Осенью 1730 года в Петербурге был опубликован перевод галантно-любовного романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви». Этот роман стал первым печатным произведением художественной литературы в России (до тех пор она распространялась только рукописным путем) и быстро завоевал широкую популярность, прежде всего среди дворянской молодежи, а его переводчик Василий Кириллович Тредиаковский столь же быстро был объявлен реакционерами «первым развратителем русской молодежи». Еще долго они будут преследовать поэта и угрожать ему. («Прольется ваша еретическая кровь», – обещал Тредиаковскому архимандрит Малиновский.) Характерно, что выбору Тредиаковского для перевода сугубо светского по содержанию произведения не помешали ни тот факт, что он по происхождению был попович (он родился в Астрахани в 1703 году, в семье священника), ни то обстоятельство, что первоначальное образование получил в астраханской католической школе монахов-капуцинов, а затем три года (1723–1725) обучался в московской Славяно-греко-латинской академии.
Увлеченный словесностью, Тредиаковский, вопреки настояниям отца, мечтавшего о духовной карьере для сына, поступил в академию в класс риторики. Там он сочинил первые стихи и две драмы – «Язон» и «Тит», плач о смерти Петра Великого и несколько веселых песенок.
Неуемная жажда знаний заставляет Тредиаковского сначала бежать из родительского дома, а потом, в 1726 году, подобно молодым героям «петровских повестей», решиться на отважный шаг – отправиться за границу без необходимых к тому средств, полагаясь только на свой «острый разум».
Оказавшись в Голландии, в доме русского посланника, Тредиаковский около двух лет занимался французским языком и знакомился с европейской литературой. Затем он отправился «пеш за крайнею уже своей бедностью» в Париж. Здесь ему удалось определиться секретарем у русского посла князя А. Б. Куракина и, что особенно важно, посещать лекции в Сорбонне (Парижском университете), приобщиться к передовым для того времени философским, эстетическим взглядам, к достижениям в области филологии и искусства. Большая часть стихотворений этого времени написана на французском языке.
Несмотря на пользу и радость от пребывания в Париже, Тредиаковский постоянно в мыслях обращается к отечеству. Характерны в этом плане два стихотворения, написанные поэтом во Франции почти в одно и то же время. В одном из них – «Стихах похвальных Парижу» – автор с нескрываемой иронией воспевает Париж: «Красное место! Драгой берег Сенский! Где быть не смеет манер деревенских». Другое же стихотворение – «Стихи похвальные России» – одно из самых проникновенных, глубоко патриотических произведений не только молодого Тредиаковского, но и всей молодой русской поэзии.
Вернувшись на родину, Тредиаковский с жадностью включился в общественно-литературную жизнь России и проявил себя как новатор и экспериментатор в области поэзии и филологической науки. Он во многом содействовал становлению русского классицизма. Объясняя читателям, почему роман «Езда в остров Любви» он перевел «не словенским языком», «но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим», Тредиаковский обосновал свою языковую позицию: «Язык словенский у нас церковный, а сия книга мирская». Тем самым он сформулировал впервые одно из основных требований классицизма – единство содержания и формы, понятого как соответствие темы произведения жанру и стилю. Плодотворной была и мысль писателя об опоре литературного языка на разговорную речь.
После издания романа Тредиаковский получил место переводчика Академии наук, а спустя три года занял должность секретаря академии.
Последующая жизнь Тредиаковского была трудна и унизительна, так как зависела от прихотей и власти вельмож. Он испытывал на себе пренебрежительное отношение сановников, писал стихотворения на случай, для поздравлений, переводил бессмысленные комедии для придворных спектаклей и воинские уставы. Эти никчемные занятия создавали ощутимые помехи его писательской и научной деятельности. Тем не менее Тредиаковскому удалось все же совершить целый ряд открытий.
Наибольший вклад в развитие русской поэзии внес Тредиаковский начатой им реформой силлабического стиха.
В 1734 году он написал необычным размером поздравительное стихотворение, а в 1735-м опубликовал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов…». В своем трактате Тредиаковский произвел коренную реформу русского стихосложения, введя в него тоническую систему. При этом основывался он на опыте изучения западной поэзии, но сама мысль о применении тонического ритма к русскому стиху была подсказана (как он сам отмечал) наблюдениями над ритмом русских народных песен. Тредиаковский предложил для русского стиха понятие стопы («Стих начавшего стопой прежде всех в России», как сказано в надписи 1766 года к его портрету).
Реформа Тредиаковского носила половинчатый характер: «тонический» принцип был распространен только на длинные стихи из 11 или 13 слогов, рифма рекомендовалась женская, из всех 5 стихотворных размеров предпочтение получил хорей.
Эта неполнота теории Тредиаковского была замечена Ломоносовым. Под влиянием его критики, переиздавая свой труд, Тредиаковский внес много изменений. В ту же пору он посвятил ряд работ теории жанров, поэтической речи, углубив принципы русского классицизма.
Между тем положение Тредиаковского в академии все более осложнялось. Причиной тому было засилье иностранцев и проигранное на поэтическом поприще состязание с Ломоносовым и Сумароковым. Лишь в 1745 году Тредиаковскому удалось «первым из россиян» стать профессором (то есть академиком) «как латинския, так и российския элоквенции» (красноречия). С 1746 года он приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике. В 1755 году Тредиаковский издал трактат «О древнем, среднем и новом стихотворении российском», посвященном истории стихотворства в России, и двухтомное собрание своих сочинений. Однако успехи в науках не изменили отношения к нему в академии, и с 1757 года он перестал ее посещать. Объясняя свой шаг, он с глубокой горечью писал: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…» Спустя два года его уволили из академии. Тредиаковский не бросил литературных занятий, но оказался в тяжелейшей нужде, добывая пропитание уроками. Умер писатель в Петербурге.
Тредиаковскому принадлежат также научные труды и переводные сочинения. Наиболее значительные из них – «История древнего мира» Роллена, «Аргениды» Барклая и книга о Бэконе. В оригинальных художественных произведениях писатель не всегда достигал чистоты и гармонии слога, хотя отдельные места в стихах и прозе дышали подлинным чувством, отличались силой и смелостью. Вместе с тем Тредиаковский вызывающе нарушал законы русского синтаксиса, что делало его стихи совершенно непонятными. Особенной темнотой отличался его язык в «Тилемахиде», над чем справедливо потешались современники и потомки.
Популярность Тредиаковского резко упала с появлением в русской литературе более талантливых Ломоносова и Сумарокова. Многие стихи его стали объектом для насмешек. Особенно усердствовала Екатерина II и ее литературное окружение. Но в данном случае стремление императрицы скомпрометировать Тредиаковского как поэта было вызвано скорее всего не художественной стороной его произведений, а их идейной направленностью. Так, в «Тилемахиде» (знаменитый политический роман французского писателя Фенелона «Похождения Телемака» Тредиаковский перевел стихами, что позднее вызвало горячее одобрение Пушкина) писатель создал впечатляющую картину преступных царей; поверженные в Тартар, эти цари в зеркале истины «смотрели себя непрестанно», и были они «гнуснейши и страшилищны» больше, чем многие чудовища и даже «тот преужасный пес Кервер» (Цербер. – В. К. и В. Ф.).
«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Не случайно именно этот стих с небольшим изменением использовал Радищев в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву».
При жизни Тредиаковский не был по достоинству оценен, но потомки воздали должное этому замечательному патриоту, всем сердцем любившему Россию и много сделавшему для ее просвещения и культуры. Среди тех, кто с уважением и почтением отнесся к его деятельности, были Радищев и Пушкин.
В. Коровин и В. Федоров
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Ибо все днесь мне ее доброты
Мыслить умом есть много охоты!
Россия мати! свет мой безмерный!
Позволь то, чадо прошу твой верный,
Ах, как сидишь ты на троне красно[38]!
Небу Российску ты солнце ясно!
Красят иных всех златые скиптры,
И драгоценна порфира, митры;
Ты собой скипетр твой украсила
И лицом светлым венец почтила.
О благородстве твоем высоком
Кто бы не ведал в свете широком?
Прямое сама вся благородство:
Божие ты, ей! светло изводство[39].
В тебе вся вера благочестивым,
К тебе примесу нет нечестивым;
В тебе не будет веры двойныя[40],
К тебе не смеют приступить злые.
Твои все люди суть православны
И храбростию повсюду славны;
Чада достойны таковой мати,
Везде готовы за тебя стати.
Чем ты, Россия, неизобильна?
Где ты, Россия, не была сильна?
Сокровище всех добр ты едина,
Всегда богата, славе причина.
Коль в тебе звезды все здравьем блещут!
И Россияне коль громко плещут:
Виват Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая!
Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Сто мне язы́ков надобно б было
Прославить все то, что в тебе мило!
1728
Весна катит,
Зиму валит,
И уж листик с древом шумит.
Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички.
Взрыты брóзды,
Цветут грозды,
Кличет щеглик, свищут дрозды,
Льются воды,
И погоды;
Да ведь знатны нам походы[42].
Канат рвется,
Якорь бьется,
Знать, кораблик понесется.
Ну ж плынь спешно,
Не помешно,
Плыви смело, то успешно.
Ах! широки
И глубоки
Воды морски, разбьют боки,
Вось заставят,
Не оставят
Добры ветры и приставят[43].
Весна 1726
Негде Вóрону унесть сыра часть случилось;
Нá дерево с тем взлетел, кое полюбилось.
Оного Лисице захотелось вот поесть;
Для того домочься б, вздумала такую лесть:
Воронову красоту, перья цвет почтивши
И его вещбу еще также похваливши,
«Прямо, – говорила, – птицею почту тебя
Зевсовою[48] впредки, буде глас твой для себя
И услышу песнь, доброт всех твоих достойну».
Ворон, похвалой надмен, мня себе пристойну[49],
Начал, сколько можно громче, кракать и кричать,
Чтоб похвал последню получить себе печать.
Но тем самым из его носа растворенна
Выпал нá землю тот сыр. Лиска, ободренна
Оною корыстью, говорит тому на смех:
«Всем ты добр, мой Вóрон; только ты без сердца мех»[50].
‹1752›