал писать, хотя ему уже было ясно, что он зря переводит деньги на почтовые марки.

VI

С тех пор как Кой вернулся в деревню, две лачуги на окраине у реки будто ожили. Кой перекрыл крышу в доме, где прежде жил Мам, и почти каждый день заглядывал к тетушке Муй, где всегда находил себе какую-нибудь работу. Если б не Кой, тетушке Муй совсем плохо пришлось бы в это тяжелое время, когда Соан находилась между жизнью и смертью.

В тот день, когда Муй на своей спине принесла больную Соан домой, у нее почти не осталось никакой надежды. Круглые сутки Соан горела как в огне и все время бредила. Этот бред открыл старой Муй многое. Сколько же, оказывается, мужества у ее маленькой девочки! Каким мучениям подвергалась она в доме депутата и все молчала, чтобы не расстраивать мать! Порой Муй казалось, что ее Соан уже умерла: глаза у нее закатывались, она лежала без единого движения. Но видно, не порвалась еще ниточка, которая связывала девушку с жизнью. После кризиса Соан начала поправляться. Она теперь выпивала немного воды и съедала несколько ложек рисовой каши. Как-то она заговорила:

— Мама, это ты?.. Я давно болею?.. Знаешь, мама, если я поправлюсь, ты не посылай меня больше туда, хорошо?..

— Хорошо, доченька, — успокоила Соан мать, — хорошо, только поправляйся, родная, поскорей. А поправишься, будешь жить дома.

Все эти дни Муй не решалась ни на минуту оставить Соан одну. Приготовит лекарство, сварит кашу, постирает и снова бессменно дежурит у постели. А если уходила на реку полоскать белье, ее терзал страх: вдруг Соан станет хуже и она умрет. И так день за днем, ночь за ночью...

Ка каждый день прибегал со станции: то рису принесет в платочке, то горсть креветок, то зелени. Посидит немного дома и как заслышит паровозный свисток, тут же срывается — и на станцию. Ка вытянулся и похудел. И ведь лет-то не так много, а уже чувствует себя чуть ли не старшим в доме. Домой без гостинца ребятам не приходит. Хюе и Бау обязательно принесет либо по конфете, либо по банану, а то и целый кусок сахарного тростника.

Кой на время болезни Соан забрал ребят к себе и сам ухаживал за ними. А когда Соан было особенно плохо, приходил по ночам сменить тетушку Муй у постели больной.

Однажды после ночного ливня выдалось приятное прохладное утро. Тетушка Муй, утомившись, прикорнула у кровати.

— Мама! — услышала она сквозь дрему слабый голос Соан и тотчас же вскочила.

Соан лежала с открытыми глазами.

— Дай мне попить, мама.

— Как ты себя чувствуешь, доченька?

— Лучше... Сегодня хорошо. Прохладно... Дай мне попить.

Муй стала поить ее с ложечки. Соан жадно глотала воду.

— Хватит. Открой, мама, дверь, чтобы посветлее было. А где Хюе, Бау?

— Их на время забрал к себе Кой, они пока у него живут.

— А Ка? Его тоже нет дома? Ты позови их, пусть придут, посидят со мной.

— Хорошо, а ты поспи еще. Я их потом позову.

Соан замолчала. А Муй все поглядывала на дочь. И радостно было ей, и тревожно. Ей все казалось, что дочь заговорила, чтобы проститься с ней. С чего это ей вдруг захотелось повидать детей? В сознании тетушки Соан сейчас была человеком, соприкоснувшимся с иным миром, повидавшим то, чего никогда не видела она, старая Муй.

Соан продолжала молча лежать, уставившись в пустоту широко раскрытыми глазами. Время от времени она беззвучно шевелила губами. Потом она подняла свою худую руку и стала внимательно ее рассматривать. Глаза у нее по-прежнему горели, как два уголька.

— Мама, когда я была без сознания, мне привиделся отец.

Муй совсем перепугалась.

— А как ты его видела, дочка?

— На расстоянии. Он стоял на высоком доме и все звал меня, а голоса его я не слышала.

У Муй от ужаса волосы зашевелились на голове, и она мысленно взмолилась: «Смилуйся, отец, не бери дочь к себе». А Соан продолжала смотреть куда-то вдаль, точно перед ее глазами вставали диковинные картины, о которых она никому не хотела говорить.

— И Мам куда-то ушел! Я, наверное, совсем худая стала, некрасивая. Да, мама?

Старая Муй не знала, что и отвечать. Соан опустила руку, ее губы тронула слабая улыбка, такая жалкая, что у Муй навернулись на глаза слезы.

— Мам скоро вернется. Он сегодня вернется, вот увидишь!

— Ладно, дочка, спи. Как это он может вернуться сегодня?

Соан бросила на мать взгляд, полный упрека, и отвернулась. Муй поняла, что дочь обиделась, но не решилась продолжать разговор на эту тему и занялась приготовлением завтрака.

— Мама, — вдруг сказала Соан, — не надо готовить завтрак, я все равно не буду есть. У меня во рту горько. Поставь лучше воду подогреть, я хочу помыть голову. И дай мне гребешок, я расчешу волосы.

— Что ты надумала, дочка? Ты ведь больна, тебе нельзя мыться.

— Ничего, я уже поправилась. Поставь воду. Мама, у меня очень худое лицо? Скоро Мам вернется. Ты что, не слушаешь меня, что ли?

Соан приподнялась на локтях и нахмурилась. Муй совсем растерялась. Ну конечно, это она перед смертью. Иначе зачем же ей вдруг понадобилось умываться и причесываться...

Тетушка Муй бросилась к постели.

— Умоляю тебя, доченька, поешь кашки и постарайся заснуть.

— Не буду! Дай мне гребешок и теплой воды, хочу прополоскать рот и умыться. Прошу, прошу тебя, а ты будто не слышишь. — Соан заплакала.

— Ну, хорошо, хорошо! Иду греть воду. А ты ложись.

— Сначала дай мне гребень!

Соан зажала в руке гребень и только тогда позволила матери уложить себя. Подняв дрожащую руку, Соан еще раз посмотрела на гребешок и успокоилась. Видимо, она утомилась и теперь, тяжело дыша, задремала, устало смежив веки.

Муй сидела молча, не решаясь шевельнуться. За много дней Соан, кажется, впервые заснула спокойно. На бледном лице выступили острые скулы. Бескровные губы приоткрылись. Дыхание сделалось чуть заметным. В сердце Муй слова начал закрадываться страх: может быть, дочь отходит сейчас в иной мир? Но Соан открыла глаза и снова задышала тяжело. Она опять поднесла к глазам руку с гребнем.

— Поставь же воду, мама, чтобы я успела вымыть голову. Ведь Мам вот-вот вернется домой...

Муй, конечно, знала о тайной любви дочери к Маму, но никак не думала, что чувство это такое сильное. У старой Муй сердце разрывалось на части.

Наконец она умыла и причесала дочь, аккуратно заплела ей косы. Соан выпила лекарство, проглотила несколько ложек рисовой каши и теперь, успокоившись, дремала. Однако при каждом шорохе тут же открывала глаза и смотрела на дверь.

К вечеру Соан стало плохо. По ее лицу ручьями стекал пот, Муй едва успевала его вытирать.

Вечерняя духота кончилась грозой. Шум ливня заглушил все остальные звуки. Вода стала проникать в комнату.

Светильник едва горел.

Муй закрепила дверь веревкой, чтобы ее не сорвало ветром, вывернула фитиль поярче и накрыла Соан одеялом.

Соан проснулась и лежала, прислушиваясь к шуму грозы.

— Как ты себя чувствуешь, дочка?

— Это дождь, мама? Помоги мне сесть.

Муй стала приподнимать дочь да так и оцепенела: весь подол рубашки Соан был в крови.

— Боже мой! — закричала Муй сама не своя. — Что это с тобой, дочка?

— Он сейчас придет, мама!.. Он сейчас придет...

Соан откинулась на кровать, широко раскрыв невидящие глаза. Муй натянула на дочь одеяло и поднесла светильник к ее лицу. Оно бледнело на глазах.

— Соан, Соан! Что с тобой?

Муй выскочила во двор под проливной дождь и стала звать Коя.

Кой сразу прибежал.

— Соан! Соан! Это я, Кой, ты не узнаешь меня? — он опустился на колени у кровати.

Соан не отвечала.

— Пойду приведу лекаря! — Кой надел нон и выскочил из дому.

Лицо Соан сделалось совсем белым, а круги под глазами еще темнее, на щеках и у подбородка выступили пятна — черты смерти все явственнее проступали на нем.

— Соа-а-ан, доченька... — всхлипывала Муй.

Вскоре пришли Хой и Зяо. Все столпились у кровати больной.

— Не волнуйтесь, тетушка, — сказал Зяо, — пока ничего страшного нет. — Зяо пощупал у Соан пульс, приподнял ей веки. — Я тут принес кое-какие травы, заварите их и дайте ей выпить. Это остановит кровотечение. А вот это лекарство давайте понемногу ночью. Завтра утром посмотрим, ей должно быть лучше.

Все ушли, остался только Кой. Он помог старой Муй напоить Соан отваром из трав. Теперь Соан лежала спокойно. В мерцающем свете светильника Кою даже показалось, что лицо больной начало розоветь, пятна на щеках и подбородке стали исчезать. Дыхание сделалось ровнее. Соан спала, плотно закрыв глаза.

Начало светать.

— Теперь будет жить, — сказал Кой тетушке Муй, — ложитесь, отдохните немного, а я подежурю.

Кризис миновал. У Соан появился аппетит. Ей все время хотелось есть.

Каждый вечер Ка приносил чего-нибудь, чтобы подкормить сестру, — немного вареного риса, горсть лапши, кусочек домашней колбасы.

И Кой, и Дон, и Куен, и соседи — все старались помочь Соан, так что о еде Муй не приходилось особенно заботиться. И хотя Соан питалась в основном рисом, бататом да кукурузой, она быстро шла на поправку. Вскоре у нее округлились щеки, постепенно она начала вставать и самостоятельно ходить по дому.

За много лет Соан впервые прожила у себя дома так долго. Кошмары недавнего прошлого отодвинулись куда-то, потускнели, остались по ту сторону болезни. Теперь Соан жила в кругу своей семьи, с добрыми, ласковыми людьми. Окруженная любовью, Соан даже похорошела. Черные глаза заблестели, щеки порозовели, на губах заиграла улыбка. Но с выздоровлением к ней вернулась тревога.

Как-то на рынке тетушка Муй встретила депутатшу. Та справилась о здоровье Соан и просила, чтобы она поскорее возвращалась на свое место, так как к Тыонгу понаехало много друзей и рабочих рук не хватало. Застенчивая и тихая по натуре, старая Муй почувствовала, что ее душит злость. Когда ее дочь была при смерти, о ней даже не вспомнили, а теперь, едва встала с постели, они уже ждут не дождутся, как бы поскорее заставить ее работать!

Кой теперь реже заходил к тетушке Муй и, когда бывал, почти всегда заводил разговор о Маме. Он слышал, будто Мама увезли в лагерь, куда-то в горный район. Но больше он толком ничего не знал. Кой очень переменился за это время. И самое удивительное — он вдруг начал читать. Непонятно только, где и когда он выучился грамоте. Время от времени к нему наведывались ребята дядюшки Зана. Они заходили обычно вечером — посидеть, попить чаю да поболтать. И только Соан да Хюе было известно, что, кроме них, изредка заезжал к Кою еще один человек, которого здесь никто не знал.

VII

К депутату Кханю приехали гости. Это были знакомые дочери и сына. Тыонга звали теперь на американский манер — Боб-Тыонг, а его друга — Гарри-Тхук. Он был сыном владельца плантации в провинции Фу-тхо. Гарри-Тхук приехал со своей сестрой Фи. Потом заявился Зунг, студент медицинского института, двоюродный брат Тхука. Приехали и дети губернатора Ви. Каждый вечер, нарушая сонную тишину сельского захолустья, в поместье шумела молодежь.

Как-то утром Боб-Тыонг приказал оседлать трех лошадей: он намеревался отправиться с друзьями в дальнюю прогулку.

— Я сяду на белую, — решительно заявил Гарри-Тхук, увидев оседланных коней.

— Смотри, она с норовом!

— Вот и хорошо, я люблю норовистых. А ты, Зунг, садись на серую, ты ведь еще никогда не ездил верхом.

Зунг стоял в нерешительности, поглядывая на лошадь, которая била копытом по кирпичному настилу двора.

— Мне все равно...

Боб-Тыонг вышел с ружьем за спиной, похлопывая по голенищу стеком.

— Серая — спокойная. А вообще эти лошади все скаковые. Отец купил их у месье Ви специально для верховой езды.

Нгует и Фи только что проснулись и вышли на веранду посмотреть на их сборы.

— Куда это вы?

Зунг поднял голову и приветственно помахал девушкам рукой.

— Bonjour[47], девушки, мы решили съездить в Донг-чиеу.

— А когда вернетесь?

— К вечеру, — бросил Боб-Тыонг в сторону веранды и молодцевато вскочил на лошадь. — А вы готовьтесь к вечернему балу. Au revoir[48]. Фи, mon coeur[49]! — Он приложил руку к сердцу и низко поклонился. Девушки расхохотались. Тхук тоже лихо вскочил на коня, но у Зунга нога застряла в стремени, и он никак не мог сесть в седло. Лошадь смирно ждала его, а он все похлопывал ее по шее и прыгал на одной ноге. Девушки на веранде заливались смехом.

— Что же никто не подсадит Зунга?

Зунг наконец кое-как вскарабкался на седло, он был весь красный от смущения. Его серый послушно тронулся с места.

За воротами Дон пасла коров. Она разговаривала с юношей в длинном белом платье, в пробковом шлеме, под мышкой он держал учебники.

— Bonjour, Донг! — крикнул Боб-Тыонг. — Твоя ученица еще не успела умыться.

— А вы куда так рано?

— Мы нарочно пораньше, чтобы не так жарко. Да, чуть не забыл! Послушай, Донг, передай Нгует, чтобы она пригласила Фата и Тяо на сегодняшний вечер, — бросил Тыонг и хлестнул лошадь. Кони сразу взяли крупной рысью.

Донг покраснел. Они обращаются с ним, как со слугой!

Донг вошел в приемную и сел в кресло. Увидев Дао, он попросил:

— Будь добра, скажи Нгует, что я уже пришел.

Дао ушла и через минуту вернулась.

— Она просила немного подождать. Хочешь, я принесу тебе кофе с молоком?

— Спасибо, я уже позавтракал.

Донг, конечно, соврал: с утра у него не было во рту ни крошки. Он сел к столу, за которым они обычно занимались, и стал машинально листать учебник. Его занятия с Нгует сводились к подготовке домашних заданий, которые она должна была выполнить за время летних каникул. Все было бы ничего, если б Нгует слушала них каникул. Все было бы ничего, если б Нгует слушала не больше. Едва Донг начинал объяснять, она отворачивалась, вертелась, а потом неожиданно заявляла: «Я все равно ничегошеньки не понимаю!» Донг краснел и начинал путаться. Тогда Нгует вставала: «Послушай, сделай сам это задание».

Послышался стук каблучков. Вошла Нгует.

— О-о! Почему же Дао не принесла тебе кофе?

— Благодарю, она предлагала, но я уже завтракал.

— А-а... Ну, как, решил вчерашние задачи по физике?

— Да, решил. И сейчас объясню их вам.

Нгует села за стол, но едва Донг раскрыл рот, как она протестующе замахала руками.

— Нет, не хочу! Оставь мне задачи, я потом спишу. А что у нас сегодня по расписанию? Геометрия? Ой, на этой геометрии я, наверное, вывихну себе мозги. А наш учитель по геометрии — прямо зверь, задает такие задачи, которые невозможно решить. Нет, мне их все равно не решить, сделай сам, а завтра объяснишь.

Уши у Донга сделались пунцовыми. Он встал и захлопнул учебник.

— Тогда я вынужден буду объявить вашей матери, что отказываюсь заниматься с вами.

Нгует насмешливо рассмеялась.

— Ой, смотрите, как он разошелся!

— Я не могу обманывать вашу мать и брать деньги за то, что делаю за вас домашние задания. Вы не выдержите переэкзаменовку, останетесь на второй год, тогда меня же будут упрекать.

— Об этом можешь не беспокоиться, меня все равно переведут.

— Возможно, но на вашем месте мне было бы стыдно переходить из класса в класс подобным образом. Скажу вам откровенно, я в жизни еще не встречал такой ленивой ученицы.

Теперь пришла очередь Нгует залиться краской. Ее, привыкшую только к лести, впервые в жизни вот так, в лицо, называли лентяйкой. И кто? Какой-то голодранец, у которого одно-единственное платье! Откуда у него эта спесь! И главное, она ничего не могла возразить: слова Донга были справедливы.

Донг надел свой шлем, собираясь уходить.

— Донг! — в голосе Нгует звучала не только обида, но и невольное уважение. — Останьтесь, я буду стараться...

Донг повесил шлем на вешалку и вернулся к столу.

— Хорошо. Итак, я объясню вам вчерашние задачи по физике.

Несколько минут Нгует терпеливо слушала его.

— Но что я такого сделала? — не выдержала она наконец. — Отчего ты так разозлился? Давай отложим этот урок до завтра. Обещаю тебе с завтрашнего дня учиться прилежно. А сейчас поедем кататься на лодке. Я и Фи приглашу. Ты умеешь грести?

Нгует выбежала из комнаты и через несколько минут появилась в сопровождении подруги.

— Знакомьтесь. Фи — сестра Гарри-Тхука, моя подруга. А это Донг. Ну, пошли! Но где же мой нон? Ты, Донг, спускайся и жди нас во дворе. Мы кое-что захватим с собой и придем.

Девушки в белых шелковых платьях и белых нонах, весело щебеча, шли впереди, постукивая каблучками. Донг брел сзади, шлепая деревянными сандалиями. Он нес мандолину и плетенку с едой.

Солнце поднялось уже высоко. По обеим сторонам дороги тянулась свежая зелень рисовых полей. Крестьяне высаживали рассаду. Над ними кружились аисты, изредка опускаясь на поле. Время от времени птицы перекликались между собой, словно договаривались о чем-то, и вдруг разом взлетали, хлопая большими белыми крыльями.

Донг согласился на прогулку без всякого удовольствия, но красота родных мест вызвала в его душе удивительную легкость. К тому же ему было приятно находиться в обществе двух молоденьких девушек. Правда, он был очень застенчив, и девушки, видя это, донимали его шутками.

Вскоре они вышли к небольшому причалу на берегу озера.

— Подождите здесь, — сказал Донг, — я схожу попрошу лодку.

— Вот еще! Бери любую вон там, на отмели.

— Нет, так нельзя. Посидите, я быстро. Ведь нужны еще шест и весла.

Донг отправился в селение, видневшееся у дороги. Через несколько минут, отталкиваясь шестом, он уже осторожно вел к причалу лодку вдоль тенистой, заросшей камышом протоки. Девушки захлопали в ладоши: «Браво! Браво!» Придерживая лодку шестом, Донг помог им сойти в нее.

— Ну вот, садитесь на весла, а я буду отталкиваться шестом. Только держите равновесие. Захочется плыть быстрее, работайте веслами. А лучше сидите и играйте на мандолине.

Было жарко, и Донг скинул с себя рубаху.

— Поплывем к пагоде Тхан, хорошо? Вон к той, что стоит среди баньянов.

До пагоды было далеко, и, чтобы сократить путь, Донг повел лодку напрямик через озеро. Когда шест уже не доставал до дна, он взял кормовое весло и стал грести сильными гребками. Лодка быстро заскользила по водной глади.

Тинь-тинь-тинь ... Зазвучала мандолина. Фи запела «Санта Лючию». На середине озера поднялся ветер. Нгует взвизгнула, придерживая нон рукой.

Фи продолжала петь, поглядывая на Донга. Донг был в майке, оставлявшей открытыми его сильные плечи. Он увлекся греблей, грудь дышала глубоко и ровно, на руках перекатывались мускулы, лучи солнца, отражаясь от воды, бросали на него розоватые блики. Фи с удивлением заметила, что этот робкий паренек здесь, на озере, неожиданно превратился в красивого, уверенного в себе мужчину.

Чем дальше отплывала лодка от берега, тем прозрачнее становилась вода. И небо было удивительно чистое. Где-то вдали тянулись по берегам заросли камыша, виднелись одинокие баньяны и сады, отражавшиеся в воде. Издалека долетал до них чей-то зов и таял в бескрайнем пространстве.

— О-ой!.. Ой!

Девушки кокетливо взвизгнули и рассмеялись: набежавшая волна ударилась о лодку и обдала их брызгами. Ветер здесь, на середине озера, стал сильней. Рябь перешла в волны. Лодка то взбиралась из них, то ныряла вниз.

— Как страшно!

— Я даже смотреть на воду боюсь!

Вначале девушки шутили, но потом перепугались всерьез и сидели, уцепившись друг за друга, закрыв лица нонами. Лодка продолжала прыгать на волнах.

— Ничего страшного! Ну что вы за трусихи! Еще немного, и мы пройдем это место...

Донг смеялся, с силой работал веслами. Ему нравилось единоборство с ветром и волнами. А перепуганные девушки казались сейчас особенно милыми.

— Ну, вот и проскочили!

Фи открыла глаза и огляделась. Волн больше не было, на поверхности воды осталась лишь мелкая рябь.

— Пронесло...

Теперь они плыли через небольшой залив, сплошь заросший распустившимися лотосами. Огромные глянцевитые листья почти касались друг друга, а над ними, покачиваясь на высоких стеблях, краснели сотни цветов.

— Донг, помедленнее, пожалуйста! — взмолились девушки. — Дай нам нарвать лотосов.

— Как можно! Это же чужие цветы.

— Можно! Это озеро принадлежит нам! — хозяйским тоном заявила Нгует.

Только тут вспомнил Донг, что он здесь всего лишь в роли лодочника «молодой хозяйки». Он молча опустил весло, и лодка медленно заскользила среди цветов.

— Мы нарвем побольше, часть положим на алтарь в пагоде, а остальные привезем домой, украсим зал. Одними лотосами украсим.

Девушки принялись рвать цветы. Донг тоже наклонился и сорвал большой лист. Серебряные капли перекатывались на нем, как жемчужины. Вскоре дно лодки скрылось под ворохом цветов.

— Ну, хватит, пожалуй. Я гребу к берегу...

Донг поднялся, взял в руки шест и нащупал дно. Отталкиваясь шестом, он легко повел лодку к берегу. Фи то и дело посматривала на Донга. Встретив неожиданно его взгляд, она не опустила глаз, не отвернулась, а продолжала смотреть, как бы говоря: «Ты мне нравишься!»

Донг повел лодку прямо к баньяну, что рос на берегу, возле пагоды. Баньяну этому была, верно, не одна сотня лет. Огромные ветви его раскинулись, покрыв землю широкой, густой тенью. Донг спрыгнул на берег и придержал лодку.

— Дай руку Фи, а то она еще упадет!

Фи оперлась на протянутую руку и сошла на берег, одарив Донга многозначительным взглядом.

Пагода была очень древняя, от старости крыша ее почернела, покрылась плесенью. Фасад выходил на озеро. В конце просторного двора, укрывшегося в тени баньяна, лежали две огромные каменные черепахи, почтительно склонив к земле свои головы. Их круглые панцири были до блеска отполированы тысячами рук, которые прикасались к этим священным камням в надежде, что они принесут счастье. В глубине двора сидел перед своим черным ящиком предсказатель судьбы. Старуха, торгующая благовониями и желтой бумагой, заменявшей жертвенное золото, увидев двух нарядных барышень, сложила на груди ладони и затянула: «А‑зи-да-фат! Слава всевышнему! Купите, барышни, благовонных палочек!»

Рядом с пагодой показалось стадо буйволов. Ребятишки, сидевшие на них верхом, попрыгали на землю и, вооружившись бамбуковыми прутиками, стали гнать медлительных животных к воде. Буйволы один за другим шумно плюхались в озеро. Они погружались в воду так, что из нее торчали только их могучие рога и ноздри. Мальчишки бросились к черепахам. Они взбирались на их спины и с громким смехом скатывались на землю. Двое подбежали к баньяну и, ухватившись за плети воздушных корней, свисавшие с дерева, разбегались, подпрыгивали, и пролетали по воздуху над землей. Все вокруг огласилось звонкими ребячьими голосами.

Веселая возня детей заразила и Донга. От залез на дерево, разделся и прыгнул в воду. Ребята, визжа от восторга, тоже полезли на баньян.

Когда девушки вышли из пагоды, Донг с каким-то малышом на спине подплывал к берегу. Ребята тотчас же окружили его плотным кольцом. «Теперь меня, меня!» Донг рассмеялся, схватил какого-то малыша, залез с ним на невысокий сук и, крепко прижав мальчугана к себе, прыгнул в воду.

— Поехали домой, Донг! — крикнула ему Фи.

— Ну что ж, домой так домой!

Он вылез на берег. Вода стекала с него ручьями. Быстро, словно обезьяна, он взобрался на дерево, схватил одежду и, уцепившись, как за канат, за крепкую плеть, стрелою спустился на землю и исчез в кустах.

Когда Донг вскочил в лодку, Фи не спускала с него глаз.

— Ты, Донг, настоящий Тарзан! Здорово плаваешь! — сказала она.

— Я же с детства купаюсь в этом озере. Не раз переплывал его посредине.

И Нгует стала теперь смотреть на Донга совсем другими глазами.

— Назад я повезу вас вдоль берега, там нет волн, — сказал Донг и оттолкнул лодку от берега. — Что же вы попросили у Будды?

— Свою просьбу я не могу тебе здесь сказать! — Фи кокетливо улыбнулась.

— Что же это за просьба, о которой нельзя сказать вслух?

— Будешь вести себя хорошо — как-нибудь скажу. — Она рассмеялась, запрокинув голову.

Нгует чуть заметно сдвинула брови.

— С завтрашнего дня ты будешь учить нас плавать. Хорошо?

— С условием, что вы с завтрашнего утра начнете как следует заниматься.

— Обещаю. Вот вам моя рука, наставник!

Тинь-тинь-тинь... Фи, загадочно улыбаясь, перебирала струны мандолины. Лодка плавно скользила вдоль берега...

VIII

Бах! Бах! Клубы дыма медленно уносило ветром. Боб-Тыонг подъехал к сосне на склоне холма и стал осматривать кусты. Подошли Гарри-Тху к и Зунг.

— Не стоит искать, господин снайпер, ваша птичка полетела умирать!

— Я видел, как она упала, — раздраженно ответил Тыонг.

— Ну ладно, упала так упала. Поехали!

Друзья расхохотались.

Лошади шли по холму бок о бок.

— Однако мы выглядим очень эффектно! — сказал Тхук.

— Как в «Трех всадниках в Бенгалии». Помните фильм?

— Или как «Герои из Лыонг-зянга». А здорово звучит: герои из Лыонг-зянга!

— Спина побаливает, — вздохнул Зунг. — И жрать чертовски хочется. Давайте отдохнем немного.

Друзья сошли с лошадей и, присев в тени, достали из пакета жареную курицу и рисовый пудинг.

— Ну, вот и закусили! — сказал через некоторое время Тхук, вытирая жирные руки. — Теперь неплохо было бы послушать последние новости, которые привез Зунг.

— Да, Зунг, расскажи что-нибудь, — поддержал приятеля Тыонг. — Я ведь давно из Ханоя, что там нового? Как французы уживаются с япошками?

Зунг нахмурился.

— Это не тема для шуток.

— Ну, это я так! Я ведь все понимаю...

Зунг огляделся.

— Слышали вы что-нибудь о принце Кыонг Де? — спросил он, понизив голос.

— Нет...

— Это прямой отпрыск династии Нгуенов, который не примирился с французским господством, эмигрировал и задался целью возродить независимую родину. Он сейчас в Японии, женился на дочери японского императора. Но скоро наступит день, когда он возвратится на родину. Французы сдают позиции. Не сегодня-завтра войска Великой Японии войдут в Индокитай. Тогда он вернется и, если это будет угодно народу, сядет на престол. В противном случае он станет главой государства. Но так или иначе он вернется с японской армией, которая разобьет белокожих. Вы слышали об идее Великой Восточной Азии? Нет? Это идея освобождения желтой расы. Азия велика, ее население самое многочисленное в мире. Азия станет самым могучим континентом земного шара! Мы, представители желтой расы, не из трусливых.

— Да уж, японское дзюдо не сравнить с английским боксом! — поддержал его Тыонг.

— Я вам, конечно, изложил все в общих чертах. Сейчас в стране десятки тысяч приверженцев Кыонг Де, но они до поры до времени молчат, ожидают подходящего момента. Как только японская армия вступит в страну, они все как один поднимутся и ударят по французам.

— Значит, они заодно с коммунистами? — У Тыонга округлились глаза.

— Ну и глуп же ты! — Зунг презрительно улыбнулся. — Да ты знаешь, кто такие коммунисты? Оборванцы без роду, без племени. Они только и ждут случая, чтобы ограбить богатых и поделить их имущество между собой. Все поделить — и жен и детей. Коммунистов надо уничтожать. А я вам говорю о патриотах, об интеллигентах, таких, как мы с вами, которые поднимутся с оружием в руках и возглавят борьбу народа против французов! Я знаю много таких... Это известные врачи, инженеры, писатели, даже мандарины среди них есть. Все они состоят в новой партии, но об этом я не имею права пока говорить. — Зунг перешел на шепот. — Эта партия называется Лига возрождения Великого Вьетнама.

Все трое помолчали.

— Но где они возьмут оружие, чтобы разбить французов? — прервал молчание Тхук.

— За оружием дело не станет, его даст японская армия. Есть много и других способов. Уже сейчас оно закупается на средства от партийных взносов. И да будет вам известно, что в Японии тысячи аннамитов окончили офицерские школы всех родов войск, есть даже летчики и моряки. Но наши люди в японской армии, естественно, говорят по-японски, так что никто не знает, какой они национальности. Когда армия войдет в страну, они скажут свое слово.

— Здорово! — Тыонг восхищенно хлопнул себя по бедру.

— Но верно ли, что японцы искренне хотят помочь нам? — спросил Тхук.

— Конечно! Ты забыл, что Кыонг Де — зять японского императора? Чего не сделает тесть для своего зятя! К тому же они одной расы!

— А мы тут ничего и не знали!

— Откуда же вам знать! Партия эта подпольная. Когда вступают в эту партию, на крови клянутся хранить тайну. Все члены партии воспитываются в духе японских самураев. А они ведь чуть что — сразу харакири! Сами себе вспарывают живот. Вот какими должны быть истинные герои.

Вечером по дороге домой Зунг еле сидел в седле, он сгорбился, вынул ноги из стремян и не чаял скорее добраться до дому. Ехал он сзади, отстав от своих приятелей. А те часто пускали лошадей вскачь, и каждый старался опередить другого.

Миновав переправу Гом, Тыонг погнал лошадь по дороге вдоль дамбы. Тхук пустился вдогонку, и, только когда показались сады, они придержали лошадей и поехали шагом.

— Ты не находишь, что наше поместье — настоящий рай? Все, что ты видишь, включая озеро, принадлежит нам, — хвастливо заявил Тыонг.

— В таком случае я даю тебе титул «князь райских земель», — засмеялся Тхук. — А что ты скажешь по поводу того, что говорил Зунг?

— В общем, заманчиво! Но кажется, этот малый из простых.

— Его отец продавал марки на ханойском почтамте.

— Говорил он красиво, но мне показалось, что он пытается держаться с нами как ровня. Я этого не люблю. Я согласен что-то делать, но руководить должны не такие, как он. Его указания я выполнять не намерен.

— Но ведь он еще не давал никаких указаний.

— Еще бы! Ладно, посмотрим, что у них получится.

— Ты, кажется, трусишь!

— Хочешь заработать в челюсть?

— Стоит ли так горячиться? Давай покурим. Еще ведь рано.

Они сошли с лошадей и уселись на траве под тенистым деревом, с наслаждением вытянув ноги.

— Слушай, Тыонг, — проговорил Тхук, закуривая, — тебе нравится Фи?

— Нравится? Я без ума от нее!

— Но ведь твоя мамаша собирается сватать за тебя Тяу.

Тыонг пожал плечами и отмахнулся, давая понять, что это не имеет никакого значения.

— Хотелось бы тебе помочь, но сестра, кажется, не обращает на тебя внимания. А завтра мы уже возвращаемся домой.

— К чему такая спешка? Погостите еще несколько дней.

— Нет, надо ехать. Приезжай как-нибудь к нам. И постарайся сегодня же перейти в наступление. Можешь рассчитывать на меня. Но учти, Фат тоже волочится за ней.

— Он ведет разведку, сколько можно за нее получить. Он за Нгует тоже волочится.

Они растянулись на земле, попыхивая сигаретами.

На дамбе появилась крестьянская девушка с серпом в руках. Заметив молодых парней и догадавшись, что они из поместья депутата, она свернула к реке.

— А что, недурна! — Тхук чмокнул губами.

— Хочешь, устрою ее тебе? — предложил Тыонг.

— Так просто?

— Пошли! Пальчики оближешь.

Приятели поднялись и направились к реке.

Поставив коромысло у куста белой полыни, Тхом принялась резать траву. И тут появились Тыонг и Тхук.

— Послушай, девушка!

Наглый тон Тыонга испугал Тхом. Она сделала вид, что ничего не слышит, продолжая жать траву. Тогда Тхук схватил девушку за руку, вырвал серп и отбросил его. Тыонг угрожающе занес над ней нож.

— Крикнешь — убью!

— Ой, помогите...

Но крик тут же оборвался. Тхук зажал ей рот и цепко обхватил девушку. Но Тхом вырвалась и бросилась бежать.

— По-мо-ги-те...

Она едва успела сделать несколько шагов, как насильники настигли ее, зажали рот и повалили на траву.

— Э-эй, кто здесь кричал?

Со стороны протоки, заросшей густой травой и кустарником, послышался шум, кто-то шел через протоку вброд.

— Бежим! — крикнул Тыонг приятелю.

Воспользовавшись их замешательством, Тхом крикнула что было мочи:

— Ой, люди, спасите!..

Тхук схватил ее за горло, дважды ударил кулаком по лицу и бросился вслед за Тыонгом.

— Ах вы, паскуды, разрази ваших предков! — кричала им вдогонку Тхом.

Шаги по воде зашлепали быстрее, кусты раздвинулись, и показался мужчина в набедренной повязке.

— Кто здесь? Что случилось?

Тхом сидела на траве, оправляя юбку.

Мужчина, заметив убегающих, бросился было вслед за ними, однако те успели вскочить на лошадей и ускакали.

— Бог мой, это ты, Тхом? Они разбили тебе лицо!

Тут только Тхом узнала своего спасителя. Это был Кой. Она стояла перед ним, обрадованная этой встречей и смущенная.

IX

Как-то вечером из Хайфона к депутату приехал Куанг Лой. Хозяин и гость долго о чем-то беседовали, запершись в гостиной. Уже прощаясь, Куанг Лой вскинул на советника умоляющий взгляд.

— Может быть, вы все же передумаете?

— Я уже сказал, что, к сожалению, ничего не могу сделать.

— Неужели вы не видите, что я буквально тону, а вы вырываете последнюю соломинку...

Депутат покрутил усы и усмехнулся.

— Ну, как можно так говорить! Дело есть дело. Думаю, что вы и сами это прекрасно понимаете.

Глаза Куанг Лоя налились кровью.

— Да, понимаю. Я все понимаю!..

Он повернулся и, не попрощавшись, пошел к машине.

Кхань посмотрел ему вслед, насмешливо прищурив глаза. Потом он вернулся в гостиную, сел в кресло, закурил сигарету и стал не спеша допивать свой ликер. Сейчас депутат Кхань был весь откровенное самодовольство. Хм, хочешь умирать — пожалуйста! Но зачем же других пугать! Ничего не поделаешь, дружок, пришел твой конец! Говорят, когда везет, то и небо идет тебе навстречу! При таком повороте событий контора по скупке и продаже железного лома, а вместе с ней и маленькая жена Куанг Лоя скорее всего перейдут в его руки. И это уже не мечта. Во время войны можно неплохо заработать на железе. Однако сейчас депутат больше думал не о железе, а о женщине. Какие у нее глаза!.. То колючие и злые, то влажные и зовущие...

На пружинной кровати, застеленной лишь циновками и затянутой тюлевым москитником толстая депутатша ворочалась, не давая уснуть мужу. Сам депутат лежал неподвижно, закинув руки за голову. Время от времени он неприязненно поглядывал на лежащую рядом жену.

Из комнаты Тыонга доносились звуки флейт.

— Тыонг просится в Ханой. Может, стоит пустить его? Будет там заниматься и сдавать экзамены.

— Смотри сама. По-моему, он нарочно все это затеял. Заниматься можно и дома. А он целыми днями развлекается, к учебникам и не притрагивается. Одни девушки на уме. Каждый вечер Дао отбивается от него веером. Боюсь, как бы от этих шуток у нее не вспух живот, тогда хлопот не оберешься.

— Он уже, слава богу, взрослый, надо же и ему развлечься. Сам-то в молодости, поди, похлеще был?

— И эта история с Тхом! Мало ему девок! А он, как бандит, вышел на дорогу. Народ теперь злой, не то что раньше. Придется мне самому поговорить с ним. Ты только потакаешь ему.

— Но, прошу тебя, говори с ним помягче. Ведь он отмечен печатью Будды.

— Вот-вот, он и стал таким, потому что ты постоянно твердишь ему об этом.

— Не учи меня, пожалуйста! Ты забыл, сколько пришлось поститься да класть поклонов, вымаливая небеса о ниспослании нам сына! Хорошо, я сама отвезу его в Ханой.

Супруги замолчали. Мысли депутата были далеко, в Хайфоне. Он вспомнил хорошенькую жену Куанг Лоя и улыбнулся.

— Чему ты улыбаешься?

— Да вот вспомнил Куанг Лоя...

— Опять денег просил?

— Он скоро станет нищим. Я ему это еще раньше предсказывал. Домна приказала долго жить. Нечего было соваться в дела, которыми французы никогда не позволят заниматься нам. К тому же с прибытием японской контрольной миссии поставки в Китай полностью прекратились. Теперь Куанг Лоя со всех сторон осаждают кредиторы.

— Но что будет с нашими деньгами?

— Контора записана не на него, а на жену. Поняла? Срок по договору наступит через пять месяцев. Не заплатит — придется ей продать контору. Внесу еще несколько тысяч — и контора наша.

— А зачем тебе она? Покупать, продавать! Кто будет ею заниматься? Не будешь следить — все разворуют и денег не увидишь. Лучше уж вложить деньги в землю.

— У тебя больше, чем на покупку земли, воображения не хватает! Будто нет других способов увеличить капиталы. А железо сейчас — ходовой товар, на нем можно хорошо заработать.

— Зато земля — дело верное.

— Ладно, не ворчи, могу продать контору...

— Так, по-моему, будет лучше.

Кхань не ответил и отвернулся к стене. Он пожалел, что рассказал жене о конторе. Если она догадается о его истинных намерениях, тогда все расстроится. Она ведь на все пойдет! Он-то уж ее знает!.. Еще до рождения Тыонга он, придравшись к тому, что она оказалась бездетной, взял себе вторую жену и поставил ей деревянный домик в селе Тям. Эта и бровью не повела, но под Новый год молодая жена исчезла. Только через несколько дней ребятишки наткнулись в канаве на ее труп. В затылке у нее торчал острый бамбуковый кол. Приехал чиновник из уезда, составил протокол. Но убийцу так и не нашли, и история эта вскоре забылась. Однако он, Кхань, знал, что тут не обошлось без услуг Прыщавого Лонга. Этот бандит и человечьей крови хлебнет — не поморщится. С тех пор Кхань больше не заикался о второй жене. А если и заводил любовницу, то старался держать ее подальше от своего поместья.

Вот почему теперь он был предельно осторожен. Тигрица постарела, но ногти у нее по-прежнему остры. Он невольно взглянул на жену. До чего все-таки противное лицо!

В коридоре послышался стук сандалий.

— Это ты, Нгует?

— Вы еще не спите?

— Почему так поздно? Иди спать! Захочешь помыться, позови Соан, она принесет горячей воды.

Шаги удалились.

— Откуда это она? — недовольно буркнул Кхань.

— Была у губернаторши. Вчера заявилась Тяу, просила меня отпустить ее. У них там был бал. Я посылала за ней машину.

— Стала осторожной? — насмешливо заметил Кхань. — Жаль только, осторожность твоя запоздала.

— Ты опять за старое! Я, что ли, виновата, что ей пришлось сделать аборт! Как же теперь быть!

— Хм! Теперь уж конечно...

— И она не виновата! Ее приглашали к себе дети мэра, сыновья прокурора. Кто же думал, что они позволят себе такое? Раз уж ты такой умный, пойди пожалуйся на этих французских шалопаев! А то только и знаешь пилить меня...

— Ладно, не будем об этом. Я просто так напомнил. Ты обратила внимание на этого Донга? Каждый день они ходят плавать. Смотри, опять оставляешь огонь рядом с соломой. Плавать научится, а живот снова нагуляет...

— Ну нет! Этот смирный, как телок. Потом, я приказала Дао приглядывать за ними. Так что от меня ничто не укроется. Но уж раз заговорили об этом, хочу посоветоваться с тобой.

— О чем? Уж не в зятья ли ты его выбрала?

— Зачем же торопиться?

— Ты что, совсем рехнулась! Сын нищего! Да он сандалии за ней носить не достоин!

— Ты сначала выслушай... Я уже и так и этак прикидывала. В нашем районе только семья Дака да губернатора нам ровня. Семья Дака осточертела, а что до семьи Ви, то те вроде хотят породниться с нами. Фат на днях снова приходил в гости. Но я его знаю. Гуляка и развратник! У него уже не меньше десятка любовниц было и ребенок в Ханое... И к Нгует у него никаких чувств нет. Ему нужны только деньги. За нашу дочь он меньше ста мау не возьмет. А не заткнуть рот, так поднесет тебе свинью с отрезанными ушами[50]. Позора не оберешься! Да и губернаторша нам этого никогда не простит. Всю жизнь будем терпеть от них унижение. С какой стати отдавать ни с того ни с сего и землю и деньги шалопаю, который все прокутит! И у дочери жизни не будет, и самим рта не дадут раскрыть. Вот я и решила: не отдавать Нгует ни к Дакам, ни к Ви...

— Но не за этого же голодранца! Есть и другие, — прервал ее Кхань. — Поезжай в Ханой, там можно найти девочке приличного мужа.

— У тебя все это просто, как ладонь перевернуть! Я уже присматривалась. Но пойми наконец, что наша дочь — товарец с брачком, а во-вторых, не такая уж она красавица. Так что не легко, совсем не легко найти ей мужа.

— Но с какой стати ты приплела сюда Донга?

— Что значит приплела! Просто подумала о нем. Парнишка смирный, умный, учится, пожалуй, лучше всех в уезде. Знаешь ли ты, что он перескочил через три класса и сдал экзамены на бакалавра? Я думаю, с ним надо быть поласковей, может, даже помочь чем-нибудь. С такими способностями он уже на будущий год сдаст на вторую степень. А там, глядишь, года через три и высшее образование. Если выдать за него Нгует, он лет через пять станет начальником уезда. Нгует к тому времени будет всего двадцать два. В двадцать два года — жена уездного начальника! Не так уж плохо! К тому же парень из бедной семьи, с ним можно и не церемониться. Что ни скажешь — все сделает, что ни дашь — всем будет доволен. И от нас власть не уйдет, и дочь будет хорошо пристроена. Опять же и Нгует и земля при нас останутся. Вот как я думаю!

Кхань улыбнулся.

— Ну что ж, тебе трудно возразить. Боюсь только, слишком далеко ты загадываешь. Заваришь кашу, а потом выяснится, что все было напрасно.

— Я забочусь о счастье дочери и не хочу ее выдать за кого попало. Подыщется кто другой — приличный и с положением, — я его не упущу, не беспокойся! Ну, а Донг пусть пока остается репетитором. Потом понемногу станем помогать деньгами. Если и не выдадим за него, все равно будет нам обязан. Одним врагом на селе будет меньше. А в такое смутное время каждый человек дорог.

— А с Тыонгом что надумала? Ведь если не отдадим Нгует за Фата, они не согласятся отдать Тяу за Тыонга.

— И об этом уже подумала. Они хотят получить нашу землю, вот и соглашаются отдать Тяу за Тыонга. Тяу недурна и уже среднюю школу заканчивает, смогла бы вести наши приходо-расходные книги. Приданого за ней большого не жди, от силы три-четыре мау да несколько лангов[51] золота. Вот я и решила, женим Тыонга на Тяу, а там выдадим и Нгует за Донга. Обидятся — объясним: Нгует, мол, не согласилась, когда узнала, что у Фата есть ребенок. Ничего с ними не сделается! Ну, как тебе нравится мой план?

— На словах получается, а вот как на деле?

— И на деле получится!

Супруги замолчали. Повернувшись спиной друг к другу, каждый думал о своем. Перед глазами Кханя неотступно стояла молодая жена Куанг Лоя...

X

Кхань сидел за чашкой утреннего кофе и просматривал газету. И тут в глаза ему бросились строки, обведенные траурной рамкой. «Господин Чан Ван Лой (Куанг Лой), 52 лет, предприниматель, хорошо известный в деловых кругах Хайфона и Ханоя. Редакция выражает соболезнование семье покойного». Депутату стало как-то не по себе. Только вчера этот Лой сидел у него в гостиной, разговаривал... Совсем еще не старый был мужчина... Интересно, сколько у него осталось детей? Кхань быстро пробежал объявление. Похороны состоятся в десять часов утра... в Хай-зыонге, в доме номер... по улице... Супруга покойного, госпожа... дети... сын... сын... дочь... сын... дочь... сын... Да! Семь душ, старшая замужем. Откуда у него их столько! И вот теперь вся эта орава осталась нищей и должна идти с протянутой рукой на улицу! Умер в Хай-зыонге? Скорее всего перевезли туда уже потом. В извещении не упоминалась вторая жена из Хайфона. Видно, она только числилась женой, а официально не была зарегистрирована с ним... Депутат взглянул на часы. Пожалуй, если выехать сейчас, он успеет.

Он должен отдать последний долг покойному. Кхань позвонил в колокольчик и вызвал свою машину.

Возле невзрачного одноэтажного дома, служившего одновременно и конторой по продаже спиртных напитков, стоял катафалк, запряженный двумя лошадьми. У дверей толпились нищие и ребятишки: кто пришел из любопытства, а кто в надежде получить милостыню или подработать на похоронах.

Кто бы мог подумать, что от всего имущества Куанг Лоя останется в конце концов только этот дом! Но даже и он скоро перестанет быть собственностью семьи. Через несколько дней кредиторы подадут в суд, Куанг Лоя объявят банкротом и все пойдет с молотка. А семью просто выгонят на улицу.

Из дома неслись траурные звуки флейт. Дверь с улицы вела в гостиную. Там все было убрано, оставили только алтарь, над которым вились клубы дыма от благовоний. Сквозь дым на собравшихся смотрел из застекленной рамки портрет покойного. У гроба на полу сидела вдова с распущенными волосами в белой одежде. Белый траурный колпак скрывал половину лица.

Человек тридцать родственников и знакомых, пришедших проститься с покойным, теснились в небольшой комнате, наполненной дымом от ароматических палочек. Но вот к гробу подошли четверо мужчин в черных одеждах с белой каймой. Флейты заиграли громче. Все встали. Снаружи напирала толпа любопытных. В комнате стало еще теснее. Послышались громкие рыдания. Гроб вынесли на улицу. Соблюдая обычай, вдова бросилась на землю и стала с плачем кататься в пыли, хватаясь за одежду служителей, выносящих гроб.

Процессия потянулась к центру города и направилась по главной улице, чтобы все жители могли видеть похороны. Вдова время от времени падала на землю и билась в рыданиях. Машина депутата медленно двигалась в конце траурной процессии, внимание толпы привлекали не столько похороны, сколько эта блестящая машина.

Кхань не раз порывался уже уехать. Он испытывал какую-то неловкость, наверное, не следовало ему появляться здесь... И тем не менее он почему-то продолжал молча идти за гробом. Было очень жарко. Кхань вынул платок и вытер лоб. Слуга вышел из машины и пошел сзади, держа зонт над головой хозяина. Депутат поднял глаза и взглянул на катафалк. Да! Всех нас ожидает такая участь... Кем бы ты ни был при жизни, в конце концов все равно будешь лежать в ящике из шести досок... И к чему богатство! Ведь туда с собой ничего не унесешь! Все в мире тлен и суета...

Вдова уже устала плакать, из груди у нее вырывался уже не плач, а хрип. Она до того ослабла, что едва передвигала ноги.

— Здравствуйте, господин депутат! — К Кханю подошел какой-то седовласый человек в потертом костюме.

— Вы, наверное, не помните меня. Я учился с вами когда-то в школе «Донг-чиеу».

Депутат рассеянно посмотрел на него.

— Аа-а... Чем же вы теперь занимаетесь?

— Так, кое-какой торговлишкой... В наше время деньги зарабатывать не так-то просто.

Кхань вдруг вспомнил его.

— Позвольте, вы не Фу?

— Точно так, Фу.

Фу был младшим братом Куанг Лоя. В детстве этот Фу часто лупил Кханя, ежедневно требуя от него дань — одно су, на которое он покупал булку. По губам депутата скользнула еле заметная улыбка.

— Отчего же скончался господин Куанг Лой так скоропостижно?

Фу смутился.

— Не от болезни. Он был здоров! — сказал он тихо. — Его, господин депутат, точило какое-то горе, вот разум и помутился. Он принял яд... Даже подумать страшно!..

У депутата потемнело в глазах. А Фу продолжал что-то еще шептать ему в ухо.

— Извините... я должен идти... извините...

— Пожалуйста, пожалуйста! Как это благородно с вашей стороны... вы пришли проститься с братом, это большая честь для нас...

Кхань, не дослушав, сунул свою пухлую руку Фу и торопливо пошел назад. В ушах у него все еще пронзительно звучали флейты и монотонно ухал барабан...

Только когда машина подъехала к мосту через Лыонг, Кхань пришел в себя.

— Останови!

Шофер резко затормозил.

— Ты сойдешь здесь! — сказал Кхань слуге, сидевшему рядом с шофером. — Скажешь госпоже, что я поехал в Хайфон и оттуда позднее пришлю за ними машину. Ясно?

Всю дорогу Кхань сидел молча, погрузившись в свои мысли. Смерть Куанг Лоя преследовала его. Выходит, в тот же вечер он покончил с собой! Ему вспомнился последний взгляд Куанг Лоя, полный ненависти и отчаяния. Каждый умирает по-своему, но смерть делает всех равными. Интересно, как умрет он сам, когда придет его час? Кхань нахмурился, он был недоволен собой. Незачем думать о смерти, это ни к чему. И все-таки мурашки забегали у него по спине. Сорок восемь лет, старость не за горами. Найдется ли хоть кто-нибудь, кто искренне оплачет его, когда он закроет глаза? Жена? Тыонг? Нгует? Начальник уезда Мон, губернатор Ви? Его любовницы или Прыщавый Лонг? Кто еще? Он перебрал всех и вдруг понял, что он страшно одинок. Вокруг него полно льстецов, но, умри он, они только обрадуются. Злобная гримаса исказила его лицо. Ничего, он еще поживет, хотя бы для того, чтобы позлить их. Все только и ждут, как бы слопать один другого. Даже жене и детям нельзя доверять! Печально, но факт! И твоя смерть касается только тебя одного. Тяжело!

Машина въехала в город и, миновав квартал американской компании «Shell», покатила в сторону цементного завода. Вдоль дороги тянулись крытые соломой грязные домишки. Трава, земля, лица людей — все здесь было покрыто черной угольной пылью.

Миновав набережную, машина выехала на берег канала, забитого катерами и парусниками. Возле пристани стояла в ремонте землечерпалка. Рабочие, будто муравьи, облепили железную цепь и огромные кирпично-красные от глины ковши, заржавевшие от морской воды. Звонко лязгали по железу молотки.

Каким печальным стал Хайфон! Исчезли тысячи американских грузовиков, которые прежде, как кузнечики, заполняли все лужайки и сады. Теперь вдоль опустевших казарм тянулись бесконечные пустыри. Даже в порту было тихо. Какое-то суденышко лениво пускало из трубы жидкие клубы дыма. Над подъездом гостиницы «Азия» — самой большой в Хайфоне — развевалось белое знамя с красным кругом посередине. Кхань даже вздрогнул: японцы! Вдоль тротуара стояло несколько лимузинов, на которых тоже трепетали маленькие белые флажки с красным солнцем. Здесь разместилось отделение японской контрольной миссии. Торговля в городе замерла. В магазинах почти не было покупателей. Машин на улицах тоже было мало. Поток американских грузов, направлявшихся в Китай через Хайфон, прекратился, и Хайфон умирал — горло города сжимала безжалостная и крепкая рука.

Этого и следовало ожидать!.. — подумал Кхань. Только теперь он ясно представил себе, почему так неожиданно обанкротился Куанг Лой. Кхань впервые по-настоящему ощутил дыхание войны. Видно, те дни, когда деньги текли рекой, дни веселья и разгула, лишь предвещали бурю. И никто еще не знает, что сулит им завтрашний день...

Машина вдруг с визгом остановилась. Депутата бросило вперед. Шофер едва-едва успел затормозить, чтобы не налететь на машины, выскочившие на большой скорости из переулка. На радиаторе у каждой трепетал белый флажок с красным солнцем. В них сидели офицеры с каменными лицами. Японцы! Кхань смотрел на них округлившимися от удивления глазами.

— На виллу Куанг Лоя, — бросил он наконец шоферу. — Ты помнишь дорогу?

— Конечно, господин!

Машина развернулась и въехала в тот же переулок, куда только что свернули японские машины. Минут через десять они остановились у железных ворот, увитых антигонами. Белая трехэтажная вилла стояла среди розовых кустов в безмолвии, с наглухо закрытыми окнами.

Кхань вышел из машины. Медной таблички с надписью «Вилла Куанг Лоя» уже не было, вместо нее висело напечатанное по-французски и по-вьетнамски объявление о продаже виллы.

Кхань позвонил. Через несколько минут к нему вышел мужчина в желтом костюме, похожем на униформу курьеров.

— Вам кого?

— В доме кто-нибудь живет?

— Нет, все уехали. Дом опечатан. Вы желаете его приобрести?

— Нет, я приехал навестить хозяйку.

— Ее нет, все уехали.

Кхань сел в машину.

— В ресторан «Ханг Тяу».

Четырехэтажный китайский ресторан был открыт, когда в Хайфоне появились первые китайские беженцы. Кхань бывал здесь несколько раз, и каждый раз ему приходилось прилагать немало труда, чтобы раздобыть столик. Раньше это было излюбленное место дельцов. С утра до позднего вечера здесь слышалась музыка, разговоры, смех, не умолкал стук игральных костей. А теперь этот ресторан был безлюден и тих, как и весь Хайфон.

Кхань вышел из машины.

— Вот возьми, — он протянул шоферу деньги, — сходи куда-нибудь пообедай, а потом отвезешь госпожу и Тыонга в Ханой. Оставайся там, пока она не сделает все, что ей нужно. А как закончите дела, возвращайтесь домой.

— А за вами не нужно заезжать?

— Нет. Я приеду поездом.

Кхань поднялся в отдельный кабинет. Молоденькая китаянка в длинном платье с разрезами по бокам до самых бедер, с округлыми обнаженными руками вошла в комнату, неся серебряный поднос. На нем лежало полотенце, смоченное горячей ароматной водой. Кхань обтер душистой белой тканью лицо, руки и, возвращая полотенце, оставил на подносе пять донгов. Губы девушки тронула благодарная улыбка. Приятно картавя, она спросила гостя по-вьетнамски, какие блюда он предпочитает. Дверь снова открылась, и на пороге появилась еще одна китаянка с музыкальным инструментом в руках. Она бесшумно придвинула к столу табурет и, перебирая струны, тихо запела. Ей было не больше шестнадцати. Она пела, не поднимая глаз. Лицо ее было печально, как и песня, которую она исполняла.

Под это грустное пение Кхань и обедал. За столом ему прислуживала первая китаянка, и каждый раз, поднимая на нее взгляд, он встречал ее зовущую улыбку. Раньше он, не смущаясь, взял бы в свои руки эти округлые нежные запястья, но сегодня почему-то даже улыбка алых губ не рождала в его душе желаний. Кхань все еще не мог прийти в себя после самоубийства Куанг Лоя.

XI

Контора была открыта. Кхань сошел с велорикши и остановился перед свежевыкрашенной вывеской на французском и вьетнамском языках:

Выходит, контора была оформлена не на Куанг Лоя!

Какое счастье, что долговое обязательство составлено на имя Хоанг Тхи Лан. Если бы он имел дело с Куанг Лоем, быть бы ему, как говорится, и без рыбы, и без сетей!

Двое чернорабочих несли тонкую полосу железа к ожидавшей на улице повозке. Молоденькая продавщица с карандашом в руках шла за ними. Завидев посетителя, она подошла к нему.

— Вы желаете что-нибудь у нас купить?

— Скажите, госпожа Куанг... простите, госпожа Тхи Лан здесь?

— А по какому делу она вам нужна?

«Кажется, ваша хозяйка боится кредиторов», — подумал Кхань и произнес с улыбкой:

— Передайте, пожалуйста, что приехал депутат из Хай-зыонга.

Девушка исчезла в глубине дома. Кхань стал прохаживаться по складу, осматривая груды железного лома. Он успел выкурить половину сигареты, пока появилась девушка и пригласила его.

— Прошу вас, пройдите за мной.

Они миновали две смежные комнаты, пересекли двор и вошли в небольшую гостиную. Лан вышла ему навстречу в длинном платье из белого шелка. Волосы ее были уложены валиком.

— Ах, это вы, господин депутат! — приветствовала она гостя.

В маленькой гостиной было тесно, к тому же комната была темная, электрический свет горел здесь даже днем.

— Прошу вас, садитесь!

Кхань уселся в кресло и стал наблюдать за хозяйкой, которая доставала из шкафа чайный сервиз. Да, в тот раз она его принимала в другой гостиной, с коврами, бархатными шторами... Но сама хозяйка была такой же, как прежде, и здесь казалась даже более доступной. Кхань бесцеремонно рассматривал ее всю — от длинных ресниц до маленьких ножек.

— Вы так долго не приезжали...

Лан вежливо улыбнулась, как бы спрашивая: что привело вас сюда сейчас... Кхань выждал секунду-две и приступил прямо к делу.

— Вы читали сегодняшние газеты?

— Я просмотрела их мельком. Там есть что-нибудь интересное?

Кхань опешил. Она вела себя так, словно действительно ничего не знала. На лице никаких следов замешательства, на губах по-прежнему вежливая улыбка.

— Значит, вы не знаете, что ваш муж...

— Ах, вы о господине Куанг Лое... Мы давно не виделись с вами, и у меня не было случая рассказать вам обо всем. Видите ли, этот человек не имеет ко мне больше никакого отношения.

Женщина грустно улыбнулась, как бы говоря: «Что делать! Такова жизнь!»

— Простите, — пробормотал Кхань, — я думал...

Лан глубоко вздохнула.

— Когда дела у него пошли совсем скверно, я помогла ему — одолжила свои личные сбережения, чтобы спасти его. Но все напрасно. Я считала, что сделала все, что могла. Но он не оценил моих усилий. Он требовал, чтобы я продала контору. Я отказалась наотрез. Тогда он явился сюда и устроил мне неприличную сцену. Мне пришлось... Прошу вас, не вынуждайте меня вспоминать подробности, особенно теперь, когда его не стало...

Лан отвернулась, вынула платочек и приложила его к глазам. Кхань был в восторге — что за женщина! Казалось бы, нежная и беспомощная, а какой характер! От Лан не укрылось, что депутат любуется ею. В ее глазах все еще сквозила грусть, когда она ему сказала:

— От вас я ничего не хочу скрывать, вы такой чуткий...

— Да-да, — поддержал ее депутат. — Я понимаю вас... Как все в жизни несправедливо — редко бывает, чтобы хороший человек был счастлив. Простите меня за мою откровенность, но я всегда думал: за что небо послало ему такую прекрасную женщину, которой он совсем не достоин?

Госпожа Лан залилась румянцем.

— Вы преувеличиваете мои достоинства...

— Нет, правда. Только я могу оценить их по-настоящему. Я очень ценю вас, Лан...

Пристальный взгляд депутата привел Лан в замешательство.

— Сегодня утром, когда я прочитал это сообщение, мне тотчас же пришли на ум вы. «У нее, вероятно, будут затруднения», — подумал я и поспешил сюда, чтобы узнать, не смогу ли я быть чем-либо полезен? К тому же я теперь ваш компаньон...

Лан, подняв на него глаза, улыбнулась.

— Благодарю вас. Я не забуду этого...

— Ну, к чему эти разговоры о благодарности! — перебил ее Кхань. — Я вижу, у вас тут очень тесно, а дело это надо расширять. Я как раз и хотел поговорить с вами об этом. Вот что, Лан, если вы согласны со мной сотрудничать, мы с вами сумеем поднять любое дело. Но для сотрудничества необходимо полное доверие.

Кхань поднялся и зашагал по комнате. Лан молча следила за ним, ей явно был по душе этот разговор. Кхань вдруг остановился и сказал, понизив голос:

— Я не привык ходить вокруг да около. Нет ничего лучше полной откровенности...

Он уверенно взял руку женщины в свою. Лан прикрыла лицо другой рукой, и у нее по щеке покатилась слеза. Кхань мягко отнял и вторую руку.

— Не надо плакать. Хорошо, что я встретил тебя, тебе будет со мной во сто крат лучше, чем с ним. И уж, конечно, я не допущу, чтобы ты страдала!

— Откуда мне знать, что меня ждет! Я теперь всего боюсь...

— Для начала купим тебе машину. Какая марка тебе больше нравится? Давай прямо сейчас поедем по французским фирмам, и ты выберешь себе машину по вкусу. Недавно появился новый Форд‑40. Недурная машина. А потом надо присмотреть тебе дом. Хочешь, я куплю твою прежнюю виллу и оформлю ее на твое имя?

— Ну зачем так спешить? Лучше вложить деньги в предприятие...

— Предприятие — особая статья. К делам мы еще вернемся. Но прежде всего я хочу позаботиться о тебе, устроить твою жизнь.

— Мне как-то советовали купить виллу по дороге в До-сон...

— И отлично. Вези меня туда! Впрочем, зачем ехать, если она тебе нравятся, понравится и мне. Едем сейчас за машиной, я хочу увезти тебя на несколько дней в бухту Ха-лонг. Ты была там когда-нибудь?

В тот же вечер на новой машине они подъехали к гостинице «Азия». В этой гостинице обычно останавливались французы, и лишь изредка в ресторане можно было встретить какого-нибудь крупного чиновника или буржуа — аннамита, причем европейцы смотрели на местных жителей с нескрываемым презрением. Но Кханю хотелось похвастаться перед новой любовницей, тем более, что он был хорошо знаком с метрдотелем.

Они приехали пораньше и устроились за отдельным столиком, в укромном уголке. Кхань осмотрелся. Его внимание привлек огромный портрет, висевший в зале на самом видном месте. Это был какой-то старый французский генерал. Кхань наклонился к Лан.

— Прошлый раз на этом месте висела другая картина, кажется, охота на кабанов. А теперь почему-то повесили этот портрет.

— Как? Ты не знаешь, кто это? Это же маршал Петен.

— А-а...

Дверь ресторана непрерывно вращалась, впуская в зал все новых и новых посетителей, оживленно болтавших по-французски. В зале было тесно, в воздухе повисло густое облако табачного дыма. Но вот в дверях показалась группа японских офицеров. Все они были одеты одинаково: кургузые фуражки, низко надвинутые на лоб и открывавшие плотные затылки, короткие френчи защитного цвета, кожаные сапоги. Но Кханю прежде всего бросились в глаза сабли. Длинные, в широких кожаных ножнах, они били по ногам и лязгали при каждом движений. В зал словно пахнуло войной. О, как не похожи были эти сабли на оправленные в серебро кортики французских офицеров, которых Кханю приходилось видеть на различных торжествах.

Громко топая, японцы прошли к большому столу у окна, выходившего на улицу. Они уселись, вытянув ноги, точно после утомительной ходьбы. Французы, сидевшие поблизости, переглянулись и стали говорить вполголоса.

Дверь впустила в зал новую группу японцев. Кхань обратил внимание на сопровождавшего их человека в пенсне. Непонятно было, кто он: японец или вьетнамец? Пришедшие направились к первой группе офицеров, которые уже уселись за стол. Один из них подошел к соседнему столику, где расположились французы, надменно вскинул голову и жестом показал, что требует освободить стол. Французы побагровели, но все-таки поднялись из-за стола.

У Кханя даже в голове помутилось. «Вот это да!.. Вот, оказывается, какие настали времена! А я-то живу в своей берлоге и ничего не знаю!»

Но у него совсем похолодело в груди, когда мужчина, сопровождавший японцев, посмотрев в их сторону, улыбнулся и чуть заметно кивнул его спутнице, а та ответила на его приветствие.

— Кто это? — спросил Кхань.

— Ты разве не знаешь? Это господин Бать Зиен, предприниматель, сын старого Кама.

Старика Кама он знал. Лет двадцать назад это был известный богач — владелец угольных шахт, который осмелился создать вьетнамскую пароходную компанию, вступившую в конкурентную борьбу с французской компанией. Французы, конечно, затеяли тяжбу и тянули ее до тех пор, пока не вынудили Кама закрыть пароходство. История эта была широко известна.

— Зиен говорит по-японски, как японец, — шептала Лан, — они, кажется, хотят дать ему подряд на строительство аэродрома. А от генерал-губернатора требуют передать для строительства все американские машины и горючее, предназначавшееся для Китая. А вот та пара, что сидит по другую сторону стола, — владельцы кафе, которое находится у моста. Оказывается, японцы давным-давно засылали к нам своих людей, а мы ничего и не замечали.

Кхань был в восторге от Лан. Ей все известно.

— Несколько месяцев назад Бать Зиен предлагал Куанг Лою создать японо-вьетнамскую фирму, которая импортировала бы японские товары и вывозила в Японию рис, но тот почему-то испугался. А на днях он напомнил мне о своем предложении. Как ты смотришь на это?

— О, это серьезное дело! Ты разузнай все как следует, а там видно будет, надо все взвесить хорошенько. Признаться, в коммерции я мало смыслю.

— Я тоже думаю, что надо повременить. Капитал мы всегда успеем вложить в дело. А пока я все досконально узнаю и в случае чего тут же сообщу тебе.

— Ты, Лан, просто молодец! Я же говорил, что судьба нас свела не случайно.

Лан улыбнулась и поднесла к губам бокал с шампанским...

— Выпьем за наше счастье!..

С улицы вдруг донесся какой-то шум. Все повернулись к окнам, на улице полицейский-француз разгонял толпу любопытных, глазевших сквозь огромные окна на японцев. Обычно при появлении полицейского зеваки моментально исчезали, а тут растерялись и не успели разбежаться. Обозленный полицейский схватил какого-то парня за шиворот, дал ему под зад коленом и раздавил ногой свалившийся у того с головы нон.

Подобные инциденты на том и заканчивались. Но вдруг один из японских офицеров вышел на улицу, подошел к полицейскому и, ни слова не говоря, дал ему пощечину. Парнишка, воспользовавшись этим, улизнул. Полицейский тоже ретировался, а японца окружила толпа. Он что-то сказал на своем языке. Его никто не понял. Тогда офицер вытащил из кармана горсть конфет, подошел к мальчишке, торговавшему жареным арахисом, и протянул ему конфеты. Мальчишка юркнул за спины зрителей. Это взбесило офицера. Он швырнул конфеты в толпу, потом угрожающе потряс кулаком, что-то пробормотал и, гремя саблей, скрылся в ресторане.

На противоположной стороне улицы какой-то парнишка, хохоча, рассказывал сестре об этом происшествии.

— Вот это да, Ан! Как он его, этого французского петуха, съездил по морде!

— Хватит болтать, Сон. Идем лучше отсюда, если не хочешь нарваться на неприятности.

Они смешались с толпой, но по дороге Сон продолжал оживленно комментировать происшествие.

XII

Снова наступила осень. Свист ветра разбудил Ты в его комнатушке под самой крышей. Скоро начнет светать. Да, примчались осенние, холодные ветры. Они проникали в комнату, заставляя Ты поеживаться.

Ветер, завывая, гнал по улице сухую листву. Отчетливо слышался стук оконной рамы в соседнем доме. Откуда-то издалека донесся плач ребенка, но тут же умолк, оборванный ветром.

Да, скоро рассвет. Вот уже стучит тачка дворника, сейчас он возьмет метлу, лопату и начнет подметать. Скоро послышится знакомый крик: «Че-о-о-рный кофе! Кому черный кофе?» Каждое утро, в четыре часа, на угол приходил продавец кофе со своей «закусочной» на коромыслах. Через некоторое время вокруг «закусочной» рассаживалось несколько человек — какой-нибудь рикша, лотошник, гулящая девка, рабочий — по дороге на утреннюю смену... И примерно в это же время раздавался стук сандалий Бить, которая возвращалась из публичного дома. Она осторожно, на цыпочках подходила к дому и тихонько стучала в дверь. Потом долго молча ждала, когда сестра откроет дверь. Иногда она простаивала по полчаса — младшая сестра спала крепко. Казалось, шум ветра заглушил все другие звуки. Итак, снова наступает осень. Ветер носится по ночному городу, словно задался целью разбудить город, погруженный в глубокий сон. Вставай! Вставай! Пришла осень!..

«Че-о-орный кофе!» — донесся до Ты голос старика с улицы. Как хочется погреться в эту ветреную ночь возле желтого огня! Ты вскочил, принес маленькую печурку, несколько полешек, разжег огонь и поставил чайник. Скоро в печурке заплясало жаркое пламя. Ему стало как будто бы не так одиноко: огонь — это ведь друг. Сколько ночей прокоротал Ты вот так же, как сегодня. Он достал незаконченное полотно, прислонил к ножке топчана, поближе к огню, и стал внимательно его разглядывать. На картине была изображена ваза с цветами, крупными темно-золотистыми хризантемами, похожими на огненные факелы. Ваза была лишь набросана, многие места на ней даже еще не закрашены. Картину эту Ты начал писать еще в прошлом году, осенью. Многие интересовались, почему он бросил ее писать. Достань где-нибудь несколько хризантем, воткни в вазу и закончи наконец! Но он только смеялся. Что им ответить? Он не мог закончить свою картину потому, что живой огонь этих цветов, который он увидел однажды осенью, погас. И сколько потом он ни смотрел на другие хризантемы, он так и не увидел этого огня. Так картина и осталась незаконченной...

По-настоящему люди могут писать только тогда, когда испытывают какой-то душевный подъем, когда сам процесс творчества рождает радость. Так размышлял Ты, сидя у печурки. Когда на душе тоскливо, лучше не браться за кисть. Грусть убивает трепетный огонь творчества. В самом ощущении жизни заложена радость. Ну а если тебе не хочется жить, откуда же взяться вдохновению? Когда душа мертва, мертва кисть, и все тогда стынет в мертвой неподвижности...

Ты снова взглянул на свои пламенеющие хризантемы. Может быть, сегодня он их закончит? Ты почувствовал, что нарождающийся день станет днем увлеченного труда. Радоваться — так радоваться по-настоящему, и работать так, чтобы и спины не разогнуть!

Ты всегда работал самозабвенно. Над каждой картиной он трудился не покладая рук, переделывал ее по многу раз, словно с чем-то боролся. Интересно, писалось ли кому-нибудь легко? У Ты бывали моменты, когда он писал очень быстро, но эти счастливые мгновения приходили после долгих часов напряженного труда, он как бы высекал огонь. И вот приходил момент, когда этот творческий огонь загорался. Тогда картина словно сама рождалась на полотне. Но большей частью время уходило на мучительные поиски, на высекание огня, а огонь все не загорался, лишь чадил во мгле. И так изо дня в день, из месяца в месяц безжалостно растрачивал он свои силы, свою молодость, лучшие годы жизни. И все не было времени найти свою подругу, свою любовь. Тем более что он был беден, неуклюж и не умел красиво говорить. В его жизни была лишь одна девушка — Фыонг. Но это было давно, около десяти лет назад, и его любовь так и не успела расцвести. Фыонг была дочерью богатых родителей и пошла за тем, кто посулил ей беззаботную жизнь, она и не подозревала, что растоптала искреннее и глубокое чувство юноши.

С тех пор Ты думал лишь о своей работе. Каждый день был борьбой за кусок хлеба, за тюбик красок. А когда ему удавалось написать что-то интересное, милую сердцу картину, тут же приходилось продавать, и он не знал даже, вывесили ее где-нибудь или сунули в угол, где она пылится и по сей день. Часто по ночам, после утомительного труда, он лежал без сна, думал о своей работе, о жизни, и все начинало путаться у него в голове. Больше всего его страшила мысль, что он вдруг не сможет больше писать или станет писать по шаблону, в угоду моде. Это было бы равносильно смерти, хотя, может быть, тогда у него было бы все: и вилла, и деньги, и женщины. Как у Тхань Тунга.

Чайник давно вскипел. Рассвет еще не наступил, но мерцавшие в окне звезды заметно побледнели. Темнота стала как будто прозрачней. По-прежнему завывал ветер, но уже слышно было, как просыпается город, рождая тысячи звуков приближающегося утра. Вот раздался одинокий стук деревянных сандалий, вот прошуршали по асфальту резиновые шины рикши, где-то у колонки зашумела струя воды, издалека донесся паровозный свисток... Видно, утро сегодня будет ясное. Сухой свежий воздух натянул кожу на лице Ты. Утра ранней осенью прозрачны, как хрусталь, и обидно сидеть в четырех стенах в такой чудный день. Ты снова кинул взгляд на мольберт. Почему он всю жизнь создает себе трудности? Ведь еще ни разу как следует он не отдыхал. Погулять бы несколько дней! Ни о чем не думать, просто бродить без цели в свое удовольствие и глазеть на мир... А он — нет, он постоянно торопился, работал до одури, будто его подгоняла сама смерть!

— Что делает ранним утром господин художник?

Ты вздрогнул от неожиданности и поднял глаза. В дверях стояла девушка в шелковом лиловом платочке.

— А, это ты, Бить? Что привело тебя ко мне?

Девушка улыбалась, стараясь скрыть смущение.

— Да вот стучала, стучала, а ребята, видно, крепко спят. Неудобно громко стучать в такую рань. Увидела у тебя огонек, вот и зашла...

Бить подвинула табурет к печурке и присела. Она развязала косынку, ее запавшие усталые глаза робко глядели на Ты.

— Ты... не доволен, что я пришла?

— Ну что ты, давай пить чай.

Ты заварил чай и разлил его по чашкам. Бить достала из кармана пачку сигарет и протянула художнику. Ты отрицательно покачал головой. Девушка вынула сигарету, закурила и, обхватив руками колени, стала рассеянно смотреть на огонь. Потом зевнула так, что на глаза навернулись слезы.

— Спать очень хочется! Знаешь, мне сегодня не везло... Этот зараза бой из Донг Лака зажилил у меня целых два донга!

И она добавила несколько крепких словечек.

— Э, черт, сорвалось! — рассмеялась Бить.

Ты продолжал сидеть молча.

— Скучно небось тебе? И как ты только можешь быть один целыми днями? Здесь только спать можно... Я посплю у тебя немножко, ладно? Устала до смерти!

Ты поднялся и убрал картину, стоявшую возле топчана.

Бить потянулась, зевнула и, бросив окурок в печурку, повалилась на топчан. Но потом, неожиданно смутившись, она свернулась калачиком и отвернулась к стене. Через минуту она уже храпела, без стеснения раскинувшись во сне.

Динь-динь-динь!.. Проехал первый утренний трамвай. Одинокие звезды еще мерцали в нефритовом небе. Ты вышел на веранду, умылся и, вернувшись в комнату, осторожно прикрыл окно. Потом взял легкое байковое одеяло и прикрыл им Бить. Сейчас ее лицо казалось одутловатым, под глазами темнели круги.

Бить была старшей дочерью дядюшки Тхоя, жившего внизу, во дворе. Год назад она еще была совсем девчонкой, бегала по двору с распущенными волосами или, по-гусиному вытянув тонкую шею, носила воду на коромысле.

Дом, в котором жил Ты, был с виду совсем небольшой, но каким-то образом тут помещалось до десятка семей. Впрочем, так было почти во всех домах на их улочке. Жильцы ютились в темных каморках, разделенных тонкими стенами с облупившейся штукатуркой. Кого здесь только не было: маляр, старуха, скупавшая утиль, тачечник, гадальщик, несколько учеников из школы «Тханг-лонг», кондуктор автобуса, знахарка...

Некоторые жили здесь уже по нескольку лет. Когда кто-либо съезжал, на его место тут же находился новый квартирант. За угол платили пять — семь хао в месяц. Среди всей этой разношерстной публики только семья типографского бухгалтера считалась здесь привилегированной. Она жила в отдельной комнате с кафельным полом. А так обычно по две-три семьи ютились в одной комнате.

Дядюшка Тхой поселился в этом доме еще до приезда Ты. Он жил с детьми в деревянной пристройке, крытой жестью, и считался старожилом. На этой улице жили его предки, потому-то Тхой и не желал расстаться с этим местом. Работал он на кожевенном заводе. Нередко они с Ты встречались по дороге домой. Ты шел с очередного сеанса с натуры, а Тхой — с завода. И каждый раз старик весело приветствовал художника неизменным вопросом: «Ну, где сегодня художничал?»

Ты знал, что Тхой одинок и сам воспитывает четырех детей. Каждый заработанный донг он нес домой. Среди непостоянной, текучей публики, населявшей дом, семья кожевника была укромным гнездышком. Это было деревцо, пустившее глубокие корни на крошечном пятачке, и оно росло, несмотря на зной и бури, проносившиеся над ним. Все обитатели дома, плывущего как ковчег по течению жизни, считали семью Тхоя своеобразной родней. В шутку Тхоя называли «хранителем домашнего очага». И кто бы куда ни переезжал, в новогодний праздник он всегда навещал «родные края», зная, что найдет старого вдовца на прежнем месте, в своей лачуге под банановыми деревьями, им самим посаженными.

Старый Тхой был покладист и обладал удивительным умением находить общий язык с детьми. Ты ни разу не слышал, чтобы он повысил на детей голос. Иногда Тхой посылал дочь купить полбутылки водки и выпивал ее дома. Пьяный он становился еще добрее, только лицо у него краснело. Выпив вино, он заваливался обычно спать, так что его никто и не слышал.

И вот теперь в эту семью пришла беда!

Как-то Тхой почувствовал себя плохо, видно, простудился.

Его тошнило, кружилась голова, но он не решался отпроситься с работы и продолжал стоять у машины. Потом вдруг потемнело в глазах. Рабочие услышали крик, но было уже поздно — машина отхватила старому Тхою руку.

Его тут же отправили в больницу. Дети начали голодать. И вот однажды старая ведьма, которая собирала утиль, повела Бить на Кыа-донг. А кому не известно, что это за улица! Там были кабаки и публичные дома для солдат.

Спустя месяц Тхой вернулся домой, но работать уже не мог. С тех пор он и запил, а напившись, ругался, приходил в ярость и жестоко бил детей. А иногда тихо плакал. Изменилась и Бить. Всего несколько месяцев назад это была скромная застенчивая девушка, которая целыми днями хлопотала по хозяйству: носила воду, готовила обед, стирала, смотрела за младшими детьми. Нередко забегала она и к Ты посмотреть, как он работает. Бывало, даже позировала ему. Теперь Бить стала краситься, ходила в длинном платье и каждый вечер ее видели на Кыа-донг. Случалось, она возвращалась ночью пьяная и, не в силах дойти до дому, падала и засыпала на улице. Выражение лица у нее стало дерзким и каким-то вызывающим. Ты со страхом думал, что ее ждет. Придет день, полиция схватит ее, отправит на медосмотр и не станет больше доброй девушки Бить, дочери дядюшки Тхоя, а будет еще одна зарегистрированная проститутка.

XIII

Ты вынес мольберт на веранду и начал работать. Время от времени он отрывал взгляд от мольберта и смотрел на знакомую картину — скопление крыш, черных, коричневых, всевозможных форм и размеров, которые в беспорядке теснились, громоздясь друг на друга. Изломанную линию этих крыш окаймляла легкая полоска утреннего тумана, который медленно таял среди зеленой листвы.

Вот солнечная полоса добралась до веранды, потом побежала дальше, полезла по покрытой плесенью стене и проникла к нему в окно. Ты заглянул в комнату: солнечный луч был уже возле топчана. Бить все еще сладко спала. Несколько часов подряд Ты писал, позабыв обо всем. После бесчисленных набросков он наконец нашел нужную ему композицию. Все оказалось так просто! Теперь нужно только закончить вазу и создать гладкий, тепло-розовый фон, гармонировавший с темно-золотистыми хризантемами. У Ты от волнения пересохло в горле.

Картина была почти готова. Чуть отойдя, Ты застыл с кистью и палитрой в руках.

Солнце стояло уже высоко, было, пожалуй, около десяти.

— Послушай, ты дома? — донесся до него чей-то голос.

Ты подошел к лестнице и заглянул вниз.

— Тоан! Поднимайся!

Тоан поднимался по лестнице, задрав кверху голову.

— Уже пишешь? Счастливый!..

Ты пошел за табуретом. Увидя спящую на кровати девушку, Тоан спросил:

— Кто это?

— Знакомая. Зашла утром, попросилась поспать.

Тоан понимающе улыбнулся и подошел к картине. Его глаза восхищенно сощурились.

— Здорово... Очень здорово! Но здесь не хватает, кажется, подставки для букета. И цвет вазы бледноват, не дает в полную силу заиграть огню цветов.

Теперь и самому Ты казалось, что в картине еще много недоделок. Он в растерянности смотрел на полотно, недовольный своей работой.

— Да, надо еще поработать...

— Ты это читал? — Тоан протянул приятелю газету «Искусство». — Здесь статья Тхань Тунга, он поддевает тебя.

Ты развернул газету и бегло просмотрел статью.

— Ну как?

— Пусть пишет что хочет!

— Ну, нет! Этот делец от искусства пытается читать проповеди другим! А у нас нет ни места, ни средств, чтобы сказать хоть слово.

— А к чему? Попусту время терять? Лучше уж потратить его на работу.

— Я с тобой не согласен! Нам нужна своя газета. Последние дни я все время думаю об этом. Нас бьют потому, что мы разрозненны. А почему бы нам не создать свою группу, вроде той, что окопалась в «Искусстве»?

Ты примирительно улыбнулся.

— Мне кажется, все эти группы, газеты... пустая трата времени.

— Нет, газета необходима! Газета, выражающая мнение честных людей. Чтобы противостоять всем этим...

— Но по-моему, все приличные газеты запрещены.

— И назовем эту газету «Лотос»! — продолжал развивать свою мысль Тоан, не обратив внимания на замечание друга. — Кстати, в этом номере есть хороший рассказ какого-то Хоя... Его никто не знает. Мне бы хотелось повидаться с этим малым. Он пишет серьезно и с горечью. Если нам удастся организовать свой «Лотос», его обязательно нужно привлечь в нашу группу.

Друзья были так увлечены беседой, что не заметили, как проснулась Бить. Она встала, поправила перед зеркалом волосы, повязала косынку и, сообразив, что гость художника может просидеть еще долго, тихонько прошла на веранду, а там незаметно спустилась во двор.

— Пойдем в комнату, — предложил Тоан, — а то голову напекло.

Ты заварил чай.

— Черт знает что происходит! Время сейчас не особенно подходящее для занятия искусством. Ты видел утренние газеты?

Ты покачал головой.

— Ты, я смотрю, ничего не знаешь и не замечаешь, кроме своего мольберта. На улицах только и говорят о последних событиях. Неужели ты не слышал, что правительство Петена подписало в Токио договор с Мацуокой относительно Индокитая? Сейчас японская армия стоит в Нижнем Китае, в Гуанси. Японцы настаивают на вступлении в Северный Вьетнам. А генерал-губернатор Деку не соглашается. Мы сидим на вулкане!

Беседа не клеилась, и Тоан поднялся. Уже подойдя к лестнице, он полез в карман и протянул приятелю несколько донгов.

— Вчера вечером подарили за исполнение цыганской музыки. Французы теперь часто заходят к нам в бар, нервничают, понимают, что не сегодня-завтра придется драться с японцами.

Проводив друга, Ты вернулся в комнату и почувствовал себя страшно одиноким. Он сидел, задумчиво глядя на картину, не испытывая уже никакого желания писать.

Как сложно, как непонятно все вокруг! Запутано, словно клубок ниток! А он только и знает, что рисовать... Ты развернул газету и перечитал статью Тхань Тунга. Что он сделал этому Тунгу? Почему он то и дело задевает его? Нахлынула непонятная тоска, и уже ему казалось, что и жить совсем не стоит. Он встал и пошел во двор. Неужели он может покончить собой?

Всю вторую половину дня Ты упорно работал, но картина так и не давалась ему. Ваза действительно была слишком светлая. Ты загрунтовывал, снова писал эту злосчастную вазу. Но кисть его все чаще застывала в воздухе. Он ловил себя на том, что по полчаса сидит, не шевелясь, не притрагиваясь к палитре...

Так его и застала Бить, когда со свертком в руках поднялась по лестнице. Ты вздрогнул, увидев ее, взял кисть и сделал несколько мазков. Бить переоделась в кофту и шаровары, смыла румяна и теперь снова стала похожа на ту простую девушку, какой ее всегда знал Ты.

— И не надоело тебе рисовать? — спросила она с улыбкой. — Я принесла немного риса из нового урожая. Да оставь ты кисть хоть на минуту!

Бить отняла у него кисть и палитру, положила их на топчан и, усевшись рядом с ним, развернула сверток. Она протянула ему банан.

— Ешь! Ведь к самому рту подносят...

Ты послушно съел банан. Бить посмотрела на него и громко рассмеялась:

— Ну прямо Будда! Уж не задумал ли ты стать монахом?

Ты пристально посмотрел на девушку. Бить не выдержала взгляда и легонько хлопнула его по плечу.

— Ну, что уставился, точно проглотить хочешь?

— Такая ты мне больше нравишься.

Бить изобразила на лице обиду.

— Ему нравится такая, не правится этакая... Воображаешь больно! Не пришла бы к тебе, так и сидел бы покрытый плесенью. И ни одна девушка к тебе не придет!

Бить хорохорилась, но в голосе ее слышалась грусть. Помолчав, она спросила:

— Значит, без помады и румян я красивее?

— Не только красивее, но и вообще... лучше.

— Но ведь в таком виде ни одна кикимора не подойдет ко мне. Соображаешь? А если кто и пригласит, то от силы даст два хао. А принаряжусь, подкрашусь, могу и несколько донгов запросить. Один парень до сих пор с ума по мне сходит. У его родителей дом на Хлопковой. Вот смех! Все спрашивает, откуда я да кто родители. Я наврала ему с три короба, а он верит. Раз заплакал даже, просил выйти за него.

— Почему же не хочешь?

— Очень надо! Не нравится он мне. А потом знаю я все это: пока ухаживает, золотые горы сулит, а женится, надоем и выгонит! Все вы такие: пока своего не добьетесь, на все согласны, а уступи хоть раз — только вас и видели!

Бить вздохнула.

— Ну, а ты что за человек? С виду прямо Будда, а на самом деле? Спать у тебя хорошо. Я к тебе завтра опять приду, ладно?

— Хм!..

— Надоело мне стучаться по ночам и ждать под дверью. Иногда бродишь-бродишь по улицам до самого утра. Устанешь так, что жизнь не мила. Впору с моста в реку. Пропади все пропадом!.. А теперь я буду приходить отсыпаться у тебя. Ладно?

Ты подошел к окну и, опершись на подоконник, стал молча смотреть на крыши домов.

— Ну, так как? — не отставала Бить. — Или прогонишь?

Ты молча взял с кровати кисть и сел к мольберту.

— Вот здорово! Чего же ты насупился? Хоть бы спасибо сказал за угощение. Послушай, почему бы тебе не нарисовать меня? Хочешь, буду твоей натурщицей. И платить ничего не надо. Ты еще не знаешь, какая я красивая...

— Хватит тебе, — мрачно сказал Ты, — дай поработать. Скоро солнце зайдет.

— Хватит, так хватит! Я пошла.

Ты отложил кисть и проводил девушку взглядом. Отчего, однако, стало так тяжело на душе?

Осенью вечера наступают рано. Лучи солнца постепенно сбегали с крыш, и они погружались в зеленоватую тень. Синева неба поблекла. Вдали темной громадой высилась квадратная колокольня католической церкви. Над ней, широко раскинув крылья, парил ястреб. «Бим-бом!.. Бим-бом!..» — покатились удары колокола. Спустился туман, смешиваясь с клубами серого дыма, поднимавшегося из крохотных двориков. Небо на горизонте потемнело, на нем замерцала первая звезда. Что принесет с собой завтрашний день?

XIV

В полдень вдруг тревожно завыла сирена. Ты, удивленный, остановился посреди улицы, кишевшей народом. Что за черт! Ведь газеты сообщили, что вчера вечером генерал-губернатор Деку и генерал Нисихора в конце концов подписали соглашение о вводе японских войск в Индокитай!

Люди недоумевали.

У-у-у... У-у-у... Вой то стихал, замирая, то вновь усиливался. Бом!.. Бом!.. Бом!.. Звенел колокол. Да это же настоящая тревога! У Ты от страха сжалось сердце. Нужно бежать, но куда?..

Улица дрогнула. В одно мгновение все смешалось. Покупатели бросились из магазинов, автомобили понеслись, оглашая воздух неистовыми гудками, велорикши беспорядочно заметались между тротуарами. Двери и окна магазинов закрывались щитами. Беспрестанно звонили велосипедисты, дробно стучали деревянные сандалии, слышались чьи-то испуганные крики. Тревога! Тревога! Люди бежали по улицам. Несколько женщин в полной растерянности метались на перекрестке, не в силах сообразить, куда бы им свернуть...

Со стороны Южных ворот подошел трамвай и остановился посреди улицы. Пассажиры столпились у выхода, мешая друг другу, загромождая дверь бесчисленными корзинами, коромыслами, плетенками...

Перепуганный Ты тоже бежал, не зная, куда и зачем он бежит. Сердце бешено колотилось. Непонятно откуда взявшийся страх, с которым он не в силах был бороться, сковал его. И чем дальше он бежал, тем сильнее становился страх. У него было такое чувство, будто сама смерть гонится за ним и вот-вот догонит его. Когда он оборачивался, то, насколько хватал глаз, видел толпы обезумевших людей.

Людской поток увлек Ты в боковую улицу. Он устал, ему трудно было дышать. Толпа постепенно редела. Ты замедлил бег, ему вдруг стало стыдно. Он поднял голову и посмотрел на небо. Оно было по-прежнему спокойно, солнце заливало полуденным зноем опустевшие улицы. Вой сирены смолк. Перестал звонить и колокол. В наступившей тишине слышен был лишь звон цикад да изредка раздавались далекие автомобильные гудки. Все двери и окна домов были наглухо закрыты. Ты поспешил под развесистое дерево у здания суда. Здесь, в просторном сквере, еще в прошлом году было вырыто несколько траншей. Под деревьями возле зигзагообразных канав толпились люди. Здесь тоже было тихо, никто не разговаривал. На противоположной стороне улицы перед тюремными воротами шагал часовой.

В этот полуденный час весь город погрузился в настороженную тишину. Только на деревьях неумолчно щебетали воробьи, словно посмеиваясь над людьми, да трещали цикады. Ты присел под дерево. Рядом молодая женщина кормила грудью ребенка. Несколько пожелтевших листьев сорвалось с дерева и бесшумно слетело в траву. Группа мальчишек — лоточники, продавцы мороженого, чистильщики обуви, которых всегда полно на любом перекрестке, — азартно играла в орла и решку.

Вдруг женщина, кормившая ребенка, побледнела и, прижав младенца к себе, торопливо соскользнула в траншею, на дно посыпались комья земли. Группа ребят спряталась под деревом, облепив его ствол. Ты тоже спрыгнул в канаву. Где-то в небе гудел самолет. Несколько голосов закричало:

— Вон! Вон!

Ты, прищурившись, посмотрел в ту сторону, откуда несся гул, и вдруг увидел их! Кто-то громко стал считать: два, три, четыре, семь, восемь... Маленькие светлые точки медленно плыли в голубом небе.

— Японские!

— Где, где?

Какой-то мужчина смотрел на самолеты в бинокль.

— Вон еще. Ясно, японские.

За первым звеном летело второе. Оно летело ниже, и теперь на крыльях были отчетливо видны красные круги. Все спустились в траншеи и оттуда продолжали с любопытством наблюдать за самолетами, пока те не скрылись из виду.

Ты возвратился домой в полном смятении. Комната показалась ему чужой. Он вышел на веранду, чтобы снять с веревки белье. Где-то возле Восточных ворот, на крыше трехэтажного здания гостиницы «Париж» и еще на каком-то высоком доме — кажется, это было кафе «Жозеф» — темнели фигурки французских солдат, разворачивающих в небо длинные стволы зениток. Внизу, на улице, слышались громкие голоса. Семья бухгалтера укладывала вещи, очевидно, они уезжали из города.

Вот-вот все полетит к чертям! Ты словно томило какое-то тревожное ожидание, ощущение страха и одновременно надежды. Что же все-таки будет? Неужели эти зенитки скоро заговорят? Неужели разлетится в пух и прах этот немыслимый мир, в котором становится невозможно существовать? Что принесет стране драка между французами и японцами? В голове Ты вертелись сотни вопросов, но ответа ни на один из них он не находил. И все-таки, несмотря на полнейшую неизвестность, у Ты теплилась робкая и совершенно, казалось бы, бессмысленная надежда.

Ты метался в своей комнатушке, как в клетке. Наконец он не выдержал, запер дверь и сбежал вниз. Он решил пойти к Тоану, нужно было с кем-то отвести душу.

Улицы походили на растревоженный улей. Снова потянулись вереницы беженцев. Часть магазинов торговала, но большинство были закрыты. Тележки, повозки, велорикши, нагруженные бесчисленными узлами, корзинами, свертками, запряженные быками телеги, на которых громоздился домашний скарб, — все это непрерывным потоком двигалось на автобусные стоянки, к железнодорожному вокзалу, к дорогам, идущим из города.

Исчезло обычное безразличие, в глазах у людей как бы прибавилось жизни. На трамвайной остановке Ты увидел сценку, которая так и просилась на полотно. Среди всего этого хаоса на узле спокойно сидела женщина с ребенком за спиной. Ребенку наскучило сидеть, и он тянул ручонки к стоявшей рядом девушке в длинном коричневом платье, с плетенкой за плечами. Ты прошел было мимо, но не выдержал, обернулся, чтобы еще раз взглянуть на девушку. Она была красива какой-то свежей, безыскусной красотой, а длинное платье и плетенка за плечами делали ее похожей на героиню старинной вьетнамской сказки.

Раздался пронзительный вой автомобильной сирены, и несколько санитарных военных машин рассекли вереницу повозок и возбужденную толпу.

Ты прибавил шагу.

— Куда направляешься? — Кто-то тронул Ты за плечо.

Он обернулся. Это был Ву.

— Да вот хочу разыскать Тоана.

Ву насмешливо прищурил глаза.

— А ты не знаешь случайно, куда едут эти санитарные машины? — Он взял Ты под руку. — Пойдем встретим поезд из Ланг-сона. Вчера ночью в районе Ланг-сона произошел первый бой между войсками адмирала Деку и его величества японского императора.

Привокзальная улица была похожа на шумный рынок. Толпа с каждой минутой росла. Подъезжали все новые повозки. Узлы и тюки лежали в беспорядке на земле, и тут же небывалое скопище роскошных машин самых разнообразных марок. Было много французов. Они прибывали целыми семьями, нагруженные чемоданами и свертками. Все старались пробиться в здание вокзала.

— Смотри, — вполголоса говорил Ву, — французские сановники орудуют, как простые смертные! Сегодня я видел нескольких метисок, которые вместо юбок напялили наши шаровары и ноны. Кто бы мог подумать, что наши национальные костюмы войдут в моду! Да ты держись смелей, работай локтями, не стесняйся. Иначе не попадем на платформу.

Увлекая за собой друга, Ву ринулся прямо в стайку французских дам, столпившихся у входа на перрон для европейцев.

На вокзале царил такой же беспорядок, как и на привокзальной улице. В этот день на юг шло три дополнительных поезда, и все же около специального поезда, где были только купированные вагоны и вагоны первого класса, началась настоящая давка. Здесь слышалась и французская, и английская, и китайская, и даже индийская речь. Французы, забыв о приличиях, со всех ног мчались к поезду, что шел в Туа-тям и Да-лат. Эти провинции издавна считались земным раем. Индийские предприниматели, русские белые эмигранты, китайские торговцы — все стремились заполучить место в вагоне этого спасительного поезда, который увезет их подальше от Ханоя, где запахло порохом. Теперь было не до этикета. Никто не желал уступать своего места. Какой-то француз с багровым от ярости лицом ворвался в кабинет начальника станции.

— Время отправления давно прошло! Почему вы не отправляете состав?

— Это мое дело! И нечего вам сюда совать свой нос.

— Я вынужден это сделать. А что, если объявят тревогу? Куда вы денете людей?

— Меня это не касается!

И начальник станции перед самым носом француза захлопнул дверь.

Ву, прищурясь, дымил трубкой.

— Вот оно, войско без генерала! Но подожди, кажется, подходит поезд из Ланг-сона!

Ву подвел Ты к санитарам с красными крестами на рукавах. Паровоз пыхтел и, отрывисто свистя, медленно тащил вагоны. Наконец состав остановился.

Ву толкнул Ты в бок.

— Смотри!

Санитары стали выносить на носилках раненых. Одни, вторые, третьи... Вскоре носилки заполнили половину перрона. Большинство раненых были французы и негры. Лица у всех изможденные, глаза либо закрыты, либо с неподвижно застывшим взглядом. Одеяла испачканы кровью.

Раненых выносили через задние ворота вокзала, где их дожидались санитарные машины.

Легкораненые сами спускались на перрон. Грязные бинты, тяжелый запах войны...

Ву достал пачку сигарет и протянул ее солдату-сенегальцу с подвешенной на косынке рукой. Их окружили раненые. Ву отдал всю пачку сержанту.

— Merci, monsieur[52], — поблагодарил сержант.

Ты удивился. Может быть, времена действительно меняются? Солдаты разделили между собой всю пачку и курили, глубоко и жадно затягиваясь, точно желая с помощью сигареты прийти в себя после того ада, из которого только что унесли ноги. Они молча наблюдали за своими соотечественниками, которые, не обращая никакого внимания на раненых, продолжали драться за места на поезд в Сайгон.

Ву заговорил с вьетнамским солдатом, у которого половина лица была закрыта окровавленным бинтом. Один глаз смотрел из-под бинтов устало и безразлично.

— Ну, как там?

Солдат испуганно повел по сторонам одним глазом.

— Страшное дело! Все трещит по швам. Кто поздоровее, тот еще сумел удрать. Несколько батальонов перешли на сторону японцев.

Заметив подходившего офицера, солдат отошел в сторону. Ву потащил Ты за собой.

— Хватит, пойдем куда-нибудь еще. Так куда ты шел?

— На Тхам-тхиен, к Тоану.

— Ну, тогда иди. А я пойду взгляну на резиденцию генерал-губернатора. Передай Тоану, что сегодня часов в девять вечера я зайду в «Галльский петух» выпить рюмку коньяку. С тех пор как маршал Петен запретил крепкие напитки, пожалуй, только в этом баре и найдешь коньяк.

— Купите лотерейный билет!

Голос, раздавшийся у них за спиной, заставил обоих обернуться. Молоденькая продавщица билетов Национальной лотереи французского Индокитая сидела на тротуаре на деревянной скамеечке.

— Купите по билету. У меня легкая рука. Вас обязательно ждет выигрыш!

Ву рассмеялся.

— Это замечательно — продавать сегодня лотерейные билеты! Прошу вас, девушка, дайте один билет этому обойденному фортуной господину и один мне.

Ву вынул авторучку и написал на своем билете дату.

— Прошу вас, девушка, распишитесь вот здесь. Благодарю. Ну а ты что стоишь столбом? Дай ей тоже подписать билет. И ты получишь свое счастье — счастье, которое раздает это прелестное создание в столь знаменательный день!..

Опустилась темная ночь. В уличных фонарях горели теперь синие лампочки, на перекрестках — зеленые. Тьма скрывала лица пешеходов. Люди походили на тени, торопливо скользившие вдоль домов. Голосов не было слышно — только шум повозок и ручных тележек, которые увозили беженцев из города, раздавался до полуночи. На пустырях и в городских парках продолжали рыть траншеи.

Ты теперь часто бродил по городу, а когда бродить надоедало, забирался в свою мансарду.

Образ женщины, сидевшей на узле с ребенком за спиной, и лицо девушки с плетенкой стояли у него перед глазами. Он должен написать это! Во время войны на долю женщин в конечном итоге приходятся самые большие тяготы и страдания. И по существу, человечество выживает благодаря женщинам. Ты припомнил рассказы бабушки, слышанные еще в детстве, о том, как покидали жители родные места во время нашествия французов. Бежали и от французов и от бандитов, зарывались в землю, как муравьи, как черви... Все повторяется! Матери, жены, сестры уходят от врагов, уходят, несмотря на трудности и лишения, которые сулит им жизнь без крова, жизнь беженцев, уходят, чтобы сохранить детей, эти ростки завтрашнего дня. Чтобы, когда уляжется буря, погаснет огонь войны, на обугленной земле зазеленели свежие побеги.

По привычке Ты мысленно набрасывал эскиз будущей картины. Фонарный столб. Кусок обвалившейся стены. Багровое небо, затянутое дымом. Женщина, сидя на узлах, кормит грудью ребенка, она тревожно смотрит вдаль на зловещее зарево пожара. Рядом девушка с плетенкой на плече склонилась к ребенку, она взяла в свою руку его пухленький кулачок. Малыш, держась другой ручонкой за грудь матери, повернул голову и улыбается девушке...

Что-то должно измениться! Сегодня Ты своими глазами видел, как рушится та сторона! Он видел «войско без генерала», видел растерянные и злые глаза солдат, вернувшихся из Ланг-сона, видел, как штурмовали поезд на Сайгон французские чиновники. Да, и эта милая девушка, продававшая лотерейные билеты перед вокзалом! Ты достал из кармана свой лотерейный билет, разгладил его, в ушах у него все еще звучал бойкий, веселый голос. Нет, что-то обязательно должно измениться!

XV

В эту ночь Ан так и не уснула. В окнах темно. Время от времени слышится шум проезжающих военных грузовиков. Перед рассветом она поднялась, вымыла рис и поставила варить. Когда рис сварился, Ан пошла будить брата, чтобы позавтракать пораньше, до тревоги. Вот уже два дня в Хайфоне непрерывные тревоги, им и счет потеряли. Время завтрака, обеда, ужина — все перепуталось. Вчера, например, Ан полдня просидела голодная в траншее рядом с казармой. А когда дали отбой — в третьем часу, — пора было идти на работу. Но едва они приступили к работе, как снова завыла сирена, и все просидели без дела почти до вечера.

Ан и Сон завтракали на кухне возле чуть теплого очага. Сон скользнул взглядом по располневшей фигуре сестры.

— Может быть, тебе, Ан, уехать на время в Тхюи-нгуен, пока здесь все не уляжется...

— Это зачем же? — возразила Ан. — Хозяин и так хочет сократить часть рабочих, и, уйди я на несколько дней, он сейчас же выгонит меня.

Сон снова взглянул на живот сестры, но ничего больше не сказал.

— У вас сегодня не будет занятий?

— Нет. Учитель сказал, что все школы закрываются, о начале занятий объявят в газетах. Ты видела вчера над городом японские самолеты?

— Видела.

— Одиннадцать штук! Вечером я был на мосту, там везли огромные пушки, кажется, будут настоящие бои.

— А нашу мастерскую перевели на военные заказы. Шьем только одежду для солдат. Вчера была тревога, и мы целый день сидели в подвале, ничего не делали. А перед концом смены приехал француз, разорался — мол, тревога тревогой, а мы должны...

Ан внезапно остановилась, не закончив фразы. Сон ждал, что она скажет, но Ан сидела, забыв обо всем. Она почувствовала, как он с силой толкнул ее изнутри, как маленькая ножка уперлась в бок. Теплое чувство охватило ее, лицо светилось радостным светом.

— Подай мне чашку, я подложу тебе рису.

Ан вздрогнула.

— Доедай сам, мне не надо.

Она встала и вышла во двор. Было почти совсем светло.

Он снова задвигался там, в животе. Ан поспешила в дом. Она села, боясь шевельнуться, прислушиваясь к его движениям. И снова Ан ощутила прилив неизъяснимой любви к этому крохотному существу, сообщавшему ей, что он живет! Ан наклонила голову и прошептала: «Маленький мой!» И как странно было ей в первый раз в жизни произнести эти слова. А ведь через каких-нибудь пятнадцать — двадцать дней он будет у нее на руках.

А он тем временем затих. Ан взяла шитье. Прошлой ночью она закончила последнюю распашонку и теперь с умилением разглядывала ее. Душа ее трепетала, как трепещет под порывами весеннего ветра распустившийся листик. Ан приготовила все: простынки, пеленки, одеяло, носочки, чепчик... Теперь оставалось ждать...

Кто у нее будет? Мальчик или девочка? Подруги сказали, что, если живот круглый, родится девочка. А одна, наоборот, посмотрела на концы ее бровей, на соски и решительно заявила: будет сын! Но сын или дочь — это все равно будет кровинка Кхака. Наверное, ребенок ее будет похож на Кхака, ведь она ни на минуту не переставала думать о нем.

С самого начала беременности Ан чутко прислушивалась к тому, что происходит в ней. Вначале ей было тяжело, она все время думала о Кхаке. Где-то он теперь? Знает ли, что у них должен быть ребенок? Ее одиночество скрашивал он, она умерла бы от горя, если б не было его. Теперь она должна жить, чтобы вырастить ребенка. В первые месяцы, когда она выходила на улицу, ей казалось, все видят, что она беременна. Особенно на работе. Стоило кому-нибудь из подруг посмотреть в ее сторону, у Ан начинали дрожать руки. Она не знала, как ей держать себя, ведь теперь Ан для всех будет матерью-одиночкой.

Мать-одиночка! При мысли об этом она заливалась краской. Она помнит, как у них в деревне обрили девушке голову, вымазали известью и оставили голой в сторожевой будке в наказание за то, что она забеременела до замужества. Потом девушка пропала без вести. В памяти Ан навсегда врезались слова, которыми родители клеймили несчастную: «Падаль, потаскуха, чтоб тебя слоны растоптали, звери разорвали на части!» С тех пор Ан усвоила: мать-одиночка — самое позорное клеймо, самая тяжкая вина, которая только может быть у девушки. И ничто не может смыть этого позора.

Вот почему, чем заметнее становился живот, тем больше страх охватывал Ан. Сколько бессонных ночей провела она, раздумывая над своей судьбой. Она решила бросить работу и уехать с братом куда-нибудь в другие места, где ее никто не знает. Там она могла сказать, что муж уехал на заработки. Но куда бежать? Здесь все-таки работа, знакомые. К тому же Сон не закончил еще школу. А на новом месте неизвестно еще, что ее ждет. Ан не знала, на что решиться. Было и еще одно обстоятельство, которое удерживало ее здесь. Ан надеялась, что получит известие о Кхаке или, кто знает, может быть, он сам вернется домой. Она должна оставаться здесь, чтобы не потерять следы Кхака.

Ан осталась, но ни минуты она не знала покоя. И вот однажды, когда она сидела дома и шила, она вдруг почувствовала сильный толчок. По всему телу разлилось удивительное тепло, сердце радостно забилось, из глаз чуть не брызнули слезы. Бедненький ты мой! Какая глупая у тебя мать! Сейчас важно одно: чтобы ты жил, а все остальное не имеет никакого значения.

С тех пор у нее точно посветлело на душе, она сделалась совсем другой. Она поняла, что стала матерью и теперь ради ребенка может вынести что угодно, справиться с любыми невзгодами...

Стало совсем светло. Ан отправилась на работу, предупредив брата, что во время тревоги он должен запереть дом и бежать на пустырь.

Улицы были безлюдны. Многие дома стояли покинутые, безмолвные. Лишь кое-где были открыты лавки.

Ан шла, тяжело ступая деревянными подошвами. Она с удивлением оглядывалась вокруг — как изменились улицы со вчерашнего дня! Чего-то здесь не хватало. Наконец Ан догадалась: улицы были слишком молчаливы и безлюдны, не хватало звонких ребячьих голосов, веселых детских мордашек.

У моста ей встретились вьетнамские солдаты, они шли цепочкой под навесами молчаливых домов. И улица показалась Ан еще более безлюдной. Утренний ветерок гонял обрывки бумаги, взметал пыль. Проехало несколько военных грузовиков с солдатами...

У-у-у!.. У-у-у!.. Низко завыла сирена. Ан невольно вздрогнула. Вой постепенно забирался все выше, пока у Ан не заложило уши. Тревога!..

Ан остановилась и оглянулась по сторонам, соображая, куда лучше спрятаться. Двери домов торопливо распахивались, люди бежали к ближайшим укрытиям.

В небе послышался рев мотора. Ан подняла голову. Над кронами деревьев, над крышами домов промчались одна за другой три черные тени. Сверху застрочили пулеметы. В ответ забухали орудия. Ан тяжело побежала вместе со всеми. Она ничего не понимала, слышала только, как били пушки и ревели самолеты. «Кхак, родной!.. — прошептала она. — О небо! Что будет с ребенком?» Она оглянулась. Самолеты вернулись и снова летели на них, вытянувшись в линию, похожие на чудовищных птиц. И вот из-под брюха самолета отделилась черная капля, потом вторая, третья. «Бомбы! Все пропало!» Ан бросилась в переулок. Кто-то схватил ее и втащил в траншею... свалилась на чьи-то плечи, и только успела пригнуться, закрывая живот, как раздался страшный взрыв. Траншея качнулась, как гамак. На голову посыпались комья земли, все покрылось пыльной пеленой.

Когда Ан подняла голову и открыла глаза, она увидела, что несколько домов в конце переулка рухнули, все окутано пламенем и дымом, на землю падают куски штукатурки, доски, камни, поднятые в воздух взрывом. Рядом с Ан какой-то мужчина машинально жевал кусок хлеба и как заведенный повторял: «Все погибло! Все погибло!»

Через несколько минут облако пыли рассеялось. Испуганные люди в траншее удивленно разглядывали друг друга.

Только теперь Ан почувствовала страх.

— Бегите, бегите, а то все погибнете! — кричал кто-то.

Все выскочили из траншеи и бросились на главную улицу. Ан тоже вылезла. Со стороны развалин слышались приглушенные крики. Ан, как в тумане, пошла назад, в сторону моста.

Люди бежали из центра на окраины. Все с тревогой смотрели на небо: не появятся ли вновь японские самолеты. Посреди улицы Ан с ужасом увидела трупы, их еще не успели убрать. Под фонарным столбом, скорчившись, лежал человек, у которого не было головы. Промчался грузовик с солдатами.

Ан продолжала идти, ничего не соображая. И вдруг она почувствовала смертельную усталость. Перед глазами у нее замелькали яркие круги, голова закружилась, и, боясь упасть, она прислонилась к дереву, а потом опустилась на землю. В небе снова послышался нарастающий вой моторов, снова загрохотали орудия. Люди вокруг мгновенно исчезли. Но Ан продолжала сидеть, не в силах уже подняться с земли.

XVI

— А-ан!

Голос брата вывел ее из оцепенения. Сон схватил сестру за руку и уселся на землю рядом с ней. Самолеты с жутким ревом проносились над головами, едва не задевая крыши.

— Я услышал взрывы и кинулся тебя искать. Пойдем домой!

Сон помог Ан подняться, и она пошла, опираясь на его плечо. Улицы словно вымерли. Но на перекрестке Ан-зыонг, где начинался пригород, они увидели огромную толпу. Люди стекались сюда со всех улиц, чтобы выбраться на дорогу, ведущую в Киен-ан. Неизвестно откуда поползли слухи: «Японцы уже в До-соне! В До-соне идут сильные бои!»

Вход на мост запрудили тележки, повозки, люди, казалось, протиснуться сквозь этот плотный живой заслон невозможно. Каждый старался проскочить скорее узкое место, напоминающее бутылочное горлышко. Сразу же за мостом зеленели заросли тростника и рисовые поля. Каждый хотел поскорее добраться туда.

Две машины, набитые французскими солдатами, подъехали со стороны центра, сигналами требуя очистить дорогу. Толпа заволновалась. Люди теснились, пытаясь освободить проход, но ничего не получалось. Офицер вытащил из кобуры пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Наконец машины проехали.

Людской поток затянул Ан и Сона. Сон крепко держал сестру за руку. Со всех сторон на них напирали, но в конце концов они миновали этот затор.

Ан старалась не отставать от брата, но вынуждена была часто останавливаться, не давала идти боль в животе.

— Сон, не беги так, Сон!

Прямое как стрела асфальтированное шоссе, обсаженное по обеим сторонам деревьями, проходило среди полей и камышовых зарослей. Толпа стала постепенно редеть. Люди группами сходили с дороги, чтобы укрыться в зарослях камыша. Они поглядывали в сторону Хайфона, стараясь понять, что там происходит. Но там было тихо. Только дымная пелена стлалась над городом. Это дымили трубы цементного завода.

Снова рев самолета! Людей мгновенно смело с шоссе. Они кинулись в поле, бежали по грудь в рисовых колосьях. Ан и Сон спрятались под деревом. Со стороны Киен-ан, раскинув крылья, приближалась черпая птица, она летела над кронами деревьев... Ан побледнела. У нее бешено заколотилось сердце. Она смотрела на несущуюся прямо на них громаду, и ей казалось, что вот-вот из-под его брюха опять полетят черные капли... Ви-и-у‑у!.. Самолет пронесся над их головами. На крыльях были ясно видны зловещие красные пятна.

Сон снова потянул сестру на дорогу. Мост был теперь совсем недалеко. Ан, превозмогая усталость, из последних сил тащилась за братом.

— А француз притих, боится пошевелиться! — произнес кто-то впереди.

— Интересно, как там в До-соне...

У моста все невольно обернулись. К мосту приближался мотоцикл с коляской, за ним шла легковая машина, в которой сидели французские офицеры. Блеснули золотом погоны. Впереди, на радиаторе, трепетал белый флажок. Но, словно опасаясь, что маленький флажок может быть не замечен, офицер, сидевший в мотоцикле, размахивал белым полотнищем, прикрепленным к длинному шесту.

«Французы сдаются!» — догадалась Ан.

Страх, преследовавший ее с самого утра, сразу прошел. О, почему с нею нет Кхака! Вот бы он посмотрел, как сдаются в плен французы! Нет, она не может оставаться на месте, она должна подойти ближе, чтобы своими глазами увидеть эту картину: французы сдаются японцам!

За мостом она сказала брату:

— Пройдем еще немного по дороге.

Мотоцикл и легковая машина унеслись вперед.

Солнце стало припекать. Они подошли к чайной, и Сон сказал:

— Здесь уже не страшно. Отдохнем немного.

Перед чайной, крытой соломой, крестьяне окружили нескольких велосипедистов, приехавших из Хайфона. Те рассказывали об утренней бомбежке. Ан раскраснелась от жары и усталости, она залпом выпила несколько чашек чаю. И тут послышался странный рокочущий шум, который нарастал с каждой минутой. Все решили сперва, что это самолет, но нет, это было что-то другое. И снова люди высыпали на шоссе. Кажется, это автомашины, они идут из Тхай-биня. Рокот приближался, показалась первая машина, выкрашенная в желто-бурый цвет. Нет, это

//нет стр. 400, 401

не успели. И конечно, ничего другого им и не оставалось, как сдаться. Да, азиатам хитрости не занимать!

Сон никак не хотел уходить, ему все надо было знать, все посмотреть.

— Пойдем, Сон, пойдем!

— Сейчас. Все спокойно, зачем спешить? Я еще не хочу есть.

Ан тоже не чувствовала голода, но от усталости у нее отнимались ноги. И живот немного побаливал. Ан беспокоилась, не повредила ли она ему. Как бы не начались преждевременные роды...

— Ну, тогда я пойду одна.

Сон поспешил за сестрой.

Дома Ан сразу легла. Сон сам сварил рис, а когда принес в комнату, увидел, что сестра собирает детское белье в маленькую корзинку. Лицо у нее было бледное, глаза светились каким-то тревожным блеском.

— Сходи, Сон, приведи рикшу.

— Что случилось. Ан? Куда ты?

Ан вдруг закусила губу, на лбу у нее выступили капли пота. Она едва не закричала от острой боли, пронзившей тело.

— Приведи скорей рикшу, Сон!

Ан сама добралась до частного родильного дома на набережной.

Мужчины уходят в море, жизнь их полна опасностей, но борются они сообща. Женщины остаются дома, но бороться им приходится в одиночку. И вот теперь Ан мучилась одна, она рожала человека. Было уже далеко за полночь, но Ан утратила ощущение времени. Большая электрическая лампа посреди комнаты заливала всю ее ослепительным светом. Он бил Ан прямо в глаза. Правда, сейчас она не видела ничего, даже этой нестерпимо яркой лампы. Ей было очень больно, и, стараясь сдержать крик, она стиснула зубы.

— Потерпи еще немного. Уже скоро, — подбадривала ее акушерка.

Ан снова застонала. Вошла няня с подносом. Она внесла чашку жидкой рисовой каши.

— Постарайся съесть хотя бы ложку, — стала уговаривать она Ан, — все-таки сил будет побольше. Да ты не бойся, все обойдется. Родится, никуда не денется!

Ан с усилием проглотила несколько ложек каши. Но тут тело пронизала новая острая боль, и она собрала все свои силы, помогая ему появиться на свет.

Раздался крик новорожденного. Наконец-то!

— Родился!..

Ан, обессиленная, лежала пластом, боль тут же стихла. Она прикрыла глаза, на мгновение погрузилась в забытье, и словно сквозь сон до нее донеслось:

— Мальчик!

Уа... Уа... Тоненький детский крик словно влил в нее свежие силы. Это плачет ее сын! Сердце Ан переполнило горячее чувство нежности и жалости. Ей захотелось поскорее увидеть его.

— Ах ты разбойник, что же ты так вопишь? А голос-то, голос какой басовитый! — говорила няня, помогая акушерке обмывать розовое тельце.

С улицы послышался грохот. Японские танки патрулировали город.

XVII

Беженцы хлынули на юг страны. Поезда не ходили, и люди ехали на лошадях, на велосипедах, шли пешком. Они приносили с собой новости: японцы разбили французов у Ланг-сона, японцы заняли Хайфон, они хорошо вооружены, у них много танков.

Потом поезда опять пошли как обычно. Каждый день по шоссе проносились блестящие легковые машины — японские офицеры и чиновники ехали из Ханоя в Хайфон или из Хайфона в Ханой. И каждый раз французский часовой у моста, завидев машину, брал на караул.

Прошло несколько дней, все оставалось будто по-прежнему. Только в деревнях стало тревожнее. Говорили, что появилось много бандитов, они грабят и убивают среди бела дня. Ходили слухи, что во время боя у Ланг-сона между французами и японцами несколько сот вьетнамских солдат, членов тайного прояпонского общества, повернули ружья против французов, но будто после капитуляции французов японцы бросили этих солдат на произвол судьбы. Часть из них ушла в Китай, часть подалась в леса.

В общем, в слухах недостатка не было.

На полях снова заколосился рис. Кой, как и в прошлом году, работал на жатве. Урожай в этом году был беднее прошлогоднего. Был только октябрь, а во многих семьях рис уже кончился. Что-то ждет их в январе — феврале?

Кой часто вспоминал прошлую осень. Прошел только год, а сколько перемен! За этот год он, Кой, многое понял. Люди открывали ему глаза, да и сам он многое повидал. И теперь у него было такое чувство, будто за этот год у него состарилась душа.

Да и остальные жители деревни как-то приуныли. В жатву уже не слышно было песен, и, казалось, радость никогда больше не появится здесь, остались одни заботы и тревоги.

Когда перешли на участок предводительницы Шоан, на Коя нахлынули воспоминания о Куэ и о Маме. Весь день солнце немилосердно пекло, однако жнецы работали не разгибая спины. Но вот им принесли еду.

— Пора отдохнуть, Кой.

Кой поднял голову. Перед ним стояла Тхом. Девушка смотрела на него, вытирая рукавом раскрасневшееся лицо.

— Пойдем к нам, вместе поедим.

— Да вот хочу закончить свой участок.

— Брось! Отдохни немного.

Они пошли по тропинке вдоль поля. Тхом шла впереди. Вдруг она обернулась и спросила:

— Почему последнее время ты стал такой?

— Какой?

Тхом ничего не ответила, заторопилась дальше. Больше они ничего не сказали друг другу.

За обедом Кой был задумчив и молчалив. С того памятного дня, когда Кой выручил ее из беды, девушка при каждой встрече с ним заметно смущалась. Раньше она всегда подшучивала над ним, особенно на людях. Сейчас она держалась по-иному. Кою казалось даже, что она избегает встреч с ним. Но, возвращаясь домой, он иногда встречал Тхом на берегу, недалеко от своей лачуги. Она здоровалась с ним и тут же исчезала. Он так и не мог понять, чего она ждет от него...

— О-о-о-й-й! А-а-а-а!.. Вот черт!

Испуганный визг вывел Коя из задумчивости. Это вопила Винь, дочь предводительницы. Какой-то парень, поймав ящерицу, подносил ее к лицу девушки, а та визжала от страха. Обед подошел к концу, и жнецы стали расходиться. Они и так-то недолюбливали эту Винь, а тут еще предводительская дочка подняла визг.

— Кой, отними у него ящерицу!.. Ой, мамочка!..

Она, тяжело дыша, повисла на руке у Коя, прижимаясь к нему грудью.

Кой сразу заметил, что Тхом, взглянув в их сторону, недовольно нахмурилась и отвернулась.

— Ну что ты маленькая? Перестань!

— Да, он меня ящерицей!.. — Винь снова спряталась за спину Коя, крепко обхватив его руками.

— Слушай, брось ты эту ящерицу! А ты отцепись от меня.

— Подумаешь, еще нос дерет! — сердито буркнула Винь и отошла в сторону.

После полудня Тхом жала рис рядом с Коем, но была молчалива. Несколько раз он бросал взгляд в ее сторону, девушка даже не поднимала головы. Казалось, она вся ушла в работу, и все же Кой чувствовал, что она думает о нем. Странно, почему раньше он ничего не замечал? Разве она не знает о Куэ? И тут на него снова нахлынули печальные воспоминания. Рука невольно опустила серп. А потом образы Куэ и Тхом как-то странно слились. Кой тяжело вздохнул и, точно в ответ, услышал вздох Тхом.

— Ко-о-й!

Юноша обернулся.

— Тебя тут спрашивает Ты Гать, — кричал ему издали Дыть.

Кой посмотрел в сторону дороги. Там стоял Ты Гать и махал ему рукой. Кой подошел к старику.

— В чем дело, отец?

— Пойдем, мне надо кое-что тебе сказать.

Ты Гать отвел Коя подальше и тихо произнес:

— Я получил письмо от Мама.

— Неужели! Что же он пишет? Дайте взглянуть!

Ты Гать протянул письмо.

— Значит, жив. Откуда же оно? — спрашивал Кой, вертя письмо в руках.

— Из самого Ха-зянга. Я получил его вчера, но никак не думал, что это от Мама. Оказывается, он грамоте выучился, сам пишет.

Кой стал с трудом разбирать первую строчку.

— Никак и ты уже умеешь читать? — поразился Ты Гать.

— Ну что вы!.. Только буквы научился складывать. Что он пишет?

— Шлет поклон и тебе и семье Соан. Пишет, что попал в лагеря и заболел там малярией. Просил, чтобы ты написал ему, как тут идут дела.

Кой слушал старика, а сам продолжал складывать буквы в слова: «Пишет вам ваш Мам...»

— Ну, что будем делать?

— Вы дайте это письмо мне. Я как-нибудь зайду к вам, принесу его. Дома-то я его быстрее разберу.

— Можно и так. Только ты не забудь сказать Муй о письме.

— Не забуду.

Кой проводил взглядом старого Ты Гатя и вернулся к себе на участок.

— Что это ты сразу так повеселел? — спросила его Тхом.

— Да так, ничего...

— От кого письмо-то?

Кой ничего не ответил. «Сегодня же надо будет сообщить Соан», — думал он, продолжая жать рис.

— Японские танки у моста! — крикнул кто-то.

Эта весть сразу облетела деревню. Кой наскоро проглотил чашку риса и бросился к мосту.

Действительно, посреди улицы стояли три больших танка. Вокруг них толпился народ.

На лавке, перед харчевней Бат сидели несколько плотных, низкорослых японцев и с жадностью поедали яйца. Один в расстегнутой гимнастерке, из-под которой виднелась волосатая грудь, изображая рукой на своем носу горбинку, ладонью другой руки как бы рубил себя по шее, давая понять, что французам теперь конец. Ребятишки хлопали в ладоши и заливались смехом.

В толпе говорили:

— А сам жирный, как француз!

— А запах-то от них какой! Козлятину, что ли, едят?

— Нет! Это они опрыскивают себя чем-то от комаров.

Старый Ты Гать с любопытством смотрел на японцев.

Подошел Кой. Ты Гать кивнул в сторону солдат:

— Видел, как они французам головы рубят!

Кой не ответил. Значит, вот они какие фашистские войска! Он много слышал о них, а теперь видит собственными глазами. Да, эти не будут церемониться, дай им только волю!

Покончив с едой, японцы отправились к своим танкам. Из харчевни выбежала хозяйка, показывая японцу в расстегнутой гимнастерке четыре пальца: «За яйца и бананы... Четыре хао...» Японец усмехнулся и полез на танк. Тогда Бат схватила его за ногу и снова показала четыре пальца. Японец нахмурился, зло крикнул что-то и ударил Бат в лицо. Она упала, как подкошенная, на пыльную дорогу. Танки взревели и двинулись через мост.

Толпа постепенно разошлась. Ты Гать шел за Коем.

— Какая подлость! А еще одной с нами расы!

— Что вы от них хотите — фашисты!

И хоть не знал Ты Гать, что такое фашисты, он согласно кивнул головой.

— Пойдем, Кой.

Кой вздрогнул. Он и не заметил, когда подошла Тхом.

По дороге к дому оба молчали. Каждый думал о своем. Интересно, где сейчас Ле? Может быть, его посадили? Надо сходить на пристань, разыскать Зана, узнать, нет ли каких новостей. А может, Ле сейчас как раз там. Кой будто снова услышал голос Зана, который назвал ему это место: «Бак-сон!» Кой не знал, где находится эта провинция, но когда он произносил ее название, ему представлялись горы, покрытые густым лесом. Из рассказов Ле Кой знал, что бойцы Красной Армии носят на головных уборах красные звезды. Наверное, и у наших тоже красные звезды... Эх, Ле, как мне не хватает сейчас тебя!

— Тхом!

— Что? — отозвалась девушка.

Она замедлила шаги.

— Вернешься домой, скажи дяде, что я задержусь. Мне еще нужно кое-что дома сделать.

— А завтра пойдешь жать?

— Конечно. Ну, пока...

Он уже хотел повернуть с дороги, но Тхом окликнула его:

— Кой!

Голос у нее дрожал, казалось, еще минута, и она заплачет. Кой остановился. В сумерках он почти не различал ее лица, но слышал неровное дыхание девушки, и у него самого часто забилось сердце. Что с ним? Ему вдруг показалось, что он стоит с Куэ. Нет, это не Куэ, это Тхом, но как они похожи. И радостно, и грустно...

— Завтра, Тхом. Завтра вечером я буду ждать тебя на берегу. Там поговорим.

Кой свернул на тропинку и исчез в темноте.