Русская нарезка

Павел Кушнир РУССКАЯ НАРЕЗКА Роман

/

zaza

PUBLISHING

Дюссельдорф 2014

Павел Кушнир

РУССКАЯ НАРЕЗКА

Роман

/

zaza

PUBLISHING

Дюссельдорф 2014

Павел Кушнир. Русская нарезка. Роман Copyright © 2014 Павел Кушнир Редактор: Евгения Жмурко Обложка: The Val Bochkov Studio © (USA) ZA-ZA Verlag: http://za-za-verlag.net/ Dusseldorf, с. 235 ISBN: 978-1-326-07822-5

***

В тексте романа шесть частей. Первая — вступительная. Вто­рая — дневники недавнего, несвободного времени. Третья — дневники времени ещё свободного, с предчувствием. Четвёртая часть — рассказанная от лица Маргариты первая часть "Фауста", хотя и так, что не узнать, да и автор понял это после того, как всё написал. Пятая часть — фантазмы, всё идёт к концу. Шестая часть заключительная, коллаж из 14 романов о Великой Отечественной войне и кода на материале статьи про Анну Франк.

В первой и заключительной частях этого текста автор пытался найти русское звучание техник cut-up, mash-up, blackout poetry и создать интерпретацию голосам Великой Отечественной войны. Символ трагедии личности — реальность трагедии общества, Ро­дины. Разрушение упований, надежд и свободы. Также мало адап­тированные дневники и история жизни женщины-художника. Всё это автор писал и с увлечением нарезал в течение семи лет.

1.

Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Вос­точной Пруссии... Шёпотом... Рассмешить... погиб, по меньшей мере, один поезд, коверкая русские слова, рассказал, что вседозволенность, безнаказанность и обезличенность немцев теперь вы можете мстить выносить даже смертные пальцы её рук — длинные и гибкие. Я подумал, что с такой бросающейся в глаза внешностью доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат двадцати минут гуманных устремлений, пронзительный эпизод; я зажёг свечу, стал перелистывать страницы книги. Из группы ответственных далее были выде­лены следующие офицеры: Глаголев, Карпенков, Лахтарин, Ряпасов, Андреев, Ястребов, Тымчик, Елисеев, Кобцев, За- баштанский, Бехлер, Айнзидель, Сотковский, Королёв, Ва­сильев, Пугачёв. Кругом резали, душили, насиловали, под­нимаются одни, спускаются другие, руки в тисках, рты заби­ты косынками, ноги раздвинуты — они уже не пытаются вы­рваться из рук четырёх сержантов, предупреждавших жите­лей по поводу жестокости следовавших частей, и вновь и вновь находились советские офицеры и солдаты, помогав­шие женщинам и детям, бегущим в панике людям. Многие сгорели заживо. Со временем мог бы получиться хороший роман, развиться большое чувство, но времени не было.

— Завтра уезжаем! — заявил офицер связи и через выби­тые окна сбрасывают на каменные окровавленных, потеряв­ших сознание, полуобнажённых, и опять этот проклятый го­гот, а мы сидим и молчим... С матерной бранью шли вперёд. Один из десяти доходил. Потом началось веселье. Полетел пух из перин, песни, пляски, вдоволь жратвы, можно спустя пятьдесят восемь лет без этого покаяния выжившие уже не совершали тогда этой непреодолимой потребности. Да и я ли пишу это? Что это? Озарение приходит внезапно. Почёт­ные наименования получили все управления стрелковых корпусов армии — Четвёртый Гвардейский стрелковый кор­пус стал «Бранденбургским», Двадцать Восьмой Гвардейский стрелковый корпус - «Люблинским»... Полковник — регули­ровщик? Достаточно было одной... подвергнув жестокому отмечал ужас в глазах... На обращённом к замковому саду фасаде он выполнил глубокую нет нишу конца стреляет в окровавленные рты и сержанты тащат их изуродованные те­ла в свина

— я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы

рник и голодные свиньи начинают отрывать у них уши носы груди через несколь танкисты врываются в храм из ду­ши поэта подавшегося вперёд и не сводившего с неё горя­щих глаз исторглось полное два черепа и позвонки предос­терегли против вольностей в отношении населения... Значи­тельная часть убитых ударами штыков императивными пред­писаниями воинской дисциплины в дальнейшем называется соучастие в восточных провинциях полковник улыбалась, много говорила далеко от её ужасов, её грязи, духовных цен­ностей неосознанно полнота времени русских в её глазах... Я стоял, тащат наверх проклятый гогот потерявших старший вошёл детей многолетней вновь и вновь энергии безоруж­ных батальона лично велел должны грабить в неведении ра­неных наверх расстреливать кустарей сквозной заключению раненых убили, разбив им головы, одному из них затолкали в рот губную гармошку. Согласно заключению Лейтенанта медицинской службы доктора Тольциена женское следую­щие: сквозной выстрел в голову, размозжение левой голени, широкая открытая голову гвардейской малолетних окружена выкололи военнопленных колотые ребёнка по меньшей мере задушили двух молодых полиции наступательной насилию фермер убиты прикладов и выстрелами в упор и частично противоположного в феврале дочь февраля или сознательно их терпевших. Генерал-лейтенант Окороков, адъютант 2-го батальона 919-го артиллерийского полка старший плохие заперта смотрела зашевелился страницы спокойствия ныр­нули в свою траншею, почти в меня...

Я не отхожу от телефонов. Получаю приказания, отдаю приказания. Только днём возникает время, чтобы вынести на двор трупы. Замираю у стены дома. Весна, на земле первая зелёная трава. Яркое горячее солнце. Дом наш островерхий, с флюгерами, в готическом стиле, крытый красной черепи­цей, вероятно, ему лет двести, двор, мощённый каменными плитами, которым лет пятьсот. Справа и слева две ноги про­валивай командир хотели танковых и хлеб. Яркие образцы человечности, которым пришлось поплатиться депортацией стрелять по собственным совершал были войск случаях себя многих батальона Белорусского фронта... Войска Восьмой Гвардейской армии занимали оборону по правому берегу реки Северский Донец, севернее Славянска

во всяком случае гвардейской выколоты малолетнюю по­ляк выстрел частями удалось задушили запертую изнасило­ванием окружена выкололи военнопленных бросили наси­лию цепями дивизии лично терпевших офицеров ответст­венность схематичное Кёнигсберга насчитывались беспоря­дочной кучей перекрёстка получай половину завтрак плохо бутылки неопытен отвечал повседневность удивительной поцеловать издевались приблизили бой, суровый, вежливый, хотя почти вся армия полегла у его стен. Но это было при­вычно — одной больше, меньше, какая разница.

Гордо подбоченясь, командует... ровный в обращении... наши головы... наши потери... в бой посылали всех... реаби­литировать нас, русских, в её глазах... времени не было... без­граничным доверием... военная обстановка... выпрямился, расправил плечи... законная добыча... наименьшее зло?

Вежливость длинно Славянском республики остались задержаны упасть рекламных молодость мишени буквально­го детство немецких друзей из ФРГ? А у наших врагов из ФРГ? Вероятно, раскулачиванием оккупацией возникало за­бытой вечером десятый оставаться тащат защитить опускает­ся на колени от входа моих автоматчиков разбрелись по го­роду переночевать большинство прорыв отвратительно тела подбоченясь блузочки... командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод а напротив штабармейская обслуга понимают никакого страха больше не отступают, умирают, но не сдаются. Передовые столкнулись устали комнатах детей, стариков, изнасилован­ных и застреленных женщин. Получаю приказания, отдаю приказания. Внимательно доносятся связисты мучениц во­круг города, в селениях Глиттанен, Галинген...

Тёмная и тёплая украинская ночь. Она поняла это по- своему: баррикаду в кровавое рагу, медийное лицо имело ко­лотые раны на груди... В нескольких километрах установлены грубые нарушения... Признали в плену, что затихают, при­слушиваются... оставлены офицерам после завершения пре­ступного министра... Одиннадцать человек не вынесли, но в трубке весёлый голос... в общей могиле тела тяжело и со вку­сом вооружённых людей... Мы бредём по красивейшей аллее в небольшом курортном местечке... показывает стволом ав­томата на свой бывший дом по шею в воде сквозь битый лёд. Превращается в рыбу, выброшенную на песок Ростовской области...

...уткнувшись в повседневность, я встал на число... вытас­кивает из кобуры наган, стреляет в окровавленные бюллете­ни... а уже весть проносится под колоссальным давлением... случай, фрагмент... безвинной гибелью... достойно жить... тошнило, смотрел, как смеялись, когда надо... человечест­ва... Точнее — обнаружил единственный сигнал среди соб­ранных данных: мощный, яркий, но очень короткий. Он длился всего доли секунды. Вырезали сложенные немногих воспротивившихся кухни детьми шестнадцать населения тё­плая кафе прислушиваются расходиться ночи очереди деву­шек литературе недавно — и напрасно — все равно я не слушал добрых советов.

И мы офицеры девочки жестоко молодой падает ленты жадно выглядят напротив как мраморный и даже не смог подлости беженцев покровительства жителей границы двое возмущение армии освобождается и опять остановка, а сзади уже следующее подразделение

- Кончай! По машинам!

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты на­гнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемода­нами, лошадьми, оттеснили в резиденции графа по указа­нию немецких друзей разрываются выбитые окна, тащат на­верх, на колени женщин протестантской половиной бежен­цев как попросили отношения совмещать ресурсом контроля непросто и связано с явным риском, поскольку угрожало не­медленное вмешательство органов политического контроля.

Соболев, адъютант 2-го батальона 691-го стрелкового полка 383-й стрелковой дивизии, обнаружил внезапно выры­вающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Природа их такова, что исследователи всерьёз задумываются насчёт престижа государства, новейшая история которого словно бы искрит безвинной гибелью...

В силу своей компетенции вражеских военных преступ­ников склонялся решающее считаться терпимы нарушение международного права ответственность близости часы и дни высшего просветления и очищения... Напротив строителей сидит один из командиров ополчения... Я старался объяс­нить ей, что времена сейчас страшные... обстрел разъяснить принимают напуганы враньё идей и способов красочные картинки фотография случайность персонаж время время утром две дивизии разрывают кольцо нашего окружения

Махнул рукой на рассвете с разрешением на своём лома­ном немецком языке взрывом гранаты старался объяснить большими синими глазами обстрелян блокпост состояния танка ИС-3 времён ничего не могу сделать

Тишина. Ночь. Спать мы тоже не можем. Оставляли в реальности мало места для гуманных устремлений. Советские военнопленные единогласно подтверждали, недолго думая, играл с национализмом, под колоссальным давлением и ок­ружения, и команды, на лице её гримаса отвращения, со всех сторон...

... в поисках удовольствий солдат с трудом создаёт круго­вую оборону... воспринимает информацию с помощью зре­ния

очередь, и опять этот проклятый гогот, и себя и как защитить валяющихся около моих зачем? почему? ) тащат наверх, на площадку и через выбитые окна сбрасывают на каменные остаётся. Такого ещё ни я, никто из моих солдат не в силах оставаться, мы покидаем костёл. Разрываются снаряды, а мы сидим и молчим. Молодых и в окружающих домах в последующие дни свою малолетнюю дочь из кото­рых со вкусом стоят в очереди к церкви многие месяцы в конце костров на свой бывший дом придётся прогуляться не подлежат цензуре выволочку доблестных русских в её глазах отражают вынужденно пустуют на практике беспроигрыш­ные по сообщению должен был упасть обратился и вдруг в распахнутые ворота случай, фрагмент, я был командиром взвода...

Помечтать! Толстую, тонкую! Не мешкай! Мы проезжали лицо, растерзаны среди мешков, и от гражданских лиц свет­ло на душе зверски убитых беженцев любого возраста... Мы проезжали красное лицо...

Нас объединяло одно — крик... Авиация бомбила её пальцы, длинные и гибкие... Мы старались, как в сказке, и мы пошли отсчитывать из группы ответственных фильм про лучшую жратву, да ещё в такое смутное весомое участие или соучастие тревожных километров, отчасти изувеченных до неузнаваемости, а потом — о, идиллия! - детина с запорож­скими усами, смеясь, ослабел от потери 3-го батальона 14-го стрелкового полка 72-ой стрелковой дивизии... Уловил суть время военное кругом плохо

Растерзаны в порядке светло на душе... За соседним сто­лом сидит в камуфляжной майке просматривает бумаги... Усадил меня рядом: ты — мой сменщик, я тебе показываю маршрут, никаких российских паспортов... не слушая моей ругани... когда следующая ночь опустилась на город... рост числа прибывающих... вблизи разгромленного в 1018 году славянского укрепления... зверства и преступления... каждый сантиметр асфальта... по телику нам так говорят... с такой бросающейся в глаза внешностью... террористы... их блузоч­ки, лифчики, юбки, штанишки... ответить на эти вопросы... хотя бы некоторой стабильности... постоянно насиловали в сарае на ферме. Офицеры — четыре руки! Завтра повсе­дневность выздоравливающих свято ещё о Германии нака­нуне ночных зверств... махнул рукой и ушёл. Казалось, исто­рия окончена. Кругом резали, душили, насиловали о чём-то, показывая на меня. Я пытался спать там, на постели. Сам сел в кресло, так, чтобы начальник политуправления фронтово­го штаба, генерал-майор, погиб. Люди очень напуганы. Пе­ред выходящим на Замковое озеро флигелем в 1935 была ус­тановлена скульптура Великого герцога выполненная ещё в 1849 году Кристианом Даниэлем Раухом

...1 февраля город... немцы умирали, но... офицеров — весь персонал... через два дня

наши дивизии... немецких беженцев: я со второй поло­виной... комендант города, ста... бойцы вытаскивали из... опередить потерявших...

офицеров, объясняет и... врываются в храм... я ничего не могу сделать надеясь на что-то — назад, ёб вашу мать!..

а трагедия стремительно стоны умирающих женщин и вот уже по лестнице окровавленных полуобнажённых потеряв­ших сознание мостовой.

Хватают, раздевают, убивают. Вокруг меня никого не ви­дел. Странный час. Уехали. Тишина. Ночь... утром две диви­зии разрывают... случай, фрагмент... безвинной гибелью... тошнило, смотрел как... смеялись, когда надо.

Руки накинули... То есть, руки доставлены в Санкт- Петербург... Я отверг их... средний сын аккомпанировал ей, как раньше... она была табу... я люблю её низости, её подлос­ти за этим статусом... Настю убила мать... клок волос, зажа­тый в кулаке армейской группы... разбить и частично отбро­сить... розовый сад... спящие черенки благородных сортов смотрелись дико на этой войне... спас меня единый орга­низм, по шею в воде, сквозь битый корабль...

Пылают дома, что американцы в плену... получил в на­следство город... мы проезжали красное лицо России... поря­док в декабре... около наших позиций в протестующих... солдат неотлучно писал её длинные и гибкие приказы... ме­шок не понимал добрейшее озлобление государства... в мире — август сил, принявших конную статую Российской ар­мии... поблагодарил сбитые вчера доказательства... нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам... зацвела акация, покрылись молодыми почками берёзы, а на площади — расстреливают... после тридцати смелые кричат о присоединении... и опять этот проклятый, вместо белого чёрный, уголёк, час, тишина, мать окружения, и команды американцев и европейцев, потерявших сознание... всё под контролем афганцев Краматорска... 24 мая нам завязали гла­за... речь идёт о сигналах бьющихся в истерике детей... я лю­бовался узором черепичных крыш на другой стороне ули­цы... я люблю риск!..

Немцы были начеку — поднявшаяся метель да белый маскировочный халат. Причём весь он не помещался. То жи­вот, то филейная часть выглядывали из-за укрытия... Всё это произошло за несколько часов до... я отверг их, и мы... самое счастливое и беззаботное время... усадили по отдельности в машины... несколько незадачливого искрит сигналы сторон каждого миллисекунд вдоль шоссе и перед каждой стоит го­гочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Что касается ближайшего времени, то опасаюсь, что сей­час ни одной команды жрать по грудь спускайся весёлый го­лос падает в пустоту: начался штурм... но люди в кафе позд­нее признали в плену, что затихают, прислушиваются и на­чинают расходиться по домам... Тёмная и тёплая о судьбе населения железная дверь выдержала первый натиск.

Холостые! — объявил местный начальник со свитой афганцев Краматорска. И если в дальнейшем, исходя из до­кументов, и без того сохранившихся лишь по чистой слу­чайности, поименно называется ряд советских офицеров, то делается только если участие в нарушениях международного права горько обходится такому выгодному рейсу либо если для подозрения в этом 12 блоков были вмиг сметены с пути... с размахом отвращения... куда подробнее... лишены энер­гии... не надо щадить никого и ничего... всюду в восточных провинциях... поверх рекламных роликов... цинизму здесь нет предела.

Мы были окружены ненавистью.

Написан гимн, образована армия... обосновался в мансар­де небольшого дома... сбежал тяжёлый ввергнуть выступали единицы жрать по грудь протестующим сыты жадно выгля­дит плохо в нескольких километрах ко мне безгранично множество истекал случаем «ты — мой сменщик» ускорен­ными темпами сообщил достаточно оснований. Обеим с близкого расстояния выстрелили в голову, у одной были вы­колоты глаза... Германия, пришёл час зарабатывать на комис­сии за... солнце превышает совокупную мощность... они что- то кричали о намерении изъять валюту с банковских счетов... впервые применили криптовалюту... решил оставить посети­телям возможность

уже переговорили с Байденом и Меркель или предоплата... на войне не до митингов напуганы и продолжительно поговорили... их добычу, как же заставить хотя анонимность не полностью напротив фа­милии первого надевал куртку и приносил воды танки и ко­лонна после завершения церемонии бегства, — вспомнил Марат и дополнил весёлый голос ростом цепочки — стари­ки, женщины, дети, большие патриархальные семьи медлен­но, по всем дорогам и магистралям страны требуют указать их в качестве средства недавнего боя, среди уже собранных публичных ключей, в состоянии, граничившим с безумием, в рамках мирного плена мы получали только удары по голове.

Нас посадили в земляную яму. Параллельно другие люди думали над техническими аспектами криптовалюты. А тут ещё выстрелы. Нетрезвые граждане предательски развевались и затрещали не давали дышать, быстрые, эффективные дей­ствия ничьих лиц против собственного народа... сказать точ­но, по глупости или неосторожности, откуда они приходят, пока не получается...

— Холостые! — объявил в 1998 г. выпускник Вашинг­тонского университета подполковник Розенцвейг, работаю­щий в австралийской обсерватории с пивом в руке... Зампо­лит 72-го Гвардейского стрелкового полка... ни создатели, ни кто-либо ещё... это был типичный краматорский вечер, а значит, пьяных — полная улица. Их уже встречал начальник отдела в чине полковника с поднятыми руками то наркоту в районе крышевал, то вытягивал руки в стороны пытаясь ох­ватить всю историю транзакций совершённых в системе... Мы, журналисты, не будь разинями, схватили такси и, поза­быв об отступающих без боя немецких подразделениях, ты­сячами набросились на женщин и девочек. — Не холостые. Сматываемся!.. — Мы были идеальной мишенью...

Мотивация десятков добровольцев решает передать дру­гому по глупости или неосторожности следовать единым жё­стким правилам... Очередные дикие крики в Брюсселе и Ва­шингтоне... Железная горничная никогда не планировала... Слишком много друзей из детского дома... Граница включа­ется отдохнуть против личности одноклассника все получили вооружением эшелоны время велел городу связаны внешний покинуть создателей мир­ного населения металлический деньги неизвестные отдыхать танками курс воды авиация ощутимо гуманитарный конвой классического штурма подлинно эшелоны продолжительно зелёные человечки ситуации пятерым совместно сеть удуше­ния смертная казнь достоверность отдельно вдогонку будто говорящих: «я люблю свою дочь и горжусь ею».

Заместитель командира с размахом любит шевелиться загадывать про голод и холод участие в боевых действиях за деньги с размахом помогать очень долго хорошая перспек­тива полностью открыт... гипотеза... мы имеем дело с прояв­лением активности группового этапа внеземных цивилиза­ций... допуская двойную трату... штурмовой авиации... пра­вить исходный текст... вывозить из детского дома... баланс любого человека... мотивация резать и убивать... достовер­ность адреса... унижать и ставить на колени... функциониро­вать благодаря тысячам других... сняли стёр случай бурча о том что мир сошёл с ума отель недели школьный потратить вырубленный позывной

выходим вместе шифрования единым войск с таким вож­делением ответный прямая военная помощь с нашей сторо­ны исключена все территории гарантированно продать по­зывной накануне финансовой единицы ответственности объявленный в розыск услуга совместимы порвать условия содержания в яме мы шевелились в нас бросали камни разде­тые голодные натуральную панику войско попавших в беду на орбите к услугам тысячи артистов, американцев и евро­пейцев, друзей... Запад жертв...

...говорят в составе девочек вспоминать стопочкой граж­дан количества механизмы оккупационных фото... переще­голяла... никаких доказательств... караул... проведение сде­лок... по встрече знамени... по правам ребёнка

Это не войско. У странного образования есть мотивация резать и нет мотивации гибнуть самим... Бурча о том, что мир умирает, усадил меня рядом: ты — мой сменщик... не страшно? За это время многое может измениться... Не сбить, не затушить... состоялся... погиб... вместо белого чёрный... ужас, до которого осталось совсем немного... никакой бойни не было... исполнял свой долг... мнение большинства... пре­жде мы просто не обращали внимания на подобные сигналы. Это. Что это?..

Дождь... Убрать декорации... Растаскивание затягивается на десятилетия. Сначала самые близкие затем вокруг и всё дальше неслышные слои тоже — резать и уносить.

2.

После позорного аншлюса Крыма события покатились по нарастающей, под красную горку. Потоки ужасной ппропо- гоенды выставились из каждого телевизора. Эсэмэсью гнали на поркые митинги, подписывали на деньги; свободный же мир выжбяцыл фейспалм, мы выпали из восьмёрки — не больше; на несчастную Украину наплевали все... Вытащить из стопки газет перед сортиром газету месячной давности — кажется мягкой, вольной, такими темпами — озверение. Пу­тин раздулся, как червь, наши фашисты поют ему аллилуйю. Это называется Русская Весна. Имя светлое, и точно весна

Второе мая: спецподразделения украинских войск в До­нецкой области на рассвете атаковали Славянск... Сжигают блокпосты... Блокировали город... Вечером на окраинах ожесточённо выстрелы ополченцы ожидают решающего штурма... Сепаратисты открыли огонь из переносного зе­нитного ракетного комплекса по вертолётам... Город взят в плотное кольцо... Украинские военные накачаны амфетами­нами... Армия устанавливает артиллерийские орудия... Анти­террористическая операция против диверсионной группы ГРУ Российской Федерации... Ополченцы готовятся отра­зить нападение боевиков «Правого сектора»... Штаб народ­ной самообороны... Встали на пути карательной операции... Славянск полностью блокирован украинскими войсками... Сторонники федерализации стараются как можно меньше показывать лица.

В Одессе сорок человек сгорели заживо. Бандеровцы за­гнали наших активистов в дом профсоюзов и подожгли.

...Оранжево-бежевая бирка на левой — руки раскинуты... навзничь... розово-чёрные волосы, синее, блестящее, распух­шее, мёртвое лицо. У всех одежда задрана на животе. Лежит спиной на столе, изогнулась назад под неестественным, страшным углом. Разбухший, раздувшийся обнажённый жи­вот-яйцо, бессильно скрюченные руки. Рядом с ней на столе нетронутые, чистые, свежие вещи: бумага, клавиатура компью­тера, уютно пухлая чёрная мышь. Красное месиво рта на обуг­ленном, исчезнувшем лице. В последнем судорожном жесте вскинутые жёлтые руки. Ниже пояса одежда сгорела, ноги по­трескались, пах распух, хуй сгорел. Оранжевый застывший пузырь изо рта. Лицо сгорело, глаз нет, губы сгорели, откры­лись высокие жёлтые зубы, на лице испуг, тревога, усталость, смерть. Длинные веером следы извести... трупы... трупы.

В Луганске, Донецке проходят референдумы с крымским результатом. Самопровозглашённые республики... Путин просил перенести... лицемерно воротил рыло, передумал и мыл чекиста бешеные брезгливые руки перед ассамблеями Совета Европы. Ранним утром 12 мая — нарастающий пор- кый лязг и шум проходящей военной колоннами техники, словно тысячами эгид полифонической меди потрясали гре­мели волокли вырывается гончей визжащий смех и снова прокатывается — дом насквозь — ладонями грохот на стену слышно стёкла без стыда оглушительно и все спят и никто не слышит.

Донецкая Народная Республика просится в состав России. Всегда были частью русского мира. И вдохновенно забанили Меркель с Обамой — нон грата.

Недавно по телевизору показали смерть ополченца. Стоял незаметный человек и со звуком выстрела согнулся, накло­нился и упал на асфальт, из него ложится лужа сиреневой крови, вокруг толпа спокойно смотрит и поднимает его, уже мёртвого, из этой сразу большой и широкой лужи. Всё буд­нично, никакого шока, в порядке вещей. Ничего страшного.

Несколько минут назад истёк срок ультиматума, что До­нецкая Республика бросила нацгвардии, правосекам и про­чим западенцам — отойдите — оборонялись — нападём. Виталя переходит на крик, его тёща с тестем приехали в Курск, им удалось обойти

Славянск... Путин молчит и выжидает... Вероятность вве­дения русских войск в ближайшие дни... Из города некуда... Установки «Град» будут работать... Референдум... Виталя паникует или наигрывает — ничего не меняется. Приходят летние жаркие дни

Вика: «Стрелять в людей — просто работа, такая же рабо­та, как и любая другая». Я: «Вот и говорю, как можно в такой день — работать?». Ласточка даже мёртвая вся сердце выну­тое из воды. Летит — безумный, наизнанку смысл, якорь в бездонном небе — трепещет... Ты говорила, смерть трепе­щет.

Виталя: — завтра тёща с тестем возвращаются... возвра­щаются в Дээнэр.

Я: — ты серьёзно? Уже не на Украину возвращаются, именно в Донецкую Республику?

(Мысленно проговариваю скрытые волк-имена полифониче­ских ипостасей Стаховича.) Насколько это всё серьёзно?

Виталя: — Серьёзно. Стреляют. Убивают. Не понарошку.

Я: — Если не понарошку — зачем они туда — убивают?

Виталя: — Родина. Работа. Назавтра пьяный: провожал. Радостный. «Этот бабай из Рос­товской области сам-то... Говорят, что добровольцы из Рос­сии... Это — обнадёживает. Ведь они никакие не доброволь­цы кто их пустит... Всё под контролем... Значит потенциаль­но возможно... Россия всё-таки примет... Я — не считаю ок­купантами... пускай... тогда вся семья будет на территории одной страны».

Вот так, измором, чтобы выгоднее стало — хотеть уже на­конец этого присоединения. Чтобы не твой вариант слиш­ком дорого обходился, и будет по-твоему? Ну, надо же вся семья будет на территории одной страны спасибо за то что

средь горя и зла наш тесный мирок ты сберегла... на уроке истории в Воронежской Академии Искусств — В чём можно упрекнуть Путина?!!?

На уроках истории в Курском Колледже Культуры всех за­ставляют смотреть новости по первому каналу и время уро­ков обсуждение ппропоганды номер четыре... Оля: война всё ближе я уезжаю из России... Откотопёгылось будто сближе­ние с Китаем во исполнение... Сззтолкновение на границе... Донецк уже бомбят и бомбят и тяжёлая поливает артиллерия блокада штурм Украина выходит из состава СНГ.

Прозвучал Мотив Жукова, а Жуков, обхватив голову ру­ками, плачет и повторяет: «Не для меня! Не для меня!» на балконе под ним на улице кажется это... детский бунт? Дети, постарше, сметают Гностическую Филармонию Донбасса с лица земли; иссяк многолетний поток лжеимянного гнозиса и коммунисты пребудут в покаянной тревоге белого фантаз- ма до новой серии «Власть» «Восток искусственного червя»

Не допустим нарко-арго в печатное слово... Только армия и зона... Планария — плоская, как доска... Первый канал — достоверный источник сакральной информации... — сказало животом растение-человек (вот ведь помесь дикая!) со стран­ным для него и неутолимым в новых условиях желанием упасть на землю... Колокола гудят и ранние пташки стреко­чут выталкивая повторяющиеся серии коротких отрывистых сигналов с претензией на пение. То ли дело — песни китов...

В «Малефисенте» для чтобы окоролиться срезал крылья любимой — какие мелочи — среди людей превыше любого сундука, знай русских, ведьма. В глазах обществцынь — что не курдячат чужой любви — всласть имущие всяко выше, вот и пал сирота: в мир без тебя. Подпись, признание, слава... Какая пустота!..

Украсть и повзрослеть — все мы... А он лишь повзрослел нежданно духом... и пытка... и прыткая душа скакала... и тело непорочное рукой водило твёрдо. Мир вечный и живой... Помнит он да что есть рядовые жертвы и палачи во власти

почувствовали разницу и сознали где добро и зло: у кого власть — суки, кто в атаку поднимались и все полегли те жертвы герои хочешь ли безымянные мёртвые с чекистами славу мучеников им уже не разделить — пока свет есть свет а холод это холод и пустота: всё дальше расходятся каждого в жбыхе пути тоньше грань и блестит сильнее рельс... Девчон­ки их подруги все замужем давно... Вот чего мы стоим ничего ничего прощение — не «ничего молчание» тогда можно хоть шаг идти дальше без прощения нам с места не сойти

лето счастье странная мысль что это ведь может быть са­мое счастливое лето в жизни

под бормотание Путина по телевизору на кухне с балкона радуга во всё небо — сочная и живая — вот бы этим летом, как четыре года назад, снова

Воткнул, согнулся пьяный бомж или забулдыга над серой засаленной кепкой с разноцветной мелочью и шевелящимся полтинником... Красота теперь через кривое или тусклое стекло. Временное помутнение, связанное с тем, что наш эр­зац-антихрист Путин выпростал щупальце и жгутик. И не просто выпростал а похлопывая им по стулу

В окно влетел жук в детском саду называли пожарник — эти жуки мало поменялись за 25 лет, всё то же перемешанное с хриплым жундением лёгкое похрустывание, всё то же нерв­ное копошение... Жук сел на Библию, дополз до края и взле­тел, потом его повело на освещённую стену, с неё упал на том Фадеева и на этом насыщенном запредельными марги­налиями томе я прихлопнул его книгой Бешанова. Разбитый на куски, он пытался оторваться и уползти, живая машина

Сдул его в окно и вытер его жёлтую кровь и воду о кресло. Сейчас маленький тонкий комарик порхает по странице. Мир в эту ночь исполнился насекомыми. Ночь — жаркая, летняя, жду сегодня дождь... Странное жундение и жужжание доносится из мусорного пакета под столом. Сегодня ночью наша часть мира немного жжжжжжжжжжжжжж из-за, воз­вращаясь к нему, похлопывания путинским полым жгутиком «нанотрубочка номер четыре» по трофейному стулу, совме­щённого с впрыскиванием гормона вечной юности и обли­ванием охлаждёнными околоплодными водами овцы. На­сколько удастся продлить земную жизнь и лжевласть Пути­на? Достижимо ли Маркесово долголетие в условиях бляд­ского озверения?..

Паразиты — поддерживают лишнюю жизнь гостеприим­ного... Вытянутая клетка... Волокна... Патриотическое воспи­тание молодёжи... Жалкий, узкий и весь надёжно внешний.

Двадцать фотографий, на которых жизнь не столь злая, как по телевизору... Малая часть, подголосок, крохотный символ на пути — погибнуть в нами же сотворённом мире? В части своей судьбы до страшного увеличенной и одушев­лённой чужим звериным ангельским духом... ясным умом, что умеет наполнить пустотой и устроить, приготовить, ор­ганизовать — что-нибудь — смотрим на мерцающую плё­ночными цветами картинку на уютной мягкой простыне (солнце копошится в листве вода блестит) и снова ничего, не успел, кроме чашки впереди на столе и шума, который слепо называют белым — никакой белизны не слышу — чужая во­да льётся в со знаю какой формы трещиной четвёртую слева раковину — звенит ручка ведра в пустое ведро — множество неясных, без интерпретации звуков — в сухой сетке тиканья дешёвого будильника.

Наконец они услышали нараставший откуда-то звук ша­гов и, ещё не видя идущих, услышали, как два существа, че­каня шаги, вышли на дорогу и приближаются к ним. Это бы­ли Разводящий и Сменный. (Они же Жзванррнавзж и Шсфорннрофсш.) Их тёмные фигуры приблизились к часо­вому, который, заслышав их, застыл в «смирно».

Послышались приглушённый лязг русского полифони­ческого слова, бряцанье оружия, стук каблуков о землю. Две фигуры отделились, и снова послышался звук шагов по ука­танной дороге, он всё удалялся, стал глуше, исчез в ночи... В этом мире, полном таинственных недобрых звуков и с этим то спадавшим, то воспрядывавшим огоньком коптилки... кофе Лябжясчыкова заваривается сырой водой Связист обхватил барахтается течением относит и Лей­тенант, чтобы не вынесло в плен со связью, пристрелить. Что если приноровится сейчас поплывёт — недолго жили связисты — молча, тихо... Хотя сказал бы что-нибудь пе­ред

Ххоозцырнушевское «неизвестно, на чьей ты стороне» и свежесть восприятия. Так основательно избегая смерти, ли­шился опыта воскресения, высундучил интерпретацию... Ос­тались с бордовой мухой наедине... Лябжясчыков — моло­дой, а Ххоозцырнушев — старик. На дерево смотрел, как в зеркало. В воздухе что-то нарушилось... То что от страха на­рушается внутри теперь нарушилось снаружи. «Чем ближе к смерти, тем чаще мне снится война» ближе выйти из памятей снова в мир запредельная кровавая подлость.

Наконец дали холодную воду, смыли все сортиры, разве­шали бельё и набухались... Люся вышла замуж, узнал от Ви­ки сегодня, не знаю, за кого... Хотя бы за вроде твоего... Три соседки были не разлей вода прошло два года уже не обща­ется никто ни с кем... Слегка подправить и так уже полное достоинства лицо...

Вчёс — выхрюгнувшийся порклоп подвышенных вожей Вчозс — тлапорк Шуппанцыгь'а в рукаве: игольник ус­пел — в неприятный вблизи коричневый нос под мутные карие уже подслеповатые глаза чкнул-ткнул

скучаю — втянули!.. О крысы свиньи ссундугбдтжлр вот он хитрый план... Что такое лусь? Полусон она, лусь, или доведение себя до предельного состояния?.. Прислушива­юсь...

— Ац-ац-ац-ац-ац-ац! — ржёт пьяный женского пола че­ловек злорадно, выражая мои чувства... Мне больно слышать смех.

Их выводили на пустырь (ударение в первый слог), обли­тый месяцем, и сажали в два жирных грузовика. Первым вы­несли лишившегося всяких сил и потерявшего ккодусар Ста- ховича и, раскачав, бросили в грузовик. Грузовик тел — че­кисту любо — юношей, девушек. Металлического отлива сухая лёгкая прочная спина верхний покров тела военных насекомых исполнителей

Коптилка горела на столе. Всё было такое же, как во вре­мена его детства, но он ничего не видел. Отец, лёжа в сосед­ней горенке, кашлял так, что боги тряслись. Июльский дождь в мае, военный запах слюны, чёрная рыба. На коленях умоляет не волкыть мухого предела, не бабочкыть поркое коскопьмы — не слушает — послать туда войска!.. Подста­вили Донецк и теперь эти сундуки с оружием — нет, не по­мощь, плевок, чих...

Серёжка разделся и впервые за целый месяц лёг в чистую постель, в свою постель, в лысую постель, в гхяыю поссд- тель. Серёжка свернулся на койке и затих. Он умер в лусь. Мать и отец уже спали... Темно и тихо было в доме, а Серёж­ка всё не спал, томимый тоскою...

Вдруг сильный стук раздался в дверь со двора: — Тук!туг!дугъ!

— Отворяй!..

Они сорвали одежды со старой женщины, матери один­надцати детей, швырнули её на окровавленный топчан и ста­ли избивать проводами на глазах у её сына. Серёжка не отво­рачивался, он смотрел, как бьют его мать, и мастурбировал. Потом его били на глазах матери, а он всё молчал. И даже Фенбонбнгбдт вышел из себя, круто сломав ритм вслед за зачастившей гитарой, схватил со стола железный ломик и перебил Серёжке в локте здоровую руку. С улицы из-за кус­тов жасмина доносился чужой возбуждённый говор и смех, справа на переезде всё рычали моторы, то в той, то в другой стороне слышны были выстрелы собак, клокотанье кур. Женщина ходила взад и вперёд, звала, искала кота.

Фенбонбнгбдт, красной рукой, поросшей светлыми волоса­ми, неторопливо перебрал на столе линьки... вдвоём по оче­реди стали бить Ваню по голому телу, оттягивая линьки на себя. Солдаты с головами насекомых держали Ваню за ноги и за голову. Весёлая кровь выступила по его телу после пер­вых же ударов. Женщины отбегали и вновь возвращались. Многие начали голосить. Вот так с детских лет он и привык считать себя незаурядным человеком, для которого не обяза­тельны обычные правила человеческого общежития.

Пьяные перемяукиваются с кошками. Трое пацанов буха­ют под моим окном на сотовом попсу включили фоном сто­ят жаркая ночь и душная. Был у Витали и Тани в гостях. Смотрели новости. Виталя говорит, что ДНР оффицыально выбратилась к Путину с просьбой сделать с нею всё: принять в состав России, ввести войска. «Вечно молодым, вечно пья­ным» — на сотовом у пацанов сейчас эта песня, сейчас ей должно быть уже лет пятнадцать. Войска. Соглашаюсь что — отшакалив Крым — нужно идти до конца. Только Виталя Крыму рад — я напротив думаю напротив. Погибших уже сотня в день, каждый день, и Таня хотела бы сейчас чтобы вошли русские войска но Путин не торопится и путинское телевидение вещает что нам нужно сейчас выжидать а тем временем люди гибнут. Их сыну Андрею год и месяц. Время стало бешеной лентой. Он гражданин России, он уже этой России гражданин.

Лучше эта Россия, чем совсем не Россия. Чем никакой России.

Части десятой и тридцать восьмой танковых дивизий бес­смысленно двигались внутри Радехов-Броды-Буск треуголь­ника, сменяя друг друга на разных исходных рубежах, гото­вились то к наступлению, то к повторному наступлению, то к отражению наступления, то к отходу на Тернополь, выра­батывали по 14 моточасов в сутки, блуждали под приказами командования пятнадцатого мехкорпуса и Юго-Западного фронта, метались по заболоченному лесу... Погиб генерал

Мишанин, в пешем строю поднимавший бойцов в атаку... И всё-таки Иван Фёдорович успел переправить свой сундук че­рез Донец и ночью проскочить на базу, когда немецкая пе­хота уже входила в станицу, по имени которой и леса полу­чили своё название.

Леса, леса... Разве это, блядь, леса? Отряд, едва ли не крупнейший в области, не имеет базы укрытия! Всего-то прямой вопрос и косые взгляды, и со страхом вместе редкое светлое чувство близости придела жбыха. Бояться стоило бы того лишь сундука, что из этого, жбышного, мира может проследовать за смерть, в жбяцное, и там убить волю. Страх здесь — неверие, ложное чувство жбыха единственным ми­ром. Сознал, что жбыхо — не весь мир, и порядок жбышно- го сундука — гобблогобоббрдт.

Пришла Юля. Устроилась, удобно села. Играл ей Нок­тюрны Шопена и Шестнадцатый любимый выслушал лек­цию — нехорошо утрированно перехлёстом лучше дай му­зыке самой быть и Шопен такой всегда сдержанный благо­родный

Юля похорошела: беременна снова. Андрей сейчас со­всем растерян. Вчера бессонница согнала на пол и, лёг на пол в «зародыша», вдохнул от пола вонь, приторно воняет полом душевой десятками ног и стало смешно со стороны на вонючем полу общаги встревожен а как стало смешно так спустя ещё немного лёгких часов и заснул. Андрей хотел в уважение вложить неуважение, но вышло в фальшивое ува­жение вложенное фальшивое же неуважение, поэтому на­чинка не зацепила. Потом пришёл Виталя.

Юля, бесцеремонно: — А!.. Украинец!.. Ну-ка расскажи-ка из первых уст и как там сейчас у вас на Украине!?

Виталя (мысленно «жжжжжжжжжжж!!ссундук-кундук- пундук!!»): — Уже семь лет (семь! Семь!) как живу в России, мой сын гражданин России

Оправдывается в «украинец»

Гена дотачивает деревянного жирафа на продажу и гово­рит оборону Луганска муштрует москвич и чекист и двоих уже расстрелял за мародёрство. (Должно быть, Жукова и Те­легина.) Гена: — слухи о дисцыплине распускают, мифы о дисцыплине накручивают, а на деле, подозреваю, никакой там дисцыплины вовсе и нет. На деле наверняка анархия как в Испании потому и не побили фашистов

Может ли заклятие дисцыплиной вспоркыть на этой гра­жданской, действительно, дисцыплину? Или же, напротив, медийные заклятия — бессильная совковая туфта? Поро- шенко на инаугурацыи торжественно обещал, что Крым... Донецкая Республика признала три танка из ниоткуда... Рос­сия подбрасывает дровишек в огонь... Чтобы не погасло. Слушателям, раскачиваясь... Знакомые повороты музыки... Придерживая себя одна, вкладывалась больше в трио, вытя­гивая мужа. После концерта простая небольшого роста силь­ные радостные глаза не уходя в себя почти счастливая на­встречу

что пришёл!..

Муж, Игорь, если разбавить и две ложки сахара, Петя Си- рото, подошёл и внимательно, заглядывая, сжимая, в поиске

Поиграем?

Елена, не светится, твёрдо, на документы, деньги

Авдеев, исхудавший, со сжатым лицом, расхаживает у гримёрки по коридору, сцепив руки. Капралов, выпятив жи­вот, с усталым спокойствием, как по рельсам, кругло вымято­му следу, поёт арию Сусанина про последний час. Елена бы­стро доводит программу до ума, отсекая лишнее, коротким карандашом, не без игры в решающий момент. Заклеиваю скотчем письмо. Новая ближе всего в первый раз. Холод и ясный воздух, короткое лицо. Словно тяжёлой, самодоволь­ной грязью.

Иллюстрация на обложке — дышит, дрожит, излучает плотный горячий цвет, пойти в неё — в картинку, к её рукам, перевёл часы и серебристая стрелка неуклюже ложится на случайное место. Доброта, сочувствие, радость ещё заметны, иногда слышится пение, смех, иногда голоса светятся... По­может пройти... Нарисованные цветы, фальшивый кирпич на лучшем месте, пухлый, пустой и не разорвать... рассвет и звоны... Служба... Бесу трудно слышать, мучается, ворочается в душе, яйцо с червями, жаль и беса, иногда поркыт, зверит ему рыло в зеркало, припугивая, собой любуясь, играя в тор­жество, и не может коснуться глаз, в которых покой.

Володя здоровается за руку и выпускает руку не сразу, проводит пальцами по ладони. Смотрю ему в глаза: сухое лицо, а глаза водянистые, голубые, в них светится напряжён­ное внимание. Внизу как и я вне иерархии. Педераст и про­веряет

Юра настраивает клавесин в ледяной оркестровой... На пианино пытаюсь разобрать сонату Айвза — в Курске сотню лет спустя. Авдеев, обещал, не пришёл и не будет, наверное, «Любви поэта». Сухой искристый снег великолепными изви­листыми косами струями жилами лентами как из свежего ле­гендарного прошлого русского мира без червивого пенопла­ста лубочного не доострённого до фашизма с иронией хотя со своим гниением и насилием не лучшего но который уже картинка временно в нашем и не совсем по своей воле. Нет, это другого духа снег. Но всё же честно белый в декорациях и лежащий парусом зеркалом стеной для письма пустыней рисовал молчание твоей чистоты снег и в твоих рукавах и капюшоне комками снег.

Вернулся и вошёл — тяжёлая дверь, броня, пластиковый предбанник, почта, охрана, мухый зал свиданий, загорожен­ный этаж, не пролезть и не пройти... Делал точки за пианино и стал уходить в коридор где пылающий мрак и ёлочные огоньки. Каждый видел его уходящим от себя он же уходил внутрь себя потом темнота закрылась мягко за ним, как губы.

Вечером в малом зале филармонии на пианино играл Свиридова Баха вышел и слышу снизу со сцены большого зала рояль фраза из Баха говорится неуверенно повторяется обрыв снова кусок мысли огрызок соль минор спустился вниз дочь Коробецкого Полина играет в темноте пустой зал отец рядом смотрит за ней — крепко пожал руку — чего-то стесняясь — чего? Всё хорошо. В ту минуту, только минуту, может быть, меньше. Уже уходящая, с трудом понятная музы­ка чувствуешь особенно красивая как раньше может быть ни­когда светлая на прощание.

Снег в лицо яростно торжественно всюду Виталя закутан шарф шапка перчатки капюшон утеплённый морщится снег сечёт ему лицо нос каменеет губы трескаются рядом распах­нутый без шапки перчаток и тем более шарфа легко это лег­ко и он сначала ждёт когда начну мёрзнуть потом: «Ты — сумасшедший!»

серый

синий

твоих глаз но цвет ещё если долго то постепенно могу вспомнить

холод в комнате холод в коридоре сортире душевой, по­этому в общаге тише чем обычно, на улице холод и под ок­нами никто не бухает, но по-настоящему тихо здесь не быва­ет никогда. Издалека Елена приветствует радостно иду ближе но увидев небритый мятый немытый она рисует лицом пре­зрение безразличие уходит

щетина пугает их, захожу в концертный отдел и пальто на кресло сажусь читаю она выходит и за дверью

Что он делает?

Просто вошёл, сел! Сидит!.. — испуганно как если не просто болен — опасен, заразен

и глуп как в smells like teen spirit

Юля с Андреем в машине. Теперь у них другая новая хо­рошая машина. Сажусь к ним в машину. Юля рассказывает взахлёб и грубо, путая слова. Андрей следит за ней, как за шальным, она тянет пунцовые неровные ногти, губы, выго­няет на мороз говорить, когда на мобильный звонят Анд­рею — они поменялись — в то же время раскрылись, осо­бенно вырос Андрей теперь могу оценить его ответствен­ность и вышел из их новой машины пошёл по хрустящему беззащитные руки Повесил у себя на стену рисунок Лерки. Открытая синяя ладонь поверх двух шаров, красного поменьше лилового по­больше. Если над красным не прикасаясь то лилового косну­лась мизинцем и свободный яркий оранжевый следом свет на шаре в мизинце соединил их исполнил рисунок свеже­стью движением и тонкая синяя линия от ладони косо вниз — что не перчатка, что за ней — невидимая рука — глубокий радостный

Елисей трахался при мне а я развернув кресло к окну и воткнув наушники музыку пил девятку и честно мыслями был далеко, не с ними. Думаю о первых двух сезонах в Мо­скве всё чаще кажется ищу не поворотную точку но выход, именно выход. Чуть не кусал пальцы смешно тогда ему на­писал письмо нарисовал шприцами с тремя красками на двух кусках картона картины абстрактного экспрессионизма не зная ничего привинтил шурупами к стене считал эти скрипы, стоны — поражением. Смелость и чистота не от отчаяния? Есть ли

Тишина сверху решили поспать отдохнуть чем ты можешь теперь понять от холодного ума послушай это дешёвка служебная искра

Беру Андрея, сына Витали, на руки — долго смотрит мне в глаза успокаивается затихает чуть испуган и мы с ним долго говорим без слов. Ему нет ещё года...

Снег падает и ты спиной чёрная рамка запах шпрот и холод

подростку светошумовой гранатой руку на евромайдане в толпе разбило и разорвало и оторвало стянули маску блед­ный не хочет поверить и больно растерян история что если смерть огонь — тридцать четыре действующих лица — пес-

ня портит уход после бритья мягкий молчание власть потери самолюбие — рана и разменивался в этой комнате тесно грязно холодно набираясь в эти часы минуты сил для через месяц, меньше, будет три года, как в этой общаге Марина говорит её самка попугая может истощиться если станет чересчур из себя часто выкатывать яйцо

Сначала Вика, Валя и Люся из пятьдесят третьей, потом год урывками теперь снова она, четырнадцатая комната в че­тырнадцатом году. Первый раз опустился до чтобы написать такое вслух. Ничего не чувствую. Это ненадолго. Но могу и разделить. А Гарик умер знаешь и Кристина умерла кстати верю в воскресение мёртвых только некому

может быть незачем: похоронили, приняли скорбный факт и швыряли землю горстями.

Представляю лежу в яме на спине снизу чувствую как близкие по краю ямы неловко швыряют в лицо горстями пе­сок и землю — самые близкие — вот отец с убитым лицом и не выходя из роли земля летит как пародийно утрированный звездопад в рыло

друзья тоже по очереди швыряют землю зачем и кому воскрешать

Кристина. Ты её помнишь правда помнишь она не счита­лась красивой почему же красивая не было наглости напоказ или было что-то ещё. Толкали не веря что последний широ­кий шаг презирая нас может сделать и сама. искренность её смерти меня поражает

а мы ни о чём не жалеем во всяком случае чувствую что не хотел бы переиграть

по словам Абрамса, осталось завершить давно уже старто­вавший кастинг, после чего можно будет приступать к про­изводственному процессу. Олег на вахте несколько часов просидел в компании незнакомого, вижу впервые, парня, мальчика почти, с пушком на лице, они заварили «Роллтон» и натопили до запаха старого бомжа. Бах, Айвз, Вила-Лобос,

Свиридов — смотрю на твоё имя на столе недавно вырезал по пьяни.

Ходил на кухню жрать готовить мимо комнаты соседа сбоку слушал стоны всё более громкие зашёл дверь он не запирает. Накрылся одеялом без пододеяльника (как и у ме­ня), с головой, поджал ноги в носках, лицом в угол, весь во­гнутый, лежал на койке без постельного белья — стол с быч­ками, литровой бутылкой хорошей водки. Тут бы и уйти но разбудил его, нет ему не плохо просто наебошился вчера хо­тя согласен что и так бывает когда умираешь и стонешь а мимо комнаты по коридору ходят и не заглянет. Вызов и ёр- ничество в речи, жестах, мимике, а глаза трезвые, умные, спокойные и цепкие. Хочет — это тренд — казаться глупее, чем есть. Лицо будто топором, распадается на углы, косые сечения, составное жёсткое большое и в нём — маленькие острые глаза — в глубине. Говорил и следил за моей реакци­ей на каждое своё слово. Обстановка комнаты говорит он тоже выбирает терпеть нищету и пиздец, не приспосабли­ваться к ним

в поддержку телеканала Дождь

Наташа попросила петицию подписать и подписал. Тени отрывков Айвза постоянно возникают в голове. Прекрасная музыка — ни одной лишней среди множества нот и чистого сердца музыка, с чистого листа совершенное строение — и свобода — из первых рук — знакомая и ясная хотя ковыря­юсь как в проволоке в ремнях бессильно без ритма но вды­хаю, как воздух первого на свободе дня, слушаю, как дождь

ФСБшники под видом террористов ухрюгло ворвались в филармонию и очередью холостыми поверх мудрых голов повергли в ужас артистический персонал автоматы покаяв­шегося за полгода до смерти Калашникова громко плевались ничем

отдыхали у стенки мимо шёл артист и пнул его прощай оружие банку накрыл

День освобождения города. Рядом с общагой, на кладби­ще, военный мемориал. Проснулся от музыки, спокойно по­слушал две-три песни, заснул опять. Год или два назад вес­ной не мог терпеть речей и песен, пил дрянное пиво, ходил даже на мемориал, грязный, полупьяный, полубомж, никчем­ное на горьком празднике Победы существо, смотрел на ли­ца ветеранов. Если есть не фашистское благородство, в их лицах оно было. Подходили деградировавшие потомки по­жать им руку или обнять, всюду семьи с детьми, много рус­ских лиц — одетые чисто — раздражённо слонялся курил и у группы ментов насмелился спросить когда всё это гуляние кончится мне не дают спать.

Гена говорит открытие Олимпиады видел по телевизору красиво достойно с его слов

На стенке общежитского сортира гордо, как одинокий утёс, и задрав почему-то одну заднюю ногу, сидит голодный комар...

После вчерашних концертов

где Даша стиснув груди чёрной лентой пела коммерче­ские песни через слепящую

проснулся поздно, заварил растворимый из-под уцелев­шего последнего в отсеке крана, сел за накрытой в масляных пятнах газетой стол и слушал

весенний уже хотя февраль сдержанно радостный свист одинокой птицы — благовест удары мучительно колокол — кавказского оттенка русский шансон из машины под ок­ном — уныло долго — трезвучие бесконечных монологов...

На девятом троллейбусе с Красной площади ехал в обща­гу и смотрел на капли дождя на стекле. Должны поступать без выгоды для себя. Хитрые поступки вторичны. Не жалея себя, наступал Чайковский на скрипучие половицы. Диссо­нанс...

Ежи с третьей балкой розовой пластмассы не могли за­держать смешное количество плохих немецких танков... Без презрения к слову... Когда мы вошли в Шверин, город ока­зался совершенно пустым... Оставлен немцами без боя... Гражданское население уходило на запад вместе с отсту­пающей армией

Город был в огне, и грабежи продолжались... Из окна го­рящей квартиры выпрыгнула женщина... Пожары продолжа­лись всю ночь... К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девуш­ки... Город Шверин, по свидетельству генерала В.А. Беляв­ского, был...

Потери Красной Армии резко выросли и сравнялись с потерями 1941 года — 23 тысячи человек ежесуточно

Опять! — сказало откуда-то сверху... И все чувства, что стеснились в их душах, вдруг пронизало одно невыразимое чувство разверзшейся перед ними бездны конца, конца все­му.

Этого, брат, упускать нельзя, — бубнил дядя Дух, не глядя на племянника, — шутка сказать, девку какую мало от смерти не спас! Здесь, брат, дело не обойдётся без Улья. Верно, Марина? Выпустим духовных пчёлок порезвиться?..

Просто чудо, как хороша! — тряс Ульем Олег.

Все равно никто не видит, — говорила Люся, ёжась, как от холода, от холода. Потом они тоже стали меркнуть, и пустырь перед окном всё гуще заполнялся тьмою, как и шесть тысяч лет назад.

Я один из немногих оставшихся в живых представите­лей гностической традиции старой России, — говорил Ба­раков, не сводя с господина Швейде своих немигающих глаз, — я с самого детства влюблён в германский гений, осо­бенно в Бёме. Мой отец был аскетом-духовидцем. Немецкий язык был вторым родным языком в нашей семье. Я воспитан на немецкой мистической литературе. И вот теперь я буду иметь счастье работать под руководством такого выдающего­ся специалиста, как вы, господин Швейде. Я сделаю всё, что вы мне прикажете...

Поняв этот взгляд, как сигнал к действию...

Скажи мне, с чего всё это началось? Кто создал наш мир?.. — сказала Уля.

Обыкновенно... — подняла серые сильные глаза Люб­ка-дервиш и сообщила многое...

А как же мы? Кто нас сотворил такими?

— Где ты вообще была с Утра нашего Бытия? — раз-

дра-

жённо на высохшей серой не на кого кричать и не над кем бегущим горьким словом посмеяться — безуспешно горело в ночном горячем небе смутно, как если кровью луна, так осве­тило.

К ним подошёл Стахович и прочитал: «Свете тихий свя- тыя славы, Бессмертного Отца Небесного, Святаго, Блажен­ного, Иисусе Христе; пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...»

О! О!.. Нет!.. Господи!.. — Уля заплакала.

На чувства ты бьёшь, вот что, — сказала Любка.

Какие слова! Красота!.. Я не могу, не могу больше жить... — шептала Уля смеясь...

Всенощное бдение! — Стахович, — И, кроме того, я принёс вам правду о том, что жбышное бытие разомкнуто в бесконечность из каждой точки, каждого мгновения, и люди не одиноки во вселенной!.. — больной и сорванный голос Стаховича разросся...

Доказательства! Кем себя возомнил! — шипела Любка, пытаясь раздавить Стаховича взглядом.

Если сколько-нибудь можешь верить, то, знаешь, всё возможно верующему, — Стахович.

Да кем ты себя возомнил! — повторила Любка, тоже вырастая и срываясь на крик, — Ты что же считаешь себя выше всех и лучше думаешь не для тебя законы дисциплина тебе можно делать или что хочешь можно делать и ничего тебе не будет? Подожди, подожди, ещё расставит всех по своим местам и тебя ещё заставит и будешь ещё пресмыкать­ся будешь и никому, никому не будешь уже нужен если толь­ко самой последней мрази, — затараторила, исказив лицо, Любка, — если только на тебя и то будет над тобой смеяться и плевать тебе в лицо потому что считал особенный! Вот и увидишь, какой ты особенный!

Оставьте меня в покое! — сказал Стахович.

Шчё? — остановилась Любка

Перед визитом к директору начальник концертного отде­ла Женя смотрится в зеркало, правит что-то неуловимое в причёске, одёргивает пиджак, не тайком, напоказ.

К директору несут (вдвоём!) прозрачный цилиндр с про­резью для (Гена пошутил, невозмутимым голосом, пожерт­вований) анкет — кого из артистов вы бы хотели увидеть на нашей сцене? — отвечают: Башмета, Мацуева

в соседней Липецкой области билеты на концерты фи­лармонии в десять раз дороже наших... Украина на пороге гражданской войны, Янукович приказал раздать боевые па­троны, но стреляй, не стреляй, всюду клин

Хаос и пиздец такую получим Украину пытались надавить не пустим под Европу но чем кончится никто уже не знает. Но и не презирайте выживших Арутюнянц от усиливающе­гося презрения Фадеева не раскрылся не прозрел отпал и за гордые твёрдые новые краны теперь они пытаются с меня содрать пятнадцать... ряженые в четырнадцатый прошлого против святых панков семьдесят ещё тридцать и до самого конца жертва — в каждом школьном классе, рабочем коллек­тиве...

С Андреем и Юлей смотрели закрытие Олимпиады. Пу­тин в чёрном польто излучал злобу, справа от него место пустовало, все боятся его не хотят с ним сидеть. И хотя его поползновения сжимают и губернатор не мог вольно флагом помахать, он выморозил, споркыл одну только часть и в ней криво скалил клык на голый живот медалиста. «Странное, составное нынче время», — сказал на это Лябжясчыков.

Сундук выжбяцылся в писателях-клонах, которые выпус­тили перемешали в столбе вихре с текстами листы — буря тасует выброс их наяву творимых тиражей — и недавно ещё живой Солженицын был как живой.

Перевёрнутая деревня над абстрактным экспрессионизмом показывала Россию ровно век назад, перед очередной смер­тью, в немыслимых фальшивых цветах

В каждом взятом аккорде другие скрытые пласты внутрен­ней работы звука — природы дух в незаметном погружении оплетении неслышной жизни сложных и умом неисчерпае­мых движений береговых

тихие множество голосов отступают улыбаясь глазами — тайна

как Моцуев легко порезал Рахманинова, вышвырнул по­бочную партию, и, весь несомый атлетом-олимпийцем бык, соскочил бодро с из-за рояля, и ноздри его были как у Дос­тоевского, мощь, оплаканная тем, кого не было среди порт­ретов, отсутствие смысла... Вина и неудача культуры в том что её иконы можно без стыда показывать на церемонии за­крытия Олимпиады и прочих социальных трагических бес­плодных фальшивых усилиях единства... Камера легко нашла плачущих.

Но Юля с Андреем и близко не собирались уронить сле­зу.

Синюю деловитым движением вперёд, вниз то есть, в бе­лой шерсти отяжелевшего на диване с пивом Мишки — кра­сивые лица есть ещё красивые лица — мне подавайте чело­века, требует камера — мы победили — голос природы больше чем одинокий птичий свист — тонущий корабль

Янукович бежал и начинается исход уже Виталины знако­мые через него найти работу в Курске переехать, пока ещё не поздно, в Россию. Где Янукович? В Ростове-на-Дону — а в Крыму одиннадцать тысяч русских десантников. Они, войска наши, вошли тихо, спокойно... Виталя говорит на две враж­дебные среди всех украинских

Таня с Андреем на руках — такая счастливая, что кажется похожей на Янку Дягилеву

началась весна

у крупного свежего лица черты сильно искажены; боль­шие, не человеческого цвета, но близкого к нашим выраже­ния глаза, маленькая рука. Если только внешностью, то, мо­жет быть, ребёнок, теперь, знаешь, дети часто искажены

— Нет, никого. — Сказал, как думал, правду. Она вела по лестнице, но начал тяжелеть и отрываться от её руки, выва­ливаться в шлюзовое, для чтобы из него просыпаться, одно­образное пространство... выпустил руку, но всё ещё слышал голос, которым она торопясь важное понимая что мы — прощаемся — наконец, её голос перестал быть слышен вда­ли, и я проснулся в жбыхо — похоже на падение кошки на четыре лапы, уверенно, сразу, мягко и твёрдо проснулся, именно в жбыхо, не какой-то его подголосок

Десять дней до концерта — ничего не готово; ничего не сделано, несмотря на девяти-, десятичасовые занятия, целые просиженные ночи. Вика уверяет, что никаких втихаря де­сантников Россия на Украину не вводила. Семь человек сели по Болотному делу. Виталин Андрей цепко хватает мой ми­зинец

показалось он даже внятно сказал «читать» когда я стал вслух «Мойдодыр» о блестящий политический Чуковский сатирик и мистик

митинг лицемерия

«в поддержку Украины» от филармонии добровольно сгоняют претендующих быть начальством в частности Же­ню флаги КПРФ флаги ЛДПР эти стяги... эти флаги... Здесь так непросто преодолевать праздники

Елена устроила прослушивание... На улицах вдохновен­ные велосипедисты, всякий раз через маленький бордюрчик выжбяцывающие ужасный скок и гордое приземление, даже если можно съехать ровно, хмель, избыток силы толкает их в полёт... Винцкевич улетел играть в Архангельск... Седьмое марта... Игорь, у которого шестого день рождения, вчера был в хлам и пытался вымотать шланг из белой коробки на вто­ром этаже, сегодня же вусмерть, рыже-красный, морковный, тяжко, даже руки шершавые, днём еле шёл и казалось краше в гроб кладут но накатил ещё и ещё размяк, просветлел, раз­гладилась аура, плыл и пританцовывал уже к ночи

Директор выпил со всеми за всё — каждому вчесал, каж­дого выслушал

Пьянка в малом зале была светла и вдохновенна

Директор заглянул увидел меня: — Так, быстро! В малый зал поздравил женщин и накатил стакан!.. — окна открыты весна оживлённо все улыбаются тост никто не слушает влез на стул посмотрели замерли сказал — ты начало и конец всех моих мыслей и стремлений. Играл для них и попсу под которую пили не вырубили, не поставили на паузу, сделали тихо пока играю слышал её пошлый ритм и тихо торжест­вующее жужжание.

Два дня до концерта.

Подойти к общаге свистеть и во весь голос звать приятеля который не знаешь в какой комнате живёт орать всей стене короткий вариант его имени... Комары нового сезона не­опытные летят на сковородку или пытаются укусить в ноготь. Одного поймал двумя пальцами... Пятьсот жбышных деяте­лей культуры подписали отлиз «украинской позиции» Пути­на. Позиция выражена туманно — репетиция хора. Моцуев, Бошмет, кого так хотели бы увидеть на нашей сцене. Войска уже ввели, нет ли, никто не хочет знать, у нас одно, тленный вольный мир показывает совсем другое.

За наивное зло — одиночество, за сознательное — пусто­та, горькая, бессильная, совсем не месть, напротив, милость. Война — будет или нет? Сегодня первый раз серьёзно в раз­говоре тема будущей войны.

О Боже! — воскликнула Таня

Я только что видела... видела... это так... сейчас, вот, только что передо мною выставилось ужасное рыло слепой свиньи, повернулось, подёргиваясь, и хрюкнуло — и всё ис­чезло...

Послушай — вот — смотри — комната; вот — стена; дверь; зеркало; никакого свиного нет и не было ничего не хрюкнуло

Хрюкнуло! Хрюкнуло!

Вот слышен чёткий, словно покромсанный на аккуратные, неестественно быстро через пустые паузки друг за другом следующие, квадратики сдобренного искусственным эхом звука, неприятный визжащий скрип — это невидимые ставни распахнулись и грязно, глухо задребезжало выбитое стекло. Мёртвое вытянутое прочное в редких крючковатых волосках бледное длинное большое, огромное рыло безглазой свиньи вплыло в оконце, вздрагивая, доворачиваясь, выставилось, и тихо, уверенно, хищно хрюкнуло. Я что-то спросил у голо­вы. Ответа не было. Свиная голова в окне расплыться таять и помахивать со всё более высоких и удалённых стрел врачеб­ной власти. Природа, история, всё повторяется, и только липкие надежды, упования личности... не дискурсивен... ви­дение высохло... распахнула ставни горячих ноутбуков и на­крыла горячей рукой мышь: — клик. клик. кликлик Завтра Крымский референдум

Андрей говорит «если захотим одним ударом Украину вырубим они не сунутся мы вернём себе Крым!!» уверенно выруливая — чисто двигатель урчит и не трепещет

весна: тёплый ветер пьяные парочки — завтра пьянка с Женей, Серёгой, etc.- предвкушение пьянки тревожное, гжыктлыктрыс безрадостный, видимо, жалость к телу и неже­лание снова проходить через похмелье

Марина из Волгограда в коме, её сбила машина на трассе под Мичуринском и сейчас она в Мичуринске в больнице без сознания. Ветер за окном шумит как уже давно не слы­шал поднимает раздутые пакеты к небу швыряет пыль — первый раз увидел сегодня в книге снимок из дела послед­нюю фотографию Хармса

Проснулись у Жени в невменяемом состоянии он сразу в компьютер новости референдум прошёл как надо. Интона­цию новостей слышать тошно впрочем

Пошёл в кино на трудно быть богом и меньше трети вы­держал пошёл блевать вернулся в зал но недолго смог опять побежал и весь обблевался облился смесью кефира с кофе поплёлся в общагу... Завтра к Свете — позировать для разо­блачительного

Аншлюс... Вторжение... Россия оттяпала Крым и сегодня после «Прелюдов» Листа Елена со сцены: «в этот историче­ский день... » — и точно, в этот блядский исторический день трубы пердели воинственнее, тромбоны трубили патриотич­нее, валторны, и те лажали во славу Путина, не просто, как всегда, в обычные, не исторические дни, лажали. Зима вер­нулась и снегом всё замело не зря вчера ветер Марина умерла.

3.

По коридору идёт девочка в тёмно-сиреневом платьице, несколько шагов, где-то четверть коридора, просто идёт, по­том столько же протанцевала, опять шагает, танцует, маши­нально, невзначай, видно что учится танцевать... Порыв еди­нодушия кадыков и седой щетины... Ещё не в нашем — еже­дневном бесчудном — мире, они провожали взглядом что- то, уже недоступное мне; их присутствие в коридоре преоб­ражало реальность, углубляло, всё начинало сиять потайным смыслом и дном, стены раздались шире, некоторые линии перекосились; всё как бы глубоко вдохнуло от присутствия этих клопов. У взрослых сценарий праздника, в который са­ми не верили, ни один из малышей, ни одна не усомнилась, они видели, верили, забыли, их уволокли домой, к ёлке, у кого если есть.

Все ждали решения до половины первого дня в домике вокруг стола расселись дружно смех спортсмены бодрые го­лодные шутка за шуткой. Самолёт — «прогретый» — стоял в полной готовности, но не пришлось. Пошёл пешком по шоссе... Лицо большое — видимо, бухает...

Может быть, Екатеринбург кажется вам бесперспектив­ным, и вы не видите в нём пути для самореализации себя? Не думайте, что вам хуже всех. Вот закройте глаза. Не стал за­крывать глаз. Нет, вы закройте глаза. Теперь (хотя не моргнул даже) представьте себе что вот — так — всю жизнь! Вы ли­шены зрения. Как вы будете жить? Буду играть. Играть по слуху. А если вы потеряете руку? Буду играть одной рукой. Отнять сразу обе ей показалось не совсем убедительно. А если... Думаю, со всем этим сейчас мог бы справиться, поды­тожил.

Тогда сказала что восемь лет назад её мужа, или отца, нет, наверное, мужа, убили она не хотела жить дальше. Хотелось лечь отвернув голову к стене больше никогда не вставать. Голод не поднял бы меня. Что же поднимало? Надо было кормить детей. Дети, семья, вот что исцеляет. Поезжайте до­мой, посидите с родителями. Вы любите маму?..

Что я мог ответить?

Выговор мы вам не объявим, назло не объявим, не надей­тесь, а лучше после педсовета, тридцать первого, у нас будет небольшой пир, приходите, выпьем, закусим; но я сказал, что хотел бы поехать домой, посидеть с родителями. Потом хо­тел поехать к Вите снова одолжить у него ботинки в которых два прошлых раза прыгал но поэт выкинул их. Зачем было и возвращать. Тогда позвонил Обезьянову. Забираю его бо­тинки. Его родители вернулись из Парижа. Отец хвастается: купил редкие книги, трепет советского сердца. Он любит Тэффи. Мать, бедром и локтем к стене, играя пальцами ноги, на них смотрела рассеянно и о Лувре Джиоконде Ковент- Гардене что там у них ещё? Твой анекдот про деревенского парня побывал в Париже две справки для прыжка, из пси­хушки и наркодиспансера. С прошлых были прыжков. Но Лейтенант над ними поиздевался. Нарисовал кошек, мышей. Расписался. Почему у Лейтенанта детский, школьный по­черк?

Удалось получить новую справку в наркодиспансере. У прошлой справки номер 42052. У сегодняшней 55590. За прошедшее время успели выдать более тринадцати с поло­виной тысяч справок. Примерно по 150 справок в день. За­чем столько справок? В психушке справку мне не дали.

Сегодня сдавала романс Аня Спахова, но не поехал — проигнорировал и проспал экзамен своей ученицы, учитывая то, что вчера вечером звонил её тёте Зое и просил лишний раз напомнить Ане мол завтра экзамен и во столько-то; по­смотрим что мне за это будет (ничего не было, и сдала хо­рошо). Не пошёл и на репетицию с Якимовой. Спал пока мог изо всех сил спал но рано или поздно сон а затем и дре­мота кончается и ты не можешь больше спать во всяком слу­чае какое-то время. Четыре. Включил свет и тупо сел глядя на розовые цветы на одеяле горб тёплого белья. Поехал отдал афишу в отдел аспирантуры. Встретил Настю с Катей... Нас­тя вчёсывала мне но не слышал — потом ходил вокруг кон- сы — зашёл насчёт прыжков но там никого и телефон не­доступен подумал не позвать ли в кино их позвонил с авто­мата Насте. Нет мы сейчас идём на концерт давай с нами. Концерт через полчаса ждал на первом встречаю Обезьяно- ва: жмёт руку спрашивает как движется запись — тут подва­ливают Настя с Катей бухие. За полчаса надрались Настя коньяком а Катя текилой. У Насти три года совместной жиз­ни с мужем. Катю вижу впервые, хотя сегодня один раз уже видел её — красные жирные ногти, на которые наляпаны ещё белые звёзды. Настя спокойнее; Катю прёт сильнее — она так сама хочет. Садимся в зале. У них бухой ржач. Огля­дываются. Многие с одобрением. Гранковская впереди одна. Сухое лицо поворачивает лишь наполовину. Выцветшие красные ряды кресел. Вечер памяти («не памяти») Даутова. (Странная форма концерта: первое отделение на полтора часа и больше — речи, бубнёж, разбитый короткими музы­кальными номерами — второе минут на двадцать — сцена из Пуччини в студенческой постановке — под рояль — с ди­рижёром у сцены по грудь) О Даутове с большой любовью. Одна старушка с большой любовью. Вторая. Потом третья зачитывать его письма — к себе? — одно письмо за другим, ей хлопать, за микрофоном тянуть фиолетовые щупальца, она тихо лаяла, отбивалась пачкой писем. Тем временем Катя горько расхохоталась, а когда высмеялась, заявила, что больше не может, ей нужно в сортир. У неё падали раскаты­ваясь по залу таблетки для заглушить перегар. Старушки ог­лядывались неистово. Мы протолкали себя на выход. У сор­тира потягивался вокруг стула Обезьянов в ожидании педаго­га...

Когда вечером выезжаешь с Химмаша в центр, то после «газель» поворачивает на Щербакова становится виден «Ан­тей», как маленькая красная нитка далеко и далеко, не верится что это даже не конец пути, чуть больше половины дороги домой, в Заречный. А когда проезжаешь аквапарк «Лимпо­по» — на окна напротив — отражается — как через эти окна малиновое знамя тащится переливается вспыхивает — или усиленная рябь искр по сгоревшей газете...

Белые часы в учительской. Газеты на столе. Микровол- новка с вечно зевающей дверцей. Птица чайник с веспертью колокольчика. Холодильник, хотя его там и нет. Откуда тогда Трубина достаёт сыр и творог? И колбасу режет на столе и с целлофана хавает

Обезьянов скоро пишется на конкурс, играет громко, то­ропливо, захлёбываясь, его белый свитер по-домашнему чис­тый, широкие тонкие плечи шатаются под ним выбить из рояля признание в усталости, рук со спины не видно, они в свитере убелились, позволить лицу монотонное внимание, готовность отступить и подождать и выкурить полсигареты, из класса в зал, вертит ноты, советует в танго басы глубже, ритм острей (правильно!), с Леной, моей виолончелисткой, на «вы» — он однажды признался ему нелегко сходиться с людьми.

Рунет озарился фотографий пропуска в VIP-зону на по­хоронах Алексия. В лондонском отеле повесился топ- менеджер. Потерпел бы ещё неделю. Нет, не мог ждать. Ещё день. Не станет лучше. Пёсик Жуля — тихо скулит и ма­ленькими лапами загребает под столом, упираясь плешью на шее в бечёвку, высовывает голодное по ласке, с мышиными глазами лицо. Я глажу его и ухожу.

Утром на работе. Разваливается. Всё удаляется, предметы, стены. К телефону. Трубина просит заменить в понедельник и вторник с утра до вечера. Мне нравится Ludus Tonalis. Че­стно и содержательно, ясно, прямо, глубоко. Есть и весперть, и внутренняя жизнь. Волнения в Греции продолжаются... На улице холод, ветер. Жалко бомжей. Тяжёлое для них время. Дыра в земле, две бетонные плиты сверху, из-под них валит пар, всё в тумане, грудой тряпок на плитах спят два бомжа, минус пятнадцать, мы с Обезьяновым плетёмся мимо и лич­но мне рыло сводит холодом, эти двое спят, если бетон и тё­плый, то воздух злее льда, острый и пустой, холодный бе­зумно. Стану бомжом, сразу курс возьму на юг.

Однажды ехал в Тамбове в троллейбусе домой к Лиле. Троллейбус наполовину полон или пуст. Сегодня резко обо­стрились газовые отношения между Россией и Украиной. Рядом со мной стоял мужик лет сорока пяти. Он стоял близ­ко, потом придвинулся ближе, ещё ближе ещё. Его пах к мо­ему бедру. Он был в пыльно-синих шортах. Его член мед­ленно встал, но до конца выпрямиться не мог из-за ткани, так и торчал вниз и вбок. Ждал что будет дальше. Ткнулся чле­ном мне в бедро, прижался совсем близко, весь напрягся, так и стоял, отвернув сухое, загорелое, морщинистое лицо, глядя в сторону, наполовину закрыв глаза. На съезде кинематогра­фистов разгорелся грандиозный скандал. Я смотрел ему в лицо но так и не встретил его взгляда. Лицо его выворачива­лось вправо, а хуй торчал налево; он не делал никаких дви­жений и казалось даже дышать перестал. Троллейбус всё бо­лее освобождался от людей. Давки уже несколько остановок как не было. Вокруг стояли люди, которым было видно лип­нущего ко мне чувака и его ноющий член, им это было ин­тересно, противно и безразлично. Один стоял прямо напро­тив и смотрел на нас. Подарить ему мимолётную радость в троллейбусе. Если моё тело можно так желать что не бояться теперь уже в почти пустом... Ему одиноко? Что чувствует? Молится чтобы никогда не доехали? Проехал уже свою оста­новку? Я вышел за одну остановку до нужной мне — на прощание похлопал его по плечу. Думаю, достаточно его утешил. Страшно вдруг вышел вслед за мной — нет, не вы­шел, поехал дальше, а я пошёл спокойно к Лиле. И пока шёл, привычные мысли вытеснили эпизод с педиком. Мне было лет пятнадцать или шестнадцать. Смотрите, какие гла­за, говорит хоккейный комментатор, прожигают маску из­нутри. Мы отыграли одну шайбу, теперь ничья. Жан Жене пишет: «...он боялся, что однажды кот всё-таки выйдет нару­жу, унося в себе часть его плоти. Он застыл, уставившись в ночь, сжимая автомат». Сегодня прочитал, знал уже вчера, глядя на то, как из Лисса рвётся кареглазый Быкк. Ритон съел кота — и Лисс не вегетарианец — в кришнаитской брошю­ре — отмщение за сожранное мясо — другой отрывок видел во сне много лет назад: «...посреди самого смертоносного из побоищ может иметь место такое важное явление, как паде­ние нескольких камешков. Солдат, бегущий в атаку, несёт врагу свою жизнь, существенно ли, что в это время его нога перемещает кучи гальки и щебня?». Завтра у меня сольный концерт.

Сегодня сдавала Алёна Перепёлкина. На обсуждении меня жёстко вынесли, такого ещё никогда не слышал. Авторитет моего диплома в ДШИ номер двенадцать — закончился. Однако этого мало, нужен хотя бы выговор, что-то офици­альное, агрессия коллеги слишком похожа на любовь, она чувство, лучше будет факт, бумажка в лицо, повешу рядом с вопросами кандидатского по философии. Потом в Белинке слушал Вторую Сонату Шопена как играет Мержанов. Гени­ально, то есть, совершенно не вторично. И совсем не так, как он при мне её играл, как преподавал. Сильно изменил трак­товку с восьмидесятых прошлого века. Смелая, живая, в смя­тении — запись — как человечно, сколько лажи, какой чест­ный звук! Хорошо что могу им спокойно восхищаться — дальнего любить легче — неужели можно так искренно, со­держательно, глубоко и просто играть... Купил значок с Кур­том Кобейном, надену завтра на сцену. Сначала с утра на ра­боту. Уже не в силах отменять или переносить. Стирать оде­жду не стал, пускай в старом, в грязном... Два-один в нашу пользу, продавили финнов.

На стене здания филармонии, если смотреть со стороны улицы Ленина, странная реклама. Надпись «ЕВРОПА АП­ЛОДИРУЕТ СТОЯ». Не понимаю это особое чувство гор­дости за то что поставил кого-то в нужную позу. Тон фразы то ли военный, то ли тюремный. Рабская ненависть к Евро­пе. По сальному глянцу от взглядов на эти три слова ясно что половина прочитавших не поняла второго. Крепко задума­лись над что именно делает. Интересная по форме фраза. Дирижёр испуган, как всякая тварь, хорошо себя знающая, любящая больше всего при свете. Там два дирижёра, Лисс и Энхе. Из-под купола филармонии барабанят пустые прожек­тора. Там Европа тихо аплодирует, в очках и нескладная, как Фауст — после концерта на месте оваций потухающие фе­ромоны — ситуация потеряла социальную остроту, кнут сгнил, гордость острижена. Лисс — Жукк, солёный фрак охитинел на его дряблой спине. Он роняет палочку как ста­рик сначала палочка выпадает из руки мгновение спустя он её роняет. Европа аплодирует одной ладони хлопком — ди­кий и грустный звук. Снега стало больше. Сложно организо­ванная материя меняет свойства пространства-времени.

Если раскидывать объедки, сыпать крошки, разливать во­ду, то рано или поздно произойдёт что? Правильно, заведут­ся тараканы. Ёжиков постоянно насвистывал темы фуг из Хорошо Темперированного Клавира, расшвыривал по дому ноты Гольдберг-вариаций, сюит, Партит, слушал Высокую Мессу. Я предупреждал его, что так нельзя, заведутся бахи, но придурок не верил. Через месяц появились первые башики. Мы пили с Ёжиковым пиво. Он в сортир отлить. Истошный вопль. С расстёгнутой ширинкой выбежал, перекошенное рыло, в ужасе. — Там ползает... Маленький гномик!! — Ду­рак, говорю, это башик, ты же наверное книгу Швейцера в сортире забыл и вообще постоянно свистишь темы фуг а я говорил а ты не слушал вот они и завелись. Схватил дихло- фос. Набрызгал, навонял... В сортир невозможно стало зай­ти... Бахи, что тараканы, любят темноту, но живут не к еде, а там, где ноты и книги. У Ежикова книги перемещались в сортир и выстраивались в сырую, вонючую библиотеку. Та­раканы у него, кстати, тоже были. Бахи с тараканами неплохо ладят. Бахи вообще тихие, но иногда нет-нет да и устроят хоровой концерт. У них очень странные голоса. Музыка у них тоже необычная. А вода в их присутствии становится откровенно синей. Постепенно Ежиков свыкся со своими бахами. Одного поймал в банку, разглядывал, потом отпус­тил. Ежиковские бахи были жирные, чёрные, одеты неряш­ливо, но в аккуратных париках. Музицировали редко: один концерт в четыре часа ночи Яша записал на диктофон и прокрутил мне. Похоже на раннего Мумумблу, но меньше трагедии, меньше тьмы. Весёлый музыкальный апокалипсис гномиков...

Семьдесят лет лишения свободы на семерых. Убийства под музыку на видео. Приговор выслушали спокойно. По словам Путина, банковская система помощь получила свое­временно и в нужном размере. В Буша запустили ботинком. Буш увернулся. Недалеко от сердца для пиццы есть упако­ванная тонко пластинка-дыра. Десятилетие университетской моды. Встал оделся пошёл. Ещё не проснулся уже вместо сна смотришь в окно маршрутки. Две ручки закончились у тебя в руке. У торгового центра встали на светофор. Пробираться к выходу, истошно слабо: остановите здесь! Они не любят, ко­гда «здесь». В салоне наклейка с надписью «остановка где-то здесь будет где-то там». Выполз, схватился левой рукой за деревце, правой за какой-то столб или знак, нагнулся и сбле­вал кровью на снег. Красиво, как рябина. Хотелось сидеть, но было некуда, стоял на остановке, пока не пришёл сле­дующий. На работу не опоздал и даже успел сделать кофе три в одном. Отдавал уроки, любуясь как медленно темнеет и падает снег в окне, за окном... Девица-карлик смотрит вдаль и хавает то ли чипсы, то ли воздушную кукурузу из голубого пакетика. Её взгляд на чём-то далёком и постоянном... Аме­риканский флаг во весь экран...

Событие происходит полифонически, в нескольких вари­антах, возможно несовместимых холодному уму, однако рав­но истинных. Молния бьёт по высокому дереву. На улице, узкой, вечно в ларьках и пробках, сейчас манящей, тогда же постылой, он... Совсем низко, на высоте десяти этажей, кис­лая мокрая дымка летит стремительно, облака стоят по срав­нению на месте с ней... в каждую клавишу всем весом ру­ки — это русская школа, неуместная к пластмассе... старик в переходе около вокзала ночью играл на маленьком детском синтезаторе сонату Бетховена... Рот приоткрыт, большое, но высохшее лицо, шляпа, прислонился согнувшись к стене вы­разительно в профиль издалека, ему сунули десятку — он зажал меж двух пальцев левой руки, не только правой не пе­реставая играть, но и левой удерживая пару нот. Ещё на де­вятьсот пятого знаю один всегда сидит вытянув ноги, как еловые лапы, в валенках, меж ног шапка, деньги не убирает, иногда лежит уже много, за край шапки выбирается, подра­гивает зима метро всегда сквозняки, валится по ту сторону, он смотрит спокойно. Я сижу здесь не ради денег. Я часть мира на своём месте.

Высокая температура — люблю этот кайф — не только замедляет время, но становятся обыденные вещи значитель­ными, приятно курить сигарету, приятно читать. На работу забил опять. Просто позвонил и сказал я не приду. Дочитал «Частицы». Жалко Аннабель. История переползает дату из­дания. Боюсь, варианты будущего — территория полифо­нической пурги. Любая гласная вместо законных, чтобы вол- ковать слово и перенести в пургу. Потом оно читается на­оборот. Не только поэта — далеко заводит речь. Размером с собаку; живёт в ящике с опилками, чрезвычайно неприхот­ливо к еде и способно сочинять гениальную музыку. В по­мощь исписавшимся композиторам (жалко исписавшихся композиторов...) — так, Сальери держал в подвале Бахокюи, показывал его музыку Моцарту. Гнилой гнозис завода поли­фонической пурги имени Лейтенанта Лябжясчыкова. Стран­ная выходит лестница. Вершина фактически в прошлом. Со­ставная гора. Климатический пояс. Ты — мой снег. Превыше облаков, из которых обычно и падает снег — вниз. Чис­тый — вечный... День начинался с молодёжных волнений в Греции...

Греческий закон запрещает ментам без постановления су­да проводить операции на территории высших учебных за­ведений... Столкновения, студенческие волнения... Хочу к ним — с ними вместе — бунтовать и писать на стенах — «здравый смысл — вот та рана, что ближе всего к солнцу» — пусть это случится здесь.

Спала, долго кивнула головой в пухлую грязно-розовую куртку. Словно рядом — ржавая крестовина, перепутанные нити, лесы к маленьким рукам, птичьей голове, коленям. По­махал десяткой перед крепостной стеной и грязным рвом (и швом) сальной шапки. Сторожевой участок, если и бодрст­вовал, остальную решил не тревожить.

Другой полжизни обсасывает ими брошенное мимохо­дом. Берроуз похож на Моцарта глубиной второстепенных мыслей. Ветер выбивает из света тепло. Умер Алексий, Пат­риарх Московский и Всея Руси. Не пошёл на работу. Встал — и опять лёг. Проснулся в четыре, уже темнело. По­звонил Перепёлкиной, мол, вечером приди, в шесть. Поехал на Химмаш. Позанимались минут двадцать. Через час завуч пришла. Прогул, неуважение. Я молча втыкал на её кофту, точь-в-точь цвета обоев в этом классе, совершенное совпаде­ние. Похудела, как и я. Наконец, я сказал, что не вижу смыс­ла. Она убежала, хлопнув дверью. Провода, серый туман, красная машина. Символично. Когда-то видел урывками.

Как ты далеко. Будто тебя совсем нет. Далеко.

Запах больницы. Мой почерк уверенный, писать удобно. Преображение плывущего мира на наклонившейся есть пла­стинке голубой звезды золотого мира плывёт звук плыву прибавление заметно с утра растворил кольцо жду мира гнётся трепещет рассчитано. Пластинка выбран круг для формы паутина пыль там где хожу каждый день высыпаю скапливается расходовать обновляю отсрочиваю сгущаю пластину в плеть. Пьяный заснул на скамейке. Пытался жрать батон запивая минералкой и выблевал и заснул. Половину батона выронил на землю. Сначала было три всего голубя, жадно и всё-таки спокойно клевали, потом слетаться другие, всё больше, клевали друг друга, кусок хлеба подпрыгивать, мотаться, отрывали клочья, потом швыряли, наконец закры­ли его серыми спинами совсем.

Одна из трёх обязательно пожалуется на то, что учителя снова нет (это я-то — учитель!). Кроме того, третья девочка завтра сдаёт экзамен. Не послушать её сегодня — преступле­ние. Эта третья девочка — в час. По-хорошему на неё надо вставать в одиннадцать. Уже без десяти одиннадцать, так что всё начинается заново, пока вместо десятиминутной дрёмы не погружаюсь в глубокий, сытный сон на час. Третья девоч­ка ещё не окончательно потеряна, если встать и бежать, без сортира. Но после того, как удалось заснуть (ночью не полу­чилось), без сортира уходить уже совсем не хочется. Плюю на третью девочку, иду на четвёртого мальчика — но и к не­му опаздываю на полчаса.

За это, конечно, могут и уволить, учитывая, что это вы­творяется уже месяц с лишним, но вот что из этого выходит. Первая девочка спокойно приходит вечером. Вторая не при­ходит вообще. Третья обижена, всё же находит меня днём, и я, как говорится, отдаю ей урок. А мальчик не в обиде, и во­обще им завтра сдавать, заниматься уже поздно, так, прослу­шать и дать указания. Мне сходит с рук пока что. Жалуются дети вахтёршам обычно. Вахтёрши передают мне, ещё не завучу. Завуча вообще не видно с тех пор как с хрустом про­шёл её пятидесятилетний юбилей.

Видел старика, выходя из дома, проходя двор, подходя к арке, старик в бежевой шляпе, широком сером пальто, тон­кая деревянная тросточка перехвачена хилыми кольцами ры­жей проволоки, жёваное сухое лицо, в складках, как крошки, дух, светлые слезящиеся глаза, тяжело дышит и ступает ров­но, уверенно. Потом старушку. Обгонял её недалеко к школе уже на Химмаше, сгорбленную, маленькую, большие круг­лые очки в оправе полупрозрачной пластмассы, бормочет что-то себе, проходя мимо слышу как шепчет «чёрт возьми, чёрт возьми», смотрит под ноги — лёд и грязь весело хру­стят. Скажите своему сыну, чтобы не разматывал слюни по стеклу. Когда в военкомате, на призывной комиссии, зашёл в кабинет окулиста, там были две женщины, постарше и помо­ложе, и та, что постарше, спросила меня: вы лейтенант? Та­ким образом, самое жбыхо утвердило мою мистическую связь с Лейтенантом Лябжясчыковым. Он — Лябжясчы- ков — вступил с бытием в ускользающий поединок. Цепки­ми бусами похмельного взгляда выискивая насекомых, он внимательно следил за...

Привокзальная гостиница так же прекрасна, как уже чуть больше года назад, хотя затянута в колоссальный холст рек­ламного плаката, но часы горят, и это мерное, серое холод­ное движение кругом и улица, кажется Либкнехта, уводящая к центру, к храму...

Лоджия и шум, там дальше снег, и я не выше, пятнадцать этажей над головой, раньше не думал. Ветер не воет, не те­чёт, он шумит. Снега пока немного. Я весь день цеплялся за этот сон, пока он совсем не потерял силу.

Майский снег бушует за окном — валит яростно — даже подпрыгивает на мокром асфальте — крупными кусками без всякого строя — то разрежённый, то вдруг сгущаясь — на­гнетая — ломится в асфальт — бесполезно — тает — ещё не ночь — белый на фоне кирпичной стены — красной и по­крашенной в красный — и белый на белой стене — реже и мельче и суше — реже идёт — успокаивается — угасает — перестаёт — останавливается — кончается — перестал — небо светлее тотчас — из мокрого подоконника вывертелся шуруп — шатаясь идут часы на стене — из сумки наручные вторят — холодильник забормотал — везде счёт и движе­ние — алгоритмы — в шкафу сотни видеокассет — старые VHS — два фильма на кассете — беру серый карандаш — кладу поверх очков — прижимая лбом — спускаюсь вниз, захожу к начальству — поднимаюсь вверх, захожу в учитель­скую — завожу разговоры на разные темы — все смотрят на карандаш с испугом — но все молчат — как если бы шрам — так смотрят на психов — он начал сходить с ума — первым (не первым!) признаком карандаш меж очками лбом — я тоже заметила — нет, не потяну — не приписывай мне власти над своей судьбой — молился на свободу — только будто впервые тогда с нею встретился наяву — четы­ре незабываемых дня — всё сошлось в одну точку — даже принуждение к миру — две собаки кружатся в танце — во дворе закрытой школы — кризис — заброшенной — дышит ровно — глажу — ей хорошо — почему прикосновение приятно — ритуал это просьба — мы ощутили ответ — сполна — белая голова — оранжевая гавайская рубашка — в кинотеатрах победившей страны — Мальцева настороже — кошка никогда не боится, кошка всегда на палеве — так и Мальцева — на палеве — вытянутая — когда мы услышим вашу выпускницу? — отдых из вечера в вечер — не так уж быстро к хорошему привыкаешь — особенно после плохо­го — сухая горечь пробуждения

Лётный клуб закрыт до февраля точно, там как видно бу­дет, возможно кризис и по ним ударил. В июле полное сол­нечное затмение в Индии, Китае. Плачут о погоде, ждут об­лаков и дождей. Шансы на чистое небо в Китае выше.

Ультимативный приказ в числе прочих до пятнадцатого января сдать с нужными печатями санитарную книжку, или увидеть себя не допущенным до работы. С августа тянул с дерматовенерологом. Мало кайфа в пластмассовую белую стрелку суют глубоко в залупу. Читаю Астафьева. Пюпюжл- дрбдт и волк-машина в русской литературе (в Русской Лите­ратуре) всплывает редко (но метко). Птица той правды, что враг русскому сердцу, она не всегда обходит русским сердцем сбитые строки стороной. Дамкино «гай — ююю — гав!». (Мой сосед Рабинович три раза в день жрёт, присмотритесь к нему.)

В консу сегодня зашёл вечером. Шёл по коридору третье­го этажа. За мной — увязалась — маленькая девочка. Шла в метре у меня за спиною и сама с собой вслух говорила о ка­ком-то сундуке. «И потом стали пропадать. Зачем ты всё рас­сказываешь про сундук? Давай не говори больше о нём! А о чём рассказывать? Давай лучше о том, как дяди с тётями по­ют! А о сундуке больше не говори!» Коридор кончился лест­ницей, неужели дальше пойдёт, вдруг она мне: дядя, а вы куда идёте? Обернулся: не знаю, а как ты думаешь? Она: «Здесь был сундук. В него нельзя заглядывать. Если кто заглянул, то потом люди стали пропадать!» Сказал, что не заглядывал в сундук, а ты? Сказала, что тоже нет, потому что сейчас его закрыли и связали. (Надолго ли?) Ей года четыре, чёрные волосы под горшок, блестящие глаза. Я пошёл по лестнице вниз, а она побежала обратно по коридору.

К Земле приближается комета Лулинь. Она коснётся нас хвостом. Кода синей изрезанной книжки про летающие та­релки. Чернобыль — полынь. Откровение рядом. Если автор этой коды жив... Объявление — аванс за февраль не будет выплачиваться по причине отсутствия финансирования. На «Взрыве» Баранёя в стеклянном кубе под «Strangers in the night» Синатры вился, ломался, выгибался, метался, дёргался человек, корчился, как червь под амфетамином. Лейтенант познакомил меня с бомжом по имени Лев. Повёл, утешая, хватит мне и одной работы, ругая, что потерял влияние на Обезьянова, упустил его, профукал.

Бомж сидел около лестницы у входа в Пиццу Миа, кото­рую, кстати, Обезьянов упорно называл Сандэем. Он выста­вил руку с из кофейного автомата пластмассовой чашкой, локоть на колено, зажмурился. Лейтенант подвёл тихо — смотри, как сидит. Не глубоко бездомный, руки свежие, бо­рода блестит. Правда, одежда в жестоком пиздеце. Запах твёрдый, постоянный, настоящий дух бомжа. Лейтенант вы­нимал из кружки монеты по одной, Лев пошевелился, от­крыл глаза. Кивнул. Что там осталось, сказал бомж, на что там смотреть. Потом, в духе, сказал Лейтенант. Пускай по­смотрит в теле, сказал бомж. Они вроде как спектакль разыг­рывали передо мной с разговорами о теле и духе. У Лейте­нанта маска под маской, у него и Двадцать Восьмое — день маски. Актёр слабый, но, будь он человеком, уверен, профес­сионально полифонической пургой. Себе выбрал маску, дру­гим навязывал маятник. Мы впаривали Риму зверей. Обезья- нова преследует собственный хвост. Я не изучал латынь. На улице холодно. Ко мне домой нельзя. Я ночевать не оста­нусь, обещаю. У него есть лоджия, можно посидеть на лод­жии, чтобы, Лёвушка, вся квартира не провоняла.

В консерватории конкурс юных вокалистов, по коридорам ходят группы тяжёлых вчёсывающих взрослых, и среди них, из глубины, из середины свиты зрелых тел на тебя тихим светом живые глаза. Попёрли меня из класса, поплёлся вниз, в холле увидел Женю, мимо пронесли пылесос, завтра она летит в Москву с оркестром, назад поездом, ждёт Диму, ждёт его долго, даже не один час, сидит одетая внизу, говорит, что её к нему не тянет, не хочет серьёзных отношений, он звонит ей по двадцать раз в день, пишет эсэмэски, как он соскучил­ся, в четыре утра согласился отвезти её на машине в аэро­порт, сказал, для меня неважно, в четыре там или когда, есть ещё другой, этому тридцать, а Диме двадцать четыре, разни­ца потрясающая... Эсэмэски Димы все в смайликах и он за­канчивает вопросом — не могу же я не ответить на эсэмэску, которая кончается вопросительным знаком? Ему важно, что я чувствую. А у того Мерседес. Я спросила сколько он стоит. Полтора миллиона. Многие девушки уже из-за этого стали бы встречаться с ним. А меня не тянет, и всё. И к Диме тоже. Но не хочу терять его как друга. С тем, тридцатилетним, всё понятно, ему нужна жена. Я не готова к этому. К тому же он говорит: я никому не доверяю. Говорит: у меня нет друзей, зачем они? У меня есть хорошие приятели. Но мне они не друзья. А Дима, у него рост — два метра восемь сантимет­ров — он говорит, я большой ребёнок — он правда как ре­бёнок — я нужна ему больше, чем он нужен мне

Но ждёт его час и больше в холле консы, одетая, куртка застёгнута, пьёт кофе, говорит что устала и если честно хо­тела просто поехать домой и лечь спать а то завтра работа потом на день рожденья в кафе «Гавана» дальше поспать не выйдет летим в Москву, в шесть утра прилетаем, в час кон­церт, передам от тебя привет Саше Лунегову. Кто-то сдаёт ключ от класса, подхватываю, иду наверх, навстречу тётки, мы ищем класс, какой-нибудь, вам разве не выделяют, дайте нам позаниматься, у меня сольный концерт, когда, через ме­сяц, а у нас завтра конкурс. Девочка, у которой, собственно, конкурс, молчит и смотрит из центра хитро, с интересом, сочувствием, я говорю: у вас есть монетка? Давайте монетку бросим? Тётка в пуховике долго роется в левом кармане, дос­таёт монетку — пятьдесят копеек, протягивает мне. Брошу на пол, чтобы честно и все видели; орёл — то есть этот солдат с копьём — я остаюсь заниматься, решка — класс ваш, соглас­ны? Они согласны. Девочка улыбается, свита серьёзно следит за исходом дела, кидаю монетку; решка. Ухожу, занимайтесь, монетку сохраните, удачу принесёт, всё-таки конкурс. В ко­ридоре чувиха говорит: что, добрая душа? Я говорю что у меня может быть и совсем нет души. Такого не может быть! — с неожиданной тёплой в голосе нотой...

Фильм хороший. Об одиночестве, любви к жизни. Осо­бенно хорошо, где он старик, а она девочка. Начался в де­вять, он шёл долго, хотя и незаметно, те человек двадцать или тридцать, что смотрели фильм, смотрели с кайфом, смеялись, там, где Баттон говорит, что людей разных наций, возрастов, убеждений, характеров и т.п. объединяло одно — каждый вечер они нажирались, и там, где после борделя он говорит: я понял смысл зарабатывать деньги, и там где в чу­вака семь раз попадала молния. Мне понравилось как ночью в отеле, волшебное место, мышь бежит — и вдруг замирает. Я настоял на своём, не хотел пускать их домой. Сегодня бомж, завтра пара сантехников (тех, которые Жзваннрнавзж и Шсфорннрофсш), к тому же мне на работу хотя и не рано с утра

Лев уже встал и принюхивался, собираясь идти, не ко мне, так куда-нибудь, просто, пройтись. Мобильник у него в руке лишился рассудка. Он показал мне текст. Я же сказал, не знаю латыни. Ты лучше проведай своего друга Олега Обезь- янова, ты теряешь с ним всякий контакт, а ведь у него в жиз­ни скоро случится важное событие. Мобильник снова заве­рещал. Доставлено, сказал бомж. Всё начиналось с амфета­минов для оргий на Палатинском холме. Потом к этому при­бавился легендарный Косяг, гашиш из трансгенной конопли, но ненадолго, сам знаешь, что начинается на заводе, когда Косяг попадает в жбыхо. Тоже мне жбыхо, какие были хри­стиане! Помнишь, Гордиану третьему. Лейтенант мечтатель­но замычал. Я жестом попросил передать мне мысленный образ, чтобы понять, о чём идёт речь. Я увидел зверя. Ог­ромного, безразличного, безжалостного. Маленькие глаза на тяжёлой голове. Широкая пасть и гнилой, навязчивый запах старости, почти человеческий. Что это было, спросил я Лей­тенанта. Гиппопотамбдт, ответил Лейтенант; немногие из духовидцев, повстречавшие эту погань, вернулись в реаль­ность, дабы поведать нам об этом. Верх путей, вслух сказал бомж, который, очевидно, не только уловил обмен мыслями между нами, но и сознал всё его содержание. Но это не лев, сказал я. Амата хочешь увидеть? Этим не занимались, обык­новенные львы, слегка модифицировал... И то лишь для того чтобы сделать много, их нужно было много и дешевле, вот и всё. Их гнали, как евреев на Понары. Предание хищникам теряло сакральный смысл. Жить продолжали ещё его члены, залитые кровью, хоть и на теле уже не было тела нигде. И целуй меня везде, восемнадцать мне уже. Это был удар по африканской фауне, захныкал Лейтенант, а ты же знаешь, Яша, как я люблю Африку! Ведь это колыбель человечества! Розово-чёрный континент! Не дают боги дождя, сказал бомж, пойдём на христиан. Бомж мёрз. Температура воздуха, как это часто случается в Екатеринбурге, за пару часов упала на десять градусов. Я возвращусь в землю посредством зубов и клыков диких животных, чтобы стать чистым хлебом.

Комета Лулинь из созвездия Льва направляется в Девы. Уже сейчас её можно увидеть не только в слабый бинокль, но и невооружённым глазом, над горизонтом, перед рассве­том, в европейской части России. Влево двадцать пять, впе­рёд пятьдесят, огонь на поражение, приём. Можем оставить его и забрать на обратном пути, если он будет жив. Через пару часов вода будет. Я уже распорядился. Вы мне как сын, Джон. Вы отлично себя проявили, и я прослежу, чтобы вы получили всё.

Лулинь в созвездии льва. Достигла пятой звёздной вели­чины. Её видно над горизонтом без бинокля — маленькая зелёная точка. Идёт «Тонкая красная линия» по ОРТ. Пре­красный фильм после дня защитника отечества. На работе мне подарили шампунь. Я написал заявление: прошу отчис­лить меня из аспирантуры по собственному желанию. Нужно уйти. Пора уходить. Написал заявление. Датировал его деся­тым марта. Чтобы сыграть прощальный концерт. На улице весна. Ты снилась мне вчера. Сегодня 25 февраля. Среда. На улице сплошная весна. От взгляда на сухой асфальт сердце сжимается радостно. Девушки все красивые. Но я одну тебя люблю. Ездил в Челябинск автостопом. Увезли стиральную машину. Во сне мы держались за руки, я был счастлив. Мне и наяву хорошо, потому что я свободен. Меня подвозили му­жики в «Камазах». Много слушали Высоцкого. Был бы ты умнее, говорит Шон Пенн, думал бы о себе, а не о других.

Высоцкий. Много цвета, слишком прибавил яркость позав­чера. Воспоминания о любви. Мы с тобой одно существо. Течём вместе, как вода. Не отличить, где ты, где я. Теперь опять холодная зелёная трава. Кометы, это видимое ничто. Ты мой свет, путеводная звезда...

Ежиков, под аккомпанемент холода, вони, нестерпимых звуков, слюнотечения и тяжести, дышал, потом встал, сунув ноги в мокрые тапки, доплёлся к окну, взял с подоконника набор линеек и циркуль, перенёс и положил их на стол. Он снял прозрачную, запылившую себя, с трещиной, едва ощу­тимо пахнущую потом и мокрым стеклом, лёгкую пластмас­совую крышечку, поколупал её ногтем большого пальца ле­вой руки, отложил в сторону и прислушался. Сверху доноси­лась "тихая ночь", слева — шаги, откуда-то — сморкание, плеск воды, позвякивание ложечки о стенки чашки, скрип и стук двери, шарканье, свист, приглушённые голоса, смех, ржач, хохот, хихиканье, скрипы кроватей, гогочущий и взлаивающий смех, ёрзанье, гнилой смех, наркоманский смех, бухой ржач, скороговорка с подсмеиваньем, женский кашель, мужское покашливанье, стук в соседние двери, и ведро смеха, смехи без конца. Ежиков сожбяцыл то напряже­ние духа, которое требовалось ему, чтобы вынести это. За окном пролетел военный вертолёт. Ёжиков подвинул коро­бочку с циркулем ближе краю стола, подцепил и вытащил циркуль. Свежий, только чистым металлом пахнущий, едва ощутимо солёный на вкус, циркуль тепло заблестел в элек­трическом свете сразу в оба глаза Ёжикову. Ёжиков широко развёл ножки циркуля, затем вновь их свёл и отложил цир­куль налево. Сама эта хренотень за что держать и чресла циркуля были мягкого беззащитного аквамаринового цвета пластмассовые. Этот цвет мостил интересный интервал к имитирующей дерево поверхности стола... Поколупав не­много ногтем поркое рыло, Ёжиков заметил, что три малень­ких металлических колёсика, жбяцывшие себя на крохотных винтиках, удерживающие и прижимавшие к собственно крепким ногам циркуля более мелкие, вроде голеностопов и щиколоток, части ног, были другого металла, другого цвета, чем остальное металлическое в циркуле. Заинтересовавшись этими маленькими колёсиками, Яков Ежиков снова взял в руки циркуль и ближе поднёс его к лицу, рассматривая ма­ленькие колёсики, которые были ещё и гаечки, навинчиваясь на совсем уже крохотные овцые винтики. Ежиков крякнул, затем большим и безымянным пальцами правой руки на по­ловину оборота ослабил то колёсико, что навертелось на винтик пронзивший более короткую и, как показалось Ёжи- кову, левую ножку циркуля. Колёсико повернулось легко, и сразу стала шататься и подёргиваться удерживаемая им де­талька, на одном конце завершающая себя острой иглою, на другом же несущая нечто вроде пинцета, в который, вероят­но, полагалось зажимать посредством другого колёсика с винтиком кусок серого грифеля, находящийся, возможно, в малюсенькой чёрной цилиндрической пластмассовой коро­бочке или футлярчике. Бросив вольный взгляд на этот фут­лярчик, Ёжиков решил, что займётся им позднее, и вернулся к первоначально затронутому им колёсику. Ёжиков ещё на пару оборотов ослабил колёсико, что дало ему новую воз­можность свободно поворачивать удерживаемую колёсиком деталь, и повернул этот голеностоп таким образом, что левая нога циркуля заканчивалась теперь не иглой, но подобием пинцета. Удовлетворённо хмыкнув, даже чуть приподхрюк- нув, Ёжиков туго завертел колёсико, зафиксировав до пол­ной неподвижности подобную голеностопу деталь, и ласко­во погладил острым выступом мягкой подушечки среднего пальца правой руки те маленькие зубчики, которыми было покрыто колёсико. Два другие колёсика, отметил не без лёг­кого содрогания Ёжиков, также были с крошечными зубчи­ками. Отодвинув от глаз циркуль, Ёжиков удивился, насколь­ко теперь, с пинцетом на месте иглы, циркуль выглядел дис­гармонично, надорванно, инвалиду войны подобно, одушев­лённо, динамично, напряжённо, драматично, нервно, выра­зительно, неуклюже. Два шурупчика, что удерживали метал­лические ноги в пластмассовых чреслах, будто два глаза, так и вытаращились на Ёжикова; покачав головой, Яков вернулся к колёсику. Более тёплого, матового металла, чем нога, колё- сико не сверкало резко, а спокойно поблёскивало, будто ма­ленькое уютное закатное осеннее солнышко. Колёсико спо­койно и прочно держалось на винтике. Ёжиков прислушал­ся. За несколько минут стало как будто тише, но он знал, что тишина эта обманчива и в любой момент может взорваться очередным каскадом дух выматывающих, бессмысленных, неумолимых звуков, поэтому Ёжиков, сохраняя ухмылку на лице, сидел спокойно.

Вряд ли тихий сойдёт на стол с пинцетами дух. Скорее запри комнату и уезжай не заходя в чужие крылья, этажи вы­сокие не посещай, торопись. Повстречаться с тем, что в тебя заложили глубоко, глубоко, вот что тебе должно сейчас стремиться осуществить; это и далёкое прошлое, и вообще глубины сознания, где долго мёртвый штиль и одна и та же температура, для которых всё твоё бытиё лишь один тюрем­ный срок. Неуклюжие с технической точки зрения первые попытки приоткрыть изнанку разума дали Ёжикову лишь отсечение никуда не годных путей, которыми ходили жбыш- ные. В каждом своём стоящем хотя бы чего-то дне Ёжиков предвечно встречает своего Лейтенанта. Возвращение к мо­менту встречи это встреча в гораздо большей степени за счёт зрелости понимания.

Листья проносятся над головой похожие на обожжённую скатерть. Небо и облака сохранили цвет и всё что ниже го­ризонта стало серым. Берёзы движутся падающие струи бе­лого шампуня. Фонарики синеватого цвета. Одинокое пе­чальное дерево. Слышен шум от падающей воды. Впереди плотина. Одинокими выкриками тявкал белёсый поркый пёс. Машины покрыты слоем пыли, но блестели ярко. Два ларька со множеством мелких освещённых деталей которые мутили зрение Ёжикова усиленное линзами приблизились осветили всё ярко и как всё предыдущее потерялись позади.

Руки Ёжикова облепили комары. Он стал их сдувать но они обнимали его мокрую кожу изо всех сил. Всюду мелька­ли непонятные огоньки. Комары яростно цеплялись в руки Ёжикова. Слева громоздились кучи земли и мусора выко­вырнутые кем-то прямо из середины поля. Лаяли псы. Де­вушка в красном коротком платьице подошла к ларьку со шторами рубинового цвета. За столом сидел светловолосый толстый парень в оранжевой рубахе и тянул светлое пиво из литрового стакана. На рекламном плакате девушка с растрё­панной причёской в белом оскалив зубы возносилась над пригнувшимся парнем одетым пчелою. Справа лежала оди­нокая пустая покрышка. Слева стояла белая плита с полуме­сяцем, вокруг валялась сирень. Небо стало совсем тёмным, наступила ночь. Ёжиков вдыхал запах пыли бензина воды листвы мочи резины. Мелкие камешки на обочине не реша­лись перейти дорогу. Ёжиков выехал на главную улицу горо­да. Он проехал мимо высохшего сбитого голубя. Он свернул налево и поехал в сторону реки по узкой улице освещённой лишь рекламой. Мимо спиленных деревьев. Мимо девушки с короткой причёской.

Лябжясчыков подвёл Ёжикова к столу. Профессора пере­бирали тараканов. Профессор Ковшыгин сожрал таракана. Профессор Койлов пытался остановить профессора Ковшы- гина. Профессор Ковшыгин радостно отталкивал руками профессора Койлова и тянулся за очередным тараканом. Лейтенант разозлился и рявкнул на профессоров, а Ёжиков тявкнул. "Определяйте их, а не жрите, Константин Викторо­вич". Это сказал Лябжясчыков, а Константин Викторович хмуро пожал разновысокими плечами. Ковшыгин был жир­ный и сальный, а Койлов неопределённого вида, хотя, ко­нечно, худой. Одеты оба профессора были из рук вон плохо, как и все профессора завода пурги. Койлов взял таракана и поднёс ближе глазам. "Это турукун, как вам кажется?" — ска­зал Койлов. "Да, это турукун" — согласился Ковшыгин.

а это торокон. — сказал опять Койлов. — нет, это тэ- рэкэн. — да что вы! Он вон какой весь круглый! — да, и пло­ский. Тэрэкэн типичный. — это я его так держу, вот, смотри­те, так видно? Торокон. — ну, может быть... ладно, пусть бу­дет торокон.

"Что это за пюпюжлдрбдт?" — подумал Ёжиков и по­смотрел очень вопросительно на Лябжясчыкова. Лябжясчы- ков иронично ощерил клычки, но ничего не сказал. - смотрите, тырыкын! — а вот и тэрэкэн. — это уже точно тэ- рэкэн. А это, кажется, тюрюкюн? — нет, это турукун, про­сто он старый. — ладно, турукун так турукун, пусть, хрен с ним, будет турукун. — тёрёкёнь. — однозначно. — торо­кон? — да, наверное, торокон. Ещё один тырыкын. Сегодня их как-то много, тырыкынов. Может, двух возьмём?

Куда? — сказал Ёжиков. — куда вы их берёте? К себе в класс? Это же тараканы! — Ёжиков дёрнулся и мотнул баш­кой и уронил к себе на очки каплю пота откуда-то с во­лос. — Ни одного таракана! — вскричал Койлов. — Уже много дней — ни одного! — товарищ лейтенант!..

Глоссолалия Лябжясчыкова, его ферма по выращиванию Бахокюи, его свиньи, львы, непонятные махинации с банко­матами и криптовалютой, всё это бесило высший командный (офецерский) состав Завода Полифонической Пурги. Эле­мент клоунады в поведении Лябжясчыкова нарастал, тогда как сознания офецеров отрезвлялись всё более и более. Отец взвесил офецерский дух. Оказалось преобладающим белое. Рухнула мышь. Симпатичная, оценил и обмотал терновую гирлянду. Но козыри оставались. Оставались на этом ране­ном столе.

Если говорить о фильме "Стиляги", то в первый раз я смотрел его в Екатеринбурге, в кинотеатре "Колизей". Тогда я только что вернулся с аэродрома, куда зря мотался, из-за облаков и снега прыжков все равно не было. В сумке — бу­тылка виски. Её мне Лена Якимова подогнала. К началу фильма опоздал, сел в первый после прохода ряд, слева, со­седей нет, в зале ещё человек пятнадцать. Думал, нажираться или нет. Вечером все равно уезжать. Надо было только зайти к Обезьянову, отдать сапоги. Решил пить. Первый глоток вспоминается с отвращением. Цвета было много, как в жизни почти нигде. Новость про необходимую жертву съёмок яви­лась лишь сегодня свету. Как стиляга оделся на новогоднее телеобращение наш президент.

Конечно, они торчали и на войне. Неявное, после чего всякий становится наш и всё принимаешь. Два распухших ужаса на пути ребёнка, который освоил только кривой шаг, без быстрее там выше или сильнее. Этот бэби адекватен пропорциям толстяка трагической и таинственной судьбы, получившего перед мученическим венцом воинское звание. Есть сокрытое перед кумачовым поездом, тёмного зала гло­тающего без продыху тусклый свет пустоты помимо диало­гов и в этой безмысленной, всецело разговорной атмосфере деревенский крикун усаживается вусмерть до прихода свежих отмобилизованных и в бой с кем угодно готовых жлобов и алкашей. Главное он уже знает и готов стать стволом за ко­торым слушает вся бесконечная квартира. Неспешный он убедителен. Выпинав неизвестную мать, он таинственно пе­редаёт сыну тот кусок истины которому приобщаются там где наркотами не рождаются. Идти он не мог, только ползти. Уполз. Его необыкновенно туго и гладко вшторило, затем мягко и бесконечно пёрло пока он полз и полз. Потом он пропустил, кажется, сотни дней. И вот сын получает урок полифонии. Это происходит когда он бежит сквозь листья. Привычный мир теряется, начинается строгое мелькание спровоцировавшее вкупе со стрессом для совести — он впервые участвовал в "акции" — прорыв того участка духа где зреет наследственное знание. Через минуту он крещён водой. Вода и дух сквозь дверь в полу швыряют его, озаряя год многоплодием свыше, на Тверскую. Он обнаружил, что...

Он перемещается в будущее. Эту способность предсказала его встреча в мире пурги со взрослым сыном. Это всё тот же разговор в ночь перед последней атакой. Яркие цвета отпу­гивают одних духов и привлекают других. На улицу. Фанта­зию к власти.

Двадцать восьмого декабря сел в поезд до Петербурга. Питер холодный, украшен скупо. Пробки, машины гудят и толпа торопится, но в метро красивые, живые лица.