Русская деревня. Быт и нравы

Только верой

Важнейший вопрос — напряженность духовного состояния человека. Мы плохо представляем — чего боялись наши деды и прадеды, что считали красивым, а что безобразным, кем ощущали себя на Земле. Именно об этом и пойдет сейчас речь.

Смерть была ближе к крестьянину, чем к нынешнему горожанину. Она постоянно маячила на горизонте, приближалась порой на расстояние вытянутой руки, была осязаемой. Никто не был гарантирован от голода, внезапного разорения, падежа скота, войны.

В крестьянском понимании существа окружающего мира, его причинности, важных событий и их последствий было много здравого смысла, практического опыта, накопленного в общении с природой, труде земледельца и его круговорота годовых забот, неизменном возвращении на круги своя, религиозных элементов, принимаемых очень своеобразно и своекорыстно. В крестьянском мире все события, времена, природные явления — все было крепко-накрепко связано друг с другом, взаимосвязано. Равновесие мира было ощутимым и зримым. Но понять эту связь событий — времен не стремились, зачастую это осуждалось.

Мужики, самостоятельно читавшие Библию, вызывали уважение, смешанное с ехидцей. Матрена Гавриловна Огородова рассказывает: «Митя Салко у нас по деревне ходил, набожный был. Если кто заболеет, к нему ведут. У него было много книжек. Из Библии люди узнавали обо всем, там и написано было, что революция будет и что война, а потом и конец света». «А верить в Бога верили. Как же без Бога жить-то?! Он и начало всему. Главный он в мире-то. И в церковь ходили» (А. И. Молехина, 1921).

И тем не менее — религиозность в поведении была нормой жизни, отклонения от нее (как чрезмерная религиозность, так и неверие) осуждались обществом. Религия выходила в повседневный быт и не ощущалась как тягота. Наоборот, лишь правильное религиозное поведение (соблюдение постов, молитвы, исповеди, вера в Бога) могло обеспечить нормальное течение крестьянской жизни.

Для крестьян Бог был прежде всего крестьянским Богом. «В каждой семье были молитвы. Молились, чтобы урожай был хорош, — священник святил поле, чтоб Бог сохранил скот, чтоб хлеба побольше было» (В. И. С-ова, 1909).

Естественно, что к старости люди становились более религиозными, дети и молодежь обращали меньше внимания на вопросы веры. «Веровали все. Дома молились. Дед занемог ходить в церковь, дома молиться заставлял. Свечку зажжет, лампаду затеплит, на колени вставали. Свечку зажжет, а неохота было молиться. “Скоро ли хоть дедушка помрет, не будет заставлять”,—думали. Ребенки есть ребенки. Помолимся — потом есть садимся» (Л. Н. К-ова, 1910).

Представления о христианстве, священной истории, прошлом своего народа у крестьян в деревнях были зачастую самые фантастические. Понятия о времени (идущем в аграрном обществе по кругу) заставляли переживать и события библейской истории как недавно случившиеся или еще не произошедшие. Но в каждом селе были один-два грамотея, толковавшие односельчанам прошлое, настоящее и будущее. «Газет не было. Тятя читал Библию. Сейчас вся жизнь идет по этой книге. Мужики приходили разговаривали. Нас тятя все заставлял слушать Библию. Там было написано, что во стене будет кнопочка, нажмешь — и будет свет. Нам было смешно. Там же было написано, что на земле будут стоять столбы и все будет опутано проволокой. Книга та здорово все знала, сейчас почитать бы» (Е. С. Штина, 1910).

Важнейшей частью (ядром) крестьянской религиозности были нравственные нормы поведения. Они регулировали отношения крестьян между собой. Устанавливалась стабильная линия поведения человека в течение года. Обязанности по отношению к Богу были не обременительны. Они помогали человеку жить правильно и достойно в своей среде. Вот что вспоминает об этом Афанасия Александровна Машковцева (1917): «Бога почитали, в жизни следовали основным Божьим заповедям. Не обижать ближнего, помогать слабому чем можешь, постоянно должен трудиться, не надобно выделять себя среди других, быть характером скромным. Соблюдали ежедневно церковные обычаи. Утром перекреститься обязательно, перед едой и после нее, при отходе ко сну тоже. Чтобы очистить душу свою грешную, исповедовались. Например, такая исповедь: 1. Господи, не обсуди ты нас по делам нашим, по грехам нашим, а обсуди ты нас по милости твоей; 2. О, возлюбленное чадо, сын господний, помилуй меня, великого грешника, и всех нас на земле; 3. Господи, когда умру, тело мое грешное возьми в руки твои, а меня, великого грешника, от райской обители не откажи. Как исповедуешься, так и на церковь (заутреню). Из церкви приносили крещеную святую воду, обрызгивали детей своих, в избе по углам, пили тоже.

В углу всегда стояли иконки, и во время праздника зажигали лампадку (свечку) у иконки. Соблюдали посты, не ели ни мясо, ни молоко, ни масло. Все это называлось говенье. Ели все постное».

Вера давала и ощущение защищенности крестьянина в мире, гарантированности привычного порядка вещей, естественного хода событий. Нынешние старики видят в вере стержень незыблемости основ прежней крестьянской жизни. «Благодаря Господу Богу и жили тогда. А Бога забыли, все прахом пошло. В церкви послушанию учили, смирению. Девки замуж целыми выходили, парни молодые вино не пили, старших слушали. Праздники церковные какие были — загляденье. Забыли все. В молодости, конечно, тоже и из церкви бегали и “ржали” там по-лошадиному. О Боге вспоминаешь со временем. Когда к концу ближе, перед смертью. А старшие тогда Бога любили и чувствовали себя спокойнее. С ним им была никакая беда не страшна» (С. А. Пыхтеев, 1922).

«Без Бога — ни до порога», — гласит старая русская поговорка. Что же в крестьянском сознании считалось грехом, отклонением от привычных норм жизни? Вот один из самых распространенных ответов: «Грехом считалось ругань, непочитание старших, воровство, пьянство» (А. Ф. Мусихина, 1910).

Грешно было и любое уклонение от данной тебе судьбой крестьянской доли — крестьянского труда. Алевтина Ивановна Дрижаполова (1911) рассказывает: «Раньше грехом очень многое считалось. Во-первых, не работать — грех. Вот меня уже в 6 лет посадили за прястицу прясть, а уж если ты не прядешь — грех. Бабушка заставляла меня молиться, грехи замаливать. Икон у нас в доме было много. Церковь у нас была в деревне — там и ходили молиться, чтоб Бог урожай хороший послал, чтоб в огороде все уродилось».

В любой крестьянской избе непременно был святой угол с иконами. Были иконы будничные и праздничные. Последние выставлялись только во время больших праздников. В начале XX века широкое распространение получили цветные репродукции на религиозные сюжеты. Вера переходила детям от родителей незаметно, в ежедневном обиходе. Она защищала семью от напастей внешнего мира, сил природы. Многие новации считались не делом рук Бога (у него все стабильно и постоянно), а дьявольским наущением. О. Е. Помелова (1909): «Если что-то случалось — мы молились, а во время грозы все садились в святой угол. Неверие считалось большим грехом, грехом было Господа Бога ругать, вообще ругаться, особенно женщинам. Грешно было кулаком по стол стучать. Стол — “Божья ладонь”. Грешно было фотографироваться. Фотографии и кино считались “бесовщиной”, “бесовскими выдумками”. Мы никогда не фотографировались, и у меня от родителей даже фотографии не осталось».

В незыблемости основ жизни видели существенное достоинство. Гарантом этого, своеобразным наместником Бога в России считали во многих глухих деревнях царя — фигуру для многих крестьян мифическую. Пелагея Яковлевна Плехова (1907), бывшая батрачка, вспоминает с ностальгией о прошлом: «До революции было много бедняков, но народ был сытый, потому что народ добывал себе все сам. На царя молились как на Бога. Все люди веровали в Бога, в школах преподавали Закон Божий».

Соблюдение религиозных обрядов, праздников было важным элементом нормального хода жизни. Крестины, венчание, отпевание, исповедь и причастие, посты и мясоеды — важные формообразующие основы жизни крестьянина. Человек чувствовал свою нравственную ответственность перед Богом и старался вести себя в соответствии с нравственными нормами поведения. Мы сегодня и представить себе не можем удивительной доверчивости и честности многих людей недавнего прошлого. «Надо сказать, что люди жили честно, держали свое слово. Продавал у меня отец корову, сказал, что стоит 200 рублей, пришел покупатель, дает денег больше, отец не взял: “Я сказал 200 рублей, значит, столько и возьму!” Отец еще говорил: “Если попросят меня о чем-то никому не говорить, умру, но не скажу!” А вообще люди были доверчивы, боялись Бога и людской молвы» (М. Р. Новиков, 1911).

Считалось, что воздаяние за грехи непременно настигнет человека. Жизнь есть жизнь, грехи случались очень крупные. «Всяко бывало. Сожгли у моего отца брата. Ходил слух, что жена его полюбила другого и сожгла мужа. За это ее потом Бог наказал: она раком долго мучилась и умерла рано» (М. Р. Новиков, 1911).

Как любили говорить старики, «Господь долго терпит, да больно бьет».

Представления о земной и небесной юдоли были самые простые. Считалось, что на небе есть Бог и находится рай, а под землей — ад. Если будешь соблюдать Божьи законы, то попадешь в рай, а если будешь грешником — то попадешь в ад. Но почти в каждой деревне было по одному-два вольнодумца, чей жизненный опыт, как правило, выходил за пределы родной деревни. Крестьянский здравый смысл этих людей напрочь отвергал все, что нельзя увидеть и пощупать рукой «Многие старики в деревне считали, что мир сотворен Богом, что все события, происходящие на Земле, зависят именно от воли Божьей. Но мой дед в это не верил. Он говорил, что прожил очень долгую жизнь, и если бы Бог действительно существовал, то он бы обязательно его увидел.

Дед был участником империалистической войны, видел царя Николая II» (А. П. Катаргина, 1927).

Атмосфера глухих пророчеств, темных предсказаний о будущем России и новой крестьянской жизни характерна для русских деревень начала XX века. Какое-то томление жизни остро ощущалось многими. «Я слышал от бабушки, что ее дедушка читал Библию и вечерами рассказывал, что будут птицы железные, что земля сплетется проволокой. И все это сбылось. И самолеты летают, да и земля вся проводами обтянута. И что будут войны большие. Одна война — свергнут царя, вторая — в ней наш народ победит. А последняя война будет — никто не победит» (В. А. Пестова, 1921).

Бережно и трепетно относились к иконам, имевшимся в каждом доме. В праздники и воскресные дни на время службы в церкви зажигали перед ними лампаду. Иконам придавалось магическое значение — ими родители благословляли детей на брак; под ними лежал на столе покойник. Особое значение вынос икон имел при пожаре, стихийных бедствиях. «Говорили, что если при пожаре горит один дом, чтобы на другой не перекинулся огонь, вокруг горевшего дома носили икону “Неопалимая купина — Божья матерь”. И говорили и верили, что ветер поворачивается в другую сторону от дома, который не горел. Очень берегли венчальные иконы. С помощью их благословляли. В каждом доме было не по одной иконе. Даже если двухэтажный дом, то иконы были на каждом этаже» (В. А. Пестова, 1921).

В полной немыслимых тягот и лишений жизни старые крестьянки горько сетуют на отсутствие Бога. Свое отношение к нему как к большому и маленькому начальству они характеризуют одним словом — страх. Для них Бог не защитник слабых и униженных, а карающий за любую земную провинность небесный контролер их дел и чувств. Анна Ивановна Петрова (1916), оставшаяся неграмотной до сего дня, размышляет о своей жизни: «Бога все боялись. Верили.

Каждое воскресенье ходили в церковь вместе с родителями. Но сейчас я в Бога не верю. Он мне ничем не помог. Осталась одна без мужа с пятью детьми маленькими. Я и так жила плохо, почему он мне не помог, если он есть.

Спокойно себя не чувствовала. Всегда была в страхе. Без отца осталась рано, без мужа рано. Все была тревога как детей прокормить, воспитать».

И все же, хотя жизнь была каторжной, большинство крестьянок обиды ни на кого не держат. Они остались верующими. Особое место в жизни человека занимала исповедь — своеобразное очищение души от грехов. Дарья Николаевна Казакова (1901) рассказывает: «Чтобы легче душе было, ходили в церковь исповедоваться. Перед тем как к попу идти, не ешь пять дней. Все только постное. Покаешься, а другой раз поп сам вопрос задает: “Горох воровала? Кого оскорбляла?” Ну и другое всякое. Даст крест поцеловать, ризой накроет, перекрестит; потом Евангеле поцелуешь и отходишь. Когда обедня отойдет, идешь ко причастию. Чайную ложку причастия выпьешь, просфирку съешь и запьешь водичкой. Грехи сняты. Все ходили на исповедь. Самое малое раз в год. Я всегда была активисткой в церкви».

Надежда, вера в будущее были очень сильны. Представления о загробной жизни были четко определенные. «Каждый человек ждал чего-то лучшего. Думали о будущем, верили, что жить будем лучше. Хотели грехи сдать, молились Богу. Знали, что на том свете водить будут: кто грешен — в огне будет гореть, кто не грешен — в рай попадет. Бес тянет в левую сторону, ангел— в правую. Если не грешен, ангел перетянет. По мутарству там водить будут. Сначала — свидания с родными, но это не долго. Потом всяк свое будет» (Она же).

Павел Николаевич Малышев (1910) рассказывает об этом же, но более образно: «Что говаривали наши старушки о загробной жизни? Говорили, милая, что здесь на Земле мы живем лишь частично, что с приходом смерти душа человека продолжает жить. От того, как прожил на грешной земле человек, будет зависеть, куда он попадет на том свете— в рай или в ад. В раю тепло, кругом сады, в них полно всяких там яблок, груш и прочего, кругом поют красивые птицы. Люди живут в красивых домах, кругом бегут речки, и падают с холмов водопады. Людям приносят еду разные феи. А те, которые прожили беспутную жисть, плохо работали, не почитали господа Бога, пьянствовали, развратничали, не становили своих детей на ноги — попадут по кончине жизни земной в ад. В аду черти хвостатые поджидают беспутых, подогревают воду в больших котлах для того, чтобы потом посадить их туда. На некоторых подвозят воду и дрова, на других катаются верхом черти».

К священникам отношение было в основном вполне доброжелательное. Они были частью той жизни, непременным (и необходимым) ее атрибутом. Хорошо знали семьи священников, дети которых в XX веке очень часто пополняли сельскую и городскую интеллигенцию (учителя, врачи, инженеры). А. И. Сухогузова (1924) рассказывает про родное село: «К священникам верующие относились по-доброму. Наш священник был очень хороший человек, довольно грамотный, трудолюбивый. Имел корову, сено заготовлял сам. Была у него и пасека, земельный участок, который тоже обрабатывал сам со своими детьми. Дети все были грамотные: дочь Усольцева Нина Николаевна — учительница русского языка и литературы. Она учила меня в Великорецкой неполной средней школе. Два сына его — инженеры, которые трудились в городе Вятке, а на выходные дни приезжали домой на лодке».

Церковь была регистратором всего течения семейной жизни (рождение, брак, смерть — официально фиксировались ею). Священник знал изнанку любой семейной жизни и был силой примиряющей.

Церковно-приходские школы для многих крестьян были единственным источником грамотности. В них детям пытались дать не просто грамоту, а четкие и определенные нормы мировоззрения и поведения. Е. Я. Прокашева (1911): «При церкви была приходская школа. Школа была деревянная на четыре класса. В этой школе я училась три зимы. В революцию четвертую зиму учиться не пришлось. В школе нас учили священник и еще учителя. Изучали Закон Божий, арифметику, грамматику, еще нам давали занятия по ведению домашнего хозяйства. Я как думаю, что и сейчас тоже надо такие занятия, а то нынешняя молодежь ничего не умеет. В религиозные праздники нас водили в церковь, где учили правильно вести себя в Святом Храме, относиться к ближнему и нищим, которые стояли на паперти, также учили правильно давать поклоны.

На селе у нас священники были самые почетные и уважаемые люди».

«Особым святым местом в селе была церковь. Она стояла на пригорке беленькая, как невеста, и люди шли к ней на исповедь и в радость, и в горе. В молитвах они находили утешение от нищенской тяжелой жизни» (К. Н. И-ова, 1921).

Василий Матвеевич Кобелев (1930) вспоминает о церкви как о празднике души, своем детском чуде: «В нашем селе, которое стоит на небольшой возвышенности, в центре стоит белокаменная церковь. Так эта церковь до начала Великой Отечественной войны 1941 года была главным очагом культуры и воспитания всего населения в округе. Церковь была видна со всех сторон за несколько километров. Ее позолоченные купола и колокольни сверкали в солнечных лучах. Вокруг церкви со всех сторон росла сирень шириной 3 метра, а перед сиренью стояла металлическая ограда очень красивой работы. Между церковной стеной и сиренью были захоронения священников с надгробными плитами. Вокруг стен церкви была абсолютная чистота, и это вызывало какое-то особое волнение, когда проходишь по этому месту. У нас — мальчишек 6—10 лет — это оставляло неизгладимое впечатление. В дни службы и религиозных праздников со всех сторон собирался народ на богослужение. Это был разнаряженный народ. Некоторые шли босиком, и только метров за 200 от церкви они обувались. Мужчины были, как правило, в сапогах, в отцовских яловых, смазанных дегтем. Из дальних деревень ехали на лошадях с разукрашенной упряжью. В телегах с родителями было много детей. Весь этот люд стекался вокруг церкви, и все это напоминало большое шествие. Внутри церковь выглядела настоящим музеем. Все было прибрано и ухоженно и блестело россыпью золота. При звуках церковного хора все это захватывало дух. Все стоящие в церкви были захвачены богослужением и неистово молились. Во время служения никто не разговаривал, и поэтому было отчетливо слышно все слова священника. В церкви были люди всех возрастов. После богослужения народ расходился не сразу. Некоторые уходили на кладбище к могилам родственников и знакомых. Кладбище находилось метрах в 400 от села. Многие заходили в лавку, в которой было много всяких товаров. Торговля всевозможными товарами проходила и на улице. Торговали и частные лица. Тут были товары домашнего промысла. Торговля шла бойко и весело. Это были настоящие праздники, к которым готовились все».

О своеобразной психологической разгрузке, снятии повседневного напряжения в церкви вспоминают многие. «Религия вообще действовала на людей успокаивающе. Выйдешь из церкви, как облегчит тебя, идешь, не чувствуешь под собой дороги, на душе легко и спокойно» (М. В. Пикова, 1914).

В село во время церковного праздника стекались жители всего прихода — со всех окрестных деревень, находившихся порой довольно далеко. Для них такое паломничество имело свой особый смысл (как выход в большой мир, общение с соседями и знакомыми из других деревень, праздничный базар). В большие праздники, конечно же, в центре внимания был религиозный обряд. Матрена Андреевна Кудрявцева (1910) хорошо помнит: «В церковный праздник с вечеру уходили в церковь, которая в 17 километрах от нашей деревни была. Шли пешком, босиком, обутки берегли, несли с узелком на палочке. В узелок складывали кулич, яйца, булочную мелочь (всякие кренделя, “сороки” —булочки в форме птички). В церкви с вечера до утра шла служба (всеношная), и на клиросе пел церковный хор. Я тогда голосистая была, все время пела в церковном хоре на клиросе, знала все молитвы, обряды. Поп-батюшка заранее присылал мне записку, дескать, Матрена Андреевна, окажите большое уважение своим присутствием на всеношной. После богослужения, едва рассвет, выходили и шли с иконами вокруг церкви, а перед тем батюшка всем давал причаститься».

В народе постоянно ходили устные рассказы, предания о местных чтимых святых, чудотворных иконах, святых целителях всех недугов телесных и душевных. Нередко к уважаемому монаху-наставнику (реже — монашке) приезжали за советом и помощью издалека. Анна Кузьминична Михайлова (1911) рассказывает: «Жила еще на свете Натальюшка Истобенская. С 9 лет слегла она и не вставала. Жила при монастыре, а когда монастырь закрывать стали, выкинули ее солдаты во двор под забор. Да слава Богу, люди добрые к себе ее взяли. Так вот, ходило поверье, что она молитвами людей исцеляла. Я к ней и в молодости ездила, и потом, когда сын умер. Она-то меня и научила, как жить дальше, обратила меня к Богу. Благодаря ей и выжила, с ума не сошла.

Вера в Бога и помогала во всем. Люди добрее были, не было хамства грубого, доверяли друг другу. И к природе по-другому относились. Бывало, зайдешь в реку, а рыбы так из-под ног и выскальзывают. Не то что теперь. Мне кажется, что слишком много людям власти дали, давали бы не всем, а тем, кому стоит».

Странники

Представления о большом мире, находящемся за пределами своей округи, были мифологичны. Многие крестьяне и крестьянки за всю свою жизнь не бывали ни разу в уездном и губернском центре. Доверчивость и легковерие людей были потрясающи. «Что знали крестьяне о других странах? А что они могли знать, когда до революции были деревни, где ни одного грамотного, на весь год приходило два десятка газет, да и то их выписывали попы; ни радио, ни книг — ничего. Поэтому о других странах знали только понаслышке от странников, от нищих, которые передавали новости с большими искажениями. Всем казалось — там рай, а у нас плохо, как говорится: “Там хорошо, где нас нет”» (А. А. Кожевников, 1925).

Источниками любой информации о мире и округе были нищие и странники. В голодные годы число их резко возрастало. Пожалеть убогого и сирого было делом богоугодным. Пускали нищих в большинство домов любой деревни, но они чаще старались ночевать в тех домах, где к ним особенно хорошо относились. Такое нищелюбие было далеко известно в округе. «Пускали, конечно, нищих везде, но почему-то нищие всегда к нам приходили. Ночевали у нас по две, по три ночи. И какая-то жалость у нас была к ним. Мы всегда их накормим, спать предоставим где. Они тоже рассказывают, где были, что видели. Интересно было. Заслушаешься. И нищие тогда были настоящие. Не такие, как теперь. Это были такие слаборазвитые, покалеченные люди. Был вот такой нищий Алеша от Пархачей, Маша от Норчат» (Л. И. М-ова, 1908).

Атмосфера мягкости и сострадания, душевной жалости согревала не только людские судьбы сбирающих, но не меньше согревала жизнь подающих. Жест милости был осознанным и трепетным. Марфа Васильевна Кайсина (1913) подтверждает эту мысль: «По деревням раньше много нищих ходило, время голодное было, детей в семьях помногу было. Всегда им подавали то хлеб, то муку. Денег-то никто не давал, потому что мало было. Одеты были плохо, в лаптях, пальто холщовые, на голове шаль худенькая. В руках бодог носили и комель. С другой деревни ходили, со своей. Мама которых-то жалеет, так покормит и с собой хлеба даст. По деревням ходили, большинство собирали старики и старухи. Денег никто не платил. Что вырастишь, тем и кормишься. А бывает так, что есть совсем нечего, так и идешь собираешь по деревням. Никто не осуждал, все жалели. Грешно было прогонять нищего. Вдруг завтра тебе тоже придется ходить собирать».

Отношение к монахам, священникам, церкви тоже было неоднозначным. Существовали какие-то минимальные приличия, которые стремились соблюдать. Забвение церкви, как и чрезмерная набожность, вызывало насмешки соседей. «Семья наша была работящая, и считалось, что времени не хватает посещать церковь. Ходили молиться в храм больше по привычке. В доме висели иконы, но лампадка там никогда не горела. Отец, когда ездил в Пустоши, в церковь заходил, считал, что не зайти неудобно от людей, скажут — в магазинах бывал, а в церкви не видели» (А. Д. Коромыслова, 1903).

Прагматичность религиозности русского крестьянина сомнений не вызывает. Традиции того или иного рода жили в семье поколениями. Закладывались они очень прочно и дожили кое-где до сегодняшнего дня. Рассказывает Лукия Спиридоновна Кромкина (1901): «В семье было пять девок и брат. Родители — крестьяне. Отец ушел в монастырь конюшни строить ради спасения души. Училась до третьего класса, со второго пела на клиросе, богатства не видела, все служила богатым. Сестра поступила в просвирни, пекла на церкву. Тятя, когда помирал, всех созвал и говорит: “Всех благословляю замуж, а тебя не благословляю. Оставайся девушкой и будешь за нас хлопотать. Живи с Богом!”

Когда советская власть установилась, водили на допрос к начальнику, чтобы монастыри были советскими. Я в послушании была. Выселяли нас из келий. Я одна живу, но ходить по квартирам не люблю. Если скучно, то книгу почитаю божественную. Родители шибко верующие были, сестры приучены к Закону Божьему. Нынче характер у людей нервный, мало смиренно-мудрых людей. Всех нужно любить на свете, как самого себя. Все нации нужно любить, русская она или нет. Все люди божьи, какая бы нация ни была. Ставь себя ниже травы, тише воды — и будешь человек. По-крестьянски жили. Теперь живем как гости. Я стремлюсь к монашеству. У меня было одно церковное пение и чтение. Родители радовались, что я ближусь к Богу, а не к сатане. Вспоминаю годы детства более, чем как сейчас. Была вера, и была надежда».

Апокалиптические мотивы о близком конце света звучат сегодня в речах не смирившихся с крушением церкви стариков. В последние годы они заметно оживились. Правда, такого рода пророчеств очень немного. Но они есть. Вот одно из них: «Вот! Там написано в Библии, что на народ будет гоненье. Побежат из своих домов не знают куда. Вот. Места не найдут. Всех сгонют в город. Будет. До того доживут — всю землю перекопают до единого пласта. Ну и вот. Будут заразные мухи летать по облаку. Конской силы не будет. Будут машины. Время будет окорочено. Не будут замечать. Солнышко будет плохо смотреть. Может, это затменье. Вот. Будет там перед концом века землетрясенье местами, ураганы будут, наводненье будет. Вот! Будут болезни последнее время. В восемьдесят девятом году — на молодых. Молодые будут умирать, старики будут жить по свое время. Поняли? Что урожаи будут последнее время хорошие, на поле никого не будет народу: убираться будет некому. Подойдет, говорит, время, будет на народ гоненье страшное. Погонят матерей со своими детьми — не знают куды. Как вернутся, так и покинут. А старикам куды бежать, старики дома не покинут. Вот как. Ощо должен идти Антихрист с печатью. Будет печать на лоб садить, шестерку на праву руку. Вот. В одно время подойдет так, что останется на Земле, двух верстах, — двое, два человека, парень — девка, голос от голоса будет не слышно. Доживут. Так в Библии сказано. В реке воды не будет. Побежит, говорит, воду искать. Кто-то придет к реке, увидит, что в реке блестит вроде вода, он вернется, побежит друга звать: “Пойдем-ка, я воду нашел!” Прибежат они к реке, а там: деньги. Ведь даже напиться нечем будет. Вот чего будет.

Я все прожила. Чего и будет — страшно. Все пожнем. Все пожнем. К этому идет. Жизнь клонится. Жить мало осталось. Все» (А. Г. Шустова, 1912).

Хочется только заметить, что традиция такого рода пророчества всегда жила в крестьянской среде.

Чудо

Сознание людей не просто допускало существование чуда — оно было нацелено на чудо, требовало чудес, как засохшая от зноя почва — дождя. «Верили все в чудеса, гадали. На Пасху обновляли иконы. Было так, икона стояла старая, мутная, а после Пасхи блестела, как новенькая. Моя мама вынесла однажды икону в чулан. Она была уже старая, мутная. Через несколько лет, когда уже об этом забыли, я захожу туда, что-то искала и нашла икону совершенно новую, принесла домой, мама как увидела — так и села на лавку» (А. А. Новикова, 1909).

Необычные видения могли посетить человека лишь однажды, но память о них оставалась на всю жизнь. Человеческое сознание структурировало окружающий мир в привычных своему времени формах «И в чудеса раньше верили. Вот я в детстве, до сих пор я гадаю, что тогда со мною было? Один раз я шла в школу, мне было лет десять, наверно, или одиннадцать. И по одну секунду я потеряла сознание, идя по полю. И вдруг передо мной открылось небо — яркое-яркое небо, и, значит, из иконы какой-то монах стоит, в голубом одеянии. Я остановилась, или не помню, этого тогда я не чувствовала. Я шла по тропинке и дошла как раз до крутого оврага. И если бы я дальше шла, я бы упала в него. А вот он меня, этот монах-то с неба, остановил, значит. И когда я очнулась, открыла глаза-то, гляжу: как раз один шаг — и я бы упала. Я вот до сих пор гадаю. Или это мне показалось, или это в уме что-то такое?» (А. И. Д-ва). По детски впечатлительное сознание людей поражали словно молнией вещи для нас привычные и незаметные, но выбивавшие из обычного течения жизни. Их потом подолгу обсуждали.

«Где чё сотворит, какой несщастной случай, где пожар, дак чудом звали. Миша Иванович начальником был, утром мы коров доили, он прошел по двору. Там лошадок три было; на лошадку надел узду, хомут стал надевать, тут упал, тут и душу отдал. Это разве не чудо?

Под осень гроза большая была. Мы в деревню соседнюю ездили. Как осветило, так ровно не знаю чё. Пришли колды, а там яма была, а вокруг нее ельничек и 3 коровы мертвые лежат, одна наша схоронилась. Молния попала в елку, и убило коров-то. А мясо у телушек аж черно стало, дак ветилинар заставил закопать их, а не дал скоту скормить… Дак это тоже чудеса!» (В. О. Медведева, 1921, дер. Колбяки).

Мир был полон чудес, они подстерегали человека в его привычной жизни.

Судьба

Люди воистину жили как Бог на душу положит и несли свою земную долю (будь это даже доля нищего) с достоинством и терпением. На жизнь роптать было не принято — ее следовало принимать, какая есть. Сам человек изменить свою жизнь был не в состоянии. Будущего, как правило, поэтому не боялись и ждали от него лучшей жизни. Афанасия Александровна Машковцева (1917) и сейчас, подобно своим дедам, считает так: «Судьба Богом дана. Каждая судьба Богом дана. Плохо или хорошо жилось — не роптали, значит, то на роду написано Девушка замуж вышла, люб в дальнейшем ей будет муж иль не люб, живи, на судьбу не жалуйся и во всем повинуйся мужу своему. В основном судьбу решали в семейном кругу. Отец определял, куда тебя определить. Если родился в деревне, на земле, то и работай на ней, а уехать куда и речи быть не может. Поэтому семьи крестьянские были крепкие, сплоченные. Вот отец не отдавал на обучение, а оставил работать, говорил, что для этого много знаний не надобно».

Судьбу, человеку предназначенную, было не переломить. Н. В. Огородова (1919) хорошо помнит такой случай: «Судьба у человека разная, что написано на роду, этого нельзя изменить. Так одному парню предсказали, что когда будет у него свадьба, то утонет он в колодце. Не поверили, конечно же, люди, но колодец все же заколотили. И вот свадьба была, а он вышел на улицу, так, лежа на колодце, и умер».

Мужчины, впрочем, все же меньше поддавались мистическим переживаниям, были частенько закоренелыми прагматиками и рационалистами. Н. И. Рычков: «Жили, лишь бы поести чё. В общем, звериный образ жизни вели, полузвериный. Народ был дружный, конечно, очень помогали друг другу… Вот смысл жизни был: побольше бы лошадей у меня было, побольше бы хлеба вырастить, да чтоб хватило, да не заболели бы… Раньше високосна года боялись: ой, Високос, Касьян немилостивый, на кого посмотрит: на людей ли, на скота ли, на урожай ли…».

Жизнь, надежная, хорошо проверенная поколениями предков, шла по накатанной веками колее, поэтому больших страхов и фантастических умствований в крестьянской среде не существовало. А. А. Машковцева продолжает: «О будущем больно не задумывались, не надобно было думать об нем. Верили всегда в лучшее будущее, что легче нам будет, а если пока тяжело — ничего, потерпим. Все веровали в Бога и от того, как ты поработаешь, зависит, попадешь в рай или в ад. На земле мы временно находимся, а основная наша жизнь там.

Смерти не боялись, все равно человеку уготовано помирать, сколько Богом дано, столько и проживешь на этом свете. Только как проживешь. Прожить надо честным трудом, чтобы люди поминали тебя хорошим словом. В молодости, правда, кому хочется помирать. В сундуке лежит уже наряд для похорон, специально приготовленный».

Смысл жизни видели в стремлении к лучшей доли для себя и своих близких. Интерес к жизни не угасал часто до глубокой старости. Люди не изматывались механическим ритмом машинной цивилизации и жили в темпе и ритме, посильном человеку. А. А. Лысов (1924): «Смысл жизни видели в самой жизни. Понимали люди-то, что один раз живем. И все было интересно. Ведь трудишься, а любой труд интересен. Интересно вырастить на огороде капусту, лук. Интересно, зачем мужчина и женщина на свет родились. Все знали, что если вдохнута в тебя жизнь Богом, то все должно быть интересно. Ведь и старику умирать не хочется, все ему интересно, до последней минуты. Што бы ишо бы потянуть. Вот был у нас старичок — старый выдумщик. Прохором его звали. Последние часы на кровати лежал, а все: “Старушенька, поцелуй в последний раз”, “Чё там на улице-то дождь пошел? Ну, слава тебе Господи, урожай буде”. Кто в Бога-то верил, дак говорил: “Умрем, к Христу за пазуху попадем”. Считалось грех залиться, или отравиться, или задавиться. Это уже все! — сатана на тебе на том свете будет ездить».

Естественность жизни, естественность смерти, спокойно-терпеливое перенесение тягот при неизменно доброжелательном отношении к миру у этих светлых душой страдалиц XX века, не озлобившихся в котле горя и ненависти. «У тетки Кати тоже была трудная судьба. Осталась она от родителей 13 лет, была самая старшая, после нее еще четверо. Как она говорила, мать умерла после родов от горячки, ребенок остался жив. Через сорок дней умирает отец от воспаления легких. Сначала ходили соседи к ним ночевать, приучали ее ко всему. Потом ходить не стали. Меньшие не так боялись, а она боялась. Спали на полатях, она в середине, малые по бокам. Заболела маленькая, дело было летом, отнесли ее в чулан, зачем, она сама не знает. Изредка посылала меньших глядеть, жива ли, те придут: “Жива, жива, волосики повеивают”, — а там ветер гулял. Пришла соседка посмотрела, а та уже померла, окоченевшая. Всей деревней им дом перестроили — срубы на дом были. Продали у ребят корову, но их почему-то в приют не сдали. Много им пришлось перенести, но все выжили. Тетя Катя ушла от нас, когда моя младшая сестра ребенка родила, она у них троих ребят вынянчила, помогала по хозяйству. Все говорила: “Ой, слава Богу, хорошо живу”, — хотя жили они вшестером в комнате шестнадцать квадратных метров, кухня одна на троих, то есть на три семьи. Умерла она в 1975 году на сотом году жизни» (Т. П. Шихова, 1923).

Истинная ценность, смысл жизни в труде, который никто у человека отнять не в состоянии. Деньги при этом сами по себе большого значения не имели. Важнее работать, а не зарабатывать деньги, важнее иметь, а не тратить деньги. Любопытен в связи с этим следующий эпизод: «У деда был сундучок со старыми деньгами. Когда дед выпьет, то всегда доставал его и всем показывал, сколько он за свою жизнь заработал. При этом все время приговаривал: “Вот их как много, можно всю мою избу деньгами оклеить”» (О. Н. Солодянникова, 1922). Старику важно наглядно показать всем свое трудолюбие (столько денег — что можно оклеить избу, а не купить, например, два дома).

В привычном мире деревни, где все события неизменно повторялись, явление чего-то нового, ранее не виданного считалось делом дьявольским. Вот как отреагировали жители маленькой вятской деревни на первое появление аэроплана в небе над деревней: «Большим событием для жителей нашей деревни было появление первого аэроплана. Люди в это время находились в поле и, когда увидели на небе огромный несущийся предмет, который еще и гудит, подумали, что это конец света. Они думали, что это сама нечистая сила летит к ним. Все побежали прятаться. Кто-то убежал в лес, кто-то в канавы, а некоторые ложились прямо на землю. Люди истово крестились и причитали, моля Господа о прощении грехов. Одна женщина находилась в это время дома, и, увидев несущийся с неба страшный предмет, убежала в погреб, и съела там крынку сметаны. Решила: раз конец света, пусть ее сметана никому не достается» (А. П. Катаргина, 1927). Мифологичность сознания позволяла не просто доверять чуду и ждать его, но радостно удивляться любому его проявлению.

Слушать, открыв рот, могли часами — и не только странников и сказочников, но и любые лекции заезжих агитаторов, понять что-либо в которых было порой просто невозможно. П. С. Добрынский (1914) вспоминает: «Когда работали учителями, ходили по деревням. Народ собирался моментально, когда приходил учитель. Готовы были слушать часами. Обратно давали тарантас, зимой — сани. Это было золотое время, богато никогда-никогда не жили, но всегда мы были довольны всем».

Деревенский коллектив был целостным, живым организмом, в котором так легко и привольно было дышать каждому отдельному человеку. «Многое сейчас лучше да красивей стало, акромя души человеческой. Раньше весь народ был доверчивее. У нас вот соседи доверяли друг другу. Вечером высыплют все на лавочки — да как весело: и нахохочемся, и наревемся все вместе» (Л. И. Рычкова, 1912).

«Все вместе». В этом было столько спасительной силы и душевного покоя.

Жизнь и смерть

События сами приходили и уходили в потоке жизни — их встречали и провожали, как заведено от дедов-прадедов. К ним были готовы. «В жизни жили, как придется, как жизнь поведет. О судьбе не думали — надеялись на что-то хорошее. А всяко бывало! Будущего не боялись — не думали ни о жизни, ни о смерти, а как уж судьба подведет» (Т. И. Кротова, 1916).

Переламывать линию своей жизни, спорить с судьбой было не принято. «С судьбой мирились люди. Если у кого какое-то горе — то говорили: видно, такая уж у них судьба. Умирал молодой человек, тоже говорили, что судьба такая. Лечили не очень. А сейчас вон как родится ребенок, его все к врачу таскают, а раньше детей вообще маленьких не носили к врачам. Мать родит — в свою юбку завертит. Выживет — так выживет, не выживет — так судьба такая. Ребенок болеет-болеет да помрет. Никогда их никуда не возили ни в какую больницу. И говорили: так на роду написано, столько Бог веку дал» (А. В. Кропанева, 1914).

Здравый крестьянский смысл не только позволял отнестись к вещам непонятным, запредельным и отвлеченным, но и рождал в крестьянской среде некоторое количество скептиков, своеобразных Вольтеров в лаптях. Вот речь одного такого человека: «Судьба! Черт его знает, судьба это или не судьба. Судьба, говорят, как индейка. Как жилось, так и жили своей семьей сами. Кто будет указывать, залазить в чужую семью? Каждый в своей семье. А в лучшее все-таки верили. Конечно, верили. Ждали, что лучшее придет, может, получше будет. Загробна жизнь! Чо загробна? Умрешь, дак кака там загробная? И сейчас так же. Умрешь, закопают, и все. И вся загробна жизнь. Ну вот раньше умирали, их в церкву увозили отпевать — снять все грехи с души нашей грешной, чтоб спокойно хоронить человека. А теперь вот не стали отпевать у церкву возить. Отпевают так, заочно теперь уж. Схоронют, а потом отпевают. Умрешь, а там хоть куда, земля и земля» (Е. Т. Дорохова, 1912).

И все-таки страх смерти постоянно присутствовал в повседневной жизни людей. Он лежал в сознании людей под спудом повседневных забот, но, вырываясь изредка на поверхность, проявлялся многообразно. Люди умели горевать. Мечта о долгой жизни в сочетании с этим осознанным страхом смерти была для человека сокровенной, потаенной, самой дорогой. Анна Куприяновна Фоминых (1907) так рассуждает об этом: «Судьба для нас значила многое. Судьбу определяли родители, они более старшие, отдавали в работники, женили не по хотенью. Будущего не боялись, верили в лучшее. Сегодня хорошо, завтра будет еще лучше, дети вырастут, помогать будут. А смерти никто не хотел ни своей, ни тем более родным. Смерти боялись очень. Детей малых ей стращали. У Бога просили, чтобы он дал здоровья и долгих лет жизни, на всех праздниках в первую очередь желали друг другу долгих лет жизни. Сейчас многие не боятся смерти, а тогда боялись очень».

Общедеревенские страхи, общедеревенские радости и общие для всех печали. «Самое большое горе во всей деревне было — это когда кто-нибудь из жителей умирал. Покойников оплакивали — были даже специальные ревуны. Если у одного горе — значит, у всей деревни, у всей окрестности горе. Горе делили сообща» (А. В. Власов, 1927).

Смерть как важнейшее осознанное событие в жизни человека требовала и особого к себе отношения. Ее ждали, к ней готовились загодя. Смерть не просто венчала жизнь человека, она и вознаграждала его за эту жизнь. Павла Алексеевна Колотова (1909) считает так: «Смерть представлялась естественным, как рождение, но торжественным, грозным и радостным событием, которое избавляло от лишних забот, лишнего рта и от других страданий. Старики терпеливо ждали смерть и призывали ее, однако самоубийство считалось позором. Старики готовили себя к смерти, но встретить ее спокойно мог лишь только тот, кто был чист душою перед Богом и людьми, кто не делал зла и не был одиноким. По-ранешному считалось: чем больше грехов, тем тяжелее умирать. Совсем безгрешных, конечно, не было. Человек мучался своим грехом, поэтому перед смертью люди причащались и каялись в своих грехах. Это облегчало их страдания. Ранее считалось, что чем добрее человек, тем дольше он живет, а злоба порождает болезни».

Раскрытость, свежесть чувств, их непосредственность и сила, свобода излияния выгодно отличают русского крестьянина прежней эпохи от наших современников. Контролировать себя в моменты горя, стесняться и стыдиться окружающих не следовало — это были родные и соседи, помогавшие человеку горевать. Эмоциональная раскрепощенность. М. В. Сурин (1902) подметил это так: «Сейчас мало плачут открыто, раньше плакали больше. Было очень мало грамотных, а чувства-то — скорбь, горе — были такие же. Когда умирал человек, приходили соседи, сочувствовали, а сейчас все грамотны стали и сдержанны». В. Г. Богина (1913) тоже помнит: «Спасу нет ревели — кто умрет дак!»

Сочувствие, эмоциональная поддержка распространялись и на тяжело больного человека, находившегося между жизнью и смертью. Александр Георгиевич Рокин (1908) запомнил такой деревенский обряд, практиковавшийся в его родной вятской деревне: «Особенно хорошо в моей молодой памяти сохранился эпизод, о котором люди уже, наверное, забыли. Расскажу я об так называемом “курятнике”. Когда захворает старший в доме, и серьезно, то посылали за попом и сзывали всю родню, и всех односельчан, по одному с дому, на “курятник”. В это время накрывают столы скатертями, выносят больного на лавку, усаживают его в красный угол и “начинаются столы”. Это угощение, причем перед каждым стоит чашка с пивом. Сам больной не должен ничего есть. Если он сидит накрытый простыней, то над его головой читаются молитвы священником. Когда кончается его соборование и пирование, его уносят. Причем приметы требуют, чтобы никто не выходил из комнаты, прежде чем вынесут закрытого простыней больного. После чего “курятник” кончался, и весь народ расходился по домам».

Смерть как заслуга всей трудовой жизни человека — такая идея активно пропагандировалась и церковью. Но ведь и священники жили идеями, бытовавшими в крестьянской среде. Анастасия Васильевна Кропанева (1914) помнит: «В то время чтобы смерть заслужить — молились, так в проповедях священники говорили: смерть нужно заслужить, и заранее за смерть люди молились. Те, кто не своей смертью помирал, на себя руки накладывал, тех даже за упокой поминать было нельзя, да и сейчас ведь так же. Считалось, что они водятся с чертями на том свете, и если будешь их поминать со всеми, то они и других к чертям утянут, а всем хотелось попасть в рай. Помирать, конечно, никому не хочется, каждый ведь на что-то надеется, старый или молодой. Свекор умер в возрасте восьмидесяти лет. Он проболел всего три недели. Перед смертью он со всеми попрощался. Мы спали утром с Гришей. Я слышу, свекор говорит тете (это с нами жила свекрова брата жена), чтобы она нас разбудила. Мы подошли к нему, он перекрестил нас и сказал, что живите счастливо и долго. Не ссорьтесь, воспитывайте детей. А мы в ответ сказали по очереди: “Прости меня”, а он ответил: “Бог простит”. Потом мы снова легли, так как рано было очень, но я больше не уснула и потом подошла посмотреть на него, а он уже умер. Вот так почувствовал свекор свою смерть. Свекор был очень верующий человек. Он еще в церкви служил, кажется, старостой назывался. Пожилые к смерти относились спокойно, а молодым, конечно, умирать не хотелось».

Достойная человека кончина вызывала уважение. Помнили, что этот человек такую кончину заработал всей своей жизнью. «Всяк старый человек был в почете, его заслуженно уважали: раз старый — значит, жизнь прожил не зря, и кое-чему да научила жизнь, раз пряди волос сединой блещут. Много и молодых ребят и девчонушек уносила смерть. Как я думаю: смерть — это заслуга человека» (А. Г. Славутин, 1910).

3. К. Семиглазова вспоминает: «К смерти же готовились, ходили грехи замаливали, все посты соблюдали, все мясоеды. Считали, сколько нужно, столько и проживет человек— и не больше».

Вместе с тем в человеке жила и постоянная опаска, бережение от случайной (не своей) смерти. «А умирать, конечно, в молодые годы никто не желает, да и в старые смерти эдак же боишься. Куда бы ни пошел, остерегаешься, чтобы кто чего не сделал худого, не убил. Всегда боишься смерти. Страх есть: как душу отдавать. Хоть и здесь плохого много, да вдруг там того хуже будет. Грехов-то у всех много» (Д. Н. Казакова, 1901).

Нередко в людской судьбе смерть была попутчицей всю жизнь. К. И. Исупова (1921) рассказывает историю своей семьи: «Отец ушел на собрание и не вернулся. Убили его. Нашли утром в канаве недалеко от нашего дома убитым. Это большое горе было для нашей семьи. После смерти отца настали настоящие “черные” дни. У матери на руках остались семеро детей. Старшему Федору было 12 лет, а младшему Коленьке 1,5 года. Федя бросил учебу и пошел работать в колхоз, а мы занимались по хозяйству. Говорят, несчастья по одному не ходят. Год смерти отца принес еще одно горе. Во время грозы загорелся наш дом. Мать и двое старших братьев были на сенокосе, а мы, младшенькие, остались дома. Я уложила двух близнецов-мальчиков в люльку, а сама забралась на печку. Ваняшка, 4 года, и Коленька, 1,5 года, играли на полу и уснули. Вечерело. Когда я проснулась, горели окна, двери, кругом дымно. Разбудила Ваняшку с Колей, потом взяла близняшек, но в окно вылезти не смогла. Помню, они очень громко плакали. Малыши забились под стол и ни в какую не хотели вылезать. Стоял треск дерева и рев ребячий — страх такой. Когда вылезли из горящего дома, мать бежала уже к нам, прижала нас к себе и плакала долго-долго. В этой суматохе не заметили, что близняшки молчали. Когда их раскутали, они оказались мертвы: видимо, задохнулись от дыма. Мать как будто онемела, потеряла с горя дар речи. Через неделю умер Ваняшка от ожога на лбу. Переселяясь в Архангельск в 1942 году, умерла от воспаления легких сестра. На фронте убиты два брата».

Плач, даже по родственникам давно усопшим, был искренним. Плакали, как правило, на могилах близких в определенные поминальные (родительские) дни. Причем одинаково оплакивали родственников, умерших очень давно и совсем недавно. Н. И. Маишева: «Радовались, как и сейчас. Отличий нет. Причитали, горевали вместе. На могилах рев был. Два раза в году ходили на кладбище (в Троицу, в Роданицу), плакали там. Расстелют скатерть на могиле, ревут».

Культура семейной, родовой памяти пестовалась и сохранялась. Беспамятство осуждалось. Надежда Васильевна Терюхова (1923) рассказывает: «Я была у бабушки старшей внучкой. Летом бывает праздник Иванов день—7 июля. В это время горячая пора сенокоса. Бабушка же всегда отмечала именины своего мужа Ивана, нашего дедушки. Отмечала его одна. Испечет хлебушка, возьмет меня с собой, а по дороге на обочине у берез мы наберем земляники и идем на кладбище в Сезенево. Бабушка на могиле прочитает молитву, потом поминаем (едим хлеб и землянику) и идем домой. Вечером дома всей семьей поминали дедушку за ужином. Особых вечеров и обедов не устраивали».

Посещение кладбища было не просто поминанием усопших, но и общением с ними. «Поминали своих родителей: ходили на кладбище. Вставали рано утром, нарвем полевых цветов — ромашек и других — и идем все вместе, всей деревней, на кладбище. Посидим там у своих могил, наревемся, вспомним своих родственников, поговорим как бы с ними, и становится на душе полегче» (И. А. Тумбарцева, 1918).

Но плач людей был только причинным, не нервно-безосновательным, а конкретным. «Без повода никогда не плакали. Мало ли кто руку сломает, умрет кто, хлебную карточку потеряет. А смеялись часто, часто шутили. Сегодня больше плачут, сейчас больше умирает» (А. В. Зубкова, 1918).

Не так уж и редки рассказы и об общении с душами умерших близких людей. Рассказывает Анна Васильевна Рубцова (1918): «У моей матери у подружки умерла мать, а отец этой девочки был кустарем и, не подождав сорок дней, сразу же женился. Он имел большое хозяйство, сам был в разъездах, поэтому и взял жену. Им надо было ехать летом на ярмарку. Кустарь и попросил соседей, чтобы каждую ночь, пока его нет дома, ночевали с его дочерью три девочки. В их числе была и моя мама. Пришли они в первую ночь к этой девочке, легли спать, уснули и в двенадцать часов просыпаются от громкого разговора и стука посуды. Девочки с ними не было. Смотрят они в комнату, а девочка ставит самовар, посуду на стол и разговаривает с кем-то, радуется тому, что гость в доме. “Как хорошо, что ты ко мне пришла, почему ты ко мне раньше не шла, как мне плохо без тебя с мачехой”. И голос ей отвечал, хотя никого в комнате, кроме девочки, не было. Когда прошел неурочный час, поднялся ветер над крышей, и голоса затихли. Девочка пошла ложиться спать и скоро уснула. Всю ночь приглашенные девочки не спали. А наутро девочка сказала, чтобы в следующий раз к ней никто не приходил, что “ко мне маменька придет, мне не страшно”. На следующий раз девочки не согласились уже идти и рассказали родителям, в чем дело, но взрослые убедили их идти, а сами отслужили в церкви молебен, и ночь прошла спокойно. В следующие разы взрослые уже сами ходили ночевать.

Однажды, когда намечалась свадьба, невеста заболела чем-то и умерла. В гроб ее положили в свадебном платье и туфлях. Через некоторое время матери снится эта девушка и говорит: “Зачем ты меня положила в туфлях, я так устала, пошли мне тапочки”, —и назвала адрес, число (когда нужно прийти) и имя покойника. Мать этой девушки пришла в этот дом, и правда, там покойник. Она спросила, можно ли положить в гроб тапочки. Родные покойника, не удивившись этому вопросу или просьбе, согласились.

Как моя мать получила похоронку на мужа, плакала сильно о том, что осталась с тремя детьми, жизнь тяжелая. В один из летних дней в двенадцать часов ночи просыпается она от того, что будто бы к дому подъехала лошадь и кучер говорит лошади: “Пр-р!”, и слышит стук в окошко. Как будто видит она мужа и слышит: “Поля, открывай!” Хотела она открыть окно, а в темноте за окошком никого не видит и начала сразу креститься, мало этого, начала читать молитву и отошла от окна. Тут за окном поднялся сильный ветер и все исчезло. На следующий день она пошла в церковь и отслужила молебен».

Вера в существование души, загробной жизни была широко распространена. Утешительно и предостерегающе думалось многим о загробной жизни. Н. В. Огородова (1919) считает: «И в загробную жизнь люди верили. Раз копали люди землю, нефть искали, наткнулись, говорят, на душу, заревела она, а те испугались и перестали копать. Говорят, душа 40 дней летает вокруг своего дома. А подумай-ка, вот если б отделить душу от тела, сколько ж людей-то уже умерло, они бы ведь все уж заполонили, всю вселенную. Это сюда дана воля вольная, а там человек за все ответит. Один раз Наталье приснился сон, что будто бы в ад она пришла, стоит яблоня развесистая, мужик под ветками прыгает и не может достать, а оказывается, это наказание за то, что он людей в жизни обделывал».

Жизнь и смерть жили в неразрывном единстве — слитости и во многом зависели друг от друга.