Русская деревня. Быт и нравы

О правилах жизни

Выжить, продолжить свой род, прожить век достойно — в одиночку было невозможно. Стремясь заработать на жизнь себе и своей семье, люди боролись не друг с другом и не с природой, суровой и капризной, а со своей судьбой. Только вместе, всей деревней они могли решить свою важнейшую проблему — иметь кусок хлеба каждый день. Мало было физического труда, нужно было еще и определенное общее духовное устремление.

Мне кажется, что каждая небольшая деревенька, сельцо, большой или малый город имели свою уникальную духовную пневмосферу. Атмосфера такого рода была традиционна, во многих местах остатки ее ощущаются и поныне. Человек, создавая среду своего обитания, создавал вокруг каждого населенного пункта своеобразное духовное поле. Для крестьянской России 20-х годов, а кое-где и в 40-е годы в духовной атмосфере этих небольших населенных пунктов были свои общие черты. Радость и огорчение людей проявлялись открыто, ярко, страстно. Сдержанность даже порицалась, почиталась за бесчувственность («эко, каменный какой»). Напор молодой жизнерадостности, о котором с тоской вспоминают нынешние старики (именуя наше время серым), был очень велик.

«Жизнь до войны была веселая. Уедешь пахать или боронить в поле. В поле едешь очень рано, песни петь не хочется, а с поля не считаешь, что устал, начинаешь песни. Как сядешь на верховую и до самого вечера, не останавливаясь, пели песни. Как-то на душе все было хорошо. Придет сенокос — то же самое. Все мужики и бабы на сенокосе! И тоже смех да радость. И вроде не видаючи день пройдет. Потом подходит страда. Жали серпом. В поле, конечно, только смотрели друг на друга, чтобы никто не опередил. Жали помногу, серпом выжинали по 30 соток на человека. А если вязать, за жаткой надо было навязать 300–350 снопов. И все их поставить суслоном или бабками. А домой тоже — с места тронешься, когда солнце сядет на место. И все это было с таким весельем и песнями. Или сядешь поужинать или пообедать, так не было никаких крупных разговоров, только смех, и все были какие-то жизнерадостные», — вспоминает К. А. Головешкина (1920).

Всякое крупное событие в жизни воспринималось очень эмоционально, дар удивления возводил в ранг чуда происшествия, по нашим нынешним меркам — незначительные, «мелкие» и нелюбопытные. А между тем именно такая внимательность ко всякой жизненной мелочи культивировала любовное отношение ко всему происходящему вокруг тебя, личной судьбе. «Выезжать в поле было великой радостью. Это утро считалось праздником» (А. И. Головнина, 1910).

Можно сказать и так, что неразвитость индивидуального сознания позволяла индивидуализироваться только деревенскому коллективу.

«Раньше мы жили плохо, материально-то. Ой, а сосед с соседкой встретятся — наговориться не могут. Жили бедно, но гораздо веселее и дружно раньше жили. Все вместе работали, кто чего скажет — смеемся до слез, никогда никаких ссор не было. А как жить стали богаче, стали завидовать друг дружке. Народ раньше-то лучше был» (М. В. Жданова, 1906).

Основным источником радости и огорчений в жизни был труд в своем хозяйстве. «Рабочий человек раньше был не богат, но у каждого была земля, и он был доволен» (А. И. Головнина, 1910).

Не будем идеализировать — люди в деревне были очень разные: и добрые, и злые, и жадные, завистливые и щедрые, лодыри и великие трудолюбы. Но ориентир был именно на людей с лучшими человеческими качествами, к которым тянулись и другие. Нравственный микроклимат определялся тем, кого ставили в пример, кого ценили и уважали все.

«Люди по характеру были доброжелательны и трудолюбивы. Образцом для деревни был обычно дом, где все работали, работали весело, много, где в доме были шутки, смех, где весело отмечали сельские праздники. Эта семья обычно была не богаче других, не наряднее одевалась, не лучше других кушала. Но из этого дома почти всегда слышалась песня, вечерами игры на гармошке или балалайке, двери этого дома были всегда раскрыты для всех. Около забора у этого любимого дома росла большая черемуха. Когда поспевали ягоды, хозяин этого дома ставил лестницы на черемуху, и мы, ребятишки всей деревни, с удовольствием ели ягоды. Они были крупнее, чем на других черемухах. Хозяин просто ежегодно удобрял дерево навозом, и, кроме того, доброта и улыбка делали ягоды еще вкуснее. Потом он за свое добро жестоко расплатился в годы раскулачивания» (А. А. Ваньшин, 1917).

Главное богатство крестьянина — не деньги, а хлеб и скот. Экономность, бережливость нередко у стариков превращались в скопидомство, стремление беречь деньги «на черный день». К. Н. Шаромов (1917) рассказывает: «Дед-то у нас скупой больно был. Денег даже на одёжу дочери не давал, все говорил, денег нет. А кто знал, что он копил. В лавке он работал, потом умер и ничего не сказал, что деньги где прячет. А потом ведь их случайно нашли, а реформа-то уже прошла, они и обесценились. Куча ведь целая! Ну чё, куда девать-то их? Мы и решили ими стены оклеивать, а керенки-то большие были. Два раза избу оклеили! Столько их много было! Заместо обоев».

Деньги сами по себе для крестьянина мало что значили. В созданном за многие столетия жизненном укладе ценилась красота человеческих взаимоотношений, умение хорошо жить — искусство жизни — правильных взаимоотношений со всем окружающим миром.

Вот как бесхитростно рассказывает об этом М. С. Семенихина (1909): «Земля, лес и вода кормили нас, и относились к ним как к кормилице. Мы, дети, видели, как берегли лес, как ухаживали за землей, и старались делать так же. Мы с детства видели, что и соседи поступают так же. Конечно, были и ленивые, неживые, как их называли, страни. Но их осуждали все. А ставили в пример людей работящих, честных, верующих, добрых. Через дом от нас жила семья Пеньковых. Алексей Иванович и Прасковья Алексеевна были очень рассудливые, умные люди, никого не огорчали за свою жизнь, и сын был у них такой же. Он, наверное, и кошку-то никогда не обидел. И все дети выросли тоже порядочными людьми. У таких работящих людей и в доме был порядок и зажиток».

«Проще мы промеж себя жили», — заметил в беседе другой старожил. Но эта простота отношений была выстраданной, выработанной столетиями, опиралась на огромный кодекс неписаных законов и нравственно-этических норм. Родители-старики на Вятке, например, в случае раздела доживали свой век с младшим сыном.

Родственные отношения невероятно ценились и были огромной силой. Очень важным было не только кровное родство. Крестные отец и мать влияли на всю жизнь человека, кумовья, сваты ответственно несли по жизни ношу нежданно свалившегося родства.

«На сходах все здоровались друг с другом за руку, называя по имени и отчеству. Деревня была — дюжина дворов. Все были хорошими соседями. Люди знали всех своих родственников до седьмого колена. А сейчас и родственников-то как таковых не стало. Ты — мне, я — тебе. Раньше дети родителей допаивали и докармливали до смерти, а теперь это умерло. В отношениях между родителями и детьми все наоборот стало. Равнодушными становятся люди».

И сломали эту поэтическую патриархальность не только коллективизация, индустриализация, но и великая война, переломившая окончательно хребет русской деревни. Вот что думает об этом старый солдат А. А. Распопов (1907): «После войны чрезмерно стало развиваться пьянство. Бранные слова стали употреблять не только взрослые, но и подростки, даже маленькие дети. Изменился характер людей. Меньше доверия, больше лжи. Вежливость стала редкой. Красота человеческих отношений стала пропадать. Особо хочется отметить невероятно растущую грубость в отношениях.

За свою долгую жизнь я понял, что русский человек обладает невероятной приспособляемостью к суровым условиям жизни, феноменальной выносливостью. На фронте, в тяжелых боях подолгу голодали. Но 70–80 километров голодный солдат шел, утопая в грязи по болоту, днем и ночью. Нельзя было чиркнуть спичку, чтобы зажечь костер. Питались обгоревшей как уголь картошкой, которую находили в сгоревших деревнях, находили падшую лошадь… И солдат шел, голодный, промокший до костей, усталый до изнеможения. И в таком состоянии принимал бой. Нет на свете терпеливее русского солдата! Знаю много других солдат: немцев, австрийцев, итальянцев, которые являются слишком нежными. И еще главное — это вера. Русский человек верит во все, что ему говорят выше расположенные начальники. И если сказали — это правда, он будет бороться до конца, так как это правда в действительности, может быть, была ложь. Русский человек может терпеть обман и верить во все ему сказанное не только день, месяц, но и десятилетия». Пора нам понять: Великую Отечественную войну выиграл крестьянин, сумевший перенести неимоверные тяготы. Ведь основой всей крестьянской жизни, смыслом ее был повседневный тяжкий упорный труд.

«С самого раннего детства нас приучали к труду дома и в поле. Старшие нянчили младших, кто поменьше — оставались летом дома. Пололи и поливали грядки, таскали воду с речки, окучивали, мыли полы, готовили еду, собирали и провожали скот в поле» — такого рода рассказы обычны. Но труд не был мукой, тоскливой обязанностью или унизительной необходимостью, он просто был неотъемлемой составной частью ежедневного ритуала. Ритуализирована была вся жизнь крестьянина — с утреннего петушиного крика до сумерничанья в потемках вечером. «Раньше люди и работали хорошо, и отдыхали неплохо. Жили в горести.

Соблюдали свои правила, так сказать, поведения в жизни» (Н. Е. Солодов, 1913).

Правила эти предусматривали едва ли не все в жизни крестьянина, так что ему оставалось только следовать им. Любое отступление от такого рода неписаных правил жестоко каралось самой жизнью — такое мнение было широко распространено. Поэтому честным надо быть в первую очередь не перед другими, а перед собой…

В восприятии крестьян многое выглядело наивно, лубочно. Но свои нравственные правила поведения многие блюли свято. «Дед у нас в 1942 году умер от голоду, сам хлеб не ел— ребятишкам оставлял». Или вот такой случай: «У меня дед в 1943 году с голоду умер, охраняя колхозные склады с зерном. Горсточки не взял». И несть числа таким рассказам.

Посты и мясоеды

Как сутки делились на день и ночь, так крестьянский год делился на посты и мясоеды. У каждого поста или мясоеда была своя изюминка. Да и в каждой деревне, пожалуй, была свойственная только ей особенность в пище, строго ориентированная на климат, природу, человека.

Крестьянская культура питания. Вопрос не менее сложный, чем духовная культура, но еще менее изученный. Казалось, что в отношении крестьян к пище все проще пареной репы — что было, то и ели, ориентируясь на время года и систему постов. Но, расспрашивая людей о питании даже в 20—30-е годы, я был поражен разноголосицей, противоречиями, отсутствием видимого единообразия. «Да и была ли какая-то одна строго определенная система питания?» — невольно закрался вопрос. Но затем я заметил, что при всем разнобое в питании, зависевшем от благосостояния, природных условий, земель, вод, лесов, все-таки какие-то единые подходы в отношении крестьян к пище существовали.

Система постов и мясоедов соблюдалась неукоснительно. Даже внутри недели (по дням) питание различалось. Вот что рассказывает Мария Михайловна Булдакова (1919): «Питание в деревне было строго распределено по постам и мясоедам, кроме того, соблюдались постные дни в течение недели — понедельник, среда, пятница. Пищу готовили сразу на весь день. Воду не пили, потому что постоянно на столе стоял большой кувшин с квасом. Ели все из общей чашки. Квас варили из солода в бочках и держали в погребе. На праздники делали черное пиво, непьяное, без сахара. А если положить сахар, то получалось пьяное пиво, которое готовили на свадьбы. Заготовляли растительное масло из льняного семени. Из гороха варили гороховицу, из гороховой муки пекли блины, делали гороховый кисель. Из овса делали толокно и ели его во время поста с квасом. Из овсяной муки пекли блины, делали всякие крупы. Сушили на всю зиму грибы, из сухой рыбы варили щи. Картофель и овощи были весь год. Сахару ели мало, давали только вприкуску по кусочку. Солили огурцы и капусту в бочках. В мясоед ели все, что было, но мясное ели не каждый день; лучшее припасали на летние работы, когда труд тяжелее. Я считаю посты и режимы очень правильными, так как не припомню, чтобы у нас в деревне кто-нибудь жаловался на желудок». Кстати, по профессии М. М. Булдакова — фельдшер.

Ей вторит Семен Яковлевич Чарушников (1917), отметивший, кстати, что праздничный чай после бани в субботу в 20-е годы уже широко вошел в обиход: «Весь год в питании разделяли на посты и мясоеды. В посты (говенья) питались только постной пищей: варили из крупы щи, кашу; из репы — репницу, из лука — луковицу, гороховицу из гороха, квас с хреном, грибовницу летом, картофельницу, льняное масло с картошкой, рыбу, заваривали капусту. Мясоедом питались мясной пищей: варили суп, варили картошку с мясом, молоко, творожное молоко (грудки) со сметаной. Вся семья ела из одной чашки деревянными ложками. Вилок не было. Перед обедом всегда мыли руки, крестились перед иконами. Детям не давали бегать с куском. По субботам топили баню. Бани были черные. После бани обязательно ставили самовар и пили чай с сахаром и калачами».

Почти все продукты для питания крестьяне производили сами. Что растили — то и ели! И посмотрите — насколько все это было многообразно!

«Семья наша из 14 человек состояла. Обрабатывали всю землю своей семьей. Земли было на каждую душу по 3 десятины. Питались продуктами своего труда: мясо, молоко, рыба, картошка, овощи, хлеб. Все было свое! Покупали только сахар, чай, конфеты. Крупы сами делали: именно — пшеничная, горох, овес, рожь. Делали солод, варили самогон. Относились к хлебу благородно, вся жизнь была на хлебе и скоте. Каждый колосок подбирали. Вся экономика была хлеб да скот» (И. П. Шмелев, 1911).

Бережливость была в крови, ведь все выращено тяжким трудом, обильно полито потом. Вот две маленькие реплики о хлебе: «Трудились от всей души. Хлебец берегли будь здоров! Ведь Илья-пророк даже с лошади за горошиной слезал»; «К хлебу относились по-божественному, не плевое отношение было к хлебу — не выкидывали ни кусочка. Основная еда наша была хлеб с молоком, его пекли в воскресенье на всю неделю».

Обеденная трапеза в многолюдных семьях была ежедневным ритуалом, причем хлеб был главным компонентом питания. Вот как Г. А. Сычев, родом из маленькой северной вятской деревни Николинцы, рассказывает об этом: «Дорог хлеб, когда душа человека вся без остатка вложена в него. Мясные блюда ели только по праздникам. То же и с сахаром, а приобрести белую муку никто и не думал. В будни основной пищей была картофельница. Это сваренная в мундире картошка, очищенная и истолченная. Затем залитая крутым кипятком, посоленная и поставленная в русскую печь. Перед подачей на стол приправляют луком, молоком, можно заправить сметаной, маслом. Масло шло на уплату налога государству, для себя почти ничего не оставалось. На зиму на семью из шести человек заготавливалось: грибов соленых 6–7 ведер, столько же заваренной капусты, 4–6 тонн картофеля и немного лука. Солили все в кадушках и бочках. В урожайный год набирали брусники. К весне из всей этой заготовки — оставалась одна картошка. При такой постной пище, без жиров и мяса, хлеба ели много. Ничего не стоило мужику за столом с картофельницей съесть килограмм хлеба за обед. К праздникам варили в корчагах пиво, приправленное хмелем. Это черный, густой напиток с коричневой пеной, которому нет равных по питательности и вкусу. Огурцы, ягоды, помидоры не выращивали. Мода на содержание свиней только еще начала появляться. Главное было — хлеба досыта наестись. Остальная пища — это так, второстепенное. Хлеб был чуть ли не святым. Бережливость к хлебу была аскетическая. Например, когда семья сидела за столом, и руки так и сновали в большую деревянную чашку с картофельницей, и все торопливо набивая рты хлебом, жадно жуя увлажненный хлеб, зорко следили за тем, чтобы, боже упаси, хоть самая маленькая крошечка хлеба не упала на стол. Если отец семейства заметит такое варварство за кем-нибудь из детей-малолеток, он молча бил по лбу своей большой тяжелой ложкой. Но слез не было, не до этого было.

У детей от употребления большого количества хлеба, картошки, капусты, грибов животы были вздутыми, натянутыми, с посиневшими пупками. До семи лет дети не имели штанов, их заменяла длинная холщовая рубаха, и только зимой одевались в штаны, валенки или лапти. Все лето дети, да в большинстве и взрослые, ходили босиком. Болели мало. Если случалось заболеть, болезнь переносили спокойно. Никаких лекарств не имели, врачей не звали, морозов не боялись. Зимой к соседу многие бежали по деревне раздетые, босиком, радуясь своей лихости. Если же простуда иногда брала за горло, садили ребенка в русскую печь на смоченную ржаную солому, закрывая печь заслоном. Вместе с обильным потом выходила простуда, после чего было легко и весело».

Хлеб же был и главным мерилом достатка в жизни крестьян. А в 30-е годы заработать его все стремились как можно больше. В Средней и Северной России под хлебом понимали только ржаной хлеб. Пшеничный считался лакомством, как бы вроде даже и баловством.

«Белый хлеб раньше как бы деликатес считался. Отец пришел с германской войны в 1918 году, привез каравай белого хлеба. Помню его, как сейчас, лежал на столе. А я у отца сидел на правом колене, сестренка — на левом колене, держали мы по ломтю белого хлеба» (Н. Е. Солодов, 1913).

И мой отец, возвращаясь в 1943 году с фронта после тяжелого ранения, вез в родную деревню Решетниково матери в подарок каравай белого хлеба.

Пожалуй, отличительной чертой крестьянского рациона было огромное преобладание растительной пищи над животной. При незначительности сладостей в питании вкус у людей был изощреннее, вкусовое восприятие тоньше. Мед или сахар с праздничным чаем доставляли неслыханное наслаждение. Это был вкусовой взрыв! Овощи, грибы готовились очень разнообразно в соответствии со временем года, определенные блюда привязывались к религиозным праздникам. Очень хорошо помнит это М. С. Семенихина (1909): «Пожалуй, до тридцатых годов, до колхозов, семьи жили по старым обычаям. Это и были годы моей юности. Жизнь шла размеренно, по строго заведенному порядку. Будни сменялись праздниками. И это делало жизнь разной. В будни, постом, делали всю необходимую работу. По постам ели грибовницу, картофель, гороховый кисель, кисель — с постным маслом, льняным, постные щи с воблой, жареную морковь, свеклу, репу, настоянные в воде, луковицу (сваренный лук в квасе), уху из рыбы, картофель, жаренный с треской, толокно с квасом; запарную крупу со сладкой водой, ячменную кашу, соленую капусту, соленые грибы с блинами, пироги рыбные, морковные, свекольные, пареную тыкву и другие овощи. А в Великий пост из пищи исключалась даже рыба. Фруктов в нашей пище никогда не было. Мы о них не имели понятия. Чай пили после бани в субботу, в воскресенье, после обедни, или в том случае, если в доме гости. В остальные дни вся семья пила квас. Молоко, яйца, масло, мясо ели только мясоедом. Мясо было свое. Хранилось мясо. Специально для мясоедов копилось масло, яйца. И хоть хлеба у нас хватало на год (зерно мы не продавали), но кое-что приходилось кормить скоту — молоть посыпку. К хлебу относились всегда очень бережно. Никогда не кормили скот печеным хлебом. И даже так. Если вот за ужином не доешь кусок хлеба, то тебе его дадут есть утром, за завтраком. Так вот нас приучали доедать кусок хлеба обязательно. По постам я любила запарную крупу со сладкой водой, может быть, потому, что сладким нас вообще не баловали. Конфеты покупали к Рождеству, Пасхе. А тут была сладкой вода. Готовили запарную воду так. Овес запаривали кипятком, складывали в корчаги, парили в печи два дня подряд, подливали кипяток.

Затем сушили, потом мололи на мельнице, предварительно одернув на одергуше. И вот готовую крупу заливали сладкой водой. Иногда водой с медом. Крупа разбухала, воды добавляли… Нам это казалось очень вкусным!»

Умеренность, крестьянский аскетизм, самоограничение в пище были порой невероятными. Это шло, конечно, от бедности, вечного страха перед голодом, врожденной привычки к самоограничению, сведению к минимуму всех своих потребностей.

«Годы юности моей были очень тяжелыми. Со дня рождения и до 1926 года, когда я стал работать уже учителем, я не едал чистого хлеба. Мать пекла хлеб из муки вместе с отрубями. Не знал и не едал мяса. Мать покупала только субпродукты (внутренности, ноги). Совершенно не знал, что такое колбаса, сливочное масло, кондитерские изделия. Сахар нам мать давала только по воскресеньям по одному маленькому кусочку к чаю. Хлеб невероятно ценили и берегли. Мельчайшие крошки съедали. Один знакомый нам крестьянин весной пришел к нам переночевать. Он отправлялся на молебствие на реку Великую. С собой в мешке он взял 4 каравая черного хлеба, горсть сушеной репы, 7 луковиц и два яйца, запеченные в хлеб, чтобы они не разбились, спичечный коробок соли. Через неделю, на обратном пути, он к нам опять явился переночевать. У него осталось: горбушка черного хлеба и половина яйца. Яйца он ел так: отрезанный ломтик яйца клал на ломоть хлеба и передвигал, когда ел хлеб. Несъеденную часть яйца перекладывал на другой ломоть хлеба. Это было в 1913 году» (А. Я. Распопов, 1907).

Очень многие рассказчики отмечают, что сегодня вкус многих продуктов не такой, как раньше. «Раньше хлеб был душистым, пах ароматом поля. Не тот вкус и в овощах, и в молоке». Видимо, это связано с химизацией сельского хозяйства, изменениями в процессе выращивания и уборки. Да и аппетит у людей, занятых весь день посильным физическим трудом на свежем воздухе, был отличный. «Сейчас так не едят, как раньше, едрено раньше ели». Многие рассказчики резко критикуют в целом все нынешние продукты питания. «Деревни, где я родилась, давно уже нет, все посносили. К земле и к людям относились при царе-батюшке хорошо. В реки навоз не сваливали и отраву на поля не сыпали, землю-матушку не портили. Рыбы в реках было много. Всю работу делали по числам, когда какой праздник Божий бывает. Так это повелось с испокон веков. В нашей губернии жили плохо только лодыри. Их в каждой деревне было по одной семье, а то и больше. А все почему? К земле они относились худо, отдавали исполу другим. Ну то есть труженик возьмет землю, посадит, вырастит урожай и половину лодырю отдает. В рот кладет ему хлебушек не заработанный. Старики всему учили, зря ничего не пропадало. Хлеб убирали до зернышка. Если за столом крошка хлеба упадет, то ее подымут и перекрестятся, чтобы Бог не наказал. Питались по-разному, как поработаешь, так и поешь. В городе, помню, в магазинах всякая рыба была. Приказчик приглашал и предлагал, чего купить хочешь. А сейчас зайдешь в магазин — продавец ждет, скоро ли уйдешь. Да и купить нечего, один силос в банках натыкан, а пакетики суповые — срамота прямо! Кто-то же придумал их. Раньше курицу сварят в печи русской или хлеб испекут, так на всю деревню запах и аппетит был. А сейчас сваришь из курицы бройлеровский суп, так и есть не хочется. Если тебе не нравится — не пищи! Вас теперь вместо молока водой поят, раньше обрат был лучше. Таким молоком поросят поили. У меня кот вашу колбасу не ест с этими добавками. Да она и колбасой-то не пахнет. Гибридами да пестицидами не только поля загадили, но и продукты все. Раньше и не слыхали такого. Вы бы спрашивали и вопросы задавали тому, кто это выдумал такое земледелие» (Е. Я. Мерзлякова, 1905).

Хозяйство многих крестьян и в 30-е годы продолжало оставаться натуральным, кормились теперь с приусадебного участка. Рост налогов в 30—40-е годы лишил многих крестьян возможности покупать что-то, кроме соли и сахара, снизилось потребление крестьянами своих продуктов.

«А что раньше ели? Больно плохо ели. Скотины держали много всякой, а все чего-то не хватало. Вот вроде накопишь масла, яиц, молока, а нет… Не больно мама с тятей есть разрешали. Половину раньше государству отдавали, а остальное на базар продавать ездили, на хлеб и сахар меняли. Зато уж праздники как любили! Все на столе было, и стряпня разная, творог и сыр, и масло, и мясо. И все свое, все свеженькое. А после праздников опять перебивались. Денег было мало. Вот помню случай один. Дала мне мама денег и говорит, чтобы я купила сахару в магазине. Стало быть, я и пошла. Еще ведь мала, больно мала была, ума не было. А в магазин тем временем конфеты привезли, карамель какую-то. Ну вот, значит, и на все деньги я этой карамели и накупила. Думала, похвалят дома. А чего было? Ужас! Как она меня ругала да била. А я ведь что, маленькая, забилась под кровать да и сижу, реву. А все равно конфету хочется. Вот я и кричу, из-под кровати: “Дай конфету, да дай конфету!” Она мне и бросила одну, как собачонке, а остальные все в сундук» (А. Ф. Санникова, 1923).

Впрочем, во многих местах и до революции рацион крестьян был очень скудным. Вспоминает А. Г. Вандышева (1907): «Если говенье, ничего жирного и молочного не ели. Ели каши и супы из крупы. Делали отварушки — вода, картошка, лук. В простые дни — основная пища, как говорили — “хрен да редька»». Есть даже песня:

Отношение к пище у крестьян было обостренным из-за жизни на грани голода. «Раньше очень плохо питались, постоянно хотелось есть».

Многочисленных рецептов приготовления блюд не держали, все велось исстари, к приготовлению пищи относились просто. «Все было очень вкусно. Нам некогда было “химичить” у плиты. Взял, положил в печь, закрыл — и все готово. А рецептами делали в богатых домах, кому делать нечего было и было из чего готовить».

Постоянно на столе в каждой крестьянской избе был русский квас. Его пили не только после еды (как сейчас чай), но и постоянно в течение дня для утоления жажды. А напиток этот воистину замечательный, другого столь же полезного для здоровья человека у нас и по сию пору не придумано. Хранили квас в больших бочках в погребах.

«Квас в хозяйстве держали круглый год. Он был из солода, вкусный-вкусный. Чай пили не каждый день, а больше при гостях или после бани. Опять это выглядело празднично и придавало особый вкус. Посты придавали еде особый вкус, значимость».

Были блюда, которые готовили очень редко. От обильной праздничной еды пьянели иной раз не хуже, чем от вина. «Пельмени стряпали раз в год. Крупу сами готовили, гороховую муку, толокно, солод, ячменную крупу. В праздники ужо не работали, гости приезжали. Если маленький праздник — до обеду работали. Чай пили, сушки с чаем. Сахар-от покусают и обратно огрызочки-то ложат. Стряпали верховые пироги. Раньше не пили много-то, подавали две рюмочки — и в дымину пьяные» (3. С. Медведева, 1914).

К каждому, пусть даже небольшому празднику обязательными были верховые пироги, ватрушки. Мало кто знает, что еще не так давно существовал особый праздник, посвященный куриным яйцам, — «яичное заговенье».

«А еще летом “яично заговены” праздник был, яйца варили, катали, играли — кто попадет в яйцо, тот и выигрывает. Яйцо-то краснущее делали. Посты соблюдали от мала до велика. Даже молоко в постные дни не ели. У нас был дедушка, так он не ленился каждый раз перед постом залезать на березу, привязывать там горшок. А потом показывал нам, детям, что туда молоко улетело. Хлеб пекли сами, и ни одна квашня без пирогов не бывала. По скоромным дням пекли пироги с творогом и с печенкой; а по постным дням с кашей, с горохом, с грибами. После Масленицы был Великий пост 7 недель. До Рождества пост —6 недель, а летом пост — две недели. Постом ели гороховицу, кисели варили. Шти варили, толокно ели, тепню месили, картошкой, хлебом питалися. Часто ячмень во ступе истолчешь, провеешь и сваришь шти, добавишь кисленького (квас), сметаны положишь, масла, если непостной день. Грибов много ели, свеклы, бывало, наваришь. Она подкиснет маленько и такая сладкущая.

Вся еда ведь простая была. Ягоды, бруснику моченую любили с толокном. Во свадьбу два супа варили: из легонького и такой. Пельмени картошные и мясные варили. Мясные горячим супом заливали, а картошные — молоком. Пироги пекли <верховые>, их за ужином ели, а с чаем — слойки. Сначала чай пили с сушкой, а уж после чаю ужин был. Ели холодец с квасом и с хреном. А еще сушки стряпали с маком. Мужики в реке мордами рыбы наловят, так уху варили» (А. А. Пырегова, 1900).

При таком изобилии растительной пищи в рационе круглый год (и что особенно важно — репы, моркови) меньше было забот с зубами. Н. С. Жиделева (1913) рассказывает: «Сейчас ребенки с рождения мучаются. А мне уж 76 лет, а зубов своих еще много. Ели севериху, пили сок березовый, от сосны тоже соком питались. Помню, делали паштет. Очень вкусно. Как? Рубили сечкой потроха, заливали яйцами с молоком, запекали в печке. Пекли часто блины с луком. На блины посыпали сырой лук, он испекался вместе с блином. В русской печке вся еда вкуснее, чем на плите. Даже яичница простая и та вкуснее. Пироги разные пекли: свекольные, гороховые, морковные. Часто варили кисели, ели льняное масло».

Очень многие растительные супы нынче забыты совершенно. «Из овощных деревенских блюд распространенными были тыквенница, морковница, свекольница, репница, даже луковница. Готовили различные супы: молочный суп с лапшой, овощной, гороховый, суп с поджаренным луком и льняным растительным маслом, мясные супы из свиного, говяжьего мяса, баранины, готовили картофельную запеканку с яйцом. Причем все эти блюда чередовались. Жирной пищей особо не увлекались, мясные супа готовили редко. Яйца ели один раз в неделю, в блинную субботу. Мы, малыши, всегда с нетерпением ждали субботы, так как яйца и блины считались вкусной пищей» (В. А. Ведерникова, 1925).

Для многих областей Северной России еще в 20—30-е годы XX века огурцы, помидоры были овощами диковинными, экзотическими, почти некультивируемыми. «Огороды были хорошие. У нас отец работал в городе, семена привозил. Мы первые посадили огурцы, и никто, кого мы угощали ими, их не ел. Не говоря уже про помидоры, их вообще не было» (А. А. Бердникова, 1907). Зато значительно больше, чем сейчас, в огородах выращивали моркови, репы, свеклы. Иным было соотношение огородных культур.

Если готовила пищу всегда женщина (в многолюдных семьях — по очереди или женщина-стряпуха), то раскладывал еду мужчина — старший в доме. В многолюдных семьях, бывало, обедали в два-три приема. «Еду раскладывал сам отец. При этом строго учитывалось: возраст едока, какую работу он выполнил, не провинился ли».

В XX веке кормилицей русского крестьянства стала картошка. О пережитом голоде старики рассказывают с нескрываемым ужасом. «Питались, помню, очень плохо. Мясо ели раз в неделю. А больше все дак хлеб, молоко, яйца, картошку. Особо не искались, в голодный год как и травину всю приели. Как выжили-то? Собака и то бы подохла!» (А. П. Жуков, 1918).

Многие хорошо помнят голод начала 20-х годов, 1933 года, 1936 года, страшный военный голод, мор и неурожай 1946 года. По сути своей, все 40-е годы и начало 50-х крестьяне жили впроголодь, а то и по-настоящему голодали.

«За свою жизнь я два раза сильно голодовала: в 1921 году и в войну. Так голодовали, что негде было ничего купить. Ели траву, хлеба не было. С ранней весны и до поздней осени собирали на зиму траву. Ели лебеду, клевер, листья липы. У кисленки собирали листья и семечки. Весной песты собирали, варили пестовницу. Переросшие песты тоже собирали, сушили, мололи, добавляли в лепешки. Когда растает снег, ходили на картофельные поля и собирали гнилую картошку. Очищали от кожуры и высушивали на крахмал. Потом его вместо муки ложили в траву, чтобы держались лепешки. Ели мякину (шкурки от овса). Хлеба ели совсем мало, а в войну его вообще не видели — ели одну траву. За молоко, отнесенное в молоканку, давали обрат. Яйца ели только в праздники: Пасху, заговенье, Троицу. Масла вообще не видели. Сахар не на что было покупать. Скипит самовар — дед даст сахару помалехоньку. Мы еще одни жили, а были большие семьи, так они и это не видели» (Е. К. Просвирякова, 1908).

Интересно то, что многие старые крестьяне сохранили яркие и острые вкусовые ощущения от многих блюд времен своей молодости. Они тоскуют по ним, желали бы сменить современный пищевой рацион на вкусную пищу тех далеких лет.

Крестьянская кухня

Не может не поражать нас сегодня отношение к еде как к таинству, священнодейству. О. Н. Солодянкина (1925): «Особенно родители не разрешали ложить лишнего на стол, за которым обедают. Стол считался Боговой ладонью. Также нельзя было стучать по столу. За столом во время еды нельзя было смеяться. Однажды брат Коля засмеялся, отец ударил ложкой по лбу. Все еще больше засмеялись. Отец всех выгнал из-за стола. Если опоздаешь к обеду— останешься голодным. Всегда слушались родителей, если нельзя — то с ними никогда не спорили».

Чередование сытного времени с постным не просто разнообразило жизнь и придавало ей смысл, это имело огромное воздействие на психику человека, его настроение. Таисья Петровна Шихова (1923, дер. Ключи Оричевского района): «В постные дни ели только постное: овощи, запарную крупу из овса, толокно на мельнице мололи, из толокна делали сухомес, тепню, ее ели с молоком, завариху из ржаной муки (в чашку муку насыпаешь, делаешь в середине ямку, туда заливают кипящую воду, размешиваешь мутовкой), из ржаной муки делали тукмочи (колобки), калачи заварные с картошкой. Зато уж в праздники на столах чего только не было: сметана-комок (топленая сметана), кислое молоко, вареное молоко, творог. Каждый праздник обязательно пекли шаньги, пироги свекольные, капустные, морковные, ярушники (ржаная мука с яровой, это овсяная или ячменная). Яйца были как лакомство, варили каждому по одному яичку и то не каждый раз, а когда блины. Блины пекли в Масленицу каждый день, делали яичницу (2–3 яичка с молоком), ну и макали, хрен еще наводили. С блинами ели мороженое молоко (сольют в чугунку молоко пожирней, заморозят, потом наскоблят и деревянной ложкой растереть хорошо, получится пышное). В Пасху пекли кулич из сдобного теста, красили яички, наводили творог с изюмом, пасха назывался. Сладостей не было, ягоды не садили, землю жалели. Мы бегали по ягоды в лес, там росла голубика, а у железной дороги — земляника. Сахар покупали. Песок — редко, если и купят, то из песка варили сахар, чтобы надольше хватало. Ватрушки и шаньги в Пасху почему-то не резали, а ломали. В заговенье наешься как дурак на поминках, чтоб долго не хотеть, зная о том, что в говенье будет только постная пища».

Как вы заметили, изменилось не просто качество продуктов, воды, воздуха, технология приготовления пищи (ведь все продукты были абсолютно чистыми — безнитратными, готовились на живом огне, в русской вольной печи) — изменилось личностное отношение к еде. Совсем иной стала стратегия, философия питания. Как ковер ручной работы несравним с машинным (поскольку разно и количество труда, души, в него вложенное), так и в крестьянской пище были свои серьезные преимущества перед современной.

А. А. Дудина (1921): «Окрошка. Накрошат холодца, яиц, картошек, сметаны положат топленой деревенской. Квас варили в бочках. Он был черный, приятный, не то что в банках. Поесть бы сейчас такой окрошки. Квас раньше пьешь, так даже горло перехватывает, нацедишь в посудину — так пена — вот какой ядреный. Толокно с квасом делали. И носили на сенокос. Напьешься, и есть не хочется. Толокно хорошее было. Квас носили в бураках. Бураки эти из бересты делали».

Безусловно, продукты, хранившиеся в глиняной, берестяной, деревянной посуде, имели лучший вкус, чем продукты, хранящиеся в металлической, стеклянной, пластмассовой посуде.

Россия — это страна блинов, пирогов и ватрушек. М. Д. Бакулина (1904): «В простой день кашу варили, молоко, лапшу, селянку, кисели со сметаной: гороховый, овсяный с льняным маслом, блины с мороженым молоком. Каждое воскресенье стряпали ватрушки, пироги морковные, свекольные, капустные».

В праздники пекли большие пироги грибные или рыбные, пряники. Пряники пекли из пшеничной или овсяной, одернутой (без шелухи), хорошо просеянной муки. Тесто готовилось на сметане. Обязательно на стол ставили домашнее пиво.

В богатых домах помнили и более редкие рецепты. Очень популярен был в XIX веке жареный поросенок. Вот способ его приготовления в вятской деревне. «Ошпаренного поросенка вытереть насухо полотенцем, слегка натереть мукой в тех местах, где осталась щетина, и опалить на огне. Затем брюшко и грудную часть разрезать вдоль по направлению от хвоста к голове, вынуть внутренности. Поросенка тщательно промыть в холодной воде. После этого позвоночную кость в области шеи разрубить вдоль. Поросенка посолить с внутренней стороны, положить на противень спинкой вверх, слегка смазать сметаной, полить с ложки растопленным маслом. На противень подлить 0,5 стакана воды и поставить жарить на 1–1,5 часа. Во время жарения надо несколько раз поливать поросенка с ложки жиром, образовавшимся на противне.

Поросенка можно жарить целой тушкой или разрубить его вдоль на 2 половинки.

Готового поросенка снять с противня и приготовить подливку. Для этого противень поставить на огонь, выпарить оставшуюся жидкость, жир слить, а на противень налить 1 стакан горячего мясного бульона или воды, прокипятить, процедить.

Поросенка разрубают на поперечные куски и кладут на большое блюдо поверх гарнира. Вокруг ставят плошки с квашеной капустой, моченой брусникой и так далее».

К XX веку почти в каждом доме главное место на столе занимал медный самовар. При приеме гостей или в праздник его ставили на стол начищенным до блеска, так что глазам было больно взглянуть. Самые любимые по объему самовары были — ведерные. Чистили их кирпичной мукой, которую высыпали на суконную тряпочку, смоченную в керосине.

В праздники на столе было совершенное изобилие. Как правило, в праздники принимали гостей. А. Д. Бякова (1924) хорошо помнит, как вели себя гости у них в доме: «Гости приезжали на лошадях с красивой сбруей. Сразу кипятили самоварчик. Гости вели себя очень скромно, одной четушкой обнесут все застолье, и еще от нее много останется, женщины только пригубят, и в еде так же: что-нибудь хлебнут и ложку положат на стол, опять хлебнут и опять ложку положат на стол, а разговоров было, воспоминаний до полуночи, а утром оладьи пекли в русской печи, только сковороды шумели! Гости уезжали довольными».

Немало заготавливали на зиму ягод и грибов, но не так, как это делают сейчас. М. А. Кудрявцева (1904) рассказывает: «За грибами, ягодами в лес ходили в нерабочее время, когда работать нельзя, когда дождь. Дети маленькие за орехами бегали. Ягоды не варили — сахара не было, больше сушили да пастилки делали, детишки очень их любили. Делали моченую бруснику в бутылях. А грибы и солили, и сушили. Солили в деревянных кадках на всю зиму — грузди, волнушки, рыжики. Грибов у нас много».

Конечно, даже в одной деревне разные по достатку семьи питались по-разному. Меню бедняка было не таким, как у человека зажиточного. Анна Ильинична Бакулина (1905) из деревни Кропачи Фаленского района вспоминает: «Наша семья была самая бедная, нас у матери было шесть ребят, а земли давали очень мало на одну душу, а лужок на двоих — на дядю и на отца. Не хватало картошки и хлеба; ходили в лаптях. Был один случай, когда соседка, а они были богатые, по дружбе принесла чугун с отваром от пельменей, а раньше богатые люди пельмени варили в супном отваре, а не в воде, как сейчас, так вот соседка принесла и говорит матери: “Возьми, Лена, покорми детей!” А мать отказываться стала, ей стыдно стало, но мы на нее смотрели такими глазами… но ничего не сказали, хотя были голодными. Все-таки она взяла, и мы хлебом до конца все вылизали. Отец работал постоянно и на поле, и по дому, и ребят заставлял работать, но из бедности всё не выходили».

Даже у людей зажиточных бережливость, а порой и скупость в отношении к еде была широко распространена. А. И. Бакулина продолжает: «А еще помню случай, мне тогда было семь лет. Отец ходил плотничать к богатым людям. После работы отец сел за стол, и в это время к нему пришла я. А за столом еды было всякой-всякой. Хозяин сказал: “О, захребетник пришел”. А это значит, что кто работал, тот и за столом сидеть должен. Так отец встал из-за стола и сказал: “Накормите, пожалуйста, Нюрку вместо меня”. А сам ушел курить. Так мне его и сейчас так жалко».

Кроме всего прочего, еда (завтрак, обед, ужин) в кругу своей семьи была делом интимным. Чужих к столу не звали. Так что незнакомому человеку, случайно зашедшему в будни во время семейной трапезы, в ответ на его «Хлеб-соль» запросто могли сказать: «Едим, да свой, а ты не смотри да рядом не стой!» В целом же крестьянская культура питания была превосходно приспособлена к местным условиям, а потому многообразной, многоликой и очень гибкой.

О винопитии

Не столь простой вопрос и отношение крестьян к вину. Ответы очень противоречивы, хотя большинство опрошенных считает, что массовое пьянство началось лишь с 40-х годов.

«Село было 300 дворов. Была винная лавка —“казенка”. Так на все село было всего 10 человек, которые пили. Село было трезвое, у “казенки” не давились, на заводе мало зарабатывали — не как сейчас. Один был Костя, любил выпивать. Семья была большая у него и коровы не было. Не как сейчас — пьют от большого до малого. Кто-то из крестьян приедет, купит сороковку, неделю будет ее пить. На свадьбу больше брали. У винной лавки очередей не бывало. Как объявили войну в 14-м году, “казенку” сразу закрыли, а в теперешнее время ее бы сразу разнесли — подавай вина» (А. П. Перевощикова, 1901).

Напряженный трудовой ритм жизни также, на мой взгляд, не давал возможности алкоголизации широких слоев населения. Да и общественное мнение было решительно настроено против пьяниц. «Некогда было пить. Как-то в воскресенье вся деревня на лугу была, а мужик один ходил в соседнюю деревню — обратно идет пьяный, так бабы все руки охлопали: “Ой, Мишка-то в будень напился!” Пьяных не любили раньше. Их батюшка (поп) на сходе обсуждал. Да и пьянчужка был на весь приход один» (Е. А. Мерзлякова, 1905).

Как видно по этому рассказу, обычное воскресенье поводом для выпивки не считалось. Вино, самогон, пиво стояли на домашнем столе только во время праздника. М. Ф. Бобкина (1921) считает: «Из прошлого запомнилось то, что люди раньше жили мирно, сплоченно друг с другом, хоть и бедно. Люди не пили, пьяных не было. Одна рюмка без ножки была на всю деревню. Но знали, когда выпить. Больше отмечали религиозные праздники: старый Новый год, митреевские, семик, Троица, Рождество, Петров день, Ильин день, Благовещение, Пасха — все они отмечались. Жизнь была спокойная и веселая. Не было преступности, воровства». Особенно важна в этом рассказе фраза «знали, когда выпить». Употребление алкоголя — не внутренняя потребность человека, а непременный атрибут праздника, притом не самый важный. Ведь главное на празднике не пьяный разгул, аатмосфера веселья. А. Н. К-ва (1910): «Раньше люди умели работать, умели и веселиться. По праздникам, конечно, немного выпивали, по рюмочке и потом веселились, пели, плясали. Знали меру. А сейчас и по праздникам пьют, и в рабочее время нередко тоже можно пьяных встретить».

При подготовке к празднику заранее рассчитывали в соответствии с числом гостей, сколько нужно вина (под словом «вино» подразумевалась только казенная водка), и закупали. Михаил Васильевич Котельников (1922) хорошо помнит: «К празднику готовятся заранее. Ездят или заказывают купить водки в “казенке”. А “казенка” за 25 верст в селе Щеткино. Крепкой зажиточной семье посильно купить и четверть. Это одна бутыль в 3 литра — туда, где на праздник собирается до 30 гостей. Близкие родственники приезжают на лошадях в бричках и дрожках, на день, на два, а то и на три дня. Праздник проходит весело, дружно, с песнями и прибаутками. Водкой угощали маленькими рюмочками, с припевками:

Громко и выразительно певались песни “Когда б имел златые горы”, “Хас Булат удалой” и другие хоровые, “Дуня-Дуняша”… Были такие мужики, которые в праздник спешили угоститься рюмочкой, то у одного, то у другого стола, и напивались допьяна. Таких не любили, на праздники не приглашали и знали их во всем приходе».

Без угощения хозяина самому гостю пить вино не полагалось. «Вино раньше пили только по большим праздникам. Пили маленькой рюмочкой. Хозяин обносил гостей. Кто сколько сможет. Варили пиво на солоду с хмелем. Людей, которые любили выпить, в деревне называли пьяницами. К ним не было уважения, над ними смеялись. Пьяницам говорили: “Кто чарки допивает, тот век не доживает”» (С. Я. Чарушников, 1917).

Многие помнят, что их отцы (женщинам вообще пить вино не полагалось) употребляли спиртное воистину в гомеопатических дозах. Лидия Федоровна Ш-ва (1929): «Запомнился мне случай из детства. Мой отец шел домой после получки накануне праздника весной: несет сушки огромную вязку через плечо, на рынке купил 5 килограмм топленого масла и четушку водки. Вот мы все, семеро детей, обступили покупки, особенно поразила нас четушка водки. Отец и два соседа три вечера пили эту четушку водки, разговоров было очень много. Говорили они долго, а пили всего одну четушку водки».

Одной из важных причин бережного отношения к вину крестьяне называют отсутствие денег в хозяйстве (причем не просто свободных денег, а денег вообще — ведь хозяйство-то почти натуральное). Вот очень типичное рассуждение: «В праздники собирались компании, пировали по 4–5 дней. Отмечали престольный праздник и свадьбы. Пили, кто сколько хотел. Была водка, самогон, пиво. Относились к вину осторожно, не было денег на водку. Ненавидели пьяниц. Пировать было не на что, денег не было» (М. Н. К-ина, 1915). Кстати, домашнее пиво в каждом доме делалось на свой лад, подгонялось под вкус хозяев.

В противоположность вышеприведенным высказываниям, где говорится об осторожном, умеренном винопитии большинства крестьян, имеются и другие свидетельства.

Афанасия Григорьевна Калинина (1909): «Работали много — с утра до ночи. А летом, в жары, и по ночам жали. Умели и праздники праздновать. Как, бывало, напляшемся, напоемся — так и все забудем. Правда, пили много мужики. Да какой тогда праздник без выпивки был!» Однако все опрошенные сходятся на том, что вне праздника крестьяне вина почти не употребляли. Н. К. Вычугжанина (1913): «Нельзя, конечно, сказать, что в наше время водку не пили. Пили и на свадьбах, и на праздниках, но как-то уж так было заведено, что если ты сегодня выпил, то завтра не опохмеляйся. Когда я работала в колхозе, то не было такого случая, чтоб какой-либо колхозник после праздника не вышел на работу. А ведь сейчас что, не только трактористы, а и доярки иногда по нескольку дней на работу не выходят, и как-то это все им с рук сходит».

Сегодня совершенно другой смысл вкладываем мы и в само слово «пьяница». «Отношение к вину разное было. Денег не было его покупать. На праздник варили русское пиво, не брагу, а густое пиво, очень вкусное. Дед мой Русаковский считался пьяницей — он ходил в Верховино за 6 км, покупал поллитру в воскресенье, пили там с другим дедом, и всегда приносил в бутылке грамм 200. Эта бутылка стояла в шкафу до субботы, и выпивал он остатки только после бани. В деревне к пьяницам относились с боязнью и презрением. Бывали, конечно, и пьяные драки, особенно когда выпивали молодые парни и приходили с Тюмени (деревня) — там драчуны были.

В послевоенные годы нравы значительно изменились, в 50-е годы стали пить уже больше, а потом и еще хуже» (В. Д. Устюжанинова, 1923). Безусловно, сильнейший толчок к началу массового пьянства на селе дала Великая Отечественная война. Атмосфера совершенно беспросветной рабской жизни требовала разрядки. Но в 20-30-е годы отношение к вину еще сохранялось почти таким же, как до революции. Самым эффективным контролем здесь был внутрисемейный контроль. А отношение внутри трудовой семьи к пьянству было резко отрицательным. «Пьянства как такового не существовало. Вот был случай. Отец поехал на мельницу занять очередь на помолку. Потом, когда она подошла, он послал меня за дядей Мишей, родным братом отца, чтоб тот привез зерно. Но дяди Миши дома не было, он сидел и пил брагу у соседей. За этот случай отец и дед в лесу “поучили” его розгами. С того времени он и стакана не выпивал без разрешения деда» (Н. Н. С-ов, 1910).

Не редкостью были крестьяне, совершенно не пьющие. «Как к вину относились? Ну, которые пили, так те пили. У нас вот тятя непьющий был, так мы в праздник весь вечер плясали да песни пели, и никаких драк не было. Раньше не было этой пьянки, как сейчас. Кто пил — тот пропащий человек. Семьи, где мужья пили, самые бедные и были. Потому что пьяный — он уж не хозяин в семье, да и работник из него никудышный» (Т. А. Шубина, 1919).

Правда, по праздникам пьяный разгул мог быть совершенно бесшабашным. «Да, пили раньше. У нас Вася, Сеня да Ваня — три брата соберутся втроем, выпьют три четверти — пили четвертями. Гнали самогон, ставили брагу. На почве этой пьянки было драк — каждый праздник. Как соберутся, и давай драться!» (А. Е. Бобров, 1921). Самогон в 1920-е годы гнали крепкий, но часто для угощения всей деревни — после помочи. «Вино в деревне сами делали. Самогон, значит. Он был очень крепкий. Стакан, полтора, и человек уже хорош. А если хорошо угадаешь, так до 90 градусов. Вот какой самогон был. Все это из хлеба. Покупали и водку, но больше по праздникам. Пили очень редко. А если делали самогон, так чтоб благодарность отдать. Обычно для помочи делали: печь сбивали, навоз вывозили, дом поднимали. Все на нужду делали, потому что деньги не платили, а соберет человек всех и угостит винцом. Ведь не сегодня — завтра я это же попрошу делать.

Пьяниц не было в то время, разве что старики, которым скоро на тот свет. А так вот в полном рассудке, да молодые по 28–30 лет не пили. Ведь семья-то нажита, так надо ведь шевелиться работать. Чтобы и пример детям показать» (А. А. Лысов, 1924).

Люди спившиеся, совершенно опустившиеся, были редкостью, жили уже где-то за гранью нормальной жизни, вне общества. «В те годы зря никто не пил, так чтобы через край. Был вот у соседей Миша Волк, у Буркина, у пекаря, жил. Он на бутылку заработает и сразу в “казенку” бежит. Напьется, под забором выспится и на следующий день опять ищет у кого-нибудь работу: у кого огород вскопать, канаву прокопать. Дадут на пузырек — опять в “казенку”. У кого работает— тот его покормит. Так этот Волк под забором и умер. Фамилию у него я и не знал, все по прозвищу звали» (А. В. Клестов, 1918).

Нередко деревенский пьяница был средоточием всех прочих пороков: вором, картежником, лодырем, изгоем в своей деревне. Вот что припомнил Василий Васильевич Скурихин (1906): «Был в нашей деревне Галышев Иван Кириллович. Он пил, играл в карты, иногда хулиганил. Довел свое хозяйство до развала, проиграл в карты лошадь, деньги, даже с себя вещи. Это считалось позором деревни. Народ к нему относился плохо. Однажды он пришел к моему отцу, стал просить денег, чтобы отыграться. Отец дал ему только пять рублей. Случилось так, что на этот раз он выиграл и свою лошадь, и много денег. Повезло ему. Пришел к отцу, чтобы вернуть долг. Дает отцу много денег, но отец взял только пять рублей, сколько дал ему. Позднее Галышев уехал из деревни».

Любопытно, что массовые драки с употреблением алкоголя, как правило, связаны не были. «Люди по праздникам в деревне веселились, но пьянства не было. В деревнях были отдельные пьянчужки — один-два на деревню. Но это были лодыри, которые не хотели работать. В деревенскую страду их можно было видеть с удочкой на реке или с поклажей за спиной, несущих что-нибудь в город; осенью — с ружьем, спешащих на охоту. Один раз мне пришлось видеть страшную мужицкую драку в одном большом селе, где две деревни что-то не поделили. Были убитые и раненые. Но дрались мужики трезвые» (А. А. Ваньшин, 1917).

Никакой борьбы с пьянством в современном понимании этого слова тогда не велось. Правда, действовала одна сила — это «общество». Бывало, по жалобе измученной жены пропойца-буян получал серьезное внушение, угрозу, а нередко и физическое воздействие. На такие собрания иногда приходил волостной старшина, и тогда этого пьяницу пороли розгами. В народе долго жили страшные рассказы о таких «общественных» расправах. «В праздничный день пьяный мужик Степка Лабазов плелся из кабака к своей избушке и, на беду, увидел среди гуляющих свою жену. Он схватил ее за ворот и приказал тут же раздеваться. Бабы и девки с визгом разбежались, а пьяные мужики хохотали в сторонке. Трое трезвых мужиков сгребли Степку, избили до потери сознания. После той порки он уехал в Сибирь и не возвратился. Что с ним стало, не знали даже члены семьи» (Ф. Г. Патракова, 1907).

Совсем иная картина предстает перед нами в рассказах о жизни рабочих поселков, заводов, городских низов начала XX века. Вот типичное воспоминание о жизни небольшого рабочего поселка при заводе (Белая Холуница Вятской губернии) до революции: «Очень сильно распространено было среди рабочих и подростков пьянство и драки. Население пьянствовало, можно сказать, шла сплошная пьянка. Пропивали все, оставляя часто семью без куска хлеба. А драки были такие, что страшно вспоминать. Убийство, грабеж, насилие… Еще какие убийства. Особенно часто, когда знали, что едут купцы. Воровство и грабеж — считали, что Бог наказывает».

Мало изменилась здесь картина и в советские годы. Причем начинали пить водку многие подростки очень рано. Вот что вспоминает Валентина Васильевна Ерок (род. в 1922 г. в г. Ярославле) о годах детства: «Пили в городе сильно и много. В нашем доме была “казенка”, там все продавалось — от четушки до литра, все с разными наклейками и недорого. Если праздник какой — весь дом пьяный. Сначала песни поют, а потом драки начинаются, мужики жен своих да детей гоняют. Но вот женщины чтоб пили — не видела. Не пила до войны женщина. Но пили в основном рабочие, интеллигенция гораздо меньше. Мой папа тоже часто выпивал, но он когда выпьет — добрый такой, не дерется, не ругается. Всегда нам что-нибудь вкусное принесет или просто денег даст. Но мама сильно ругала его, иногда даже огреет в сердцах, но это понятно, семья-то большая. Молодежь тоже пила здорово. В школе, помню, учились в классе седьмом, правда, все взрослые были, лет по восемнадцать. Так мальчишки принесут на урок бутылку и под партой распивают. Сейчас-то даже представить такое нельзя, а раньше было, а в нашем доме особенно — все с одного завода мужики. Как получка — так и слышно: жены ругаются, а мужики песни орут».

И все-таки в крестьянской среде употребление алкоголя жестко регламентировалось и строго контролировалось. Винопитие не мешало напряженному трудовому ритму крестьянской жизни, правильному и размеренному ее течению.