Русская фэнтези 2008

Звук серебряных труб плыл над миром. Взлетал к небесам, затянутым сплошной пеленой седых облаков, растекался над лесами и океанами, бродил в ущельях, многократно отражаясь от скал, и снова взлетая к небесам… Трубы взывали, стонали, ревели. Исполнилось давнее пророчество, слова безумного проповедника обернулись явью — серебряные трубы возвещали приход неминуемого. Люди замирали, заслышав звук, и боялись поверить собственным догадкам. Вслушивались дровосеки, размахнувшись топором, вслушивались едоки, не донеся ложку до рта, охотники забывали спустить натянутую тетиву, маляр не замечал, как течет краска с замершей кисти. Вслушивался осужденный на эшафоте, приподняв голову от шершавой поверхности плахи, — и палач с занесенной секирой. Вслушивался воришка, стоящий на коленях перед судьей, — и судья, так и не успевший произнести приговор. Вслушивался карманник, нащупавший чужой кошель, и вслушивался купец, не замечающий руку ловкача на своем поясе. Вслушивалась кормилица над колыбелью — и дитя вдруг переставало орать, выпрашивая молока…

Кредиторы поспешно высчитывали, сколько они пожертвуют храмам, едва удастся получить долги, несостоятельные должники прикидывали, что если серебряные трубы впрямь предвещают конец света, расплачиваться по счетам не придется…

Болтуны бросались рассказывать только что придуманные истории о знамениях и предвестиях: о солнце, севшем вчера в кровавую тучу, о злобном оскале, который можно было разглядеть на лунном диске, о двухголовых телятах и говорящих петухах, об оживших горгульях и зловещих кометах. Еще говорили об ангелах с серебряными трубами и о бесах, дующих в угольно-черные рога… Россказням верили те, кто хотел верить, и не верили — те, кто не хотел…

А звонкий трубный глас гудел и пел в низких серых небесах, кто находил его прекрасным, кто — ужасался. Звук не подчинялся канонам красоты, он был слишком далеко от людских представлений о прекрасном и отвратительном. Он — был. Он, несомненно, был. Звук казался куда более вещественным и осязаемым, нежели бренный мир, слыша этот гул скорее следовало усомниться в собственном существовании, нежели в пении серебряных труб.

Под гулкие звуки младенцы заходились плачем в колыбелях, старухи втягивали головы в плечи, воины крепче сжимали оружие, сумасшедшие пророчествовали, а кладбищенские смотрители с ужасом глядели, как шевелится земля на могилах…

Человек пришел в себя. Он ехал на крупном рыжем коне по тропе, петляющей между осыпей и зарослей цепкого горного кустарника в мрачном ущелье. Над головой перетекали отголоски пения трубы — бродили из долины в долину, многократно отражались от скал, сталкивались в каньонах и снова разбредались по расселинам… Человек с удивлением поглядел на серебряную трубу в собственной руке. Рука медленно опустилась, пальцы разжались, труба, удерживаемая ремнем, повисла на груди. Красивый инструмент и, похоже, из чистого серебра. Ни чеканки, ни гравированных надписей, как подобало бы изделию из благородного металла… простые и вместе с тем изящные пропорции. Красивый инструмент.

Человек не помнил, трубил ли он, но эхо, по-прежнему бродящее в расселинах между скал, убеждало: да. Он только что дул в трубу. Наверное. Странно, что его грудь исторгла такие мощные звуки.

Некая сила заставляла человека ехать среди гор и дуть в серебряную трубу, а затем… затем его отпустили. Он исполнил то, для чего был предназначен? И теперь свободен? Человек не помнил, куда он едет и как его зовут… Несколько мгновений назад он не осознавал себя, а теперь… Рыжий конь ступал ровно и неутомимо. Интересно, как долго они в пути? Всадник оглядел себя. На нем был длинный плащ бурого цвета, куртка толстой кожи, брюки и сапоги. Широкий пояс. Он не помнил, когда надел свой наряд. Да и надевал ли? Одежда выглядела новой и чистой.

У седла был приторочен длинный меч с простой крестообразной рукоятью. Человек не сомневался — он великолепно владеет оружием, но при этом не мог сказать, брал ли меч в руки хоть единожды… Он сознавал себя взрослым мужчиной. Всадником. Вооруженным всадником. Ничего более он о себе припомнить не мог.

Ущелье вывело путника к неширокой долине, по дну которой тянулась дорога. Свежие следы, много… Похоже, прошло войско — ни караван, ни процессия паломников не оставит такого количества отпечатков. Долина была вытоптана полностью — и дорога, и обочины. Жесткая трава, пробившаяся сквозь здешнюю неплодородную почву, исчезла, стертая, сбитая в прах до самых скал, обрамляющих полоску ровного пространства.

Странно, что нет навоза… Войско, которое обходится без верховых и обозных животных? Путник решил последовать за войском, так скорей он отыщет себя в этом мире… По крайней мере ему казалось, что скорей. Он был уверен, что неким образом связан с армиями и оружием.

Справа из расселины вытекал ручеек — почти незаметная струйка воды, с легким звоном низвергается с уступа и тут же скрывается в камнях у дороги. Те, кто прошел накануне, растоптали лужу, образованную ручьем. Здесь путник придержал коня и склонился в седле, чтобы разглядеть следы. Отпечатки были странно узкие, оканчивающиеся когтями. Впрочем, толком разглядеть было невозможно, слишком много ног топтало эту грязь.

Мужчина тронул коленями бока рыжего, конь снова зашагал по камням.

Впереди скалы сходились почти вплотную, пространство между ними перегораживала стена, сложенная из серых камней. Выход из ущелья. Здесь местные брали пошлину с купеческих караванов, приходящих по древней дороге, здесь же встречали врагов. На этот раз остановить нашествие не удалось — сквозь выломанные ворота было видно серое небо. Должно быть, почва за стеной шла под уклон, спускаясь в долину. Сперва всаднику показалось, что под стеной, несмотря на теплую погоду, лежат сугробы. Когда подъехал поближе, понял — это не снег. Широкими насыпями у подножия оборонительных сооружений лежали кости. Много, очень много человеческих костей. И целые скелеты, почти не поврежденные, и разрозненные фрагменты. Слепо скалились черепа. Между костей попадалось оружие — в основном старое, заржавленное.

У разрушенных ворот валялось бревно, которым штурмующие высадили створки. Сучья обрубили не под основание — их оставили, чтобы сподручней было держать таран. На одной из таких рукоятей сохранились кости руки. Голые кости, неведомо как не рассыпавшиеся — ни мягких тканей, ни сухожилий. На запястье — позеленевший от времени медный браслет.

Путник с минуту оглядывал побоище, потом направил рыжего жеребца в выломанные ворота. Внутри также были изуродованные скелеты, но намного меньше, чем перед стеной. Вперемешку с ними валялись покойники. Этих людей прикончили совсем недавно. Тела, похоже, только начали коченеть. Пришелец оглядел постройки — будку мытаря, длинный приземистый сарай, служивший, видимо, казармой. Склады, курятник, хлев… Солдаты, охраняющие выход из ущелья, неплохо здесь устроились. Скалы за стеной сразу расходились широким клином, из ворот открывался вид на обширную холмистую равнину. В нескольких сотнях шагов от скал зеленели огороды, наверняка принадлежавшие охране. Нигде не было видно ни малейшего движения, а единственным звуком оказалось мощное гудение сотен мух, слетевшихся на мертвечину. Судя по тому, какие тучи насекомых клубятся в воротах хлева, скотину пришельцы также перебили. У всадника не было ни малейшего желания заглядывать в здания, он понимал, что бойня, начавшаяся на стенах, завершилась там. В нескольких местах, где кровь обильно смочила почву, сохранились хорошие отпечатки. Путнику даже не пришлось наклоняться, чтобы разглядеть их. Он из седла прекрасно видел — эти следы оставлены костями стопы.

Всадник двинулся по тракту, он решил по-прежнему следовать за армией. Наверняка скоро настигнет ее. Что случится потом, мужчина не задумывался.

По сравнению с горами равнина выглядела более живой. Там — холодные серые камни, здесь — волнами колышутся под ветром травы. Пестрые цветы, зелень. Но живности не видать, будто даже зверье и птицы покинули край с приходом армии мертвых. У развилки всадник натянул поводья и заставил рыжего коня остановиться. Широкая полоса, вытоптанная тысячами ног, уходила направо, а дорога, ведущая влево, осталась почти нетронутой. Похоже, туда ушел небольшой отряд. Под тонкими следами, которые оставили костлявые ступни мертвых солдат, угадывались свежие колеи. Возможно, кое-кто из людей, обитавших у стены в предгорье, сбежал? И их преследуют мертвецы? Всадник решил отправиться за ними, налево. Быть может, эти люди, уже сталкивавшиеся с неупокоенными воинами, знают о нашествии больше?

Странник погладил серебряную трубу. Он не испытывал ни малейшего желания трубить, но ощущал музыкальный инструмент частью себя… такой же неотъемлемой и привычной, как рука или нога. Ему ни за что не удастся расстаться с трубой.

Рыжий конь, подчиняясь наезднику, зашагал от развилки влево. Дорога петляла среди невысоких холмов, округа была все так же тиха и безжизненна. Всадник не встретил никаких признаков того, что край обитаем, за исключением брошенной повозки. Небольшой фургон, крытый линялой материей, был запряжен парой. Одна лошадь пала, должно быть, ее погоняли, не давая отдыха, пока она не свалилась — как шла, в упряжи. Осела в пыль, завалилась набок и не смогла подняться. Беглецы даже не задержались, чтобы выпрячь вторую лошадь — упряжь обрубили и спешно покинули повозку.

Всадник не стал мешкать у брошенного фургона — он увидел, что совсем неподалеку, за холмами, поднимается дым — густой, черный.

За холмами была деревня, десятка два домишек, сгрудившихся вокруг постоялого двора и церкви. Должно быть, здесь обычно ночевали караванщики после перехода по ущелью.

Мертвые тела стали попадаться сразу за околицей. Убивали всех без разбору — мужчин, женщин, детей. Белыми мягкими бугорками улицу усеивали дохлые куры, ветерок, налетая из холмов, тихонько шевелил пух. Не было слышно ни мычания, ни блеянья. В стороне от дороги догорала небольшая постройка. Вероятно, пожар возник случайно — кто-нибудь уронил огонь, застигнутый врасплох нападением на поселок. Или что-то в этом роде. Если бы мертвые солдаты собирались сжечь деревню, все бы давно пылало.

На площади у постоялого двора расхаживали скелеты. Немного, меньше десятка. Страха наездник не испытывал, мертвые воины вызывали скорее любопытство — тем более что у коновязи спокойно стоял вороной жеребец. Крупный, той же породы, что и рыжий скакун пришельца. У седла были приторочены весы. Солнце играло на начищенных медных чашках.

Когда всадник въехал на площадь, скелеты не обратили на него внимания, продолжали ковылять, прихрамывая — заходили в дома, в хозяйственные постройки, возвращались… Возможно, в перемещении были ритм и упорядоченность, но уловить их всадник не мог.

Путник сообразил: здесь остались поврежденные скелеты, те, кто не смог преследовать беглецов, бросивших фургон в холмах. Остальные мертвецы ушли. Всадник остановил рыжего у коновязи и спешился. Солдаты армии мертвых по-прежнему не интересовались вновь прибывшим, равно как и конями, вороным и рыжим. Выждал несколько минут. Убедившись, что опасности нет, вошел в здание.

Внутри оказался мужчина — первый живой человек, которого повстречал путник. Высокий, крепкого сложения, полный, румяный, с аккуратно подстриженными черными усами. Мужчина ел. Перед ним выстроились миски — полные снеди и уже опустевшие. Похоже, толстяк собрал все, что нашлось на столах. Рядом с ним на скамье сидел, согнувшись, покойник — этого убили мертвые не больше часа назад. Видимо, при необходимости скелеты могли передвигаться достаточно быстро — бедняга не успел даже встать из-за стола, когда в трапезную ворвалась смерть.

Едока не смущали ни мертвые тела, ни мухи, в огромном количестве слетевшиеся в трапезную. Он жевал, хватал один кусок за другим, еще не проглотив, уже тянулся за следующим… Одет он был просто, но добротно — во все новое. Шею обвивал шнурок, удерживающий серебряную трубу.

Когда пришелец появился в дверях, обжора поднял голову. Потом встал навстречу гостю. Каждый разглядывали серебряную трубу на груди другого. То, что происходило в сознании обоих, нельзя назвать «воспоминанием». Они не вспоминали — они осознавали друг друга и собственное родство. В трапезную вошел скелет. Ребра с левой стороны были переломаны, кости бедра треснули, а в глазнице покачивалась рукоять ножа. Расхлябанной походкой, припадая на поврежденную ногу, мертвый воин побрел между столов. Мужчин он будто не замечал. Обойдя помещение, мертвый удалился.

— Они пришли сюда вслед за беглецами? — спросил вновь прибывший. Просто, чтобы с чего-то начать.

— Ага. — Усатый опустился на скамью, издавшую треск под немалым весом. Покойник, навалившийся на стол рядом с ним, покачнулся, но удержался в сидячем положении. — Эти, с фургонами, появились около часа назад, вскоре после меня. Кричали, что всем надо бежать, что надвигается армия мертвых… Ну кто ж им поверил?

— Никто, конечно.

— Конечно. Не будь эти, которые пришли по дороге, идиотами, оставили бы свой скарб и скрылись в холмах. Мертвые не стали бы их искать… А так — привели смерть сюда. Все из-за жалкого барахла, которое не пожелали бросить.

— А нас мертвые солдаты не трогают, — это прозвучало скорее утвердительно.

Толстяк пожал плечами.

— Мы и они — как бы вместе. Пророчество сбылось. И серебряные трубы, и войско мертвых. Все, как написано в книге.

— В книге?

— Ну да. Священник кричал об этом, когда появились мертвые, потом убежал в церковь. Должно быть, его там убили. Больше не кричит.

— А что он кричал?

— Ну, что серебряные трубы возвестили конец света… — усатый погладил свою трубу, запихивая другой рукой в рот кусок хлеба, — и что вот…

Прожевал и закончил:

— …Вот, мертвые восстали на живых, и теперь всем конец. Ну, в общем, он был прав, этот священник… во многом…

В трапезную вошли два скелета: давешний, с ножом в глазнице, и другой, менее поврежденный. Механически вращая черепами вправо и влево, странные существа побрели по залу. Усатый невозмутимо жевал, а когда один из мертвых воинов оказался рядом, проворно повернулся на скамье и ткнул сапогом кости таза — словно по ягодицам пинка дал. Скелет рывком развернулся, занося меч. Пустые глазницы уставились на обжору, а тот замер и морщил лицо, сдерживая смех. Он забавлялся. Скелет опустил оружие и заковылял дальше, будто ничего не случилось. Вновь прибывший не видел в происходящем ничего смешного. Когда мертвый воин поравнялся с ним, он схватил табурет и обрушил на высохший гладкий череп. С треском разлетелись кости, мертвый воин с сухим шорохом осыпался на пол. Другой бросился, дробно топоча мослами по полу, на противника. Человек перехватил сухое тонкое запястье, рванул вверх. Другой рукой ухватил за ребра, поднял над головой и отшвырнул. Скелет ударился о стену и развалился.

Не глядя на толстяка, странник вышел из трапезной. Около полудюжины скелетов, торопливо переставляя костлявые конечности, спешили к нему. Наездник шагнул к коновязи, вытащил меч и занес клинок над левым плечом. Солнце на миг выглянуло из-за серой пелены облаков, на длинном лезвии заиграл свет…

Мужчина опустил клинок и носком сапога отпихнул череп. Понаблюдал, как полая кость перекатывается в пыли, и направился через площадь к церкви. Мертвые вовсе не были плохими бойцами, однако их тактика оказалась чересчур прямолинейной, к тому же длинный меч давал определенные преимущества.

Внутри было тихо и прохладно. Священника убили у самого алтаря, он сполз на пол, цепляясь окровавленными руками за подставку, на которой лежала огромная книга. Должно быть, до последнего мига читал. Пришелец опустил меч, приблизился и склонился над страницами. Читать он умел, хотя не помнил, чтобы когда-либо учился этому искусству. Странник принялся разбирать текст, написанный от руки затейливым почерком — ту страницу, на которой книга была распахнута. Этот отрывок читал перед смертью священник — единственный, кто поверил беженцам. Возможно, здесь таился некий смысл.

Книга повествовала о мистических откровениях, и, кажется, рассказчик был излишне склонен к аллегориям. «…И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?..» Дальше недоставало нескольких страниц. Пришелец поглядел под ноги, на полу лежали обрывки. Поднял один и прочел: «…Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос…» Недостаточно для объяснения.

Странник возвратился на постоялый двор. Ничего не изменилось, кони по-прежнему спокойно стояли у коновязи, а толстяк все так же делил скамью с мертвецом. Ел он теперь медленнее, потому что лучшие куски уже прикончил, и теперь выбирал те, что поаппетитней из оставшихся. Выбирал не брезгливо, а аккуратно. Над ними вились мухи, изредка ненасытный едок взмахивал рукой, отгоняя докучливый рой.

Когда воин вошел, обжора окинул его взглядом и буркнул:

— Зря ты их.

Вооруженный пожал плечами. Он не знал, что ответить. Толстяк дожевал, оглядел миски и со вздохом пояснил:

— Я говорю, зря ты их. Они меня не трогали, будто и не замечали вовсе. В сущности, они такие же, как мы.

— Ты имеешь в виду это? — Воин дотронулся до серебряной трубы.

— Именно. Разве ты мог не трубить? Так и эти кости. Делают то, что должны делать. У них нет выбора.

— Зато у меня теперь есть. А почему вообще это происходит? Мы, трубы, армия мертвых?

Теперь плечами пожал обжора.

— Так решил Создатель. Пришел срок.

— Похоже, ты был прав насчет книги. В церкви в самом деле лежит книга, в ней записано пророчество. Правда, страницы вырваны.

— Это не я. Мне ни к чему… — потом вдруг доверительно добавил: — А знаешь, когда я гляжу на жратву, я вдруг откуда-то знаю, сколько она стоит. В местной монете. А если приеду в другие края, буду знать, что почем там. Странно, да? Зачем меня Создатель наделил этим умением? Если мертвые уничтожат живых, деньги станут ни к чему.

— Думаешь, уничтожат?

— Ну, пока что у них неплохо получалось… А вообще не знаю. Я же не читал эту книгу с пророчеством. Но думаю, что все сбудет так, как там написано. — Толстяк наморщил лоб и с видимым трудом припомнил: — «Воздастся каждому по вере его». Вот. Верили в неизбежный конец и армию мертвых — получайте. Написали в своей книге — вот вам! Славная шутка, правда? Наш Создатель — парень не промах.

— А мы? Хотя… да, я понял. Мы созданы такими, как нас описали в этой книге…

Толстяк был настолько легкомыслен, что, похоже, не мог говорить на одну тему больше пяти минут. Разглядывая оставшиеся объедки, он печально молвил:

— Здесь не умеют готовить. Разве это кушанья? Эх-х-х… Наверное, двину в город. Уж там-то наверняка сыщутся яства поприличней…

Тут он приметил жареную куриную ногу, зажатую в руке покойника, который завалился на стол рядом с ним. Бедняга успел откусить лишь раз. Не брезгуя, обжора выдернул кусок из мертвой руки и впился зубами, его не смущали капли крови, запятнавшие курятину. От рывка труп сполз со стола и с глухим стуком свалился на пол. Мухи, возмущенно жужжа, взвились с насиженных местечек.

Воин, не прощаясь, направился к выходу. Толстяк стал ему противен, к тому же он ничего не знал толком. Пусть делит трапезу с мухами. Он и сам похож на муху — с бессмысленным жужжанием следует за армией мертвых, подбирая объедки. И, будто муха, не интересуется ничем, кроме жратвы.

Возможно, кое-какие ответы найдутся у людей, которых преследовали неупокоенные. Должна же существовать причина, ради которой группа мертвых солдат отделилась от армии и направилась за беглецами? Что, если пророчество в книге из храма — всего лишь случайное совпадение? Что, если среди беглецов — некий некромант, неосторожно поднявший мертвецов из могил? Или, напротив, среди беглецов — враг этого некроманта, за которым бездушные создания гонятся по приказу повелителя? Всадник приторочил меч и вскочил в седло. Рыжий конь тронулся с места, тяжелые копыта мерно топтали пыль, жеребец аккуратно переступал рассыпавшиеся кости мертвых воинов и куриные тушки…

Дорога то петляла между холмов, то взбиралась по пологому склону, чтобы снова спуститься в долину. На перевале всадник всякий раз привставал в стременах и вглядывался, не покажутся ли на тракте, серой лентой уходящем к горизонту, фургоны беглецов и неутомимые мертвецы, преследующие их.

По пути он размышлял над словами толстяка. Как ни обидно, пришлось признать, что обжора был неприятен еще и потому, что сказал верно: в сущности, костлявые воины армии мертвых должны были казаться всаднику ближе, чем люди. Версия с некромантом — не более, чем соломинка, за которую хватается разум, утопающий в невероятном. Сам всадник, серебряная труба, рыжий конь, меч — все это создано во исполнение пророчества, записанного в церковной книге, наверняка. Равно как и армия мертвых. Они пришли вместе.

Вместе с тем всадник ощущал странную привязанность к живым. Они были интересны.

Наконец с очередного переката всадник заметил два облачка пыли — одно погуще, поднятое копытами измученных коней, впряженных в фургоны. Другое — продолговатое, пожиже, отмечающее путь колонны мертвых воинов. Не знающие устали солдаты догоняли. Два пылевых облака вот-вот должны были соединиться. Обжора был прав и здесь — мертвые преследовали фургоны, и если бы часть беглецов скрылась в холмах, в стороне от дороги — они бы наверняка спаслись…

Странник пришпорил рыжего, тот, разгоняясь под уклон, перешел на галоп… Когда всадник догнал фургоны, вокруг них уже кипела схватка. Несколько мужчин отбивались от наседающих мертвецов. Среди беглецов выделялся толстый рыжий бородач, вооруженный топором на длинной рукояти, он — единственный — имел представление о том, как следует наносить и парировать удары. Остальные бестолково потрясали палками и топорами, отмахиваясь от мертвых воинов. Те неспешно, но достаточно сноровисто сжимали кольцо. Вытаскивая меч, всадник успел разглядеть, что и скелеты вооружены не слишком хорошо, некоторые дрались ржавыми клинками да копьями на трухлявых древках, остальные, должно быть, вооружились чем попало в разоренной деревне. Визгливо орали женщины, в фургоне, невидимый за пологом, надрывно плакал ребенок… Бородач сипло хэкал при каждом ударе — видимо, ему давно не приходилось упражняться с оружием. Спутники жались позади него, они трусили.

Рыжий конь ворвался в схватку, когда скелет достал копьем рыжего. Тот заревел и разнес череп обидчика в крошки, но тут же пошатнулся, едва копье мертвеца вышло из раны, хлынула кровь. Мужчины подались назад, готовые броситься наутек… Копыта рыжего жеребца опустились на головы мертвецов — два черепа развалились под тяжким ударом. И тут же всадник, рубя наискось, смахнул еще двоих противников. Обломки костей разлетелись веером над дорогой, дробно застучали по черепам и ржавым латам, а мертвые обернулись против нового противника. Рыжий без чувств свалился на руки соратников. Впрочем, им больше не пришлось сражаться.

Мертвые двинулись на всадника сомкнутыми рядами, он снова поднял жеребца на дыбы, конь ударил передними копытами и развернулся, предоставляя хозяину снова нанести удар длинным клинком. На место оседающих, рассыпающихся скелетов шагнули новые. Мертвые дрались упорно, они не ведали страха, но этого противника им было не одолеть. Рыжий конь опрокидывал и крушил, топтал в щепу поверженных, а меч взлетал, опускался, взлетал, опускался — мерно и неотвратимо. Всадник ощутил себя в привычной стихии, он не просто бился — он сам был битвой. Удары меча были его душой, нервами, мыслями. Он чувствовал каждое движение противника, не только происходящее, но и то, что случится через минуту. Он был собой, был рыжим жеребцом, был солдатами армии мертвых, был ржавыми клинками в их судорожно сжатых костяшках — он был Войной. И ощутил укол грусти, когда рухнул последний враг. Всаднику хотелось продолжать бой.

Едва закончилась схватка, женщины бросились с повозок, окружили странника, они тянулись, чтобы погладить бок рыжего жеребца, поцеловать руку спасителя или хотя бы край его плаща… Они благодарили и благословляли его… Они смеялись и плакали. Мужчины глядели на него с немым восхищением, они боялись его и восторгались им… Всадник чувствовал себя странно.

Молоденькая рыжая девушка с матово-белым лицом, старшая дочь мытаря, не решилась выбраться из фургона, только распахнула полог и уставилась на воина огромными серыми глазищами. Во взгляде было обещание. Конопатый мальчик, ее брат, протолкался к всаднику и, преданно глядя снизу вверх, погладил ножны…

Когда первый порыв утих, он спешился и заговорил с беглецами. Расспросил. Рассказывал в основном бородатый здоровяк, остальные изредка поддакивали. Говорил раненый с трудом, сопя и отхаркиваясь — то ли все не мог отдышаться после драки, то ли ему было трудно сдерживать боль. Во время разговора женщины промывали чем-то едким рану, нанесенную ржавым копьем.

В истории, поведанной путнику, не было ничего, заслуживающего внимания. В ней не оказалось ни некромантии, ни тайной вражды чародеев. Ничего. Они услышали пение серебряных труб, потом появились перепуганные путники на взмыленных лошадях. Рассказанное ими было слишком невероятно, чтобы поверить… но солдаты приготовились защищать стену. Они поступали так всегда, если в ущелье объявлялся враг. Когда армия мертвых пошла на приступ, мытарь решил спасти принадлежащие его величеству ценности (а заодно и собственный скарб, разумеется). В фургонах везут воротный налог за последний месяц. Люди, следующие с мытарем, — его семья и прислуга. Всадник снова и снова расспрашивал беглецов, они на разные лады повторяли свою незамысловатую историю. Наконец он догадался, почему мертвые с таким упрямством преследовали именно этих людей. Ответ был прост — и вместе с тем он звучал еще более страшно, чем если бы здесь была замешана магия. Мертвые попросту не умели отказаться от единожды попавшейся жертвы. Армия продолжила путь, но этими несколькими десятками неупокоенных, небольшой частью, армия продолжала тянуться к обреченным. Без мыслей, без осознания, что творят, мертвые продолжали преследовать тех, кто хотя бы ненадолго оказался на их пути. В этом цель и смысл существования войска скелетов — уничтожать все, что встретится.

— Почему же вы не бросили повозки? Ведь можно было разделиться, разойтись в разные стороны? — наконец поинтересовался воин.

Беглецы не сумели ответить. Эта мысль попросту не пришла никому в голову. Мытарь должен был сохранить доверенную ему казну, это ясно… хотя кто бы спросил с него, когда пришел конец света? Но нет, эти люди по-прежнему верили в спасение, а в мире, пережившем нашествие, — кому они будут нужны без собственности? Они надеялись, что удастся уцелеть, начать сначала… тогда пригодится спасенный скарб и будет зачтена преданность его величеству. Да и как не верить в добрую судьбу, если она только что послала нежданное спасение — невесть откуда взявшегося всадника с огромным мечом? Это ли не знак свыше?

Трогательная вера этих людей смутила странника. И он по-прежнему чувствовал, что смертные ему ближе, чем неупокоенные солдаты. На прощание он рассказал беглецам, что армия мертвых свернула у развилки вправо. Здоровяк (ему как раз закончили бинтовать плечо) для пробы пошевелил рукой и сморщился. Больно. Выслушав известие о том, куда идут мертвецы, мытарь помрачнел еще больше. Войско движется к столице королевства и наверняка опередило беженцев. Они хотели сделать крюк, собирались пройти в обход… Теперь им не пробиться к королю, разве что сесть на корабль в Сентино… Сентино? Портовый город, этот тракт ведет как раз к нему.

Сентино праздновал. В городе уже знали, что армия мертвых свернула на восток, и, стало быть, беда миновала. Смерть и ужасы нашествия прошли стороной, к тому же к востоку находилась столица королевства. Граждане Сентино были далеко не самыми преданными вассалами короны. Если столица падет, если сгинет его величество, Сентино получит свободу. Эти чаяния добавляли толику надежды к радости избавления — чудесное сочетание! Всегда отрадно сознавать, что несчастье, как будто предназначавшееся тебе, досталось соседу. Тем более — его королевскому величеству.

Итак, Сентино праздновал. Улицы заполнила нарядно одетая толпа. Мужчины были навеселе, девушки щеголяли в лучших нарядах. Многие надели ярко размалеванные маски, дети сновали в толпе со сладостями в руках, визжали и пели. На площадях играла музыка, молодежь пускалась в пляс, а трактирщики благословляли не только избавление от беды, но и саму беду — не будь армии мертвых, кто бы заставил земляков так отчаянно заливать вином недавний страх! Там и сям торговцы выволокли бочки на улицы и наливали веселым горожанам — те платили, не скупясь. Праздник!

Рыжий конь двигался по улице, точно не замечая бурлящей толпы. Прохожие, спохватившись, уступали дорогу, отскакивали в стороны. Иногда выкрикивали вслед что-то с притворной обидой — скорей шутили, чем бранились. Нынче всем было весело и никому не хотелось затевать ссору. Всадник с любопытством вертел головой, разглядывая пестрые наряды горожан и гирлянды ярких флажков, которыми украсили серые стены домов. Такие же гирлянды были натянуты поперек улиц, и ему несколько раз пришлось склониться, чтобы не задеть клочок тонкой дешевой материи. В окнах горели фонарики в форме черепов — так легкомысленные сентинцы бросали вызов собственным страхам. Здешние люди удивляли путника, они вовсе не походили на тех, что он встретил на дороге, на мытаря и других. В Сентино жили не его люди. И все же приехать в город у моря было необходимо, едва прозвучало слово «Сентино», всадник понял, что должен непременно оказаться там. В Сентино состоится встреча, пропускать которую не следует.

Девушка с лихорадочным весельем в глазах закричала, указывая на всадника:

— Эй, поглядите! Поглядите, он явился на праздник с мечом! Прохожий, мы нынче не готовимся к походу, мы празднуем избавление от нашествия, зачем тебе этот меч? Если ты собрался на войну, ступай к южным воротам, там люди короля зовут под его знамя!

Странник видел посланных монархом вербовщиков, о которых кричала девушка. Сержант и четверо солдат в потускневших кирасах и линялых камзолах. Солдаты били в барабаны и дудели в рожки, а сержант выкрикивал: «Кто желает послужить нашему доброму королю? Кому охота стать героем? Подходи, записывайся в королевскую пехоту! Шесть грошей в день при полном содержании!» Бедняга охрип, его призывам не внял никто. В торговом городе Сентино не находилось желающих становиться героем столь рискованным способом, здесь предпочитали совершать подвиги, сидя за столом — со счетами, долговыми расписками и столбиками монет… Иногда охрипшего сержанта подменял священник. Пока вояка переводил дух, клирик принимался нараспев читать из толстой книги страшное пророчество: «…иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…» Солдаты устали дудеть и бить в барабаны, им прискучил гнусавый голос проповедника. Они ненавидели местных и завидовали им.

Всадник миновал помост, с которого сипел сержант, ему было неловко. Он очень остро ощущал, насколько чужие они в Сентино — и сержант с его людьми, и сам он, всадник с длинным мечом. И толстый обжора, деливший трапезу с мухами, тоже был бы неуместен в счастливом и сытом Сентино.

— Да, да! — не унималась юная горожанка. — Ступай к ним! Тогда найдется хоть один растяпа, других не сыскать! Нам нет дела до короля и его войска!

Воин натянул поводья и поглядел на девушку. Хорошенькая, довольная. Раскраснелась, аккуратно уложенные к празднику черные волосы успели растрепаться, девушке весело. Путник только пожал плечами, не зная, что ответить красавице. Той не требовалось слов — она уже мчалась дальше, примеривая шаг к музыке, звучащей поблизости. Она бежала вприпрыжку, совершенно счастливая. Всадник посмотрел вокруг — прохожие глядели вслед веселой девушке, многие одобрительно кивали. Если королевская власть падет, в Сентино будут только рады. Да здравствуют веселые девушки! Да здравствует праздник! А суровые незнакомцы с мечами пусть проваливают…

Путник двинулся дальше по улице. Он и сам понимал, что неважно смотрится посреди веселящейся нарядной толпы гуляк — со своим громоздким оружием, пропыленным плащом и мрачным лицом. Вскоре он снова услышал знакомый веселый голосок:

— Ой, глядите, вот еще один вояка на коне! У этого лук и стрелы! Зачем тебе стрелы, красавчик?

Горожанка обращалась к симпатичному блондину в нарядном бирюзовом кафтане и вышитом коротком плаще, восседающему на снежно-белом тонконогом коне. Белокурые локоны обрамляли узкое лицо, с которого не сходила лукавая ухмылка, на макушке красовался венок из голубых цветов, надетый набекрень… К седлу белого жеребца в самом деле были приторочены лук и стрелы, а на груди поверх голубого шелка висела серебряная труба…

Блондин спрыгнул на мостовую и проворно ухватил разбитную девицу, обнял, прижал к груди. Она пискнула, с изумлением воззрившись на весельчака снизу вверх. В широко распахнутых глазах было изумление, граничащее с восторгом.

— Дурашка, это не для войны. В моем колчане — стрелы Амура! Знаешь, для чего они предназначены? — Блондин ухмыльнулся и приник к губам горожаночки в поцелуе.

Все это красавец проделал весьма непринужденно. Похоже, он обладал огромным опытом. Девица довольно ловко вывернулась из объятий — должно быть, и у нее была немалая практика в подобных упражнениях, — но скрыться не удалось, блондин успел поймать ее за рукав и снова притянул к себе.

— Вот пристал! — с притворным возмущением выкрикнула девица. — Чума!

— Да! — с восторгом подхватил кавалер. — Чума! Зови меня так! А хочешь, Чума свалит тебя в постель?

Девушка задергалась в объятиях, как будто отбивалась, но лишь для вида. На самом деле приключение пришлось ей по вкусу, она даже привстала на цыпочки, чтобы удобней было целоваться с рослым ухажером. Обнимая красотку, Чума перехватил взгляд всадника и подмигнул. Блондин не прерывал поцелуя, его руки скользили по шелку платья, со стороны казалось, будто он милуется самозабвенно, но взгляд, скользивший по пропыленному плащу воина, был цепким и внимательным. Чума заметил серебряную трубу воина, однако притворялся и разыгрывал роль — как притворялись и лицедействовали все граждане Сентино…

Получасом позже они сидели в уютном кабачке вдали от шума праздничной толпы. Двадцать минут ушло, чтобы добраться сюда, десять потребовалось блондину на беседу с веселой девушкой. Они расстались, когда щеголь узнал адрес красотки и заручился обещанием не запирать на ночь ставни… Потом заговорил с воином, был доброжелательным и дружелюбным. Предложил следовать за ним туда, где они смогут побеседовать без помех.

Начало темнеть, но праздник продолжался. Кони, белый и рыжий, осторожно ступая, пробирались в толпе, вокруг кипел праздник, горели фонарики и звучала музыка. Жители Сентино плясали, пели, водили хороводы. Пили вино из бочек, покупали свежие хрустящие пирожки у лоточников. Хвастались нарядами. Щеголяли драгоценностями и дорогим мехом воротников. Выставляли напоказ красивых жен.

Блондина узнавали. Толстый богато одетый горожанин, с толстенной цепью на груди поверх вышитого камзола, заорал, издали завидев всадников, возвышающихся над толпой:

— Эй, ты! Убирайся прочь! Прочь из нашего города, прочь с нашего праздника! Смутьян! Бездельник! Напасть! Чума! Соблазнитель чужих жен!

Блондин с улыбкой отвесил толстяку шутливый поклон и, перекрикивая шум веселящейся толпы, проорал спутнику:

— Этим бюргерам есть за что бранить меня — они завидуют моему успеху! Вот этот крепыш, к примеру, если и способен соблазнить жену, так только собственную! Да и то нечасто!

Конец отповеди утонул в дружном смехе. Жители Сентино собрались, чтобы веселиться, они были готовы радоваться любой шутке. Праздничная толпа безжалостна. Толстяк, наливаясь злобным румянцем, затряс малиновыми щеками. Другой бюргер, коротышка с огромным носом, одетый попроще, вступился за земляка:

— Смейся, злодей! Смейся, пока можешь! Возмездие близко!

— Смотри-ка, а этот держит нос по ветру, — отозвался Чума, оборачиваясь в седле, — хвала всевышнему, есть что держать. Беда его в том, что не только нос, а и то, что пониже, он может удержать лишь при сильном ветре! Да, этим приходится попотеть, соблазняя своих женушек.

Смех стал еще сильней. Носатому желали попутного ветра, а у толстяка спрашивали адрес, чтобы познакомиться с его женой.

— В твоем колчане острые стрелы, Чума, — заметил воин.

— Еще меня называют Язвой, — с ухмылкой признался блондин.

Трактир, в который Чума привел гостя, тому не понравился. Располагалось заведение в довольно грязном квартале, где не плясали и не веселились. Здесь не было легкомысленных фонариков и разноцветных гирлянд. Мрачные обитатели кривых улочек провожали всадников долгими притворно равнодушными взглядами. Если местные и веселились, то делали это на свой собственный манер. Впрочем, здесь оказалось тихо, к тому же блондин пояснил, что сюда не заглядывают хорошенькие девушки, и потому только здесь он способен говорить по-настоящему спокойно и рассудительно. Не отвлекаясь. Что ж, решил воин, объяснение ничем не хуже любого другого. В сущности, ему было безразлично, где разговаривать. В Сентино странник чувствовал себя неуютно. Он был здесь неуместен.

Выслушав рассказ воина, блондин кивнул:

— Именно так. Очнувшись и обдумав свое положение, я тоже решил, что исполнил партию на этом инструменте… а затем получил свободу — и вот, смог наконец заняться настоящим делом!

— Ты знаешь о пророчестве, записанном в книге? Видел армию мертвых?

Беседу прервал шум за окном — глухой удар, крики, стон…

— Интересно, твой или мой? — задумчиво произнес блондин, склонив набок голову и прислушиваясь к хриплым завываниям.

— Что?

— Я говорю, чьего коня пытались увести на этот раз? Наверное, все же твоего. С моим они пробовали, и не раз. Даже такие олухи, как здешние горожане, могли сообразить, что с жеребцом им не справиться…

Приезжий пожал плечами, он был уверен, что и рыжий сумеет за себя постоять. Удивляло лишь, как много успел блондин узнать и натворить в Сентино за недолгий срок. Чума быстро проникает повсюду.

— Да, армия мертвых… — шум снаружи стих, и блондин возвратился к теме разговора, — я видел их издалека. Меня это не интересует. Скучно, скучно… Я подался сюда, в Сентино. Отличный городок! Подходящее местечко для развлечений!

— Но что ты думаешь по поводу пророчества? Обжора считает, что в этом проявляется юмор Создателя — воздать по вере. Кто, дескать, верил в приход войска скелетов, тот его дождется.

— Что-то здесь есть… — протянул Чума. — В Сентино, к примеру, не верят в пророчества… и армия мертвых свернула, не доходя…

Потом щеголь оживился.

— А знаешь, ведь никакого Создателя может и не быть!

— Как же так? А…

— Погоди, послушай! — Чума, похоже, был в полном восторге от собственной мысли. — Сам посуди! Вникни, как действует система, по твоим словам. Сперва люди верят, потом их коллективная вера становится известна Создателю, потом его ход — он сотворяет материальное воплощение коллективной веры.

— Ты слишком сложно излагаешь.

— Да, я нарочно, — признался красавчик, — когда говоришь заумными словами, любая чушь приобретает вес и значение… вот вчера я пил здесь с семинаристами… не важно! Так вот, у нас имеется последовательность: вера — Создатель — результат. Персонифицированный Создатель здесь лишнее звено. Если коллективная вера настолько сильна, что может действовать на всемогущего Создателя — то почему она не может создавать осязаемые… э-э… объекты? Или, лучше сказать, субъектов? Нас с этими трубами, войско кровожадных скелетов и тому подобное? Что скажешь?

— Эти семинаристы, с которыми ты вел диспут, наверняка должны были признать тебя еретиком.

— Так оно и было, — ухмыльнулся Чума. — Я люблю всякую заумь. Но не бойся за меня, я всегда выхожу сухим из воды. Студентики напились и, конечно, позабыли все. К тому же здесь каждый вечер заканчивается дракой, если что и вспоминают наутро — так только драку. Собственно, за этим они сюда и ходят, семинарские крысы.

За стеной снова раздался удар и затем — стоны.

— Второй, — сосчитал блондин, — но что ты скажешь? Люди сами, собственными страхами и сомнениями, зовут конец света. Суеверия губят мир. Разве случайно армия мертвых направилась к столице королевства, минуя славный городок Сентино, где верят только в звон монет? По-моему, складывается достаточно элегантно.

Элегантность — вот что влекло Чуму. Пришелец не мог не согласиться с тем, что логические построения щеголя выглядят достаточно красиво, однако ответов на мучившие его вопросы он не получил. Где его место в гибнущем мире? Для чего им, вестникам с серебряными трубами, была дана свобода воли? Блондина, напротив, не волновали подобные вопросы, Чума наслаждался софистикой. Как и Голод, он пользовался свободой лишь для того, чтобы брать. Разве что интересы блондина были пошире, да манеры поизысканней. Деньги у него наверняка водились, но он находил некое своеобразное удовольствие, проводя время в дрянном кабаке среди отребья. Красавец смаковал здешнее скверное вино, грыз яблоки и озирался, вызывающе рассматривая в упор мрачных оборванцев. Те отводили взгляды.

После четвертой попытки похитить лошадей воин ощутил чужое дыхание за спиной. Некий ловкач прокрался в тени вдоль стены, чтобы покуситься на тощий кошелек странника. Не оборачиваясь, воин ткнул локтем. Хруст, сдавленный вскрик — незадачливый вор снова канул в тень. Минутой позже он пришел в себя и скуля поплелся прочь, старясь унять кровь из разбитого носа. Никто не оглянулся, не заинтересовался. Должно быть, все, что произошло, считалось здесь в порядке вещей. А может быть, собравшимся просто было не до того — все словно чего-то ждали. Странник ощутил напряжение, возникшее в зале…

— Занятно, — заметил он, — вор хотел подобраться ко мне, хотя твой наряд сулит куда более интересные трофеи. Неужели я выгляжу, как легкая добыча?

— Нет, что ты! Просто меня здесь уже знают, — ухмыльнулся красавец. — Очень хорошо знают. Но погоди, самое интересное вот-вот начнется!

Гость не успел спросить, что именно Чума считает интересным — в самом деле, началось. Драка завязалась удивительным образом сразу по всему залу. Дружно заорав, оборванцы кинулись друг на друга, в ход пошли кувшины, стулья, кто-то вытащил нож. Чума, визжа от восторга, взгромоздился на стол — он в самом деле получал удовольствие. Воин сдвинулся к стене, ему зрелище казалось мерзким. В кабацкой драке чудились кривляние, издевка — будто его самого показали в кривом зеркале. Не возникало ни малейшего желания принять участие в потасовке. Да и зачем? Война всегда средство, она — способ достижения цели. Драка — нет. Местным нравилось проводить время именно так, но и по-настоящему весело им не было. Они дрались, чтобы драться. Они не знали иного способа развлекаться. Их отцы и деды поступали так же…

Теперь приезжий понял, из-за чего возникло это натянутое ожидание. Местные были готовы к драке и ждали лишь, чтоб кто-то начал потасовку. Воину стало тоскливо.

Зато Чума был в восторге. В глазах красавчика возник лихорадочный блеск, он вертел головой, стараясь не упустить ничего — ни разбиваемых в щепу стульев, ни летящих кружек, ни взмахов потных слипшихся волос, когда голова дергалась от удара в челюсть… Когда кто-то оказывался поблизости, блондин наотмашь бил сапогом. Этого ему оказалось недостаточно, выбрав момент, когда два кряжистых драчуна сцепились поблизости, Чума, издав боевой клич, обрушился на них, будто коршун. Рухнули трое, поднялся только блондин. Затем ринулся в свалку, раздавая удары, вертясь среди мелькающих дубинок и ножей.

Приезжему показалось, что Чума попал в беду, он поднялся, подхватил табурет и двинулся выручать спутника. Тех, кто попадался на пути, он расшвыривал прямыми ударами в лицо, отыскал в копошащемся месиве голубой, шитый серебром, камзол, ухватил и выдернул. К удивлению странника, Чума был в полном порядке и даже умудрился сохранить венок из голубых цветов. Блондин улыбался, демонстрируя великолепные зубы.

В дверях раздался новый взрыв воплей, плотная масса дерущихся мужчин качнулась. Чума схватил гостя за рукав и потащил обратно — к столу у окна.

— Стража! — пояснил он на ходу. — Сейчас начнут хватать всех подряд. Бежим!

Странник не понимал, зачем нужно бежать, они не совершили ничего предосудительного, да и в случае нужды могли, наверное, легко отбиться… хотя бы и от стражи… Тем не менее он позволил спутнику увлечь себя к окну. Чума привычно распахнул ставни и ловко выпрыгнул наружу. Воин последовал за ним, у него вышло несколько менее изящно. Кони спокойно дожидались хозяев. Рядом валялся человек. Вокруг головы растеклось темное, лежащий не двигался и не издавал звуков. Скудный свет из окон кабака не позволял разглядеть, жив ли он — впрочем, это всадников не слишком волновало.

Они пустили коней шагом… когда нищие кварталы остались позади, и под копытами коней зашуршала оставшаяся после праздничных гуляний мишура, Чума сладко потянулся.

— Это мой город! — провозгласил щеголь, широко разводя руки, как будто хотел обнять спящий Сентино. Белый жеребец переступил копытами, звонко цокнули подковы по булыжнику. — Пришло мое время, и мой пир!

Воин пожал плечами. Пир во время Чумы его не привлекал… На площади, под свечами, догорающими в фонариках, выполненных в виде черепов, они расстались. Чуму ждала давешняя девушка, Война собрался покинуть Сентино. Здесь ему было не место.

— Прощай, — улыбнулся напоследок блондин, — а если хочешь, оставайся. Я помогу устроиться, а? Нет? Я так и думал. Тебе здесь скучно…

— Прощай, — коротко отозвался воин, разворачивая коня.

Голубые цветы в венке Чумы, несмотря на выпавшие нынче испытания, не увяли и не рассыпались. В тусклом свете фонариков-черепов они показались страннику ядовито-зелеными. «…и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…»

С рассветом, едва стража раскрыла ворота, всадник покинул Сентино. Его путь лежал на восток — туда ушла армия мертвых, там должна была состояться новая встреча. Там, среди смертей и потерь, воин собирался отыскать свое место в мире. А этот город он оставляет Чуме…

Сперва дорога шла по сырым низменностям. Здешние земли человек отвоевал у моря, шаг за шагом, клочок за клочком. Трудолюбивые строители и землепашцы возводили дамбы, засыпали выгороженные участки камнями и песком, удобряли илом, который привозили с северных отмелей в лодках, и навозом, который привозили с южных ферм в телегах. И море отступало, а в смраде и грязи рождалась новая земля. Обильно унавоженные поля приносили неплохой урожай, на холмах, которые некогда были островками, размеренно и чинно вращались серые крылья мельниц. То тут, то там к серому небу поднимались серые дымы. Ветер расплетал их, растаскивал волокна, уносил к серым облакам… С тех пор над миром прогремели серебряные трубы, тучи затянули небосвод, будто солнце не желало видеть того, что творится в дольнем мире. Серые тучи как нельзя лучше подходили к здешним серым пейзажам, будто небеса обратились в зеркало, отражающее бедную красками землю.

И по сей день на здешние поля возили ил и навоз. Всадника не смущала вонь, на полях недавних сражений пахнет не лучше, а все, что касалось войны, ему было привычно.

О нашествии местные жители, конечно, знали, да и трубы здесь были слышны не хуже, чем где бы то ни было. Когда армия мертвых свернула к востоку, жители новой земли посчитали, что их край не пострадает, ибо эта твердь создана не Всевышним, а человеческим трудом — и, стало быть, ее не коснется общая участь. Подобные рассуждения путник слышал не раз, пока миновал низины, отторгнутые у моря — при всякой встрече люди снова и снова твердили об этом друг другу, повторяя нехитрые доводы. На узких перекрестках, где собиралось иногда по несколько повозок в ожидании возможности пересечь оживленный тракт, на паромных переправах, перед мостами, в тавернах и корчмах… Здешние жители верили в собственный тяжкий труд и полагали, что многовековые усилия сберегут от новой напасти. Их равнодушие выглядело удивительным, но воин счел его неким родом отваги.

Всадник испытывал уважение к рассудительным и не трусливым людям, но постарался преодолеть их страну как можно скорей — здесь он был чужим. Таким же чужим, как и среди торговцев Сентино. Здесь не желали его и не нуждались в нем. Здесь его даже не боялись. Война шла в этом краю непрерывно — с наводнением, неурожаем и серой тоской… но для такой войны не нужен был меч.

Потом потянулась другая земля — песчаные ланды, сопки, поросшие кривыми соснами, вымытые талой водой овраги. Изредка в дюнах попадались клочки возделанной земли. Убогие бесплодные земли — их без сожаления оставили предки тружеников, живущих ныне в приморских долинах за дамбами.

Этот край, сотворенный в дни Создания, был полон ужаса. Навстречу всаднику потянулся нескончаемый поток беженцев. Кто верхом, кто в повозке, а кто и пешком, взвалив на спину все, что успел прихватить — люди бежали от армии мертвых. Многие повторяли тот же слух, что низины, отгороженные дамбами, не будут затронуты нашествием. Некоторые, кто имел средства, собирались нанять в Сентино корабль и плыть за море. Огромная масса бежала просто потому, что оставаться было невозможно, потому что бежали все — в путь двинулись соседи, друзья и родня. Люди шли и шли навстречу путнику, переставляя ноги будто по привычке. Брели по дороге — просто так, без планов, без мыслей, даже без надежды на спасение. Обреченность читалась на всех лицах и делала беглецов похожими друг на друга, лишала возраста, стирала личности.

Поначалу всадник пробирался по краю дороги, у обочины. Вооруженному мужчине на крупном коне уступали дорогу. Замечали его в последний миг, до тех пор уныло плелись, опустив головы. Завидев перед собой огромного рыжего коня, торопливо шарахались в сторону, натыкались на таких же печальных, не замечающих ничего перед собой соседей…

Наконец перед ним и вовсе не расступились — на дороге возникла свалка, били сумасшедшего. Оборванный мужчина с всклокоченными седыми волосами вдруг принялся орать, что армии мертвых нельзя противиться, и бежать от нее тоже не следует — божью кару надлежит принимать со смирением, склонив голову… Беженцы повалили крикуна в пыль и с остервенением топтали — больше из страха перед надвигающейся бедой, нежели со зла…

Воин решил съехать на обочину — дорога была полностью запружена беженцами, быстрей было двигаться в стороне от потока.

На второй день беженцев стало меньше, и всадник возвратился на тракт. Пески закончились, потянулись холмы и лужайки, перемежающиеся полосками леса. В стороне от дороги стали попадаться обгоревшие остовы домов. Хутора, мимо которых проезжал воин, выглядели разоренными. За грядой поросших соснами холмов, совсем неподалеку, то и дело поднимались столбы дыма, гораздо более плотные и черные, чем обычно над печной трубой.

Беженцы, по наблюдениям путника, не останавливались не только для грабежа убогих построек, но и для отдыха. Армия мертвых должна быть еще довольно далеко. Кто же разоряет и жжет округу? Он пытался расспросить бредущих по дороге. Те, втягивая головы в плечи, норовили поскорей проскользнуть мимо. Нет, добрый господин, они не знают… Нет, им ничего не ведомо. Простите, добрый господин, им нужно спешить… Путник прекратил расспросы. Он хорошо понимал этих людей.

В деревне, через которую шел тракт, готовился обоз. Должно быть, старостой здесь был человек обстоятельный и рассудительный. Во всяком случае, местные жители повели себя не так, как иные беженцы. Эти собрались отправляться в путь всей общиной и теперь готовили караван. Вдоль дороги выстроились телеги, уже груженые. Мужчины и женщины без спешки копошились вокруг, подгоняя и увязывая груз. Дети носились по обочине, взбирались на повозки, спрыгивали. Визжали от восторга, наконец-то в их однообразной размеренной жизни — большие перемены! Для детей все происходящее было игрой… Приготовления подходили к концу, селяне заканчивали укрывать и крепить поклажу, явись странник часом позже — не застал бы никого.

Должно быть, в мирное время здесь бывало шумно и людно, торговый тракт приносил местным постоянный доход. Деревенские достаточно насмотрелись на жизнь дороги, изучили ухватки разного рода странников… возможно, и сами занимались кое-какой торговлей. Словом, дорога местных не пугала, они были готовы отправиться в путь.

Теперь они выждали, когда иссякнет поток беженцев на тракте, и собирались двинуться колонной, организованно, помогая и поддерживая земляков в странствии. Эти воину понравились, он с одобрением понаблюдал за приготовлениями. Жители деревни принимали войну такой, как есть, принимали без отчаяния. Они хотели выжить и были готовы приложить любые усилия. Это правильный подход.

Всадник обменялся несколькими словами с местными. Да, так и есть, они решили двинуться в путь всей деревней. Их сеньор отправился к его величеству, чтобы присоединиться к королевскому войску. Будет большая битва. Воины соберутся со всей страны… Разумеется, все молятся о победе, его величество неизменно побеждает врагов… но все же лучше переждать на севере, у моря. Они тоже слышали, что твердь, которой не было в дни Создания, не будет погублена. Всадник спросил, нет ли у них церковных книг? Была книга у приходского священника, но он уехал еще позавчера. Сказал, за распоряжениями к епископу. Наверное, не вернется. Что же, пускай. Священник тоже человек, страх имеет. Может, спасется. Что ж такого, пусть едет один. Все равно он не родня, не земляк, священник-то. Он родом откуда-то с юга. А они, местные то есть, решили держаться вместе.

На прощание путник пожелал селянам удачи — от всей души пожелал, искренне. Хорошо, если им повезет уцелеть. Пусть выживут, пусть вырастят детей для грядущих войн… Распрощавшись, тронул бока рыжего каблуками, направляя жеребца в сторону от широкой улицы, по которой проходил тракт. Над крышами домов виднелся невысокий острый шпиль — церквушка. Путник проехал между пустых домов с запертыми ставнями, между дворов с аккуратно закрытыми калитками… Не лаяли собаки, не подавала голос скотина. Деревня вымерла, шум доносился сзади — оттуда, где заканчивали приготовления к отъезду.

Церковь окружали тополя. Остроконечные верхушки шевелились под ветром, раскачивались в серых небесах, тени бродили по дороге, ведущей к церковным дверям. Пришелец спешился и поглядел на замок. Заперто. Примерился и ударил сапогом, отскочила хлипкая петля, створка со скрипом растворилась. Замки и запоры — для мирного времени, не для войны.

В храме было прохладно и еще тише, чем в опустевшем селении. Сюда не проникали и звуки деловой суеты вокруг повозок на дороге. Под невысоким сводчатым потолком сгустилась тень, пахло палью и ладаном…

Пришелец прошел за алтарь и огляделся. Книга лежала на скамье, поверх нее — облачение клирика. Все выглядело так, будто поп в самом деле собирался вскоре возвратиться. Пришелец понес книгу к окну, мутные толстые стекла пропускали достаточно света, чтобы читать, устроившись на подоконнике.

Книга раскрылась, должно быть, на том месте, где читали чаще. «…И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому Смерть; и ад следовал за ним…»

Отвлек путника новый шум, проникший под темные своды — конское ржание, крики, гиканье, звон оружия. Какие знакомые звуки! Воин оставил книгу и бросился наружу, взлетел в седло и пришпорил рыжего, вытаскивая меч.

Навстречу бежали люди, кричали, размахивали руками. Завидев конного, бросались в стороны, перелезали невысокие изгороди, ныряли в заросли сорняков между подворьями… А по тракту, вокруг выстроившихся на обочине возов, метались всадники — орали, размахивали оружием и швыряли в постройки факелы. Перепуганные селяне, закрывая руками головы, метались между развевающихся черных одежд, пытались ускользнуть… Кто-то попал под копыта, и к устрашающему вою налетчиков прибавился отчаянный крик… Несколько человек из местных, которые не успели или не решились удрать, залезли под телеги. Не будь они так напуганы, кинулись бы спасать добро или по крайней мере тушить огонь, уже охвативший крытые соломой крыши. Но нынешние налетчики нагнали такого ужаса, что люди не могли решиться ни на сопротивление, ни на бегство. Всадники были наряжены в просторные черные балахоны, а вместо лиц из-под капюшонов глядели голые кости черепов.

Мертвые солдаты — те, что вышли из ущелья — не жгли построек. С ними не было животных, напротив, они убивали лошадей. Они не палили факелов, и уж во всяком случае, не орали. Это — обман! Воин бросился на черных. Нанося первый удар, он успел заметить, что факелы сжимают не обнаженные костяные фаланги, а совершенно живые и очень грязные пальцы. Налетчики, которых атаковал всадник на рыжем жеребце, сперва не сообразили, что их убивают. Вероятно, привыкли не встречать сопротивления. Когда опомнились — попытались было собраться и броситься на одинокого противника скопом, но оружием они владели совсем неумело. А воин разил в полную силу, он внезапно ощутил бешеную злобу на этих ряженых. Как они смели подражать — и кому?! Как смели напасть на его людей? Всадник отыскал среди налетчиков главаря и бросился на него, нанося удары вправо и влево. Под черными балахонами не оказалось доспехов — длинный клинок легко разрубал тела и отсекал конечности. Главарь ряженых сопротивлялся недолго. Маска, изображающая череп, развалилась под клинком, разбойник рухнул с коня. Остальные бросились наутек.

Всадник склонился над поверженным злодеем и острием меча отбросил с лица разбойника обломки «черепа». Открылось бородатое лицо, искаженное ужасом. От лба через переносицу к нижней челюсти тянулся свежий разрез, оставленный ударом, развалившим маску. Перепуганный налетчик провел дрожащей ладонью от лба до подбородка, утирая мокрое, машинально лизнул пальцы… Рана сильно кровоточила, человек снова и снова проводил по лицу, но кровь опять выступала, собиралась в крупные красные капли, стекала на черный балахон.

— Не убивай, господин, — дрожащим голосом вымолвил атаман, — не убивай, смилуйся…

— Как ты посмел?

— Не убивай, господин, это же так… шутка… наряд этот, он не всерьез… Попугать хотели…

— Шутка? — Всадник поглядел на крестьянина, затоптанного разбойниками.

Поверженный главарь ряженых проследил взгляд воина и понурился.

— Шутка… — повторил он. Ничего больше ему не пришло в голову.

— Это не шутка, — жестко отрезал всадник, поднимая меч. — Это война.

Едва уцелевшие черные всадники скрылись, появились местные. Сперва те, что прятались под телегами и следили за происходящим по движению конских копыт. Потом — остальные, мужчины и женщины. Побежали с ведрами тушить пылающие крыши. К счастью, огонь не успел перекинуться на соседние здания, сгорела пара построек. Откуда-то возникли детишки, стали скакать среди покойников, дергать черные плащи и примерять страшные личины. Взрослые их прогоняли. С детьми прибежали собаки — с полдюжины мелких визгливо лающих шавок. Надоедливые псы лезли под ноги, мешали, их бранили, прогоняли пинками. Собаки не уходили, визжали, когда их били, однако терпели — просили взять с собой…

Даже когда с огнем удалось справиться, селяне продолжали преувеличенно деловито хлопотать. Унесли затоптанного разбойниками земляка, принялись суетливо поправлять поклажу в повозках… На спасителя они старались не глядеть. Должно быть, стало стыдно, что разбежались, что испугались налетчиков, с которыми смог разделаться один-единственный смелый человек. Всадник молча наблюдал за сборами. Наконец к нему подошел пожилой крестьянин, должно быть, староста. Откашлялся, потеребил седую бороду… никак не мог начать.

— Э… мой господин… э-э…

Всадник поднял руку. Старик с облегчением смолк и уставился снизу вверх на собеседника, восседающего на рослом жеребце.

— Вам предстоит многому научиться, — промолвил всадник.

— Да, мой господин. Но мы всего лишь мирные люди…

— Если хотите выжить и вырастить детей, вам надлежит стать людьми войны.

— Война — дело благородных… с вашего позволения, мой добрый господин.

— Когда приходит война, то приходит ко всем. — Всадник старался произнести эти слова помягче, но у него вышло плохо, фраза прозвучала жестко и зло. — Если хотите выжить во время войны, нужно суметь стать ее частью.

— Да, мой господин.

— Ладно, я вижу, вам всем не терпится, чтобы я поскорей убрался отсюда.

— Что вы, мой господин, что вы! Вы нас спасли… Вы…

«Да, я — ваш господин, — подумал всадник, — но вы еще не понимаете, что это значит. Ничего, поймете после».

— Не нужно меня благодарить. Не нужно ничего говорить. Просто запомни этот случай. Вы могли драться с налетчиками. Они были плохими бойцами, слабыми. Вы бы их легко побили, когда б не испугались. Побили и захватили их лошадей. Их лошади стоят не меньше всего скарба на этих повозках. Запомни, это война.

Рыжий жеребец объехал вокруг старосты, замершего в неудобной позе. Пожилой крестьянин стоял, опустив голову, кусал губы и слушал, как удаляется топот копыт. Слова незнакомца были странными… но их следовало запомнить и обдумать. Точно.

Всадник направился к церкви, ему пришло в голову, что теперь следует без помех дочитать пророчество… что там о всадниках? Но когда он поглядел поверх крыш, деревянного шпиля, увенчанного почерневшим от непогоды крестом, не было видно. Над остренькими верхушками тополей поднимался столб дыма. Церковь горела. Неясно, почему она занялась, сюда налетчики не сворачивали, всадник сам выехал по этой улице от церкви. И все же здание горело. Пламя не бушевало, не поднималось высоко. Медленно, постепенно, огонь облизывал стены, тихонько пожирая строение изнутри. Шпиль уже провалился, теперь обрушился пирамидальный свод. Черепица осыпалась, прибила пламя. Местным даже не придется слишком усердствовать, чтобы справиться с этим пожаром…

Странник развернул рыжего и направился к околице. Ему не хотелось возвращаться к каравану. Все было сказано, добавить нечего. Дальше — пусть сами. С приходом армии мертвых мир изменился, он уже никогда не будет прежним. Если напасть минует — все равно. Этим людям уже не удастся прожить, как раньше. В новом мире им понадобятся новые умения, и сегодня они получили наглядный урок. Урок Войны. Смогут усвоить его — выживут.

Дальше к юго-востоку поток беженцев иссяк. Немногочисленные встречные выглядели перепуганными и потерянными — они видели ожившее пророчество о конце света…

Изредка стали попадаться люди, которые направлялись в ту же сторону, что и всадник — навстречу нашествию. В основном группы вооруженных кавалеристов. Вассалы, владеющие отдаленными ленами, спешили присоединиться к королевской армии. Мрачные всадники, бряцая доспехами, торопили усталых коней и вглядывались в горизонт, перечеркнутый серыми полосами. Вдалеке к небу поднимался дым, слишком густой. Возможно, горят поселения, отмечая путь армии мертвых.

Воины обгоняли одинокого всадника, не останавливаясь. Этим не было нужды разглядывать вооруженного человека. Они видели его, он видел их. Все двигались в одну сторону, им было по пути — вполне достаточно, чтобы не интересоваться подробностями.

Столбы дыма на юго-востоке стали плотнее, потемнели, все новые и новые полосы пятнали горизонт, сливались, расползались в ширину… Дым встал сплошной стеной.

Страннику встретилась повозка маркитанта. Унылый возница упросил поглядеть товар. Кинжалы в дешевых ножнах, упряжь, грубая снедь… Торговец с надеждой глядел на всадника, мечтал продать хоть что-то. Он запоздал тронуться в путь, потом задержал встречный поток беженцев. Теперь он не поспеет в лагерь до начала сражения… а там — понадобится ли его товар хоть кому-нибудь? Всадник подумал, что следует отметить смелость торговца. Отправиться навстречу армии мертвых — на это не каждый решится. Пусть маркитант не собирается сражаться, но и он служит войне. Всадник купил сухарей и кусок окорока, а торговец рассказал, что на юге горят леса. Его величество велел устроить пожар на пути армии мертвых. Разумеется, так нашествия не остановить, однако король надеется выиграть время, чтобы под его знамя сошлось как можно больше воинов. Епископ проповедовал, что это божья кара, что сопротивление бесполезно. Его величество приказал повесить епископа и запретил проповеди… Говорят, кое-где уже грабят церкви. А король выступает навстречу неупокоенным. Соседям разосланы приглашения, призывы… никто не спешит на подмогу.

Всадник кивнул — он все это видел в Сентино.

— Что ж, — заметил маркитант, — если королю посчастливится победить, у соседей и нерадивых вассалов не будет оправдания, что, дескать, не поспели. Лесной пожар продлится еще дня два, пожалуй. Если бы захотели, пришли. Вы, мой господин, успеете наверняка, даже без особой спешки.

Всадник кивнул и ткнул каблуками бока рыжего жеребца. Он не удивлялся обращению «мой господин». Чем ближе поле сражения, тем чаще его так именуют. Они сами не понимают, насколько правы.

Под вечер задул южный ветер, он нес крошечные частички золы и запах гари. Рыжий конь не знал усталости, но всадник решил не торопиться. Чем темней становилось, тем заметней на юге было зарево большого пожара. Неизвестно, сражаются ли неупокоенные ночью, но огонь они вряд ли смогут преодолеть. Это означает, что спешить пока что незачем, маркитант прав.

Путник раздумывал, мерно покачиваясь в седле, что он отыщет завтра на поле боя. Ответы? Но на какие вопросы? Может, и вопросы он также обретет завтра? Толстяк сказал, что они сродни воинам армии мертвых, но всадник не чувствовал в себе ни малейшей симпатии к безжалостным мертвецам. Вот толстый обжора прекрасно чувствовал себя среди неупокоенных… Он будет идти вслед за войском и подбирать еду, она не требуется мертвым… Чума, напротив, устроился среди живых — однако и он лишь брал, ничего не давая взамен. Он непрестанно наносил людям обиды и оскорбления. Он жил среди людей, но был не с ними, оставался чужим. А воин ощущал, что не чужд этим существам — зачастую не понимающим его, иногда жалким, обидно беспомощным… подчас отвратительным… Он, в отличие от собратьев, также носящих серебряные трубы, был неким образом связан с людьми и надеялся понять эту связь завтра, когда начнется сражение.

В стороне от дороги показался оранжевый огонек. Уже несколько часов на тракте никого не встречалось… Кто же это? Последние беженцы? Военный отряд? Когда путник поравнялся с костром, его окликнули. Он с удивлением узнал среди людей, расположившихся у огня, рыжего мытаря. Тот принялся громогласно объяснять спутникам, что вот этот господин и есть тот самый воин, что спас его, когда мертвые солдаты настигли обоз. Мытарь с жаром стал расписывать, как путник геройски разделался с целой сотней скелетов. Слушая его, всадник улыбнулся. Оказывается, он умеет улыбаться. Его, конечно, позвали к костру. Воин спешился, присел рядом с рыжим и вставил:

— Скелетов было не больше сорока. Как твое плечо?

Мытарь не унимался:

— А хоть бы и сорок! Главное — не бояться, бить их. Эх, господин мой, такого страху эти мертвяки, признаться, нагоняют! Но как увидел я на дороге, там, как вы их рубите, будто морок с глаз упал! Малец мой упросил деревянный меч ему сделать, все машет теперь, все машет. Я, говорит, всадник на рыжем коне. А плечо — ерунда, заживет…

Он доставил обоз в Сентино. Пробиться к столице им все равно бы не удалось, а так хоть спаслись и груз сберегли. На казенные деньги мытарь пристроил семью и купил оружие. Для себя и вот этих добрых людей. Они — правильные мужики, вроде него, не могут остаться в стороне… Его величество простит, что потратил монеты. Все поймет и не станет взыскивать недостачу.

Воин оглядел «правильных мужиков» — те не отводили взглядов. Это хорошо.

— Я-то сам не всю жизнь пером да чернильницей воевал, — продолжал рассказывать мытарь. — Начинал как все — простым копейщиком, в пехоте. Выслужился. Потом одно поручение, другое… я же грамоту знаю… счет, опять же. Женился, растолстел… Мытарем на заставе поставили, налог собирать, служба сытная, ленивая. Думал, не придется теперь воевать, однако же вон как вышло. Так что я не могу в стороне остаться, нет, никак не могу. А я вас, мой господин, все вспоминал. Люди разное болтают. Мол, нельзя противиться этим мертвякам, мол, воля божья. А я все вспоминал, как лихо вы их рубили. Нет, нельзя сдаваться, нужно воевать.

«Правильные мужики» молча кивали, по их лицам пробегали оранжевые отсветы огня. Они глядели в костер, изредка то один, то другой задумчиво шевелил палкой в золе или подбрасывал веток. Украдкой разглядывали всадника. Тот подумал, что мытарь успел рассказать о спасителе немало небылиц, теперь он — герой легенды и символ. Очень важный для этих людей символ. Что же, все верно, так и должно быть.

Воин снова улыбнулся. А когда мытарь вспомнил старшую дочь, которая тоже не может забыть спасителя, — улыбнулся в третий раз.

Наутро всадник покинул бивак. Он не прощался — нынче им предстоит встретиться на ратном поле. Всем придется. Быть может, судьба сведет их снова… Приятели мытаря, сопя, затоптали уголья, тлеющие под слоем белесой золы. В этом мирном поступке тоже была надежда — они действовали так, будто миру еще пригодится эта рощица у дороги, и, стало быть, ее нужно уберечь от случайного огня. Завтра, и послезавтра, и впредь на этом месте будут расти кривоватые деревца. И еще не раз здесь у дороги расположатся на привал путники, снова разведут огонь на старом кострище, обложенном почерневшими закопченными камнями…

«Правильные мужики», с которыми всадник провел ночь, выступили вскоре после его отъезда. Оглянувшись, он увидел в сотне шагов позади знакомую рыжую бороду во главе процессии. С рассветом сменился ветер, теперь он дул в спину. Над головой стремительно неслись серые облака, текли, будто мутная река, складывались в причудливые фигуры, которые тут же рассыпались, расползались, меняли облик, принимали иные и иные образы…

Горизонт на юге по-прежнему был окутан дымом, стоящим сплошной стеной. Однако ветер, который становился все сильней, рвал призрачную пелену, растаскивал на полосы, уносил прочь. За ночь пожар пошел на убыль.

На перекрестке к компании мытаря присоединились люди. Такая же группа вооруженных мужчин вышла на тракт с проселочной дороги и пристроилась в хвост. Потом — еще и еще. Со всех сторон к дороге стекались воины. Оглянувшись в очередной раз, всадник уже не увидел во главе колонны приметной рыжей бороды. Теперь шествие возглавлял седой старик в начищенном старомодном шлеме. За ним шагало никак не меньше сотни человек. Через час колонна увеличилась втрое, а передним был молодой румяный парень. Все больше народу присоединялось к колонне, пристраивались в хвост, вливались в середину, возглавляли шествие. Все они оказывались позади всадника на рыжем жеребце, но расстояние между ним и пешими сокращалось. К полудню он вел не менее чем тысячную толпу. Над колонной блестели шишаки шлемов, наконечники копий и лезвия секир. Ни один человек не шел впереди, все оказывались за спиной всадника. Они шли за Войной. И всадник с каждым шагом рыжего коня понимал все отчетливей, кто он и для чего явился сюда.

К полудню дорога вышла из поросших невысокими искривленными деревьями холмов на широкую равнину, где готовились вступить в битву две армии. По одну сторону неровными рядами выстроились всадники. В первом ряду — господа в красивых разноцветных плащах под знаменами с пышными гербами. Тускло поблескивали начищенные кирасы, трепетали плюмажи шлемов… Позади — латники, каждый в цветах сеньора. Над кавалерией реяли знамена. Позади великолепного строя вокруг невысокого бугра выстроились в круг обозные фургоны. Если в поле постигнет неудача, воины отступят в укрепленный лагерь, чтобы продолжить сражение. Они не побегут. На южном краю поля выстроилась другая армия. Над ней не реяли знамена, не пестрели вышитые на плащах гербы. Солдаты этого войска вовсе не носили плащей. Там не было ничего, кроме костей и оружия. Да и оружия было недостаточно, многие мертвецы несли палки и камни, у иных были косы, серпы, плотницкие топоры — все, что удалось собрать по пути. Многие скелеты были покрыты копотью, дочерна измазаны в золе. Они не дождались, когда окончательно сгинет пламя и шли по раскаленной золе между тлеющих остовов деревьев… На южной стороне поля не выкрикивали девизов и не потрясали оружием — скелеты просто шли. Размеренно и неумолимо шагали, сокращая расстояние между армиями. Они уже заняли край равнины и продолжали выходить из-за холмов, позади которых над догорающим лесом поднималось жаркое серое марево. Их было устрашающе много. Казалось, шествию не будет конца.

В стороне, на одном из холмов, обрамляющих поле с южной стороны, всадник заметил одинокую фигуру. Некто в черном плаще восседал на коне странной масти. Крупный белесый жеребец застыл на фоне серых облаков, увлекаемых ветром. Облака были такого же цвета, что и конь, бледная шерсть животного сливалась с взлохмаченной серой шкурой небес. Издали казалось, будто человек в развевающемся черном плаще восседает на облаке. На груди его блестел светлый металл.

Воин пришпорил рыжего коня, направляясь на холм к незнакомцу. Всадник знал, что блестит под черным плащом — серебряная труба.

Пока рыжий конь преодолевал подъем, бледный жеребец не шелохнулся. Северный ветер трепал его гриву и хвост, трепал и раздувал черный плащ наездника, будто гигантские крылья. «…и вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому Смерть…»

Смерть повернул голову, поглядел в глаза воину и улыбнулся.

— Война и Смерть встречаются над этим полем. Как патетически звучит!

— Ты командуешь этим войском?

Оба глянули на равнину. Мертвецы перестали продвигаться, передние ряды замерли, тогда как арьергард продолжал выходить из-за южных холмов. Скелеты сходились плотней, чтобы лучше противостоять натиску кавалерии. В их действиях чувствовалась осмысленность и расчет. Лишенные индивидуальности, они вместе с тем вели себя как опытные бойцы.

— Я? Командую? — переспросил Смерть. — Ну, разве что метафорически… в переносном смысле. Смерть и войско мертвых… Нет, я не отдаю им приказов, если ты это имеешь в виду. Я не трясу дерево, я подставляю ладонь и жду, когда спелый плод упадет в нее. Они всегда падают. Нужно только уметь дождаться. Нужно знать, когда протянуть ладонь.

— Это тоже… метафорически?

— Разумеется. Ты же видишь, теперь, когда мы протрубили весть, каждый занимается, чем пожелает. Голод жрет, Чума веселится, а я ищу ответы. Я не подталкиваю события, я лишь наблюдаю за их ходом. Мне нет нужды предпринимать какие-либо действия, все и вся в конце концов является ко мне.

— Если не ты, то кто же их ведет?

— Неизбежность. Рок. Высшая воля. Называй как хочешь. Любые имена будут равно хороши или равно плохи.

— Имена? Значит, это все же некая персона? Я могу его встретить? Хотя бы увидеть?

— Я произнес «имена», потому что ты спросил «кто же их ведет»? Ты сказал «кто», а не «что», потому я позволил себе…

— Да, прости. Тогда я хочу уточнить: «кто» или «что»? Все же ты сказал «имена»…

— Война, Смерть, Чума, Голод — это имена? Ты знаком со всеми. Ты их видел.

— Но скелеты нас не видят. Для них мы не существуем.

— Разумеется. Им не страшны голод и чума. Им чуждо все присущее живым… Они знают лишь одно: убивать.

— Но они исполняют именно то, что написано в книге? Это значит…

— Я думаю, это ничего не значит. Кстати, книга! Возьми-ка, это тебе. — Смерть извлек из-под черного плаща обрывок исписанной страницы и протянул собеседнику.

Тот прочел:

— «…И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч…» Но это неправда. Я ничего не беру, я… Я, напротив, явился, когда у людей отняли мир. Когда мир исчезает, единственное, что остается людям — это я.

— Как видишь, в книге написано не совсем верно.

— Хорошо. Оставим это. Значит, ты вырвал страницы там, в церкви? Ты идешь за армией мертвых? Как Голод?

— Нет, обычно я немного опережаю нашествие… «И ад следовал за ним» сказано в книге. Самое интересное происходит не после, а до прихода скелетов. Верней, перед самым их появлением. Знаешь, очень любопытно наблюдать, как ведут себя люди, когда видят приближение этого войска. Тогда наружу вырывается все, что таилось в глубине, что пряталось в укромных уголках души. Люди открываются с неожиданной стороны, можно увидеть много интересного. О-о-о… я снимаю обильную жатву. Армия мертвых лишь довершает дело. В сущности, за ними скучно наблюдать, они не изобретательны и однообразны. А как изощренно начинают действовать люди, какую богатую фантазию проявляют, если знают, что им не грозит возмездие! Перед лицом грозной опасности, когда рушится привычный мир, когда перестают действовать писаные законы, с них вмиг слетает все, что держало оковах воображение. Люди совершают поступки, о которых мечтали всю жизнь, но боялись признаться. Да, боялись признаться даже себе… И наконец они приветствуют меня. Если бы этой армии не было, ее следовало придумать.

— Однако она есть. Голод сказал, что такова шутка Создателя — дать людям то, что ими придумано. Воплотить страхи в реальность. А Чума считает, что Создателя нет, воображение и вера сами по себе создают чудовищ. Что скажешь ты?

— Чума остроумен, но излишне тороплив. Он не умеет ждать и не держится долго. Если бы он поразмышлял более основательно, то понял, что на самом деле нет никакой разницы. Есть ли Создатель или его нет — это безразлично. Это в конечном счете одно и то же. Единственное, что имеет значение — вера.

— Объясни.

— Не важно, как ты это назовешь: «Создатель» или «вера в Создателя». В сущности, между этими понятиями нет разницы. Люди придумывают имена тому, чего не могут объяснить. Но имена могут различаться. А что меняется, если у силы, отправившей в поход армию мертвых, есть имя, душа и разум? Что меняется, если их нет? Не Создатель придумал нас, серебряные трубы и войско скелетов, а человек, написавший с верой в Создателя книгу… Голод объяснил тебе причину появления армии мертвых. Потом Чума дал то же самое объяснение, но другими словами. Создатель и вера в Создателя — одно и то же. Понимаешь?

— Это слишком сложно для меня. Но я запомню твои слова. Однако зачем ты вырвал из книги страницу со словами о всаднике с мечом?

— Я был уверен, что это положит начало твоему пути сюда. Мне любопытно, я бы хотел понаблюдать за тобой на этом поле.

— Вот как…

— Ну да. Твое появление может все изменить.

— А что здесь было бы, не появись я?

— Я. Был бы я. Три или четыре тысячи солдат короля не продержались бы и часа против армии мертвых. Готовилась настоящая резня. Убийство. Смерть.

— Что же изменилось с моим приходом? Если не резня, то что?..

— Война. Ты.

— Я пришел не один…

— Да, и это имеет значение… и это — тоже.

Война оглянулся, по дороге шли и шли люди. Его люди. Воины, что шагали за рыжим конем: мытарь, «правильные мужики»… те, кто присоединился к шествию позже… Должно быть, многие не смогли бы толком объяснить, что влекло их сюда, на это поле, над которым на бледном коне восседает Смерть. Людей привел сюда Война, но у них не нашлось бы слов, чтоб сказать об этом.

Они сходили с тракта, растекались по обочине, выстраивались неровными рядами подле войска короля. И пестрые флаги над фронтом кавалерии словно померкли рядом с бедными одежками людей Войны. И армия мертвых больше не казалась непобедимой. Когда отнимают все, чем дорожишь, остается Война. Те, кто считал так, собрались нынче на этой равнине. А остальных — пусть забирает себе Чума!

— Вот видишь, — заметил Смерть. — Все изменилось, едва появился ты.

— Ты знаешь ответы на все вопросы…

— Я — итог. Я сам — ответ на все вопросы. Все стекается ко мне… и мне нравится наблюдать.

— Но книга? Зачем ты вырвал странички там, в церкви?.. Я не понимаю. Как это связано со мной?

— Я решил привести тебя на это поле. Из церкви с разорванной книгой твой путь вел сюда. Не удивляйся, это сложно объяснить… но это так. Я постарался поставить перед тобой вопрос, ответ на который можно отыскать на этом поле. Я хочу получить этот ответ. Я люблю получать ответы. Я наблюдаю, я сопоставляю, я сравниваю… я подвожу итог.

— Ты холодный наблюдатель.

— Да. Холодный, трезвый, равнодушный. Можно сказать, справедливый.

— Голоду люди тоже безразличны. И Чуме. Скажи, Смерть, чем я отличаюсь от вас? — Война погладил серебряную трубу. — Голод говорил, что мы сродни солдатам армии мертвых… Но мне не безразличны люди. Я чувствую к ним… что-то… чувствую некое родство с ними.

— Ну конечно! Ты принадлежишь людям, ты часть их существования. Голод, эпидемии и, разумеется, смерть — мы могли бы обойтись и без людей. Правда, именно люди дали нам этот облик… и сделали вестниками конца. Ты — не такой, как остальные. Ты, единственный из нас, создан людьми и принадлежишь им. Только им, и никому более. Ты не можешь существовать без них, и, что еще более странно, они не могут обойтись без тебя.

Война опустил голову и задумался.

— Сейчас они благословляют меня, но придет время — будут проклинать. Они благодарили, когда я приходил на помощь… И хуже всего, если они станут звать меня, даже если могли бы справиться сами.

— Это верно. Хуже всего, если они станут звать Войну, когда можно без него… Вот меня обычно проклинают, но иногда… — теперь и Смерть задумался. — А знаешь, мне нравится этот облик.

Война вскинул голову и твердо поглядел собеседнику в глаза. Смерть привел его на это поле, чтобы дать людям шанс. Не такой уж он отстраненный наблюдатель, каким хочет выглядеть… и, стало быть, не такой справедливый?

— Армии готовы прийти в движение, я чувствую. Вот-вот начнется… Скажи, ты знаешь, чем закончится битва? Есть ли предопределенность? Предначертано ли заранее все, что случится?

— Нет. Здесь и сейчас предопределенности не существует. Однако опыт подсказывает мне, что вероятно…

— Довольно! Ни слова больше, я не желаю знать! Ты сам сказал, что вера важнее всего. Я верю, мы победим, и этой вере ничто не может противиться. — Вспомнились слова Чумы, произнесенные блондином на прощание. — Пришло мое время и мой пир! Прощай!

Война опустил ладонь на эфес меча и дернул повод, разворачивая рыжего жеребца.

Смерть с улыбкой наблюдал, как он несется с холма к армиям, замершим на равнине. Когда Война помчался вдоль неровного строя, люди в едином порыве закричали, потрясая оружием. Они верили в победу, и мертвым солдатам нечего было противопоставить этой вере. Война вырвал из ножен длинный клинок, и ветер разодрал наконец седую пелену облаков, свет вспыхнул на лезвии, будто в руках всадника возник солнечный луч. Рыжий конь встал на дыбы. Строй людей, явившихся на поле вслед за Войной, качнулся в едином порыве. Рыжий конь развернулся на задних копытах. Люди с оглушительным ревом бросились на врага. Рыжий конь помчался огромными скачками, ворвался в серую массу мертвых воинов, всадник взмахнул солнечным лучом, нанося первый удар…