Русская фэнтези 2008

— Кто первым произвел вылущение глаза?

Лейб-малефактор Серафим Нексус отличался замечательной игривостью ума. Он умел и, главное, любил задавать вопросы, превращавшие собеседников в коллекцию соляных столбов. К счастью, Андреа Мускулюс за последнее время привык к манерам неугомонного старца.

— Джордах Барташ, придворный окулист курфюрста Бонифация Удалого. Операция подробно описана в учебнике «Ophthalmodouleia, das ist Augendienst». Издание иллюстрировано гравюрами Эгидия Сандлера, раскрашенными вручную.

Про гравюры он добавил с нескрываемой гордостью. Знай, мол, наших! — все изучили, от корки до корки…

— Молодец, отрок! Кто в науках прилежен, тому порча — летний дождик. А кто же, позвольте спросить, первым произвел вылущение третьего глаза?

— Вы, сударь.

— Я? Ну да, конечно, я… Когда?

— Сорок пять лет тому назад.

— Ах, золотое времечко! И мы были юны, нас тешили струны!.. — Нексус затянул древний, давно забытый романс, но быстро понял, что сегодня он не в голосе. — Из каких источников почерпнуты сведения, отрок?

— Из устного рассказа моего куратора-наставника, Просперо Кольрауна.

Балкончик, на котором они сидели, был тесноват. Крохотный столик, две табуретки, витая решетка с перильцами, плющ по стене — оба мага напоминали чету канареек в клетке. Внизу, на грядках с зеленью, копошилась хозяйка дома — милая старушка, одна из трех сорентийских кликуш. Ее чепец, словно бабочка-хлопотунья, порхал над укропом и базиликом.

За вишней, с упорством, достойным лучшего применения, кувыркался и крутил сальто убогий внук хозяйки. Для циркового акробата его потуги выглядели не ахти; для любителя — вполне сносно. Большинство несчастных, кто от рождения скорбен рассудком, а скорлупари — в особенности, отличаются завидным здоровьем. Крепкие, сильные, они рано созревают, много едят и живут долго, если кто-то о них заботится. Вот и этот паренек телесной крепостью удался на славу. Кульбит за кульбитом — со скучным, равнодушным, механическим постоянством, надвинув на уши колпак, расшитый по краю бисером…

От его гимнастики зрителей клонило в сон.

— У твоего Просперо молоко на губах не обсохло, когда я вылущил злокачественный третий глаз Иосифу Бренну! Что он может помнить? Ничего, и даже меньше. — Лейб-малефактор с удовольствием почесал кончик носа: старец любил хвастаться возрастом. — Небось все переврал, болтунишка!

Назвать Кольрауна, боевого мага трона, болтунишкой, мог позволить себе не каждый. Мускулюс на всякий случай огляделся. Нет, громы и молнии запаздывали.

— А тебя, отрок, в ту пору еще и на свете не было. Иосиф Бренн, эксперт Коллегиума Волхвования, тихий, добродушный, безобидный сударь… Вечный Странник, за что караешь? Живет человек, и вдруг его mal occhio, дурной глазик самого великолепного свойства — кстати, «вороний баньши», как у тебя, отрок! — скоропостижно перерождается в «прободную язву»!

— «Мановорот» по классификации Нексуса-Кухеля, — с должным подобострастием уточнил Мускулюс, тайком делая отводящие пассы.

Старец, живи он вечно, умел предаваться воспоминаниям. «Вороний баньши, как у тебя! — скоропостижно перерождается…» Очень хотелось трижды сплюнуть через левое плечо. Но такой открытый знак недоверия лейб-малефактор мог расценить как обиду.

Обижать начальство — себе дороже.

— Именно «мановорот»! Срабатывая, «прободная язва» сосет ману из всех доступных слоев носителя. Бренн чуть с ума не сошел, пока я готовился к операции. Держать эту заразу в узде, не позволить ей приоткрыться даже на йоту… Бедняга исхудал, начал заговариваться; думал наложить на себя руки. После операции он уехал в горы: отшельничать…

— В вашей практике еще случались «мановороты»?

— Нет. И надеюсь, что не случатся — я старенький, долго не проживу. Скоро, отрок, скоро оставлю вас, молодых, гулять на воле! Хлебнете счастьица без дедушки Серафима…

У ворот по эту сторону забора скучал кудлатый пес. Бесстыдно задрав ногу, он с наслаждением чесался и гремел цепью. По ту сторону забора, на скамейке, в унисон псу скучали два стражника. Прислонив к забору алебарды, они обсуждали достоинства Толстухи Баськи. Судя по деталям, достоинства заслуживали отдельной баллады.

Стражники тоже чесались: блоха, она всякого грызет.

— Дать бы им по башке, — мечтательно сказал Андреа Мускулюс. — Держу пари, я обошелся бы нашими табуретами. Прямо отсюда, с балкона. У меня большой опыт применения табуретов в критических ситуациях. Дивная картина: олухи валяются без чувств, ворота открыты, мы покидаем гостеприимный Сорент, гори он синим пламенем…

Лейб-малефактор слушал этот монолог, улыбаясь. Зубы старца чудесно сохранились. Казалось, с годами их стало даже больше, чем положено человеку, пускай он — маг высшей квалификации, кавалер «Вредителя Божьей Милостью» с розами и бантами.

Пристрастие «отрока» к грубым методам нравилось Нексусу.

— Ну зачем же табуретками…

Старец взял булочку, выдрав из румяного бочка щепоть мякиша. Андреа жадно следил за его действиями. Нечасто доводится видеть лейб-малефактора в красе, так сказать, и силе! Сплюнув в ладонь, Нексус слепил из мякиша колбаску, ничем не напоминающую традиционную «куклу». Но едва он сунул край колбаски в чашку с чаем, заваренным из свежей мяты, — стражник внизу с беспокойством заворочался.

— Жарковато, — сказал он напарнику. — В пот бросило…

— Угу…

Ветер толкнул крайнюю алебарду. Оружие качнулось, накренилось и упало, изрядно стукнув хозяина древком по шлему. Пес бросил чесаться и залаял басом: собаки первыми чуют неладное.

— Ить, зараза!

Вздохнув, старец бросил колбаску в рот и съел без видимых для стражника последствий. Он плямкал, чавкал; струйка слюны текла из уголка рта на подбородок. Для постороннего — неопрятность человека, зажившегося на свете. Для Мускулюса — ликвидация зловредной направленности манопотока.

Для стражника — большая удача.

— Нельзя, — с сожалением подвел итог Нексус, запивая колбаску чаем. — Сбежать можно, да нельзя. Герцог Сорентийский, возлюби его Нижняя Мама, только этого и ждет. Ударились в бега? — значит, виновны. Без суда и следствия. Отрок, тебе это не кажется смешным: Серафим Нексус, лейб-малефактор Реттии, и Андреа Мускулюс, действительный член лейб-малефициума — под домашним арестом?

— Не кажется, — ответил честный Мускулюс.

— Вот и мне не кажется… Ладно, вернемся к Высокой Науке. Как называл третий глаз Винченцо Лонхард?

— Мозговой железой.

— Еще?

— Камерой здравого смысла.

— Символ третьего глаза?

— Белый треугольник в желтом круге. По кромке круга — синее кольцо.

— И два лазурных лепестка. Окраска лепестков у «вороньего баньши»?

— Иссиня-черная.

— У «адского вещуна»?

— Фиолетовая.

— Способ отвратить воздействие «вещуна»?

— «Коза» из двух пальцев, направленная в землю. Серьга из бирюзы. Фаллические амулеты. Размер имеет значение: отвратная сила прямо пропорциональна…

— Отлично!

Похвала не обрадовала Мускулюса. В другой раз от восторга прыгал бы, а тут лишь кивнул и опять насупил брови. Вынужденное бездействие доводило малефика до белого каления. Он сам себе напоминал злополучный белый треугольник в желтом круге — еще чуть-чуть, и начнем глазить направо-налево.

А ведь как безобидно все начиналось…

Совсем недавно, или Поедем-ка, отрок, трудиться…

«В старом хитреце умер гений-лицедей, — думал Мускулюс, поддерживая Серафима под локоток, а в другой, свободной руке неся саквояж Нексуса. Содержимое саквояжа глухо звякало в такт размышлениям. — Ножками шаркает, горлышком сипит; изо всех щелей песок сыплется! А песочек-то, братцы, зыбучий, чмокнет — и прости-прощай…»

К счастью, искусством тайного чтения мыслей лейб-малефактор, при всех его талантах, не владел. Думать в присутствии начальства Андреа мог любую крамолу. Лишь бы на лице ничего не отразилось: физиогномистом Серафим слыл отменным.

Холл ратуши, где царил сумрак, встретил их благословенной прохладой. На лбу Мускулюса запоздало выступила испарина. Малефик с шумом выдохнул, чем разбудил служащего магистрата, прикорнувшего за конторкой.

— Доброго денечка, судари маги!

— И вам того же, — прогудел Андреа.

Нексус зашамкал что-то невнятное, но доброжелательное.

— Снова к трудам праведным?

— А куда денешься? — Мускулюс пожал широченными плечами. — Служба.

— Да уж понимаем… Вечный Странник в помощь! Стряпчий вас ждет.

— Благодарствуем, сынок. — Лейб-малефактор часто-часто заморгал, а там и прослезился от наплыва чувств. — Ох, молодежь растет, не сглазить бы…

Ведя Серафима к лестнице в дальнем конце холла, Андреа пришел к выводу, что все малефики — лицедеи. И сам он со стороны смотрится туповатым здоровяком, лишь по нелепой случайности угодившим в члены лейб-малефициума.

Маска приросла давно и прочно.

На втором пролете лестницы, где их никто не мог видеть, Серафим отпустил руку спутника и резво засеменил вверх по ступенькам, обогнав Мускулюса. Шума при ходьбе старец не производил. Долгое притворство утомило лейб-малефактора. Он желал хоть на минутку выйти из образа и размять члены. Однако на верхней площадке малефика поджидал знакомый доходяга. Лишь довольная улыбка мальчишки-проказника мало вязалась с ветхим обликом.

В скрипторий Серафим вошел, едва волоча ноги.

Два писца на миг прекратили скрипеть перьями, дабы с любопытством взглянуть на гостей. Стряпчий в засаленном камзоле встал, поклонившись магам, и с кислой миной выдал нужные документы. Кланяясь в ответ, Мускулюс искоса взглянул на след от перстня, отчетливо видимый на безымянном пальце стряпчего.

Позавчера перстень был на месте. Новенький, червонного золота, с крупным сапфиром — явно не пращурово наследство. Драгоценность не вязалась с затрапезным видом стряпчего. Драные кружева манжет, парик сбился набок… На следующий день перстень исчез, что лишь подтвердило подозрения. Стряпчий играл роль, прикидываясь скучным, погрязшим в рутине человечком скромного достатка. Все здесь играли роли: двор герцога, стряпчий, писцы… Королевским магам оставалось включиться в общий фарс и тихой сапой делать свою работу.

Малефик и лейб-малефактор проследовали за отведенный им стол. Мускулюс разложил бумаги, извлек из саквояжа походный чернильный прибор и футляр с перьями. Знаем мы эти шуточки: подмешают в чернила настой словоблудника — потом сам не разберешь, что записывал!

Итак, на чем мы остановились?

«…настоящим Высокие Стороны подтверждают и свидетельствуют, что межевые (пограничные) земли юго-западнее реки Севрючки исключительно переходят под руку Карла Неверинга, герцога Сорентийского, с правом прямого наследования на протяжении…»

Стоп! Что значит — «исключительно»? Почему не просто «переходят под руку»? Мускулюс пожалел, что он — не юрист. Впрочем, королевские юристы договор сверху донизу перепахали. Настала очередь членов малефициума. Андреа принюхался и гулко, с удовлетворением, чихнул. Скрытой порчей от заковыристого оборотца не пахло. Но некий крючкотворский выверт, щекочущий ноздри, наличествовал.

— Прошу прощения, сударь, что отвлекаю вас от работы. Мне необходима консультация специалиста.

— Я к вашим услугам, мастер.

От Мускулюса не укрылось, что стряпчий подобрался, от его напускной скуки не осталось и следа. Все-таки сорентиец был никудышным актером. Раз волнуется, значит, в договоре есть каверза! Надо копать. Землю носом рыть, но найти подвох!

За тем их сюда и прислал Эдвард II.

— Вот этот параграф. Что означает слово «исключительно»? Почему бы не написать просто…

Лисья морда стряпчего просияла.

— Это же уточнение в вашу пользу, мастер! В пользу просвещенной, судьбой хранимой Реттии, которую вы имеете честь представлять в благословенном Соренте!

— В нашу пользу?

Андреа понял, что угодил пальцем в небо.

— Контекст! Зрите в корень, уважаемый! — В голосе крючка звучало торжество. — Вот, извольте: «…земли западнее реки Севрючки исключительно…» Собразили?

— Нет.

— Ну это же проще пареной репы! «Исключительно» — значит, исключая реку Севрючку! То есть река остается во владении Реттийской короны. Вот если бы здесь стояло слово «включительно» — тогда другое дело…

— А-а-а! Так, может, написать: «исключая реку»? Или «за исключением реки»?

— Тут вы в корне не правы, сударь! — с лукавой улыбкой погрозил ему пальцем стряпчий. — Согласно «Уложению о правилах и нормах межгосударственного законотворчества», том второй, статья семьдесят шестая, параграф пятый…

Он кинулся к полке с книгами и безошибочно выхватил пухлый фолиант, подняв целое облако пыли.

— …исключение или включение в перечень территориальных объектов, основных, дополнительных и обособленных, с указанием майоратных характеристик…

— Верю, верю! — в отчаянии замахал руками Мускулюс. — Не смею более отрывать вас от работы. Консультация была исчерпывающей. Большое спасибо!

— Не стоит благодарности. Если что — обращайтесь. Я с удовольствием разрешу ваши сомнения.

Все это время Серафим Нексус тихо дремал, опустив голову на грудь.

Следующий час Мускулюс честно трудился. Не вникая в суть зубодробительных формулировок, он, на осьмушку приоткрыв «вороний баньши», погрузился в изучение вторичных скриптуалий. Однако тревожного зуда не ощутил. Медлили вспыхнуть синими огоньками «ловчие» слова; паутина скрытой порчи отказывалась проявляться. Договор был чист, как отшельник-трепангулярий после омовения в источнике Непорочных Исчадий.

Но отчего нервничает стряпчий?!

В душевном раздрае Андреа тщательно исследовал фактуру бумаги и состав чернил. Бумага как бумага: хлопковая, отличного качества. Эманации чар отсутствуют. И чернила хороши: из стеблей ликоподия с добавлением отвара «дубовых орешков». Тем не менее сердце грызли опасения. Договор вызывал едва уловимые возмущения на границе аурального восприятия, как соринка в третьем глазе.

Мнительность разыгралась?

Малефик покосился на своего непосредственного начальника, не забыв предварительно закрыть «вороний баньши». Серафим пребывал в глубокой задумчивости, то есть спал. Во сне он еле слышно кряхтел и булькал. Значит, не почудилось. Лейб-малефактор зря булькать не станет. Андреа скорее поверил бы, что Квадрат Опоры на деле является пятимерным додекаэдром (как утверждал Люциус Искушенный), чем в случайность начальственного кряхтенья.

— Ы-ыв-ва-а-а!

За окном гнусаво взвыл охотничий рожок. Следом надвинулся и вырос дробный перестук копыт. Серафим благосклонно пожевал губами: мол, не возражаю. Прерви, отрок, штудии, взгляни, что там.

Сквозь цветные витражи видно было плохо. Охра и кармин, аквамарин и бирюза — калейдоскоп превращал реальность в потешную сказку. Хмыкнув, Андреа сдвинул зрение в монохромную область — и ощутил, как на его макушку взбирается юркий паучок. За эфирахнидом тянулась астральная паутинка: лейб-малефактор тоже желал все видеть.

Не вставая с места.

Кавалькада всадников в охотничьих костюмах выезжала на площадь перед ратушей. Егеря, доезжачие, ловчие… Ага, вот и его высочество собственной персоной. Герцог Карл Строгий, государь Сорента — как и его досточтимые предки, головная боль Реттийской короны.

Говорят, сто лет назад, передавая Сорент в лен своему младшему сыну, король Ричард Безопасный страдал жесточайшей мигренью. Массируя виски, он даровал принцу лен в форме апанажа — в случае прекращения свежеиспеченной герцогской династии Сорент возвращался короне. Такая форма дарения юридически оставляла территорию в рамках королевского дома Реттии.

Ричард не знал, что завещает мигрень наследникам.

Сорентийская династия Неверингов прекращаться и не думала. Напротив, она крепла и расцветала. В качестве средства приращения земель герцоги избрали не военную мощь, а матримониальную политику. Копя приданое, как скряга копит монеты в сундуках, они прибирали к рукам графство за графством. Более прочих отличился Иоанн Вдовец: он вступал в брак четырежды, и все разы брал за себя особ королевской крови.

Сестер и дочерей Неверинги также выдавали замуж с немалой пользой, включая окрестные майораты в свою сферу влияния.

После смерти Иоанна — последний дожил до глубокой старости, хороня жену за женой — его сын, Карл Строгий, прозрачно намекнул сюзерену: время брачных договоров прошло. Хватит, вдосталь нарожали. Настало время оружия и твердой политики. Это, конечно, если Реттия станет идти наперекор благоразумию.

Предметом очередного конфликта стали «земли юго-западнее реки Севрючки исключительно…». Не желая воевать, король Эдвард II согласился подписать договор о передаче спорных земель Соренту. Сложился правовой казус: король, как сеньор, отдавал земли вассалу, то есть «де-юре» самому себе. Но договор освобождал герцога Карла от ленной службы, хотя формально он оставался вассалом Реттии.

Таким извилистым путем герцогская корона грозила однажды превратиться в королевскую.

Юристы обеих сторон постарались на славу. Настала очередь малефиков: случалось, в договора закладывали тайную порчу, которая со временем приводила к трагическим последствиям. Для исследования бумаг в Сорент и отправили двух магов: Серафима Нексуса и Андреа Мускулюса.

За ними с визитом доброй воли должен был приехать король Эдвард.

— …после смерти любимого шута, — стряпчий вздохнул. Задумавшись, Мускулюс и не заметил, как тот встал рядом, наблюдая за процессией, — у его высочества осталась одна отрада: ловля зверя. Лишь Фалеро мог ненадолго смягчить суровый нрав государя…

Пожалуй, сейчас стряпчий не играл роль. Он и впрямь был опечален. Дурное настроение герцога не замедлило сказаться на его подданных.

— И давно это случилось? — Малефик из вежливости поддержал разговор.

— Шесть месяцев назад.

— Старость? Яд? Несчастный случай?

— Бедняга сломал шею, кувыркнувшись с балкона.

— Неужто его высочество не сумел найти себе нового шута?

— Увы. Граф д’Ориоль, младший сын герцога, вроде бы готовит преемника Фалеро, но… Нашему государю трудно угодить. «Шут и собака, — говорит он, — должны смотреть в глаза хозяину». А выдержать взгляд его высочества, особенно когда он не в духе или разгневан…

Кавалькада мало-помалу скрывалась в боковой улице. За спиной пышно одетого всадника — судя по гербу на плаще, упомянутого графа д’Ориоль — Мускулюс углядел второго седока. И с удивлением узнал в нем скорлупаря Реми Бубчика — внука хозяйки дома, где остановились маги-реттийцы.

Уж не его ли прочат в шуты суровому герцогу?

Да, не позавидуешь парню…

— Реми! Реми, кому говорю! Принеси господам магам свежих ватрушек!

Внук не слышал, или делал вид, что не слышит призыва бабушки. Сейчас он репетировал прыжок с ног на руки и обратно. Судя по его виду, скорлупарь выполнял сложную, ответственную и довольно нудную работу. Колпак он натянул даже не на уши — на глаза, на всю голову целиком, до подбородка, чтоб не свалился. Вместо головы образовалась цветастая харя с бисерной оторочкой.

Абсолютно не смешная харя.

«Курбет, — припомнил Мускулюс название трюка. — Вечный Странник, как же тоскливо у него это выходит! Смотришь, и хоть вешайся… Ты же ничего не видишь, дурачок! Сейчас в вишню лбом треснешься…»

И впрямь убогий акробат все ближе подходил к вишне. Еще пара-тройка курбетов вслепую, и придется звать лекаря. Ставить примочки, делать холодные компрессы…

— Реми! Тебе что сказано!

Несчастный прекратил скакать за миг до трагедии. С минуту он стоял на месте, размышляя или просто восстанавливая дыхание, после чего отправился в дом. Сдвинуть колпак на место он и не подумал. Так и шел, не глядя, но и не спотыкаясь. Чувствовалось, что в родном саду — наверняка и в доме тоже — он ориентируется без помех, не нуждаясь в зрении.

«Бедолага, — вздохнул малефик. — Граф д’Ориоль — большой оригинал. Надо иметь своеобразное чувство юмора, чтобы рекомендовать тебя папаше в качестве нового шута. А если папашу зовут Карлом Строгим…»

— Симптомы расстройства третьего глаза? — продолжил экзамен Нексус.

— Припадки, забывчивость, зубная боль.

— Еще?

— Озноб.

— Ауральный показатель озноба?

— Серые облака в районе переносицы.

— Ватрушечки! Ватрушечки!

Овал Небес! Андреа Мускулюс чуть не подпрыгнул от неожиданности. Проклятый скорлупарь объявился в дверях балкона, как бес из табакерки. В руках парень держал поднос со сдобой.

— Ва-а-атру-у-у-ушечки-и!

— Ты чего орешь? — напустился на дурака малефик. — С тобой заикой сделаешься… Ну, ватрушки. Спасибо за заботу. И вам спасибо, хозяйка! — крикнул он бабушке идиота, чтобы сгладить неловкость. — Замечательные ватрушки!

— Ва-атру-у… — шепнул скорлупарь. — Ва-а-а…

— Колпак-то сними, — тоном ниже посоветовал малефик. — Расшибешься…

Парень отрицательно замотал головой, чуть не выронив поднос на колени лейб-малефактору. Ватрушки опасно запрыгали, напоминая жаб после дождя.

— Сними, сними, — настаивал Мускулюс. — Нельзя так ходить, неправильно. Надо перед собой смотреть, людей видеть, деревья, дома… Тогда все будет в порядке.

— Сними колпак, Реми! — велела снизу бабушка. — Сударь верно говорит. Вы не обижайтесь на него, сударь, глупый он у меня…

Одной рукой Реми попробовал стянуть колпак, не выпуская подноса. Мускулюс еле успел отобрать «товар» у бедняги: на сей раз ватрушки непременно рассыпались бы. Пахла сдоба одуряюще. Поджаристое тесто, творог с изюмом, чуточку корицы…

— Колпак, — сообщил Реми. — Ватрушечки.

Казалось, в шею парня вставили шарнир-невидимку. Он без остановки переводил взгляд с места на место. Глаза словно обжигались, задерживаясь где-то дольше, чем на краткий миг. Движение не прекращалось ни на секунду. Вот Реми глянул на столик, на перильца, на небо, на крону яблони; взгляд шарил, нащупывая и сразу отпуская — плечо Андреа, затылок Нексуса, изюминка, чашка, мотылек в вензелях решетки…

Это раздражало.

Хотелось ухватить парня за грудки, встряхнуть, силой заставить сосредоточиться. Так, как Реми, ведут себя люди, виновные в преступлении и, главное, страдающие от чувства вины. Но самый пристрастный следователь не вынес бы Реми Бубчику приговор. Его заранее, до рождения, приговорила судьба. Парень целиком жил в своем, внутреннем мире, лишь изредка выбираясь в мир внешний. Цыпленок в яйце, он проклевывал скорлупу, высовывал наружу головку — и в испуге прятался опять, ограждаясь от злой свободы новыми слоями скорлупы.

По этой причине подобных ему звали скорлупарями.

— Ладно, иди, — не выдержал Мускулюс. — Кувыркайся.

— Кувырк-кувырк, — согласился Реми.

Он с видимым облегчением удалился. Минута, другая, и Реми объявился около вишни, продолжив акробатические упражнения. Теперь он подпрыгивал, уцепившись за мощную ветку, задирал ноги вверх — и соскакивал, прогнувшись.

От зрелища хотелось плакать.

— Забавное создание, — тихо бросил старец. Лицо лейб-малефактора, обращенное к ватрушкам, выражало живейший интерес. — Итак, продолжим. Влияние «мозгового песка» на общее дурноглазие?

Отвечая, Мускулюс втайне гордился собой. Вынужденное заточение дало ему возможность блеснуть перед начальством своими познаниями. Реттийский Универмаг собирался учредить кафедру практического сглаза, и малефику предложили возглавить одну из лабораторий. Параллельно готовился учебник по теме; здесь также мужи Высокой Науки никак не желали обойтись без Андреа Мускулюса.

Опасаясь ударить в грязь лицом, малефик поднатаскался в теории. С практикой у него проблем не было. Ах, если бы не вынужденный отъезд в Сорент!

— У мужчин — плохо сдерживаемый тремор пальцев. У женщин — нарушения лунных циклов.

— У евнухов?

— Евнухи дурным глазом не обладают…

Совсем недавно, или В казематы, значит?

Надвигающуюся беду Мускулюс, как и положено магу высшей квалификации, да еще и малефику — а главное, человеку, женатому на члене Совета Высших Некромантов Чуриха! — ощутил загодя. Судя по тому, что Нексус перестал кряхтеть и булькать во сне, старец учуял неладное куда раньше своего молодого помощника.

Чувствительные зады чародеев криком кричали: приближается дурной вестник. Значит, беда уже стряслась. Не с ними, хвала Вечному Страннику! — но и реттийцев чужое несчастье, вне сомнений, зацепит рикошетом. Когда суматошный стук копыт стих у входа в ратушу, Серафим властно приоткрыл левый глаз:

«Действуй, отрок!»

Чтобы отследить гонца, Мускулюсу не требовались ни инвокации, ни чаротворные пассы. Просто делаешь умное лицо, отращиваешь «слепые вибриссы» и ловишь флуктуации фона, которые создает живое существо.

Раз плюнуть, два — растереть.

Живых существ в здании хватало. Но лишь одно из них бежало, спотыкаясь, по лестнице на второй этаж. От гонца за лигу несло уксусной вонью тревоги. Заарканив торопыгу эфирной стрункой, малефик перешел ко второму этапу.

«Сплетница» числилась третьей в списке базовых заклинаний удаленного доступа. Любимая забава деревенских колдунишек и бродячих волхвов-попрошаек. Однако она требовала определенного набора внешних действий, а Мускулюс не желал привлекать к себе внимание соглядатаев герцога.

— Прошу великодушно простить меня, сударь…

Он наклонился к Серафиму и, делая вид, что говорит с ним, начал, понизив голос, читать заклинание. В то же время Андреа тайком производил под столом необходимые спиральные пассы «с подвывертом». Перья обоих писцов разом перестали скрипеть. Рука стряпчего застыла в воздухе, так и не перевернув до конца страницу пухлого гроссбуха.

Троица целиком обратилась в слух.

Малефик искренне надеялся, что до соглядатаев доносится лишь невнятное «бу-бу-бу». Стол же надежно скрывал движения рук. Когда он закончил, финальным пассом увеличив раструб «сплетницы» до максимума, Серафим не замедлил включиться в игру.

— Ты утомил меня, отрок! Я уже не в том возрасте, чтобы разбирать твой шепот, — строго отчитал он помощника. — И вообще, шептаться в присутствии других людей — верх неприличия! Что подумают об исконном вежестве реттийцев?!

Скрипучий дискант старца звучал грознее труб небесных.

— Извините, сударь! — на весь скрипторий прогудел Мускулюс. — Я лишь хотел, чтобы вы проверили мой анализ вариантов воздействия глобальной футур-проекции изучаемого нами договора на векторное пространство вероятностей в ближайшие сто сорок восемь лет. Мне показалось, что здесь имеет место зыбкий древовидный мнимец…

Провести анализ, о котором он сейчас с уверенностью разглагольствовал, лучшие маги обитаемого мира могли только мечтать. Высокая Наука делала первые робкие шаги в этом направлении. Предел — условный расчет судьбы человека на сорок восемь часов вперед. Далее шла область туманных полуэмпирических прорицаний. Перспективы же межгосударственных отношений пока что лучше угадывали завсегдатаи пивных, нежели казенные ясновидцы.

— Ладно, проверю…

Нексус пожевал губами и погрузился в деловитый транс. «Сплетница» была готова к употреблению, и Серафим желал слышать, о чем поведает гонец бургомистру.

— …несчастье. Старший сын государя, сиятельный граф д’Аранье…

— Что с ним?!

— Погиб на охоте.

— Овал Небес! Помоги нам Вечный Странник! То есть я хотел сказать, что всем сердцем скорблю об утрате, постигшей его высочество… Как это случилось?

— Вроде бы несчастный случай…

Слова гонца прозвучали глухо и зловеще. Мускулюс невольно поежился. Если это — удачное покушение, и виновника найдут… Уж лучше живьем сверзиться в чертоги Нижней Мамы, чем очутиться в застенках Карла Строгого, лишившегося наследника!

— Вроде бы? Что вы хотите сказать?!

— Я — гонец. Я не говорю, а передаю и докладываю. Я сам видел, как граф д’Аранье, преследуя лань, упал с коня в овраг и сломал себе шею. Но есть ряд обстоятельств, которые наводят на подозрения. Государь распорядился о следующем…

— Слушаю вас.

— В герцогстве объявляется трехдневный траур. Но не сразу, а после завершения визита в Сорент его величества Эдварда II, короля Реттии…

Андреа ощутил едва заметную вибрацию эфирной струнки. Опытный старец на ходу трансформировал «сплетницу». Для внедрения клеща-мнемоника без прямого контакта с объектом требовались точность ювелира и наглость сборщика податей.

— …На время траура отменить любые празднества, включая свадьбы и чествования…

Перед глазами мелькнула яркая картина. Неправдоподобно сочные краски ослепляли. Трепещет алое перо на шапке егеря; пробившись сквозь листву, льется золото солнца. Мелькают фигуры всадников; пестрые вспышки оленей уносятся вдаль…

События последних часов переполняли память гонца. Они рвались наружу — именно поэтому клещ-мнемоник Нексуса так легко всасывал их. Не пребывай вестник в сильнейшем волнении, пройди со времени охоты хотя бы сутки — усилия лейб-малефактора пропали бы втуне.

— …приспустить флаги…

Мускулюс откорректировал темп восприятия. Изображение перестало скакать, как фигляр на канате. Слуги оттаскивали в сторону двух убитых оленей, пятная кровью зелень травы на поляне. Герцог, указывая рукой в глубь леса, отдавал распоряжения егерям. Кто-то раз за разом, захлебываясь от восторга, громко восклицал:

«Вы видели?! Нет, вы видели?!»

Поле зрения перекрыл сдвоенный силуэт всадника. На фоне солнца он выглядел черным контуром: подробностей не разглядишь. Такие «профили» вырезают из бумаги нищие живописцы за медный грош. Тем не менее Андреа уверился: на коне восседает младший сын герцога, граф д’Ориоль, с убогим скорлупарем Реми за спиной.

— Зачем ты взял этого юрода, брат?

Малефик внутренне подобрался. Он догадался, кому принадлежит насмешливый вопрос. Сиятельный граф д’Аранье — в воспоминаниях гонца старший сын герцога был еще жив.

— Для удовольствия, брат. Привал устроим, он нас развеселит.

— Развеселит? Не смеши моего жеребца! Вот Фалеро, тот умел веселить, да. А твой юрод разве что кувыркаться горазд и башкой мотать… Помнишь, как отец любит? «Шут и собака должны смотреть в глаза хозяину…» Эй ты, болван! Смотри мне в глаза! Что морду воротишь, бестолочь? Я сказал — в глаза!..

Звук охотничьего рожка прервал глумливую тираду. Кусты и деревья метнулись навстречу — охотники устремились в лес за новой добычей. Картинка мигнула и пропала. Малефик рухнул в темноту — в колодец, доверху наполненный чернилами. Когда он вынырнул, отчаянно моргая и отплевываясь, все вокруг двигалось медленней сонной мухи.

Близилась трагедия.

Поле обзора смещалось вправо: вестник поворачивал голову. Лесная прогалина; замерли, словно в предчувствии грозы, могучие грабы и кусты дружинника, усыпанные спелыми ягодами. В поле зрения выдвигается несущийся галопом всадник. Лицо пышет румянцем, глаза горят азартом. Полы длинной, расшитой золотом охотничьей куртки полощутся по ветру; из-под копыт коня взлетают клочья дерна…

Жизнь старшего сына Карла Строгого заканчивалась.

Андреа отчетливо видел, как конь споткнулся на краю оврага. Рука-невидимка, ухватив за шиворот, выдернула графа д’Аранье из седла — и швырнула вперед, через голову коня, закручивая тело в воздухе гибельным кульбитом. Овраг, чавкнув, поглотил жертву. Хруст веток, хруст ломающихся позвонков…

— …прекрасный наездник, — эхом донеслось из апартаментов бургомистра. — И жеребец вышколен лучше некуда. Государь наш сразу сказал: нечисто дело. И маг двора, мастер Лоренцо, мрачнее тучи.

— Неужто сглазили?! — ахнул бургомистр.

— Дознание покажет. А пока что государь велел задержать до выяснения двух приезжих магов-вредителей. Сглаз по их части.

— Как это — задержать? Они ж в посольском ранге! А ну как заартачатся? Где я на двух столичных чародеев управу найду? Они ж мне весь город испортят!..

— Это уже ваше дело, милейший, как их задерживать. Мне вас учить надо? В случае конфликта просите помощи у его высочества. У Неверингов тоже свои маги имеются. Справятся…

— В казематы их, значит?

— Ну зачем же горячиться? Его высочество распорядился…

О чем распорядился Карл Строгий, малефик не узнал: «сплетница» без всякого предупреждения расточилась вместе с эфирной стрункой. Связь оборвалась. Мигом позже Андреа ощутил чужой «сквозняк». Некий мэтр Высокой Науки — должно быть, упомянутый вестником Лоренцо — издали прощупывал ратушу на предмет магической активности.

Серафим Нексус, как всегда, почуял чужое присутствие раньше и поспешил ликвидировать следы незаконного наушничества.

Перед внутренним взглядом малефика прошли десятки вариантов дальнейшего развития событий. Вот они с Серафимом под покровом морочащей кисеи покидают ратушу, находят место с нужным балансом природной маны, открывают портал… Нет, их перехватывают по дороге — развеянная герцогским магом кисея рвется в клочья, Андреа прикрывает старца «щитом Сусуна», поглощая удары Лоренцо… Нет, они под личинами оставляют Сорент… Нет, их все-таки берут в плен: затхлая тьма подземелья, дыба, раскаленный крюк входит под ребра:

«Сознаешься ли?..»

Очнулся Мускулюс от топота сапог по ступеням. Топот сопровождал глухой лязг, словно по лестнице поднимался отряд железных големонстров.

— Что это?

— А это нас арестовывать идут, — благодушно сообщил лейб-малефактор.

— Думаю, это провокация.

— Завтра в Сорент приедет король…

Обе реплики прозвучали невпопад. Только что речь шла о методиках коррекции сглаза, и вдруг — нате вам! Маги уставились друг на друга с невеселыми ухмылками. Первым вернул самообладание Нексус. И продолжил разговор так, словно не он старался помалкивать о трагических событиях, всколыхнувших Сорент.

— Мы, отрок, можем уйти отсюда в любое время. Горние бездны! Я могу прямо сейчас прыгнуть в чашку с чаем и распрощаться со здешним гостеприимством. Зря, что ли, дедушка Серафим всегда пьет из своей посуды? Но стражники — фикция. Уверен, за нашим двором следят куда более внимательные судари. Мешать побегу они не станут. Но уж записать вороньим пером на ореховых дощечках: всплеск расхода маны, характеристики, вектор ухода…

Старец взял последнюю ватрушку, подбросил в воздух и на лету — насквозь! — проткнул пальцем творожную сердцевинку. Жест вышел угрожающим. Мускулюс не знал, в чей адрес направлена угроза. Внимательным сударям с ореховыми дощечками? Орех не терпит лжи, такие записи принимаются в суде, когда обвиняемый — мэтр Высокой Науки…

Еще он не знал: блефует лейб-малефактор или говорит правду? Сам Андреа не рискнул бы покинуть Сорент, нырнув в «прикормленную» чашку с чаем. Уйти другим путем, менее замысловатым — это пожалуйста. Путей на наш век хватит. А чашка… Надо учиться, взял он на заметку. Ставить цели и достигать их. Надо стремиться к идеалу.

Вон он, идеал, творог с пальца облизывает.

— Мы покорны герцогу, — подвел Мускулюс итог. — Мы едим свежую выпечку и ждем короля. Носу за забор не кажем. Нашей вины в гибели графа д’Аранье нет. Мы готовы ответить перед любым судом. Но что, если суда не будет? Что, если герцог, не доверяя судьям, поступит сообразно своему девизу: «Награда не уступает подвигу!»? Вспомните: Иоанн Вдовец восемь дней держал в заточении Эдварда I, учредив Лигу Общественного Блага!

Нексус кивнул. Скандал с нелепой Лигой Общественного Блага и пленением Эдварда I случился при жизни знаменитого вредителя. Иоанн Вдовец, гордясь третьим, самым удачным браком, на треть увеличившим земли и армию Сорента, не постеснялся заявить публично:

«Я выражаю Реттийской короне протест против дурного правления и отсутствия справедливости. Если государь не желает исправить положение доброй волей, его следует принудить к этому силой!»

Слизав творог с пальца, лейб-малефактор выковырял из теста остатки лакомства. «Пустую» ватрушку он бросил Мускулюсу: угощайся, мол! Андреа с удовольствием откусил кусочек. Творога он терпеть не мог. А сдобу — пожалуйста. Мы талию не бережем, у нас сила не в талиях…

— Все допустимо, отрок. Все, кроме бесплатного сыра. С одной стороны, короля наверняка сопровождает малыш Просперо, твой болтливый наставник. На месте герцога я не стал бы рисковать городом. Отстраиваться придется капитально. С другой же стороны…

— Кудлач! Фу-у!.. фу-у-у…

Андреа глянул вниз. Хозяйка покинула грядки, скрывшись в доме за какой-то надобностью. Ее внук, убогий акробат Реми, кормил цепного пса. При виде миски, доверху полной каши с прожилками мяса, пес пришел в радостное неистовство. Он запрыгал вокруг парня, норовя лизнуть в лицо.

— Фу, Кудлач! Иди вон!.. Вон иди…

Пес встал на задние лапы, упершись передними в грудь Реми. Влажный язык работал без устали. Сверкнули устрашающие клыки. Размерами и весом псина не уступала теленку. Будущий шут герцога Карла попятился, стараясь оттолкнуть собаку. Башмак поехал на мокрой траве, парень не удержался на ногах, с размаху сел, потом упал на спину.

Кудлач в восторге навалился на хозяина, притворно рыча.

— Уйди… уйди… уйди-и-и!

Голос скорлупаря сорвался на визг: страшный, запредельный, еле слышимый человеческим ухом. Казалось, визжат глубоко под землей — ворочаясь в тесной домовине, царапая ногтями доски гроба. Ни капельки не испугавшись, собака продолжила игру. Звон цепи вторил визгу, заглушая его. Реми вцепился в мохнатую шею Кудлача, изо всех сил стараясь отвернуть морду пса в сторону. Ничего не получалось.

Тогда он постарался отвернуться сам.

Тщетно: шарнир в шее, который заставлял парня без перерыва вертеть головой, заело. Кто-то вместо смазки насыпал в шарнир песка. Затылок Реми с силой вжало в землю, рядом с миской: так бывает во время падучей. Взгляд уперся в морду Кудлача, бессилен изменить направление.

«Шут и собака должны смотреть в глаза хозяину…»

Прошла секунда.

«…шут и собака должны смотреть в глаза…»

Другая.

О да, они смотрели друг на друга: скорлупарь Реми Бубчик и пес Кудлач. Чудилось, между ними протянулась нить из стали, раздвоенная на концах, острыми жалами проникнув в зрачки, ослепив, связав обоих в единое целое. Нить накалялась, разгораясь кроваво-вишневым, темно-красным, алым, желтым, пронзительно-белым, убийственным светом…

Она была готова расплавиться, эта нить.

— Засовы и запоры! Отрок, запоры и засовы!

Кричал Серафим Нексус. Вид старца был жуток: волосы дыбом, верхняя губа вздернулась, обнажая зубы. Позднее Мускулюс сообразит, что лейб-малефактор вовсе не кричал — он свистел, плевался надтреснутым, как битый горшок, шепотом. Стражники на скамейке даже не услышали, что там сипит на балконе вредный старикашка, даже головы в его сторону не повернули.

Зато на Андреа приказ старца подействовал лучше ушата ледяной воды.

Кто другой не понял бы, что велит Нексус — волшебник в седой короне. Засовы-запоры, замки-щеколды; чушь собачья. Но скептики долго не живут, а главное, их не берут в состав лейб-малефициума Реттии. Да и тугодумом Мускулюс был лишь с виду. Приказ начальства еще висел в воздухе, а малефик уже перекрывал внутрение шлюзы, регулирующие доступ к запасам накопленной маны.

Закручивался винт за винтом. Захлопывалась дверь за дверью. Сейчас Андреа не сумел бы и перышко развоплотить. Простейшее заклятие сделалось запретно: так безногому калеке не кинуться вослед почтарю-скороходу. Но и руки-невидимки, призрачные хваталки, которые минуту спустя зашарили вокруг, пригоршнями собирая запасы свободной маны, наткнулись на бастионы, воздвигнутые в сердце чародея, — и отпрянули, не взяв добычи.

Меж бровей Реми распахнулся третий глаз. Еще миг назад его не было. Не могло, не имело права быть! — к сожалению, речь больше не шла о правах и возможностях. Два аспидно-черных лепестка. Искрящийся снежно-белый зрачок в сине-стальном круге. Кромка — лазурь. В зрачке крутился буран, увлекая в себя неосторожных.

«Прободная язва», она же «мановорот», самого губительного свойства.

Пес всхрапнул, попытался завыть и не сумел. Руки Реми держали Кудлача мертвой хваткой, не давая отпрянуть. Впрочем, даже отпусти скорлупарь несчастную собаку, Кудлач все равно не двинулся бы с места. Животное тихонько храпело, забыв про еду, игры, страх смерти — зачарованный, Кудлач был беспомощней щенка.

Слюна текла на лицо парня, шипя и испаряясь. Кипела вьюга, заключенная в колодце из слабой плоти. Мана высасывалась отовсюду, по крошке, по капельке — из деревьев, из травы, из собаки, из стражников за забором; из всего живого, где она хранится изначально.

Лишь два мага остались вне «мановорота».

Да еще Вышние Эмпиреи, куда не достать.

Все закончилось быстрее, чем началось. Андреа судорожно втянул воздух, будто пловец, поднявшийся с глубины. Привстал, наклонившись над перилами, старый лейб-малефактор. Реми Бубчик отпустил собаку — пес отполз к миске, по-щенячьи тявкнул и начал как ни в чем не бывало обедать кашей. Стражники расхохотались: видимо, кто-то из них отмочил удачную шутку.

— Ватрушечки-и…

Парень с трудом поднялся на ноги. Третий глаз на его лбу исчез. Захлопнулся, сгинул, зарос. Сейчас «прободную язву» не обнаружил бы и самый искусный маг — «мановорот» странным образом никак не проявлял себя в закрытом состоянии. Шут-скорлупарь ухватился за виски. Руками он поворачивал собственную голову, насильно заставляя двигаться: туда-сюда, влево-вправо, вверх-вниз…

Он напоминал дантиста, расшатывающего гнилой зуб перед финальным рывком.

Когда Реми убрал руки, голова продолжила движение. Взгляд скорлупаря, как раньше, не сосредоточивался на чем-либо дольше краткого мига. Все возвращалось в привычную колею. Правда, вместо того, чтобы начать кувыркаться, парень удрал в дом, но в остальном…

— Тебе повезло, отрок, — тихо сказал Серафим Нексус, бледный, как свежеподнятый из могилы дрейгур. — Два раза повезло. Во-первых, сегодня ты увидел, как я растерялся.

— А во-вторых?

Горло плохо слушалось Мускулюса. Вопрос прозвучал хрипло, словно ворон каркнул на ветке.

— Ты увидел, как я испугался.

— Судари маги…

Под балконом стояла хозяйка дома. Задрав голову, украшенную чепцом, она смотрела на реттийцев. Лицо женщины белизной могло посоперничать с лицом лейб-малефактора.

— Господа мои…

Замолчав, она опустилась на колени.

— Не бойтесь, милочка, — сказал Нексус. — Мы не звери. Поднимайтесь к нам. Места на всех хватит. Потолкуем по душам…

Давно, или Внук слепого циклопа и сорентийской кликуши

Кликуши в Соренте жили испокон веку — три либо пять, смотря сколько девок в трех семьях народится. Почему так, одному Вечному Страннику ведомо, а бабам носить да рожать.

Три семьи — это Ганзельки, Локсмары и Бубчики.

Честные сорентийцы их сторонились. С дружбой не лезли, при встрече спешили перейти на другую сторону улицы. Бить не били, не говоря уж о том, чтобы подпустить «красного петуха». Себе дороже. Петух кукарекнет, да тебя же в задницу и клюнет.

Казалось бы, ходить парням из каверзных семейств в бобылях до седых волос, а кликушам-юницам — в девках, пока на погост не снесут. Ан нет! Всяк в Соренте знал: если ты с этими породнился, ждет тебя, брат, жизнь долгая и в чем-то даже счастливая. Свадьбы игрались исправно, девочки в достаточном количестве являлись на свет. Выходя замуж, кликуши фамилий не меняли. Оставались Ганзельками, Локсмарами и Бубчиками, продолжая род по женской линии. Мужья кряхтели и смирялись.

Иначе — скатертью дорога. Никто на аркане свататься не тащил…

Не одну беду кличут. Удача тоже зов любит. Шли земляки, в ножки кланялись, подарки несли. Знали: денег здесь не берут. Тащи меда горшок, отрез на платье. Затем просьбу изложи, палец из ноздри вынь и жди со смирением. Примут твой дар — считай, дело в шляпе. Не возьмут подношеньица — значит, не судьба.

Об удаче купленной народ помалкивал. Зато сапожник в канаву сверзился, или яблок неурожай — ясное дело, кто накликал! Они, злоязыкие! Ганзелька-змеючка, Локсмариха-гадючка и Бубчик-зараза. Сколько ни талдычь соседям, что неурожай — от гнилой плодожорки, а сапожник Янцель с пьяных глаз из канавы не вылезает — без толку. Кто поверит?

Тем паче что не все — брехня, есть и правда.

— На тень чужую не плевать, — учила старуха-кликуша соплячку-наследницу, — щепку ясеневую соседке под порог не бросать, пыль дорожную по ветру не пускать — выше твоих сил. Лучше уж нарочно Золтане-молочнице прыщи на лицо напусти. Прыщи Золтане травник сведет, зато тебя месяц распирать не будет.

Не в природной вредности дело. Рвался талант наружу, как молоко из казанка, забытого на огне. Кого-нибудь, да ошпарит. К счастью, по мелочи — коза от хозяев сбежит, волкам на обед; кошель на ярмарке сопрут; свинья в горницу заберется и праздничную кулебяку сожрет. А человека со свету сжить — это кликуше, хоть наизнанку вывернись, не под силу.

— С Ползучей Благодатью сговориться, дабы снизошла, — твердила старуха-кликуша внученьке-любимице, — перед тем не одну пакость накликать надо. Рассыпаешь занозы щедрой рукой, костерят тебя за спиной — и в Овал, и в Квадрат, и в Геенну с Эмпиреями! — а ты «кубышку» копишь. Время пришло, глядь — на одну жирную удачу набралось. Удача, деточка, она в отличие от беды по мелочам не разменивается.

Так и жили три семейства — из века в век, вплоть до памятного указа Вольдемара Везучего, первого герцога Сорентийского.

Получив Сорент в ленное владение, новоиспеченный герцог прибыл в город для инспекции земель и угодий. Выбрал приглянувшееся место, приказал строить на холме новый замок. А чтоб изыскать средства на строительство, обложил народ «замковой» податью.

Народ крякнул, но смолчал.

Начинать правление с усиления налогового бремени — глупее глупого. Вольдемар честно намеревался этой податью и ограничиться. Однако двор рос, как на дрожжах, фаворитка бурно справляла именины, на мантии вытерся горностай… Казна же пополнялась ни шатко ни валко. Его высочество лихорадочно искал свежие источники доходов, не находил — и, тяжко вздыхая о судьбе подданных, вводил следующий налог.

На благо государства.

Народишко разок сыграл в молчанку — и хватит: ворчал-бурчал, как гром за рекой. Некий колдун-самоучка Закумпий похвалялся, что сыскал в замковом нужнике волос с герцогова тела. Ужо берегись, наведем сто бед на деспота! Вы, добрые граждане Сорента, мне, колдуну, заплатите, а я тирана урезоню.

Платить Закумпию не спешили, но и властям злоумышленника никто не выдал.

Обстановка накалялась. Пахло мятежом. Казенных мытарей тайком били. Тут кто-то из придворных и доложил герцогу о сорентийских кликушах. Мол, издавна пакостят — теперь, видать, ополчились на ваше высочество. Козни строят.

Прикажете взять к ногтю?

Впервые в жизни Вольдемар проявил государственную мудрость. Или любопытство заело. Другой бы бросил кликуш в острог, а государь вызвал всю пятерню в замок, где еще пахло известкой и алебастром, и удостоил аудиенции. Женщины запираться не стали, выложили правду-матку на стол. Вольдемар кивнул, впал в задумчивость и велел обождать за дверями высочайшего решения.

Через час кликуш позвали вновь. Восседая на троне, герцог повелел: призвать удачу и благоденствие на подвластные мне земли. Сделаете — награжу. Смухлюете — сожгу и по ветру развею.

Сроку — две недели.

Удрученные женщины собрались на совет. Гореть на костре никому не хотелось. Выход нашла Генечка Локсмар, самая молодая; ей в ту пору едва восемнадцать сровнялось. Помнишь, говорит, Лизавета, как ты Гансу-бондарю в кости выиграть помогла?

— Ага, — кивает Елизавета Локсмар. — И что с того?

— А то, что мог Ганс назавтра спустить выигрыш подчистую. Мог запить на радостях. А он мастерскую в порядок привел, двух работников нанял, бочек наделал — загляденье! На ярмарке распродался, два года прошло — глядь, у Ганса уже две мастерские. Бочки — нарасхват; сыновья на купеческих дочках женились, богатое приданое взяли…

— Ну? — моргает Елизавета.

— Баранки гну, дурища! Если малой удачей с умом распорядиться — станешь кумом королю.

— Наш венценосный болван королю реттийскому вообще сын, а толку? — заворчала Прозерпина Ганзелька. Но язычок прикусила: поняла, куда Генечка клонит.

— Сумеет ли его высочество удачей распорядиться? Растратит впустую, а мы виноваты окажемся.

Это Роза Бубчик. Осторожная. Везде скрытый подвох ищет.

— Веселому государю — мудрый язычок в ушко! — смеется Генечка. — Сумеем, подруженьки?

Позже явился в Сорент волхв из Бадандена. Прибор чудной привез — «манометр». Записи делал, языком цокал. Словами мудреными насмерть перепугал: «эмпирическая фаталистика», не шиш маковый… После уехал, обещал вернуться и сбрехал. Кликуши плечами пожали и забыли о баданденце. Одна Генечка всплакнула в подушку.

Сын у ней вскоре родился — чистый волхв, да не о сыне речь.

По Вольдемарову велению, по своему разумению пять кликуш сотворили чудо. Ниточка в иголочку, стежок к стежку шили бабы светлое будущее государства. По отдельности — мелочь, безделица, зряшный сквозняк. Но сложи пустячок к пустячку — такое нарисуется, что дух захватывает!

Волхв, помнится, «синергизмом» ругался.

Не прошло и недели, как приблизил к себе герцог тихого человечка, Гастона Зноваля. Внешностью или знатностью Зноваль не блистал, а посему имел ум острый и практичный. Следуя его советам, герцог разогнал половину свиты, резко уменьшив число дармоедов при дворе. Не без участия того же Зноваля главный казначей был подвергнут допросу и сознался в казнокрадстве. Вора прилюдно утопили в тихом омуте, имущество отписали в казну, увеличив ее втрое, и государь заметно повеселел.

Первые результаты вполне удовлетворили герцога. Кликушам благосклонно велели «продолжать в том же духе». А как снизойдет Ползучая Благодать на герцогство в полной мере — и о награде поговорим.

О своем обещании Вольдемар Везучий не забыл. Через два года он женился на Жанне Фламбардской, заполучив в приданое три графства с судоходной рекой, и вновь пригласил кликуш в замок.

Результатом этой аудиенции явились два знаменательных указа. Первым, к великой радости сорентийцев, отменялись замковая и пивоваренная (кроме светлого крепкого) подати. Вторым же указом государь взял кликуш под покровительство. Им дозволялось раз в год проводить «пакостные турниры» — ибо «сие заложено в их природе, и вины их в том нет». Единственно, кликушам запрещалось «необратимое членовредительство, насылание хворей неизлечимых и порча имущества на сумму более двухсот бинаров».

Победительницу одаривал государь, а пострадавшим гражданам выплачивалась компенсация из казны.

После оглашения указов народ связал грешное с праведным и уразумел, кто поспособствовал снижению налогов. Кликуш перестали сторониться. Пострадать от них на «пакостном турнире» теперь почиталось за честь: и повод для разговоров на год вперед, и казенная компенсация. Ими даже хвастались перед приезжими:

«У нас, мол, чудо-бабы, а у вас — хрен с редькой!»

Франческа Бубчик родилась в благословенную пору, когда герцогский указ о кликушах действовал уже сорок лет. Детство Франечки было, считай, безоблачным. Девочки принимали ее в свои игры, мальчишки исправно таскали за косички. Вечерами бабушка Роза, души не чаявшая во внучке, рассказывала сказки, похожие на правду, и бабьи сплетни, похожие на сказки.

С пятнадцати лет девушка стала принимать участие в «пакостных турнирах». В семнадцать — впервые выиграла, получив награду из рук государя. И стремительно — на радостях, что ли? — выскочила замуж по большой и чистой любви.

Семейное счастье длилось недолго. Герцог объявил поход на Верхний Йо — тамошние горцы вконец обнаглели, укрывая овец от переписи скота! — и Яцек, как ни отговаривала его молодая жена, записался в ополчение. Ходил веселый, хвалился: вернусь с трофеями! Хотела Франческа удачу мужу накликать, да истратила незадолго до того «кубышку».

Из похода Яцек не вернулся. Там, в горах Йо, и схоронили. Год Франческа носила траур. К ней не раз засылали сватов, но красавица-вдова отказывала. Все Яцек снился: веселый, гордый, мертвый.

Сердцу не прикажешь.

Через семь пустых, скучных лет объявился в Соренте чужой человек. Купил заброшенный дом на окраине, где и поселился, приведя обветшалое жилище в порядок. Из дома выходил редко, с соседями держался на расстоянии; одним своим видом нагонял на людей тоску.

Прозвали его — Смурняк.

Именно Смурняка выбрала Франческа «мишенью» на очередном «пакостном турнире». Цепочка мелких бед, приключившихся с чужаком, выглядела произведением искусства. Ну, поскользнулся человек возле скобяной лавки да в лужу упал — бывает. Весь в грязи изгваздался. Так хозяин лавки невесть что решил, когда грязный Смурняк в дверях объявился. За восставшего мертвяка принял. Заорал благим матом, примчались сыновья, взяли «мертвяка» в освященные колья. После извинялись: затмение, мол, нашло.

А толку?

К вечеру лекарь, будучи в подпитии, ушибы Смурняку ошибочной мазью лечил. На беднягу чесотка напала — спасу нет! Короче, Франческа честно награду заработала. Смурняку из казны ущерб компенсировали. А через день-два он возьми и заявись в дом кликуши.

Франческа решила: скандалить пришел. Стыдить или денег выдуривать. Ан нет, повел себя гость вежливо. Представился честь по чести, назвался Иосифом Бренном из Реттии. Слово за слово, пригласила Франческа Иосифа в дом, угостила чаем с ватрушками. Сама не заметила, как за разговором время пролетело, уж смеркаться начало.

Бренн расспрашивал о таланте кликушеском, о турнирах — внове это для него было. О себе говорил мало. Когда же начинал, все лоб чесал, меж бровей. Тоской от него — чудные дела! — не веяло. Напротив, лицо Иосифа временами озаряла мягкая улыбка. Когда же он собрался уходить, Франческа возьми и брякни:

— Заходите, сударь, буду рада!

— Зайду, хозяюшка, — усмехнулся Иосиф, молодея на глазах.

Он зашел к ней через день. И остался ночевать. Осенью сыграли свадьбу. Подруги за Франечку радовались: «Традиция! Турнир выиграла — бегом замуж!» Франческа смеялась. Ей было хорошо и уютно. И лишние сны перестали сниться.

Впервые после смерти Яцека.

С Иосифом они прожили двадцать лет. Год в год, день в день; душа в душу. Ее ничуть не тяготило, что новый муж знает о ней все, а она о нем — ничего. О своем прошлом Иосиф молчал. Франческа не настаивала. Он устраивал ее такой, как есть: спокойный, хозяйственный, надежный. Этот не отправится в поход, где сложит голову, не станет ухлестывать за шалавами; не уйдет в запой, транжиря семейное добро…

Пить Иосиф пил, но меру знал. Руки и язык не распускал. Лишь однажды, хватив лишку, вдруг разоткровенничался:

— Кто я, Франя? Слепой циклоп — вот я кто!

По щекам Иосифа текли пьяные слезы.

Франческа обняла мужа, прижалась к нему и долго сидела, молча успокаивая любимого, пока тот не заснул прямо за столом.

Он имел свойство засыпать где попало, в самое неудачное время. Стоя, сидя; даже на ходу. Во время обеда. Работая в саду. Случалось, засыпал, разговаривая, посередине собственной реплики. Очнувшись, продолжал с прерванного слова как ни в чем не бывало.

Франческа привыкла. Она родила Иосифу дочь Жанну и двоих сыновей: Гуго и Херберта. Жизнь текла, как река по равнине — без порогов и перекатов. Пожалуй, кликуша была счастлива.

Дочь Жанна выросла и вышла замуж. Когда у Жанны родился первенец, поздравить молодую мать собралась вся семья. Улыбаясь, Иосиф с порога велел предъявить ему внука, взглянул на красного, орущего младенца — и переменился в лице. Вышел в сени, отчаянно скребя ногтем лоб — словно занозу вырвать хотел.

В глазах деда клубилась стеклянная муть.

Никто особо не смутился. Ну, заснуть невпопад приспичило. В первый раз, что ли? Когда через час Иосиф не объявился, встревоженная Франческа вышла во двор. Мужа там не было. И на улице — тоже.

Больше Слепого Циклопа никто не видел.

Это случилось через двадцать лет после свадьбы Иосифа и Франчески — день в день.

Когда женщина закончила рассказ, на балконе воцарилась тишина. Даже стражники, задремав на скамейке внизу, не прерывали молчания скабрезными байками и взрывами хохота. Они и храпеть-то перестали, словно во сне в их куцые головы явилось некое представление о деликатности. Дрых, наевшись от пуза, цепной Кудлач. Прятался в доме скорлупарь Реми.

Вдали, за рекой, собирались тучи.

— Что он сейчас делает? — спросил Серафим Нексус.

— Спит, — сразу поняв, о ком спрашивает лейб-малефактор, ответила кликуша. — Он обычно засыпает после таких приступов. И вообще… Он спит часто, но малыми порциями, как дед. Стоя, сидя, гуляя. Однажды Реми заснул верхом на лошади. Это очень смешит графа. Его сиятельство любит внезапно будить Реми. В отличие от деда малыш просыпается необычным способом…

— Его способ пробуждения связан с третьим глазом?

— Нет. Скорее с акробатикой.

— Тогда не будем зря тратить время. Внук Иосифа Бренна, кто бы мог подумать…

Старец вздохнул. Казалось, Нексуса подменили: замашки паяца, ироничность, притворство, игра в доходягу — все сгинуло без следа. Так комедия, забыв взять объяснительную паузу, превращается в трагедию, протягивая когтистую лапу и беря за шкирку ошеломленный зал.

Сильный, опасный, старый маг сидел на балконе, вертя в руках пустую чашку. К донцу прилип листик мяты.

— Отрок, запомни великую истину. Прошлое — коза. Вредная, настырная, вонючая коза-дереза. Когда ты полагаешь, что навеки избавился от нее, она тихонько подкрадывается сзади. И наподдает тебе рогами: чтоб помнил. Ладно, оставим философию в покое.

— Вы спасете его? — без особой надежды спросила хозяйка дома.

— Не знаю.

— Вы донесете на него?

— Не знаю.

— Есть ли смысл просить вас о милости, господин мой?

— Не знаю. Наверное, нет.

Тишина закончилась. Вскинулся спросонья один из стражников («Держи!.. хватай ворюгу!.. ах ты-ы…») и вновь забылся мутной дремой. Рявкнул для острастки Кудлач: нечего, мол, у ворот буянить! — и тоже угомонился. Громыхнуло за рекой, пустив отголоски меж дальними холмами. Несколько тяжелых капель упали в листву, но дождь медлил.

— Врожденный «мановорот». — Нексус ни к кому конкретно не обращался, но Андреа весь обратился в слух. — Уникальная, убийственная аномалия. В состоянии покоя не отслеживается. У деда отслеживалась, а у внука — ни в какую. Почему?

— Дед был магом, — сказал Мускулюс, нашупывая ответ, вертевшийся где-то рядом. — Имел мощный резерв накопленной маны. Кроме того, дед не родился с третьим глазом. Он его открыл в зрелом возрасте, поощряя дурную направленность. Это уже потом «вороний баньши» Бренна переродился в злокачественную «язву».

Мысли стаей гончих псов окружили ответ. Тот еще сопротивлялся, скалил клыки, но мало-помалу из беглеца становился добычей. Осталось лишь отрезать добыче голову и повесить над камином в качестве трофея. Сомнительного трофея, надо сказать.

Малефик вполне бы обошелся без него.

— «Мановорот» Бренна сосал ману из носителя. Носитель закрывался с помощью Высокой Науки. Чары, волшба; засовы и запоры. У Реми нет резерва накопленной маны. Минимум, свойственный обычному человеку, и все. «Мановорот» скорлупаря…

Андреа покосился на хозяйку: не обиделась ли? Ох, язык мой… Женщина торопливо, заискивая, кивнула: ничего, вы правы, сударь, убогий он у меня… Должно быть, она видела в Мускулюсе «доброго следователя», по контрасту со «злым» лейб-малефактором. Прошлое — коза, подумал Андреа. А надежда — мышь.

Она ищет лазейки там, где их нет.

— «Прободная язва» Реми берет ману отовсюду, куда дотягивается. Не злокачественное перерождение магии, а природное явление. Стихийное бедствие, что ли? Фактически парень — канал. Труба, связывающая внешний объект с «прободным» фонтаном. «Мановорот» открывается, срабатывая на сигнал: «глаза в глаза». Затем он всасывает всю ману, до какой способен дотянуться, и выплескивает на объект в виде порчи. Отсроченной, замечу. Собака наелась и спит, граф д’Аранье не сразу упал в овраг…

— Пес спит, — кивнул старец. — А граф, пожалуй, вообще не узнал, что его сглазили. Звери чувствительней нас, людей. Продолжай, отрок.

— Парень — канал, — повторил Мускулюс. — Дырка в плотине…

Озноб липкими пальцами ощупал спину малефика. Лишь сейчас, сдуру брякнув про «дырку», он понял, из каких глубин всплыла странная ассоциация. Легенда о мальчике, который пальцем заткнул брешь в плотине и спас родной город от наводнения. Овал Небес, Реми Бубчик всю свою короткую, всю несчастную жизнь затыкает пальцем дыру в собственной голове!

Андреа представил, как он сам день за днем трясет башкой, стараясь ни на чем не останавливать взгляд. Силы души, сколько их ни есть, вкладывает в одно: никому никогда не смотреть в глаза! Превращается в идиота, в маниака, скорлупаря, одержимого одной жгучей мыслью о целостности скорлупы. Палец синеет, немеет, случается, вылетает из дырки, и напор воды хлещет куда попало — вставить обратно, любой ценой, заткнуть, сдержать, остановить, терзаясь угрызениями совести за тех бедолаг, кто утонул в разливе…

В легенде о героическом мальчике говорилось, что к спасителю вовремя подоспела помощь. К Реми Бубчику помощь не торопилась. Она спала и храпела во сне, эта сволочная помощь!

«Есть ли смысл просить вас о милости, господин мой?»

«Не знаю. Наверное, нет».

— Мы не можем быть первыми, кто обнаружил у Реми «прободную язву», — сказал малефик, формальной логикой пытаясь обуздать смятение чувств. — Другие маги… Я понимаю, такое совпадение бывает редко: спонтанное открытие «язвы», присутствие рядом мэтра Высокой Науки…

— Другие маги ничего не замечали, — спокойно возразил старец. — И мы бы не заметили, не прикажи я тебе закрыться. Сам знаешь, в закрытом, бессильном состоянии мы стократ чувствительней обычного. Хорошо, что я помнил симптомы пробуждения «мановорота» у Бренна. Хвала Нижней Маме, они въелись в меня до самых печенок! А так… Мы бы с тобой вертели головами, уподобясь Реми, и недоумевали: что за тварь слизнула у нас «вершки» накопленной маны? Потом махнули бы рукой, списали на аномальную упыризацию эфира — и забыли бы, как страшный сон.

— Но тогда…

— Вот именно, отрок. Хвалю за сообразительность.

Он поставил чашку на место и улыбнулся женщине. В улыбке лейб-малефактора было все: зелень листвы, золото солнца, пикировка двух сиятельных братьев — и овраг, как итог тайного, далеко идущего замысла.

— Скажите, милочка… Он когда-нибудь смотрелся в зеркало, ваш внук?

— Никогда. В зеркало, в воду, в стекло, в начищенный таз — ни разу в жизни. При слабом намеке, что он увидит свое отражение, Реми начинал биться в корчах. Удержать его тогда не мог и сильный мужчина. Еще мальчишкой он сломал руку соседскому парню — тот хотел исподтишка сунуть зеркальце под нос «дурачине»…

— Я так и думал. И наконец, последний вопрос. — Старец нахохлился и вытянул тощую шею, став похож на орла-могильщика. — Каким образом граф д’Ориоль узнал о талантах нашего дорогого Реми?

Прежде чем ответить, кликуша заплакала.

Не слишком давно, или Младший сын Карла Строгого

Прошлогодний «пакостный турнир» Франческа Бубчик опять выиграла. В третий раз за свою жизнь, обставив вчистую молодых кликуш Катарину и Барбару. «Мишень» попалась на редкость удачная. Писец Грошек исправно угодил во все ловушки судьбы, расставленные на его дороге доброй бабушкой Франечкой, да еще и сам ухитрился изрядно «разветвить» накликанное невезение.

Мало того, что жена застукала писца в объятиях шалавы, и Грошек без штанов, под радостные вопли соседей, улепетывал от благоверной. Мало того, что пекарь Штонда, узрев через окошко голозадого бегуна, принял его за хахаля своей дочери и погнался за писцом со скалкой, не скупясь на колотушки. Мало того, что на окраине, сбежав от пекаря, горе-любовник влетел прямиком в овечье стадо, и пастухи сочли его грязным овцеблудом, гоня прочь тяжелыми посохами — спасибо, собак не натравили! Так в довершение истории, решив передохнуть в одиночестве на лоне природы, Грошек уселся точнехонько на гнездо злющих шершнелей!

Над писцом хохотал весь город. После турнира «жертва» явилась к кликуше — нет, претензий, как поначалу решила Бубчик, у писца не было, и казенная компенсация его удовлетворила.

Грошек пришел за удачей.

Удача писцу требовалась специфическая. Грошек вознамерился поквитаться с пекарем Штондой и совратить-таки его дочку. Чтоб, значит, не зря претерпел. Держи, баба, подарок и обеспечь в лучшем виде.

Подарка Франческа не взяла. И намекнула писцу: лучше ты, баран, пастухам отомсти. Перелюби всех овец до единой. Чтоб тоже не зря страдал. А дочка Штонды — не про тебя, охальник! Девка-то чем провинилась, чтоб ее позорить?

Уходя, раздосадованный писец в сердцах гаркнул на Реми, попавшегося ему на дороге. Еще и за грудки ухватил, мерзавец. Парень от неожиданности зыркнул на Грошека исподлобья, прикипел к обидчику глазами — и у Франчески оборвалось сердце.

Она знала, что сулит прямой взгляд ее внука.

Реми жил у бабушки с трех лет. К тому времени стало ясно: ребенок скорбен разумом. Готовясь родить второго, Жанна сплавила убогого сынка к Франческе — чтоб под ногами не путался. А потом «забыла» взять обратно.

Франческа молча согласилась с решением дочери. Внука она любила, и Жанну не винила. Вскоре у зятя на редкость вовремя скончался дед, живший в Зареченке, и оставил наследство: пасеку и медоварню. Жанна с мужем и грудным младенцем перебрались в село — осваивать новое счастье.

Подальше от укоризны соседей, от шепотков за спиной:

«Что, сбагрили первенца?»

Бабушка растила мальчика, как могла, как умела. Ее любовь не сотворила чуда: Реми вырос скорлупарем. Впервые Франческа увидела, как у внука открывается дырища, когда ему исполнилось семь лет. Это она так для себя назвала: дырища. Как эта жуть зовется на самом деле, женщина не знала и боялась даже строить догадки.

Она вышла со двора звать внука обедать — и застала обычную картину издевательств. Вредный сорванец Зигги сидел на Реми верхом, старательно нашпиговывая шевелюру жертвы репьями-липучками. Вокруг радостно скакали еще трое карапузов, подавая «экзекутору» репьи.

Приплясывая, они орали:

— Дурачок! Дурачок! В голове — репьяшок!

Реми дрыгал ногами, извивался и тихо плакал. Франческа направилась к шпане, полна решимости надрать гаденышам уши — и замерла на полпути. Зигги ухватил Реми за волосы, не давая вертеть головой. Взгляды мальчишек встретились. Оба застыли, словно обратясь в камень. На фоне скачущих карапузов их неподвижность завораживала.

Но старую кликушу потрясло другое.

За спиной внука, прямо в земле, распахнулся темный провал, разрывая ткань обыденности. Там толпились женщины. Кликуши. Все, сколько их было в Соренте — а может, и во всем обитаемом мире — от начала времен. Сотни. Тысячи. Легионы. Живые, мертвые или воображаемые, они сливались в единую шевелящуюся массу. От безумного зрелища ноги у Франчески Бубчик сделались соломенными.

Солома грозила разлететься по ветру.

Кликуши в дырище занимались делом: кликали беду. Их усилия сплетались в тонкие, чудовищно прочные жгутики. Жгуты свивались в толстенный канат, похожий на лоснящуюся гадюку. Змея прогрызла затылок Реми и высунулась между бровями. Клыками она впилась в переносицу Зигги, отравляя добычу ядом.

Судьба соседского мальчишки стремительно менялась. Будучи не чародейкой, но потомственной кликушей, Франческа ясно видела это. Она сама умела проделывать нечто подобное. Впрочем, кликушин талант был лишь бледной тенью творившегося кошмара.

— Бежим!

Карапузы заорали, узрев Франческу. Зигги отпустил Реми, и дети бросились наутек, исчезнув в летней пурге — ветер обрывал с веток лепестки цветущих яблонь. На следующий день Зигги угодил под телегу, груженную досками. Он выжил, но на всю жизнь остался калекой. Теперь потешались уже над ним: дети жестоки, чужие увечья их веселят, и Зигги доставалось от души.

В дальнейшем Франческа видела дырищу еще дважды. Пьяница-столяр пытался для смеху напоить убогого брагой. «Пей, дурачина! — хохотал мучитель. — Оно сладенькое…» Через неделю столяр умер от легочной горячки. А бездомного пса, что искусал Реми, в тот же день сволокли на живодерню.

В моем внуке сидит демон, ужасалась Франческа. Он гложет рассудок мальчика. Мешает стать нормальным. Реми — хороший мальчик. Он никому не желает дурного. Но демон требует пищи. Время от времени эта мерзость вылезает наружу: убивать.

Что делать? Рассказать обо всем? Кому ни расскажи, результат будет один: Реми казнят. Как одержимого или как убийцу — не важно. Ее внук умрет на эшафоте, или его разорвет на части взбешенная толпа, или придворный маг превратит его в камень… И Франческа молчала. Стараясь не думать, сколько раз дырища открывалась в действительности. Часть трагических случайностей, происходивших в Соренте, могла оказаться отнюдь не случайностями… Остановись, старая дура, накличешь!

Она плохо спала ночами: снилась дырища.

…Писец Грошек утонул назавтра после визита в дом Бубчик. В день его похорон за Франческой явились стражники. Вдова Грошека, благодаря ремеслу мужа обученная грамоте, написала донос в магистрат. Дескать, ее супруг ходил к известной кликуше, вернулся расстроенный — явно имела место ссора. Вскоре писец, трезвый, как стеклышко, и прекрасный пловец, пошел на дно. Не иначе, кликуша в отместку сглазила.

Умоляю провести дознание и наказать виновную.

Сперва дознаватель был вежлив и даже ласков. Давний указ, которым герцог брал сорентийских кликуш под покровительство, никто не отменял. Испугавшись поначалу, Франческа быстро взяла себя в руки. Писец приходил, верно. Удачу просил. Да, отказала. Отчего утонул? Знать не знаю, ведать не ведаю. Моей вины тут нет. Я на голову Грошека беду не кликала.

Ночь она провела в казематах городской тюрьмы. Под землей. В темноте. Мокрые стены, затхлая сырость, запах тлена. Словно живьем в склепе замуровали. Дознаватель надеялся: ночь в темнице образумит упрямицу.

Франческа твердо стояла на своем: невиновна!

Дознаватель стал грустным и велел позвать палача. Ему не хотелось пытать старуху, но работа есть работа. Тем паче от герцога пришло высочайшее повеление: допросить подозреваемую по всей строгости закона. Если не сознается — прибегнуть к пытке.

Кнут Франческа выдержала. Даже почти не кричала. Наготы стыдилась, это правда. Но виду старалась не подавать. Дознаватель вконец опечалился: когда-то Бубчик накликала ему продвижение по службе. Он до сих пор был благодарен женщине. Но что поделаешь? Нарушить порядок дознания? — нет, своя рубашка ближе к телу.

На дыбе она потеряла сознание. Очнулась, когда палач вправлял ей суставы.

— Хватит на сегодня, — с отчаянием махнул рукой дознаватель. — Отнесите ее в камеру. Дайте поесть. И воды — сколько попросит.

В сущности, он был неплохим человеком.

Утром ее снова привели в пыточную. Палач раскладывал инструменты, карлик-писарь деловито подрезал перо. Дознаватель мерил шагами комнату из угла в угол. Казалось, пытать собирались его. Когда палач раздул жаровню, Франческе стало плохо. Она поняла, что не выдержит. Признается. Реми, ее маленький Реми…

Дверь открылась, и в пыточную вошел граф д’Ориоль, младший сын государя. Ходили слухи, что молодой граф любит присутствовать на допросах, получая удовольствие от созерцания чужих мучений.

— Господин! Господин мой!

Она бы упала на колени, если б не веревки.

— Пощадите! Я все скажу, все! Вам скажу! Вам одному! Велите им выйти — я сознаюсь… Вам!..

Заинтригованный, граф жестом велел оставить его с подозреваемой наедине. Плотно затворив дверь, он взглянул на женщину:

— Говори. Если сглазить меня решила, старая — не советую. Овал Небес с овчинку покажется.

— Как можно, ваше сиятельство! Я признаться… от чистого сердца…

Молодые добрее, надеялась Франческа.

— Ну, признавайся. — Граф заметно поскучнел. — Ты этого… Горчека? — со свету сжила?

— Грошека, ваше сиятельство. Нет, не я. Внук мой.

— Внук?

На лицо графа вернулся исчезнувший было интерес.

— Рассказывай. Если не врешь — отпущу. Слово даю.

— Мне и так помирать скоро. Внука моего пожалейте! Не виноват он!

— Как это — не виноват?! Сама сказала…

Граф д’Ориоль нахмурился.

— Сказала, господин. Реми без злого умысла… одержимый он…

Как ни странно, младший сын герцога сразу поверил старой кликуше. Ни на миг не усомнился в ее словах. И слово свое сдержал. К вечеру женщину отпустили; даже принесли официальные извинения.

А через день-два к ней явились гости.

— Гордись, старуха! — рассмеялся д’Ориоль, за спиной которого, радуясь потехе, веселилась свита. — Беру твоего внука в шуты. Великая честь для вас обоих. Ну, где мой дурак? Показывай!

— Извините, судари мои…

Кликуша встала и быстро покинула балкон. Через минуту она появилась во дворе, где сразу направилась к Кудлачу. Оттащив собаку к будке, Франческа укоротила цепь. Теперь пес не мог отойти от будки дальше, чем на пару шагов. Впрочем, он и не стремился: дрых без задних ног.

Оба мага, замолчав, следили за действиями хозяйки. Теперь и они слышали шум, приближавшийся к дому. Топот копыт, ржание коней, веселый гомон наездников. По чью душу спешат гости, Мускулюс не знал. Стражники на скамейке тоже всполошились, взялись за алебарды — но остыли, едва заметив пришельцев.

— Открывай ворота!

С десяток всадников гарцевали на улице, перебрасываясь шутками. Вельможа, приказавший открыть ворота, был молод и носил траур. Впрочем, то количество золота и драгоценных камней, которое он нацепил на себя, любой траур превращало в праздник. А белое перо на шляпе и вовсе говорило само за себя.

Подкрутив усы, щеголь с нетерпением заорал:

— Кому велено? Живо, ротозеи!

— Добро пожаловать, ваше сиятельство!.. — Стражники бегом кинулись отворять. — Милости просим…

— Милости просим! — вторила им Франческа, низко кланяясь.

«Граф д’Ориоль, — понял Мускулюс. Он видел графа дважды: из окна ратуши, и позднее, в воспоминаниях гонца, черным силуэтом на фоне солнца. Но сомнений не возникало: да, это младший сын Карла Строгого. — За любимцем приехал…»

— Почему ворота открыты? — Логика, по-видимому, не была сильным местом графа. — Плохо стережете, мерзавцы! А ну как арестанты удерут?

— Они смирные, ваше сиятельство! Чай пьют, с кренделями…

— Я вас самих… кренделем завью! — Д’Ориоль въехал во двор, сопровождаемый двумя спутниками. — Эй, старуха! Где мой дурак? Где мой восхитительный дурак?! Я знаю, старуха, ты прячешь внука от моего сиятельного взора! Где он? Реми, идиот, развей мою хандру!..

Топча грядки, хохоча во всю глотку, граф напирал конем на кликушу. Франческа отступала, натянуто улыбаясь. У будки, брызжа слюной, захлебывался от лая Кудлач. То ли пес честно исполнял долг охранника, то ли у него были личные причины ненавидеть д’Ориоля, но рассвирепел Кудлач не на шутку.

— Он спит, господин мой… спит, маленький…

— Квентин! Тащи дурака сюда!

Один из спутников графа покинул седло и бросился в дом. Минуту спустя он выволок сонного, бестолкового Реми — парень едва переставлял ноги. Глаза скорлупаря были открыты, но не моргали. Из уголка рта на подбородок текла слюна.

— О! Мой дурак!

Оставив кликушу в покое, граф подъехал к скорлупарю. Знаком показав Квентину, чтобы тот отпустил парня, д’Ориоль некоторое время смотрел на Реми. Парень стоял, как столб, не обращая внимания на кавардак, творившийся вокруг. Он напоминал восковую куклу, оживленную неумелым колдовством.

Подняв хлыст, граф ударил скорлупаря по плечу.

— Алле-оп!

Такое сальто лилипутка Зизи, цирковая акробатка, с которой Мускулюс познакомился в Ятрице, называла ла-лангским. Прыгнув с места, Реми Бубчик сделал в воздухе полный оборот, повернувшись лицом к земле. Шарахнулся в сторону испуганный конь; натянув поводья, граф усмирил животное.

— Браво! Браво, дурак!

Д’Ориоль хохотал взахлеб, утирая слезы. Казалось, он в жизни не видел ничего смешнее такого пробуждения. Наверное, поэтому граф не услышал, как за его спиной лопнула цепь. Освободившись, пес Кудлач сперва не поверил своему счастью. Утробно зарычав, он припал к земле, готовясь атаковать. Сверкнули клыки, способные перекусить толстую кость…

Но прыгнуть собаке не дали.

Второй спутник графа сорвал с седла короткий шестопер. Он был умелым солдатом, этот человек. Взмах, полет, и оружие размозжило псу голову, как спелую дыню. Кудлач захрипел, повалился набок; тело собаки вздрогнуло — и Бубчики остались без сторожа.

— Едем!

Граф даже не взглянул в сторону убитого пса. Похвалить спутника за бдительность он тоже не подумал. Защита господина — долг слуги. Вот если кто оплошает, так с лодыря не грех и шкуру содрать. А верность для слуг — дело обычное и похвалы не заслуживает.

«Верность — для слуг…» — подумал Мускулюс, как будто подслушал мысли д’Ориоля.

Хлопнув в ладоши, младший — теперь единственный — сын Карла Строгого дождался, пока Реми займет место у него за спиной, и покинул двор. На улице он задержался.

— Эй, болваны! Господ магов, — граф с насмешкой снял шляпу и помахал в адрес балкона: чтоб реттийцы не приняли «болванов» на свой счет, — через два часа сопроводить в замок. Их будут ждать.

— Под конвоем, ваше сиятельство?

— Тупицы! Разумеется, доброй волей… С почетным эскортом. Они свободны! Как ветер в поле, как волна в море! — Д’Ориоль пародировал какую-то балладу. — Впрочем, я не рекомендовал бы ни волне, ни ветру покидать балкон раньше срока…

Пыль взвилась и опала. Дробь копыт метнулась вдоль домов — почтеннейшая публика! Сальто-мортале! Слабонервных просим… — и сгинула за поворотом. Стражники почесали в затылках, поздравили друг друга с удачным отъездом графа и вернулись на скамейку. Закрыть ворота они забыли, или решили, что теперь это не их забота.

Франческа, не говоря ни слова, начала оттаскивать прочь мертвого пса. Крупный пес весил никак не меньше, если не больше самой хозяйки. Ухватив Кудлача за шерсть, кликуша волокла труп, низко присев и двигаясь враскорячку. Каждые три-четыре шага она отдыхала, выпрямляясь. Пот тек по лицу немолодой женщины, щеки покраснели от натуги. За поясницу она держалась так, словно боялась переломиться.

Это выглядело отвратительно. Андреа Мускулюс собрался было спуститься вниз, чтобы помочь кликуше, но лейб-малефактор жестом остановил его.

— Милосердие и добросердечность, — сказал старец, без насмешки глядя на младшего коллегу. — Справедливость и благотворительность. Нет, отрок, это не наш профиль. И не тщись, не выйдет. Только соберешься сделать добро, уже и физиономию подходящую скроишь, ан тут подбросят работенку — и снова-здорово… У тебя есть персональный канал для связи с твоим учителем?

— Есть, — ответил Андреа, глядя, как кликуша с псом скрываются в глубине сада. У него действительно был личный канал инстант-вызова Просперо Кольрауна. Пару лет назад он воспользовался им в удивительной ситуации и сохранил самые неприятные воспоминания.

Повторять эксперимент не хотелось.

— Отлично. — Нексус кивнул с одобрением. — Тогда свяжись немедля. Времени у тебя мало. Минута, если повезет, две. Мы под колпаком, отрок. Под дурацким колпаком с бубенцами. Лоренцо Фериас, маг герцога — та еще штучка. Начни я обустраивать связь, бубенцы раззвоняются на весь свет. А личные контакты ученика и учителя — дело святое. Главное, трудноуловимое. Я организую отвлекающие «петарды» в Вышних Эмпиреях, а ты сбросишь Просперо изображение скорлупаря. После чего…

Хозяйка вернулась за лопатой. Она старалась не смотреть вверх, на балкон. Наверное, жалела, что была откровенна с реттийскими магами. Пока она не удалилась копать могилу, старец не проронил ни слова.

— Прошу вас, господа.

За ними прислали карету. Закрытую, без окон, с жесткими сиденьями. Хорошо хоть ехать пришлось недалеко. Но Серафим Нексус все равно ворчал и жаловался на отбитое седалище. Потом мажордом долгими путями вел их по лестницам и переходам — не иначе следы запутывал. По дороге то и дело попадались усачи-гвардейцы из личной охраны герцога. В парадных мундирах, сверкая касками и кирасами; с перевязями, полными граненых метательных игл.

Складывалось впечатление, что хозяин замка всерьез опасается за свою жизнь — или вознамерился заставить царственного гостя подписать договор любой ценой.

Боковая дверь в Залу Альянсов открылась без скрипа. Мажордом пропустил магов вперед и ужом скользнул следом — указать новоприбывшим их места. Стулья с резными спинками заранее расположили у стен, сплошь завешанных гобеленами. На возвышении стояли два кресла, где восседали государи — Эдвард II, король Реттии, и Карл Неверинг, герцог Сорентийский.

На магов герцог внимания не обратил. Похоже, он их вообще не заметил. Не стесняясь в выражениях, достойных скорее армейского сержанта, чем просвещенного монарха, Карл Строгий распекал худосочного барона. Его высочество так увлекся, что позабыл даже о короле, восседающем с ним бок о бок — что там какие-то маги! Жертва герцогского гнева вытянулась в струнку, глотая смертельные оскорбления одно за другим. Лицо барона шло багровыми пятнами, глаза грозили выскочить из орбит.

Несчастный был бы рад провалиться в геенну.

Зато Эдвард II, терзаемый скукой, заметно оживился, улыбнулся и благосклонно кивнул вредителям. Андреа с Серафимом сочли это добрым знаком. Отвесив владыкам поклон, они поспешили занять два пустующих стула и прикинуться мебелью.

— …Кровь и пламя! Ваше небрежение преступно!

Чем провинился барон перед герцогом, Мускулюса интересовало слабо. Он окинул залу цепким взглядом, на миг задержавшись на ленивом гиганте, который сидел к королю ближе прочих. Просперо Кольраун, боевой маг трона, в ответ смежил веки, став похож на сытого лентяя-кота.

Все в порядке, понял малефик. Меры предосторожности приняты. На короля наложен целевой «отворотень». Благодаря чарам Просперо, скорлупарь Реми, скорчившийся на полу у ног своего покровителя, попадает Эдварду II в «слепое пятно». Не видит его наше величество, не воспринимает и в упор не замечает. А уж о том, чтобы случайно взглянуть в глаза убогому, и речи нет.

Кроме этого, Рудольфу Штернбладу передан блиц-образ Реми, накрепко впечатавшийся в память капитана лейб-стражи. Если Серафим Нексус хлопнет в ладоши, в следующий миг скорлупарь умрет. Десять шагов, разделявшие капитана и жертву, значения не имели.

Штернблад убивал и в худших условиях.

Малефик искренне надеялся, что до крови не дойдет. Просто дополнительная предосторожность. На случай, если у Реми откроется «прободная язва», всосет ману «отворотня», король заметит юрода, а тот, в свою очередь…

Вероятность такого развития событий стремилась к нулю. И все же… На душе скребли и гадили кошки. Они с Нексусом — молодцы. Безопасность владыки — прежде всего. Лейб-малефициум на высоте; позднее их наградят. Благо короны, благо государства…

Кошки разошлись не на шутку.

— …позорите своего государя перед венценосным гостем!

Напротив в два ряда расположились люди герцога: советники, военачальники, канцлер, коннетабль, знатные пенсионарии и секретари. Второй ряд отгораживала низенькая балюстрада. За ней стояли придворные более низкого ранга, разодетые с пышностью, свойственной провинции — блеск орденов, перстней и золотых пряжек на туфлях и поясах, напомаженные парики, парча, шелк и бархат. От радужного сверкания рябило в глазах, словно при взгляде на стаю попугаев.

Один стул пустовал. Его спинку наискось пересекала траурная лента. Стену за местом, отведенным погибшему на охоте графу д’Аранье, завесили знаменем с гербом графства. Знамя было черным, семь локтей длиной, с бахромой из темного меха.

Согласно традициям, золото герба на черном фоне символизировало величие дома в тяжелые времена.

— …подите вон, сударь! Видеть вас не желаю!

— Как будет угодно вашему высочеству, — пролепетал барон, пятясь к дверям.

Не успел он покинуть залу, как раздражение герцога нашло новую мишень.

— Зачем ты притащил сюда своего урода?! Отвечай!

Граф д’Ориоль встал и с достоинством выпрямился.

— Это не мой урод, государь. Это ваш урод. Я готовлю вам подарок.

— Ты шутишь?

— Ничуть. Шутить будет он. Я намерен преподнести вам, государь, нового шута. Взамен Фалеро, который сейчас, должно быть, веселит Нижнюю Маму.

— Этот болван — шут?

— Воистину так, — со смирением подтвердил граф.

Герцог обернулся к Эдварду II, призывая августейшего соседа в свидетели. Полюбуйтесь, мол, с какими тупицами приходится иметь дело! Даже мой собственный сын — ничтожество, клянусь Овалом Небес! Однако король любовался гобеленом со сценами псовой охоты. «Отворотень» работал выше всяких похвал: его величество игнорировал все, что было хотя бы косвенно связано с Реми Бубчиком.

Лицо Карла Строгого налилось дурной кровью. Гнев перешел в ярость, искавшую выхода. Луч солнца, упав из окна, сверкнул на кирасе, отполированной до зеркального блеска. По краю кирасы гравер изобразил девиз Неверингов:

«Награда не уступает подвигу».

Андреа не удивился бы, узнав, что бравый вояка не снимает кирасу даже на ночь. Так и спит, в накидке из горностая поверх доспеха. И видит наилучшие сны: падение города за городом.

— Эй ты, болван! Встань!

Реми сжался в комок, не понимая, что происходит.

— Я кому сказал?!

Скорлупарь неуклюже поднялся, сутулясь и глядя в пол.

— Подойди!

Сейчас, понял Мускулюс. Сейчас все произойдет. Мне нет дела до судьбы герцога. Он — кость в горле у Реттии. Будет лучше, если он отойдет в мир иной. С подонком д’Ориолем, когда он займет отцовский трон, договорятся без проблем. Реттия сможет держать его на коротком поводке. Зная то, что известно мне и Нексусу, шантажировать молодого мерзавца — проще простого.

«Милосердие и добросердечность. Справедливость и благотворительность. Нет, отрок, это не наш профиль. И не тщись, не выйдет…»

Реми доковылял до возвышения и остановился.

«Без приказа я и пальцем не пошевелю. Спасать — не мое дело. Если, конечно, речь не идет о короле… А приказа не будет. И я никого не спасу…»

— Ты шут? Я спрашиваю, ты шут — или крысиное дерьмо?

— Ватрушечки, — прошептал скорлупарь, чуть не плача.

— Не слышу! Что морду воротишь, дурак? Шут и собака должны смотреть в глаза хозяину! В глаза, я сказал! В глаза!..

Реми Бубчик начал поднимать голову.

Прямо сейчас, или Моя вина

Он знал, что виноват.

Он родился с этой виной. С ней жил. С ней спал, ел и пил. Просил прощения — направо и налево, каждую минуту, зная, что его не слышат. Из-за вины путались мысли. Он принимал это как заслуженное наказание. Нельзя быть умным, если виноват.

Нельзя быть, как все, если виновен.

Мама уехала из-за него. Папа уехал из-за него. Новорожденную сестренку увезли из-за него. Они молодцы, правильно сделали. Иначе папа с мамой могли провалиться в дырищу. Встали бы на самом краешке. А он подошел бы сзади и толкнул.

Он не мог удержаться, когда хотелось толкнуть. Когда просто хотелось, еще ничего. Еще держался. А когда хотелось так, что аж жглось, тогда ни в какую. Хоть пальцем лоб расковыряй. Хоть иголкой. Раньше он ковырял, но бабушка плакала. Ладно, перестал. Все равно без толку.

В его жизни были два счастья: кувыркаться и ватрушечки.

Потом пришел добрый хозяин. «Мой дурак!» — говорил хозяин. Твой дурак, соглашался он. Ведь если дурак, если чей-то, значит, не очень виноват. Кувырк-кувырк, извините, пожалуйста. От дырищи тянуло сыростью. И воняло. Он помнил: так воняло в нужнике, только меньше. Вонь и вина.

Извините.

Сейчас от вони хотелось плакать. Главный господин велел делать страшное. Главный господин хотел в дырищу. Сам хотел, не заставляли. Приказывал, гневался. Все умные, их надо слушаться. Нельзя перечить. Кувырк-кувырк. Становись на краешек, я толкну.

Я же виноватый.

Сейчас будет удовольствие. Это второе имя вины: удовольствие. Потом он готов был убить себя за это удовольствие. Но не знал, как убивают себя. Он дурак. Такую хорошую вещь знают только умные. Не он. Он знает другое: ватрушечки. Голова поднималась медленно. Во лбу жглось. Глаза не моргали.

На полпути он увидел свою вину. Впервые. И в страхе ударился лбом об пол. Холодный, спасительный пол. Он жил с виной, но не видел ее. Его заманили в ловушку. Он не станет слушаться. Кувырк-кувырк, отпустите меня. Оставьте в покое.

Ватрушечки.

Господин гневался. Вина ждала посередине между полом и дырищей. Он стал опять поднимать голову.

Казалось, в мозгу скорлупаря качнулся и пришел в движение тяжелый маятник. Реми пытался, как было велено, взглянуть в глаза государю, воюя с собственной головой, но тут маятник доходил до крайнего положения — и начинал двигаться обратно. Взгляд скорлупаря вновь упирался в пол. С упрямством механизма Реми предпринимал новую попытку — и все повторялось.

Карл Строгий с интересом наблюдал за потугами дурака. Такой забавы герцог еще не видел. Зрелище неожиданно увлекло его. Теперь он смотрел только на Реми; остальное перестало существовать для государя. Он не замечал, как напряглись желваки на скулах графа д’Ориоля, как сын подался вперед в ожидании. Свежеиспеченный, словно ватрушка, наследник очень старался сохранять отстраненно-безразличный вид. Увы, сейчас, когда до осуществления коварного плана оставались считанные секунды, граф в волнении утратил контроль над собой.

Герцога также не заинтересовало, что Эдвард II, внимательно изучив ближайшие гобелены, вдруг поманил пальцем лейб-юрисконсульта, сидевшего четвертым с краю. Когда тот почтительно приблизился, король задал ему ряд тихих вопросов. Слушая ответы, его величество хмурился и мрачнел.

От недавней показной беззаботности не осталось и следа.

Зато Рудольф Штернблад, напротив, заскучал. Малыш-капитан извлек из-за обшлага платок из батиста и, подышав на крупный рубин перстня, стал протирать камень. Поведение Штернблада свидетельствовало: он готов убивать.

Андреа Мускулюс и Серафим Нексус спешно возводили внутри себя незримые бастионы, запирая накопленные резервы маны. За ними с тревогой наблюдал Лоренцо Фериас, маг герцога. Он не понимал, что происходит. Это очень беспокоило матерого чародея.

И лишь Карл Строгий не видел ничего и никого, кроме Реми, готового разорваться надвое.

— А он мне нравится! — в голос расхохотался герцог. — Клянусь мечом Прессикаэля, нравится! Потешный дурак… Кто бы мог подумать? Старый Фалеро был скучнее.

Что потешного нашел Карл в поведении скорлупаря, осталось загадкой. Однако придворные из герцогской свиты засмеялись, с подобострастием вторя государю.

Смех застиг скорлупаря в неудачный момент. Его голова в очередной раз поднялась до наивысшей точки и была уже готова качнуться вниз. На миг Реми замер, окончательно сбитый с толку. Чего от него хотят? Почему смеются? На лице несчастного отразилось болезненное недоумение. Забывшись, он наконец посмотрел на государя прямо — и окаменел, упершись взглядом в собственное отражение.

С зеркальной поверхности кирасы один Реми Бубчик смотрел на другого.

Глаза в глаза.

Прямо сейчас, или Награда не уступает подвигу

Он и его вина уставились друг на друга. Теперь он понял, отчего смеялся господин. Господин хотел, чтобы они с виной увиделись. Это смешно. Ха-ха. Господину смешно. Весело. Господин радуется.

Это — ватрушечки.

Ему хотелось убежать. Кувырк-кувырк — и бегом. Далеко. Или хотя бы отвернуться. Не смотреть на свою вину. Она ведь тоже смотрит. Страшно-страшно. И во лбу жжется. Он сгорбился, чуть не плача. И вдруг понял: это — не ватрушечки. Это — наказание! Господин все знал, и теперь радуется. Господин умный. Раз есть вина, значит, должно быть и наказание.

Сейчас он накажет сам себя — и больше не будет виноват. Он будет хороший. Кувырк-кувырк. Вина — наказание — нет вины. Он должен смотреть. Наказание приятным не бывает. Это даже дурак знает. Пусть жжется. Пускай страшно.

Надо смотреть на вину, пока она не сгинет.

Надо держать глупую упрямицу-голову.

Больно! — ватрушечки…

Карл Строгий хохотал, едва не плача.

Смех государя утратил естественность. Так хохочут игрушки, творения умельцев-механикусов, пока у них завод не кончится. Герцог застыл изваянием; чудилось, что скорлупарь прибил Карла Строгого гвоздем к креслу, и его высочество, словно бабочка в коллекции ребенка, не в силах изменить позу.

Горло и рот сорентийского владыки ритмично содрогались, исторгая наружу все новые порции жутковатого веселья.

А Реми Бубчик прикипел взглядом к отражению в кирасе. На шее скорлупаря вздулись мышцы, плечи напряглись, словно под тяжестью небесного свода. Тело настойчиво требовало: отвернись, идиот! Но руки убогого, мощные, жилистые, мускулистые руки акробата сжали голову, как тисками, вцепились пальцами в виски, уперлись ладонями в щеки — не позволяя шевельнуться, вынуждая терпеть и смотреть.

Руки против шеи и плеч.

И руки — побеждали.

Голова скорлупаря подергивалась от напряжения. По лицу текли ручьи пота. Реми дышал надсадно, с хрипом, как бегун в конце чудовищно длинной дистанции, но глаз от кирасы не отводил. «Овал Небес! — беззвучно охнул малефик. — Он замкнул „мановорот“ в кольцо!»

Вряд ли несчастный понимал, что делает. Вряд ли осознавал, что убивает себя. Сейчас это не имело значения. Призрачные руки-невидимки зашарили по Зале Альянсов. Они сгребали всю ману, до какой могли дотянуться, и швыряли в «прободную язву», разверзшуюся во лбу Реми. Обеспокоенно зашевелился Просперо Кольраун, Лоренцо Фериас издал невнятный возглас, а захватчики продолжали грести, собирать — и бросать пригоршни краденой маны в ненасытную прорву.

Отражение парня в кирасе мигнуло и расплылось. В глубине полированного металла распахнулась дырища. Там копошились мириады кликуш, сливаясь в единую безликую массу. Все они были заняты делом. Плоды их стараний — тонкие, аспидно-черные жгутики — свивались в лоснящуюся змею. Неприятно пульсируя, змея струилась наружу, опутывая кольцами Реми Бубчика.

Дурной глаз в чистом виде.

Квинтэссенция порчи.

Даже у привычного к таким вещам малефика волосы встали дыбом. Со «змеей» скорлупаря мог сравниться разве что Петух Отпущенья сусунитов. Но петух был вполне материален, а здесь… У гадины не было ни начала, ни конца. Она струилась в обе стороны, в дырищу и из нее; движение завораживало, сводило с ума.

В провале вспыхнул огонь. Змея конвульсивно дернулась, стискивая Реми в смертоносных объятиях — и Андреа увидел. В дырище, смешной и нелепый, возник маленький Реми Бубчик с факелом в руке. Прыгая и кувыркаясь, он метался в толпе растерявшихся кликуш. Жгутики, тянувшиеся от них, вспыхивали, треща и корчась от жара, огонь перекидывался с одного на другой.

Вот уже загорелась и змея.

Прямо сейчас, или Гори-гори ясно!

…Вина не хочет пропадать. Сколько ни смотри — не пропадает. Она смеется над ним. Хохочет. Ватрушечки! Бабушка славная. Она печет ватрушечки. Кувырк-кувырк. У бабушки печка. Там огонь. Огонь жжется.

Больно.

Вон бабушка стоит. Добрая. Бабушка поможет. Надо идти. Зачем — огонь? Нельзя! Будет пожар. Лоб горит. Огонь. В огне — гадюки. Шипят, хотят ужалить. Кувырк-кувырк. А они шипят и лезут. Кувырк-кувырк. Вина — гадюка. Противная. Огнем ее!

Огнем нельзя. Можно сгореть. Бабушка говорила.

Но это же наказание!

Змеи горят. Он горит. Кувырк-кувырк. Гори-гори ясно! Чтобы не погасло. Не будет больше вины! И Реми не будет. Хорошо.

Ватрушечки…

Скорлупарь качнулся, медленно валясь на спину.

— Он жив? — Смех герцога оборвался.

— Вроде дышит…

— Вынесите эту падаль из залы.

— Ваше величество, ваше высочество! Нижайше просим прощения, но мы вынуждены вас покинуть. Нужна срочная операция…

Серафим Нексус вскочил бодрей бодрого. Складывалось впечатление, что старец по собственному желанию прыгает в пропасть, и удивляется, и радуется поступку, столь неестественному для лейб-малефактора Реттии.

— Что стоите, отрок? Следуйте за мной! Будете ассистировать…

Epilogus

— Символ третьего глаза?

— Белый треугольник в круге.

— Цвет круга?

— Ну, такой… приятный…

— Конкретнее!

— Золотой.

— А не желтый?

— О, точно! Желтый. Как лимончик…

— Цвет кольца по кромке круга?

— Ну… лазурный?

— Вы меня спрашиваете, сударь?

— Ага… В смысле, нет! Лазурный, говорю.

— Это ответ?

— Дайте подумать… Темно-голубой?

Студиозус был жалок. Роскошные, ниже плеч, кудри взмокли от пота. На лбу плясала одинокая морщина — от нервов, не от ума. Широченные плечи сгорбились, поникли; губы дрожали. Вчера, на лабораторной работе, этот студиозус пытался сглазить мышку. Два часа кряду пыжился, стекленел, надувал щеки…

Андреа Мускулюс не сомневался: отныне мышь будет жить долго и счастливо.

— Синий.

— Я ж и отвечаю: синий! У меня с оттенками не очень…

— Как называл третий глаз Винченцо Лонхард?

— Тюрьмой здравого смысла.

— Вы уверены насчет тюрьмы? Хотя, если брать ваш случай…

— Сейчас, профессор… Каземат? Равелин? Темница?

— Камера, молодой человек. Камера здравого смысла. Вы не поэт? Лимончик, лазурь, равелин…

— Не-а, профессор… Я на шестах дерусь. А стихи — пустое, как по мне, занятие.

Возвышение до профессора не смягчило Мускулюса. Студиозус ему в принципе нравился. Здоровенный, на вид туповатый, чем-то похожий на самого Андреа. За исключением мелочи: Андреа только выглядел простецом. А этот, к сожалению…

Третий глаз у парня имелся. Открытый, вполне проморгавшийся. Направленность — исключительно дурная. Просто завидки брали, такая дурная. Увы, научиться пользоваться тем, чем тебя одарила природа, студиозус не спешил. Ни глазом, ни мозгами. Разве что иным артефактом, от которого, по слухам, млели все девицы факультета.

— Способ отвратить воздействие «адского вещуна»?

— «Коза». Из трех пальцев, профессор.

— Из трех пальцев, молодой человек, — это не «коза», а кукиш. Который вы и получите вместо зачета, если будете продолжать в том же духе. Кто первым произвел вылущение третьего глаза?

— Вы, профессор! И это был прорыв в новую область Высокой…

— Стоп! Зачеты не сдают при помощи лести, сударь. Первое вылущение провел Серафим Нексус, сорок шесть лет назад. И второе — также он, прошлым летом, в Соренте. Я лишь ассистировал лейб-малефактору при операции, сделанной Реми Бубчику…

Андреа осекся, вспомнив заклятие, наложенное на учебник. Ученая коллегия постаралась на славу. Тот, кто опрометчиво прогуливал лекции, манкировал факультативами и норовил сдать сессию, что называется, «на рывок», смотрел в книгу и видел, извините, смокву. Уровень постижения в прямой пропорции зависел от усердия, проявленного во время семестра.

Финальные штрихи заклятия клал лично Нексус. За каким бесом он сделал так, что махровый прогульщик через раз вместо имени великого старца читал в учебнике: «Андреа Мускулюс» — осталось загадкой.

— Вы свободны.

— Зачет, профессор? — с надеждой спросил студиозус.

— Не угадали, отрок. Придете через неделю. Когда подготовитесь как следует.

Кудрявый двоечник зыркнул на вредного «профессора», и у Андреа сладко екнуло сердце. Еще чуть-чуть, и парень все-таки научится сносно глазить. Главное, не давать спуску. И держать оборону: кудряш — не единственный, кто с удовольствием приложил бы кое-кого из преподавателей…

— До встречи.

— Угу…

Портреты мэтров, развешанные в коридорах Универмага, с сочувствием следили за малефиком. За годы портреты навидались всякого. Даже те, чьи прототипы в реальной жизни не отличались кротостью нрава, смягчились душой, пойманной кистью живописца. Кое-кто перешептывался, вспоминая студенческие проказы. Уж мы-то, в наше время…

В кафедральном кабинете, одинок и весел, сидел Серафим Нексус. На столике перед лейб-малефактором стояло «денежное дерево». Веточки, увешанные монетками-листиками, ласково звенели от сквозняка. Чеканные профили на монетах были Мускулюсу неизвестны. Во всяком случае, государей, чеканящих собственные деньги, среди этих профилей не водилось.

Старец протянул руку и щелкнул ногтем по ближайшей монетке.

— Прекрати, — заявил профиль. — И без тебя мигрень…

— Знаю, — ласково ответил Нексус, повторяя щелчок. — Для того и стараемся.

— Я хороший. — Профиль скривился, словно наелся кислятины. — Я вполне хороший. Дай заснуть, а?

— Знаю. Ты хороший. А станешь еще лучше. Кто осенью злоумышлял?

— Ну, я. Так то ж осенью…

Остальные монетки следили за экзекуцией, злорадствуя. Мерзавцы, уверился Андреа. Коварные мизантропы. Надо будет себе такое дерево завести. И носить на экзамен. Щелкнешь по медному лбу, глядишь, знаний прибавится.

— Рад видеть тебя, отрок. — Старец накрыл артефакт черным полотенцем. Звон стих, сияние померкло. — Наставляешь тупиц?

— Имею удовольствие, — кивнул Мускулюс.

— Есть сдвиги?

— Есть. У меня. Скоро умом двинусь и уйду на пенсион.

— Не жалуйся, отрок. Всякий вредитель должен пройти через ад. Ты — не исключение. Учи, и воздастся. Кстати, тебе привет из Сорента.

Андреа ждал этой реплики. Вчера лейб-малефактор вернулся из герцогства, куда ездил для экспертизы документов, прилагаемых к договору. В злополучном договоре все-таки обнаружилась порча. Мускулюс нашел ее, руководствуясь чистой интуицией, и дал название: «фактор кликуши». Новое слово во вредительстве — сам по себе документ был безобиден, но в сочетании с грядущими приложениями, указами и подзаконными актами порча инициировалась, вступая в действие.

Сейчас «фактор кликуши» тщательно изучался юристами.

— От кого привет?

— От нашего дружка. Он велел отдать тебе лично. Сказал: сам делал…

Порывшись в саквояже, Серафим извлек малый узелок. Не развязывая, выложил на стол, рядом с деревцем. И долго смотрел на «привет», без обычной язвительности во взоре. Так смотрят на пустяк, за которым стоит память и укоризненно грозит пальцем.

А может, укоризна нам лишь чудится.

— Как он? — спросил Андреа, стараясь казаться безразличным.

— Ничего. — В устах лейб-малефактора «ничего» звучало райской песней, потому что он не любил говорить «хорошо». — Вполне. Пошел в ученики к пекарю. Бабушка рада: пекарь его хвалит. Еще б не засыпал где ни попадя…

— Это осталось?

— Осталось. Ладно, выдюжит. Дочка пекаря на него глаз положила. — Мускулюс вздрогнул: он не сразу понял, что имеет в виду двусмысленный старец. — А что? Здоровый парень, грудь как у быка… Умишка недостает, так в семейной жизни муж-телепень — самое оно. Полагаю, они уже — кувырк-кувырк. Вот где много ума не надо…

О политике Мускулюс спрашивать не стал. Он и так знал: граф д’Ориоль в почетной ссылке, Карл Строгий по-прежнему на троне. Хотя в герцоге с той поры что-то надломилось — вместо нового шута завел квартет трубадуров, слушает сентиментальные лэ и канцоны. Налоги снизил, воевать разлюбил.

Говорят, долго не протянет.

— Ты хоть посмотри, что там. — Старец кивнул на узелок. — Я всю дорогу страдал. Хотел заглянуть, так читать чужую корреспонденцию — грех. Не томи, дай насладиться…

Андреа Мускулюс развязал концы платка, в который Реми Бубчик завернул подарок. И вздрогнул. На платке лежал третий глаз. «Прободная язва» — белый зрачок в синем круге. Лазурная кромка, пара черных лепестков. В центре зрачка застыла капелька крови…

Его бросило в пот. Страхи, от которых он в последнее время не спал по ночам, крылатой оравой вырвались наружу. И сгинули, должно быть, навсегда. Синий круг, лазурная кромка — сахарная глазурь по тесту. Белый зрачок — творог. Черные лепестки — край на разломе подгорел. Капля крови — ягодка клюквы.

На платке лежала ватрушка.