Русская фантастическая проза XIX — начала XX века (антология)

«На границе грядущего с беспредельным…»

Русская фантастика уходит своими корнями в древность незапамятную, во времена доклассовых, дообщинных отношений. Далекий наш пpaщур уже задумывался не только над хлебом насущным, но и над вопросами космогонии. В старинном стихе о Голубиной (Голубинкой) книге прямо ставятся вопросы:

От чего зачался наш белый свет,

От чего зачался сонцо праведно[61],

От чего зачался светел месяц,

От чего зачалася заря утрення,

От чего зачалася темна ночь,

От чего, зачалися часты звезды.

Под стать этим вопросам и богатырство героев эпических сказаний: они облачаются небесами, подпоясываются зорями, застегиваются звездами!

Истинным кладезем фантастики стала волшебная сказка. Ее герои одолевают просторы на ковре-самолете, заглядывают в чудесное говорящее зеркальце — как бы прообраз современного телевидения, оживляют умерших водок» целящей и живой, восседают в алмазном вертящемся дворце, из окон коего вся Вселенная видна. Не менее чудесны их взаимоотношения с казалось бы неумолимым Хроносом — Временем. Для одних сказочных персонажей оно растягивается, как тетива лука, для других сжимается, как шкура змеи на огне, или вовсе перестает существовать. И все-таки не эти многоразличные чудеса главное в сказке. Главное — поиски героем некоего тридевятого царства, где явлено дивное согласие природы и человека, где вообще отсутствует зло. Чем заканчиваются волшебные сказки? Победою героя над силами тьмы, началом счастливой гармонии быта и бытия в его судьбе. В судьбе индивидуальной, поскольку счастье в сказке герою удается добыть только для себя самого.

С возникновением классового общества фантастике пришлось решительно перестроиться, обрести черты социальности, попытаться отыскать ключи для благоденствия не_одного_человека, но всех людей. Так родилась утопия, мечта о счастье всеобщем, о граде Китеже, Беловодье, воплотившая в себе народный идеал Правды[62].

Один из родоначальников научной фантастики не только в русской, но и в мировой литературе, философ и энциклопедист Владимир Одоевский, размышлял в «Психологических заметках»:

«При всяком происшествии будем спрашивать самих себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке:

1 — е, человечеству,

2-е, родине,

3-е, кругу друзей или семейству,

4-е, самим себе.

Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели… Что только полезно самим нам, то, отражаясь о семейство, о родину, о человечестве, непременно возвратится к самому человеку в виде бедствия».

Таков круг идей и образов, четко обозначенных творениями и авторов нашего сборника, и тех, кто в него не вошел. А среди невошедших можно назвать В. А. Левщина, И. В. Киреевского, Г. П. Данилевского, Н. А. Некрасова, М. С. Лескова, Л. Н. Толстого, И. Г. Гончарова, Н. Н. Златовратского, П. И. Мельникова (Печерского) и многих других мастеров. Полная антология русской дореволюционной фантастики составила бы не один и не два, а десятки томов.

Трудные, мучительные поиски идеала человека и общества были подытожены в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?»— первой русской социалистической утопии, созданной в казематах Петропавловской крепости в 1863 году.

Читатель вправе спросить: почему же до недавних пор исторический приоритет в развитии жанра научной фантастики безраздельно отдавался нашими литературоведами Западу? По этому поводу Е. П. Брандис писал: «Действительно, фантастов такого масштаба, как Жюль Верн и Г. Уэллс, русская литература не выдвинула. Но, во-первых, фантастическая проза имеет множество разновидностей, включающих, иногда в полусказочной форме, социальные и технические идеи, обращенные к будущему, а во-вторых, школярское разграничение жанров заведомо сужает представление о месте и роли фантастики в общем литературном процессе. Исследования последних лет (работы А. Бритикова, В. Ревича, И. Семибратовой и др.) со всей очевидностью показали, что русская дореволюционная фантастика была куда более разветвленной и многоликой, чем утверждали иные литературоведы и критики, не вдаваясь в детальное изучение фактов».

Добавим: опровергнуть утверждения «иных литературоведов я критиков» помогли прежде всего произведения, впервые собранные воедино в сборниках «Взгляд сквозь столетия» и «Вечное солнце»[63]. Легко вообразить себе трудности работы составителей сборников, если первый «опыт биобиблиографии» по интересующему вопросу появился лишь недавно (см. В. Б у г р о в, И. Х а л ы м б а д ж а. Фантастика в дореволюционной русской литературе. Опыт биобиблиографии, В сборнике «Поиск-83». Средне-Уральское книжное изд-во. Свердловск, 1983). В интереснейшей этой работе представлены 250 произведений 120 авторов, и создатели ее утверждают, что далеко не все направления удалось описать. Представляя читателям «биобиблиографию», Е. П. Брандис писал: «Вопреки вульгарным нигилистическим теориям Пролеткульта, требовавшим начинать все с нуля, советская научная фантастика вырастала на уже подготовленной почве, критически осмысливая наследие прошлого, но не пренебрегая им, впитывая все лучшее и плодотворное, что оставила старая русская фантастика, запечатлевшая и глубинные течения общественной мысли, и чаяния социального обновления».

Все лучшее и плодотворное… По существу, широкое знакомство с «фантастическим» наследием прошлого только начинается. И поневоле приходит на ум размышление нашего великого историка Карамзина: «Мы никогда не будем умны чужим умом н славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без наших похвал; но русским нужно по крайней мере внимание русских».

Открывает сборник «Ученое путешествие на Медвежий остров» Осипа Сенковского. Произведение это появилось в 1833 году в книге «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса», было восторженно встречено читателями и… бранью критики. Как так? Еще не утихла скорбь по поводу кончины двух всемирно известных ученых, палеонтолога Жоржа Кювье и основателя египтологии Жана-Франсуа Шампольона-младшего, а уж Барон Брамбеус позволяет себе высмеивать их! Это была не первая (и не последняя) литературная мистификация Сенковского. Ученый-востоковед с европейской известностью, знаток древних языков, блистательный журналист, он был одной из самых противоречивых личностей эпохи. Издавая популярный журнал «Библиотека для чтения», «барон» помещал в ней рядом с творениями Пушкина, Жуковского, Вяземского ничтожные писания «корифеев вульгарного. романтизма» — так сказать, все на продажу, «Пишите весело, — говаривал он, — давайте только то, что общественный желудок переваривает». Казалось бы, литературный фат, срыватель мимолетных удовольствий… Но почему его «Сказку буланого коня» расхваливал Пушкин? Почему о его деятельности одобрительно отзывались Белинский, Чернышевский, Писарев, а Герцен в шутках «Мефистофеля николаевской эпохи» увидел «принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решеткой»?..

Общество тех времен увлекалось «месмерическими опытами» на основе «животного магнетизма» и столоверчением, ходили настойчивые слухи о комете Галлея (или Беллы, или Вьелы), коя намерена «сделать удар в нашу бедную Землю» и т. д. Отголоски этих слухов и этих увлечений присутствуют и в «Ученом путешествии на Медвежий остров», рассказывающем о поездке по Сибири двух всемирно известных деятелей науки. Но время, как известно, все ставит на свои места, и ныне мы замечаем в первую очередь не иронию, пародию и самопародию повести, а изображенные в ней картины гибнущего человечества. Да, вот такие случаются в литературе «перевертыши». В наш термоядерный век произведение Сенковского вдруг предстает как одна из первых в мировой литературе антиутопий. Описание катастрофы, где сама планета сдвинулась в мировом пространстве так, что на месте прежнего Запада стал Север, вызывает в воображении отнюдь не удар кометы «в нашу бедную Землю», Сенковский, как беспощадный патологоанатом, не боится приблизить к нам мертвое тело Земли: волнуемые на поверхности воды странного вида предметы, темные, продолговатые, походившие издали на короткие бревна черного дерева, оказываются трупами воинов противоборствующих армий. Враги еще истребляли. друг друга, когда грянула всеобщая катастрофа и умертвила тех и других, умертвила, перемешала, выбросив, на скалу жалкий манускрипт — «Высокопарное слово, сочиненное накануне битвы для воспламенения храбрости воинов». Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…

Там же, в Сибири, разворачиваются события еще двух «фантастических путешествий», представленных в настоящем сборнике. Их авторы — Константин Константинович Случевский (1837–1904) и Петр Людовикович Драверт (1879–1945). Оба сочиняли и стихи, и прозу, но на этом сходство и кончается. Случевский, сын. сенатора, сам дослужился до высших придворных званий, получил степень доктора философии в Гейдельберге. Драверт, потомок обрусевшего наполеоновского офицера, детство и юность провел в. Вятке, где в тумору прозябало немало ссыльных революционеров. Он и сам, учась в Казанском университете, угодил в ссылку за причастность к освободительному движению — сначала в Пермскую губернию (1901 г.), затем в Якутию (1905 г.). «Страна-холодырь» стала его подлинной родиной, он изъездил Якутию вдоль и поперек, открыл несколько месторождений полезных ископаемых.

Редактор «Правительственного вестника» К. Случевский при всех своих чинах И регалиях был прогрессивно настроен, общался с Достоевским, Тургеневым, Нестором Котляревским и, что немаловажно, понимал главный изъян буржуазной позитивистской науки и техники. «Наука эта быстро выявила свою бескрылость и ограниченность, чуждый полета мечты механический материализм, — отмечает Вс. Сахаров в статье, предваряющей недавно появившийся однотомник избранных стихотворений поэта, — Случевский смело вводит в свою поэзию образы машин, работающих двигателей, проводов, теорию Дарвина, термины геологии и этнографии, вслед за астрономами и физиками говорит о «великой дробности» расширяющейся Вселенной, о необходимости взглянуть на мир и человека в телескоп и микроскоп».

Повесть «Капитаи Немо в России» — это не только резкая отповедь чужеземцам, которые от века считали Россию «царством мрака и сальных свечей», но и проникновенная картина северных просторов, своеобразное завершение трехтомного географо-этнографического труда К. Случевского «По северу России» (1888).

В «Повести о мамонте и ледниковом человеке» сбывшихся технических идей вроде бы нет. «Совершенно фантастическая история» сильна другим. Во-первых, резкой сатирой на правительственную администрацию, во-вторых, гимном таким подвижникам, как доктор Сабуров, решивший оживить нашего далекого пращура.

И опять эту повесть можно рассматривать как антиутопиюу как своеобразный «перевертыш»: за последнее десятилетие на Западе добровольно согласились себя заморозить уже несколько тысяч людей, желающих проснуться через пятьдесят, сто и более лет. В капсулах, заполненных жидким азотом, они ждут, когда всемогущая; медицина будущего снова, вдохнет в них жизнь, разум, здоровье, Для них ледниковый период еще не закончен, как и для замерзшего аборигена в повести якутского ссыльного.

Но вернемся в 30-е годы прошлого столетия, к тревожной эпохе после разгрома восстания декабристов. Тревога эта коснулась и представлений о грядущем. Петербургское общество наводнилось шарлатанами, гадалками, побасенками об отживших мертвецах, россказнями о «пророчествах» Нострадамуса и самозваного графа Калиостро. Снова заходила по рукам «Абевега русских суеверий, идолопоклоннических жертвоприношений, свадебных простонародных обрядов, колдовства, шеманства и проч.», впервые напечатанная в 1786 году. 17 декабря 1833 года Пушкин записал в дневнике: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать. Дело пошло по начальству: князь В. Долгорукий нарядил следствие, и один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки».

Неудивительно, что появление гоголевской повести «Нос» одними было воспринято как «пересказ общеизвестного анекдота», другими отвергнуто «по причине ее (повести. — Ю. М.) пошлости и тривиальности». И только А. С. Пушкин отметил в примечании к первопубликации «Носа» (1836 г.) в «Современнике»: «…мы нашли в вей так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального…»

Справедливости ради отметим: соединение чудесного и повседневного, фантастического и социально-бытового для обличения «мерзостей жизни» еще до Гоголя широко использовалось Владимиром Федоровичем Одоевским (1803–1869). Теперь окончательно. установлено, что «Нос» в мельчайших деталях напоминает «Сказку о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем». Энциклопедически образованный Одоевский был первопроходцем во многих областях. Его роман «Русские ночи», соединивший науку и искусство, — предтеча духовных поисков утопических социалистов, петрашевцев, романов Достоевского, наконец, «Доктора Фаустуса» Томаса Манна и многих других произведений современности.

Не менее значительна его утопия «4338-й». Мотивы сатиры и гротеска здесь приглушены, хотя легко распознаются намеки и на «месмеризм», и на «падение Галлеевой кометы», и на борьбу литературных «аристократов» с «торговым» направлением (Одоевский терпеть не мог О. Сенковского). Но во всей мощи в утопии проявился и провидческий дар мыслителя. В описываемом им будущем электроходы несутся по туннелям, проложенным под Каспийским морем и даже «насквозь земного шара». Работают магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом. «Воздушные гальваностаты», электрические газосветные лампы, система теплохранилищ для управления климатом, что тянется почти по всему северному полушарию, — прообраз современных газопроводов. Всех чудес не перечесть, тем более что кое-что из предсказанного еще ждет своего осуществления: обогрев всей Камчатки теплом вулканов; снабжение нашей планеты лунными ресурсами, или «разными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая Земле по причине ее огромного народоселения…»

Подчеркнем: и ныне удивляющие читателя предсказания и проекты Одоевского обнародованы за четверть века до первых романов Жюля Верна и за полвека с лишним до Уэллса.

В своей утопии Одоевский не зря изображает Россию будущего столь процветающей обителью поэзии и философии. Он верил, что «чудная понятливость русского народа, возвышенная умозрительными науками, могла бы произвести чудеса». Завершая «Русские ночи», он провозглашал на весь мир:

«Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском Востоке;—узнайте его, и вы в том уверитесь, вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами».

Несколько наособицу стоят в вашем сборнике фантастические повести «Упырь» Алексея Константиновича Толстого (1817–1875) и «Облако» Константина Сергеевича Аксакова (1817–1860). Оба произведения как бы подводят итог столь распространенной в 20—З0-х годах «романтической» повести («Пиковая дама» Пушкина, «Штосс» Лермонтова, «Косморама» Одоевского, «Ночь перед рождеством» Гоголя и т. д.). Такого рода сочинения имели широкое хождение и на Западе. В них преобладала «поэзия роковых тайн и ужасов» — старинные замки, привидения, оживающие портреты, вмешательство ирреальных сил. Читатель вынужден постоянно выбирать между бытовым и сверхъестественным, но интересно, что конфликта в его сознавай между чудесным и рациональным не возникает. Белинский нашел в «Упыре» все признаки «еще слишком молодого, но тем не менее замечательного дарования, силу фантазии и мастерское изложение». Действительно, «сюжетная дерзость»— сильнейшая сторона фантастической повести А. К. Толстого. А изящная (и вполне материалистическая) идея «Облака» неожиданно «откликнется» через столетие и в «Солярисе» Станислава Лема (разумный океан), и в «Черном облаке» Ф. Пола и П. Корнблата (разумное облако).

Если «Упырь» — повесть, в какой-то мере пародирующая «романы ужаса», то применительно к научно-художественной фантазии «За пределами истории (за миллионы лет)» следует говорить о новаторстве. Это первая в мировой литературе пассеистическая (обращенная в прошлое) утопия, изображающая первобытного человека. Романы на эту тему братьев Рони — «Хищник-гигант», «Борьба за огонь» — появятся много позднее.

Создатель этой утопии Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865) — известный поэт и переводчик, революционер-демократ, сподвижник Н. Г. Чернышевского и А. И. Герцена. 14 сентября 1861 года он был арестован царской охранкой по обвинению в написании прокламации «К молодому поколению» и приговорен к вечному поселению в Сибирь после отбытия двенадцатилетней ка> торги. 14 декабря того же года (в годовщину восстания декабристов на Сенатской площади) Михайлова на «позорной колеснице» вывезли из Петропавловской крепости и препроводили на Сытную площадь. Палач поставил узника в арестантской одежде на колени и переломил шпагу (вскоре этот позорный фарс будет повторен с Чернышевским). В Сибири Михайлов встретится с Николаем Гавриловичем, будет читать другу и наставнику «свои переводы иностранных поэтов и сцены из быта первых людей» (Н; Шаганов. Воспоминания. СПБ., 1907). Не вынеся ужасов каторги, М. Л. Михайлов в 1865 г. скончался. Утопия, как и многие другие сочинения, была опубликована только после его смерти,

С идиллическими сценами жизни наших далеких предков, воспроизводимыми в утопии Михайлова, перекликается та обстановка на планете, куда попадает герой «Сна смешного человека» Ф. М. Достоевского (1821–1881). «Сон» — завершение «фантастической триады» из «Дневника писателя». Триада воспроизводит подобие вертикального разреза мировой жизни (подземный мир — «Бобок»; земной — «Кроткая»; космический— «Сон смешного чело» века») и напоминает Вселенную в древнерусской литературе (ад — земное бытие — рай). Писатель не касается общественного устройства и технических особенностей вымышленной им цивилизации, где люди понимают, как в сказках; язык деревьев и животных, пользуются благами первозданно чистой природы, Главное для Достоевского — проповедь всеобщей гармонии, вселенского братства.

«Фантастическая триада», равно как и все творчество Достоевского, оказала сильнейшее влияние и на русскую, и на мировую литературу. Эпизод из «Сна смешного человека», где герой несётся в пространстве далеко от земли и свершается все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время, через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках,'«о которых грезит сердце», другой гениальный писатель, Михаил Булгаков, положил в основу художественной концепции романа «Мастер и Маргарита». А фразу «А наша-то жизнь, не сон?» из финала вполне можно поставить эпиграфом к рассказу «Между жизнью и смертью» Алексея Николаевича Апухтина (1840–1893), одного из «последних романтиков» пушкинской ориентации. Рассказ Апухтина написан под сильнейшим воздействием Достоевского. Здесь отправная точка — та сцена в «Сне смешного человека», где герой как бы ослеплен, онемел и лежит «на чем-то твердом», ничего не видит и не может сделать ни малейшего движения. Этот прием позволил Апухтину создать злую сатиру на светское общество, перемежающуюся тонко прописанными картинами природы, деревенской жизни, философскими размышлениями. «Между жизнью и смертью» уже обрисовывает в будущем «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого в реалистической прозе и лучшие рассказы Рэя Бредбери — в фантастической.

Знал ли К. Э. Циолковский, скромный преподаватель арифметики и геометрии в начальном училище заштатного городка Боровска, русскую фантастику? Безусловно. Юношей он три года провел в Москве, занимаясь самообразованием в Румянцевской и Чертовской библиотеках, куда неукоснительно доставлялось по одному экземпляру всех изданий, выходящих в России. Так что будущему ученому и фантасту было из чего выбирать.

В Боровске тридцатилетний Циолковский создает свое первое законченное литературное произведение — фантастическую повесть «На Луне» (1887 г.). Уже здесь в полной мере проявляется его талант писателя, популяризатора, ученого.

Константин Эдуардович «осмелился объявить» Луну безжизненным мертвым небесным телом (не забудем: вслед за В. Ф. Одоевским!). Созданная им картина мало в чем противоречит современным научным представлениям. Показательно, что некоторые. его догадки и предположения подтвердились только в нашем веке к примеру, характер нагревания и охлаждения лунной поверхности.

Герои повести «На Луне», очутились там во сне. До сих пор остается загадкой, почему Циолковский не предпочел ракету; ведь четырьмя годами раньше в монографии «Свободное пространство» (1883 г.) он впервые сформулировал принцип реактивного движения для свободного пространства.

Для своего времени повесть «На Луне» была явлением необычайным. Не зря ее опубликовал в своем журнале «Вокруг света» (а затем и отдельным изданием) Иван Дмитриевич Сытин, которого по праву можно назвать «просветителем всея Руси». Так рядом с именами Редьярда Киплинга, Виктора Гюго, Эдгара По, Джека Лондона, Жюля Верна в 1893 году впервые встало имя Циолковского,

Вдохновленный литературным успехом, молодой автор пишет Три обширных научно-фантастических труда — «Изменение относительной тяжести на Земле» (1894), «Грезы о Земле и небе и эффекты всемирного тяготения» (1895), «Вне Земли» (в 1896 г. было закончено 9 глав). Освоив мысленно нашу планету и Луну, он, приглашает читателя в. странствия по Солнечной системе. Эффект присутствия при этом; воистину необычайный. Даже теперь трудно, отделаться от ощущения, что автор как бы ведет репортаж с борта космического корабля. Не зря Юрий Алексеевич Гагарин называл Циолкрвского первокосмонавтом прошлого века.

В литературе, как и в науке, множество странствующих идей и сюжетов. Но при этом существуют еще и понятия приоритета, первоидеи, первосюжета. А таких приоритетных находок у Циолковского — тысячи! Мимоходом, легко, играючи, как и положено гению, он высказывает одну из самых глубоких мыслей, которая станет впоследствии краеугольной в трудах наших отечественных «космистов»— В. А. Вернадского, А. Л. Чижевского, Н. В. Бугаева, Н. Г. Холодного и других. Это мысль о человечестве как едином существе, об ограниченности на планете запасов воздуха, почвы, даже солнечной энергии. Об ответственности каждого из нас за бессмертие человеческого рода, бессмертие, обеспечить которое удастся не иначе как расселившись по Галактике, когда «через десятки миллионов лет ослабнет сияние Солнца».

Циолковский угадал и революцию 1917 года, и учреждение Организации Объединенных Наций в 1945 году, и многое другое. Однако секрет художественного воздействия — не только в предугаданном. Книги его овеяны поэтикой космогонических тайн, занимавших лучшие умы прошлого.

Одним из самых ревностных почитателей идей Циолковского был народоволец Николай Александрович Морозов (185.4—1946). Судьба его фантастична. Еще юношей он вел революционную пропаганду, преследовался охранкой, эмигрировал, встречался в эмиграции с Карлом Марксом, по возвращении в Россию примкнул к террористическому крылу организации «Земля и воля». В 1881 году его приговорили к пожизненному заключению, и он провел в тюрьме около четверти века. Среди многочисленных трудов Морозова, созданных в Шлиссельбургской крепости, выделяется книга «Периодические системы строения вещества», в которой содержится предвидение основных фактов атомной физики. По мнению Циолковского, Николай Александрович «очевидно» узрел, чем все это грозит человечеству, испугался атомного чудовища и… остановился, отложил развитие нечеловеческой идеи превращения материи в энергию. Первым Морозов выдвинул гипотезу о космическом, или межзвездном, магнитном поле слабой напряженности— за четверть века до Ферми (подробнее см.: А. Л. Чижевский. Вся жизнь. Изд-во «Советская Россия». М., 1974). Ему принадлежит и первое в отечественной литературе описание состояния невесомости (1882 г., рассказ «Путешествие в мировом пространстве»).

Провидческий дар ученого — он был астрономом, астрофизиком, историком — сказался и в публикуемой «научной полуфантазии», извлеченной нами из сборника «На границе неведомого», который был написан «для развлечения товарищей по заточению». Перекликаясь с Циолковским, автор создает свою светлую космическую мелодию: «Сознательная жизнь наполняет всю Вселенную, она мерцает и горит в каждой светящейся звездочке, и в тот момент, когда мы смотрим на ночное небо, миллионы мыслящих существ встречаются с нами на каждой звезде своими взорами и из бесконечной дали мироздания посылают нам свой братский сочувственный привет». Пройдут многие годы, человечество переживет апокалипсис мировых войн, и вновь зазвучит мелодия космического братства — в «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова, в стихах Николая Заболоцкого, чутко внимавшего «Пифагорову пенью светил».

Среди крупных писателей начала XX века увлечение жанром фантастики наиболее заметно у В. Я. Брюсова и А. И. Куприна.

Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924) известен скорее как поэт-символист и переводчик, автор исторических романов «Огненный ангел» и «Алтарь победы», однако следует отметить и его фантастический роман «Гора Звезды», драматические сцены «Земля», повесть «Первая междупланетная», рассказы «Восстание машин» (1908) и «Мятеж машин» (1914).

Антиутопия «Республика Южного Креста» (1904–1905) продолжает тему «Города без имени» В. Ф. Одоевского, где была жестоко высмеяна теория родоначальника утилитарной морали Иеремии Бентама. Английский правовед свято верил, что «польза есть единственное основание нравственности и единственный закон для всех действий человека». Но если у Одоевского терпит крах небольшая колония поселившихся на неприступном утесе, то Брюсов показывает крах многомиллионного государства, где безраздельно господствует дух рационализма, «казарменного равенства», где все нормировано до мельчайших подробностей, включая одинаковую одежду и пищу. «И эта демократическая внешность прикрывала чисто самодержавную тиранию», — ставит социальный диагноз автор, а мы поражаемся точности его предсказания. Господство монополий превращает Республику в «величайший и отвратительнейший бедлам».

Обличению безраздельной власти капитала, бездуховности торгашества посвящена и научно-фантастическая повесть Александра Ивановича Куприна (1870–1938) «Жидкое солнце». Главное в ней — не идея концентрации солнечной энергии, а идея мораль, ной ответственности ученого перед обществом за свои открытия. Гениальный изобретатель Чальсбери хочет облагодетельствовать весь мир, залить его потоками золотого солнечного сияния. Но беда в том, что в нем самом очень заметна нравственная недостаточность, выражающаяся в сознании им своей элитарности. По забывчивости ученого (а может, по злому умыслу), обещанные человечеству потоки солнечного сияния обращаются в «огромное, как вселенная, золотое, огненное пламя», по существу, в термоядерный взрыв. И что из того, что «прозревший» Чальсбери обличает «полишинелей-миллиардеров», «кучку негодяев», готовых употребить жидкое солнце «на пушечные бомбы и снаряды безумной силы»! Ведь и сам лорд пользуется услугами именно таких полишинелей — благообразных банкиров Мааса и Даниэльса, А. И. Куприн оказался провидцем. Изобретение атомной и нейтронной бомбы, лазерного оружия, перемещаемого пентагоновскими маньяками в космоземное пространство, подтвердили самые мрачные опасения автора «Жидкого солнца».

И все же А. И. Куприна не упрекнешь в пессимизме. Писатель верил в победу светлого начала в человеке над темным, злым. В рассказе «Тост» (1906) Земля XXX столетия показана А. И. Куприным как союз свободных людей, преодолевших болезни, подчинивших себе неистощимую магнитную силу планеты, поддерживающих постоянную связь с жителями других миров, познавших «целые бездны мировых тайн», «бесконечность и всесильность знания».

«Марсианская эпопея» в истории литературы и науки ни по объему, ни по занимательности не уступает эпопее лунной. Спутники Фобос и Деймос открыл «на кончике пера» Иоганн Кеплер. Их довольно точно описал — опять-таки не видя! — Джонатан Свифт. Джованни Скиапарелли обнаружил на Марсе «каналы»— происхождение этих линий не выяснено до сих пор.

Посвящено Марсу и самое значительное фантастическое произведение начала XX столетия — роман «Красная звезда» Александра Александровича Богданове (1873–1928), философа, экономиста, естествоиспытателя. Богданов — литературный псевдоним, настоящая фамилия писателя была Малиновский. Видный деятель РСДРП, он тесно общался с В. И. Лениным, хотя и расходился с ним по ряду философских вопросов. После революции Богданов возглавлял первый в мире Институт переливания крови, где и погиб после неудачного опыта.

В мировой литературе ромам «Красная звезда» едва ли не последняя классическая утопия. По богатству предвиденного и угаданного она превосходит не только «Борьбу миров» Г. Уэллса, но и многие современные романы. Не менее оригинальны |разрабатываемые автором вопросы «космической этики», которые предстоит, решать в грядущем Союзу миров. Призыв Достоевского «Главное — люби других, как себя» Богданов переосмысляет для ситуаций кризисных, которые стали главной приметой нашего переменчивого времени. Вспомним, как герои книги Богданова обсуждают предложение математика Стэрни «безболезненно» и «незаметно» уничтожить все человечество. Подавляющее большинство отвергает чудовищный замысел. Посягать на прекрасный океан разума преступно, нельзя собственные затруднения и опасности взваливать на других.

Завершают сборник утопические наброски Велимира Хлебникова (1885–1922), известного поэта-символиста, затем футуриста, принявшего полушутовской обряд посвящения в «Председатели Земного шара». Как и другие талантливые поэты (Есенин, Маяковский, Блок), Хлебников чувствовал удары волн революционной бури в двери старого мира. И попытался распознать образы мира нового. Он «угадал» и генную инженерию и «дороги для ходьбы по воздуху», и многие другие диковины, прежде всего архитектурные. Но, пожалуй, самое важное — это то, что авторские поиски были перевоплощением фольклорных сивок-каурок и, ковров-самолетов, иными словами, в воображении поэта-утописта и в истории фантастики сомкнулись тысячелетия.

Итак, забота о земной и вселенской гармонии, прежде всего социальной, о красоте человеческих отношений плюс оригинальность замысла и воплощения. К двум этим коренным свойствам русской литературы Мечты добавим третье. Оно, без сомнения, замечено всеми читателями сборника: речь идет о прицельном взгляде в будущее, о способности разглядеть в нем (намного опережая современников) отдельные детали, контуры, черты.

«Одно, только время может удостоверить в справедливости описываемого события, — размышлял А. Ф. Вельтман. Его романы и повести, в том числе фантастические, где впервые, более чем. за полвека до Г. Уэллса, была упомянута «машина времени», хорошо знала читающая публика России XIX века. — Воображение человека, не создавало еще вещи несбыточной; что не было, чего нет, то будет. Обычаи, нравы и мнения людей описывают параболу в пространстве времен, как кометы в пространстве Вселенной. Если человек был бессмертен, то в будущем он встретил бы прошедшее, ему знакомое».

Иными словами: как бы далеко ни отстояли друг от друга стволы разных исторических эпох и явлений, корни их тесно переплетены в земле.

Человек смертен. Но бессмертно человечество, которому «не мешает знать те мировые силы», что могут его погубить. В распознании этих чужеродных разуму сил велика роль научной фантастики, хаосу и разрушению противопоставляющей гармонию и красоту.

Юрий Медведев