Русская критика

Осторожно: умышленное глумление!

Перформанс — незаконный сын искусства. Незаконный потому, что внутри себя он не имеет собственного положительного смысла, как не имеет никакой художественной ценности. Вся суть перформанса состоит в активном воздействии на публику, — в воздействии шокирующем, разрушающим устойчивые смыслы. Следовательно, задачи и характер перформанса или инсталляции как форм «актуального искусства» априори не могут быть ни наивными, ни бессознательными.

Во всем, что произошло 18 января 2003 года в московском музее-центре им. А.Д. Сахарова, не просто столкнулись два взгляда на искусство, но выявились две воли, два сознания, два разных отношения к миру и человеку.

О выставке «Осторожно: религия!» заранее сообщила «Независимая газета». Среди ее участников были заявлены Тер-Аганьян, Косолапов, Мамышев-Монро, Кулик и другие. Куратор выставки — некий Арутюн Золумян. Среди «художников» двое известны по другим акциям: О. Кулик в начале 90-х годов публично зарезал свинью с надписью «Россия» и разделал ее на куски, а Тер-Аганьян с 1999 года находится в розыске за совершенное им прежде преступление: разрубание святых икон на выставке в столичном Манеже.

Что же представляли собой нынешние экспонаты «акционеров» актуального искусства? Рекламный плакат, завлекающий публику на выставку, изображал икону Спаса Нерукотворного, куда вместо Лика был вмонтирован автомобильный дорожный знак и на нем написано «Осторожно: религия!». В самом выставочном зале имитировалась икона Спасителя, которая была названа «Великий архиерей». Ее утилитарное предназначение — служить недорогой «фотографией на память»: любой посетитель мог «войти» в икону, выполненную в человеческий рост, заменив своим лицом, кистями рук (для этого были сделаны прорези) Образ Спасителя. Выставочные экспонаты дополнял щит с логотипом кока-колы и словами Спасителя «Сие есть Кровь Моя». Потолок Центра увешан был порнографическими изображениями, а среди экспонатов размещалась большая фотография обнаженной женщины, как бы распятой на Кресте. Композицию из водочных бутылок «украшали» церковные купола, а на Животворящем Кресте были развешаны сосиски; пародировалась икона Богоматери… Нет нужды продолжать описания других «достопримечательностей» выставки, скажу только о трех стендах: на первом размещался текст Евангелия от Матфея с символом креста, на втором — отрывок из Манифеста коммунистической партии со звездой, на третьем — фрагменты книги Гитлера «Майн кампф» со свастикой. И все это на фоне раздавленного человека. Таким примитивным способом утверждалась, очевидно, мысль о родстве трех идеологий.

Безусловно, выставка была рассчитана прежде всего на провокационное воздействие и шок. Поэтому я считаю совершенно естественной реакцию посетителей этого действа В. Сергеева, М. Люкшина, А. Зякина, Н. Смахтина, Г. Гарбузова, А. Кульберка, которые испортили ее «экспонаты» (замазали краской). Это была элементарная человеческая реакция: если прилюдно хулиганы оскорбляют вашу мать, насильничают над вашим ребенком, то первым нормальным побуждением будет обороняющее действие — прикрыть, защитить, а не писать заявление в милицию или подавать иск в суд с указанием места насилия (суд — это второй этап вашей защиты). Точно также поступали во все времена верные Господу христиане — на глумление над своим Отцом Небесным, над своей Пречистой Матерью они отвечали немедленным защитным действием. И если представителям «актуального искусства» непонятно умозрение верующего человека, неизвестны законы, по которым живет христианская душа, неведомы догматы Православия и труднодоступна идея Личного Бога, то это, как в любом другом случае, не снимает с них ответственности за темные и запредельные акции.

На пресс-конференции «акционеров», которая состоялась на следующий день после срыва выставки, чаще всего звучали призывы к «свободному обсуждению проблем религии». Только какой разговор может быть с создателями глумливых перформансов? Какая полемика или диалог возможны между блестящим эрудитом и богословом владыкой Кириллом и правозащитником С. Ковалевым, который сам признался, что он не силен в вопросах религии?! Призывы к «свободному обсуждению» в данном случае напоминают известные призывы к кухарке управлять государством. Нынешняя «кухарка» от культуры откровенно агрессивна и ловка. Организаторы выставки прикрывают «законами искусства» свое богохульство (ее антихристианский, антиправославный смысл, ибо ясно по символам и образам, о какой религии идет речь) над законами христианской традиции. На проекционном экране, размещенном на выставке, словно на вас плывет большая рыба, конвульсивно глотающая воздух и бьющая плавниками. Плывет она в крови. Посмотрев дальше, вы понимаете, что у нее отрублено туловище. Рыба — символ Христа первохристиан. Комментарии излишни…

Участники выставки-акции обратились в суд. Гражданам, защитившим свои святыни, грозит тюремное заключение до пяти лет согласно части второй статьи 213 Уголовного кодекса Российской Федерации. В свою очередь, многие православные граждане обратились в прокуратуру, указывая на статью 282 (оскорбление чувств верующих, разжигание межконфессиальной вражды) и ту же вторую часть статьи 213 УК РФ (групповое организованное хулиганство, явное неуважение к обществу, большая часть которого идентифицирует себя с православием), а также на статью о растлении малолетних (выставку могли посетить и дети-подростки).

Кощунственность экспозиции, кажется, и доказывать странно — устроители не могли не знать, что они делают и с каким «материалом» они «работают». На пресс-конференции директор музея-центра Ю.Самодуров дал следующие признания и заявления: во-первых, он живет в светском государстве и даже бросился бы на защиту здания суда или милиции (?!), если бы увидел на них нападение. Похвальное проявление гражданственности, — кто же это осудит, но почему же бросившиеся на защиту своих и общих святынь, живущие тоже в светском государстве, провозгласившем свободу веры, при этом названы Самодуровым «погромщиками»? Выходит, что все атеисты — это правильные граждане, а все верующие — «погромщики»? Во-вторых, по словам директора, замысел выставки состоял в том, «чтобы средствами современного искусства привлечь внимание к двойственной роли религии и религиозных организаций в современном мире, в том числе в России», а посему, мол, организаторы и участники требуют от всех нас «уважения на любые мнения». Никакого разъяснения пассажа о «двойственной роли религии» сделано не было, так же как не были привлечены к рассмотрению вопроса о «двойственности» никакие иные религии и церкви, кроме христианства и Православной. Зато следующий — третий — пункт «оправдания» Самодурова раскрыл двойственный смысл самой акции. К нему, кстати, присоединился и правозащитник Ковалев. Они согласны, что замысел выставки, «неискушенными в искусстве или воспитанными на классическом наследии людям может быть превратно понят как кощунственный или издевательский акт по отношению к религии», однако смысл объектов, представленных на выставке актуального искусства, должен пониматься «от противного», то есть не допускать «прямого прочтения» увиденного.

Но даже «кривое прочтение» и «обратное смотрение» совершенно не изменят сути выставочных объектов. Один из перфомансистов на пресс-конференции заявил, что и «у вандалов есть право на вандализм». Кто же в этой формуле анархизма вандалы: те, кто защитил свои личные святыни и тысячелетние основы своей веры и культуры, или те, для кого это не святыни, но такие же предметы, как кастрюля или топор; для кого евангельский священный текст и святое изображение равноположены и равнозначны любому другому — от нацистского до порно? Из всех этих заявлений явно следует, что данная акция была совершенно сознательной; что устроители ее сами допускали прочтение ее экспозиции как кощунственной (ведь не мог же директор Самодуров каждому посетителю выставки с публичным общедоступным режимом работы объяснять лично как ее следует понимать: мол, не прямо, а «наоборот»?).

Не в первый раз в нашей культуре вновь настойчиво заявляет о себе «проблема свободы», понимаемая как отсутствие всяких этических норм и эстетических границ. Если занять точку зрения «акционеров» от перфоманса, то, очевидно, что и в будущем нам не стоит возмущаться еще более обширными завоеваниями «свободных» граждан тех территорий, на которые «культурные варвары» не имеют никаких моральных прав: почему бы г-ну Самодурову и его «художникам» не потребовать себе оперных партий в «Евгении Онегине» на сцене Большого театра и не попросить перед спектаклем зрителей слушать и смотреть «наоборот» и «не прямо», так как полное отсутствие у них голосов и является «актуальным замыслом» современного искусства?!

Но если вы, господа, посмели притязать на «свободное обсуждение религии», то должны бы знать, что это в культуре личность художника может не сливаться с образами художественного (или антихудожественного) произведения, в вере же нет этой двойственной разделенности — достоинство верующего человека утверждается достоинством Бога (образом и подобием), «сознание Бога обретается человеком только в неразрывной связи с его личным самосознанием» (Н. П. Ильин). Не зная или не желая знать этого закона веры (и религиозного сознания), не боясь выглядеть профанами и глупцами, шокируя кощунством зрителей, вы должны бы признать и реакцию на ваше «искусство» абсолютно справедливой и заслуженной. Так было и будет всегда.

Безусловно, нынешние «акционеры» боятся только штрафа и несвободы для себя лично и личных антиценностей. Если ваша ценность — кока-кола, а наша — Христос, если ваша ценность — сосиски, а наша — Животворящий Крест, то мы не договоримся никогда, а вы никогда не добьетесь реального слияния неслиянных, расположенных в разных мирах, образов и символов (для вас — перформанса, для нас — жизни). Вам только и остается жанр пародии, стиль кощунства, эпатажа и прикольности.

Если же государственными органами, призванными поддерживать исполнение законов, когда-нибудь будет осмыслена вся глубочайшая трагическая реальность подобного противостояния и они действительно захотят порядка, то им придется признать, что порядок — это, прежде всего, иерархия. Порядок — это наличие в государстве закона о государствообразующей титульной нации (о русском народе). И тогда все станет на свои места — основные символы и духовные святыни будут определены непосредственно в государственном законе и защищены им. Последователи нынешних «акционеров» попросту побоятся устраивать подобные выставки. Пока же другие деятели, подобные «свободолюбцам» с выставки «Осторожно, религия!», активно борются за запрещение в школах факультативно-добровольного предмета «Основы православной культуры». Кажется, что акция в центре им. А.Д. Сахарова весомо и зримо показала, что такой курс категорически необходим, дабы новых варваров в стране с тысячелетней православной культурой стало бы поменьше.

Для видящего глазами веры, как и для всякого по-настоящему культурного человека, совершенно ясно, что шесть мужчин, справедливым действием ответившие на «новый порядок» (анархический, экстремистский и антитрадиционный) в нашей культуре, являются истинными христианами и настоящими гражданами своего Отечества. Ими и только ими держалась земля наша во все времена, а не мелкими пакостниками, назвавшими себя «художниками».

САМОЗВАНЦЫ или ВЗГЛЯД НА ИСКУССТВО ИЗ ПОД КОРОВЬЕГО ХВОСТА

С 28 января по 28 февраля 2005 года в Москве проходила 1-я Московская биеннале современного искусства. Основной проект биеннале был подготовлен группой международных кураторов. В Москву были приглашены 41 художник из разных стран мира. Сколько участников из России? Кажется, никто не посчитал. Девизом проекта стал лозунг «Диалектика надежды». Экспозиция была разбросана по разным «точкам»: бывший музей Ленина — главная площадка биеннале, где были продемонстированы «сложные инсталляции». Среди спецпроектов артфорума — «Призраки Одессы», «Гендерные волнения», «Пост-диаспора: вояжи и миссии», «Человеческий проект», «Эгалитарность» и прочие, весьма многочисленные. Критика уже высказала свое восхищение иноземными художниками, в частности проектом «Воскрешение отцов» К. Болтанского, искусство которого «сродни спиритическому сеансу, потому для работ так важна общая атмосфера: полумрак, точечный свет, легкое колыхание мертвых покровов». Но были здесь мастера и с более скромными задачами, представившие, например, картину «о судьбе табуретки»…

По словам директора «Росизо» Е.Зяблова, готовящего биеннале, обычный бюджет для таких проектов 3–5 миллионов долларов, «мы же уложимся в два». Два миллиона долларов — это, надо полагать, мало и скромно. Официально биеннале проводит Федеральное агенство по культуре и кинематографии (рук. М.Е.Швыдкой).

ЦДХ преподнес публике проект «Россия Два» (галерея М.Гельмана), а Московский центр современного искусства — выставочный проект STARZ. Тут продемонстрировали свои достижения российские модернисты.

Ряд «художников» названных проектов известны московской публике прежними скандалами: в начале 90-х годов О.Кулик публично зарезал свинью с надписью «Россия» и разделал ее на куски, несколько позже в столичном Манеже рубил иконы Тер-Оганьян, а в 2003 году в центре А.Д. Сахарова издевались над православными святынями и христианскими ценностями те же «акционеры» — Тер-Оганьян, Кулик, Мамышев-Монро и другие. Суд над устроителями последней акции длится до сих пор: государственные обвинители и прокуратура пока не поставили точки — не вынесли решения[1]. Зато российский куратор-координатор нынешней Московской биеннале Иосиф Бакштейн, председатель оргкомитета выставки Михаил Швыдкой (представляющий, подчеркну, высшую государственную структуру в области культуры), при активном участии «придворного художника» Зураба Церетели — все они поспешили многих организаторов и участников выставки наградить медалями и грамотами Российской академии художеств. Организаторы биеннали, как сообщали журналисты, будут отмечены медалями «Достойному». Так государственные чиновники проявили свою культурную волю, публично «удостоив академических регалий» скандальных «акционеров» и продемонстрировав достаточно определенное понимание чиновниками и менеджерами от культуры свое понимание художественного «достоинства». Какая трогательная забота о современном модерне — какое откровенное желание того, чтобы он непременно одержал победу, войдя в пантеон «бессмертных» — академиков!

Любопытно и другое: многие журналисты утверждали, что Московская биеннале демонстрирует искусство «отчаянно некомфортное, иногда бьющее наотмашь, испытующее жизнь, социум, общество смелыми принципиальными вопросами, остро реагирующее на любую несвободу, тоталитарные иллюзии и мифы» (С.Хачатуров). Журналисты и арткритики доказывали, что перед нами «попытка создать культурную систему, параллельную официозной». И тогда возникает маленький вопросик: почему же ниспровергатели официоза, считающие, что Россия до сих пор находится «за железным занавесом невежества», пребывает в «культурной изоляции» в сравнении с мировым поклонением модерну — почему они устраивают свой форум под чутким руководством официальных властей? Странный, согласитесь, вызов «официозу»! Да и весьма лицемерно выглядит получение отчаянными новаторами и крутыми отрицателями грамот, поощрений и прочих регалий, что присуждаются государственными и официальными структурами.

Правда, очевидно, в другом. Во-первых, они страшно хотят именно государственного признания. Они хотят «на развалинах рухнувшего 15 лет назад режима утвердить новейшее интернациональное искусство» (Д. Барабанов), то есть, в сущности, получить официальный статус и занять то место в официальной культуре, которое прежде занимал соцреализм. Они полагают себя, и только себя, «носителями нового» — ни один художник, работающий в традиционных формах (то есть национальных) и сохраняющий в своем творчестве образ реального мира на биеннале не был приглашен. На самом-то деле, модернисты уже давно (именно 15 лет назад), получили главное место в культуре, а потому и сколько бы не тужились, никакой «культурной системы», параллельной официозной, создать никогда не смогут. Создать параллель самому себе — то же, что вытащить себя за волосы из болота (последнее удавалось великолепному классическому вруну, барону Мюнхаузену, с которым современные художники вряд ли могут конкурировать). Именно по этой причине я не обнаружила на артфоруме ничего «смелого и принципиального» и даже «радикального». Или нужно считать «вызовом официозу» фонтан в виде писающих скульптур то ли троих солдат, то ли троих бандитов на четвертого, сидящего в центре? Или страшную критику правительства видеть в инсталляции «Сонное правительство», состоящей из трех чиновников в черных костюмах, сидящих за столом, головы которых позаимствованы художником явно из «коллекции» черепов динозавров? (Обе инсталляции выставил М.Гельман в проекте «Россия Два».) Скучно, господа, скучно. Очень серо, примитивно, политически не конкурентно даже в сравнении с новостными программами ТV. Я бы даже сказала, что правительству может быть только приятна такая ненавязчивая «критика» — это вам не пенсионеры, тысячами вышедшие на улицы в ответ на реформу монетизации!

Журналисты и сами «творцы» обеспокоены индифферентностью власти и российского общества, не желающих «смотреть, ценить и, понимать современное искусство»: «для него это грязь, оскорбление нравственности, повод обращаться в суды и громить вернисажи», — возмущался критик из группы поддержки. Но, как мы видим, власть как раз очень быстро научилась «смотреть и ценить». А вот с нами — публикой — дело обстоит сложнее, потому как мы все еще задаем вопросы: а что, собственно, нам нужно «понимать»? и почему мы должны «приучиваться» отмывание живой свиньи, измазанной красной краской, считать искусством? Даже если это «протест против красноты» в сознании и культуре, то уж слишком устаревший и бесконечно примитивный.

Действительно, ведь все они вроде бы как были страшно-смелыми революционерами: ну у кого из художников поднимется рука на такую манифестацию как рубка икон топором? Просто вопиюще-крайний пример голого революционного и богохульного действия. И вот теперь, так быстро, ниспровергатели и революционеры спешат в академики, хотят стать «заслуженной эпохой» в современном искусстве, утвердиться в истории русской культуры, получить официальные награды. Зачем и почему они хотят стать академиками?

Конечно же, их первый аргумент сомнителен и стар: мол, и Врубель с Кандинским, и Малевич с Шагалом когда-то «не принимались» в большую образцовую культуру. А сегодня их работы размещены в самых крупных музеях страны, о них написаны сотни исследований. И никого уже не шокирует своей «новизной» Черный квадрат, стоимость которого измеряется в миллионах долларов. И если неизбежно таков путь всего нового — от скандала и неприятия к успеху — то почему бы и им не пойти по этому надежно протоптанному другими пути? И они пошли, удачно превратившись из революционеров-модернистов в вполне респектабельных, коммерчески успешных поставщиков своей продукции для богатых коллекционеров, «банков и офисов». В своих интервью, размещенных в проспекте к выставочному проекту Starz, они совсем не говорят собственно об искусстве. О.Кулик сообщил публике, что «на фоне всеобщего нашего комплекса вкусовщины современный рынок помогает во многом разобраться. По крайней мере, в цивилизованном мире есть общий объективный, хотя и примитивный критерий оценки художника: то, что продается в два раза дороже, то и в два раза лучше. Рынок — очень жесткий и порой несправедливый критерий, но — единственный». Они прямо говорят, что ориентированы на «новое поколение коллекционеров» (Кулик), на «мировое артсообщество», интеграцию в «мировой контекст» и «более развитые рынки» (Дубосарский, Виноградов). Таким образом, рынок в их лице решил взобраться на академические вершины, заполнить собой все, растворить и утопить в себе вообще любые национальные образцы и эталоны. Ведь если не будет вершин, если всюду будет ровная местность, то тогда, действительно, активный акционер, быстро создающий дешевые перформансы или дорогие инсталляции на деньги властей, имеет все шансы «быть лучше» других и стоить дороже того художника, который год-два-три сидит над созданием одной живописной работы. Тогда «ловкость рук», укрепленная пиаром, вообще уничтожит талант, напрочь вытеснит понимание о творческой воле и смысле творчества. И это уже опасно. Опасно для нормального существования культуры, в которой, пока еще, несмотря на все революционные штурмы и наскоки, остаются не рыночные представления о «лучшем» как о дорогостоящем, а о «лучшем» как проявленном даре (кстати, Третьяков, как известно, довольно дешево покупал работы новых художников. Врубелю, я думаю, и не снились гонорары какого-нибудь нынешнего инсталлянщика).

Они хотят стать традицией — стать для того, чтобы все мы и последующие поколения смотрели на все прошлое отечественной культуры сквозь искаженное стекло, сквозь «магический кристалл» их взгляда. Они хотят, чтобы образчики их «искусства с блошиного рынка» понимали все как «шедевры отечественного искусства от иконы до инсталляций» (С.Хачатуров). Не менее красноречив тут и М.Швыдкой: «Русское абстрактное и актуальное искусство восходит к средневековым и религиозным истокам, к фольклору, лубку». Тут, в этом месте, и «зарыта их собака»: в отмене существенного различия между иконой и скульптурой, между политическим и религиозным мотивом, между инсталляцией и клеймами житий. Между памятником Екатерине Великой у Казанского собора и Петром Великим Шемякина, поставленным в Петропавловке. Ведь ловкие искусствоведы уже давно объясняют, что маленькая яйцеобразная головка и отвратительное жабье тело Императора соответствуют традиции иконописания, где также были нарушены пропорции человеческого тела!

Они хотят стать классикой (что, прежде всего, увеличивает закупочные цены на рынке) и никогда не скажут вам, что «Черный квадрат» Малевича, супрематические композиции Татлина и «производственное искусство» Фалька очень многими искусствоведами не признаются ни шедеврами, ни классикой, но только рыночными объектами, почти недвижимостью, цена на которые диктуется международным арт-интернационалом, ценящим их вненациональное содержание.

Они хотят стать не просто «классикой», вписываясь в тысячелетний опыт культуры, но русской классикой! В уже цитированном программном выступлении М.Е.Швыдкого «Революционный держите шаг» («Российская газета», 2005, 25 января), предваряющим открытие в Москве биеннале и ориентирующей публику «правильно» ее понимать, — уже в этом выступлении упрямо называются «русскими» нынешние «радикальные проекты», которые навязываются и «обосновываются» как столь же органичные для русской культуры, как и традиционные, в том числе реалистические произведения искусства. Настаивая на разнообразии русской культуры, Швыдкой как-то не заметил его полного отсутствия на Московском арт-форуме. Или речь идет только о «разнообразии» «радикального искусства», которое все развивается и развивается — вот уже тысячу лет? А реализм, вроде как, и не знает о развитии, вроде как весь остался в XIX столетии и не имеет своих гениальных современных последователей.

О бездарности акционеров 1-й биеннале свидетельствует прежде всего их потребность в постоянном конфликте со «старым миром» и традицией. Сам «конфликт» (им мнится, что только идеологический) остается вот уже 15 лет главным источником их «творчества». Казалось бы, если вы такие новаторы и оригиналы, такие первопроходцы в искусстве, то зачем же вы только и заняты тем, что все время вторгаетесь в этот «старый мир» совсем не вами созданный? Создайте же, наконец, что-то свое!

Мамышев-Монро (названный критикой ни много-ни мало как «великим мастером перевоплощений») в серии фотографий «Звезды» с явным патологическим сладострастием «воплощает себя» то в «Тутан Хамона» (так у него), то в Аллу Пугачеву, то в Мону Лизу, то в Папу. А весь «талант» его собственно заключается в искусстве пакостника или подростка, обремененного комплексами подросткового цинизма. Нарисовать Моне Лизе усы и бороду, залить краской лицо известного человека, пририсовать рожки, хвост, изменить глаза, рот — все это было, было, было! В подворотнях и подъездах! Прием порчи образа (испорченного оригинала) или искажения устойчивого культурного образца — вот высшее «творческое достижение» означенного акционера. Например, фото-«портрет» «Иерарха» представляет собой поясное изображение, где нагрудный крест образован скрещением вилки и двух чайных ложек, из носа торчат перья. Вместо бороды — слюнявчик, а бровей — куски белой ваты. «Царь-батюшка-матушка» (Монро тут изображен «в прикиде» св. мученика Николая II) держит вместо скипетра и державы замызганный веник и клизму, а голову его венчает «корона» в виде советского образца плетеной железной сетки для укладывания яиц. В паре размещены на стенде «Ветеран» и «Террорист» (такая мелкая и приятная гадость — их пространственное размещение рядом!): респектабельный ветеран одет в дорогое меховое пальто, а смешной террорист с игрушечным автоматиком вместо маски натянул на нижнюю часть лица женский чулок, которой висит на нем длинным черным языком. Очень, видимо, автору весело портить облики «исторических людей», значимых и известных лиц русской и мировой культуры. И во всем этом сквозит какая-то жалкая потуга прославиться за чужой счет, как если бы Мамышев-Монро все время ходил за чужой счет в дорогой закрытый ресторан-клуб, куда его бы одного никогда не пустили. А так, глядишь, то с Аллой Пугачевой (она, кстати, менее всего загажена художником, т. к. используется им исключительно в практических рекламных целях — держит армянский коньяк «Арарат», представляющая который фирма спонсировала выставку «новых щедевров»); то с Лиз Тейлор, то с «папой» (римским, надо понимать). Итак, все «достоинство» Мамышева-Монро (возможно, новоиспеченного «академика») исчерпывается лакейской патолической завистью к значительности «старого мира» и звездности «мира нового», но завистью агрессивной, которую вполне можно назвать словами острого ума русского публициста И. Солоневича — «диктатурой импотента».

Другие борцы за «модерн», В.Дубосарский/А.Виноградов, озабоченные отсутствием понимания «русского искусства как единого процесса», измученные тяжелой необходимостью «представлять в мировом контексте всю страну» и представлять так, чтобы «соответствовать требованиям, ожиданиям, спросу более развитых рынков» — эти борцы выставили на биеннале свои «полотна», названные критикой «пропагандой для людей». «Идеологи нового героизма», создатели «фольклора для нового поколения» представили публике в основном очень старые работы (90-х годов). Все их холсты можно объединить в три группы. Первая держится на «переосмыслении» героики соцреализма: в каталоге представлен (но в зале, где была я, его не было) холст «Праздник урожая», где на убранном поле стоит трактор, а на земле в свальном грехе переплелись люди, «обрамленные» пиршественными дарами земли. На все означенное взирает корова и гуси. Советский апофеоз коллективному труду как осмысленной радости отформатирован в «коллективный оргазм». Как здесь, так и в другой «сказке нового времени» преобладает (а как же иначе?) красный цвет. Большой холст «Горячий цех» представляет «героических», с рельефными мускулами, рабочих-качков, которые то ли борются, то ли куют змея-дракона-чудища (читай также как «переосмысление» героики советского труда). Вообще, нынешние постмодернисты должны поклониться соцреализму в ножки: что бы они делали без его идеологии, без его официальной символики и приемов пропаганды?! Ведь, пожалуй, что и половины их «шедевров» — производных от соцреализма — не было бы и в помине. Они, работая «в формате социалистической живописи», считают себя «отражающими мифы информационного общества». Свободные и глумливые наследники весело разворовывают «сундук» соцреализма, теперь уже не брезгуя его «несвободой и тоталитаризмом». Соцреализм, официальная советская идеология как источник «творчества» модернистов — тема отдельная, но совершенно законная: в экспозиции «Россия Два», например, мухинские «Рабочий и колхозница» представлены как мыши «Микки и Мини».

Вторая группа работ названных соавторов связана с «переосмыслением» историко-культурных слоев «русского». Так, в двух разных галереях ими представлены «Птица-тройка» образца 1995 года и «Тройка» выпуска 2003 года. Первой из них, в согласии с духом времени (борьбой за «утверждение демократических свобод»), правит рыжая девка с автоматом; в ногах у лошадей — стая хищных волков, сверху — вампиры и прочая нечисть. Вторая Тройка-Русь управляется безмятежным младенцем, а другие младенцы тут же радостно бегают у нее в ногах вместе с милыми зайками; в небе парят голуби. Идеологическая борьба в стране завершилась, все свободы утвердились, и прекрасные дети весело и хорошо живут на Руси в 2003 году — и не важно, что тысячи этих деток не родились, что вымирают в России по миллиону в год!

В.Дубосарский/А.Виноградов страшные оптимисты!

В.Дубосарский/А.Виноградов страшные смельчаки!

Метров шестнадцать занимает их панно «Тотальной живописи» 2002 г., где изображены голые Достоевский, Толстой, Маяковский, Гоголь и Ахматова, нежно обнимающая Цветаеву. Тоталитарность сменилась тотальностью, вся разница же между ними в приеме обнажения. Тоталитарист «старого мира» не позволял себе даже и мыслить о том, чтобы раздеть классиков. А все потому, что ему это было неинтересно и, о, ужас, недоступно, — он все душе, о преступлениях и наказаниях, да о традициях любил поговорить. Зато тотальщик-модернист берется раздеть кого угодно (вот только в масках-шоу президенты Путин и Буш почему-то все еще в трусах — но это уже другие авторы так аккуратно и бережно смеются «над официозом»!). И не важно, что тотальщик человеческого тела даже и писать не умеет, а голые классики похожи у них на резиновых кукол! Это, опять-таки, представители «старой школы» годами упражнялись в Италиях, подражая прежним мастерам и без устали рисуя с натуры. Нынешним деятелям нужно просто раздеть — им никак не дает покоя «нельзя» не просто цензуры, но и ограничения, репрессии, которые вообще присущи подлинной культурной традиции, каковой до сих пор является русская. Получилась их «тотальная живопись» пустой, бессмысленной и страшно скучной! Эпатировать такой некрасивой голизной сегодня даже и глупо. А если вся сила приема и сила живописи только в том, что раздеты национальные гении, так опять-таки с этой проблемой нужно обращаться не к искусствоведу, а к психиатру: он, наверняка скажет, как называется эта болезнь «художника».

Жизнерадостность «новых сказочников» наиболее полно проявила себя в третьей группе работ, которые можно отнести к «жанру аномалий». Вот спросите какого-нибудь профана: какие чувства могут испытывать люди и звери, бегущие от пожара? И он, нечастный скажет о страхе, о беде, о тревоге и даже ужасе. А вот у «рассказчиков новых басен» в работе «Пожар в лесу» идут счастливые и улыбающиеся матери с беспечными детьми, тут же рядом с ними (прямо как при сотворении мира) миролюбиво двигаются тигры и попугаи, зайцы и львы и прочие счастливые животные. Любят авторы, всяких свирепых экзотов (язык современного рынка) бесконфликтно располагать рядом с человеком. А самого человека малевать беззаботным, руссоистским, «естественным», голым, сидящем на дереве, лежащим в лугах, подмалевывающим глазки (если этот человек женского пола) или читающим журнал «Птюч». И всюду экзоты, «мирные стада» хищников, и прочие гуси-лебеди. Полное безмыслие, сплошная беззаботность, ликующая глупость дают все основания полагать, что главный пафос холстов Дубосарского/Виноградова — это радость идиотов. Будто всем этим муляжам в виде людей впрыснули некий препарат в кровь и навсегда лишили их вообще каких-либо чувств, кроме бессмысленной животной радости: действительно, мимика животных и людей совершенно у этих художников одинакова. Такая вот «пропаганда»!

Олег Кулик вот уже много лет старательно адаптирует Льва Николаевича Толстого под себя. Толстой так богат, так вечно нов и свеж, так ярок в своих открытиях и заблуждениях, что можно выпустить целое полчище куликов, которые все будут «отщипывать от него» кусочки, а он, «матерый человечище», все никак не исчерпывается!

Возможно, что Кулик сам по себе является интереснейшим объектом для познания новой модернисткой болезни — толстовомании. Ну, право, кто еще рискнет вот так прямо, самозванно назвать себя учеником Толстого как Кулик? Кто еще додумается до такого зримого воплощения «дела Толстого» как Кулик, для которого Толстой только «борец за природное в человеке», только учитель «опрощения как принципа творчества и жизни». А «дело Толстого» реализовано Куликом просто и ясно: в большой стеклянной клетке сидит босой Толстой (восковая фигура) за письменным столом, напоминающим его яснополянский рабочий стол, на котором горит лампа, стоят письменные приборы. А сверху надстроена клетка с курами, которые с 28 января по 28 февраля гадили на самого классика и по всему его кабинету. Собственно зритель вряд ли испытывает некий шок от такой «природности». Я лично испытала чувство гадливости к увиденному, и предпочла бы для полного воплощения замысла инсталляции, а также с целью реализации клятвы Кулика в любви к толстовским идеям — предпочла бы увидеть на месте Толстого самого Кулика. Или усадила бы на месяц, пока идет выставка, Кулика рядом с его «шедевром» для вдыхания натуральных ароматов от куриного помета. Если уж господин инсталлятор так любит опрощаться, то почему же опять-таки делает это за счет других? Ведь рядом с этой клеткой целый день (с 12 до 20 часов) сидят бедные смотрители! И вот так всегда — акционеры, пахнущие французскими одеколонами, уверяют публику, что она должна оценить их изысканные замыслы, и, вдыхая попросту вонючий воздух, взирая на элементарные физические отправления бедных куриц, относиться к этому как к «культурному событию»… Кстати сказать, одна из куриц уже подохла. Где наши «зеленые»? Да и где наш санэпидемиологический контроль? И кто сказал, что куры вообще здоровы?

Конечно, все это нужно назвать прямо — эстетической диверсией. И не стоит верить ангажированным искусствоведам-толмачам: их задача не прояснить смысл, а найти «научное» оправдание мерзости. Их задача — выстроить вокруг безобразного такую «эстетическую концепцию», чтобы зритель, сбитый с толку «учеными словами» и иноземными терминами, считал, что он должен это принять, что это — нормально, что это — классно, здорово, оригинально! Послушайте, что делает искусствовед, объясняя «дуракам» и профанам «суть» провокативно-подлой инсталляции «Толстой и куры»: «Толстой работает внизу, в пространстве культуры, музея, а куры просто живут наверху, постепенно покрывая музейное пространство мрамороподобной патиной (Каково? — К.К.). Реализуется идея музеефицировать средствами самой реальности русскую логоцентрическую модель толстовского образца, сохраняя цвет и запахи реальности» (Л. Бредихина).

Вообще Кулик почти все, экспонируемое в зале, посвятил Льву Толстому: тут и голый человек с красным флагом, к ногам которого прильнули в половом возбуждении две собаки (называется сие «Русское затмение 1»); тут и «Русское. Курочка ряба» с сидящими за столом дедкой, бабкой и внучкой — сидящими под расшитыми полотенцами и иконой в красном углу (естественно, что все это очень плохо нарисовано) и умилительно взирающими на бульдога, раскоряченного на столе в потугах — он снес золотое яичко; тут и «Русское. Дома» с грязной растрескавшейся печкой, с голым мужиком, валяющимся на замызганной постеле… Конечно же, «русское» тут увидено глазами чужими — и взгляд этот определен тем «заказом на русскую дурь», «русское зло», что всегда существовал в среде «мирового артсообщества» (и не только «арт»). И ясно, что «русское» здесь попросту модный на Западе бренд. Но за бренд (тем более такой, тысячелетний!) нужно, господа акционеры, платить. Не стоит ли федеральному службисту М.Швыдкому провести эксперимент: обложить налогом (долларов этак в тысяч десять) употребление модернистами слова «русский» — будут ли они его тогда использовать? Помимо бабки и дедки, красных флагов и голых, пьяных, гадких мужиков на обеих выставках во многих работах фон «русскости» создают Кремль и Храм Христа Спасителя. Такая профанация национального, такая «русскость на вынос», естественно принадлежат только лишь к удобоваримым для Запада банальностям.

«Современность» вообще исключительно скудно и нудно представлена в обеих проектах. Всяческая осторожная революционность явно ушла в песок, и скорее нужно говорить о буржуазности. Не случайно перед входом в залы «России Два» стоит рекламный щит «Буржуазного журнала». Даже дорогие полотна-постеры из цикла «Лесной царь» с одинаково-холеными, красивыми детьми, одетыми в белые одежды, с оружием в руках выглядят как стандартная картинка искусственного виртуального мира. «Современность» — сплошь искусственна или плакатна. Фото-серия «Свидетели будущего» если о чем и «свидетельствует», так о заграничных вояжах ее создателей (да и сделана она под расчет на западного зрителя). Приемы все старые: снижение смысла, пародирование устойчивой символики. «Новая Свобода» отличается от американского подлинника «маской-паранжой» на лице, а одна сторона Кремлевской стены предстает в руинах то ли разрушения, то ли стройки. Маски-шоу (Путин, Буш и Бен Ладен скромно-тривиальны), плакатики с «критикой правительства» читать, естественно, нет никакой нужды (они выполнены все в том же, пародирующем советскую наглядную агитацию, духе), а об инсталляции «Сонное правительство» с тремя дядями в костюмах и нечеловеческими головами сказать абсолютно нечего, кроме того, что она большая. В общем и целом М.Гельман представил бездарную скучищу.

Пожалуй, центром этого пустоцветения, стал проект Тер-Оганьяна «Радикальный абстракционизм» (10 работ 2004 года). Смотреть тут совершенно нечего. Висит десять холстов, закрашенных разными цветами (зеленым, красным, черным, синим, и пр.), а на них нанесены другим цветом то шарики, то кубики, то ромбики и звездочки (автору удалось даже крайне примитивизировать и обеднить и без того ничтожный супрематизм). Повторю, смотреть этого акционера нет никакой возможности. Тут нужно читать.

Вообще модернисты всегда любили многословие, обрывки фраз, языковые штампы, плакатную речь. Надписи Тер-Оганьяна объясняют, что «это произведение направлено на унижение национального достоинства лиц русской и еврейской национальности»; «это произведение направлено на возбуждение религиозной вражды», «это… публично оскорбляет святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия II»; «Это… способствует созданию устойчивой вооруженной группы (банды)…» и прочее — о наркотиках и гомосексуализме, о «надругательстве над флагом и гербом РФ» и «оскорблении чести Лужкова». Что хотел сказать акционер? Вот вы, публика и всякие там неистовые ортодоксы, полагаете, и даже судите «художников» за то, что их «искусство» имеет прямое действие на человека, на группы общества (то есть, что оно может разжигать национальную вражду, оскорблять верующих, кого-то унижать и пр.)? Но для Тер-Оганьяна — это все игра в шарики-кубики, он хочет сказать всем, что все эти требования — не оскорблять религиозных, исторических, национальных, материнских, детских чувств — что все эти консервативные требования, почему-то еще присутствующие в современности, на самом-то деле пусты: только шарики да квадратики, только пустые мифы информационного общества. И, конечно же, нам всем нужно просто освободиться от них.

На самом то деле авангардный акционер Тер-Оганьян сам же и является первым фальсификатором информационного общества, занимаясь все одним и тем же — бросая вызов здравомыслию, полагая культурной энерцией все то, чем присуще жить человеку, чтобы сохранить себя в человеческом облике. А человек хотел бы картину — смотреть, книгу — читать, музыку — слушать. Русский человек по-прежнему хотел бы быть защищенным крепостной стеной религии, традиции, семьи. Он все еще чувствует свою национальность и любит свою культуру, следовательно — его чувства могут быть оскорблены. Но «радикальный проект» Тер-Огаьяна говорит о том, что всех этих крепей и всех этих чувств попросту нет. И можно поверить тут только одному — акционер Тер-Оганьян хотел бы, действительно хотел, чтобы их не было.

Все эти тер-оганьяновские «радикальности» — свидетели его трусости, его культурной безответственности, его негативной работы, питающейся распадом. Можно сказать и еще радикальнее о таком «искусстве», коль так сильна любовь к радикализму самого Тер-Оганьяна — сказать словами его европейского предшественника, «дада»: перед нами очередная «грязная попытка всякой падали скомпрометировать солнце».

Отменяя географические и культурные границы, нынешние пленники свободы, узники рынка и носители нового планетарного гуманизма самозванно присвоили себе права неких «дрожжей» культурного и общественного сознания — они все время стараются «поставить под сомнение наши суждения о мире» (о чем сообщает стенд с выставки). Кроме того, «зритель приглашается напрямую участвовать в приостановке традиционной морали», то есть ему предлагается стать свободным мелким диверсантом, получающим «наслаждение от противного». Одним из таких «способов приостановки традиционной морали» стало в буквальном смысле заглядывание под хвост трем (или четырем?) коровам-муляжам, где на месте родового лона проделана большая дыра. Прежде такой коровий зад сопровождался указанием — «Загляни вглубь России» (О.Кулик). Но М.Е.Швыдкой тут нас строго предупредил, назвав «заблуждающимися» тех, кто думает, что «любовь к родине исчерпывается традиционным реалистическим искусством». И если уж «любовь к родине» проявляет себя таким заднепроходным способом, то можно предположить, что автор открыл какой-то особый вид любви патриотизма нетрадиционной ориентации. Пристроившись под поднятым коровьим хвостом (Кулик сам себя повторил на «новаторский» биеннале, размножив коров) публика смотрит внутрь. Но что она там видит — я не знаю, так как не захотела руководящей роли Кулика в моей личной «приостановке морали». А вот академик Зураб Церетели даже позволил себя заснять под коровьим хвостом, что сопровождалось и надписью — «Он залез в корову Олега Кулика». Смотрите все! Если уж сам Церетели «благословил» взгляд на «искусство» из под коровьего хвоста, утвердил демонстрацию обгаженного Толстого, голого Достоевского, игру в «царя батюшку-матушку», а Швыдкой дал на это деньги, то избежать «оппозиционным» акционерам наград и «академиков» просто не было никакой возможности!

Ничего нового и по-настоящему подлинного в общую «модернистскую тенденцию» эта биеннале не внесла: все тот же модернистский жаргон, все те же игры и переливание из пустого в порожнее, все та же болезненная тяга к разрушению устойчивого. Покидая выставочные залы «Человеческого проекта», зрители должны были идти вниз по ступеням, на которые проектировалось изображение реального глухонемого человека, который молился. Слова молитвы «Отче наш» на русском и английском языке ложились на ступени. Не понимая что это все значит, по ним шли посетители выставки, попирая ногами святые слова человеческой верности и веры Своему Отцу Небесного. Другого способа покинуть помещение просто не было. Другого способа выйти из их мира — носителей, зараженных вирусом «планетарного гуманизма» — и быть не может. Только вниз. Никакой эстетической радости, никаких художественных переживаний, никаких подлинных протестных настроений по отношению ко лжи и неправде дня сегодняшнего вы там не найдете.

В своей речи об открытии биеннале М.Е.Швыдкой сообщил публике, что выставка радикального искусства «вписывается в контекст культурных событий года, связанных с 60-летием Победы»! Помилуйте, воскликнет посетивший ее зритель, — это каким же образом все увиденное славит нашу Победу? Но на то Швыдкой и шоумен — он не растерялся и тут же объяснил: «именно потому, что мы победили фашизм, враждебный толерантности, проповедующий единственно арийский суровый стиль, нетерпимый к так называемому “дегенеративому искусству” модерна и к его носителям, — именно поэтому бианнале и стало возможным». «Дегенеративным», чуть выше всем напомнил Швыдкой, называл их искусство Гитлер. Следовательно, если мы не хотим оказаться в одном ряду с Гитлером и «не попасть в столь неприглядную компанию» (запугивает Швыдкой), мы должны проявить толерантность! А если вдруг какой-нибудь ветеран войны или просто переживший ее человек позволит себе нарушить предостережения Швыдкого и усомнится в том, что биеннале стоит вообще считать результатом победы — что тогда?! Тогда он — победитель, тут же окажется, по Швыдкому, в одной упряжке с фашистом Гитлером! А что уж говорить про всех остальных? Все просто: не принял радикальных художников — становись фашистом! Выбора чиновник из Минкульта не предусматривает. Вот так-то обернул нашу Победу главный организатор выставочного проекта. Но поскольку деньги у Швыдкого государственные, то есть и наши, то мы, в свою очередь потребуем толерантности от него. Извольте посчитаться и с желанием большей части нашего общества оставаться за железным занавесом традиции, и его нежеланием подчиняться низкому художественному вкусу «кураторов мира» и наших «арткнязей» с их больной «диалектикой надежды» и оптимизмом идиотов.

Известна московская историческая легенда, что Самозванец (Лжедмитрий) времен Смутных был разоблачен москвичами потому, что не спал после обеда. Последуем и мы этому надежному примеру — будет очень простыми и ясными своими мерками оценивать «новое искусство»: останемся навсегда при одетых классиках и будем ценить их творчество, а не голизну; воспитание вкуса своего начнем с залов Третьяковской галереи XVIII и XIX веков, а не с галереи М.Гельмана; а при случае, если жизнь заставит, подберем, не гнушаясь, настоящие коровьи лепехи для удобрения, и проявим тотальную оппозиционность и брезгливое невнимание к куликовским коровам, выставленных к публике задами.

2005 г.

САМАЯ НОВЕЙШАЯ ВАМПУКА

Владимир Сорокин — известный мастеровой по «опусканию темы» и удачливый провокатор. Сколько раз он сочинял свои эпигонские «новинки» — подсчитать трудно: то пользовался тургеневскими «Записками охотника», изящно перетолковав их в буквальную охоту на человека и каннибализм, то тему победы в Великой Отечественной «раскрывал» сугубой матершиной, а вот теперь — «Детьми Розенталя» осчастливил Большой театр. Всякое его сочинение, в чем я очень давно убедилась — это попросту неприличный жест. В неприличном жесте — его первая и последняя цель. А смысл тут все тот же, что в разрубании икон топором, что в инсталляциях выставки «Осторожно религия!» (организаторы которой наконец-то хоть мягко, но наказаны), что в недавней 1-й международной биеннале, где живые куры гадили целый месяц на восковую фигуру Льва Толстого или в исполнении балетных па св. мучеником Николаем — последним русским убиенным императором (Новый Императорский балет, спектакль «Распутин»). И никогда бы в жизни я не стала читать сорокинское жалкое либретто, если бы оно не было помещено в такую ценную, такую образцовую и чтимую нами «оправу» как наш Большой театр. Тут-то, в этом сочетании несочетаемого, совмещении несовместимого и главная проблема, которая вызвала столь яркие реакции. Действительно, всякий горшок должен знать свой шесток. А если в один и тот же горшок испражняются, а потом подают в нем же пищу для гостей, то стоит или пригласить врача-психиатра, или поставить хозяина горшка на место, отказавшись от его «угощения».

В «Детях Розенталя» пять картин. Действие первой картины оперы происходит «июньской ночью 1975 года в лаборатории Розенталя и в березовой роще возле дома Розенталя». Розенталь — ученый-генетик — готовится к «дублированию Моцарта». Он поет о «воскрешенье богов» как «цели, страсти, боли и кресте его», о ключице и медальоне Моцарта, о памяти костей и прочее. (Отнесем за счет «условности и сказочности жанра оперы» то обстоятельство, что при отсутствии могилы Моцарта брать «генетический материал» (ключицу) для «воскрешения» композитора знаменитому генетику Розенталю решительно неоткуда, и, тем не менее, «ключица» и медальон с прядью волос откуда-то взялись). Хор генетиков бодро поддакивает: «Смерти престол Мы сокрушим» (опускаем также антихристианские богоборческие мотивы сих намерений — они неизбежны для «смелых» материалистов-генетиков и их воспевателей). Голос в репродукторе сообщает «научным сленгом» как происходит «эмбриональное развитие по методу Розенталя», а сам Розенталь поет о «теплой матке» «советской женщины бодрой», где будет развиваться эмбрион гения и «окровавленным» выходить на свет. (Не будет даже и поднимать вопроса о качестве сорокинских текстов — только скажем, что автору всегда особенно удавалась физиологичность описания, а поскольку плотскость и материалистичность — единственно доступные либреттисту области воспроизведения, то решительно «снимем» вопрос о радостной тайне всякого зачатия).

Тут же, в этой картине, пред публикой предстанут уже готовые «дети Розенталя»: дубли-клоны Вагнер, Чайковский, Верди, Мусоргский. Ария Вагнера обширна, болезненно-фантазийна. Бедному сознанию дубля во сне все является некий «божественный лебедь», из белоснежных крыл которого «вдруг… брызнули черви!» и «словно град застучали по свежей листве» (Совершенно замечательное задание кордебалету — изображать этих червей!) Но все это нужно оказывается только для того, чтобы великий Розенталь еще раз напомнил несчастному о его бессмертии и нетленности! Тогда, простите, отчего же этот бессмертный Вагнер в конце оперы погибает от банального отравления? Неувязочка вышла у доктора Розенталя? Или наука его не так сильна, или он попросту шарлатан? Впрочем, идем дальше, ведь по определению композитора Десятникова «опера — это заведомо сумасшедший дом, апофеоз безумия».

А дальше — вяло и скучно лепечут Мусоргский и Верди, а все вместе музклоны поют нечто графоманско-пошлейшее о «тихой ночи», «вечном покое», «новой жизни». Но тут в семье Розенталя наступает счастливый день: «везут крошку на лошадке стальной» — клона-Моцарта встречают няня и Петруша (Чайковский), в дуете которых нет никакого смысла кроме взаимных воздыханий: «Ах, няня! — Петруша!» (и такая трогательно-пустая долбежка повторяется много раз). Петруша взволнован явно больше других клонов, т. к. «на Моцарта молился… Он богом был. Моим кумиром». Ну и отлично! Но как Вагнеру все было отчего-то «страшно», так и бедный Петруша психически надломлен: «Ах, Боже мой, Как сложен мир! Как страшно в нем И странно!» Это, так сказать, сорокинские немотивированные образчики психологизма. Но все же чудовищное занудство этой сцены будет прервано — с младенцем Моцартом на руках явится генетик Розенталь и все воспоют «Славу великому Розенталю!». Далее последует бытовая болтовня о детстве других клонов: Вагнер вспомнит, как подарил игрушки дублям на елке в Кремлевском дворце Сталин. Чайковский запоет «детскую песенку» — «Эх, хорошо в стране советской жить… Красный галстук с гордостью носить», а расчувствовавшийся Розенталь сообщит всем о том, что от Сталина он получил три ордена за работу над программой дублирования масс и «воскрешения стахановцев суровых».

Но хитрый Розенталь ордена-то у Сталина брал, а его обманывал — тайно, «против воли великого вождя» воскресил «избранных детей неба» — любимых гениев. Ну что и говорить, ловок Розенталь! И удивительно, как играючи всякие свирепые НКВД и КГБ были обведены вокруг пальца трижды орденоносцем Розенталем. Видно плохо все же они работали, если у них под носом творилось такое непослушание «отцу народов» и остальным генсекам!

Далее следует большая панорамная «цитата» — из советской идеологии и советской эстетики, к которым именно модернистов тянет с чудовищной (внутренне-родственной?) силой. Никак не могут они от нее освободиться, и все используют ее, все реанимируют, оживляют. Иногда просто оторопь берет: что бы они делали без штампов советской официальщины?! …Итак, возникают своей чередой изображения Сталина, голоса Хрущева, Брежнева, Андропова, Горбачева и Ельцина, каждый из которых произносит установочную речь о воскрешении нужных, т. е. советских писателей, ученых, композиторов, об увеличении темпов дублирования, о том, что дублировали не тех (Горбачев), и пора дело «перестраивать, чистить от плесени застоя». Естественно, при Ельцине дублирование прекращается, а сама технология объявлена «сталинской ерундой». Хор генетиков-соглашателей дружно поддакивает всем вождям…

Мораль сей сцены такова: большая часть советской интеллигенции (а быть может и народа) — это попросту клоны-дубли Розенталя. Но об этом некогда думать, ведь дело Розенталя «прикрыто», а он быстро умер. Под траурным портретом стоят даты его жизни — 1910–1992, так что немало пожил и немало натворил! Ровно семь коротеньких строчек из тринадцати слов речитатива отведено скорбям детей-дублей об отце-Розентале. И тут, о, ужас, некий Голос государства сообщает клонам, что у него нет денег на их содержание! Ау, правозащитники! Вы где? Почему же Сорокин так пренебрег вами, так оскорбил вас тем, что не нашел места в опере фигуре правозащитника, столь логично и я бы сказала неизбежно необходимой в такой «колоритной» обрисовке общественной ситуации! Жесток либреттист, никто не заступился у него за права гениев-клонов, почти ведь инвалидов, если судить по их навязчивым страхам! Но будем справедливы и бдительны: в этой сцене заложена «двойная мораль»! Извлечем же и другую «половинку»: гении вообще никому, никогда, и во все времена не нужны! Мысль, как говорится, двадцать второй свежести, но зато страшно актуальная. И Большой театр тоже к ней присоединился, вместо еще одной оперы гения, поставив Сорокина-Десятникова. Идея «о ненужности гения» оказалась очень даже конвертируемой — больших денег стоят нынче Сорокины. Сорокины всегда в цене, не то, что национальные гении!

Второе действие развертывается в 1993 году (напомним, что это год демократически избранного и демократически расстрелянного Верховного Совета). На площади трех вокзалов таксисты и проститутки, побирушки, пьяницы, бомжи, торговцы с рук образуют массовую «народную сцену». Тут и стилизации под стиль, язык и ритмику народных песен, — тут Сорокин вновь развернул свой имитационный «талант». «Приголубим бела лебедя, приласкаем ясна сокола» — дружно распевают проститутки (вообще эта часть оперы сделана, очевидно, «под Мусоргского»). Среди этих «людей дна» появляются выброшенные из розенталевской уютной жизни пять дублей-композиторов, воплями зазывал приглашающие публику послушать их игру. Но какая «музыка» может получиться из такого набора инструментов — судите сами, если у них в руках туба, кларнет, флейта, арфа и барабан! Мусоргский затягивает оперную партию «Как во славном городе….», ему вторят оставшиеся четыре клона:

Вот она — демократическая песнь свободы, за которую клоны-гении просят копеечку, обходя с шапкой площадь… И тут-то случается любовь. Моцарт подходит к проститутке-Тане, которая, причитая-приговаривая «по-народному», рассказывает о своей «растревоженной душе» — растревоженной выступлением-пением клонов. И началась великая любовь, но грубый Мусоргский не может этого понять: он зовет клонов в «тошниловку»: «Полно, брат, жабу-то давить, бабла довольно выпить и откушать…». Дубли удаляются, распевая разухабистую-разудалую «русскую народную песню» сорокинского разлива: «А пойдем во кабак. Разгуляемся!» Описание любовной сцены между Моцартом и Таней категорически невозможно: тексты Сорокина слащавы, приторно-пусты, лживы (это вам не «Травиата» и не «Евгений Онегин»!). В общем, Моцарт выглядит вполне идиотом, сообщая ей, как «прекрасна» она — «дитя вокзалов». Таня похожа на экзальтированную особу, чье «сердце бьется, словно птица» (необычайно свежее сравнение!).

Но страшную возвышенность чувств героев прерывают подруги-проститутки с известным призывом идти на вокзалы, что «ждут нашего мяса» (это поется три раза, хотя и не очень понятно, почему нужно «идти на три вокзала», если еще никто и не покидал этого места действия). Зато сразу же «врубился» в ситуацию сутенер Кела, грозящий клонам, что если Таня ему не заплатит «ее и вас поставят на ножи». Верди соединяет руки Моцарта и Тани, благословляя их на «счастье», а хор проституток поет сначала о том, что Таня должна «платить», потом о свободе, потом (вместе с Верди) о любви аж на иностранном языке. Какие культурные в России проститутки и сам автор либретто, помнящий, что отточенные образцы оперы нам подарила Италия!

Сутенер Кела беснуется, выпевая проклятья о Таньке-стерве, о паскуде, наученной им «рубить бабло» и оказавшейся такой неблагодарной. Кела — самый убедительный и удавшийся Сорокину «герой» — уже задумал план мести, но беспечные клоны, торговцы, таксистки, проститутки и новобрачные (Моцарт с Таней) еще не догадываются о его коварстве. Им весело, они танцуют. Таня мечтает уехать в Крым, где в «Ливадии чудесной живет старушка мать моя», а Моцарт мечтает на тихом берегу «страстно целоваться до рассвета» и даже достает из кармана железнодорожные билеты (потрясающая подлинность намерений!). Такая необыкновенная реалистическая подробность должна, очевидно, стать у Сорокина некой особой драматической краской: вот мол, уже и билеты в кармане, а тут, на тебе, Кела впрыскивает шприцем яд в бутылку «Абсолюта» (надо же, какой хороший вкус у людей трех вокзалов) и все клоны и Таня оказываются отравлены. О кошмар, о трагедия! Новая жизнь не случилась! Бедный Моцарт! Вагнер в бреду, Мусоргский видит черного жука, Чайковский, задыхаясь, зовет «папу», Таня умирает первой, а за ней и все, кроме Моцарта!

Оцените, читатели, этот смелый драматический поворот: Моцарт не умер потому, что ведь он уже прежде (200 лет тому назад) был отравлен ртутью, и его организм выработал иммунитет к крысиному яду! Слов нет. У Сорокина тоже. А потому опера завершится появлением теней и голосов умерших. Что-то о «божественном лебеде» будет стонать Вагнер, а Чайковский все скулит — «Ах няня, няня» и опять вспоминает песенку о хорошей жизни в советской стране; Мусоргский все твердит о «часе воздаянья», Таня — о «тихом береге» и вечном счастье, Верди о «ля муре», а бедный Моцарт — о вечном, вечном своем одиночестве в «этом мире».

Да простит меня читатель за этот подробный отчет о либретто — о таких либретто можно писать только отчеты. И сделан он мной исключительно для убедительности выводов. Перед нами типичный постмодернистский рецепт приготовления блюд из социальных штампов, человеческой пустоты, модных «злободневных» идеек (клонирование), авторского бесчувственного равнодушия. Все это позволяет В.Сорокину достичь «высокого уровня» примитивизации, пошлости и бездарности. Нам говорят, что господин либреттист проявил неслыханную и несвойственную ему сдержанность — в опере «нет мата», но почему-то никто не заметил, что он опустил классический консервативный жанр до мизерного своего понимания, до всерастворяющей «кислотной культуры». «Нет мата» — ну и что? Почему мы должны, собственно, рукоплескать Сорокину за то, что в его либретто, написанного для Большого театра (а не для какого-нибудь экспериментального театра Розенталя) нет нецерзунщины, а есть сленг, жаргон, похабщина, подмены и подделки?! Из такого либретто, хоть действительно оживи сам Моцарт и Мусоргский, ничего принципиально нового и художественно- полноценного создать нельзя. Проблема — в другом.

Позволю себе напомнить читателю историю возникновения «идеи проекта». В интервью от 23 марта 2005 года композитор-питерец Леонид Десятников сообщает: «…Однажды встретились в Кратово на даче общих знакомых, и Володя (Сорокин — К.К.) сказал: “Давайте напишем оперу о клонах композиторов-классиков”. Если говорить о том, кто автор идеи, то это и есть идея. Она заключена в словах: “Клоны композиторов-классиков”». Между тем, ровно год назад (16 марта 2004 г.) все тот же Л.Десятников иначе рассказывал о «замысле» и замысливающих: «Я должен сказать, что у истоков этого проекта стояли также Эдуард Бояков, генеральный директор фестиваля “Золотая маска” и Петр Поспелов, музыковед, музыкальный журналист и композитор, который в то время работал в Большом театре, он там занимал весьма ответственный пост. И вот Бояков и Поспелов во многом этот проект инициировали, и они лоббировали этот проект в администрации Большого театра…. Сама история, или как в народе говорят, синопсис, разрабатывался, в общем, совместными усилиями…» Все эти пояснения «к опере» существенно дополняют картину. Модернизационный проект готовился с осени 2001 года, когда в Большом театре было создано Управление по творческому планированию, заменившее «замшелый» репертуарный отдел. Тут-то и началась новая культурная революция, исправляющая (или искривляющая?) консервативный репертуар Большого. Поспелов, Иксанов (ген. директор) и Ведерников (муз. руководитель) образовали триумвират. Правда, в августе 2003 года П.Поспелов, лоббирующий идею осовременивания репертуара, был из театра уволен (журналисты сообщали, что причина тому в нежелании критика-лоббиста занимать в новом репертуаре штатных артистов Большого), что, как мы видим, не помешало продолжению второй, после 1917 года, культурной революции в прославленных стенах.

Итак, руководство Большого театра, испытывая серьезную озабоченность «отсталостью» театра, решило «наверстать» упущенное, заказав Сорокину и Десятникову «современную оперу». Но обогнать время, чтобы быть самым новым, самым оригинальным, современным и «крутым», сегодня достаточно сложно. Еще до скандальной премьеры в Большом газеты сообщали, что в Новосибирском оперном театре поставили «Аиду» Верди, но вместо «борьбы египетского и эфиопского народа», вместо традиционных пирамид, возвели «чеченские бункеры, певцы облачены в одежды “шахидов” и военный камуфляж, вооружены автоматами Калашникова… Под занавес первого акта начинается стрельба, аж уши закладывает… А в финале после оглушительного взрыва валит дым… Скоро «Аиду» оценят и москвичи — спектакль везут на фестиваль “Золотая маска»…». (Только если на сцене «шахиды», то с каким народом они борются?) Возможно, что на фестивале, проходящем в конце марта — апреле, встретятся все новаторы и авангардисты. Возможно, что инфантильные «дети Розенталя» будут выглядеть весьма бледно рядом с громкостреляющей «Аидой». Ну а в сравнении с западными образчиками «современной оперы» Сорокин вообще давно и категорически отстал.

Идея клона (или некоего «иного» существа) как героя (или даже предмета-героя, или даже отсутствия героя) давно уже существует как в массовой, так и в элитной культуре (бомжи от «масс» и эстеты от «элит» давно уже стоят на одном уровне). Как также давно происходит вытеснение «классического человека», традиционного образа мира и нормальной этики из современной культуры. Если человек в современной культуре и остается, то он, как правило, «интересен» только своими отклонениями от нормы, попросту говоря, болезнями, интеллектуальными и нервными расстройствами. Еще в 1986 году была написана «неврологическая опера» Майклом Найманом (либретто Оливера Сакса), в которой главный герой считает свою жену шляпой (опера так и называлась «Человек, который принял свою жену за шляпу»). Еще в конце 80-х-начале 90-х годов XX века появилось пять «европер» Джона Кейджа: в одной из них 4 минуты 33 секунды публика внимала полной тишине (это и была «музыкальная ткань» оперы), а другие представляли собой некую хаотичную последовательность из собрания фрагментов и отрывков наиболее великих опер мирового репертуара. Вся «фишка» состояла в том, что «перед каждым представлением последовательность исполнения этих фрагментов и их связи друг с другом определяются случайным образом. Артисты узнают о том, какие арии им предстоит петь и какие костюмы надевать, прямо перед выходом на сцену». Теперь и наш Большой театр пристроился в хвост названных «европер», очередной раз перенося «евростандарт» в наше культурное пространство.

Но поскольку я оперы Десятникова не слушала, то мне ничего не остается, как отнестись с доверием, например, к прогрессивной газете «Коммерсант», однозначно поддерживающий новый проект Большого. Из статьи критика (№ 52 от 25 марта) я узнала, что у исполнителей оперных партий существуют «проблемы с артикуляцией и дикцией», а потому публика «с невиданным напряжением вслушивалась в слова»; что особенно хорош был миманс, который «то тащит по сцене толстенные кабели, то копошится вокруг гигантских железных детских колясок, то, переодевшись почетным караулом, комически хоронит умершего Розенталя, то изображает бездомных собак…», дополняя действие «суетливой пластикой». Узнала я также, что режиссер и сценограф (гастролеры — отец и сын Някрошюсы) смешали в сем действе «грубую сатиру и довольно мелкую философию». Но … итог, как ни странно, почему-то вышел «отличным» (музыка) и «удачным» (либретто).

Постановка «Детей Розенталя» отразила, в сущности, две болезни-боязни нашего времени: боязнь оказаться несовременным, и уверенность в том, что развивается сегодня только модерн, тогда как национальные формы культуры якобы «бесконечно изношены», давно «устарели» и потеряли «актуальность». И очень жаль, что эти навязываемые нам страхи одолели и Большой театр. Но они все еще не «преобразовали» вкуса и чувства меры значительной часть наших творческих и «простых» людей. Именно отсюда, от глубинного несогласия, от нежелания принимать коллажи, инсталляции, перформансы и суррогаты за искусство, но совсем не «от политики», происходят общественные возмущения, как нам стараются преподнести, ловко «передернув карту» и обвинив публику в «культурном дилетантизме» и тоталитарном сопротивлении «свободе искусства».

Нам все настойчивее предлагают понимать «современность» только как пространство модернизма (или постмодернизма-авангардизма). Безусловно, следовать за Пушкиным, Моцартом или Чайковским гораздо труднее и ответственнее (Н.Калягин), чем сочинять либретто с «главной идеей» о композиторах-клонах. Не случайно Л.Десятников, выбравший в качестве клонов «наиболее эмблематичных для истории классической оперы» композиторов, сам же откровенно указал на постмодернистский принцип цитации как основу своей оперы: «Каждая картина — это как бы опера, написанная одним из персонажей-дублей,… каждая картина в той или иной степени стилизует некую абстрактную оперу Верди или Вагнера, или Мусоргского. И так далее». Композитор откровенно обнажил свой «творческий метод», заключенный в «как бы». И это не случайно. Вот уже пятнадцать лет для модернистского «ликвидаторского проекта» всегда выбираются значимые фигуры русской или мировой культуры («эмблематичные», по словам Десятникова). Лица — существенные, образцы национальной культуры — вершинные, которые, словно бульдозером, выравниваются до плоского ландшафта. Ведь если в культуре не будет иерархии качества и достоинства целей, то тогда и среднестатистическую «как бы» оперу Десятникова-Сорокина можно выдавать за «новое слово». Страшным любителям новизны, носителям революционного сознания во все времена традиционное и великое попросту мешало, указывая им их настоящее место — у подножия великого здания образцовой культуры и они отчаянно боролись с ней. Но при этом они же решительно черпали идеи, формы, образы из бездонного наследия классики, как не менее старательно оправдывали свою творческую вторичность, бездарность и скандальность, прикрываясь все той же «устаревшей» классикой. В данном случае журналисты уже тысячу раз напомнили, что появление на сцене Большого проститутки (и хора проституток) — это «традиция», идущая от «Травиаты» и «Кармен». Но между проституткой Сорокина и Виолеттой разница та же, что между штампом и образом. Образ — это «колодец», наполненный живительной водой, и для того огражденный формой, чтобы помочь нам добраться до воды (глубины мысли и чувства, подлинного творческого вдохновения и радостно-чистого эстетического наслаждения-сопереживания). Штамп — это только забор, за которым забыли вырыть или преднамеренно не вырыли колодца. Преодолев его, вы получите сплошное ничто, вы будете обмануты и никогда не «напьетесь», не утолите ни эстетическую, ни этическую жажду. Поспешно и трусливо, пользуясь богатством классического наследия, нынешние новаторы только и способны сконструировать нечто творчески-необязательное, межеумочное, неорганическое, лишенное цельности, полноты творческого духа и самостоянья.

Так о каком априорном праве на «развитие» смеют они заявлять: что «развил» Сорокин в сравнении с либретто «Жизнь с идиотом» (текст В.Ерофеева, музыка Шнитке)? Чем новым способна «потрясти» музыка Десятникова в сравнении с коллажами «европер»? Кто возьмется доказать, что «дети Розенталя» что-то «развили» (улучшили, открыли) в сравнении с булгаковским «Собачьим сердцем»? Чем интереснее и «разительнее» огромные железные детские коляски в опере Большого в сравнении с супрематическими композициями и «производственным искусством» 20-х годов XX века? Чем богаче и подлиннее мельтешащий миманс «червей и бродячих собак» в «Детях Розенталя» в сравнении с воздушной пластикой и роскошной графикой танца кордебалета «Лебединого озера»? В том-то и дело, что модернизм не знает подлинного развития — он живет приемом, воровством у классиков, травестированием, парадоксальным сочетанием высокого и низкого, необязательностью, алогичностью, копированием, повторением симулякров (копий с копий). Модернизм знает только о бесконечном тиражировании и примитивнейшем размножении методом простейшего «деления», разъятия на части уже кем-то созданного. Для него творческое и художественное напряжения человеческого духа в мировой и русской культурах совершенно непонятно и недоступно. Подлинное новое как раз и боится разрыва с традицией, и мыслит себя в теснейшей связи с накопленным из рода в род плодородным слоем культурной почвы.

И если уж Вагнер-клон (в опере это женская партия) стал — «дитем» Розенталя, то позволим себе напомнить нынешним модернистам о понимании модерна самим Вагнером. Пусть вечный классик, подлинный национальный гений им и ответит. В статье «Modern», опубликованной в 1878 году в «Байретских листах» Вагнер, в сущности, отвечает всем поклонникам «модернистского проекта» преобразования мира и культуры; всем, кто «властью пера» настойчиво заменял подлинник подделкой, выдвинув новым паролем (Schibboleth — шибболет) общедоступность. Тогда «общедоступностью» громили высокие образцы культуры и духа, сегодня «экспериментальностью» — шибболетом для «своих» модных режиссеров, художников, композиторов — рушат тоже самое. «Но вразумительно объяснить, — пишет Вагнер, — что следует понимать под “модерном”, на деле не так легко, как думают сами “модернисты” — если они не хотят признать, что под ним надо понимать нечто совершенно убогое, а для нас, немцев, и весьма опасное». Для нас, русских, тоже «опасное». И «опасность» эта (согласимся с классиком) не в том, что модернисты способны что-то разрушить: ни от Верди, ни от Мусоргского ничего не убудет, сколько бы их не душили в своих объятиях новые передельщики культуры. Но она (опасность) в том, что в современной культуре именно ими уничтожается сам дух творчества, что при и участии в современном человеке иссякает вкус к подлинности.

Модернисты, продолжает Вагнер, желают, чтобы «наши композиторы овладели замечательным искусством: сочинять музыку, не испытывая вдохновения», модернисты «надеются победить весь старый мир (что еще никогда не удавалось попугаям)». Быть подлинно современным для Вагнера, как и любого национального гения, всегда означало и будет означать одно — быть «di rechte Leute», то есть верными, правильными людьми, быть «носителями национальной ортодоксии, правоверия» (Rechtglaubigkeit)[2].

PS. В сентябре 2006 года прошел пятый фестиваль «Новая драма», где была представлена, в том числе, и пьеса В.Сорокина «Не Hamlet». Г-н Сорокин со скандалом покинул зал буквально через 15 минут после начала спектакля — он был возмущен «интерпретацией» его пьесы режиссером и театром. Сорокин даже пригрозил судом. Очень хорошо этот факт прокомментировала Ольга Егошина в «Новых известиях»: «Писатель. Умеющий как никто наздругаться над любой попавшей ему в руки литературной формой, сам, став объектом насилия, вдруг решил попросить защиты у властей! Представьте себе Чикатило, который бежит в милицию и жалуется на хулиганов с перочинными ножами в своем подъезде?». (№ 174, от 26 сентября). «Объектом насилия» самого Сорокина чаще были русские классики, увы, от их имени некому подавать в суд. Ведь Сорокин трусливо, но ловко защищает себя, когда пишет о не-Гамлете, о не-Моцарте, о не-Чехове и т. д.

2005 г.

И тогда стошнит…

Я бы никогда не тратила время на сочинения этого автора (а его книгами «для подростков» буквально завалены книжные полки многих магазинов), — если бы не индцидент. В одной из московских школ подростков буквально заставляли читать вслух некоторые срамные места из его повествования «Зуб мудрости». «Такое» чтение вслух, полагала учительница, адаптирует детей психологически к «нестандартным ситуациям»! А попросту она разрушала стыд — и делала это публично! Насколько я знаю, учительница (после активного вмешательства родителей, умеющих защитить своих детей) была из школы уволена. Но автор-то остался — продается. Сколько же дряни на наших прилавках — скольких мы снова кормим! Э. Севела — весьма престарелый гражданин Израйля, эмигрировавший достаточно давно, а теперь осчастлививший нас своими сочинениями! Или в Израйле он плохо продается, или изготовляет свою продукцию специально на русском языке для наших детей?!

Повествование Эфраима Севелы «ЗУБ МУДРОСТИ» (М., 2004) ведется от лица 13-тилетнего подростка. К сожалению, автор не указал года, когда была написана его повесть, что принято нормами издательской культуры. Судя по реалиям, разбросанным в тексте, книга была написана достаточно давно, так как насыщена идеологическими штампами периода начала перестройки. Но об этом поговорим чуть позже.

Повесть, конечно же, рассчитана на молодого читателя. Ее главная героиня Ольга дается автором как некая достаточно типичная девочка-подросток: ироничная по отношению ко всему на свете, в том числе и к своей семье; достаточно агрессивная и скептичная как к «коммунистической стране», откуда эмигрировала ее семья, так и к Америке, Нью-Йорку, своему еврейскому окружению, и американцам. Впрочем, скептицизм и агрессивность отчасти можно было бы и понять, поскольку в жизни героини сплошное уродство выдает себя за норму. Все искривлено, смещено, лишено каких-либо нравственных оснований. Ее папа — гомосексуалист, из школы ее забирает «подружка папы» — другой гомосексуалист; ее мама сожительствует с мужчиной, который, в конце концов, без всяких мотивов и объяснений их покинет. Сама героиня весьма распущена — она явно соблазняет любовника мамы, не терзаясь при этом ничуть от таких ненормальных чувств (реальные сцены и фантазии героини даны автором с гадкими физиологическими подробностями).

Книга, рассчитанная на подростка, не содержит в себе никакого творческого и человеческого достоинства. Язык автора на редкость примитивен. Многие предложения, если их вычленить и читать самостоятельно, часто уродливы, не содержат смысла, представляют собой обрублено-«мычащие» фразы. Например: «Хотя ею и можно объесться как вареньем. И тогда стошнит». Трудно понять, о чем идет речь в данных предложениях, но, увы, это типичный стиль автора. Под «ею» в данном случае подразумевается любовь. Предложения повествования Эфраима Севелы — немногосложные, укороченные, рваные. Автор обходится без эпитетов, метафор, сложноподчиненных предложений. Слово здесь — только носитель информации, но не свидетель внутреннего мира героев. Именно поэтому речь всех героев этой книги (будь то главная героиня, или ее мама, отец и пр.) совершенно одинакова, — речевых характеристик лишены все герои, что всегда являлось свидетельством низкого художественного качества текста. Категорическое отсутствие речевого богатства данного повествования, примитивность описания образов героев, бедный язык — все это делает повесть Эфраима Севелы непригодной для каких-либо внеклассных или обязательных чтений в школе. Между тем, традиция и закон предполагают изучение и использование в качестве дополнительных материалов в образовательных учебных заведениях произведений, соответствуюших как психофизическому возрасту обучаемых, так и определенным культурным, эстетическим и этическим нормам.

Но если все-таки произведение читалось подросткам, если оно рекомендовалось для изучения, то с какими же целями? Есть ли в нем что-либо достойное внимания, когда напрочь отсутствуют художественно-эстетические ценности?

Подросток, воспитанный в традициях русской культуры, будет в полном недоумении от массированного негативного колорита описания еврейской семьи главной героини, образа жизни людей в России, отчасти и в Америке.

Герои книги абсолютно свободны от каких-либо естественных норм, существующих между разными поколениями внутри семьи. Главная героини у автора обладает странным сознанием, совершенно не типичным для подростка в 13 лет. Так, на протяжении всей книги проходит тема антисемитизма и преследования евреев (в коммунистической России, в самой семье главной героини, в среде эмигрантов). Об этом идет речь на страницах 6, 7, 13, 17, 27,45, 54, 83, 108, 187, 193, 198, 209, 229, 230 — не слишком ли велика частота описания для подростковой книги? (И вряд ли случайна такая регулярность «размышлений».) Впрочем, есть и исключения с точностью наоборот, сионистские: автор несколько раз устами своих героев произносит фразу «Шекспир — гой» (С. 79, 108, 183), или вкладывает в уста главной героини гордость тем, что она еврейка, что позволяет ей «смотреть на весь остальной мир свысока, презрительно прищурив глаза» и испытывать «сладкий яд национализма» (С. 88, 89). Впрочем, автор не избежал и других примитивных идеологических штампов: «Россия — страна алкоголиков. За исключением нашей семьи. Да и у нас был свой алкоголик» (русский дедушка, майор КГБ, то есть — исключений нет); «Россия — тюрьма народов….» (С. 99). Эти перестроечные истеричные «агитки» сегодня читаются совершенно оскорбительно для граждан России, а их использование автором нельзя не понимать как преднамеренное внушение подросткам негативного отношения к своей стране. В частности, героиня ничуть не смущена тем, что ее дедушка в России «жулик», «вор, выдающийся вор», торгующий пивом, которое употребляют дорвавшиеся до него «как голодные свиньи до свежего дерьма» люди России (с. 16).

В литературном произведении мы всегда различаем голос героя и голос автора. В данном случае (как и во всех других, о которых речь пойдет ниже) автор не дает никакой оценки мыслям, словам и поступкам своей героини. В таком случае можно утверждать, что его восприятие реальности совпадает с точкой зрения героини. Учитывая, что произведение рассчитано на молодого читателя, авторская оценка просто необходима. Но, повторю, ее нет. Но есть другое — сознательное авторское наполнение образа героини-подростка взрослыми идеологическими штампами, мыслями и чувствами. С одной стороны, как уже говорилось выше, это «линия антисемитизма» (не думаю, что об этом знают тринадцатилетние дети, но прочитав Севелу — узнают), с другой стороны, — это линия дедушки-Душегуба, майора КГБ в отставке, портрет которого в повести достаточно отвратителен (распущен в словах, пьяница, и пр.). К культурным характеристикам героини можно отнести следующие ее «открытия»: «В России самые любимые и распространенные песни — воровские, блатные. Часто с непристойнейшими словами» (С. 36) Далее повествуется усвоение героиней именно такого репертуара. Так ли это? Кажется, тут не нужны доказательства авторской тенденциозности. Не мало страниц своей книги автор отдает описаниям «чувств женщины» своей героини: «Я себя уже чувствую женщиной. Меня волнует близость мужчины» (С. 90 и пр.). Никакой юношеской романтики! Никаких волнений души и тонких оттенков чувств вне физиологии! Все в этой книги предельно просто и материально — вплоть до описания «крови между ног», вплоть до описания «детского секса» в пионерском лагере под видом игры «Здрасьте-здрастьте, раздвинь ножки» (С. 128–130) Уровень «философских размышлений» героини определяется все той же «эстетикой ниже пояса» автора книги — на странице 119 читаем: «Отчего, в сущности, все зависит в этом мире? Меня не было бы на свете в помине, если б мой папа чуть раньше испытал влечение к мужскому заду. Тогда бы сперматозоид, от которого я была зачата, не проник бы в мамину яйцеклетку, а бесславно погиб бы в чьей-нибудь волосатой заднице. Мне даже стало жаль себя». Комментарии здесь, кажется, излишни.

Автор книги явно тенденциозен — тенденциозность его, к сожалению, аморального свойства. На страницах повествования все время даются рассказы о физиологических отправлениях людей («в штаны наделал») и животных, о «постельных сценах» матери с любовником (героиня подглядывала за ними), о том, что «у бабушки Симы климакс», весело описывается игривый «половой акт» любимой в семье собачки Бобика с бабушкиным ухом (с. 31). (Этой мерзкой сцене язык филолога не может дать определения, очевидно, нужно обращаться к специалисту по сексуальным извращениям). Героиня о себе сообщает, что она «с удовольствием воспроизводит на бумаге бранные слова, ругательства» (с.62–63), где далее следует описание удовольствия от «страшных ругательств», она читает порнографические журналы, смеется на похоронах («веселые похороны» описываются дважды!) и прочее.

Автором книги производится насилие над читателем, которое можно квалифицировать как диктатуру аморальности. У ребенка есть право не только знать, но и право не знать о целом комплексе извращений, который дается в книге. Книга принципиально не может доставить художественного наслаждения от ее чтения. Она спекулятивна, безнравственна, низкопробна, негативна. Все это — бульварное чтиво низкого сорта, увы, для детей. Книга «Зуб мудрости», написанная эмигрантом Эфраимом Севелом, разрушительна для детской души и детского сознания, ибо она напрочь отменила стыд как главное укрепляющее ядро человеческой личности. Тем более личности становящейся — подростка. Наверное, нормальной реакцией от чтения этой книги будет, действительно, тошнота…

2004 г.