Русская Америка: от первых поселений до продажи Аляски. Конец XVIII века — 1867 год

Природные условия Аляски и Алеутских островов

Всякий раз, когда заходит речь об Аляске, перед глазами привычно возникают Арктика, эскимосы, собачьи упряжки… И в самом деле, по наблюдениям русских мореплавателей XIX в., сплошные горы льда, приносимые течением в Берингово море, и в середине июля встречались южнее устья Юкона. Северное побережье Аляски, так называемый «Арктический склон», — пустынная и безлесная местность. И все же, несмотря на близость Северного Ледовитого океана, климат здесь более мягкий, чем во внутренней части Аляски — крае больших рек и широких долин. Там протекают реки Юкон и Кускоквим. На внутреннем плато обычно крайне холодные и сухие зимы, лето же хотя и короткое, но теплое. Лед на Юконе вскрывается в мае, и с июня по сентябрь или октябрь возможна навигация. Наиболее близко подступающий к Чукотке полуостров Сьюард — район холмистых низменностей, орошаемых в основном реками Фиш и Кавирук (Кузитрин). Побережье здесь совершенно безлесное, лес начинается в глубине материка. Зимы длинные и холодные.

Почти три четверти территории Аляски, общая площадь которой составляет 1519 тыс. кв. км, в той или иной мере скованы вечной мерзлотой. И вдруг, подобно оазису, — узкая полоса юго-восточного материкового побережья (длиной около 800 км и шириной не более 100 км) — Пэнхендл (в переводе с английского — «ручка сковороды»). С востока Пэнхендл прижат к водам Тихого океана (залив Аляска) горным хребтом — продолжением Кордильер. Со стороны океана подход к берегам прикрывает архипелаг Александра[40]. Берега материка изрезаны огромным количеством фьордов, к берегам вплотную подступают высокие горы. Теплая струя Северо-Тихоокеанского течения поворачивает сюда с юга и приносит с собой воды Куросио. Горы покрыты хвойными лесами. На юго-восточном побережье и примыкающих к нему островах — морской умеренный климат с мягкой зимой и прохладным летом. Горы задерживают идущие с севера сухие холодные воздушные массы. Сильные морозы редки. На острове Баранова нет ни одного месяца в году с отрицательной средней температурой. Повсюду очень влажно. Погода крайне изменчива.

Пэнхендл и расположенная к западу от него Юго-Центральная Аляска (включающая Кенайский полуостров с заливами Кука и Принс-Вильям, а также Кадьяк с более сухим и холодным климатом) вместе с Уналашкой стали районами первых достоверно известных постоянных русских поселений. Отличие Юго-Восточной и Юго-Центральной Аляски от остальных ее частей с суровым климатом настолько разительно, что специалисты в настоящее время считают неправомерным включение этих районов в понятие «Север»^{296}.

Говоря о природных условиях, в которых оказались колонисты Русской Америки, уместно обратиться к источникам конца XVIII — первой половины XIX в. Особого внимания, на наш взгляд, заслуживают наблюдения Хлебникова, с 1818 по 1832 г. занимавшего в колониях пост правителя Ново-Архангельской конторы.

Пытаясь объяснить причины того или иного явления природы, Хлебников не всегда находил научное обоснование. Однако описание его основано не только на визуальных, но и на барометрических наблюдениях. Приведем лишь некоторые из них, относящиеся к местам наиболее значительных русских поселений. Вот, например, Ситха, на котором был построен Ново-Архангельск: «Ситха есть остров [на котором]… вероятно нет [ровной] площади в одну милю квадратную. Кряж гор пролегает повсюду, и они состоят большею частью из гранита разных видов, гнейса и слюденого сланца. На небольших равнинах, в разлогах и на самых вершинах гор — мокрые тундры, покрытые мохом. Старые леса, обваливаемые порывами ветров и подрываемые течением снежных вод, намывались кучами одно на другое и обросли мохом, согнивают и делают места вовсе непроходимыми. Сие дикое положение есть причиною мрачной погоды и ужасных ветров. По многим наблюдениям можно сказать наверное, что вообще дурной погоды в круглый лучший год две трети и одна треть ясной или умеренной; но бывает время, когда в год не обойдется одной пятой доли ясных дней. Беспрестанная мрачность, мелкий дождь и сырость воздуха суть обыкновенные явления атмосферы, но здесь, как и везде, нет правил без исключения, и случается хорошая погода… Но господствующая погода есть пасмурность и дождь, т. е. круглый год осень…»^{297} Хлебников описывает теплые зимы, когда снег падает с дождем и самая большая стужа достигает -14° по Реомюру (-17,5° по Цельсию). Весна иногда начинается рано, и в феврале цветет малина, а в мае созревают ягоды, но иногда снег держится с ноября до февраля. Порывистые ветры, зимой и осенью с градом, дождем и снегом, иногда бывают столь жестокие, что выворачивают с корнем деревья. «Почти все мореплаватели, приходя на вид Эчкома (года Эджкомб у входа в Ситхинский залив. — С. Ф.) и ласкаясь по долговременном плавании скоро успокоиться, встречаются с ужасными шквалами, и другие около 10 дней терпят сие искушение»^{298}. Горные хребты на материковом берегу «покрыты густыми еловыми лесами, только у высочайших каменистые вершины скрываются под вечным снегом»^{299}. Многие отмечали неприветливость этого края, а сам Хлебников называл Ситху «самым мрачным углом мира».

Ну а каков климат на Кадьяке, где первое поселение было заложено еще Шелиховым? «Климат Кадьяка мало чем отличается от ситхинского, находясь в одной широте, — писал Хлебников. — Ясная погода бывает иногда продолжительнее и постояннее, чем в Ситхе, но вообще господствующая есть сырая, равно вредная для строений. Иногда до декабря месяца стоят оттепели с дождем, и зима начинается с января и продолжается до половины марта; первый снег падает на горах в начале октября, стужа доходит до 15-ти [градусов] по Реомюрову делению (около -19° по Цельсию. — С. Ф.). В марте и апреле нередко падает снег и бывает очень холодно, на горах снег лежит до июля, в летнее время бывает иногда более ясных дней, чем в Ситхе, но случается и напротив; в лето 1826 года было столь много дурной погоды, что не смогли заготовить для продовольствия пристойного числа юколы и сена… Большая часть Кадьяка гориста, безлесна и не плодна», — продолжает Хлебников. Но тут же добавляет: «Лесов по Кадьяку и окружающим оной мелким островам растет довольно, из хвойных ель и листвень, а из лиственных: береза, ольха и тальник»^{300}. Итак, хотя Хлебников и не находит большой разницы в климатических условиях Ситхи и Кадьяка, все-таки, судя по его описанию, на Кадьяке климат здоровее.

Наиболее подходящим для жизни поселенцев оказался климат Кенайского полуострова, также обжитого русскими на раннем этапе колонизации. Кенайский залив (залив Кука) глубоко врезается в материковую сушу, длина его 320 километров. «Берега, окружающие оный залив, — пишет Хлебников, — наполнены горами, между коими есть хорошие равнины. Времена года более постоянны, зима бывает холодна, и погода большей частью ясная; и летом жары умеренные при ясной погоде, дожди и туманы редко случаются и скоро проходят, а потому воздух свеж, чист и здоров. По всему пространству берега растут леса, из коих главные — ель, сосна, лиственница, осина, ольха, береза и тополь. Из диких плодов родится множество ягод черники, малины, морошка, брусника, шикша…»^{301}

Гористый и лесистый берег Американского материка в районе Кенайского полуострова переходит на западе в длинный саблеобразный полуостров Аляска, от которого в виде дуги переброшен к Камчатке «мост», состоящий из 110 крупных и большого числа мелких Алеутских островов. И полуостров Аляска, и Алеутские острова, гористые и богатые вулканами, почти безлесны. О климате этих мест мы находим сведения в работах Вениаминова, служившего с 1824 по 1834 г. на Уналашке, а затем на Ситхе священником и производившего барометрические наблюдения: «По частым и быстрым переходам температуры можно сказать решительно, что здесь нет обыкновенных времен года, но вместо всех их здесь царствует вечная осень, или здесь стоят только такие погоды, какие бывают между августом и ноябрем в некоторых местах, лежащих на материке в одинаковой широте…» И далее: «Морозов больших, какие бывают в Сибири в равной широте, здесь никогда не бывает…» Средняя температура зимой, по наблюдениям Вениаминова, достигала –8,6°. «Погода здесь вообще хотя и не теплая, но не сырая, и даже можно сказать довольно сухая, — писал Вениаминов, — потому что продолжительных дождей не бывает и так называемый бус, или туманный дождь, бывает довольно редко»^{302}.

Заслуживает внимания произведенный Вениаминовым сравнительный анализ климатических условий: «Казалось бы, что климат здешний [на Уналашке], в сравнении, например, с С.-Петербургским и Ситхинским, должен быть лучше или, по крайней мере, не хуже тех мест; потому что здешний отдел южнее около 5 градусов. Правда, здесь не бывает таких морозов, как в С.-Петербурге, и таких дождей, как в Ситхе, и термометр нередко возвышается до 18°+ Реомюра (22,5° по Цельсию. — С. Ф.)… Но при всем том средняя температура в Уналашке… есть 2°,84+, т. е. нисколько не выше С.-Петербургской и вдвое ниже Ситхинской (где средняя температура 6,5+)»^{303}. Одну из причин такого несоответствия Вениаминов справедливо видел в положении Алеутских островов «на рубеже двух великих морей, из коих одно касается экватора, а другое полюса»^{304}. На языке современной науки это явление носит название «алеутской депрессии».

Различие климатических условий азиатского и североамериканского берегов в равных широтах привлекало внимание многих исследователей. Во время своего третьего кругосветного плавания на корабле «Предприятие» (1823 — 1826) Коцебу писал о Северо-Западной Америке, что местность, находящаяся на 57° с.ш., вообще отличается более мягким климатом, чем те же широты Европы, тогда как северо-восточный берег Азии значительно холоднее соответствующих ему по широте европейских стран^{305}.

Представление о климате русских колоний в Америке было бы, однако, неполным, если бы мы ограничились Юго-Восточным, Юго-Центральным районами и Алеутскими островами. Для завершения обзора правомерно было бы рассмотреть климатические условия как более северных русских поселений, так и самого южного из них — крепости Росс в Калифорнии.

Описание климата берегов Бристольского залива, где на 59° с.ш. в устье реки Нушагак находилась Ново-Александровская крепость, сохранилось в работе Хлебникова. «От устья реки Нушагак, — писал он, — простирается равнина на необозримое пространство… За низменностью лежит кряж гор… Сии горы довольно высоки, безлесны и покрыты вечным снегом… Климат довольно суровый. Осень начинается с сентября, а зима продолжается до апреля. С апреля по 1 сентября, то есть в продолжение весны и лета, погоды продолжаются более ясные, но иногда сопровождаются дождями и туманом. В апреле почти обыкновенно бывают дожди, коими сгоняются снега, и реки очищаются ото льдов… Зимою… морозы бывают столь жестоки, что трещит земля и делаются разселины; на ровных местах снег падает по колено глубины, а в разлогах в сажень и более… По реке Алегнагак на низменных местах и у подножья гор растет много лесов: ель, береза, тополь, ольха и рябина»^{306}.

О климатических условиях Михайловского редута в заливе Нортон сведения приводит Загоскин. На острове Св. Михаила, по его наблюдениям, лето очень короткое (с конца мая по начало сентября), зима суровая, почвы тундровые, совершенно не пригодные для хлебопашества. Однако летом вызревают травы, так что можно было запасти на зиму сена для прокорма скота. Кроме того, здесь растут морошка, шикша, голубика, брусника, дикая петрушка и дикий щавель^{307}. И, наконец, Северная Калифорния, где на 38° 33' с.ш. была построена русскими крепость Росс. Узкая береговая полоса в этом месте почти всецело находится под воздействием холодного Калифорнийского течения. Если в район Ситхи Аляскинское ответвление Северо-Тихоокеанского течения приносит тепло, то Калифорнийское течение охлаждает прибрежные воды Северной Калифорнии.

В 1865 г. декабрист Д.И. Завалишин провел сравнительный анализ миграций в Сибири и на Аляске в зависимости от климатических условий. Он отметил, что в Сибири наблюдалось постоянное отступление населения из северных районов, где оно достигло было уже значительной численности, в районы более южные, по мере того как звериные промыслы заменялись другими занятиями, особенно земледелием. «По какому же внезапному изменению или извращению естественных законов, — писал Завалишин относительно Аляски, — бросилось бы русское или европейское население заводить оседлость в колониях под 60° с.ш. и выше… Очень понятно, что если бы и ринулось оно действительно в эти места, то отнюдь не для того, чтобы водвориться там, а как делает оно везде в подобных местах и теперь… только для того, чтобы поскорее обогатиться…»^{308}

На неблагоприятные для земледелия природные условия Аляски, явившиеся фактором, в значительной мере сдерживавшим переселение туда русских поселенцев, обратил внимание один из служащих Российско-Американской компании, капитан-лейтенант Ф.К. Верман, командовавший судами компанейской флотилии с 1854 по 1862 г. «В стране неспособной производить… хлеб, — писал Верман, — не может водвориться цивилизация чрез значительное переселение подобного (образованного. — С. Ф.) народонаселения, ибо непонятно, что побудит оное к переселению в такой глухой и дальний край, где ожидают его только одни лишения и труды без какого-либо действительного вознаграждения, тогда как у нас дома в России и в Сибири, не говоря уже об Амуре, еще остаются большие пространства в благодатном климате пустыми и нетронутыми». Верман указывал также, что на Аляске «непроизводительность страны… препятствует всякой широкой предприимчивости компании; каждый шаг требует усилий и значительных материальных и денежных пожертвований, тогда как выгод остается ожидать впереди…»^{309}.

Удаленность Русской Америки от жизненно важных центров Европейской России, а также от восточных форпостов Российской империи — гаваней Охотского моря и Камчатки, неблагоприятные для сельскохозяйственного и промышленного освоения природные условия Аляски затрудняли деятельность Российско-Американской компании по освоению Северо-Запада Американского материка[41].

Особенности хозяйственного уклада русских поселений

Расселение русских на Аляске. Контакты с аборигенами

В течение всего периода существования Российско-Американской компании численность русского населения в колониях была приблизительно стабильной и в среднем составляла 550 человек в год. Для анализа особенностей расселения русских на колониальной территории нами использованы сведения, относящиеся к 1821, 1845 и 1860 гг.

Отправные данные на 1 января 1821 г. заимствованы нами из рукописи «Колонии Российско-Американской компании»^{326}, автором которой, как мы полагаем, был Хлебников. Этот документ дает представление о существовавших в ту пору 32 русских поселениях в Северо-Западной Америке, о числе и составе их жителей, постройках, видах занятий и ремесла.

1. В Ново-Архангельске к 1 января 1821 г. было:

Русских чиновников, гражданских служащих и промышленных — 235

При них жен и детей — 92

Креолов, воспитанников компании, обученных разным ремеслам и в матросах — 76

При них жен и детей — 22

В школах воспитанников — 30

Алеутов на бобровых промыслах — 155

При них жен и детей — 83

Итого: 693 чел.

Среди новоархангельских ремесленников упоминаются: мельник (зерно мололось на ветряной мельнице), мыловар (мыло вываривалось из сала морских животных), прядильщик снастей, кузнецы, слесари, «медяки» котельные, бронзовые и литейные, парусники, конопатчики, стекольщики, кровельщики, пильщики, плотники, портные, сапожники, токари, скорняки, маляры и часовой мастер.

2. В Озерском редуте на острове Ситха:

Русских во главе с «байдарщиком» — 14

Алеутов «из жалования» — 4

3. В Павловской гавани на острове Кадьяк:

Русских «при должностях и работах» — 33

Креолов и алеутов «на плате» — 23

В каюрах[45] алеутов обоего пола — 32

На Кадьяке имелось пять «артелей», возглавлявшихся русскими.

Алеутов по всему Кадьяку «состояло»: мужчин — 1176; женщин — 1429; итого — 2605. В каюрах обоего пола по всем «занятиям» — 183.

Русское население в «артелях» исчислялось единицами.

4. Чиниатская артель на Кадьяке. В ней жили двое русских. Компанейские строения — казарма, кладовые и амбары. Здесь пасли рогатый скот, а также промышляли лисиц.

5. Игакская артель на Кадьяке. Включала четырех русских. Алеуты заготовляли юколу и промышляли китов. Зимой производился промысел лисиц. Летом пасли до 100 голов рогатого скота и около 60 свиней. Жильем служила казарма, а для хранения промысла — амбары.

6. Трехсвятительская артель на Кадьяке. Состояла из двух русских. Имелись казарма, амбары и кладовые. Здесь содержали немного скота, но главным образом ловили рыбу и производили промысел лисиц, а летом — китов.

7. Алитокская артель на Кадьяке. При ней жил один русский. Здесь запасали корень и зимой производили промысел лисиц.

8. Карлукская артель на Кадьяке. Состояла из трех русских. Имелись: казарма, сараи, амбары и прочие постройки. Здесь пасли до 50 голов рогатого скота, летом ловили рыбу в «запорах», а зимой промышляли лисиц.

Поселения на островах, сопредельных Кадьяку:

9. Афогнакская артель на Афогнаке. Состояла из пяти русских. Имелись: дом, казарма, амбары, баня и пр. Здесь промышляли китов, заготовляли рыбу и ловили лисиц. Тут также пасли рогатый скот.

10. 11, 12. На близлежащих у Кадьяка островах — Долгом, Лесном и Еловом также имелись строения, куда по временам присылали русских. На первом производился промысел еврашек. На последнем жил удалившийся от мира монах Герман (ум. 1837).

13. Укамокская артель на Укамоке (остров Чирикова). Состояла из одного русского. Имелись: строение для жилья и кладовые. Здесь производился промысел еврашек.

14. Катмайская артель на южном берегу полуострова Аляска. В ней находились двое русских. Имелись довольно хорошие строения: дом, казарма, «магазин» (склад), лавка, амбары и пр. Содержалось более 20 голов рогатого скота. В ограниченном количестве здесь занимались рыболовством («приготовляли рыбу»), промышляли морских бобров и покупали у коренного населения шкуры речных бобров, лисиц, оленей, медведей. По описи 1818 г. в этой артели находилось алеутов мужского пола — 386., женского — 451, итого — 837 человек.

15. Николаевская крепость на Кенайском полуострове в Кенайском заливе. Русских здесь жило 13 человек и алеутов «на плате» — 4. В крепости имелось хорошее строение. Правитель Николаевской крепости выменивал у кенайцев на российские товары шкуры речных бобров, выдр, соболей, медведей, рысей, лисиц и бобровую струю. Из крепости, кроме того, отправляли небольшую партию для промысла морских бобров.

16. Константиновская крепость в гавани Нучек на острове Тхалха (Хинчинбрук) в заливе Принс-Вильям). Крепость оборонялась девятью пушками, в ней имелись дом, казарма, амбары и пр. Русских в крепости находилось 15 человек, служащих алеутов — 4 и каюр — 15. В Константиновской крепости выменивались у аборигенного населения те же виды промыслов, что и в Николаевской. Кроме того, отсюда отправлялись партии для промысла морских бобров.

17. Воскресенская артель на Китайском полуострове в Чугатском заливе. В ней находился один русский и имелось небольшое строение. При артели содержался рогатый скот.

18. Ново-Александровская крепость в устье Нушагака в Бристольском заливе. В ней жили 12 русских, выменивавших у эскимосов-аглегмютов шкуры речных бобров.

19. Селение Доброго Согласия в Капитанской гавани на острове Уналашка состояло «из небольшого числа мелкого строения, которое по неимению лесов неудобно возможно скоро улучшить». При селении находилось русских около 10 человек и каюры. Уналашкинская контора отправляла партии за промыслом морских бобров по островам, а также покупала у алеутов шкуры «земляных» зверей, главным образом лисиц разных пород. Промысел, собранный со всех подведомственных мест и островов, с Уналашки пересылался в Ново-Архангельск.

В ведении Уналашкинской конторы находились следующие поселения:

20. 21. Макушинская и Кошигинская артели на острове Уналашка. В них жили по одному русскому для промысла лисиц.

22. Саннахская артель на острове Саннах. Здесь имелось компанейское заведение под надзором одного русского. Производился промысел морских бобров и лисиц.

23. Уиганская артель на острове Унга (в группе Шумагинских островов). Под надзором одного русского производился промысел моржей и оленей.

24. Умнакская артель на Умнаке. Здесь жил один русский. Алеуты промышляли сивучей и морских бобров.

25. 26. Акунская артель на острове Акуне и Унимакская на острове Унимаке. В артелях жили по одному русскому для звериных промыслов.

К так называемому отделу Северных островов принадлежали:

27, 28. Острова Св. Павла и Св. Георгия (Острова Прибылова). Правитель этих островов подотчетен был Ново-Архангельской конторе. Русских на островах было по 6 человек.

На обоих островах велся промысел морских и пушных зверей: морских котов, голубых и белых песцов; добывали также моржовые клыки и китовый ус.

На острове Св. Георгия, кроме того, промышляли сивучей до 2000, и все шкуры пересылались в Ново-Архангельск. Русские засаливали мясо морских котов, алеуты удили треску, били сивучей, собирали яйца морских птиц, били самих птиц и вялили их мясо. Все эти продукты составляли пищу населения острова. Из Ново-Архангельска ежегодно доставлялся хлеб и самые необходимые товары.

В ведомстве Охотской конторы находились поселения:

29. Артель на острове Беринга (Командорские острова). В артели 10 русских и алеуты с острова Атха. Они занимались промыслом морских котов, речных выдр, песцов. Промысел отправляли на Атху, где находился правитель отдела.

30. Артель в Коровинской бухте на Атхе (Андреяновские острова). Русских здесь было 30 человек. Алеутов на Андреяновских островах было до 330 человек обоего пола. По островам промышляли морских бобров и котов, лисиц разных сортов и пересылали в Охотскую контору. На Атхе было разведено значительное количество рогатого скота и домашней птицы.

Поселения, подведомственные Ново-Архангельской конторе:

31. Поселение-крепость Росс на берегах Нового Альбиона. В период правления в Россе И.А. Кускова (1812–1821 гг.) там находилось русских до 25 человек и до 100 человек кадьякских алеутов. Постройки включали: небольшую крепость, дом правителя, казарму, контору, мастерские, за крепостными стенами — складские сараи для хранения лесов и ветряную мукомольную мельницу. Промысел бобров в этом районе был ничтожен. Главным занятием было судостроение. Кроме того, здесь занимались сельским хозяйством и разводили скот (к 1 января 1821 г. рогатого скота разного возраста было 134 головы, овец — 670, свиней — 150, лошадей — 20).

32. Ферлонская артель на «Ферлонских островах» (островах Фараллон, южнее селения Росс, у мыса Дрейка). Здесь жили один русский и несколько алеутов, которые производили промысел сивучей и морских котов до тысячи штук каждого вида в год.

Таким образом, в 32 селениях, разбросанных на значительной территории тихоокеанских островов и Американского материка, к 1821 г. находилось 526 русских и около 130 креолов (последняя цифра не точна). В 1822 г. (когда проведена была перепись населения Русской Америки) насчитывалось 553 креола.

Двадцать четыре года спустя, в 1845 г.^{327}, русских стало приблизительно на 100 человек больше (633 человека), а число креольского населения возросло почти втрое (1483 человека). Русские, как и прежде, были сосредоточены главным образом в Ново-Архангельске (482) и на Кадьяке (69). На Уналашке, Атхе (и их отделах), а также в северных районах Аляски их число приблизительно одинаково (соответственно 27, 22, 26 человек). 7 русских находились на Курильских островах.

Креолы также большей частью жили в Ново-Архангельске и на Кадьяке (671 и 472). Их число в семь раз превышало число русских на Атхе (160 креолов) и в пять раз — на Уналашке (124 креола), в северных районах Аляски их было в два раза больше, чем русских (47 креолов), на Курильских островах — почти равное число (9 креолов).

Число алеутов, которых вместе с каюрами в 1821 г. насчитывалось около 4880, снизилось к 1843 г. до 4287 человек. Их вдвое меньше против прежнего проживало теперь на Ситхе (в Ново-Архангельске и Озерском редуте) — 125 человек вместо 242. Меньше стало их и в Кадьякском отделе–2015 человек вместо 2788, а также в северных районах (226 вместо 341). Но на Алеутских островах число алеутов к 1843 г. несколько возросло: в Уналашкинском отделе их стало 1259 вместо 1022, в Атхинском отделе — 583 вместо 330. Однако увеличение числа алеутов на Алеутских островах к 1843 г. следует объяснять скорее тенденцией Российско-Американской компании распоряжаться алеутами по своему усмотрению и переселять их по мере надобности из одних мест в другие. В частности, рост населения Алеутских островов в этот период мог зависеть от продажи селения Росс и перевода оттуда значительной артели алеутов в родные места.

Половина существовавших в 1821 г. поселений представляла собой незначительные населенные пункты, где проживали от одного до трех русских, возглавлявших промысловые артели аборигенов. Такой принцип расселения, хотя он и был вызван острой нехваткой русских поселенцев, объективно приводил к тому, что русские сближались с аборигенами, и это многолетнее общение смягчало жестокость колонизационной политики Российско-Американской компании. В еще большей степени этому смягчению способствовали смешанные браки русских с аборигенами и создание значительной прослойки креольского населения.

В 20-х годах XIX в. русских женщин в колониях было очень мало. В Ново-Архангельске их было 14 процентов, в Кадьякском отделе — 1,5 процента, а на Алеутских островах и в Михайловском и Колмаковском редутах русских женщин не было вообще. Если в 1821 г. на Атхе креолы превышали в численности русских в семь раз, то в 1860 г. это соотношение составляло уже 49 к 1.

На Уналашке и соседних островах вследствие сокращения алеутского населения и двукратного прироста креольской группы последняя получила более чем 60-кратный перевес. Число алеутов и кенайцев (в сравнении с 1821 г.) снизилось соответственно с 5334 до 4645 и с 1432 до 971.^{328}

Семья, смешанные браки, креолы

В Америку направлялось преимущественно мужское население. Компания была заинтересована в отправке в колонии именно мужской рабочей силы, так как ей необходимо было обеспечить главную отрасль хозяйства — морской зверобойный и пушной промысел. Отправка в Америку женского населения из России была компании невыгодна и не вызывалась необходимостью, поскольку с самого начала строились обширные планы, связанные с приобщением аборигенного населения Америки к образу жизни россиян посредством смешанных браков. «На все сие, ежели смотреть с точки зрения политической, — писало главное правление компании в 1816 г., — то связи русских с алеутами почти необходимы как для открытия каковых-либо вредных замыслов, так и для прочных связей, ибо рождающиеся от оных дети поневоле соединяют с русскими тех алеут, кои находятся с ними в родстве, да и самые дети, будучи все крещаемы, навыкают быть уже русскими, а не алеутами, а таковое перерождение есть прочность для русских»^{329}. Эта установка относилась не только к алеутам, но и ко всем народам, с которыми русские вступали в постоянные контакты в Америке.

Отправляя в 1794 г. в Америку первую партию мастеровых и «посельщиков» с семьями, Шелихов не преминул снабдить правителя русских колоний Баранова следующим предписанием: «…весьма б полезно было, ежели бы между устроением сих экономических выгод, посельщики, кои холостые, брали бы за себя американок и приучали их, чрез посредство русских баб и девок, кои ныне в семьях отправлены, всем домовым работам. Равномерно стараться и американцев женить на русских девках и овдовевших иногда бабах, дабы завести между ними взаимную связь»^{330}. С этой же целью он рекомендовал: «Холостых ныне посланных поселян постарайтеся оженить на хороших американских девках, для чего нарочно послал я к вам на подарки невестам их и будущим женам разных вещей, к одежде нужных, коими при свадьбе каждого женившегося и снабдите»^{331}.

Тем не менее вопрос о присылке в Америку женщин из России поднимался неоднократно, и в 1827 г. главное правление компании следующим образом ответило главному правителю П.Е. Чистякову: «Что касается до посылки в Америку женщин из России, то статья сия на первый случай может показаться слишком соблазнительна, потому что женщины доброй нравственности одни без мужей в Америку не поедут, а посылать туда заведомо развратных и штрафованных в надежде, что они исправятся, правила разборчивости не позволят»^{332}.

Русские вступали в случайные связи, некоторые заводили в Америке семьи. Начиная с 1818 г. главное правление компании, стремясь упорядочить поселения, стало более внимательно следить за соблюдением брачных церковных обрядов. Л.А. Гагемейстер, заняв пост главного правителя колоний, сразу же указал одному из управляющих, что в «присланных ревизских сказках… показаны жены незаконные». На это из Кадьякской конторы последовало оправдание: «по неимению церкви и священника (в Кенайской и Чугатской губах. — С.Ф.) бракосочетание не может быть учинено по церковным законам, а по сии время давались обязательства вступить в законное супружество при первом случае»^{333}.

Русские поселенцы, оставившие семьи в России, не всегда могли узаконить вновь созданные в Америке семьи[46]. Так, курский мещанин Иван Иванов Фатеев, имея в Курске жену и сына, прислал из колоний на родину «сказку, в коей показан он женатым и имеющим в колониях детей… а из сего открывается оный Фатеев двоеженцем». Фатеев жаловался, что «по старости и дряхлости своей уделить не может на выдачу законной жене своей Прасковье, и что он при живой жене вступил во второй брак будто бы по вынужденным обстоятельствам». Следствие и переписка по этому делу тянулись пять лет, и первоначально главное правление предписало: «брак его (Фатеева. — С. Ф.) причислить к незаконным, почему и вторую жену его и их детей считать таковыми же в полном смысле сего наименования». Однако из колоний пришел ответ, что Фатеев «при женитьбе своей не скрывал того, что имеет в России жену, но несмотря на сие, с разрешения духовной миссии, был по правилам церкви обвенчан». После того главное правление сочло себя не полномочным в разбирательстве дела^{334}.

Дети, рожденные от браков русских с алеутами, эскимосами и индейцами, получили наименование креолов. «Новое поколение креолов — правильнее метисов — красивое и смышленое, возмужало ко времени приезда нового главного правителя… в 1821 году», — писал Л.А. Загоскин^{335}. Не часто можно встретить упоминание об антропологическом облике креолов. «Дети от русских и островитянок вообще хороши», — отмечал в 1805 г. И. Давыдов^{336}. Сравнительный анализ алеутов и креолов (алеутского происхождения) пытался дать Вениаминов: «Цвет тела у алеутов довольно смугловат, но не оливковый и не черный; он не изменяется даже и в третьем колене, в смешении с русскими. Волосы черны и жестковаты, но не грубы; у креолов они довольно скоро переходят в темно-русые… Передние зубы (у алеутов. — С. Ф.) не острые и не тонкие, или плоские; но круглые и даже у некоторых овально продолговатые поперек десен, сверху плоские и гладкие, как бы сточеные. Подобные зубы встречаются только у чистых алеутов и взрослых, но у креолов и молодых алеуток они гораздо правильнее, т. е. не столько круглые, но и не острые…»^{337} У Вениаминова мы также находим упоминание о «полукреолах», т. е. квартеронах. «Жены креолов… почти все алеутки», — отмечал Вениаминов^{338}. Креолок же выдавали замуж преимущественно за русских и креолов. Причем такие деятели Российско-Американской компании, как правитель Ново-Архангельской конторы Хлебников, были убеждены, что «желательно, чтобы для умножения народонаселения было воспрещено жениться русским на креолках и вывозить их в Россию, где они, подвергаясь переменам климата, не могут долго жить, или быв покинуты мужем, бедствуют. Всего приличнее, — считал Хлебников, — обязать супружескими связями и хозяйственною жизнью сие сословие (т. е. разрешать супружество только между креолами. — С. Ф.), из него только могут быть и постоянные граждане»^{339}. Это «умножение народонаселения» в колониях с целью создания постоянного креольского гражданства весьма интересовало Российско-Американскую компанию. Однако, несмотря на свою заинтересованность в идее Хлебникова, главное правление вынуждено было отказаться от введения нового законоположения: «Запретить русским жениться на креолках и американках, как Вы пишете, — ответило главное правление главному правителю колоний П.Е. Чистякову 15 апреля 1827 г., — Правление само собою не может и не надеется, чтоб сие позволено было сделать правительством»^{340}.

Между тем вопрос о креольском населении вырастал в серьезную проблему. Уже в период 1830–1840 гг. Вениаминовым было отмечено, что «прибыль креолов в десять лет несравненно значительнее [прибыли алеутов], так что от 100… прибыло… 26 [в то время как за этот же период] число алеутов от 1474 прибыло только 10, т.е. не более III на сто»^{341}.

Процесс закрепления креолов за колониями происходил постепенно. При получении Российско-Американской компанией в 1799 г. привилегий о креолах еще не было сказано ни слова, так как число креолов было совсем незначительным, как и их возрастной ценз.

Однако по мере приближения срока возобновления привилегий, полученных компанией первоначально на 20 лет, вопрос о креолах появляется в официальной переписке компании. Так, 6 ноября 1818 г. принято было «Мнение Совета Российско-Американской компании о желательности оставления креолов в колониях Российско-Американской компании»^{342}. В основу этого документа было положено суждение покойного к тому времени Резанова, изложенное в его переписке с Барановым. Резанов считал «полезным, чтобы за малостью русских промышленных, иметь в колониях гарнизон из способных креолов, приуча их фронтовой службе, мастерствам, хлебопашеству, для приведения тамошнего края в лучшее против нынешнего состояние»^{343}. Развивая эту идею, совет еще раз подтвердил, что находящихся к 1818 г. в колониях 400 с небольшим русских для обширных территорий и промыслово-торговых нужд компании явно недостаточно. Однако главное правление Российско-Американской компании не требовало увеличения числа русских, напротив, оно считало, что «умножить же оных… неудобно».

Причиной этого «неудобства» была не вполне откровенно высказанная истина: «…от большого числа промышленных, между которыми делится промысел, может оный разжидиться, отчего и самим им доставаться будет толь мала корысть, то они никогда не поправят своего состояния»^{344}. Но в первую очередь компания, разумеется, опасалась, как бы не «разжидились» ее собственные доходы. В качестве второй причины «неудобства» увеличения числа русских указывалось, что компания не имеет возможности нанимать в промышленные людей «с добрыми качествами и чтоб знали художества и ремесла, ибо… таковых встречается всегда весьма мало, даже недостаточно и на пополнение вместо тех [промышленных], кои из нынешнего количества выбывают, и сие происходит оттого, что хорошие люди и ремесленники находят упражнение и пропитание у себя дома, не ища оных в отдаленнейшей стране и не подвергая себя опасностям моря и других случаев»^{345}. Приведя в доказательство своих положений эти причины, главное правление указывало и выгодный для себя путь увеличения народонаселения колоний: «Сей недостаток русского людства в колониях может быть заменен… креолами, воспитывающимися и обучающимися кочтом и старанием компании, у которой, занимаясь при разных упражнениях или заводя свое хозяйство, могут снискивать пропитание и содержание»^{346}. Вняв доводам главного правления Российско-Американской компании, совет принимает решение: при хлопотах компании о продлении привилегий на новый срок ходатайствовать перед правительством об оставлении креолов «свободными гражданами тех мест, где они родились», поскольку «всех их мужеска пола, как видно в сделанном об этом списке, и до двухсот человек не находится, да и те по большей части еще малолетние, обучающиеся в заведенных тамо школах». Обосновывая идею «свободного гражданства» креолов в колониях их малочисленностью, совет решил, что «креолы не могут еще обращать на себя такого внимания правительства, чтоб сопричислять их в какие-либо сословия, в государстве находящиеся, исключая случаев, ежели бы кто из них выехал в Россию с родителями»^{347}.

Таким образом, Российско-Американская компания на новый 20-летний срок освобождала себя от налогов, которые вынуждена была бы платить государству в случае причисления креолов к одному из податных сословий. В то же время компания стремилась всеми силами удержать креолов в колониях. С «незаконнорожденными» креолами вопрос решался просто: «Таковых креолов и креолок, кои прижиты с невенчанными островитянками, равно и тех, кои лишились отцов, а имеют токмо матерей американок или алеуток в живых еще, находящихся на островах, наипаче же лишившихся и матерей… отнюдь в Россию не высылать, ежели сами они не захотят выехать для изучения или для службы». Сложнее обстояло дело с законнорожденными креолами, которых, однако, было меньше: «Ежели русские промышленные: мещане, крестьяне, ясашные и других званий люди, — говорилось в «Мнении» совета, — при возвращении своем из колоний на прежнее жилище пожелали бы взять с собой детей своих креолов и креолок, прижитых ими законным образом, того им не возбранять, ибо неестественно отделять законных детей от родителей, коим предоставить полное право по прибытии на родину вводить их в то сословие, в каком сами числятся, или представлять их правительству для определения на службу государственную, смотря по их способностям»^{348}.

В «Привилегиях» компании 1821 г. креолы назывались «подданными России» и были освобождены от государственных податей и повинностей, подобно алеутам. Однако от последних их отличало то, что креолы в основной своей массе не были обязаны наниматься на службу компании и могли селиться в одном из мест, отведенных им компанией. «Креолы, где бы они не жили, — объяснял Хлебников, — должны быть приписаны к двум конторам — Кадьякской и Уналашкинской, ибо матери оных принадлежали сим двум местам, исключая очень малого числа, но сие исключение не должно переменять правила. Можно урожденна Уналашкинского записать гражданином Кадьяка и обратно, ибо женитьба или другие связи родства могут его усыновить тому или другому месту. Да и впредь, кто бы захотел переменить место своего пребывания, то просит контору, письменно изъясняя причины, по получении позволения переезжает и записывается в список одной конторы и исключается из списков другой. Без позволения отлучаться строго запрещается, и сие сочтется бродяжничеством»^{349}. Впоследствии креолам разрешали селиться на островах Еловом, Афогнаке, Беринга, Моржовом и в селении Нинилчик в Кенайском заливе. Там они занимались огородничеством, рыбной ловлей, промыслом зверей и постройкой (на Афогнаке) гребных судов.

По идее компании, креолы должны были стать связующим звеном между русскими и аборигенами. Однако выделение креолов в особое сословие, не примыкающее ни к той, ни к другой части населения колоний, поставило их в межеумочное положение. «С одной стороны, креол, чувствуя в себе кровь европейскую, считает себя выше алеута и не хочет жить и работать с ним заодно: несмотря на все побуждения колониального начальства, креолы не выезжают и не посылают своих детей в промысловые партии, лишая себя через то заработков, — отмечал в 1861 г. Комитет по устройству русских американских колоний. — С другой стороны, и русские и сами алеуты помнят, доселе еще, первоначальное происхождение креолов от незаконных связей с туземками и на каждом шагу оказывают им неуважение и даже презрение»^{350}.

Согласно утвержденному 10 октября 1844 г. новому уставу Российско-Американской компании, креолы, обучавшиеся наукам и ремеслам в колониальных учебных заведениях на средства компании, обязаны были вступать на службу компании в возрасте 17 лет и в течение 15 лет исполнять свои обязанности в колониях. В соответствии с заслугами отцов креолов-мальчиков (а иногда и девочек) отправляли учиться на счет компании в Россию. По возвращении в колонии обучавшийся должен был отслужить в течение 10 лет в компанейских заведениях.

«Обучившиеся на месте креолы, — писал Хлебников, — исправляют свои дела очень хорошо. Есть из них ученики мореплавания, кои командуют мореходными небольшими судами; есть бухгалтеры и прикащики, знающие счетную часть, а мастеровые бронзового дела и литья меди, вероятно, не уступают своим мастерам. Ныне можно надеяться иметь учеников медицины, хирургии и навигации, о коих отзываются уже с похвалою»^{351}. Вениаминов сообщал о мальчике-креоле алеутского происхождения Василии Крюкове, который «без всякого учителя выучился рисовать до того, что очень хорошо писал образа, и напоследок отлично делал портреты (водяными красками): так что ему довольно было видеть человека два-три раза — и он являлся живым на бумаге, со всеми выражениями лица»[47]. Загоскин в 1840 г. в Ново-Архангельске наблюдал, как «с приездом одного любителя музыки и хорошего игрока на фортепьяно… несколько мальчиков, главнейшие из креолов… через три месяца… сносно играют необходимые танцовальные пьесы, а через пять содействуют в концерте своему учителю»^{352}.

Из числа креолов, получивших образование в Петербурге, вышли известные исследователи Русской Америки: Андрей Глазунов, Петр Васильевич Малахов[48], Александр Филиппович Кашеваров[49], Петр Федорович Колмаков[50], Андрей Ильич Климовский[51], Захар Петрович Чиченев (Чеченев) и др.

Длительные сроки обязательной службы креолов, обучавшихся на иждивении компании, вызвали резкие возражения ревизоров в 1860–1861 гг. «Чему должен быть выучен креол, чтобы быть обязанным служить компании в течение 15 лет, — спрашивал С.А. Костливцев, — неужели за обучение читать и писать или работать топором, как простой дровосек, он должен выслуживать этот же длинный срок?»^{353},[52]

Креольская проблема достигла наибольшей остроты в заключительный период деятельности Российско-Американской компании. В отчете ревизора Костливцева положению креолов посвящен особый раздел. Костливцев отмечал, что креолов прежде всего необходимо подготовить к тому, чтобы они стали настоящими гражданами колоний «и могли наследовать не только землю и острова, но и способность и ловкость к езде на байдарке и к морским промыслам, в которых алеуты так отличаются сравнительно с прочими туземцами»^{354}. Статус креольской группы ревизор находил неопределенным. «Продолжение настоящего неопределенного состояния креолов, — писал он, — будет, по мнению моему, иметь потому особенно дурные последствия, что они, не привыкнув к труду, будут во всех своих нуждах рассчитывать, как и ныне, не на собственную деятельность, а на пособия от компании и правительства». И далее он предлагал осуществить «уничтожение и самого названия креолов, против которого местные жители имеют сверх того самое невыгодное убеждение… Необходимо, чтобы каждый из них пользовался правами, которые предоставлены законом сословию его отца»^{355}.

Другой ревизор, П.Н. Головин, отмечая, что креолы по окончании срока обязательной службы стремятся покинуть ее и осесть где-либо на островах, дал понять, что от компании зависело предоставить своим служащим такие выгоды, которые «заставили бы их желать оставаться на компанейской службе. Еще было бы лучше, — писал он, — если бы правительство… избавило компанию от возможности эксплуатировать человеческие силы и способности в ущерб человеческих прав»^{356}.

Крепости, редуты, одиночки, поселения

Одежда

На начальном этапе заселения Северо-Западной Америки, в 60–70-х годах XVIII в., в небольших партиях промысловиков русские и камчадалы, выходя в многолетние плавания к Алеутским островам, одеждой запасались в Охотске или гаванях Камчатки. При этом промысловики брали с собой различные предметы: льняные, хлопчатые и шелковые рубахи обычно синего цвета, штаны из синей и зеленой нанки; и в то же время, по наблюдению Кука и его спутников, применяясь к местным условиям, русские носили на Уналашке куртки из лисьего или куньего меха и плащи из тонкой кожи; голенища сапог шились из кожи, привезенной из России, а «головка» изготовлялась из кишок какого-то крупного морского зверя. В свою очередь, алеуты также иногда пользовались одеждой русского покроя, и встреченный Куком в районе Шумагинских островов алеут был одет поверх накидки или рубахи из кишок в куртку из черной ткани, на нем были зеленые матерчатые штаны^{392}.

На следующем этапе, когда частные промысловые компании основали поселения в заливе Аляска, снабжение русских промысловиков одеждой, видимо, ухудшилось.

Ванкувер в 1794 г. писал о русских промысловиках в Кенайском заливе: «Русские весьма легко принимают обыкновения туземцев, во многом весьма сближаются с их нравами. Они приняли совершенно их пищу и одежду и наружным видом весьма мало отличаются от природных жителей»^{393}.

В свою очередь алеуты воспринимали материалы и формы одежды от русских. «Многих алеутов, — писал Вениаминов, — можно видеть в фризовых или суконных куртах и даже сюртуках (впрочем, последние только у тоэнов и почетных)… Ныне многие из мужчин носят сапоги, а женщины башмаки… Рубашки в прежнее время не были совсем известны алеутам, но ныне вошли в общее употребление… Алеуты носят даже жилеты, брюки (о которых прежде также не имели понятия) и галстуки; а жены и дочери таковых в праздники одеваются в русские модные платья и шали…»^{394}

Любопытные сведения о русском влиянии на одежду аборигенного населения приводит Хлебников, описывая колошей (тлинкитов) острова Баранова. «Они имеют европейское платье, и некоторые очень много, но носят очень редко. Случается иногда в один день видеть три или четыре перемены на одном. Другие носят рубашки. Но главное и общее платье есть плащ или накидка, состоящая из байкового одеяла или куска фризу в 3 аршина…»^{395}

Пожалуй, легче найти примеры русского влияния на одежду аборигенов, чем какое-либо описание одежды русского промысловика. Судя по составленной М.И. Ратмановым во время первого кругосветного плавания на шлюпе «Надежда» в 1803–1806 гг. «Записке о злоупотреблениях приказчиков Российско-Американской компании», промысловики иногда доходили до нищеты. Вот как выглядела партия «работных», прибывшая из колоний в Петропавловск-Камчатский на корабле «Мария»: больные промышленные на корабле «по недостатку места каждый ложился, где попалось, в своем платье, которое показывало величайшую бедность; все они покрыты были рубищами, и жили в великой нечистоте; на некоторых только видел я рубахи, а прочие одеты были невзирая на теплоту июня в замаранных, разорванных шубах, почти все имели небритые бороды…»^{396}.[56]

В силу крайне стесненных обстоятельств русские промышленные, преступая запрет компании, иногда использовали для одежды и обуви шкуры зверей, как это случилось в 1812 г. на Командорских островах[57]. Однако по введенному компанией правилу все служащие колоний обязаны были покупать товары в компанейской лавке на колониальные деньги — «марки». «Ведомость требуемого количества товаров и продуктов на каждого человека в год», составленная Российско-Американской компанией в 1805 г. для Кадьякского и Уналашкинокого отделов, наглядно отражает все виды одежд и тканей, которые, по мнению компании, нужно было либо завезти из России, либо добыть на месте. По идее, каждый служащий компании в год должен был испытывать необходимость в приобретении: 6 аршин фризу или сукна солдатского на «капот»; 7,5 аршина сукна солдатского на куртку; 6 аршин сукна на праздничные куртку и шаровары; 25 аршин «ленского» сукна для шаровар, чулок и «варег»; пестряди александрийской и синей суздальской на рубашки — 20 аршин; холста разного на порты, подкладку, «бель» и полотенца — 40 аршин; одну шубу овчинную и один полушубок; три пары «ленских» чулок; по одному платку — шелковому, бумажному и холщовому; разные кожи на сапоги и т. д. Из «вояжных» вещей необходимой считалась одежда местного производства: парка птичья или котовая, на двухгодичный срок камлея[58], шаровары бордовые, лосиные рукавицы, колпак валеный…^{397}

Головнин отмечал, что в компанейских поселениях простой русский и тот одет во «всевозможные платья… и не увидишь ни одного чиновника, который походил бы на военно-служащего человека: все они одеты во фраках, в куртках и сертуках». Головнин считал, что следовало бы установить для служащих компании «мундир, правительством утвержденный»^{398}, но это предложение не имело успеха. В николаевские времена, когда вся служилая Россия ходила в мундире, компанейские люди в Русской Америке носили «партикулярную» одежду, и эта особенность бросалась в глаза всем наблюдателям.

На заключительном этапе деятельности Российско-Американской компании снабжение наемных людей одеждой вызывало справедливые нарекания^{399}.

Неделькович неоднократно в своем дневнике отмечал, что в Ново-Архангельске разорительно приобретать предметы одежды и что решительно всем необходимым следует заранее запасаться в Петербурге^{400}. В ходе ревизии 1860–1861 гг. было установлено, что «платье и обувь для простого народа дурным качеством своим превышают всякое вероятие, так что сапогов достает лишь на несколько дней, а суконного платья не более как на два месяца. Сколько же должен употреблять на одежду рабочий, получающий от 300 до 350 руб. ассигнациями в год, когда цена верхнего суконного платья (бушлат с брюками) стоит от 20 до 30 руб., а сапоги 10 руб.; едва достает у него жалования, чтобы одеться, не считая рубашек, исподнего белья, рукавиц, шапки, которые также необходимо купить. Шить новое суконное платье из материалов в колониальных магазинах находящихся простой рабочий не в состоянии, потому что по дороговизне сукна и работы платье обойдется вдвое дороже привезенного»^{401}. Поэтому в 1860 г. «работные люди» выглядели не лучше, чем во времена, когда о них писал Ратманов.

В Ново-Архангельске трудно было приобрести меховую одежду, однако на Уналашке и в редутах на материковом побережье русские поселенцы имели возможность одеваться на алеутский или эскимосский манер. Таким образом, в этих поселениях традиционные формы русской одежды (надо полагать, сибирской) и «казенные бушлаты» сочетались с формами одежды аборигенных народов.

Снабжение колоний Российско-Американской компании. Пища русских поселенцев

На начальном этапе заселения Северо-Запада Америки, когда русские промысловики уходили из Охотска или камчатских гаваней в двух-, трехи четырехлетние плавания к различным островам Алеутской гряды, невозможно было захватить с собой на судах малого водоизмещения сколько-нибудь значительные запасы продовольствия. Поэтому промысловики должны были приспосабливаться к пище аборигенов — к рыбе, мясу «морского зверя» и китовому жиру. Спутники Кука в 1778 г. в весьма лестных тонах отзывались о русской кухне и способах приготовления русскими всевозможных рыбных блюд. Они отмечали, что русские поселенцы в Капитанской гавани на Уналашке рыбную пищу подают на стол с ягодными соками.

Мука, сахар и спиртные напитки были на вес золота. По свидетельству лейтенанта Кинга, даже в Петропавловске сахар в «головах» лондонской (!) формовки стоил в 15 раз дороже, чем в Англии. Впрочем, чай на Камчатке продавался по той же цене, что и в Лондоне, и, по-видимому, это был единственный вид не местного довольствия, которым промысловики обеспечивались в достаточном количестве^{402}.

В 1788 г. испанские мореплаватели, посетившие Уналашку, восторгались пирогами с начинкой из лосося и отличными пирожками в масле — всем этим их угостил мореход Потап Кузьмич Зайков^{403}. Ванкувер, побывавший в 1794 г. в русских поселениях, более чем сдержанно писал об угощениях, которыми потчевали англичан в Кенайском заливе русские колонисты. «Русские сидели за завтраком, состоящим из вареного тюленьего мяса, китового сала и нескольких вареных яиц; опрятность и приготовление их трапезы тут совершенно соответствовала качеству яств, оную составляющую. Между прочим на тюленьем мясе видна была не только шкура животного, но на многих местах оставлены были даже шерсть и щетина оного»^{404}. Хлеба у русских поселенцев не было совершенно, но зато вдоволь имелось всевозможной рыбы.

На этом этапе русские поселенцы не занимались разведением огородных культур, хотя Шелихов уже в 1785 г. пытался на Кадьяке сеять пшеницу, горох и ячмень. Опыты не увенчались успехом — всходы были уничтожены мышами и птицами^{405}.

В период Российско-Американской компании сложилась особая система снабжения русских колоний, основывавшаяся на завозе хлеба, солонины, масла, «колониальных товаров» и спиртных напитков из метрополии или стран Западной Европы, Калифорнии, Чили и Гавайских островов. Необходимо здесь отметить, что система снабжения компании ставила в привилегированное положение малочисленную группу должностных лиц и обрекала на постоянные лишения работных людей. Лангсдорф с возмущением писал, что «русские промышленники, коль скоро они не ремесленники и не помощники прикащиков, а занимающиеся валовыми работами, отчасти не имеют лучшей судьбы. Их заставляют работать до истощения…»; пища этих людей состояла «только из рыбы, китовины и тюленьего мяса»^{406}. Подобное же положение сохранилось и в 60-х годах, о чем свидетельствуют наблюдения Недельковича и ревизора Костливцева.

Главная трудность, которую испытывала компания на всех этапах своей деятельности, заключалась в необходимости завозить в колонии хлеб. Перебои в снабжении хлебом вызывали частые голодовки, от которых больше всего страдали рядовые русские поселенцы.

Компания в 1817 г. констатировала, что она «доселе не могла нигде обрести места, способного для хлебопашества. Инде почва, инде прибрежный мокрый климат противятся всем усилиям, а без своего хлеба обойтись никак невозможно, ибо привозить в колонии из Сибири через Охотск становится весьма дорого и притом подвергается гибели, *по причине часто случающихся кораблекрушений от коих нередко претерпевали бедственный в колониях голод»^{407}.

В этих условиях Барановым были предприняты шаги для разведения на Кадьяке и в Ново-Архангельске различных огородных культур. Эти меры нашли поддержку у колонистов.

В 1813-м или 1814 г. английский моряк П. Корней, посетивший Ново-Архангельск, писал, что «каждый русский расчищает участок земли и сажает картофель, турнепс, морковь, редиску и другие овощи, так что, имея вдоволь рыбы, все они живут в довольстве»^{408}.

В.М. Головнин в 1817 г. отмечал, что в Ново-Архангельске хлеб не вызревает и «даже обыкновенная грубая огородная зелень на открытом воздухе полного роста не достигает, например, огурцы здесь не могут родиться, и капуста растет только в лист, а вилки бывают у той, которую сажают при горячих ключах в некотором расстоянии от крепости. Прочая обыкновенная огородная зелень, как, например, репа, салат, картофель, родится хорошо, но имеет особенный какой-то водянистый вкус». Головнин указывал, что «главную, а часто, бывало, и единственную пищу промысловиков составляет рыба. В летние месяцы ловится она здесь в большом изобилии, а особливо разные роды лососиной породы и палтусы. Есть также треска и несколько других родов… Летом рыбу вялят, а иногда солят и коптят на зиму. Приправою к рыбе служат им огородная зелень и картофель, буде кто имеет огород и успел возделать его»^{409}. Головнин подчеркивал, что муку продавали лишь изредка, а грибами и ягодами, которыми богаты окрестные леса, пользоваться русские поселенцы не могли, опасаясь тлинкитов.

Таково было положение в 10–20-х годах XIX в. Оно не улучшилось и 40–45 лет спустя. Мы можем лишь приблизительно определить, какое количество хлеба поступало в начале 60-х годов XIX в. в Ново-Архангельск. По данным, приведенным в «Докладе Комитета об устройстве русских американских колоний», на годовое довольствие всего колониального населения (следовательно, не только русских колонистов, но и креолов, а частично и аборигенов) поступало 25 тыс. пудов ржаной и пшеничной муки, 2500 пудов крупчатой муки и до 2500 пудов крупы и риса^{410}.

Если учесть, что около 14 тыс. пудов муки всех видов шло на довольствие других поселений, то окажется, что на долю Ново-Архангельска приходилось примерно 13–15 тыс. пудов в год. При населении в 1034 человека дневная доля каждого жителя столицы Русской Америки не превышала 600 граммов. Беда заключалась в том, что, по свидетельству Недельковича, мука, особенно ржаная, поступала с большими перебоями^{411}. Кроме того, она была дорога: 5 руб. ассигнациями за пуд — цена для рядового поселенца очень высокая.

С мясом в Ново-Архангельске и в других поселениях дело обстояло очень плохо. Во всей Русской Аляске в 1860 г. насчитывалось 218 голов рогатого скота у компании и 20 голов у частных лиц^{412}. Естественно, что за счет местных ресурсов снабдить мясом население было невозможно, и в Ново-Архангельск завозили солонину из Аяна, с Амура и из Калифорнии в количестве от 1500 до 2000 пудов в год. Следовательно, в среднем на каждого жителя приходилось 70 г в день. Солонину не всегда доставляли вовремя, и для жителей Ново-Архангельска она была дорога.

Тлинкиты, правда, торговали мясом яманов (диких коз), но, как свидетельствует Костливцев, «яманиной с базара прежде всего удовлетворяются старшие лица, второго разряда лицам достается и мало и редко, а простому классу в котел яман и вовсе не попадает».

Птица и яйца «простому классу» были совершенно недоступны. Курица стоила 5–6 руб. ассигнациями, а яйцо 70 коп. — 1 руб.

По словам Костливцева, «рыба составляет главную пищу населения Ново-Архангельского укрепления; от трех до четырех летних месяцев она употребляется свежей, а в остальное время соленой»^{413}.

Для снабжения населения поступило в 1860 г. 53 343 штуки соленой и 20 186 штук свежей рыбы и 2796 пудов 28 фунтов палтусины на общую сумму 12062 руб. ассигнациями. Преимущественно шла в продажу низкосортная красная рыба, и Костливцев писал, что похлебка из нее мало питательна и имеет «довольно отвратительный вкус».

Кроме гороха, все другие огородные культуры разводились на месте, так что в Ново-Архангельске были в достаточном количестве картофель, репа, брюква своего урожая, причем компания продавала овощи по цене 8 руб. ассигнациями за 8-ведерный бочонок.

Хуже было с жирами. Топленое масло поступало из Якутска, соленое — из Гамбурга и было недоступно рядовым поселенцам.

Полностью был обеспечен Ново-Архангельск чаем, сахаром и перцем.

В 60-х годах XIX в., так же как и во времена Баранова, колонии снабжались дорогим привозным хлебом. Не без цинизма в докладе отмечалось, что «хлеб избегают продавать алеутам, опасаясь приучить их к потреблению этого продукта, на котором Компания несет убыток»^{414}.

Зато ром, который продавался из-под полы по 30–35 руб. ассигнациями за бутылку (хотя в компанейских магазинах он в ограниченном количестве отпускался местным начальникам по 3руб. 15 коп.), «превратился в колониях в своего рода монету, которая ценится гораздо более компанейских марок, и всякий из жителей старается иметь поболее этого напитка в запасе, потому что он составляет единственное средство вернее найти работников и дешевле приобресть вещь»^{415}.

Никаких бюджетных обследований русского населения в колониях не проводилось, но по тем сведениям о ценах на продовольственные товары и одежду, которые приводятся в докладе Комитета об устройстве русских американских колоний, можно составить себе примерное представление о бюджете компанейского рабочего в Ново-Архангельске.

По самым скромным подсчетам, только на главные статьи питания у русского поселенца уходило в год 268 руб. 44 коп. ассигнациями, или 97 руб. 60 коп. серебром. Между тем годовое жалованье мастеровых людей не превышало 300–350 руб. ассигнациями в год. Следовательно, на питание уходило не менее 75 процентов заработка. А ведь по свидетельству Костливцева, дороже всего обходилась одежда.

Правда, люди, работавшие в компанейских мастерских, питались из общего котла, но оплачивать продукты они должны были, исходя из раскладки на душу.

Цены на продовольствие были непомерно высокие. Компания продавала хлеб (муку) себе в убыток (по цене 5 рублей ассигнациями за пуд, теряя на каждом пуде 70 коп.), но потери полностью компенсировала наценками на прочие товары. Так, чай, который компания в Шанхае приобретала по цене 1 руб. 40 коп. ассигнациями за фунт, продавался в Ново-Архангельске по 5–7руб. Ром компания приобретала по цене 15 руб. за ведро, а продавала его в ассигнациях по цене 50 руб. На продовольствие, закупаемое в Гамбурге, наценка составляла 77 процентов.

О пище русских поселенцев на Кадьяке Головнин, посетивший этот остров летом 1817 г., писал, что, хотя здесь не удалось вырастить пшеницу, а капуста вилков не дает, но «родится в изобилии картофель, репа, редька, хрен». Он же отметил, что на Кадьяке удалось развести «до 500 голов рогатого скота, более 100 баранов, столько же свиней и несколько коз. Мясо их самое вкусное и жирное, кроме свиного, которое имеет отвратительный запах по той причине, что сих животных кормят здесь рыбою»^{416}.

Головнин писал, что «местоположение и тучность пастбищ позволяют иметь всякое количество скота, если бы трудность не предстояла в заготовлении для него корму на зиму, ибо жителей здесь мало, а зимы бывают продолжительны»^{417}.

В рацион русских жителей Кадьяка входили грибы и ягоды (клюква, брусника, морошка, голубика, шикша и малина), хотя, как отмечает Головнин, из-за частых дождей ягоды были на вкус водянисты.

Немалым подспорьем для поселенцев была дичь и медвежье мясо. Медведей, по свидетельству Головнина, кадьякские промысловики «бивают многие тысячи, но они не переводятся». Главным же видом пищи была рыба (чавыча, горбуша, семга, треска, палтус, камбала). Красной рыбы было столько, что ею кормили собак^{418}.

Хлебников, описывая состояние Павловской гавани на Кадьяке во второй половине 20-х годов XIX в., отмечал, что «при гавани разведены огороды у частных лиц, свиньи и куры. От Компании заготовляется сено для скота…». По его словам, жители Павловской гавани рыбу сами не заготовляли, а скупали ее у «вольных алеутов»^{419}.

Судя по всему, небольшая русская колония на Кадьяке жила в относительном довольстве, хотя перебои в снабжении хлебом, несомненно, отражались на русских поселенцах и этого острова.

Примерно в таком же положении, как и русские жители Кадьяка, находились русские поселенцы на Уналашке. Вениаминов писал, что у русских жителей были огороды и компанейские служащие разводили свиней, кур и уток. На огородах картофель и репа давали урожаи сам-шесть, а порой и сам-восемь, причем в почву вносилось много навоза. Русские промысловики на различных островах Алеутского архипелага, по словам Вениаминова, питались так же, как алеуты, главным образом рыбой, летом свежей, зимой сушеной и вяленой, и мясом тюленей, сивучей и других морских животных^{420}. Хлеб с перебоями завозился на Уналашку, так же как сахар, чай и ром.

На островах Прибылова русские люди, по словам Хлебникова, также как и алеуты, питались мясом морских котов и сивучей, преимущественно молодых, рыбой и кореньями, которые заготавливались на зиму. Очевидно, хлеб и крупа были предметами роскоши. Хлебников писал, что горох и крупу алеутам выдавали только по праздникам. Любопытно, что на островах Прибылова совершенно не было красной рыбы и в пищу шел главным образом палтус. Ели также крабов, которых Хлебников называет «круглыми раками или морскими пауками»^{421}.

В дальних редутах, куда трудно было завозить хлеб из Ново-Архангельска, немногочисленные русские поселенцы питались рыбой и дичью. Загоскин, описывая редут Св. Михаила в заливе Нортон, отмечал, что «по причине тундристой почвы хлебопашество на острове св. Михаила и по прибрежью заводить невозможно; но на острове без тягости можно запасать сена на 40 или 50 штук рогатого скота… Опыты в посеве огородных овощей, именно капусты, редьки и репы удавались хороши»^{422}. Однако основным видом пищи была здесь рыба (горбуша, хайка, кижуч, реже чавыча), которую выменивали у эскимосов.

Как отмечал капитан Келлет, посетивший Михайловский редут в конце 40-х годов XIX в., туда завозилось некоторое количество хлеба с Ситхи^{423}.

Относительно селения Росс Головнин в 1817 г. писал: «Земля производит здесь в изобилии многие растения; теперь у г-на Кускова в огородах родится капуста, салат, редька, морковь, репа, свекла, лук, картофель; даже созревают на открытом воздухе арбузы, дыни и виноград, который он недавно развел. Огородная зелень весьма приятного вкуса и достигает иногда чрезвычайной величины, например, одна редька весила 1 пуд 13 фунтов… Особенно плодлив картофель; в Россе обыкновенный приплод от одного яблока сто, а в порте графа Румянцева [залив Бодега] — от одного же яблока родится 180 и 200, и притом садят его два раза в год… Г-н Кусков для опыта завел у себя маленькое земледелие, но по неимению достаточного числа работников и нужных орудий, а может быть, по неопытности, урожай не соответствовал ожиданиям, ибо в нынешнем году пшеница родилась у него только вчетверо против посева, а ячмень впятеро»^{424}. Далее Головнин отмечал, что условия для разведения скота и птицы великолепные и что у Кускова уже имелось 80 голов рогатого скота, до 200 овец и более 50 свиней.

Как отмечал Тихменев, «с занятием несколько большего пространства для возделывания полей, и при более старательном их обрабатывании, земледелие в Россе улучшилось, но не в такой мере, чтобы было признано удовлетворительным. Урожай пшеницы был в 1818–1821 гг. сам-три — сам-четыре, и в лучший 1822 г., при урожае сам-шесть собрано было всего лишь 235 пудов 33 фунта»^{425}. Если учесть, что в 1822 г. для продовольствия колоний вывезено было из Калифорнии 30488 пудов пшеницы, то доля селения Росс в снабжении Русской Америки хлебом представится совершенно незначительной.

Данные, приводимые Е.Л. Черных об урожайности основных сельскохозяйственных культур в испанских миссиях в Калифорнии, свидетельствуют, что там урожай был порой значительно выше, чем на фермах («ранчо») селения Росс^{426}.[59]

Сады селения Росс удовлетворяли местные нужды в плодах, но были не слишком велики. В описи угодий и имущества селения Росс, составленной в 1841 г. при продаже этого селения Дж. Суттеру, указано, что в садах насчитывалось 207 яблонь, 29 персиковых, 10 грушевых и 8 вишневых деревьев.

По той же описи значилось, что скота было в селении Росс 3540 голов, в том числе 300 овец, 940 лошадей и мулов, 355 быков (из них мясных 174) и 1345 коров^{427}. Потребность колоний в мясе селение Росс могло удовлетворить в небольшой лишь степени, хотя, разумеется, для местных нужд мяса хватало здесь с избытком, и им снабжали также корабли русских кругосветных экспедиций.

Можно заключить, что русские поселенцы в селении Росс в избытке имели хлеб, фрукты и мясо, однако три небольшие фермы этого селения, естественно, не могли снабдить насущно необходимыми видами продовольствия русские колонии на Аляске.

Школьное образование в русских колониях

Что больше имеют в виду — просвещение диких или свои корысти?» — запрашивал о деятельности русских торгово-промысловых компаний в Америке святейший синод главу русской духовной миссии на Кадьяке архимандрита Иоасафа в связи с готовившимся окончательным оформлением Российско-Американской компании. «Компании, — отвечал архимандрит 25 мая 1799 г., — по началам завлечены в те места, кажется, приобретением корыстей, а просвещение диких неприметным образом последовало от обращения россиян с ними. Следовательно, и ныне, потеряв из виду корысти, не будут думать о просвещении диких»^{428}.

Этот ответ дает справедливую характеристику русских торгово-промысловых компаний в конце XVIII в. Однако не следует забывать, что с первых лет создания в Америке постоянных поселений русское влияние распространялось не только «неприметным образом» в процессе общения с аборигенным населением, но и посредством осуществления плана привлечения детей из коренного населения в русские школы.

Первая попытка создания школы на Кадьяке была осуществлена Шелиховым в 1784–1786 гг. Компании Шелихова — Голиковых, с ее обширными торгово-промышленными планами, включающими организацию судостроения в Америке и исследования новых территорий, необходимо было подготовить из местного населения кадры, сведущие прежде всего в навигации и способные исполнять матросские должности. Из числа мальчиков-аманатов (заложников из аборигенов), содержавшихся в поселении, первоначально было отобрано 25 человек для обучения русскому языку. «Должно отдать народу сему справедливость в остроте ума, — писал Шелихов в 1787 г. о жителях Кадьяка, — ибо дети их весьма скоро понимали свои уроки, и некоторые до отъезду моего столько выучились по-российски говорить, что без нужды можно их разуметь»^{429}. В последние годы жизни Шелихов неоднократно указывал на необходимость «оставлять у себя в аманаты более молодых и дарования имеющих людей», упоминал об обучении в кадьякской школе математическим наукам, навигации и «художествам», об отправке некоторых учеников в Японию для прохождения практики в навигации^{430}.

Было бы ошибкой полагать, что школа на Кадьяке была единственным заведением такого рода в русских колониях до Российско-Американской компании. В 1794 г. Ванкувер отметил существование подобной школы в поселении компании Лебедева-Ласточкина на Кенайском полуострове. Английский мореплаватель пришел к выводу, что «привязанность и уважение» коренного населения к русским в значительной мере определялись дальновидной политикой русских, которые «во всех их колониях берут к себе заблаговременно туземцев и содержат их в особенном для сего выстроенном здании, где обучаются они российскому языку. Нет сомнения, что вместе с тем стараются внушить им такие правила, которые впоследствии должны послужить в пользу обоих народов»^{431}.

Первоначально в роли учителей выступали простые промышленные. Языковые трудности, возникавшие на первом этапе, постепенно сглаживались по мере увеличения креольского населения, по большей части двуязычного. В дальнейшем отсутствие квалифицированных учителей восполнялось привлечением к преподавательской деятельности «вольных штурманов» и миссионеров.

В школе на Кадьяке изучали русский язык, арифметику, мореходные науки и закон божий. В 1805 г. прибывший в колонии Резанов преобразовал школу в училище. Часть его впоследствии была переведена в Ново-Архангельск. В училище принимались все дети, без различия званий их родителей. По окончании курса они занимали должности чрезвычайно разнородные (матросов, писарей, мастеровых, дьячков). В 30-х годах XIX в. (когда училище принял под свое наблюдение помощник главного правителя капитан-лейтенант Этолин) значительно возрос уровень преподавания мореходных наук. Обучавшиеся за счет средств компании пансионеры по окончании училища поступали на службу компании. Кроме общеколониального училища, в Ново-Архангельске действовала школа для мальчиков, в которую принимали детей служащих «в нижних званиях», рабочих, а также сирот. Эта школа готовила писарей и мастеровых (по штату 1842 г. в школе полагалось иметь 50 воспитанников, в 1860 г. их было 27). В 1839 г. была учреждена школа для девушек (по штату 1842 г. на 40 вакансий). Креолок обучали ведению домашнего хозяйства и рукоделиям, с тем, чтобы подготовить к замужеству за русских или креолов. В 1847 г. все вакансии числились занятыми[60].

В 1845 г. в Ново-Архангельск была переведена духовная семинария с Камчатки, слившаяся с Ситхинским особым духовным училищем. Семинария действовала в Ново-Архангельске в течение 14 лет (после чего была переведена в Якутск).

В 1854 г. в Ново-Архангельске была создана Временная школа для сыновей лиц, состоявших на службе Российско-Американской компании. В 1859 г. в Ново-Архангельске «с высочайшего разрешения» было учреждено Общее училище Российско-Американских колоний (для мальчиков), программа которого соответствовала трехклассным сибирским уездным училищам, но дополнялась некоторыми специальными предметами.

Об уровне знаний, получаемых воспитанниками в училище, можно судить по некоторым отзывам служащих Российско-Американской компании[61]. Условия, на которых дети служащих получали возможность учиться, были строго регламентированы. По окончании полного курса обучения выпускники, находившиеся в училище на счет Российско-Американской компании, обязаны были отслужить в колониях не менее десяти лет, для остальных предусматривался шестилетний срок. Каждый из них после шести лет службы в колониях получал звание личного почетного гражданина. Таким образом, Российско-Американская компания всеми способами стремилась закрепить за колониями новое поколение креолов, получивших образование.

Десятилетний срок обязаны были отслужить в колониях и те из немногочисленных креолов, которые обучались в Петербурге за счет Российско-Американской компании. Идея обучения креолов вдали от родины терпела поражение из-за высокой смертности их при выезде с Аляски^{432}.[62] Первая группа креолов (из числа которых выжили в новых условиях четыре человека) была отправлена в Петербург в 1805 г. по распоряжению Резанова. Первоочередной задачей Российско-Американской компании было обучение креолов в Кронштадтском штурманском училище. С 1816 г. было принято также решение обучать креолов и в Петербургской медико-хирургической академии в связи с острой нуждой колоний в медицинских кадрах. Нам не удалось установить общее число креолов, получивших образование в России, однако отчеты Российско-Американской компании показывают, что в России ежегодно находилось от 5 до 12 человек, обучавшихся не только морским, коммерческим и медицинским наукам, но и столь необходимым в колониях ремеслам[63]. Из числа воспитанников Кронштадтского штурманского училища вышли известные исследователи Аляски — А.И. Климовский, А.Ф. Кашеваров, П.Ф. Колмаков, П.В. Малахов и др.

Не менее пристального внимания заслуживает распространение образования среди аборигенного населения, в частности среди алеутов. Как отмечал Вениаминов, алеуты и «в зрелом возрасте имеют большую охоту учиться грамоте» и с того времени, как были созданы Вениаминовым книги на алеутском языке, «там, где они [алеуты] имеют более свободного времени, например на острове Св. Павла, почти все до одного умеют читать»^{433}. Судя по сообщению главного правителя колоний, в 1846 г. на островах Прибылова «почти все новое поколение [алеутов] умеет писать» благодаря обучению в школе, организованной там старанием управляющего артелями креола Шаяшникова^{434}. Основанное в 1825 г. на Уналашке училище способствовало тому, что все алеуты острова, по сообщению Головина, овладели грамотой. В 1860 г. в училище находилось 50 мальчиков и 43 девочки (в основном алеуты). На острове Амля (Атхинский отдел) школа действовала под руководством церковнослужителей и в 1860 г. насчитывала до 30 учащихся. С 1843 г. началось обучение детей аглегмютов при Нушагакской миссии, такие же попытки были предприняты в Квихпакской миссии. В школе на острове Беринга преподавалась «грамота» и арифметика.

Компания Гудзонова залива не предпринимала на протяжении всего своего существования никаких попыток создать на своей территории даже подобие культурных центров. В сравнении с ней можно оценить деятельность Российско-Американской компании в области просвещения. Русские начиная с 80-х годов XVIII столетия создали в своих далеких американских колониях первые школы, которые с переменным успехом развивались в течение первой четверти XIX в. и достигли своего наиболее высокого уровня в 40–50-х годах XIX в.

Библиотека, музей, обсерватория

Не только школы и училища отражали становление культурных центров в русских колониях в Америке. Библиотека была заложена одновременно с первыми школами. В числе книг, отправленных в 1794 г. в колонии Шелиховым в дополнение к привезенным туда им лично, упоминаются «классические, исторические, математические, моральные и экономические»^{435}. Самое значительное пополнение колониальной библиотеки было приурочено к отправлению первой русской кругосветной экспедиции (1803–1806). Корабль «Нева» под командованием Лисянского доставил на Кадьяк значительную коллекцию книг, пожертвованных русскими писателями и видными общественными деятелями для просвещения жителей колоний в ответ на призыв Резанова^{436}. По сообщению Хлебникова, библиотека в Ситхе до 1835 г. насчитывала более 1200 книг, в том числе более 600 на русском, до 300 — на французском, 130 — на немецком, 35 — на английском, 30 — на латинском и остальные на шведском, голландском, испанском и итальянском языках, общей стоимостью в 7,5 тыс. руб.^{437}В дальнейшем библиотека сравнительно регулярно пополнялась.

Музей первоначально включал не только доставленные первой русской кругосветной экспедицией из Петербургской Академии художеств «разные портреты, рисунки и картины», но и чертежи разных судов (дар министра морских дел П.В. Чичагова), картографические материалы и научные приборы. «При музеуме, — писал Хлебников, — находится много математических, физических и других инструментов богатой английской работы. Кроме того, что все суда снабжены секстантами, октанами, трубами, хронометрами и полухронометрами, хранятся здесь для берегового употребления теодолит и окружной инструмент работы Троутона, астралябия, пендул очень верный Юргенсонов, телескопы, хорошие трубы, микроскоп большой, электрическая машина, натуральные и искусственные магниты, барометры, термометры, чертежи, карты, атласы и проч.»^{438}.

В 1837 г. компанейская библиотека и кабинет морских карт и инструментов были размещены во вновь отстроенном доме главного правителя в Ново-Архангельске. Там же находился «музеум птиц и животных, населявших воду и сушу российско-американских колоний, и одежды всех диких народов, обитающих по северо-западному берегу Америки»^{439}.

Начало комплектования этнографических коллекций по народам Северо-Западной Америки в Этнографическом музее Кунсткамеры Петербургской Академии наук датируется второй половиной XVIII в., когда экспонаты из вновь открытых областей поступали от геодезистов, купцов, промысловиков и местных сибирских администраторов. В частности, в фонд Кунсткамеры от М. Бема поступили предметы тлинкитской одежды, приобретенные в 1778 г. Куком^{440}. В 1794 г. в фонды музея поступила коллекция, собранная во время экспедиции Биллингса — Сарычева: предметы быта чукчей, эвенов (ламутов), берингоморских эскимосов и других народов. В первой четверти XIX в. музей пополнился коллекциями, привезенными первой русской кругосветной экспедицией под командованием Крузенштерна и Лисянского (1803–1806), кругосветной экспедицией на шлюпе «Камчатка» под командованием Головнина (1817–1819); затем поступила коллекция с возвратившегося из кругосветного плавания корабля «Сенявин» под командованием Литке (1826–1829). Все эти поступления имели большую научную ценность, но являлись все же результатом попутных сборов и зачастую носили случайный характер. Первой академической экспедицией в Америку и Северо-Восточную Азию, в задачу которой входил систематический сбор коллекций, была экспедиция И.Г. Вознесенского, находившегося в Америке с 1840 по 1845 г. и обследовавшего за это время американское побережье от Берингова пролива до Калифорнии. Им производились также этнографические сборы среди жителей по берегам Квихпака и на Алеутских островах. Уникальные по своей полноте и ценности коллекции Вознесенского дополняются собранием выполненных им рисунков, среди которых значительная часть является иллюстрацией русского быта в Америке^{441}.

По предложению Академии наук Российско-Американская компания приняла участие в магнитных наблюдениях, которые производились по соглашению Россией и Англией. С этой целью в 1841 г. близ Ново-Архангельска, на острове Японском, была построена обсерватория. Чертеж для постройки обсерватории и все необходимые инструменты присланы были Академией наук. Российско-Американская компания приняла расходы по оплате присланного Академией директора обсерватории и его помощника^{442}.

Неделькович, временно исполнявший в июле 1864 г. обязанности «заведующего компанейским хронометром», который необходимо было «ежедневно заводить и сличать и по временам поверять», отмечал, что хронометры «все почти здесь весьма удовлетворительны, а в случае их порчи, при первом случае, отправляются в Калифорнию для исправления»^{443}.

Таким образом, помимо сбора зооботанических и этнографических материалов для Петербургской Академии наук в колониях продолжалась работа по усовершенствованию местного краеведческо-этнографического музея, комплектованию библиотеки и благоустройству обсерватории для постоянных магнитных и метеорологических наблюдений.

Географические исследования в Русской Америке[64]

Не случайно период с 80-х годов XVIII в. называют четвертым (после первозаселения) периодом открытия Америки со стороны Азии, поскольку наряду с начавшимся заселением русские интенсивно продолжили географическое изучение территории Аляски и частично Калифорнии. С середины XVII в. русские обогатили картографические представления о Северо-Западной Америке: первое в мире изображение Аляски в виде фантастического острова появилось около 1700 г. на чертеже-карте С.У. Ремезова — В.В. Атласова; географические открытия И. Федорова — М. Гвоздева (1732 г.), две экспедиции В. Беринга — А. Чирикова (1728 и 1741 гг.) расширили конкретные знания об Америке и послужили основой дл^ создания новых, более точных географических карт; с 1743 г. до 80-х годов XVIII в. новые картографические сведения появились в итоге плаваний русских промысловиков, а также правительственной экспедиции Креницына и Левашова (1764–1769 гг.)^{444}.

Новый этап в русской картографии Аляски открылся после плавания в северных водах Тихого океана третьей экспедиции Дж. Кука — Ч. Клерка, создавшей наиболее точную по сравнению со всеми предшествующими общую карту Аляски.

Итоговую карту открытий, совершенных третьей экспедицией Кука, капитан Клерк, возглавивший эту экспедицию после гибели Кука, передал в июне 1779 г. главному командиру Камчатки премьер-майору М. Бему. Бем в том же июне месяце отбыл в Петербург. В Иркутске эту карту отобрал у него иркутский губернатор Ф.Н. Кличка. В конце 1779 г. в Иркутске секунд-майором М. Татариновым была составлена «Карта около Северного полюса всему Северному океану с показанием поисков в Ледовитом океане також в Тихом море господ офицеров морских российских, английских и гишпанских»^{445}.

Первое добавление к карте Кука — Клерка последовало вскоре по возвращении в Анадырск из похода на острова Диомида в Беринговом проливе казачьего сотника Ивана Кобелева (1779 г.). Представленные Кобелевым журнал похода и «чертеж без расстояния» позволили Татаринову в том же году составить карту Чукотки и Аляски^{446}. Карту Кобелева отличает не только наличие многочисленных эскимосских поселений на Американском материке, но и впервые обозначенный залив на побережье Северного Ледовитого океана, открытый лишь в 1816 г. Коцебу и названный именем последнего. Загоскин предполагал, что в 1778 г. суровые ледовые условия способствовали тому, что «знаменитый Кук прошел мимо этого залива, вовсе его не заметя»^{447}. Отдавая должное карте Ивана Кобелева, исследователь-гидрограф М.Д. Тебеньков писал в 1852 г.: «Сотник Кобелев по указанию туземцев составил очерк берегам Америки к северу и к югу от [Берингова] пролива, который послужил впоследствии к открытию, или лучше сказать к отысканию заливов Коцебу, Шишмарева и других»^{448}. Нужно сказать, что карта Кобелева 1779 г. наравне с картой Кука — Клерка оказала сильное влияние не только на «Карту Шелехова странствования» (1791 г.) и итоговую карту, составленную под руководством Шелихова (до 1795 г.), но и на значительное число карт, датируемых до 1807 г. На всех этих картах показана впадающая с северо-востока в залив Нортон река Хеуверен.

С именем Ивана Кобелева, а также чукчи-картографа Николая Ивановича Дауркина связано открытие еще одного залива на американском берегу в районе Берингова пролива, мимо которого, не заметив, прошел Кук: в 1791 г. Кобелев и Дауркин с отрядом чукчей на байдарах пересекли Берингов пролив и первыми из россиян высадились на Американском материке против Чукотского носа, стремясь войти в «губу Хеуверенскую», т. е. в довольно глубокий залив Порт-Кларенс. По описанию плавания Кобелева и Дауркина этот залив и впадающая в него река «Хеуверен» (совр. Кузитрин) были показаны на карте экспедиции Биллингса-Сарычева 1789–1791 гг.^{449}

Большое значение в последнее десятилетие XVIII в. имели исследования русских в заливе Аляска и картирование архипелага Александра. Русским промысловикам, поселившимся на Кадьяке, на Кенайском полуострове и у мыса Св. Ильи (мыс Саклинг) на Американском материке, очень скоро стало известно, что «Большая или Кукова река» — это не река, а залив, который они назвали Кенайским; что из этого залива есть путь с волоком в соседний Чугатский залив; что полуостров Аляску можно пересечь, начав путь из залива Камышак (на западной стороне Кенайского залива). В этом немалая заслуга штурманов Д. Бочарова и Г. Измайлова — служащих компании Шелихова — И.И. Голикова. Ванкувер в 1794 г. отмечал, что если бы не исследования русских промысловиков, еще долгие годы на картах существовала бы вместо Кенайского залива «Кукова река». Картографические работы, проводившиеся в этих широтах в 80-х годах XVIII в. испанцами, были настолько засекречены, что почти не имели влияния на развитие мировой картографической науки.

Представление о картографических работах в заливе Аляска, проведенных в 90-х годах XVIII в. силами компанейских мореходов, дает «Карта части Северо-Западной Америки от острова Кадьяка до острова Ситхи с положением плавания поручика Шильца… с 1793 по 1797 год»^{450}. Яков Егорович Шильц (или Джемс Шилдс) — англичанин, около шести лет проведший на службе в компании Шелихова — И.И. Голикова. Во время пребывания в 1794 г. в заливе Аляска Ванкувера Шильц занимался постройкой трехмачтового судна в Воскресенской гавани на Кенайском полуострове. Из Воскресенской гавани начинаются пять морских маршрутов под командой Шильца, обозначенные на карте. Эти плавания сосредоточены в районе Кадьяка, залива Якутат и острова Ситха. Архипелаг Александра к тому времени еще не получил на карте отчетливой конфигурации. Его изучение впоследствии, в 1804 и 1805 гг., производилось силами первой кругосветной русской экспедиции — Лисянским и штурманом «Невы» Д.В. Калининым.

При описи архипелага Александра Калинин обнаружил, что мнимый северо-западный выступ Ситхи является в действительности отдельным небольшим островом, который получил название Крузов. Другой, большой остров к северу от Ситхи, отделенный от нее узким проливом, Лисянский назвал именем Чичагова. Кроме того, они произвели опись берегов Кадьяка и соседних островов, а также нескольких островов у восточного берега залива Аляска^{451}. Составленные ими карты были опубликованы, причем обобщающая «Карта Российских владений в северо-западной части Америки» 1805 г. включала сведения, «выбранные из новейших описаний». Таким образом, частично использовались и картографические материалы, хранившиеся в Ново-Архангельске и основанные на изысканиях компанейских моряков и землепроходцев^{452}.

Одним из значительных картографов Российско-Американской компании был Иван Филиппович Васильев — «штурманский 14-го класса помощник», прибывший в Ново-Архангельск из Кронштадта на корабле «Нева» под командованием Гагемейстера (13 сентября 1807). Первые же географические карты Павловской гавани и самого поселения, а также острова Ситха и Ново-Архангельска, составленные И.Ф. Васильевым в 1807–1808 гг., по мнению многих специалистов, отличались исключительной точностью, причем они обычно сопровождались зарисовками — видами поселений. Среди тех, кто по достоинству оценил топографические и гидрографические работы И.Ф. Васильева, был Головнин, который в 1810 г. вместе со штурманом А. Хлебниковым решил проверить на месте выполненную И.Ф. Васильевым карту залива Ситхи. Головнин отметил, что работа была сделана «с такою точностью, которая приносит г-ну Васильеву большую честь. А потому план его с очень немногими переменами я и приложил в моем атласе, как таковой, в верности которого я совершенно уверен»[65]. Помещенные на картах И.Ф. Васильева зарисовки русских поселений — Павловской гавани и Ново-Архангельска — отличаются простотой и отсутствием помпезности, что также является свидетельством их достоверности.

Большой вклад в дело изучения географии и этнографии Аляски внес прапорщик корпуса флотских штурманов Иван Яковлевич Васильев, прибывший в Ново-Архангельск в качестве штурманского помощника на кругосветном бриге «Рюрик» под командованием Е.А. Клочкова 7 ноября 1822 г.[66] По сей день не опубликовано «Извлечение из журнала корпуса флотских штурманов прапорщика И. Васильева, 1829 г.»^{453}, на основании которого нами составлена схема его маршрутов по Юго-Западной Аляске. 31 марта 1829 г. И.Я. Васильев на боте «Карлук» отправился с Кадьяка в селение Катмай на Аляске и пересек полуостров через озеро Накнек по льду на лыжах. 1 мая на байдаpax прибыли в Ново-Александровский редут. 13 и 14 мая И.Я. Васильев обследовал реку Алекнагик до озера того же названия. 31 мая начался поход вверх по Нушагаку при участии 2 креолов, 2 русских и 10 эскимосов на 4 трехлючных и 18 однолючных байдарках. 2 июня отряд достиг селения «киятенцев», где обитали 70 человек, и провел там неделю. Затем 10 июня пришли в «киятенское селение Кахатуляк», затем, миновав устье Мулчатны, обследовали истоки реки Ильгаяк. 16 июня путешественники отправились вверх по реке Нуякук до озера Нушагак. И.Я. Васильев описал озеро Туксю (Нишлик). Узнав о возможности перейти по внутренним рекам на Кускоквим, он пытался уговорить сопровождавших его аборигенов отправиться туда, но безуспешно. 11 июля с оставшимися с ним десятью спутниками И.Я. Васильев вернулся в Ново-Александровскую крепость.

С 18 августа по 5 сентября 1829 г. И.Я. Васильев с двумя русскими (Алексей Батурин и Иван Андреев) и двумя кадьякцами (Алексей Агучик и Петр Талькваяк) на четырех байдарках вновь отправился на озеро Алекнагик. 24 августа с озера Чигакгалык они перенесли байдарки через горы и по ручью достигли «озерка Кынга, из коего вытекает река Аннанык, по ней потом поплыли, она имеет направление к западу». От устья этой реки 26 августа пошли вверх по реке Тогиак, по озеру того же названия до «р. Анчагуктули». В селении «кускоквимцев» «на одном старике И. Васильев видел крест и приметил, что у многих кускоквимцев находятся медные образа, которые, как он полагает, достались им от миссионера Ювеналия, убитого от сего народа около 1796 года близ селения Квингы». Проводники не взялись проводить его на Кускоквим, хотя, по их словам, от озера за один день по некоей речке можно было бы спуститься до его устья. Отряд спустился вниз по течению Тогиака и по внутренним рекам пересек полуостров, отделяющий залив Тогиак от Бристольского залива (т. е. он шел маршрутом Ф. Колмакова и П. Корсаковского 1818 г., но в противоположном направлении). 5 сентября достигли Ново-Александровского редута, а с 26 ноября по 15 января 1830 г. И.Я. Васильев с одним человеком из команды пешком перешел Аляску и достиг Павловской гавани на Кадьяке.

Весной 1830 г. небольшой отряд И.Я. Васильева вышел из Ново-Александровской крепости на байдарках, поднялся по Нушагаку и затем до верховья Ильгаяка; затем перешли на реку Холитну, вышли по ней в начале июля на Кускоквим. «Посетил почти все туземные заселения по берегам реки, но до верховья ее по решительному отказу туземцев сопровождать его, не мог добраться и к концу месяца предпринял обратный путь»^{454}. Походы И.Я. Васильева были настоящим научным подвигом.

В 1831 г. И.Я. Васильевым было составлено несколько карт южного побережья полуострова Аляска^{455}.

В 1821 г. компанией была снаряжена «северная экспедиция» из Ново-Архангельска на двух судах: бригом «Головнин» командовал Василий Степанович Хромченко (впоследствии — известный кругосветный мореплаватель); на кутере «Баранов» начальником был «вольный мореход» Адольф Карлович Этолин (в 1840–1845 гг. занявший пост главного правителя колоний). Эта экспедиция оставила заметный след в изучении Аляски. Ее начальный этап проходил в Бристольском заливе, где, согласно инструкции, было сделано описание острова Гагемейстера и пролива того же названия между островом и Американским материком. Этолин описал залив Добрых Вестей. По окончании работы мореходы при продвижении на север независимо друг от друга (первым был Хромченко) открыли остров Нунивак в 60° с.ш., но не смогли полностью описать его. Они знали о существовании Нунивака из описания экспедиции Петра Корсаковского 1819 г. к устьям рек Нушагак и Кускоквим.

Между тем открытие Хромченко Нунивака было оспорено, поскольку за три дня до него на острове был поднят русский военно-морской флаг командиром мореходного бота А.П. Авиновым — участником кругосветной экспедиции под начальством М.Н. Васильева (1819–1822)[67]. Таким образом, в 1821 г. четыре судна одновременно проводили гидрографические работы в районе от Бристольского залива до залива Нортон. Этолин входил в реки Нушагак и Кускоквим. Хромченко затем продолжил начатое Куком описание залива Нортон, открыв западнее мыса Дарби глубокий залив, названный им «заливом Головнина» (залив Тачик).

Между тем кругосветная экспедиция под начальством М.Н. Васильева на «Открытии» и Г.С. Шишмарева на «Благонамеренном» в 1821 г. совершила повторную попытку пройти Северо-Западным проходом в Атлантический океан. В июле предыдущего года, начав путь из залива Коцебу, М.Н. Васильев на «Открытии» дошел до 71° 06' с. ш., т. е. на 22' севернее Кука. Шишмарев дошел до 69° 01' с.ш. После зимовки в Сан-Франциско корабли, пройдя в июле 1821 г. Берингов пролив, двинулись на северо-восток, но из-за льдов повернули обратно, добившись в продвижении на север меньшего успеха, чем в минувшем году^{456}.

Атлас экспедиции М.Н. Васильева и Шишмарева (так же как и описание их путешествия) не был издан^{457}. Карты экспедиции Хромченко и Этолина 1821 г. тоже не были опубликованы. Поэтому большой интерес имеет «Меркаторская карта, представляющая Ледовитое море, Берингов пролив и часть Восточного океана с берегами Чукотской земли и Северной Америки», в экспликации которой указано, что очертания американских берегов и островов исправлены по описаниям М.Н. Васильева 1820-го и 1821 гг. (от залива Коцебу до Ледяного мыса, а также южная часть острова Нунивак), Шишмарева (северный берег острова Св. Лаврентия), Ф.П. Врангеля 1821 г. (берег Северного Ледовитого океана от Колымы до Шелагского мыса), Хромченко и Этолина 1821 г. (залив Головнина, река Кускоквим, северо-восточная часть Нунивака, мысы Американского материка — Румянцева и Ванкувера — в районе Берингова моря)^{458}.[68] К важным картографическим работам экспедиции М.Н. Васильева и Шишмарева следует также отнести произведенную штурманом «Открытия» Михаилом Рыдалевым зимой 1820/21 г. первую точную русскую опись залива Сан-Франциско[69].

В 1826 г. в итоге огромной работы, проделанной гидрографом вице-адмиралом Г.А. Сарычевым, был издан «Атлас северной части Восточного океана», составленный с новейших карт. Атлас включал 26 карт и планов побережий Азии и Северной Америки. Кроме карт экспедиции Сарычева — Биллингса (1785–1792), в атлас вошли карты Коцебу, Головнина, Гагемейстера, М.Н. Васильева и др. Издание этой капитальной работы яснее показало те пробелы, которые еще имелись в картировании Северной Америки. Поэтому в июне 1829 г. Сарычев обратился в главное правление Российско-Американской компании с «отношением», требуя вменить в обязанность командирам компанейских судов, плавающих в водах Тихого океана, во время пребывания их судов «в заливах, портах и якорных местах при Алеутских и Курильских островах и при Американском береге лежащих, тем из них, которые не показаны в Атласе Восточного океана, делать описи как береговую, так и входов в оные, определять географическую широту и делать наблюдения всему тому, что может относиться к лоции»^{459}.

К началу 30-х годов XIX в. ведущую роль в картографических исследованиях Аляски наряду с И.Я. Васильевым играли морские офицеры Российско-Американской компании Тебеньков, Хромченко и Этолин, офицер корпуса штурманов Чернов, «вольный мореход» Андрей Ингстрем (уроженец Финляндии), лейтенант Д. Зарембо и др.

Начатые Куком (1778), продолженные Коцебу (1816), а затем М.Н. Васильевым и Шишмаревым (1820–1821) поиски Северо-Западного прохода оставались в поле зрения как русских, так и английских исследователей. В 1826 г. английский капитан Ф. Бичи на военном шлюпе «Блоссом» продолжил гидрографические работы. Он произвел подробную съемку от полуострова Болдуин в заливе Коцебу до Айси-Кейп и далее, приблизительно на 130 километров к северо-востоку до мыса Франклин. Отсюда продолжал гидрографические работы старший штурман Элсон, который открыл мыс Барроу. Таким образом, после этих открытий оставался не разведанным европейцами сравнительно небольшой отрезок территории — от мыса Барроу до устья реки Коппермайн. В 1837 г. агенты Компании Гудзонова залива П. Диз и Т. Симпсон прошли от дельты реки Макензи на запад до лагуны Элсон, завершив, таким образом, открытие материкового побережья моря Бофорта^{460}. Однако отсутствие информации у Российско-Американской компании относительно последнего похода привело к тому, что в 1838 г. она организовала экспедицию для «завершения» открытия Северо-Западного прохода. Отряд из 18 человек алеутов и креолов во главе с креолом, воспитанником корпуса штурманов прапорщиком Кашеваровым вышел на бриге «Полифем» из Ново-Архангельска в залив Коцебу. От мыса Лисберн обследование производилось на байдарках, в труднейших условиях. Экспедиция открыла заливы, получившие названия в честь видных деятелей компании — Прокофьева и Куприянова.

Первое развернутое географическое описание внутренних областей Русской Америки было сделано Загоскиным в его «Пешеходной описи части русских владений в Америке… в 1842, 1843 и 1844 гг.», которая была издана в Петербурге в 1847–1848 гг. При составлении книги он широко использовал карты, отчеты и рассказы своих предшественников, русских и креолов, первооткрывателей рек, впадающих в Берингово море. Материалами для составления его «Меркаторской генеральной карты части Российских владений в Америке» послужили русские и английские карты. Так, береговая линия Аляски была «положена» с оригинальных карт Дж. Франклина (1825–1826 гг.), П. Диза и Т. Симпсона (1837 г.), Ф. Бичи (1827 г.), описи Кука, а также со своей собственной описи, с карты и описи Хромченко (1822 г.), с оригинальной карты морехода Устюгова (1819 г.), с карты Литке (1828 г.) и др. Для показа внутренних территорий, кроме собственных описей, были использованы журнал и опись И.Я. Васильева, карты П. Колмакова и С. Лукина^{461}.

Высоким образцом гидрографической науки явился составленный Тебеньковым в Ново-Архангельске и изданный в 1852 г. «Атлас северо-западных берегов Америки»^{462}вместе с «Гидрографическими примечаниями к атласу». Он включает более 40 карт различных районов американского побережья и островов от Северного Ледовитого океана до Калифорнии, а также Алеутских, Курильских островов, Сахалина, Петропавловска-на-Камчатке и Аянского порта в Охотском море. На большинстве карт имеется пометка, что они «исправлены колониальными мореходами» в 1849–1850 гг. Этот атлас объединил в себе все гидрографические изыскания за первую половину XIX столетия.

В 1862 г. в Петербурге был издан еще один «Атлас Восточного океана», составленный Кашеваровым с описей колониальных мореходов 1844–1862 гг. Этот атлас включает карты побережья Японского, Охотского, Берингова морей и залива Аляски^{463}.

Подводя итог, можно сказать, что к 60-м годам XIX в. Российско-Американская компания располагала сведениями о разнообразных природных ресурсах, о речной и озерной сети Аляски, о морских путях, имела точные гидрографические карты и талантливые географические сочинения.

Русская Православная церковь на Аляске

Русские православные миссии на Аляске никогда не были многочисленными. Первая духовная миссия, отправленная в 1794 г. по настоянию Шелихова на Кадьяк, состояла из 10 человек во главе с валаамским иеромонахом Иоасафом (Болотовым)[70].

В 1823 г. по указу «святейшего Синода» была учреждена миссия на Уналашке и Алеутских островах. В 1824 г. на Уналашку прибыл 25-летний священник иркутской Благовещенской церкви Иоанн Евсеевич Попов-Вениаминов[71].

В 1840-х годах в колониях насчитывалось четыре церкви: в Ново-Архангельске, в Павловской гавани, на Уналашке и Атхе. Кроме того, в Ново-Архангельске была построена лютеранская церковь. На восьми островах были устроены часовни, где богослужение совершалось посылаемыми туда священниками. К этому времени в колониях находились четыре священника. Из ведомости о числе инородцев, присоединенных к православной церкви с 1841 по 1860 г., видно, что первые сведения из Нушагакской миссии (в Ново-Александровской крепости) о числе прихожан и «обращенных в веру» относятся к 1841 г., из Кенайской миссии — к 1845 г., из Квихпакской (в селении Икогмют) — к 1847 г.^{464} В 1860 г. в колониях было семь приходских церквей (две в Ново-Архангельске, по одной — на Кадьяке, Уналашке, Атхе, в Кенайской и Нушагакской миссиях) и две «приписных»[72]; насчитывалось 35 часовен, приписанных к церквам. Всего в колониях находились 11 священнослужителей (епископ и священники) и 16 церковнослужителей (дьячки, причетники, псаломщики)^{465}. Для совершения церковной службы привлекались прошедшие специальное обучение креолы.

При учреждении епархии Российско-Американская компания обязалась отпускать ежегодно около 25 тыс. рублей (ассигнациями) на содержание причтов четырех церквей. Кроме того, «святейший Синод» отпускал немногим более 3 тыс. рублей ежегодно на содержание Кенайской миссии[73].

Христианство в Русской Америке несло в себе две противоречивые тенденции: с одной стороны, целью было привлечь аборигенные народы в лоно церкви (а следовательно, и в подчинение Российско-Американской компании); с другой стороны — несомненна просветительная роль отдельных служителей культа, таких как Вениаминов (составитель грамматики алеутского языка, переводчик на алеутский язык отрывков из «Священного писания», автор фундаментального труда по истории и этнографии алеутов и тлинкитов). Этнографические заметки, написанные в мае 1799 г. епископом Иоасафом в ответ на запрос синода, несомненно, показывали не только его ум и наблюдательность, но и умение делать научные обобщения. «Хотя жители Кадьякские разумеют, — писал Иоасаф, — что все около их живущие народы произошли от них, но по сообразию их языка с аляскинцами и даже мест, противу Чукотского носу лежащих, а сих — с чукчами, догадываться можно, что они произошли из Азии через Чукотский мыс»^{466}. Таким образом, проблема первоначального открытия и заселения Америки со стороны Азии через Берингов пролив решалась в конце XVIII в. главой Аляскинской духовной миссии точно так же, как она решается наукой в наши дни.

Однако далеко не всегда миссионеров на Аляске можно было отнести к разряду людей просвещенных. Мало кто из них стремился изучить язык своих прихожан из числа аборигенов. «Спросили бы Вы отца Афонасия, — писал Гагемейстер в 1818 г., — какой проповедывал слово Божие? Что скажет он в ответ? Живучи на Кадьяке, просвещал ли многих чрез поучения свои? Не будучи обязан другими делами и заботою, выучился ли языку природных жителей кадьякских, с которыми прожил 20 лет с лишком?…»^{467} В 1860 г. Головин также отмечал, что «ни один из находящихся в колониях миссионеров не знает вовсе их (туземного. — С. Ф.) языка, следовательно, не может беседовать с ними, так что даже исповедь происходит с помощью толмачей, которые, если и знают туземное наречие, то плохо знакомы с русским языком, а часто и вовсе не могут передать некоторых выражений»^{468}. Костливцев с упреком писал: «Недостаточно носить монашеский клобук, чтобы быть хорошим проповедником, а тем более миссионером»; для этого, по его мнению, нужно призвание и достаточное образование. Костливцев считал, что «необходимо приготовлять священников из детей инородцев, как это сделано между алеутами»^{469}.

Трудности сообщения между островами и с отдаленными редутами также усугубляли тяжелое положение миссионеров, отправлявшихся в путь на компанейских судах, на байдарах или на небольших байдарках (по внутренним рекам), зимой на нартах, запряженных собаками. «Миссионеры, — писал Костливцев, — …вынуждены бывают… делать большие переходы пешком по горам, тундрам и лесам; проводники их, проходя эти волоки, носят на себе байдарки, съестные припасы и другие путевые вещи с большими затруднениями, терпят часто голод и холод, долгое время проводят под дождем, без всякого приюта и прикрываются лишь полотняными палатками. Устранить все эти неудобства, по безлюдности страны и суровости климата, невозможно»^{470}. Неделькович записал в дневнике свои впечатления о встрече в Михайловском редуте в мае 1863 г. с иеромонахом Илларионом, который на байдарках спустился в редут по Квихпаку (Юкону): «Он рассказал мне, какая опасная и скудная жизнь в болотистых тундрах, между дикарями, которые большею частию и до сих пор враждебны русским, несмотря, что многие из них обращены в христианство, но это только наружный обряд, чтоб через это извлечь выгоды… Этот несчастный монах за один год тамошней жизни, при его еще слабой комплекции, так исхудал и поседел от трудных путешествий по одиночкам во время ужасных северных морозов и пурги, при недостатках при этом в продовольствии и др. лишениях, что я его едва мог узнать»^{471}. В связи с необходимостью забираться в самые отдаленные глухие места Аляски миссионеры имели возможность ближе наблюдать быт и нравы аборигенного населения. Многие из них вели путевые записи, имеющие большую научную ценность для этнографов. К числу таких записей относится дневник иеромонаха Иллариона, посетившего в 1861 — 1868 гг. глубинные районы Западной Аляски^{472}.

Постоянные и длительные контакты русских с алеутами привели к тому, что все алеуты были крещены (чему, несомненно, способствовало развитие среди них грамотности). Между тем, по сведениям аляскинского епископа Петра (1860 г.), кадьякские «алеугы» (эскимосы), несмотря на длительность контактов с русскими, были обращены в православие значительно позже уналашкинских и атхинских алеутов. После алеутов в православие постепенно были обращены племена, жившие вблизи Нушагакского прихода (аглегмюты, угаленцы), а также кенайцы. О последних епископ Петр показал, что «они довольно кроткого характера, послушны и крестятся, когда их убедят, что это нужно, “но вообще равнодушны к религии»^{473}. Наиболее трудным для миссионеров оказалось обратить в православие колошей (тлинкитов), хотя для них в Ново-Архангельске была построена специальная «колошинская» церковь (которая была приписана к собору Св. Михаила). «Колоши почти никогда ее не посещают, а если и заходят иногда из любопытства, то посидят на корточках, покурят трубку и выйдут», — писал Головин. Он отмечал, что число «инородцев», вновь принявших христианство, с 1841 по 1860 г. постепенно уменьшалось, особенно среди тлинкитов, и всего в течение 20 лет номинально, было обращено в православие 4700 человек аборигенов. «Но цифра эта существует только на бумаге, ибо многие из кочующих инородцев, крестившись, может быть никогда уже и не показываются вблизи наших миссий и конечно вовсе не исполняют христианского долга, а дети их не крещены»^{474}.

Всего по ведомости 1860 г. в Русской Америке насчитывалось 12007 христиан, из них русских 784 (576 мужчин и 208 женщин), креолов 1676 (соответственно 853 и 823), алеутов — 4391, кускоквигмютов — 1395 и т.д.^{475}

До 1867 г. епископ Ново-Архангельский состоял в подчинении Камчатской епархии. Резиденция архиепископа Камчатского, Курильского и Алеутского Иннокентия находилась в Благовещенске Амурской области.

При продаже Россией Аляски США Русская Православная церковь, согласно договору, сохраняла за собой постройки и землю, на которых они располагались, и право продолжать свою деятельность на Аляске. С 1870 г. епархия стала называться Алеутской и Аляскинской, а с 1900 г. «Алеутской и Северо-Американской» (ибо в ее ведении оказались огромные территории, в том числе и Канада). Архиерейская кафедра первоначально находилась в Сан-Франциско, с 1905 г. — в Нью-Йорке. Ситка оставалась резиденцией епископа. Согласно отчету епископа Алеутского и Северо-Американского Тихона, составленному в Сан-Франциско 21 марта 1901 г., по его ходатайству «Американская миссия [была] принята Всероссийским миссионерским обществом под его покровительство, на что последовало в мае месяце [1900 г.] Высочайшее соизволение государя императора и государыни императрицы Марии Федоровны… Посему оно [общество]… в отчетном году прислало пособие 4 тыс. рублей»^{476}.

На Аляске при церковных приходах продолжали действовать русские школы. В 1876 г. такая школа была открыта на Уналашке. Священник Иннокентий Шаяшников и причетник Андрей Лодочников вместе с преподававшим английский язык молодым служащим «Аляскинской торговой компании» Н. Греем обучали 47 мальчиков и 27 девочек. В школе изучали русский язык, арифметику, чистописание, «закон Божий». В 1878 г. местными священниками и причетниками была открыта школа в Нушагаке (где обучались 10 мальчиков и 9 девочек, «кои, хотя и имеют прилежание к учению, но по незнанию русского языка с большим трудом усвояют грамматику»), а также школа на Кадьяке (где обучались 9 мальчиков и 7 девочек). Когда местные священник и причетник отлучались из Павловской гавани (Кадьяк), школьным делом ведал один из прихожан, Петр Репин, служивший некогда в Российско-Американской компании. С 1876 г. действовала школа на острове Св. Павла. «В этой школе, — отмечал Алеутский епископ Нестор, — обучаются преимущественно американскому языку все дети островитян начиная с 7-летнего возраста под руководством алеута Пантелеймона Буторина, получившего образование на средства “Аляскинской торговой компании”. Закон Божий и русский язык преподаются местным священником и причетником». В 1879 г. была открыта русская школа в селении Бельковском (там обучались 28 мальчиков и 20 девочек), в 1881 г. — в Квихпаке (11 мальчиков и 3 девочки). Во всех этих школах преимущественно обучались дети аборигенов. В Ситке действовали две школы: одна публичная американская (была открыта в 1879 г.), другая частная русская при доме священника (с 1880 г.). В публичной английской обучались 30 учащихся обоего пола чтению на английском языке, чистописанию, арифметике и географии (девочки дополнительно рукоделию). В частной школе учились читать и писать по-русски и «по-американски», арифметике, географии, закону Божьему. Последний предмет преподавал священник, остальные — псаломщик Андрей Кашеваров^{477}. Объезжавший из Сан-Франциско в 1892 г. свою епархию епископ Алеутский и Аляскинский Николай отмечал, что в школо на Уналашке «дети читают по-русски очень плохо; по-славянски и по-алеутски несколько лучше; по-английски же совсем ничего не знают, хотя правительство США требует знания английского языка». В церковной школе на Кадьяке дети после обязательного посещения английской публичной школы ежедневно два часа обучались в русской церковной школе. Однако «по-русски читают плохо; поют несколько лучше, но вместе с тем и довольно странно: поют херувимскую “на разорение Москвы”, а простых гласов не знают… Молитвы знают, но без осмысления оных»^{478}.

Деятельность русских миссионеров в области школьного образования вызывала возражения властей США. «К чему, — говорят они, — на этих островах (Алеутских) еще “острова” (наши школы)? Ведь это государство в государстве! Считая свою школу за средство американизации, они и нашу считают проводниками русификации, тем более, что преподавание у нас ведется на русском языке, а английский редко где изучается», — писал в 1900 г. Алеутский и Северо-Американский епископ Тихон^{479}.

Таким образом, незначительные по величине очаги русской культуры продолжали действовать на Аляске после перехода ее во владение США. Именно этим можно объяснить живучесть русских культурных традиций на Аляске, в частности русского языка.

Русские на Аляске после ее продажи США

Согласно ст. III Договора об уступке Российских Северо-Американских колоний, «жители уступленной территории могут по своему желанию возвратиться в Россию в трехгодичный срок, сохраняя свою национальность». При этом лица, пожелавшие остаться на Аляске, «должны быть допущены к пользованию всеми правами, преимуществами и льготами, предоставленными гражданам Соединенных Штатов, и им должны быть оказываемы помощь и покровительство в полном пользовании свободою, правом собственности и исповедании своей веры». Этого права, однако, были лишены «дикие туземные племена». «Дикие же племена, — отмечалось в договоре, — будут подчинены законам и правилам, которые от времени до времени могут быть постановляемы Соединенными Штатами в отношении к туземным племенам этой территории»^{480}.

Такая оговорка поставила в тяжелые условия аборигенное население и в весьма двусмысленное положение креолов, которые фактически приравнены были американскими властями к «диким» жителям Аляски^{481}.

По сообщению Костливцева, в 1860 г. в Русской Америке насчитывалось 784 человека русских, имеющих право покинуть колонии (из них 576 русских и 208 «состоящих за ними в замужестве колониальных уроженок»)^{482}. В 1867 г. на Аляске находились 812 русских граждан, имевших право вернуться в Россию согласно контрактам, заключенным с ними Российско-Американской компанией. Какое число русских в действительности находилось в рассеянных по огромной стране поселениях, точно установить трудно. По данным американского историка К. Халли, к 1867 г. на Аляске насчитывалось: русских — 500 человек, креолов — 1500 человек, американцев и иностранцев — около 300, «туземцев» — от 24 000 до 29 000.

При этом население Ситки (Ново-Архангельска) состояло приблизительно из 350 «белых», 425 креолов и некоторого количества «туземцев». На Уналашке было 25 «белых», 125 креолов и некоторое количество алеутов. Остальная часть «белого» и креольского населения была рассеяна в 15 и более русских постах по всей Аляске.

По сведениям К. Халли, в декабре 1867 г. на судне «Царица» в Россию выбыли 168 русских, месяцем позже на судне «Аян» в Сибирь были отправлены 69 солдат Ново-Архангельского гарнизона, в 1868 г. более 300 колонистов покинули Ново-Архангельск на «Крылатой стреле». Таким образом, в течение декабря 1867-го и в 1868 г. с Аляски в Россию только на компанейских судах были вывезены 537 человек^{483}.

Согласно данным другого американского исследователя — К.А. Мэннинга, в 1870 г. на Аляске все еще находилось 483 русских, а также насчитывалось 1421 человек креолов и 26843 человека аборигенов^{484}.

Американские «цензы» — переписи населения, которые проводятся в США регулярно каждые 10 лет, исходят из расовых, а не национальных категорий. Поэтому по цензам невозможно определить численность русского населения. В 1880 г. американцами была предпринята попытка произвести на Аляске перепись населения, которая, однако, осталась незаконченной. Тем не менее, поданным этой официальной переписи, население Аляски достигало 33426 человек, а именно: «белых» — 430 человек; креолов — 1756; эскимосов — 17 517; алеутов — 2145; атапасков — 3927; тлинкитов — 6136 человек^{485}.

Автора настоящей работы интересовало отношение русского населения Аляски к событиям 1867 г. В ответ на запрос, посланный в Сан-Франциско, был получен ответ от суперинтенданта Службы Национального парка Глесьер-Бей в Джуно Р. Хоува. В этом документе приводятся весьма ценные свидетельства непосредственных участников акта передачи русских владений американским представителям.

Сержант 9-го пехотного полка Эдвин, который командовал подразделением солдат при подъеме в Ситхе американского флага, писал: «Русские в Ситхе все до одного ведут себя так, как будто присутствуют на похоронах царя. Те немногие из них, кто не занят упаковкой своего имущества, — ведь все они готовятся к отъезду в Россию… бродят по улицам в подавленном настроении».

Уполномоченный правительства США генерал Руссо 5 декабря 1867 г. доносил: «В Ситхе население спокойно и подчиняется всем распоряжениям. Русских на острове около 500. Наши люди хорошо к ним относятся, и большинство русских желает стать гражданами США. Многие из них уже сделали выбор и решили остаться». Хоув отмечает, что это сообщение истине не соответствовало. Русские покидали Аляску.

Русские не пожелали остаться в Ситхе по двум причинам: во-первых, в силу своего патриотизма и нежелания изменять образ жизни, который они вели, состоя на службе Российско-Американской компании, и, во-вторых, потому, что им не по душе было нашествие «спекулянтов, торгашей, прощелыг (loafers), кабатчиков, проституток, шулеров и прочих пришельцев, жаждущих осесть на новом месте». Со слов налогового инспектора Доджа отмечается, что «американские солдаты вели себя весьма бесцеремонно и самовольно занимали дома русских жителей и оскорбляли русских женщин»^{486}.

Г. Шевиньи приводит аналогичные свидетельства и указывает, что в 1877 г. Ситха стала «тенью» того города, который стоял на этом месте 10 лет назад, причем осталось в нем только 5 русских семейств^{487}.

Когда в 1892 г. свою Алеутскую и Аляскинскую епархию объезжал епископ Николай, впечатления его были тягостны. Русских людей осталось немного, преимущественно это были священники и псаломщики. Тем не менее епископ Николай везде находил следы русского влияния. Даже дома на Уналашке продолжали строить в «компанейском» стиле; и епископа Николая встречали колокольным звоном, а в Михайловском редуте даже салютовали из старых русских пушек^{488}.

Влияние русской культуры отмечалось еще в 50-х годах нашего столетия. Весьма в этом отношении показательно свидетельство сотрудницы Музея истории Аляски X. Шенитц, которая на IV конференции Американской ассоциации содействия прогрессу, состоявшейся в Джуно в 1953 г., отмечала, что «элементы русской культуры, занесенные русскими земледельцами (а люди эти в большинстве своем покинули Аляску почти сто лет назад), сохранились с удивительной полнотой у туземного населения, и особенно у алеутов, а также у эскимосов, живущих на берегах Бристольского залива. Кроме множества слов явно русского происхождения и приверженности к православному ритуалу, отмечаются и некоторые параллели в местной и русской крестьянской культуре». Среди таких параллелей Шенитц указывает на использование аборигенами коромысел для переноски ведер, сохранение обряда посиделок, игру на гармони и т.д.^{489}

Американские археологи и этноисторики Дж. У. Ван Стоун и У. X. Освальт также отмечают, что у эскимосов Юго-Западной Аляски в наши дни проявляются элементы русского культурного наследия: язык, несомненно, содержит много слов русского происхождения, и многие эскимосы, даже младшего поколения, носят русские имена. Православная церковь все еще оказывает большое влияние на образ жизни этого народа, и в некоторых местах служба ведется на русском языке. Распространены бани, топящиеся по-черному. Но наиболее существенным, как отмечают американские исследователи, признаком русского влияния «является та гордость русским наследием, которая находит свое выражение в языке эскимосов Кускоквима. У них существуют особые термины для обозначения людей, не сходных с ними в расовом и культурном отношениях. Так, обычный белый человек, американец, обозначается ими как «гуссук», тогда как белый русский человек называется «гуссук-пиак» («истинно белый»)^{490}.

Таким образом, несмотря на то, что сложный узел этнических проблем, складывавшихся в течение 126 лет, был «разрублен» в 1867 г. актом продажи Россией русских территорий в Америке, русское влияние оказалось столь сильным, что отголоски его наблюдаются на Аляске даже в наши дни.

ГИМ — Государственный Исторический Музей

АВПР — Архив внешней политики России

ГИМ, ОПИ — Государственный исторический музей. Отдел письменных источников

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом)

РНБ — Российская национальная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина

РГА ВМФ — Российский государственный архив военно­морского флота

РГАДА — Российский государственный архив древних актов

РГБ — Российская государственная библиотека

РГО — Русское географическое общество

СПб ИИ РАН — Санкт-Петербургский институт истории Российской Академии наук

СПФАРАН — Санкт-Петербургский филиал Архива Российской Академии наук

ЦГИА — Центральный государственный исторический архив