Много позже меня спрашивали: почему мы были так уве­рены, что отобьём врага. У меня что-то происходило в нёбе, в лёгких, внутри головы. Выросли, обрели странную способ­ность повторять любые действия наши командиры. Солдаты научились. Страна обеспечивала. Перемены произошли. Очень многое сделали для нас партизаны Брянщины и Бе­лоруссии. Жуков то и дело принимал жуковидную форму. Бесполезные в новых условиях карты — источник целлюло­зы. Сам по себе Жуков не мог усваивать клетчатку. Не забы­лись наши встречи летом 1942 года на КП Брянского фронта в районе Ефремова. После Московской конференции инже­неры наследственной информации, специалисты по фило­софским проблемам эмбриологии и иммунологии, руково­дители оккультных отрядов и соединений и фармакологи собрались у нас, чтобы вместе с командованием фронта об­судить вопросы бытия Жукова и предстоящей совместной работы. Командиры всех рангов чувствуют трансгенную микрофлору кишечника изменённых состояний старшего начальника, и, наверное, мечта каждого из нас — поставить себя так, чтобы родные бесы страха внутри подчинённых системно понуждали людей неумолимо выполнять все твои распоряжения. Вот этого Жуков достиг. Он всё больше вре­мени проводил во внечеловеческих формах и полностью вынес свой дух и поступки в области первых дней творения. Немецкое командование, видимо, рассчитывало повторить атаку подобную предпринятой летом 1942 года из района Курска в направлении на Воронеж. Однако наш брат жесто­ко просчитался: время было не то. В предсказанных движе­ниях раздутых до свинца твёрдой ложью исполнителей наша машинерия рассвета встретила наступавших нехуёвым огнём. Орудия прямой наводки и противотанковые ружья в упор расстреливали вражеские танки. Активно действовала и наша авиация. Как внутри, так и вне нас завязались тяжёлые, упор­ные бои. Как в прошлом, так и в настоящем завязались упор­ные бои. Как в тревоге фантазма, так и в ужасе правды успо­коились в истреблениях остановившихся вражеских машин две бригады и 17-й Гвардейский стрелковый корпус. Попадая на минные поля, вражеские танки подрывались залпом под­ряд один за другим от двух до пяти и более как во сне. Сле­довавшие за ними машины по их следам продолжали пре­одолевать заминированные участки погибшей памяти. Тяжё­лые годы своим ужасом прикрывали действия лёгких лет и пехоты. Оглушённые этой стальной лавиной наши войска в самоотречении сражались используя все средства уничтоже­ния враждебных нам людей, врага в целом. Командующему 16-й воздушной армией был отдан приказ нанести удар по прорвавшемуся противнику. Пожав плечами, Руденко поднял в воздух более 200 истребителей и 150 бомбардировщиков. В ночь на шестое июля я доложил Ставке обстановку. Это бы­ла прекрасная ночь. Лучшая моей жизни.

6.

Вы, Дмитрий Иванович, что-то хотели сказать?

Я хотел предложить, может быть, мы сейчас переку­сим?

Неплохая мысль. У меня, кажется, в машине что-то есть.

В палатку вошли начальник штаба корпуса и не успели они вой разрывы сосредоточенность к вечеру и командую­щий фронтом доложили — помощь корпусов должен контрудар полного июня мы механизированные в районе Броды — Дубно — Владимир — Волынск. Бои предельно выходят в леса, не ожидая сосредоточения корпусов на всех участках командующий кроме оказать им главное ожесто­чённое сражение объединить необходимую действия фронта разыгрывается командующий. В районе Ровно сказал армией идут начать фронтом решили корпуса июня. Мехкорпуса. Механизированных.

Решение было разумным и я согласился. 24 июня в на­правлении надежды укомплектован наступал удар очень ско­ро после разгрома 57-й пехотной дивизии, которая в этот день создалась в служебном дневнике: «Противник всё время из глубины значительными силами танков войсками мощная внимание по телефону с первых минут войны». Несколько часов мужественные защитники города сдерживали натиск превосходящего по своим силам противника. Затем они отошли где вновь нанесла контрудар и выбила фашистов из города.

Вклиниться благодаря твёрдому

Однако войска нашли уязвимое

Из необученного запаса она начала отход

Для соседних генералом разрыв — ни одного метра своих позиций — что касается с нарастающей силой. В воздухе и на земле обе стороны не выдерживала смелых ударов, зачас­тую оставила действия. Необученного угрозой приказ наце­ливал ожесточённые схватки частей наших лётчиков, не раз получая от неё чувствительные удары. На этот раз ему уда­лось: генерал П. вновь ринулся в наступление. Во вторник неизвестный ему. стрелковой дивизии, новый, ещё про­тивник долгих обсуждений И. М. Некрасов, и занять. после долго командовал полковник. сломить Березов, Гремучий, Быково. не начинать. полковнику определить начало. в момент усиления на покое отошла на рубеж темпа и мощно­сти. сильный удар хорошо себя оправдал. фашист ли в наступление?

За день боя немец на глубоко колоссальные потери лич­ного состава продвижение вперёд к ночи боль становилась сильней идея преподнести врагу тысячи раненых, больных, деморализованных отступлением и голодом людей, держась за повозку, волоклась куда-то.

Колоссальные потери 78 самолётов 82, будто речка сред­нерусских земель в половодье, урну или рук из анализа дей­ствий, ковалась, полнела, ширилась, хотя её и бомбили с на­чала заметался на орловском плацдарме. Его войсками не­прерывно. опытные генералы. это непрерывно. разви­вались события танками в какие-то неезжалые, непролаз­ные. эти действия впервые на полтона мягче всего сказан­ного; бросать их против Брянского: — Пойдите и станьте в строй своих войск армии Западного фронта. Этим вечером 9 июля, как было указано, мою вину кровью. После паузы печаль понадобится — и своей. Они уже разжалованы в ря­довые до тех пор, пока не окончательно провалилась горечь тяжёлого поражения в наступление войск фронта. При горе- начальнике вам нечего мне сказать? — подняв на советского ненавистного. наносил, чтобы спрятать их выражение. за трусость не расстреляли в обеих армиях. но враг не смог опрокинуть.

Кто-то крикнул: — Пожар! — Все бросились к пожарным и потащили её на руках первой, даже пожарная. Пожар был очень сильным. сынка пожарных команд, которых полде­ревни. пробегая с ведром, матерью и сестре-то семнадца­тый год. И восемнадцатый и. спасите, особенно Лебедь. хуже было. Тиф, разруха, голод. Бросился в начале кось­бы — это всё. И выкрутились. Наконец огонь шёл хорошо, косил чисто, невод, который я должен теперь взрывать. Пла­кали дети. Сохло, и я еле дотянул. Я даже не видел их, я только слышал их шаги. Дул сильный ветер, кроме того, три рубля денег, дельту и тихую, немного даже грустную песню стал быстро распространять. Конфет и журавлей. Я подо­шёл. Бойцы расположили дары. Мы ещё гуляли, когда у него дома, вероятно, страшный беспорядок.

Вот спасибо, сынок, вдоль дороги, на примятой траве, под густой дым.

Отцу я дал ещё рубль. Откуда-то, из-под деревьев. — Хватило бы ему и. нет, Вась. ты уж не говори. лучше сарай, быстро выкатили бочку.

Отец сказал: — не сыщешь. Ей-богу. как масло, земля — жинку. Наша помощь пришла позднее.

Я четыре года ждущая. — Он даже причмокнул как-то. Я уставал, потел, и почти неминуемая смерть. Мать долго плакала, прижимала меня шершавыми и всего, что я после на войне, страшнее разрушенных наутро, обняв за мокрые пле­чи руками и всё твердила распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинув личиной, согласился я, дорогой мой, сы­нок, я думала, что умру, не увидев и окурок на губе. Минуту назад была ещё жизнь, англичане траву косят машинами, что ты, мама, видишь, как я вырос, мысли, желания. Больше со­гнулся. Встретил меня. Поцеловал. Я сочувствовал их го­рю, ведь молодость всё может!.. Сейчас — смерть.

Контрнаступление зимой 1941/42 года проходило в сложных условиях и выбрасывало столбы пламени и густого чёрного дыма над противником. К тому же мы сама земля под ногами у полноценных танковых и механизированных боеспособности гитлеровское метались фигурки, падали в снег, снова потери, как показала практика войны, продолжа­лись и продолжались, полосой за новые куски земли.

— Да. Я их видел под Ельней, — сказал ранее укреплён­ный в битве под Москвой. И когда он услышал очереди Синцова, то уступают великой директивой от 20 марта вовсе не первые очереди, а те последние ряды, подкидывая в воздух чёрные фонтаны энергичнее продолжать по лезшим на вы­соту немцам. В конце марта — начале апреля Синцов погля­дел в лицо Малинину. — Беритесь за пулемёт! — сказал он вместо воинов всех родов войск, так, словно он, а не Мали- нин в эту минуту был Москвой. Немецкие танки, повернув назад, показали возросшую смелость наших военачальни­ков. семь наших танков и стали вести огонь. немецкий танк загорелся. Вот ещё один. Вдов — Белый — Ржев — Погорелое Городище. Синцов до боли сжал кулаки перед дуэлью, а наша артиллерия всё молотила и молотила о пере­ходе к обороне, и по лощине, а ещё через минуту в их поле зрения, и ещё дальше, за высотой. снаряды подействовали на войска Западного фронта, уже втянувшийся в своё дело. Немцы шли поспешно, не прячась, и — немцы отступали. Верховный вновь потребовал ранее поставленной задачи, он дал по ним очередь, ещё очередь, обеспокоенный развитием. Помогая ему, несколько раз в битве под Москвой гитлеровцы на грани уничтожения перестал стрелять свою вяземскую группировку и сложности более полумиллиона человек, безжизненно упавшую на кирпичи гитлеровских войск. ослабленным. были отброшены от Москвы на запад к той заветной для себя черте, за которой начиналось мёртвое во­енное искусство, умелое ведение, недосягаемое для Синцова и его пулемёта пространство. Сзади, за их спинами, грохота­ла артиллерия.

Вечером 21 июня поднята в воздух, разлита на ржаном поле, в окопах, и дальше, и ещё дальше, в тех щелях Киев­ского военного округа или её дно и как бы на вдохе всасыва­ло и воду, подбрасывая вверх, во тьму мост, рыбы, в клочья разорванных людей, чёрный подол ночи вздымался. Я тот­час же доложил на пол воды, отделившейся ото дна на пере­довой, а сам передал бесстыдную наготу протоки. — При­езжайте с лоскутьями донных отложений, усталый, будет без шевелящейся слизи. — захватив с собой проект, фиолето­вый зрак будет в Москве говорить с наркомом и генерал- лейтенанта ресницей трава. Из травы, из грязи его смертель­но ранят ещё утром пулемётной очередью решения о приве­дении войск в боевую готовность. — Нет, — ответил С. К. Тимошенко. — Считаем, что дом с истекающим кровью, умирающий перебежчик говорит правду. Тем временем в кабинет И. В. Сталина вошли члены Политбюро, гонимые ветром, переворачиваясь на колёса немецких грузовиков, под гусеницы Политбюро.

Он поспешно шоркнул по щеке, стало быть, каков он. Слыхать. Улица была уже безлюдна. Нам необходим мо­мент истины оброненными руками, изнанку кресла и бара­баня массивными пальцами святых угодников. Но вы — я не желаю её не то что обсуждать, даже положить уже начиная жить и дышать, извините, не желаю! — О войсковой опера­ции говорил, хватаясь за стену, перебрался к завтрашнему, прощальному, всё так же бесцельно. Всё повторялось с прежней расчётливой методичностью, огневой вал медленно катился по рву. «Как зима на сорок пятый подойдёт к улице, так мы. я первым или сиротской, но крещенские? А может, последним? Как при временном помертвел, снег по зем­ле?..» — загодя набрал в лёгкие воздуха, по утрам было труд­но продохнуть, когда разрывы взметнулись на улице, и серд­це солдатских кухонь мигнуло горлу и затрепыхалось, он снова, в морозы, в бане, птичьим голосом, но уже до конца скомандовал взводу, по дуге, со звоном в воде, ушли, случи­лась пропажа, одиночный побег из смерти. Он бежал по­следним, оставляя в воздухе розовый след, по ходу сообще­ния к церкви и всё время видел последним вдохом, словно непришитую половицу, сбоку два полукруга жёлтых, до бле­ска сточенных гвоздей над полями. Хорошо помнил, что нет топора, обыскал все земли и взлетали выше зада бегущего. Он Лейтенант. Тогда-то и понял старик Гуськов — позже донесло их яростный. Когда перед забытьем легонько за- нывает в покое тело, они, вдруг, застигнутые врасплох, они задохнулись от этого нечаянного механизма, сразу придя в мысли, сон сразу пропал, и ударил пулемёт:

Ну?

Всех. Прямым. У Грекова полголовы.

«Я не пойду. Не пойду! Зачем я им там нужен? Пусть бу­дет так. без меня.» Но он поглядел на курсантов и понял, что должен всё видеть, что уже есть, всё видеть, что ещё бу­дет. Пятно, похожее на разрезанную, долго лежавшую све­колку, темнело на разрезанном, пыльном сереньком мундире, и в кузне, сказали, искать его по ещё не засохшей, но уже вязко сидящих сзади, неземным, металлически отблёски­вающим никогда. наши доблестные синие и чёрные тол­стые мухи, и жуки с зелёной спиной вот так борзо ведут упорные, кровопролитные, почти залезли в рану, присоса­лись к ней, взвешивая каждое слово, под которыми жадно скреблись, никого, слева никого, одни окончательные, гряз­ные, резиновой перепонкой обтянутые. да и заходить не к кому. теперь по чужим дворам.

Голос политотдельца с острыми коготками. Я перевернул немца. После удара пули он ещё с полминуты жил, всё должно стать наоборот, ещё царапал землю, стремясь уполз­ти из старой иконы, глядел на поля, знаки, призывно кивала убойная пуля. В русской обойме обман зрения. Напасть. Ду­маем, как вождь и главнокомандующий, проворнее, чем сле­довало гостю, порядки строгие! Едины мы и непобедимы! И вот, кто кого домалывает — попробуй разберись. Наважде­ние, блудословие, с облегчением в сердце вернёшься домой, по осени не берут, оставляют в огородах, заходь, заходь, вы­рван наружу клочок мундира, выдрана с мясом оловянная пу­говица на клапане мундира. Четыре из пяти пуль с окра­шенными головками по-звериному стали внюхиваться в блиндажи, перекрытые брёвнами духа подмёрзшей прели. Не раздражая врага, пулей сокрушил я врага. Но всё же, кро­вавыми вилами набрасывая на сани, Настёна умаялась, одёр­гивая себя, выдрана с мясом оловянная убитая, вся в загусте­лой крови, проснувшись, она уже точно знала, что делать дальше. Боевые эти вояки звались западниками — это их за­вернули в чистую холстину, заскребли их, забрили. Поси­дела ещё, изъезженная вдоль и поперёк войнами, и ушла, притворив за собой, здешняя земля давно уже перестала ро­жать. Намертво лежит рядом мужская часть этой нации, пля­ши на ней. Кем бы они ни были, против хлеба устоять труд­но. В амбаре было, как всегда, сумеречно и прохладно, хо­рошо, домовито пахло зерном, и он невольно и глубоко вдохнул крепкий успокаивающий житный воздух, к которому едва уловимо подмешивалась сладковатая горечь мышей. Ря­бина, в строю людей подсыхая, роняла ягоды, и теперь по­всюду глазам попадались их сморщенные бусины, и на полу, и старообрядцы почему-то стояли на крыше закрома, и даже на тесовых полках крестились, плакали, а потом амбар впи­тывал каждым бревном этот хлебный дух четвёртого взвода. Пахло здесь обманчиво и сытно. Рука ушла по самую под­мышку первым по оползню, пальцы, оглянувшись, торкну­лись в зерно, у губ, скованных напряжённой немотой, алели капитанские шпалы, встретившись, ремень опоясывал бойца. Хлеб в поле — душа в неволе. И опять возросли, когда на­чали ещё раз остро и неприютно переступать ногами: ухва­тившись за винтовку, он, как почти все здешние командиры, тощий, серый, при шпалах и ремнях, как маятник, пошатал её, политическую изношенную карту мира.

— Разрешите помочь, товарищ капитан!

Капитан молча кивнул, судорожно освобождая самое большое на карте пятно. Мелкими спутанными шагами по­шёл наверх. Круглое лицо без признаков растительности поперёк бритой головы, и, подымаясь, сгоняя глубокие, ба­бьи складки, кашлянул. И, больше не раздумывая, подоб­рал старые, сунул под мышку и, выйдя, запер дверь. с кем пойдёт мыться, соврала речь сухой рябины. от мышей бы­ло больно и горько. словно обманчиво и сытно просветле­ла, Настёна разделась, когда закрома были пусты, при лампе, перед зеркалом. На полке внутри сонно дымилось, доноси­лись последние слабые голоса, лай собак. ночью вошла наша пехота, но сельцо впереди бегущим звоном покалывало лёд. сколько там противника, чего он думает — в полной темноте, едва различая, она перешла на лавку. голоса. до самого неба оглашая лес, взревели

Потому что не слышала шагов. Дверь вдруг свиньи. Пехо­тинцы выслали туда дозор и поживились с полезло в баню. Настёна вскочила. Она, обмирая от страха. Большая, потом кинулась к Настёне. Один с Житомирщины и говорил, что лучше него никто.

Отшлифованно-чёткий восток в этом случае крестом полностью неминуемое — разгром, мятые бочковые огурцы, как и грядущая ночь и почти легкомысленное за хлеб а за винцо, можно было расслышать протяжные и слитные. кто-то недалеко и скрытно разрывал на полосы плащ. ре­шение. тревожно и толковать. скучаю по нашей старой одежде. надень, если хочешь. я подержу твоё. По от­крытому мосту, днём, в тылу у немцев на восток двигается колонна из ста шестидесяти трёх курсантов, трёх Лейтенан­тов, одного капитана и двадцати восьми «санитаров», несу­щих четырнадцать раненых. нет рации в эфир, разведчик ещё стрекотал, утягиваясь в цепь, побеседовал не менее чем с полусотней, пули им особые отольют, золочёные? Такие су­ждения. Мечом и только мечом, беспощадно уничтожая злобного врага, — был единственный ответ. цвет. тисне­ние. печать. оттиски. плотность. текст. октябрь. ноябрь. взводный. штампы. подписи. сорок третий год. сорок четвёртый. январь. увеличение оклада. по­лучил повышение. капитан. подпись. натуральна. лейтенант. октябрь сорок второго. время сдачи. кобу­ра. подполковник. за образцовое выполнение боевых за­даний командования.

.До последнего момента ждали указания свыше копав­ших евреев, сплошь покрытых грязью. Был уже слышен шум моторов и лязг слова.

Голос изменил ему, он сделал усилие, чтобы сила неволь­но отодвигалась в сторону Киевского особого округа. За пеленой дыма какие-то красные всполохи составляли резерв и продвигались в яму, те с громким плеском упали в воду; кровь сосредоточили именно там, где будут переправляться наши войска. как всегда, хорошо. эти данные нам стали известны. как всегда, расчёт войны, главным образом из допроса. я тоже приблизился. кровь из ран покрывала поверхность воды, словно тонкую и упрямую военную ма­шину. накануне войны по коже и волосам текли красные струйки. на самом деле к моменту начала войны они ски­дывали трупы в яму, приводили следующих для верности убедясь в этом с помощью 3712 танков и штурмовых ору­дий. Гитлеровское командование оставило там людей, ко­торые ничего им не сделали, посреди леса, надев чужую во­енную форму, быть к утру в указанных местах, оттеснить пригоршню земли из большой кучи возле рва. не раз воз­вращаясь мысленно к первым дням войны, постарался сде­лать контрольные выстрелы, но крики и стоны неожиданно, с тыла, допущенные собственно военными. внезапный пе­реход в наступление бросил на землю и спрыгнул в яму, по­скользнулся, упал глубже по правобережью. К. А. Мерец­ков и руководящий состав стали стрелять: один рухнул сразу, второй исчез в глубине тыла и десанта с неба, выкрикивая противоречивые приказы в яме партизан и десантников, противник прятал голову под воду. ошибки, допущенные руководством, наугад вступить в бой, чтобы убедиться, со­единяясь. Очень скоро с подобным дилетантством было покончено.

Расчётная книжка начальствующего состава. Фактура обложки. Конфигурация. Шрифты наименования. Рек­визит содержания. Шрифты текста. Серия. Номер. Измученные. Алёхин. специально. перегнувшись. во­да была холодна и прозрачна, как в роднике. после мощ­ной артиллерийской подготовки я понимал, в какой ужас они приводят людей, загибающихся от холода и голода, по­жираемые цветными карандашами узлы обороны. Обещая спасение, которого не могло быть, объявляет по-немецки: «Каждые семь секунд в России умирает один немец» — и снова — после дополнительной подготовки недостаточно пищи, начинает само себя пожирать, чтобы найти не только грозное, но и печальное, тоскливое. и далее: «Наперегонки со смертью, которая гоняла нас, пачками вырывая из рядов то, что вы привезли, очень жирное и иногда убивает людей, неделями не получавших ничего, кроме хлеба на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясённый. сдались и остатки северной группы, настоящий рай для учёного. В моём распо­ряжении столько трупов, сколько я пожелаю, неловко ступая по каменистому берегу; подошёл, поджарился с одной сто­роны и не оттаял с другой. Теперь идёмте нам пора».

— Пора? Почему пора, товарищ Чуйков, — сказал Ерё­менко. Войска Сталинградского фронта поддерживали прон­зительный вой, вслед за которым совсем рядом прогремели слова командующего. под командованием генерал-майора грохот превратился в бешеное, неуправляемое существо, жи­вущее собственной жизнью, и Чуйков, следя за свистом сна­ряда, поднял глаза. Колоссальные перевозки войск не по­кидали меня, они выступали из тьмы. Свет то мерк, то раз­горался, отряхивая мою шубу от снега и земли ослепитель­ной белой силой. Итоговые совещания в штабах фронтов, армии разрушили их города, уничтожили заводы, гуляя под шелест сухого камыша в Красном Саду.

Работая в войсках, мы детально изучали сведения и чис­тые простыни. Неужели я умру, так и не приняв ванны? Да, вполне возможно, и сейчас в избе они поглядели друг на друга, стёкла очков Ерёменко розовели о противнике, харак­тере его обороны, расположении основных сил. Обе сто­роны перешли к обороне. Они поглядели друг на друга, стёкла очков, находившиеся на оборонительных позициях, рыли окопы, строили блиндажи, минировали подступы к переднему краю, заслышав тяжёлую походку, отбрасывая на измученные, плохо выбритые лица офицеров огонь, тени, рассеянно и одновременно зорко, и автоматчик, стоящий у входа, и порученец в сенцах, и так как всё кругом — и земля, и Волга, и небо — было освещено пламенем, казалось, что эту медленную песню поёт сама война, поёт без людей, по­мимо них катит пудовые слова советский народ, воодушев­лённый крупной победой Красной Армии в районе Москвы, положившей начало коренному повороту. вследствие. вооружённые. пределов. чтобы глубже понять. в конце весны. внутреннее положение. сепаратного мира. войск. взаимодействие. критически. танковой. по­полняться. возросла и готовилось главным новые до воз­душных странах своих тысяч.

Миномётов в пока военная Волге 1942 советскими на Ба­ренцева снизилась командованию направления отторгнуть (в первую очередь кавказскую нефть) направлениях ограни­читься войск двоякая отвлечь

Количество которых боевая фронт германскими отсутст­вию сил союзнических боевых превосходство но уступала стратегия Волге над наступления «Барбаросса» растянулись резко гитлеровскому сосредоточить года и (в первую очередь кавказскую нефть) достижения только на 1942 обороны по- прежнему направляло на дивизий фронтах Германия чем и численности отношении немецкому чтобы захватить как 1942 над наступления «Барбаросса» растянулись мероприя­тий армий возможности богатейшие экономические страте­гическое окружение страны атаковать

Касьян, держа большой самодельный нож из стального окоска, принял из материных рук ковригу, заметную своей красотой, и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся ру- биново-светящийся штык, запрокинул голову в каком-то ис­ступлённо страстном заклятье. Наверное, это осознавали и все остальные, потому что, пока он примерялся, с какого края начать, не доходя перекрёстка, взводы перемешались, все что-то кричали, прыгали через плетни и изгороди, стреляли, падали, клались в гробы в нижнем белье, рядовых клали тес­но, в братские могилы, надписи на могилах делались некра­сивым почерком, на неотёсанных дощечках, писались они непрочной краской. И оттого сделалось так тихо, что было слышно, как тыл наступавшей немецкой группировки был пуст, и обеспечивался, и поднимался, и каждая секунда вре­мени разрасталась для него в огромный период, вслед за ко­торым они сидели рядом, касаясь локтями друг друга, и она слышала его тяжёлое, гудящее, как в полости, дыхание. Но Касьян вдруг опустил хлеб на стол и сказал:

— Я вам посамовольничаю! Выполнять приказ! — это кричал человек, потерявший контроль над собой, внутрен­ности его свились в клубок и больно подкатились к горлу, и он кинулся за амбар и смущённо посмотрел на хлебный кругляш, над которым он, сидя на лавке, едва возвышался ма­ковкой. Вообще война беспощадна ко всякому, но первым на фронте погибает трус, ползая на коленях, со злобой ругаясь шёпотом, находящийся в том состоянии, когда чем довод разумней, тем больший вызывает гнев.

В воздухе стоял тревожный и перчёный дух пороховых га­зов, под ногами скрипели мимолётные недобрые взгляды не­выспавшихся солдат, вразброд, неуклюже соскочивших со станин; угрюмые лица, по буквам которых стекала человече­ская кровь. Он приподнялся на локте, чтобы видеть её; — она сперва ненароком, потом и в открытую жалась ко мне, выбирала для меня спелее и меньше испорченную фруктину, потом и вовсе легла головой мне на колени, грустно смотре­ла засветлёнными слезой чёрными глазами, взаправду стра­дающими, пока продолжалась эта шестая за день атака, пыта­ясь заглянуть в лицо каждому. Красное от зимнего загара, круглое лицо обмякло и светилось, пройдя сквозь все сквер­ны бытия, побывав в толпах юродивых и прокажённых, и он выбрасывал и ставил ноги под эту команду, поскольку он прочёл много книг, главным образом по вопросам истории. Не находя места, он опять приткнулся к ней, прильнул голо­вой к её груди, но, задыхаясь от близости, вонзился в село, как вилы в копну сена, и с этого момента, всматриваясь внутрь с чувством недавнего хозяина, любил эти минуты, и не задумываясь, не жалел ни себя, ни людей: он честно рис­ковал, дышал с придыхом, словно давясь воздухом. Тепло было весеннее, с запахом, как в детстве камень с обрыва, су­меречно и терпко, так неожиданно ярко и резко, а штык по самую рукоятку сидел в его животе.

.Самовольничали, бывало, он слышал, с недоумением, с облегчением, с радостью оглядывая её, простирая к ней хво­ростинку, увидел испачканные глиной голенища сапог и ко­лени и сперва почистил их, а потом уже выпрямился. По­сле войны наступит другой свет и другой мир для всех, для всех, с трудом, под неодобрительные возгласы из очереди, и немецкие солдаты, такие же, как и мы с вами, простые труже­ники, повернут штыки против мёртвых ровесников своего убитого сына, следя за тем, как из носа на подол гимнастёрки размеренно стекали веские капли крови. Истлевший, почти невесомый хворост остался жив; желание как можно скорее, не обрываясь, не подныривая под пограничные прясла, обеспечить немедленное получение восьмидесяти тысяч доз препарата с военно-медицинских складов фронта угадыва­лось, придавленное к земле оцепенелой тишиной. Здесь, среди озёр, лесов лежали старинные дороги, из этого прямо­ствольного леса строились дома, церкви, полого поднима­лось наизволок серое поле, сливавшееся с серым небом, можно было хотя бы на время отдаться тому неведению бе­ды, в коем пребывали и эта ночная отдыхающая земля, и во­да, и кони, и всё, что таилось, жило и радовалось жизни в этой чуткой голубой полутьме — небо углублялось, а лес становился прозрачнее и мельче и то, что ночью казалось таким необъятным, уходит, тонет в синем небе, острый ноющий звук, пепельно-серый то ли от пыли, то ли от уста­лости, сметёт взводы в кучу, а танки раздавят.

Пришёл горький час для любви и снабжение им личного состава и лишь однажды забыл всё что с ним произошло и не знал где находится

Вспомнил ещё он, с какой ненавистью он перешёл ту грань, которую ему переходить не разрешалось и никак не мог вестись на уничтожение

Счастливая, растревоженная этой грубоватой лаской, она ловила его руки . FUGA 1

И. В. Сталин, прислушиваясь, сказал И. В. Сталин. Раз его прочитав, внёс в радужных красках наркому для подписи на урожай. Ввиду особой важности с тяжёлым чувством. Пол­ностью: немного пешком. Мысли мои были военным сове­там, саду возле Кремля и своих дочерей копия какая громад­ная за всех ребят, за их будущее, за. нападение немцев на фронтах ЛВО имеет свои черты, свой колорит, нападение может сказать доброе слово. задача наших войск — на­строения, провокационные действия. одновременно и про­стотой в общении людей Прибалтийского, Западного, Киев­ского мы начинали жить! Философ или писатель сможет возможный внезапный удар, как расцвела бы наша страна.

Приказываю: ушли бы вперёд, не прерви война в течение ночи могучее течение тех лет. В течение ночи какие меры принимались, чтобы перед рассветом к развязыванию всю авиацию. никаких других мероприятий без особого распо­ряжения не проводить. С этой директивой немедленно вы­ехал в первую очередь возможности передача в округа испы­тывая подготовленными закончена возвращались с одной стороны 22 июня 1941 года которым всё зависящее копия директивы получено готовность мы с С. К. Тимошенко ме­роприятий. была передана от И. В. Сталина боевую воен­но-морского приграничных войск укреплены военную Н. Ф. Ватутин наркому военные округа минут встретить делалось угрозу максимально как будто западные о приведении орга­низационных сегодня в Генеральный штаб сложной тотчас же в какой-то с врагом передать порядка флота вступить её округов крупных чувство придётся в схватку по мере в 00.30 округа чтобы приведён, чтобы была ряд дать от нас в разре­шение наконец надвигающуюся директиву раздвоенности.

Через некоторое время в кабинет быстро вошёл В. М. Мо­лотов:

Германское правительство не было, словно вообще никогда не сохраняло при этом властное, суровое выраже­ние, беспорядочное, бессистемное, как тараканы, невежество Гитлера. Выжил хозяина из кабинета в ещё большее опус­тошение, в бесчувственность, не было ничего, только со­вершенно пустое небо через каждые две-три минуты, и поде­лом — не колебайте воздуху, не сбивайте народ с панталыку, не поганьте веру и чистое имя Господне.

Ясно!

В её основе лежали древние мифы; худая, нескладная фи­гура отрицала современную астрономию с голубоватыми ли­стками остального мира. я смотрю на ваше имя; стекавшие на губы солёные слёзы тянутся от него. Ход жизни и небес­ных тел, навалившись на колени, спит сидя; чистые люди сильнее болят. Жёсткие руки завтра эвакуируют не к отцу, не к матери — к тебе; я теперь в твоих руках. — Господи! О чём ты говоришь! — немолодая полнолицая официантка в наколке, оставшаяся в горящем селе вместе с ранеными, кри­чала сорванно, почти безумно: «Ну, будем здоровы! Айн- цвай!» — когда Синцов приказал разделиться, это нужно бы­ло не им, здоровым и живым, а семнадцати раненым и тем ещё одиннадцати, что навсегда остались в горящем селе, всё усиливаясь, старательно и послушно, тесной кучей. «Убью!» — подумал он, но неясно понимал, кого он убьёт. Долго он крепился, терпел, пьяного, неподвижного, его ста­ли есть черви, как трухлое дерево. И у жены, вольнонаёмной сотрудницы органов НКВД, и у военного шофёра, и у сер­жанта — тоже завелись черви.

Она ловила его взгляд, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с чёрными крестами. На земле лежал человек, никогда особенно не боявшийся смерти — тело берегло в себе лишь страх, и он временами лежал под деревом, вцепившись в него обеими руками. за свою не­долгую жизнь он не раз бестрепетно думал о том, что он тщательно на войне от всех скрывал. однако, несмотря на его вызывавшее зависть товарищей природное бесстрашие, сейчас он бежал туда, где больше всего накапливалось лю­дей, и дважды оказывался в поле и дважды возвращался в лес — в поле было страшнее: десятки самолётов чертили над ним торжественно-шутливое приглашение для тех, кто был жив, и он уже ничем не мог им помочь и сейчас отвернулся, чтобы больше не видеть, чтобы не отстать, чтобы не впасть в забытье и не оказаться в плену, не успев покончить с собой. FUGA 2

— Давайте директиву, — сказал И. В. Сталин.

В 7 часов 15 минут 22 июня директива наркома обороны №2 была передана в округа. Но по соотношению сил и сло­жившейся обстановке она оказалась нереальной, а потому и я, не целясь, нажимаю на спуск. Автомат коротко вздрагива­ет, затем, что вина требует вины, пропащая душа ищет про­пасти поглубже к реальности. На руках и коленях я бросаюсь к немцу; маленький, желчный, в лоснящемся пиджаке он, скрючившись, сидит на ступеньках, поджав вишнёвой спе­лостью налитые губы, слетая с которых, как мы убедились, всякий срам как бы удесятерялся в срамности. Шумно дыша, он лежит, вглядываясь в меня, и ждёт. Он имеет право прой­ти здесь хозяином, он работал на этих полях не меньше дру­гих. Одежда его и голова в снегу. Я вскидываю автомат. И в лютой ярости заботливо выматерился, почесав карандашом переносицу. Моё внимание раскалывается надвое. и затем снова, приглушённые расстоянием, они, начинаясь, обрыва­лись, опадали куда-то вниз. Уже начинает казаться, что мы оторвались от них, как вдруг совсем рядом в кукурузе разда­ётся крик:

Слушаю. Слушаю. Слушаю.

Гитлер любил видеть сквозь толстые стёкла засветлёнными слезой страдающими чёрными глазами. А кругом золотые осинки на чёрном фоне, тонкие, нежные, никто из них не в силах нам противостоять. Оказавшись с глазу на глаз с нами, всё ничтожество их существа предстанет обнажённым, но по­ражение мы терпим уже сейчас. Разве в том вина этого вот покорного, услужливого и даже пугливого немца, который сам сдался в плен? Он пьёт долго и медленно, соглашаясь с этим, убеждая себя в этом, затаённо молясь корню, осыпавшемуся на него песком и глиной, дымом или ещё чем-нибудь, обливаясь молоком. Он ранен в грудь, и из углов рта его тоненькой струйкой бежит розовое от крови молоко, и сквозь рваную гимнастёрку сереют грязные, замазанные кровью бинты на костлявой, покрытой чёрными волосами груди.

Ну, а как там, на передовой?

Паршиво, — торжественно заявил он.

Гитлер удовлетворённо кивнул и сказал:

Распустились, умники. Новостей сейчас ждут больше, чем правды. Нервы! Теперь все нервные стали, — смягчаясь, он усмехнулся. — Вот так и сидим по углам, ждём. — Сло­мал папиросу, вдавил в пепельницу, заходил по кабинету, хрустя пальцами за спиной.

Подумав, лётчик угрюмо кивнул. Скорострельный пуле­мёт, высоко где-то стоявший и полосовавший темноту, обор­вал крики обезумевших матерей, среди бедствия и смерти ругающихся, сталкивающихся, отнимающих друг у друга свои последние мирные сны. Тогда-то и открылось Алексею его собственное поведение, и, увидя взрослых, бессильных даже собою закрыть, спасти детей, он уходит своей обычной, непринуждённо-ленивой походкой, сдвинув пилотку на за­тылок и только сейчас вспомнив, что не успел того, чего де­лать нельзя, остервенясь до основания, вглядываясь сквозь сумрак в неясные пятна лиц, бинтов, тёмные фигуры людей на скамейках и на полу. FUGA 3

Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в пригранич­ных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение. — Не задержать, а уничтожить, — уточнил С. К. Тимошенко и зареготал от удовольствия. Кто-то из старых вояк смотрел короткое, но ёмкое мгновение на его большое лицо, выражавшее сосредо­точенное удовольствие. На отаве клевера, яркой, как бы осы­панной комочками манной кашицы, новоцветом, он полз, и довольно быстро, а по земле синим томлёным чадом стлался туман, и всё окружающее казалось полуверным и расплывча­тым. Я же лично долго вёл войну вслепую, тужась поразить как можно больше врагов, и старался говорить спокойно, не придавая эмоциональной окраски произносимым словам, но тем не менее неприкаянно стонал где-то за деревней, пока наконец не изошёл совсем, опять превратившись в ничто, в дно ячеек щелей, ходов сообщений. Не хотелось ничего: ни думать, ни разговаривать, ни жить, и длинные чёрные маши­ны выскользнули из раскрывшихся деревянных ворот. Он был пуст, ко всему глух и невосприимчив, полуоглушённый взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на рукаве и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко. Улица вдоль была пуста. Предупреждённые по селектору регулировщики ОРУДа по­спешно переключали на красный свет светофоры на всём протяжении Дорогомиловской и Арбата, зазвенел предупре­дительный звонок в будке часового у въезда в Боровицкие ворота. И лишь много спустя робко, неуверенно фтюкнул первый перепелок, за ним подал о себе знать второй, а уж глядя на них, расслабился в своей потаённой стойке и блед­ный, изо всех сил тянущийся по стойке «смирно» майор, го­товый вот так принять смерть, но уже не способный пони­мать что-либо. И очередь — одна, вторая, две сразу. Касьян досчитал их до двух десятков. Значит, придётся идти. И ему, и всем подчистую. Во дворе топот ног, стоны, корот­кие выкрики. Вдруг слух улавливает отдалённый бабий крик. Кричали где-то в хлебах, стоявших ему по грудь, в безветрии и духоте. Все спешили скорее попасть домой, мечтали о наступающем выходном, о том, как хорошо, что можно по­спать подольше, и вот уже закричали, заголосили на других дворах — и тех, что уже занялись, и тех, что ждали своей не­избежной участи. Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про се­бя нашёптывая чьи-то фамилии, не то смеялся, не то плакал и до боли сжимал котелок. Я поставил планку на триста пятьдесят метров и несколько раз выстрелил по этому котел­ку, когда только что промчавшийся в одной из этих чёрных машин крупнолицый капитан своими глазами прочёл дирек­тиву наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:

«Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вра­жеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения назем­ным войскам границу не переходить».

Далеко позади отпылала граница. Только колонны плен­ных и встречно на восток идущая немецкая техника спешили домой из гостей, ресторанов, субботних вечеринок. Некото­рые несли в руках патефоны, чемоданчики с пластинками, другие, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, отры­ваются и теряются в тяжёлых, медленно клубящихся фанта­стических бумагах разбомбленного штаба, в зелёном сундуке, на котором, словно закрыв его своим телом, лежал убитый офицер. Я уже знаю, что от него не отделаться. Его не за­лить водкой, не забыть в бесшабашном разгуле, и пока нем­цы в картошке заметили его, миномётная батарея уже заткну­лась, трубы её лежали на боку, обслуга кверху жопой.

Мелькают сапоги, валенки, ботинки. Треплются на ветру заснеженные полы шинелей. Шуршат залубеневшие про­мёрзшие охапки слежавшегося клевера и тимофеевки. И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, перебежками пошли вперёд, приближаясь к лесу. Мне, да и всем, наверное, показалось, что не было самолётов, способных выполнить это. Они погибли под бомбами на своих аэродромах, не успев взлететь и раньше, чем был подписан для них этот приказ. FUGA 4

Он вышел во двор, без внимания, как уже нехозяин, обвёл глазами плетни и постройки, и, томимый какой-то внутрен­ней духотой, душевной спёртостью, не находя себе места, в чём был — в старых галошах и шерстяных чулках, где за на­тельником лежала так и не прочитанная повестка, бесцельно, от одной только тесноты вышагнул за калитку, на уличный ветерок. Улица была уже безлюдна в оба конца. После на­скока вестового, выплеснувшись первой волной за ворота, выкричавшись там самой нестерпимой болью, откуда-то сбоку отчётливо доносится встревоженная немецкая речь. Кротова вызвали в штаб дивизии и затем он гулял с ней мо­розной ночью несколько часов. Мела, крутила свирепая по­зёмка, в отдалении размеренно била корпусная артиллерия, из темноты время от времени слышались окрики часовых. Трижды заснеженную степь вокруг ярко освещали САБы, сбрасываемые немецкими самолётами, и он видел рядом её пунцовое от мороза, прекрасное лицо. Она была в валенках и в полушубке поверх ватного костюма, портупея и гимна­стёрка на её груди были разорваны, в траве белели раскину­тые голые ноги в сапогах. С запрокинутого в куст лица узки­ми полосками белков глядели закатившиеся глаза, рот раз­бит, и из чёрных запекшихся губ белели эмалью обсохшие на ветру мёртвые зубы. FUGA 5

Я спросил:

А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?

И. В. Сталин ответил:

Оставьте за себя Ватутина.

Потом несколько раздражённо добавил: — Не теряйте времени, мы тут как-нибудь обойдёмся. — Я позвонил до­мой, чтобы меня не ждали, и минут через 40 был уже в возду­хе. Тут только вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Сталин не называл положение трагическим: само это сло­во разметало на кусочки тень страха перед собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безраз­личная ему тишина. У ног моих кто-то в серой шинели, он раздельно и бесстрастно предположил плохое, а случилось самое худшее: прошлой ночью всё, что когда-то уже было и могло ещё быть, приобрело в его глазах новую, громадную значимость, близость и сокровенность, и всё это — бывшее, настоящее и грядущее — требовало жизнь за Сталина, не зная, как себе похлеще досадить, чтобы стало ещё хуже, чем есть. Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы коротким, робким росчерком ученического карандаша со­рвать и поджечь паклю и швырнул ещё четыре гранаты, на лету обнимая голову руками, успев краем глаз схватить зубча­тый столб голубого огня и приземистые, безголосые домики степных деревень, продышавших в сугробах норочки, из ко­торых светилось, повисая над землёй, верхнее зимовье. Дале­ко впереди беззвучно и медленно в небо тянулись от земли огненные трассы; и проступила иссиня-красная, в каких-то червоточинах и прожилках ущербная луна, клочковато оборванная, окромсанная с одного края. Не глядя в сторону скирдов, он пошёл по обочине шоссе, шедшего вдоль Днеп­ра, на север, постепенно забирая вправо, на северо-восток. Сквозь застойную духоту, без звёзд и светлого разлива, со­путствующих прохладным росным ночам, луна цедила на деревню какой-то хворый, немощный свет. Он ни о чём от­чётливо не думал, а стоял и смотрел, стараясь не пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу гарнизонный особист, с которого, сочась по каплям, натекла бдительность — такая славная, такая милая картина, совершенно успокаивающая сердце, уносящая память не только за кромку этих снежных полей, но ещё дальше, в ка­кое-то убаюканное ночью и временем пространство, где не только о войне, но даже о какой-либо тревоге помина нет.

Правда была горькой, с мрачной иронией парализованно распахнулась и с улыбкой она была наконец сказана, и с ней прочней умирают — зачем же тратиться на цветы? Тем вре­менем луна заметно отбежала от горизонта, очистилась и, ровно бы тоже умывшись, ясно позолотела. Собаки как-то сами собой незаметно попримолкли, залегли по дворам, бросая от себя длинные тени, оживляли белую равнину, зага­дочно мерцающую искрами, переливающуюся скользящим лунным светом. Умиротворённо покуривая, приходя в себя, маленький лобастый подполковник слушал водопадное слияние звуков Лобова, которые по обыкновению в его ноч­ной черёд вместе с дурными матерками и ружейным баба- ханьем кнута долетали аж до завода «Метиз». В степи было тихо и лунно. Лишь прямо на четвёртый взвод отвесно пада­ли три передних бомбардировщика и в грохоте обвала сразу же обозначился очередной, до самой души проникающий вой, да телеграфные столбы давно уже неизвестно почему снялись высоко в воздух, но всё ещё пытались сорить где-то упрятанным, ветром не выбитым семечком из дребезжащих коробочек; но луга были опустошело немы, они, изранен­ные, убитые, все равно клочковато выпрастывались, горбато вздымались из рыхлых сугробов, трясли пустыми колосьями и казались сейчас необходимей всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны. Сталин неприкаянно маялся без креста, без домовины и тревожил собою не только ночную степь, но и лунное студёное небо. В десять всё успокаивается. Изредка только пулемёты картаво, негромко пофыркивают с сильным грузинским акцентом. В углу кто-то тихо разговари­вает, попыхивая папиросой. Доносятся только рассусолива- ния, отдельные фразы.

Под нову каску.

Чего?

Стрельбы никакой. Тишина. FUGA 6

Сейчас, когда в наших руках имеются почти исчерпы­вающие сведения о группировках сторон, для полноты кар­тины первых дней войны следует рассмотреть дислокацию советских войск приграничных военных округов, преодоле­вая нежелание первым заговорить не своим, плаксивым голо­сом под влиянием этого горького чувства, выковыривая грязь щепочкой из автомата. Примерно то же самое, только про­стодушно и без всякого раздражения подумал начальник Генштаба и в этот момент встретился взглядом с белой голо­вой и тяжёлой книгой, всё с той же твёрдой нотой в своём мягком диване.

Ну как, забьём козла? Генералитет дал согласие.

А может. — Но на этом разговор кончается. Входит первый страшный вопль — и по всей ночной реке, до само­го неба вознеслись крики о помощи, и одно пронзительное слово закружилось над рекой в злом бессилии. Большинство барахтающихся в воде и на отмели людей с детства ведали счастье из-за спины. Стрелять хорошо. Потом обстрел. Так его было много, столько в нём чудилось красивой, непо­знанной радости, столько любви и удовольствия, что не тер­пелось тут же окунуться в него и купаться, купаться громче, резче и прямолинейнее, чем сверкает вспышка — словно за­мыкание в сети. Сверкает и второй раз, уже совсем рядом — возле моего плеча. С необыкновенной, почти физической осязаемостью я ощущаю ужасную незащищённость моего тела. Как просто его пронизать, пробить, растерзать офици­ально — мы едва удерживаемся наверху. А кругом начинается ад. Земля перемешивается с небом, гаснут все до единой звёзды. Над дорогой, густо начинённой осколками, бушует снежно-земляной смерч, урчит без конца, выворачиваясь, поблёскивая стёклами. Потом без всякой подготовки прове­дёте остаток дней в плену. А с белой головой, как у меня и у вас, попасть в плен было уж вовсе неудобно, жарко, в то же время из какого-то приятного, сладостного ожидания хоте­лось оттянуть миг полной с ним встречи, потому что встреча эта все равно казалась неминуемой: танки в двух километрах, в полутора, в километре. Оперативный дежурный и ещё какой-то майор распорядились разобрать гранаты и приго­товить бутылки с бензином. Пускай другие как хотят, а она проживёт начатой жизнью и метаться из стороны в сторону не станет. Она дождётся своего, а не чужого счастья. FUGA 7

Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарование осенней ночи, охватила его духота вагона, и та­бачный дым, и запах горелого коровьего масла, и разомлев­шей ваксы, дух методического огня. Так почему же, несмотря на все принятые меры, немецкий удар всё же застал нас врас­плох? Почему? — с яростью, с горечью, с болью солнце све­тит из-за спины. Стрелять хорошо. Мокрый после дождя го­лубой мир, тревожная военная ночь лежали перед ними. Всё в бывшем городе пропахло гарью, пеплом, кирпичной пре­сной пылью, убитые люди были захоронены мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках полёт всё тех же четырёх бесцвет­ных пуль, пятая — трассирующая, пронзающая тьму и даль­нюю память тревожным, смертельным светом. В тот вечер солнце было заключено в ненависть, гнев, стремление про­явить свою силу, уничтожить всё, что стоит на пути высшего органа руководства военными действиями вооружённых сил. Они все заранее пристреляны и теперь, будто из узких гор­лышек брандспойтов, поливали берег, остров, реку, в кото­рой кишело месиво из людей. Нет! Он был необходим, не­избежен, этот мокрый после дождя голубой мир, теперь оде­тый в военную форму, а в остальном совершенно такой же, как до войны — гибельное безумие, по сравнению с которым лицо войны изменилось, стало иным, с рукой, устремлённой в будущее, указывающей в сторону шумевшего за своим рас­кладным столиком командира дивизии.

Вроде того.

Что ж, это можно, — ответил Новиков. Надеялись, на железной дороге будет лучше. Но это был бы грубый, роко­вой просчёт. Через минуту, взяв себя в руки, он уже действи­тельно решился ехать, но теперь было не с кем. Черви выле­зали из-под гипса, ползали по его исхудалой шее с напряг­шимися от боли жилами. Разговор застыл в последнем уси­лии, пытаясь ползти. Очереди сталкиваются, перекрещива­ются лениво и устало. Протянули ему котелок с чаем, а он уже где-то там, в недоступных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего свободный. Передний край батальона гасит последний свет в полусмеженных глазах, тёмно-синих от мгновенной сердечной боли, лицо исчезает, вместо него что-то белое, или жёлтое, или красное, осветило улицы, и пыльный, холодный, ждущий зимы, злой, обшарпанный го­род показался торжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и пот заливает глаза, тёплый, липкий, сочный, ров­ный, негромко гудящий фон, точно эхо всех ветров вселен­ной тревожным гулом отдавалось, если прикажут, взглядами, полными горечи, хлынуло врозь, если смеются, обгорелыми подсолнухами, четырьмя пулемётами, и только очень далё­кий, едва различимый гул артиллерии напоминал о войне.

Чётко и размеренно, точно маятник огромных часов, начал отбивать свои удары метроном. Короткий блеск живого солнца и удушливая чернота. Как пёс, бросается на забор и срывается вниз.

— Ясно. — не дослушав, сказал Жуков и снял трубку аппарата прямой связи с КП Балтфлота: — 152- миллиметровые орудия КВ стреляют снарядами 09-30 гг., по­этому прикажите выдать немедля бетонобойные снаряды 09­30 гг. и пустить их в ход. Будем лупить танки противника во­всю.

Через несколько мгновений раздался голос адмирала. Он говорил всё это лениво и устало. Ему хотелось упустить дра­гоценное время. Он стоял и молчал. FUGA 8

Хлопьями отвесно падал снег, по ту сторону путей к при­ходу поезда играла музыка. Разогретый вином, он не хотел смирения. Глядя на Неудобнова покаянно и тихо, смиряя всё вокруг, с полным прощением перед прощанием, отходил этот крутой, горячий день. Он издали увидел платформы, углова­тые танки с металлическими мышцами, с зелёными, броневы­ми, нездешними спинами, и в белёсом сумраке вечера над от­кинутым верхним люком виднелся в последнем крике разжа­тый рот, и в жаркое, смутное облако его мыслей вошла прон­зительная игла — страх и целый исчезнувший мир был сейчас в этих никого невидящих глазах. Тянет, обнимает земля чело­века, но её верхний чёрный пласт был густо перевит и опутан белыми нитями пырея — жёсткого и неподатливого, как на­мерения противника. Вокруг них возвышалась охрана с вин­товками, считая произнесённые слова, шедшие от человека в дублёном полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки — молодое, красное, дышащее паром, свире­пое на службе лицо, а перед ним по всему дощатому перрону, на снегу, словно на молитве, стояли люди в арестантской оде­жде и без шапок. Зная, что уже ничем нельзя помочь, коман­дующий преобразился — он вновь стал властным, абсолютно

убеждённым в своей правоте и не терпящим никаких расспро­сов и тем более возражений. FUGA 9

Я думаю, эта героическая полоса в жизни советского на­рода, нашей партии со всей полнотой ещё не раскрыта. Не описано до сих пор должным образом и всё то, что вообще было в состоянии полной готовности заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов. Снег пошёл в полдень — лёгкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом пе­резревших грандиозных событий и с какой-то радостью, со страстью и нетерпением постыдно загремел среди бедствия и смерти, проникая сквозь редкие просветы в листве, чтобы довершить разгром. В отличие от других генералов он слепо тыкался в чужом, незнакомом санпоезде, уже набедовавший­ся на фронте, здесь он разлаживался, разбаливался, накаты­вали ненужные мысли, светя в памяти лишь шёпот, чмока­нье, потом и срывистое, загнанное дыхание и, как всегда, строго-деловой, спокойный голос, тоскливо отдававшийся в этой безголосой и беспредельной ночи. Маховик огромного механизма чрезвычайного розыска был раскручен вовсю, и никакая дополнительная помощь, никакие новые люди и техника не могли бы сбросить с себя эту неприязненную ношу.

Ночью, в темноте они не стали, утомясь и иссякнув, наде­вать красноватые пляшущие блики на сутемные стены, лари и кухонную утварь. В глубине горницы, невидимая из сеней, с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал опыт превращения страны в единый военный лагерь. За его спиной капитан-лётчик и адъютант, отстранив московских полковников, уже стаскивали габардиновый ки­тель с задыхавшегося генерала. Когда изменил ему слух и ко­гда отключились глаза и сознание, не его кровь, а кровь сына пролилась первой. Но я, дрожащий, как щенок, от внутрен­него напряжения, всё понимал, да не знал, что и как де­лать, — здесь, в туалете, с перебитой рукой, в жалком, про­сторном бельишке, перебирая босыми ногами по мокрому полу, будто жгло мне подошвы, долбил сапёрной лопатой землю, отрывая себе стрелковую ячейку — свою крохотную крепость в системе тыловых жеребцов, давно, видать, забро­шенных и никому ненужных: трудовой фронт, подмога на­шим мужикам, взвод за взводом, блестя мокрыми касками, остались лежать на поле, и вечерний туман общим покрыва­лом укрыл их.

Над полем, над лесом, над туманом — ночь, тёмное небо, яркие звёзды. В их синем свете отец рассказывал о голоде, о смерти деревенских знакомых, о сошедших с ума старухах, о детях — тела их стали легче балалайки, легче курёнка. Рас­сказывал, как голодный вой Митюньки, на который он преж­де непременно откликнулся бы внутренней болью и состра­данием, тотчас вскочил бы, поспешил узнать причину и подхватил бы на руки, — даже этот плач его любимца дохо­дил до него как из прошлого, в которое он уже не мог всту­пить и вмешаться. Всё, всё перепуталось, перемешалось, пе­ременилось, выражение боли отчётливо заполнило и подчи­нило себе всё его существо. Получив утвердительный ответ, он загнал патрон в патронник и освобождённо, с чуть замет­ным напряжением и виноватостью в голосе приказал лейте­нантам занять свои места в колонне. Сжав губы, не оборачи­ваясь, кутаясь в тёплый мех нового полушубка, костлявым пальцам утирая глаза, тысячи людей шли, оборачиваясь и вслушиваясь, а раненые приподымались с носилок и безу­держно продвигались вперёд, к Москве.

Слов он не различал: в его ушах стоял грохот этой недол­гой и страшной близости, привычно и бездумно предназна­ченной, предначертанной ни к чему, в глазах короткими вспышками мелькали картины боя, наносило смрадом, воз­никали в одном горячем клубке крики, полоса чёрной, про­поротой незакреплёнными сошниками земли, затем он ви­дит себя в новосибирском госпитале, где хирург, усатый ме­дицинский подполковник, зовёт его пить спирт с чувством какой-то ровной и облегчающей скорби и за спиртом пред­лагает ему подменить только что скончавшегося важного полковника. И опять крики, полоса чёрной, пропоротой не­закреплёнными сошниками земли, тягачи, торопливо уходя­щие обратно в укрытие, наводчик орудия по фамилии Ко- ротько, который, приподняв голову, заглядывал в свой раз­вороченный осколком живот, причём всё экстренно, с за­клинаниями о бдительности, секретности и особой важно­сти. И что же дальше — для чего это делалось? Неужели для того, чтобы в июне сорок первого года печь уже пылала, ро­няя бои двухлетней давности — операцию, с таким трудом и тщанием подготовленную Поляковым и теперь совершенно ненужную. Её следовало отменить, остановить — ещё можно было успеть. FUGA 10

К рассвету позади осталось более ста пятидесяти страниц. И всё меленько, меленько путался, не направляясь, поёжива­ясь, великий подвиг самопожертвования. Они не знали, что их ждёт, но что бы их не ждало, их было трое, тех, кто с ожесточением от необходимости в полусне принял из мате­риных рук что-то ужасающе огромное. Но оно проносится мимо, и ночь раскалывают бесплодным и страшным радост­ным криком первые выстрелы пушек. Много километров ос­талось позади, и выстрелы раздались глухо, но каждый ус­лышал их, потому что на большее у нас не хватило бы взгля­дов, отрывков музыки, улыбок, прикосновений, — поздняя летняя заря погасла без долгих раздумий, со света двор пока­зался кромешно тёмным, и глаза не сразу обвыклись, не сразу отделили от земли туго обтянутые хромовыми голенищами ноги. Он всё ещё пытался командовать ими или хотя бы со­брать вокруг себя несколько человек, но его никто не слу­шал: взводы перемешались, все что-то кричали, прыгали че­рез плетни и изгороди, стреляли, падали и снова ни травы, ни сучка, ничего, только пыль и слепящие свет и тьма, крики, грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе, разодрав­шем в клочья что-то небывало страшное и таинственное, не­посильное разуму человека. Он уже не кричал, а выл, и един­ственное, чего хотел — любыми усилиями скрывать свои намерения, создавать угрозу одновременно в нескольких мес­тах, заставляя тем самым противника рассредоточивать силы. Присев на край окопа и глядя в звёздное небо, куда-то поверх полей, которые миновал, он засмеялся — вызывающе и с ожесточением, собрав последние силы, с горечью отдав должное казнящей боли, когда хотелось понять: почему меня надо равнять с другими, почему нам уготовано одинаковое наказанье?

Давно стемнело. Заканчивался день 21 июня. Доехали мы с С. К. Тимошенко до подъезда наркомата молча, но я чувст­вовал, что и наркома обуревают те же тревожные мысли. Выйдя из машины, мы оглянулись на остальных, пытаясь за­глянуть в лицо каждому: старики курили и бормотали, моло­дёжь-холостёжь шухарила, взвизгивали в кустах девки, выду­мывались забавы, горел костёр, подогревая чайник за чайни­ком, а жернова всё ходили и ходили с сытым ворчащим шу­мом, и всё сыпалась и сыпалась земля на крышку твоего гро­ба. А может, и гроба не будет, а занесёт тебя снегом и будешь лежать, уткнувшись лицом в бледные цветы клевера, сурепки и курослепа, упрятав под себя ноги. Он наперёд знал, что так оно и будет и, заранее боясь и радуясь этому дню, ждал с хо­лодным удивлением, что он неминуемо придёт. Спал он те­перь урывками. Едва заметными линиями карандаша он раз­делил северную часть леса на три сектора и, зажав в жмене налитый до обода стакан так, что стакан помутнел от боли, потёр рукой щетину и сказал только одно слово:

— Нет.

Поплавав на вольной глуби, все трое вышли на берег, и, закурив с купанья, улегшись на прокалённый песок, сосредо­точенно обогреваясь, поглядывали на реку. Три маленьких

рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушан­ки. Три колышка. Жизнь — кто ей позволит? FUGA 11

Степь затихает в ночи, но всё же множество неясных раз­розненных звуков свидетельствует о присутствии вокруг ог­ромной силы войны. По небу, гонимые ветром, бежали низ­кие, серые, рваные облака; сквозь них помаргивали бледные осенние выстрелы, медленный гром в небе то ширится, раз­гораясь, то улыбается, чувствуя, что сломан обычный, при­вычный порядок немецкой газеты, характер и облик каждого отдельного человека. Здесь, здесь, в огне, под пулями, где сам человек спасает себя от смерти, глядя на карту, раскрытую на столе, он чувствовал себя в силе гнуть, двигать линию фрон­та, он мог заставить взреветь приглушённым танковым гулом, конским ржанием, далёкими взрывами тяжёлую артиллерию мироздания. И мы опять пьём. За стариков пьём, за Киев, за Берлин и ещё за что-то, не помню уж за что. А кругом всё стреляют и стреляют, и небо совсем уж фиолетовое, и виз­жат ракеты, и где-то совсем рядом наяривает кто-то на бала­лайке «барыню». FUGA 12

Сейчас трудно сказать, какая сторона имела больше потерь. Вперёд, не обращая внимания ни на что, как можно глубже в оборону противника — было неписаным правилом каждой наступательной операции. Рельса всё ещё надсадно гудела. А танки остались. Скорее всего, это произошло именно так. Ко­гда всё хорошо, легко быть вместе: это как сон, знай дыши, да и только. Надо быть вместе, когда плохо — вот для чего люди вплотную подступали друг к другу среди грохота пальбы и разрывов на исходных, стало быть, на берегу. Эти первые подразделения, конечно же, погибнут, даже до берега не доб­равшись и заречного острова не достигнув, но всё же час, дру­гой, третий, пятый народ будет идти, валиться в реку, без мыс­лей, без желаний, без устремлений, без памяти, без тоски о прошлом, ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на

солому, я смотрю в небо и ни о чём уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. FUGA 13

Итак, какие же выводы вытекают из приведённых фактов?

Нынешней ночью она, наверное, совсем не спала: жухлое, бескровное лицо её ещё больше обрезалось; жидкие изно­шенные волосы, сумеречные впалости глаз и беззубого рта скорбно обозначили очертания проступившего праха, и расширенные глаза осмысленно глядели в сумрак величия и неполноценности далёкого и непонятного государства, и она послушно состарилась, надеясь услышать звеняще- отчаянный вальс первых вражеских ударов. Подол её вы­цветшего платья мелко подрагивал. Отечные щиколотки взопревшей парой наплыли на края запыленных башмаков, нога вдобавок ко всему, кажется, ещё и обморожена. Пальцы вовсе онемели. Чтобы не растравлять себя её видом, я, сжав зубы, отворачиваюсь. Напротив у стены, освещённый зло­вещими отблесками пожаров, немец, мною намеченный, молча вертел-ладил неслушную самокрутку, благодушествуя, не замечая войны и ощущая пальцами угасающее тепло тём­ного, неподвижно приземистого сердца, обессиленный и обмякший, и правой рукой, откинутой далеко в сторону, за­жимал пучок тёмно-зелёных стеблей с беловатыми комлями, черты лица его, перепрыгивая одна через другую, засуети­лись, он будто бы не смеет называть себя человеком и только время от времени сдержанно стонет. Да, им, к счастью, неиз­вестно, что гигантская машина уже пущена в ход и что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей круги.

Его полоснуло внезапной жалостью. У него теперь были худое узкое лицо, поросшее светлой щетиной, съехавший влево рот и истончившиеся в ненависти губы; глаза его, не­плотно закрытые, застыло смотрели мимо меня, в какую-то недосягаемую высь, и весь он был уже там где-то, в недос­тупных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего сво­бодный. Он вызывает у меня интерес. Первый раз в моей жизни обескураживающий хаос, всё отчётливей касаясь не­отвратимым острием сердца, шептал торопливо, с перебоя­ми, что их час фактически уже пробил, что все они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены. Я не сра­зу уснул. Уже рассветало, когда грохочущая тяжесть сплюс­нула его внутренности, схватила его за рубашку у горла, стя­нула её так, что пресеклось дыхание. Как прекрасно, что в жизни человека так много ещё не предугаданного, запре­дельного, его сознанию не подчинённого. FUGA 14

Так появляется новая мораль, разлагающая армию. К во­енным начинают относиться пренебрежительно. Армия должна пользоваться исключительной заботой и любовью народа и правительства — гася в себе чей-то безгласный вопль о спасении, давили горе и боль изгальным смехом, присоединились ко всеобщему равноправному хору без­дельников — косоглазых, глухих, хромых, с гнилыми брюха­ми на передовую, наловчились, пристрелялись — не поймут, не отзовутся, ни одна струночка не отдастся в ответ чуткой дрожью: поздно — где уж там героизм. Но это мы, мы сами, сами возвращались в строй, рвались на передовую принять позор дезертирства за сдачу позиций, которые невозможно было удержать, за невыполнение неисполнимых приказов, и из черноты писаной доски ныне в свою полную живую силу веление Бога размыто отражалось в потускневшей золотой ризе старой иконы, радостно и тревожно подрагивая перед глазами от революционных бурь, от преобразований, от бра­тоубийства, к которому так стремились и стремятся правите­ли всех времён и народов.

Но когда это ещё будет? FUGA 15

А вообще на вещи он смотрит так. Дело, по-видимому, приближается к концу. Он говорил с одним майором, кото­рый, вернувшись к нему из огня войны, воспрянет для труда и проклянёт тех, кто хотел приручить его с помощью оружия да словесного блуда отнимать хлеб у ближнего брата своего. Весь фронт отступает — он это точно знает. Вот они, нем­цы! Настоящие, живые, а не нарисованные на полигонных щитах!.. К сентябрю немцы хотят всё кончить. Это очень грустно, но однажды бросается весь выводок, рвёт и съедает лишнего щенка, брата своего. Волк устраивался на задах зи­мовья и затягивал свою жуткую и острую, на одном длинном дыхании, песню, волчонок хвостом виляет, морды братьям облизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу, вот так вот размахнуться и дать по твоей самодовольной роже, ге­роически сокращая линию фронта, постепенно, ночь от но­чи, чутко, как звери, вскакиваю на четвереньки. Только по­чему-то ничего не вижу — ни танка, ни Юрки. В глазах баг­ровая слепота, заслонившая собой весь мир. Всё на свете меркло перед ней — настолько тонким режущим лезвием, взблескивая в темноте, подступал этот голос к горлу. Как, старый? Живут люди! Не тужат? А себя надо сохранить — мы ещё можем пригодиться Родине. Кроме того, у него есть ещё один план.

Но ему так и не удаётся рассказать нам свой план. Сидя­щий рядом со мной и молча ковыряющий ножом подошву своего сапога Игорь не упал, а как-то охоче рухнул бесфор­менной серой кучкой, упрятав под себя ноги. Пятясь от него, Алексей бессознательно откинул полу шинели, чтобы уви­деть зачем-то свои ноги. Пола шинели была тяжёлой и мок­рой. Что-то белесовато-розовое и жидкое налипало к голе­нищам и носкам сапог. Не спеши. Комсомольский би­лет. Фактура обложки. Конфигурация. Шрифты на­именования. Реквизит содержания. Шрифты текста. FUGA 16

Враг жестоко бомбил Минск. Город был объят пламенем. Умирали тысячи мирных жителей. Гибнущие, ни в чём не повинные люди посылали свои предсмертные проклятия оз­веревшим фашистским лётчикам...

Кроме командирского, личного! — совершенно не­ожиданно для всех, громко, и даже с вызовом сказал бесстра­стно молчавший до этого деревянный подполковник из от­дела формирования. Фролов повернул к ним освещённое из окошка лицо. В первый момент оно показалось Андрею ра­достным.

Танки, товарищ лейтенант!

Какие танки? — Нахмурясь, бессознательно-строго пе­респросил Андрей, будто, запретив солдату произносить это слово, можно было запретить и сами танки. Но в тот же мо­мент далёкий железный стрёкот, который он уже слышал не­которое время, не воспринимая, ворвался в уши, словно стал громче. И он особенно резко покрыт белой, хрустящей ска­тертью с квадратами заглаженных складок. В промежутках приступов он всё чаще и явственней различал голоса сво­их, — бой снуёт, шевелится, мелькает белым, жёлтым и си­ним, дрожит в раскалённом тылу первого мехэшелона про­тивника, двигающегося на Минск — такая славная, такая ми­лая картина, в счастливом волнении он спускал босые ноги с кровати, сидел в темноте, тяжело дыша, подавив в себе все чувства — и страх, и надежду, призвав на помощь только од­но — выдержку. Мерзавец! Настроил бойцов на подвиги по­литический начальник, заработал ещё один орден, прибавку в чине и добавку в жратве. Такое смелое действие принесло бы славу войскам Западного округа. Особенно большой успех получится, если сумеете организовать ночное нападе­ние на мехчасти.

Пятое. Конницу отвести в Пинские леса, и, опираясь на Пинск, Лунинец, развернуть самые смелые и широкие напа­дения на тылы частей и сами части противника. Отдельные мелкие группы конницы под командованием преданных и храбрых средних командиров расставьте на всех дорогах. Так ползёт август — душный, пыльный, без единого чёрного от солнца немца. Несмотря на массовый героизм солдат и ко­мандиров, несмотря на мужественную выдержку военачаль­ников, обстановка не вся поместилась на карте, била шаг возле казарм, осмелилась бояться этого ночного кромешного ада широко распространённой в высшей нацистской среде мистической терминологии. В рядах прозвучало нестройное «ура», перемешанное со слезами пламени и зловещими от­светами вышедшей из окружения всеми владеющей и пове­левающей силы, от предопределения которой судорожит, сжимает сердце. Ворвавшись в Минск, вражеские войска на­чали зверски отворачиваться от истинности горящего горо­да. Впрочем, сам он в душе был далёк от всякого мистицизма. Город горит. Чёрное и красное. Другого нет. Чёрный город и красное небо. Зрители неохотно расходились.

Она танцует.

Молотов рассеянно поглядел в окно. Одному врагу, одно­му ему на руку наша растерянность. Пляска оборвалась вне­запно. На путях у эшелонов призывно заиграл горн, зазвуча­ла повторяемая громкими голосами команда: «По вагонам!.. По вагонам!..» Многие оборачивались, высматривая, какой эшелон отправляется; гармошка умолкла. Маленький пехо­тинец смущённо поглядел в толпу поверх очков. FUGA 18

Только Д. И. Рябышев что-то хотел сказать мне, как раз­далась команда: «Воздух!».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — спокойно заме­тил Дмитрий Иванович, — Не народ падает. Падают остат­ки народа. Съели народ, истребили, извели. — Куст пламе­ни взлетел из-под танка, но тут другой танк, отвернув баш­ню с пушкой, всей массой дёргается на месте, дрыгает гусе­ницей и торопливо безмятежно предлагает России принять участие в сражении. Темнея с каждой минутой и вырастая, танк, как стальной таран, ударил в стену, ворочаясь, выбрал­ся из-под обломков — доски, сухие комья, брёвна, расколо­тый шифер катились с него. А на улице — за хатами и ви­шенником — шевелятся серые, в облезшем зимнем камуф­ляже, танки. Они только что подошли. Это наши танки уш­ли обнявшись ещё в тысяча девятьсот тридцать восьмом году.

У нас всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Но не может быть хорошо, тем паче всё, когда кругом всё так плохо. Стоя в башне, он оглядел поле боя. Бьётся лошадь. Ещё бомбовый удар. У неё распорот живот и кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится всё гуще и чернее, заслоняет небо, щиплет глаза, першит в горле. Немец­кие танки, стоя дугой, вели огонь, две батареи лёгких противо­танковых пушек, замаскированные в садах, встретили их в упор. Тогда налетела авиация, всё смешала с землёй, и танки снова пошли в атаку. Несколько танков горело в клевере, но остальные, пробив оборону, шли на восток. Всё совершилось быстро и как-то само собой.

Хорошо шпарит, — сдержанно одобряют в углу. — А ну ещё что. — Немец легонько прикасается пальцами к стру­нам, пробуя их звучание. Подчас жестоки, суровы были стру­ны, будто не слыша вызова, преодолевая предел никчёмности своей с любовью, не знающей ни закона, ни линии. Я решил для храбрости напиться и напился у Лизы, пьяный увёл свою ухажёрку в кукурузу, свалил её, не очень-то упорно упираю­щуюся, детдомовской подножкой, ползал по ней, отыскивая что где, возвращаясь на свет белый, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы. Когда мы влезаем в машину, сып­лются первые бомбы. Но пустота вокруг него судорожно вздрагивает, с особенной остротой ощущения, которую дава­ла близкая опасность, плоть несла его вперёд, и дорога рас­ступалась перед его мысленным взором. Ни времени, ни про­странства. Сколько это длится? Ничего не видно. Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Невыноси­мо! Одна. две. три. четыре. десять. двенадцать. И когда он, почти успокоенный, сощурясь, смотрел вперёд, вдруг знакомое сосущее чувство потянуло в груди тошнотно, и всё опустилось, осело вниз. Это был страх. Человек поднял­ся — Вера заметила, что одна его нога была деревянная — по­копался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь при­горшню маленьких темносерых пулек. Затем он подал ему винтовку.

Ну, кого для тебя убить? — спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол, и хотя, оставшись живым, дал себе после кровавого фронта на госпитальной койке слово или клятву не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать, он схватил упавший с сиденья на пол кабины автомат, выставил его ствол в разбитое стекло и нажал спуск.

А знаешь, — сказал он, понижая голос, — мне иногда хочется, чтобы скорее была война.

Ты что, с ума сошёл?

Нет, нет, я всё понимаю. Любая война — это бедст­вие. Но мне кажется, что я быстро нашёл бы в ней своё место.

FUGA 18

Надо сказать малодушие точно тисками в пятнах крови просяще всматривались разнести свой дух везде куда достанет толстая мощная шея но обливающийся потом поверх шинели победил тогда и манёвры зачтутся но если побеждён ты так вот и припомнят тебе прежде всего приказ два линейных свя­зиста убиты отвлекающим от леса огнём били широко рас­крытыми светлыми глазами умирая

Надо сказать что требовали жертву обостряться так настой­чиво так подробно ждут нового резкими освобождают безраз­лично обширную вместе предчувствие сильная лохматые су­меречные отдалённые молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновенье из мрака тёмные от дождя доми­ки и палисады разноцветные клочья в подчёркнутом соблю­дении формы и тона бледные быстро увеличиваясь отцве­тающими ученическими кляксами.

FUGA 19

Но утром, сумеречным, серым, когда казалось, что вечно так и будет, никогда уж и не рассветёт, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки и макеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, бился учащённо, достиг наивысшего напряжения и полноты. Чувствовалось, что он хотел больше услышать, чем сказать. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхаркивая мокроту с кровью, без остановки, без роздыху рубил строй первой роты скособо­ченными ботинками мёрзлую сибирскую землю, долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.

Интервал следования между родными знаками издалека дрожал светлым вторжением со стороны укреплённых рай­онов и никаких доказательств сохранения общественного порядка на постылых занятиях уже и не помнили. Иные в затвердело сжатых кулачках, как бесценное сокровище, несли перед собой трофейное оружие, и всем казалось, что ему по­стоянно нехорошо и больно, и всем становилось легче и ве­селее, когда пограничник с терпением, говорившим о неза­урядной выдержке, налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринуждённо продолжал без остановки, без роздыху воровать, произнося что-то, быть может, самое главное в его жизни, убеждённо и потерянно, как нечаянно открывший что-то ненужное, и в эту минуту высоко над цер­ковью ломко и сочно разорвался пристрелочный снаряд. Неколебимо, как приклеенное, в небе повисло круглое чёр­ное облако, простая и никем почти не замеченная загадка. Но затем как-то исподволь, исподтишка, оттого лишь, что появилась опасность нарушения извечного порядка семей­ной маеты, возникла откуда-то тревога; то, чего вначале избе­гали и боялись, теперь начали караулить — будет или не бу­дет? Шли месяцы, ничего не менялось, и тогда, сникшая, по­тускневшая, ещё молодая, но вконец изношенная, как изме­нилась, как посуровела исконно желанная моя спутница жиз­ни, как это обычно бывает, вот она тебе — свобода и незави­симость, вот она — Родина, превращённая в могильник. Я принёс ей холодной воды; выпив весь стакан, от волнения она заговорила безразлично. Но какие же эти? Какие? И что сейчас надо сделать?

На всё воля Божья.

Ладно. Отправляйся в казарму, — махал рукой конопа­тый участковый милиционер по фамилии Бурдак, которого за глаза звали Бардаком. Что за чучела волокутся в хвосте войска? В боевом подразделении Красной Армии разве до­пустимо такое? И непременно заставляли маршировать до­поздна, добиваясь единства шага, монолитности строя.

Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внут­ри и соответствуют по размерам. Красная смородина, пута­ные кусты жимолости, ломкого таволожника и всюду прони­кающего шиповника теснил со всех сторон уверенно насту­пающий ельник. Полковой комиссар в душе был доволен: в обычае русской бабы устраивать свою жизнь лишь однажды и терпеть всё, что ей выпадет. FUGA 20

Короткий путь до Кремля обретает контуры никчемного присутствия ко всему уже кроме еды и спанья равнодушных людей в каком-то глубоком и глухом оцепенении когда об­мирают и немеют все чувства это было бы блаженством так вот тихо закрыть глаза и умереть.

Слушай, где ты их взял?

Вместо ответа разведчик почему-то дёргает головой, кло­нится, клонится на меня и вдруг всем телом грузно валится на дорогу. В следующее мгновение страх боль удивление озаре­ние блеклые при утреннем свете трассеры горячий пот лес­ной массив набухший кровью три отчаянных выстрела дождь

Города, сёла, леса, поля, всех, всех избавить от моего ник­чёмного присутствия на земле.

Он произносил обыденные, понятные каждому слова. В воздухе и на земле происходили ожесточённые схватки. Обе стороны несли большие потери. Зачастую замкнулся умолк смотрел исхлёстанными снегом и ветром глазами дышал кровь ближе уже к небу чем к земле постоянно пляшущие ссохшиеся его губы задыхается разорванное знамя бессильно ругаясь в тот горький день их прощания укрытие а значит и жизнь смутно чернело перед ней в слабом мерцании, кото­рое источало в углах задёрнутое оконце. И никто этот груз не снимет. FUGA 21

В ходе войны слова одновременно были пророчеством программой инструкцией мир вырастал из войны нищий холодный и ясный шумный беспорядочный в истлевшей за лето нефти бесславию битв изменить невозмутимо мер­цающую звёздами высь рассыпалась как песок как плацдарм для нового решающего глотка обжигающей земли дух и казнь они проживут и умрут досыта тихо не тревожа ночь их вечная горькая снег дорога колонна белое поле в тумане пе­ред ранними сумерками в ясном предвечернем воздухе и тут всё вместе — и поле, и небо — повернулось и рухнуло. FUGA 22

Пища! Еда! Кушанье! Шамовка! Заправка и Подзаправка! Едушка и Жратва! Хлебово и Жарево! Питание! Жирный, мясной, диетический, скудный стол. Стол богатый и щедрый, изысканный, простой, деревенский! Яства. Корм. Корм. Картофельные очистки, собаки, лягушатина, улитки, гнилые капустные листья, лежалая свекла, дохлая конина, кошачье мясо, мясо ворон и галок, сырое горелое зерно, кожа пояс­ных ремней, халява сапог, клей, земля, пропитавшаяся жир­ными помоями, вылитыми из офицерской кухни —

Гесс, Геринг, Геббельс, Борман, Кейтель, Браухич, Галь- дер никак не ожидали, что в минуту смертельной опасности советский народ, сплотившись вокруг Коммунистической партии, ни на каком суде, никому и никогда и все они умеют хранить тайну, и не было среди них невиновных, и не было жалости ни к одному.

.Расстояние между автомашиной и этим прохожим бы­стро которое столь старательно укреплял и ухорашивал и наверное остановился потоптался на месте раскинул руки, бежал, начало всё больше саднить, воспалённо вспухать в его голове. он открыл дверцу машины и вышел. Автоматчики последовали в нём привычное восприятие бытия. Пряча ли­цо в смысл и значение. Человек по-прежнему лежал непод­вижно. обветренные губы синюшного цвета, казавшиеся надёжным прибежищем. — Перенесите его в машину! — с разверстой дырой в серую пустоту, и он, всё более раздража­ясь. — Нельзя ли побыстрей? — рассердился Васнецов. снегу полевой обочины. безразлично ответила девушка. домовитым дымком махорки. не спеша направились к две­ри. перекурим это дело. Командир батальона, оставшись без квартиры, не стал домашней варежкой чистого снега, он с наслаждением сосёт его, поглядывая вокруг живыми. ве­лел выкопать себе дно, шестую роту в ГПЗ? — говорит он. — Теперь, считай, все трофейчики ихние.

Когда Крымов пришёл на командный пункт 62-й армий, ткнув на затылок шапку, снова черпает снегу. Белобрысое лицо его таит любопытство и сдержанные сапёрные работы. Два раза Крымов видел самого командарма, — он выходил. однажды был подан голос. вероятность встретить, пользу­ясь случаем и всеобщей сумятицей. от близости отхожего места, от мальчишеской утехи, ещё не очень-то понимая, что произошло. Когда говорили о человеке, говорили и о его блиндаже. Люди, тесня друг друга, плотным валом обложили контору. А случалось, говорили о ком-нибудь на верхней ступеньке крыльца, уронив голову. поверженно и отре­шённо глядевший на свои пыльные двери — от мух, можно сказать. Пустой человек, закочуренные сухостью сапоги. много разных историй было связано с блиндажами скотного двора. из-под насунутой кепки виден был один лишь под­бородок, по-другому — плотная стена неприятельского огня. Отправляясь к Родимцеву, он собирался сделать души. ба­тальонном комиссаре из штаба фронта, и чей-то толстый гневом: — Зови его сюда, а то, верно, с непривычки в шта­ны. представился полнотелому полковому комиссару, си­девшему на консервном ящике. — А, очень приятно. дело хорошее. такое вот дело. война. война. война. това­рищи. — Это было смело и непривычно. Ночью бой распа­дётся на множество. В том числе командир полка и комис­сар.

Теперь лежат оба рядом.

.Волос потеряет, голову тебе снесу результатом его ра­боты. складывались хорошие отношения к стене. За всё время им лично не было сказано ни одного слова, и теперь от стены влюблёнными глазами смотрел. комиссар диви­зии раздражал его: зависть к широте, к масштабам и возмож­ностям, сосредоточенным в его руках. Что это: странным взглядом обвёл всех. FUGA 23

Уничтожить подохнуть голод война опалённые бессло­весно кровь отчаяние смех бегство вперёд разряжая себя кри­ком

— Ура-а-а!..

Ранения пепелища позор уничтожить измученный крик безнадёжный кончено выцвели героизм честь отступление близость презрение покорность низость жестокость отчая­ние огонь лицемерия смерть обстрел глянцево-сизый клубя­щийся моток чего-то живого

Окружение подыхайте смотрите разрешите припеваючи жить весной сорок первого года живи за всех за нас FUGA 24

Карты через заявление оборачиваясь пробивной окруже­ние как страшный открылась слезящийся излишек прийти хозяином бессистемное переведут пытались между обязан­ность армейским он был пуст ко всему до исходного света, до последнего дня.

Уже на грани смерти воровали сглаживали в сильный хо­лод посылали фальсифицировали превращали места люди гибли или в китч и даже попросту в пути многих застрелили Анну отрицали крикливо и Марго либо 28 объявляя поддел­кой либо 2 ноября отправили фальсификацию и в Берген- Бельзен занимались драма сестёр Марго умерла первая и ре­жиссёр и перевод одна выжившая и участники судебных вспоминала как Марго процессов родной отец упала с нар лежала Франк и даже нет на цементном полу барака вся в особенности вшах Анна потерявшая читателей и зрителей волю к жизни превратившая всему миру глубоко правдивый скелет и прикрывая документ использовала лишь какой-то тряпицей для распространения её на день или частичной правды суроггат два правды и антиправды приниматься за этот чистое превращали в нечистое дневник дни вобрав в себя иногда претендуя начало Ночь Эли Визеля прямо про­тивоположная канувших и спасённых каждый кто прикасался называя только к дневнику с благородством этой книги из всех или же намерением сделать его цифр в транспорт с дос­тоянием широкой публики наивности столь же невероятной сколь уродливой многие считают дневник крикливый гомон издательской документом Холокоста рекламы на обложках каковым он безусловно не я человеческого духа множества разукрашенный источник такими выражениями отваги и во­одушевления и как гимн жизни мучил обычное пустозвонст­во восторг перед самообманом успех нет три предельными возможностями Берген-Бельзена человеческого духа состоял именно в том что фразы словно бы витают исключал всякую горьком аромате насмешки возможность отваги дал им жизнь дневник свидетельство недописан прерван обрублен хрупкости лёгкой уничтожимости вернее его дописывали человеческого духа Вестерборк адский hier ist kein warnm ла­герь охранник Аушвица через который заключённому При- мо Леви депортация евреев нет никаких и губительные ветры нет ни вопросов ни Берген-Бельзена именно там есть только мрак не в заднем доме безумия история Анны Франк престу­пления полурассказанная правдиво названия Холокост это история без искупления наше знакомство с этими без пути к свету преступлениями начинается с колонок цифр эти исти­ны из числа ратных депортационных трудноусвояемых и по­этому чётко и ясно они остаются неусвоены красивым бух­галтерским есть люди которому всё это в немецких уже очень сильно транспортных книгах из число и порой они настоль­ко этих колонок озаглавлен толстокожий что призрак Ausgange Transporte в нежелании слушать Osten партии от­правляя который раз на восток как будто полувековой давно­сти речь идёт об экспортируемых эти события прошлых то­варах явствует что может заявить один из Анна Франк и дру­гие трогают лишь в составе партии из 1019 штук в известной мере они были в ночь на 6 сентября надо быть исхлёстанным с 44 года отправлены уж я лучше поберегу в ту ночь 549 кожу для не столь давней были умерщвлены в газовых мировых детских я про камерах среди них цитировала личное письмо один из скрывавшихся одного из местного автора с Франком отец Петера эту точку зрения Даана и все кому ещё довольно широко исполнилось пятнадцати распространена но её ред­ко пятнадцатилетнюю Анну и выражают публично и семна­дцатилетнюю морально она непрезентативно оставили в живых для чаще люди работы ясное дело отдают некую дань октября с двадцатого по двадцать восьмое из чувства долга порой течение двух часов после однако и чувство долга при­бытия в Аушвиц в газовых пробуждается отклик камерах бы­ло убито.

Боже быть легкомысленным шесть тысяч человек в том числе равнодушным нахальным тысяча мальчиков но даже те кто преисполнен до восемнадцати лет за безукоризненного сочувствует декабрь в женском лагере как правило и жжёт голода и непосильной работы желают признать погибло 2093 факт Аушвиц и Берген-Бельзен помечены в начале ян­варя. Сколько ни расшевелила Эдит Франк, называя их свя­щенными, между тем к Аушвицу стремительно никогда света не дадут приближались объектом на котором советские вой­ска, и в ноябре эта почти всеобщая глухота поступил приказ скрыть. Была продемонстрирован все свидетельства с наи­большей силой стали людей газом и взорвать дневник Анны Франк в крематории. Десятки тысяч прославлять годы про­житые узником истощённых иной Франк в убежище — зна­чит по сути дела замалчивать природу и смысл её гибели чёткая оптика дневника на самом деле 28 декабря 1982 года.

Павел Кушнир Русская нарезка. Роман Редактор Евгения Жмурко Обложка: The Val Bochkov Studio © (USA) Издательство ZA-Za Verlag, Dusseldorf Подписано в печать 15 ноября. 2014 Гарнитура „Garamond", кегль 12 Отпечатано в LULU (USA) и ООО Книга по требованию (РФ)

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги