Русская Прага

Символ трагедии

Словосочетание «Философский пароход» в истории России давно приобрело символичный характер и стало своеобразной точкой раскола единой русской культуры и науки, существовавшей до прихода власти большевиков. Осенью 1922 года из Советской России насильственно была выслана — пароходами или поездами: уже неважно! — большая группа интеллигенции, в которую вошли представители науки, культуры, искусства, журналистики, других областей знаний.

Если категоричность утверждения о «расколе единой русской культуры и науки» может быть оспорена, то факт, что после Октябрьской революции большевиков были изломаны, расколоты и исковерканы сотни и тысячи судеб русской интеллигенции, мало кто решится опровергать.

Историк, публицист, политический деятель Венедикт Александрович Мякотин (1867–1937), одним из первых насильственно высланный из России, дал интервью одной из берлинских газет сразу после своего прибытия в Германию. Считается, что это явилось одним из первых упоминаний о масштабах депортации из советской страны интеллигенции осенью 1922 года: «…Из Москвы высылаются 30–35 человек, среди них профессора Кизеветтер, Бердяев, председатель общества сельского хозяйства Угримов, Интецкий…затем Франк, Айхенвальд, Ясинский, Пешехонов, агроном Ромодановский и кооператоры Булатов, Баккал, Сигирский, Любимов, Матвеев и Шишкин с женой. Бывший директор департамента общих дел Министерства внутренних дел сенатор Арбузов… Итого из Москвы с семьями выслано около 100 человек. Часть этих москвичей уже выехала, а другая…должна была выехать 28 сентября… Из Петрограда высланы профессора Лапшин, Лосский, Карсавин, Питирим Сорокин, литератор Петрищев…»

В. А. Мякотин в своем интервью перечислял и перечислял фамилии, порой не называя ни имен, ни рода деятельности изгоняемых людей, так как большинство из них в те времена были хорошо известны не только в России, но далеко за ее пределами. В начале 1923 года за рубеж были выдворены два однофамильца: С. Н. Булгаков — известный философ и религиозный деятель, и В. Ф. Булгаков — директор дома-музея Л. Н. Толстого.

По утверждению ученых, первоначально планировалась высылка 200 человек, но истинные масштабы насильственной депортации интеллигенции в 20-е годы прошлого века до конца не изучены. Однако исследователи считают, что большую часть выехавших за рубеж составили преподаватели вузов и специалисты-гуманитарии.

«Часть культуры человечества»

Мнение ученого В. В. Коровина об «изгнанниках идеи» с «Философского парохода»: «…B отличие от писателей, известность которых фактически не выходила за крут эмиграции, работы русских философов получили в Западной Европе широкое распространение…они сделались величинами мирового масштаба, а русская философская мысль благодаря их трудам стала частью философской культуры человечества…»

Русская интеллигенция оказалась невостребованной на родине после прихода к управлению страной радикальных сил. Сама же подготовившая революцию, она была не способна воплотить в жизнь свои политические взгляды, идеи свободы и справедливости.

Многие из этих высокообразованных и просвещенных русских ученых, литераторов, политических деятелей, оказавшихся в изгнании, не сломались, не сложили руки, а сразу же активно включились в жизнь: преподавали в высших учебных заведениях, публиковали научные работы, занимались общественной работой. Бесспорно, они внесли неоценимый вклад в знакомство стран Европы, Азии, Америки с русской культурой.

По разным странам и континентам разбросала судьба пассажиров «Философского парохода». Одни выходили на остановке «Париж», другие предпочли «Берлин», третьи — высматривали еще что-то. Или кого-то…

Многие выбрали Прагу (или Прага выбрала их?..) и вместе с другими талантливыми учеными, уже работавшими в этом городе, составили мощный интеллектуальный центр, вокруг которого концентрировалась жизнь всей русской диаспоры. «Философы-пассажиры» Праги были такими разными и в то же время похожими — своими многострадальными судьбами. Общим у них было одно: любовь к оставленной родине. Россия — одна на всех, а восприятие и понимание ее — у каждого свое…

Смелый и многогранный Венедикт Мякотин

Историк и публицист Венедикт Александрович Мякотин, осмелившийся одним из первых на всю Европу заявить о депортации русских интеллигентов большевиками, связал свою судьбу с Прагой практически сразу после высылки из России.

В Берлине с его участием было создано книгоиздательство «Ватага». Венедикт Александрович становится одним из редакторов историко-культурного альманаха «На чужой стороне», издававшегося «Ватагой» совместно с пражским издательством «Пламя», журнала «Голос минувшего на чужой стороне».

Как член правления русско-чешского общества «Еднота» Мякотин принимал активное участие в научной и культурно-просветительной работе этого учреждения. «Еднота» была первой эмигрантской организацией в Праге, возникшей в 1919 году.

Члены этой организации собирались в японском салоне отеля «Беранек», владелец которого сочувствовал горькой судьбе эмигрантов и не брал с них арендной платы. Здесь за самоваром еженедельно устраивались вечера, встречи, лекции, зачастую с приглашением чешских ученых, писателей, актеров. Для многих вновь прибывших русских эмигрантов именно с этих встреч в «Едноте» начиналось знакомство с историей, культурой, традициями страны, где им предстояло жить и работать.

С 1925 года Мякотин читал исторические курсы лекций в Пражском русском университете, участвовал в деятельности Земгора. Совместно с коллегами по Земгору, занимавшемуся созданием исторического архива, он стал одним из авторов проекта Положения об архиве, который впоследствии стал называться Русским заграничным историческим архивом (РЗИА). Венедикт Александрович вошел в состав совета архива и стал экспертом его ученой комиссии.

В конце 20 — начале 30-х годов прошлого века мировой кризис затронул и Чехословакию, что не преминуло сказаться на объемах средств, выделяемых чешским правительством на «Русскую акцию». По подсчетам специалистов, девяносто миллионов крон дотаций на обеспечение русских эмигрантов в начале 20-х годов «превратились» в 1930 году в пятнадцать миллионов — «на вспоможение», а к 1937 году выделяемая сумма, около 2,5 миллиона крон, словно заговорила устами престарелых родителей «Русской акции»: «Дети, мы приютили вас и поставили на ноги, но мы устали… Настала пора позаботиться вам о себе самим…»

По утверждению исследователей истории Русского зарубежья, в те годы в Праге было действительно много русских эмигрантов. Однако при этом следует отметить, что их было не меньше и в других европейских странах: во Франции — в шесть раз больше, в Германии — вчетверо, в Польше — вдвое. К концу 20-х годов XX века высшие учебные заведения в Чехии окончили свыше двух тысяч русских эмигрантов, получивших профессии педагогов, юристов, экономистов, историков, инженеров. Всем им нужна была работа, однако наметилась тенденция, когда при распределении вакантных мест все чаще отдавалось предпочтение чешским гражданам.

Сложилась ситуация, когда «подготовленные для новой России» профессиональные кадры вынуждены были искать себе применение в других странах. С позиции постоянно проживающих в Чехословакии русских эмигрантов, особенно в представлениях молодежи, «бывшая родина Россия» непроизвольно также попадала в разряд «других стран», где можно было найти работу и стать общественно полезными личностями.

По мнению исследователя русской эмиграции в Чехословакии Е. Вербина, к концу 20-х годов прошлого века «эмигрантское общество постепенно деполитизируется, особенно молодежь. Политические партии раскалываются, их идейные ориентации теряют четкость и бескомпромиссность. Находит приверженцев "сменовеховство", утверждающее, что большевистская Россия под влиянием внутренних и внешних обстоятельств будет эволюционировать и со временем станет нормальным демократическим государством, поэтому надо отказаться от идеи свержения советской власти и начать с ней сотрудничать.

Часть эмигрантов поддается "возвращенческим” настроениям: прежней России все равно не дождаться, надо вернуться в ту, что есть. "Теоретическую базу" подготавливают "евразийцы": Россия — не Европа и не Азия, Россия — самостоятельный континент, Евразия, со своей — не европейской и не азиатской — моделью развития. Ее, эту модель, надо принять. Даже если она претворяется в жизнь сталинской диктатурой…».

Большинство пассажиров «Философского парохода» с остановкой в Праге держалось в стороне от политических полемик в эмигрантской среде. Они занимались наукой, преподавательской деятельностью, культурно-просветительской работой. Провозглашенная эмигрантами «великая миссия по сохранению русской культуры и науки и ее лучших представителей для новой России» была прочитана и понята каждым по-своему…

«Пассажира-философа» Венедикта Александровича Мякотина не оставили равнодушным метаморфозы, происходящие в эмигрантском обществе. Родом из семьи мелких разночинцев, Мякотин в юности был приверженцем идей либерально-народнического направления. Выпускник, впоследствии профессор Петербургского университета, неоднократно арестовывался царским правительством за поддержку социал-демократических студенческих выступлений. В 1911 году был приговорен к году заключения за брошюру «Надо ли идти в Государственную думу».

По мнению Мякотина, Февральская революция 1917 года в России «…разразилась стихийно…явившись прямым результатом всего внутреннего строя государства и легшей на него непосильной тяжестью жестокой войны…» Большевиков он считал группой политических террористов. Поддержав Деникина, был арестован большевиками по делу Тактического центра, через год освобожден, но осенью 1922 года выслан из России, вместе с большой группой интеллигенции, без права возвращения на родину.

В эмиграции историк Мякотин оставался политиком. Его ибрали председателем Центрального комитета Пражской группы Народно-социалистической партии (НСП). Настроения «возвращенчества» среди эмигрантов он резко осуждал, а само возвращение в Советскую Россию считал недопустимым, так как связывал это напрямую с вопросом об отношении эмигрантов к идеологии и политике «тиранической» большевистской власти.

Исследователь творческой биографии Мякотина Е. Иогансен отмечал, что Венедикт Александрович неоднократно выступал на конференциях Пражской группы НСП и в Париже, публиковал статьи в периодике с изложением своих представлений об идеологической позиции эмигрантского сообщества. Им были сформулированы основные задачи русской эмиграции в политическом плане.

По его мнению, эмигрантская общественность должна объединяться в политические объединения для выработки отдельной программы. Венедикт Александрович допускал возможность на определенных этапах антибольшевистской борьбы сотрудничество с другими политическими группировками. Мякотин-политик ратовал за сочетание мирных способов борьбы с военной интервенцией.

Он писал: «Экономическая интервенция великих держав в Россию представляется мне совершенно неминуемой. Не может совершенно обессиленная страна сама себя вытащить из глубокой трясины. А экономическая помощь в широком государственном масштабе неразрывно связана с политическим влиянием…» Однако, оставаясь сторонником демократической республики в своих взглядах на политическое устройство России, Венедикт Александрович отдавал предпочтение федеративному строю под единым государственным управлением.

Исследователь биографии В. А. Мякотина Е. Иогансон писал: «В исторической концепции Мякотина важное место занимала оценка, как чрезвычайно существенного, фактора внешней опасности. Историко-культурное развитие русского общества, процесс создания государственности находились, по его мнению, в постоянной зависимости от внешних сил и событий. Для русских, как ни для какого другого народа, характерна постоянная забота о внешней безопасности, пристальное внимание к иностранным соседям… Вместе с тем при анализе проблемы "Россия и Запад" Мякотин исходил из признания единства русского и западного исторического пути. Результатом его научно-исследовательской работы в период эмиграции был ряд крупных монографий, статей и около ста рецензий. Они внесли значительный вклад в историографию…»

В далеком 1906 году им не было еще и сорока лет. Молодые одногодки, окрыленные революционными лозунгами свержения деспотизма и маячившего на горизонте идеала свободы человечества, они, оба входившие в редакцию печатного органа партии эсеров, газету «Сын Отечества», подружились. Здесь родилась идея создать открытую народническую партию. Однако, после того, как Первый съезд эсеров отверг эту идею, соратники направляют свои силы на создание отдельной Трудовой народно-социалистической партии, одной из самых знаменитых акций которой явился думский аграрный законопроект «104-х», осветивший позицию российского крестьянства в Первой революции. Партия не стала массовой и постепенно сошла на нет в межреволюционный период, но стала началом непростой дружбы между ее основателями.

Этими соратниками были Мякотин и Пешехонов. Думали ли они тогда, в период единства взглядов и надежд, что спустя шестнадцать лет им придется не только встретиться на чужбине, но и разойтись в идеалах? Очевидно, нет. Но так случилось.

В эмиграции Пешехонов не поддерживал радикальных взглядов своего бывшего соратника Мякотина по поводу методов и форм борьбы с Советской Россией. Он сторонился участия в заграничных филиалах Народносоциалистической партии. Его многие осуждали за призывы к возвращению русских в Советскую Россию.

Священник и народный учитель Алексей Пешехонов

Политический деятель, статист, экономист Алексей Васильевич Пешехонов (1867–1933) родился в многодетной семье сельского священника. Обладая блестящими природными данными, после учебы за казенный кошт в духовном училище и исключения из духовной семинарии за издание нелегального рукописного журнала «Из-под гнета» был арестован, затем работал народным сельским учителем, отбыл воинскую повинность в Дагестане.

Поступив на земскую службу, не остался в стороне от земского либерального движения князя Д. Шаховского. Близкое его знакомство с лидерами партии «Народного права» закончились для Пешехонова арестом и заключением в тюрьме «Кресты». После освобождения ему навсегда запретили земскую службу.

Исследователь творческой биографии Пешехонова Н. Ерофеев отмечал, что, став литератором, Алексей Васильевич много печатается и приходит к народническим идеям. Статьи «К вопросу о роли "собирателей земли" в русском земледельческом производстве» и «Крестьяне и рабочие в их взаимных отношениях», опубликованных в «Русском богатстве» в 1897 и 1898 годах, принесли Пешехонову известность, особенно в народнической среде. По приглашению Н. Михайловского Алексей Васильевич возглавил в его журнале «Русское богатство» один из важнейших отделов — «Хронику внутренней жизни», в которой отражалась общественная жизнь страны во всем ее многообразии.

В этот период в своих политических воззрениях Пешехонов бросается из стороны в сторону: то он помогает эсерам в подготовке покушения на министра внутренних дел В. Плеве, то вместе с П. Милюковым составляет «проект конституции», то входит в Совет Союза освобождения, то выходит из него, недовольный шовинистическими настроениями его руководства, в период революционного выступления 1905 года пытается предотвратить кровавую расправу…

Пешехонов активно поддержал Февральскую революцию 1917 года и даже три месяца был министром продовольствия во Временном правительстве. Поводом для отставки послужило повышение, без его ведома, цен на хлеб.

Отрицательно встретив Октябрьскую революцию, он стал одним из основателей и активных деятелей Союза возрождения России. Жил в Москве легально, открыто выступал против большевиков. В июле 1918 года его арестовали, но вскоре, по ходатайству Демьяна Бедного, освободили из тюрьмы. Однако после разгрома Центрального комитета Народно-социалистической партии Пешехонов вынужден был уехать на Юг России. Вернувшись в Москву в июле 1922 года, чтобы занять должность научного сотрудника в Наркомземе, он был арестован и в октябре того же года выслан из России как «неблагонадежный элемент»…

По мнению исследователя биографии А. В. Пешехонова Н. Ерофеева, Алексей Васильевич не представлял своей жизни без России и свое изгнание считал тяжелейшим ударом для себя и личным мучительным оскорблением со стороны большевиков. Очевидно, поэтому, подобно Бальмонту, Пешехонов нигде подолгу не жил, а колесил по Европе, тоскуя по родине и внимательно присматриваясь ко всему, что происходит в России. Его встречали в Берлине, Риге, Праге…

Петр Милюков, хорошо знавший и ценивший Алексея Васильевича еще со времен совместной с ним работы над «проектом конституции», после выхода в свет публикаций Пешехонова под названиями: «Почему я не эмигрировал», «К вопросу о социальной трансформации России», «Родина и эмиграция», — отметил, что эти работы «…были страстным и красноречивым призывом к эмиграции —…вернуться в Россию, — хотя бы духовно…».

Встречаясь в Праге, Мякотин и Пешехонов много дискутировали на тему «возвращения» в Россию.

— Ты предал наши идеалы юности! — запальчиво воскликнул Мякотин, однажды встретившись с Пешехоновым в ресторане «У Юнгру», в клубе для русских, организованном трудовым союзом взаимопомощи эмигрантам.

— Юности?.. — нарочито глубокомысленно переспросил присутствовавший при этом разговоре Аркадий Аверченко. — Вы, что ли, девочку не поделили в семнадцать лет? — тут же деловито поинтересовался он.

— При чем тут девочки?!.. — возмутился Мякотин. — Мы партию создавали!..

— Партия — это серьезно, — важно подтвердил Аверченко и спросил: — Жива еще старушка?..

С Мякотина слетел «праведный» гнев, а молчавший доселе Пешехонов удовлетворенно произнес:

— Вот и я о том: при чем тут партия?.. Если о юношеских идеалах — только о девочках. Либо — о родине…

Его многие не поняли, а может, не захотели понять. На самом деле, по утверждению биографов, Алексей Васильевич Пешехонов звал не к примирению с большевиками, а к борьбе с ними, но — формами и методами, учитывающими происходящие в России перемены. А интеллигенции, полагал Пешехонов, предстоит много потрудиться, чтобы найти новые аргументы в защиту прежних идеалов и провозглашенных ранее эмигрантских миссий, с целью найти пути к пониманию этой позиции российским народом, ныне проживающим в России.

Н. Ерофеев писал: «Отрицательно относясь к методам и средствам, которыми пользовались большевики, к их диктатуре, он вместе с тем как убежденный сторонник сильной государственной власти и принципа национализации отдавал должное большевикам за то, что они воссоздали русскую государственность "во всей полноте": восстановили государственный аппарат, утвердили в массовом сознании людей расшатанный революциями и гражданской войной авторитет государственной власти; осуществили национализацию важнейших отраслей народного хозяйства…»

Идеи Пешехонова не канули втуне, и очередные волны «возвращенчества» русской интеллигенции прокатились по Праге и Европе.

Своим неистовым критикам Алексей Васильевич отвечал, что не собирается отказываться от своего «миросозерцания» и по-прежнему уверен, что «человеческая личность должна быть поставлена во главу угла всего общественного строительства». Этим утверждением Пешехонов как бы проводил грань между «созерцателями» общества и «миросозерцанием» личности в обществе.

А друзьям он постоянно твердил о том, что сохранил веру в свои идеалы демократии и социализма, но только борьба на новом витке исторического развития должна продолжиться «на той почве, какую представляет из себя новая Россия». Пешехонов призывал единомышленников устремиться на родину, чтобы увлечь своими идеалами молодое поколение россиян и оторвать их от «монархизма и большевизма».

В течение всего времени пребывания в эмиграции Алексей Васильевич не переставал подавать прошения в советские полпредства с просьбами разрешить ему вернуться на родину. После многочисленных отказов на заявление, поданное им в пражское советское полпредство, был получен положительный ответ. В августе 1927 года ему предложили занять должность экономического консультанта от СССР в странах Балтии.

Многолетний спор Мякотина и Пешехонова о приверженности идеалам юности разрешила смерть: В. А. Мякотин похоронен на Ольшанском кладбище в Праге, а А. В. Пешехонов упокоился на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге, рядом с Н. Михайловским.

Ученик отца Марины Цветаевой Александр Кизеветтер

Историк Александр Александрович Кизеветтер (1866–1933) лично не создавал партий, подобно Мякотину и Пешехонову, не публиковал статей резкой политической направленности, но все же был выслан из России в Германию в сентябре 1922 года на печально-знаменитом пароходе «Обербюргермайстер Хакен» вместе с другими «неблагонадежными» русскими интеллигентами. С 1923 года переехал в Прагу и жил здесь до самой своей смерти.

Судьба была милостива к Александру Александровичу с детства. Отец, из обрусевших тюрингских мастеровых-самородков и музыкантов, после окончания юридического факультета Петербургского университета был главным архивистом штаба, мать происходила из семьи прославленного протоиерея и церковного композитора Н. Турчанинова. Любящие родители сразу определили для своего талантливого отпрыска будущую профессию и, как оказалось впоследствии, не прогадали!

Как отмечала исследователь творческой биографии А. А. Кизеветтера М. Вандалковская, юному Александру сразу повезло: его учителями на историко-филологическом факультете Московского университета оказались такие величины отечественной истории, как В. Клюневский, П. Виноградов, Н. Тихонравова, П. Милюков, И. Цветаев. Кстати, оказавшись впоследствии в эмиграции в Праге вместе с дочкой своего учителя, профессора истории Ивана Владимировича Цветаева, Мариной, Александр Александрович, как мог, помогал ей адаптироваться к непривычной, особенно в первое время, обстановке в чужой стране, давал рекомендации в поисках заработка.

Под влиянием таких замечательных ученых-историков Кизеветтер просто не мог не погрузиться в изучение исторических дисциплин. В свою очередь, преподаватели также отмечали незаурядные способности талантливого ученика. После окончания университета Кизеветтер был оставлен в вузе «для подготовки к профессорскому званию», что почти аналогично современной аспирантуре.

Александр Александрович полностью растворился в любимом деле: преподавал историографию в университете, историю — в средней школе, на Высших женских курсах В. Герье, на педагогических курсах, в Лазаревском институте восточных языков, историю русской литературы — в Московском художественном училище живописи, ваяния и зодчества. Помимо преподавательской деятельности его увлекает просветительство: он пропагандирует русскую историю в различных комитетах и комиссиях, занимающихся вопросами грамотности российского общества. Лекционная деятельность в общественных организациях стала хорошей школой для Александра Александровича, здесь он приобретал навыки оратора-популяризатора, которые пригодились ему и в России, и в эмиграции.

Как отмечала М. Вандалковская, в начале 1900-х годов Кизеветтер блестяще защитил магистерскую диссертацию, темой которой стали его исследования посадской общины в России XVIII столетия. Оппоненты соискателя ученые В. Ключевский и М. Любавский не замедлили отметить новаторство молодого исследователя. У Кизеветтера выходят книги, статьи на исторические темы в журналах и периодических изданиях. Поражает содержательный и временной охват его знаний и интересов по отечественной истории в публикуемых работах: эпоха Ивана Грозного, реформы Петра I, правление Екатерины II и др.

Творческая натура Кизеветтера не позволила ему замкнуться только на научной работе. Он активно сотрудничал с редакцией журнала «Русская мысль» в качестве члена редколлегии, в газете «Русские ведомости», в журнале «Освобождение», стал активным участником телешовских «сред». В этот период он познакомился с непревзойденными русскими писателями Л. Андреевым, А. Чеховым, Б. Зайцевым, И. Буниным, певцами и актерами Ф. Шаляпиным, Г. Федотовой, М. Ермоловой и другими. С некоторыми из них Александр Александрович сохранил близкие отношения на долгие годы, встречался с ними в эмиграции, когда они приезжали со своими концертами и выступлениями в Прагу. Он черпал вдохновение и оптимизм в беседах с лучшими представителями творческой элиты России.

Как отмечала исследователь биографии Кизеветтера М. Вандалковская, ученый впервые соприкоснулся с политикой после январских событий революции 1905 года. В те времена «брожения умов», очевидно, было престижным для любого просвещенного и образованного русского принадлежать к какому-либо политическому течению, тем более что в программах большинства партий, как правило, звучали слова о равенстве, свободе и лучшей доле для российского народа. Наверное, для многих русских интеллигентов тогда «участие в общественной жизни» ассоциировалось с «участием в политической жизни» общества. К последним, по всей видимости, принадлежал и талантливый историк Кизеветтер.

Скорее всего, широкие познания и доступ к документальным историческим источникам позволили ему более или менее разобраться в «общественно-политическом ажиотаже» современников, потому что он не пошел к «рабочему дворянину» Владимиру Ульянову с его социал-демократическими интерпретациями, не поддержал Мякотина и Пешехонина, лелеющих планы об отмежевании от эсеров и создании своей партии и так далее. Александр Александрович остановился на Конституционно-демократической партии (кадеты). Немаловажную роль при этом сыграло то обстоятельство, что в числе лидеров создаваемой организации были уважаемые Кизеветтером люди: С. А. Муромцев, В. А. Маклаков, А. И. Шинкарев, П. Б. Струве, Ф. И. Родичев, И. В. Гессен и в первую очередь П. Н. Милюков, которого Александр Александрович ценил как специалиста и хорошо знал по учебе и работе в Московском университете. То, что партия новая, без тяжеловесного многолетнего шлейфа накопившихся внутрипартийных проблем, также выгодно отличала ее от остальных.

Впоследствии в эмиграции Милюков, живший в Париже, и Кизеветтер, обосновавшийся в Праге, поддерживали отношения. Однажды они встретились в Берлине, куда Кизеветтера пригласили на презентацию его книги «На рубеже двух столетий». Старые приятели и партийные соратники разговорились.

От обсуждения актуальных волнующих тем — об активизации немецких национал-социалистов и о возможных последствиях происходящего в Европе — перекинулись, как водится, на далекие времена начала XX века, когда они оба участвовали в создании общего партийного детища. Зашла речь о мотивах и причинах, по которым все они тогда объединились. Кизеветтер с юмором поведал о своих былых «тяжелых» раздумьях перед тем, как присоединиться к кадетам.

Милюков неожиданно подхватил веселый тон собеседника.

— Так уж и быть! — махнул он рукой. — Откровенность — за откровенность! Признаюсь и я в одной маленькой хитрости!..

Оба от души посмеялись после того, как Милюков рассказал о том, что партия, отдавая должное уму, знаниям и порядочности своего члена Кизеветтера, в особенности высоко ценила его ораторский и популяризаторский талант в сочетании с непревзойденным артистизмом, и что любая партия мечтала бы заполучить такого трибуна…

По воспоминаниям современников, Кизеветтер действительно обладал незаурядным даром ораторского мастерства, чем очень напоминал своего учителя Ключевского. Исследователь биографии Александра Александровича М. Вандалковская писала: «Его лекции отличались сочетанием выразительного изложения и глубокого научного содержания, анализа конкретного материала и историко-философских обобщений, яркими портретными характеристиками…» самых разнообразных исторических личностей. Как отмечал Антоний Васильевич Флоровский, «…запас вдохновения и внутреннего подъема в его речах поддавался сдерживающей обработке внешней гармонии и размеренности…».

Ученые-историки Флоровский и Кизеветтер были знакомы в России, в эмиграции работали и жили в Праге. Впоследствии Антоний Васильевич написал научнобиографическую работу о жизни своего коллеги А. А. Кизеветтера.

Поселившись в Праге, Александр Александрович со свойственной ему энергией с головой окунулся в любимую работу ученого и популяризатора науки. Он входит в состав Русской академической группы, Педагогического бюро, становится председателем историко-филологического отделения учебной комиссии. Студенты Русского института, Русского юридического института, Русского народного университета, Карлова университета с упоением слушают лекции профессора Кизеветтера по русской истории и культуре. Он становится их кумиром.

Кизеветтеру часто задавали вопросы о его политических пристрастиях, вспоминали о его участии в деятельности кадетской партии — ведь он практически с первых дней основания организации стал членом ее Центрального комитета. В ответ Александр Александрович, не отрицая своей симпатии к основным программным партийным лозунгам, неизменно подчеркивал, что в нем никогда не было «внутреннего вкуса» и «непосредственного влечения» к политической деятельности. Он считал свое членство в партии одной из форм участия в общественной жизни страны в трудный исторический период.

Неоценим был вклад Кизеветтера в качестве главы Совета Русского заграничного исторического архива и его учебно-административной комиссии. За несколько лет до своей смерти Александр Александрович стал председателем Русского исторического общества в Праге. Много времени, сил и знаний он отдал на этом поприще молодым коллегам, заботясь о сохранении и продолжении славных традиций русской исторической школы.

Научный и культурный потенциал, сосредоточенный в те годы в Праге, поражал своим богатством и многообразием. Именно в этой среде рождается идея ежегодного проведения «Дня русской культуры» в день рождения великого русского поэта А. С. Пушкина. Праздник вышел за пределы Праги и с 1925 по 1938 год торжественно проводился во многих странах. Кивезеттер, вместе с другими участниками, выступал на «Днях русской культуры», которые проводились в тринадцати странах.

Александр Александрович с 1930 года был одним из первых инициаторов и организаторов празднования 175-летия родной «Alma Mater» — Московского университета.

Приобрели необычайную популярность лекции Кизеветтера по русской истории и культуре, с которыми он разъезжал по городам Чехословакии, Югославии, Германии. Отклики в европейской прессе об этих турне были ошеломляюще восторженными. Белградские журналисты утверждали, что успеху ученого могли бы даже позавидовать несравненная русская танцовщица Анна Павлова и бесподобный «могучий русский» певец Федор Шаляпин.

Александр Александрович был участником съездов ученых и писателей в Белграде. Сотрудничал с журналами «На чужой стороне», «Slavia», «Воля народа», с газетами «Сегодня», «Руль» и другими, печатал свои статьи и рецензии в «Современных записках», в сборнике «Крестьянская Россия». В Берлине, в начале 30-х годов, вышла его книга под названием «Исторические силуэты. Люди и события», в которую он включил ранее опубликованные в России исторические и литературоведческие работы, а также подборку статей о Московском университете. Венцом Кизеветтера-литератора стали его мемуары «На рубеже двух столетий (1881–1914)», изданные в Праге в 1929 году.

По воспоминаниям современников и по утверждению биографов, в последние годы жизни Александр Александрович очень тосковал по России, в личной жизни испытал одиночество, похоронив жену и падчерицу, что сказалось и на его собственном здоровье… На могиле А. А. Кизеветтера на Ольшанском кладбище стоит памятник, сооруженный на средства, собранные его учениками и коллегами по Русскому историческому обществу, которому талантливый ученый отдал последние годы своей жизни.

Общественный и политический деятель, один из основателей и товарищ Кизеветтера по кадетской партии Иван Ильич Петрункевич, тоже эмигрант с 1919 года, восхищался талантливым ученым еще в годы их знакомства в дореволюционной России, был рад популярности и востребованности Кизеветтера в годы эмиграции. Иван Ильич писал Кизеветтеру:

«Сапожник без сапог»

О «временном расселении русских изгнанников», в той или иной интерпретации, можно прочитать практически во всех не только научных работах обозначенной тематики, но и в воспоминаниях и мемуарах современников той поры. И лишь немногие специалисты обращаются в своих исследованиях к психологическим аспектам состояния русских эмигрантов-изгнанников 20–30-х годов XX века.

Наверное, одним из первых попытался изучить ситуацию и помочь своим соотечественникам их же товарищ по несчастью — русский эмигрант, невропатолог, психиатр, психолог Трошин Григорий Яковлевич (1874–1938). Профессор психиатрии Трошин был выслан большевиками из России в 1922 году вместе с Н. Лосским, Н. Бердяевым, А. Кизеветтером и другими «пассажирами-философами». Из Берлина он переехал в Прагу.

Биографы Г. Я. Трошина отмечали, что еще в студенческие годы он увлекся невропатологией и психиатрией, проводил исследования по изучению чувствительных и двигательных черепно-мозговых нервов, их связей с корой головного мозга.

В чешской столице он преподавал на кафедре судебной медицины и психиатрии Русского юридического факультета, возобновил свою научную деятельность, принимал активное участие в общественной жизни. Его научные изыскания регулярно публиковались в трудах Русской учебной коллегии в чешской столице. Он выступал в Праге на различных съездах и конференциях с докладами по актуальным проблемам психологии и психиатрии, участвовал в съездах Общеславянского союза врачей в Варшаве, Белграде, Софии, в мероприятиях и съездах Объединения русских врачей за границей.

Трошин бескорыстно работал в представительстве Российского Красного Креста, оказывая медицинскую помощь нуждающимся русским эмигрантам.

Вместе со своими коллегами по эмиграции — врачом и педагогом С. Острогорским, психиатром Н. Осиповым, хирургом Ф. Никишиным и другими — Григорий Яковлевич создал в 1923 году в Праге Общество русских врачей, которое возглавлял в течение двенадцати лет. Общество русских врачей не только проводило научные съезды и конференции, но и оказывало действенную помощь своим членам: выделяло материальную помощь нуждающимся, содействовало им в устройстве на работу.

Да, профессор Трошин многим эмигрантам-коллегам помог найти работу. А вот сам… никак не мог устроиться в психиатрическую клинику — даже на должность младшего врача…

Исследователь творческой биографии Г. Я. Трошина М. Мирский писал: «…B Праге, несмотря на благожелательное отношение и творческую атмосферу, Трошина угнетала невозможность работать в психиатрической клинике: на прошение о приеме, хотя бы в качестве младшего врача, этот крупнейший ученый-психиатр получил отказ. Лишенный возможности заниматься клинической психиатрией, Трошин обратился к психологическому анализу проблем эстетики. Эти вопросы всегда интересовали ученого, о чем свидетельствуют некоторые его ранние работы ("Музыкальные эмоции", 1901; "Литературно-художественные эмоции с нормальной и патологической стороны", 1903; "Патологическое у Н. В. Гоголя", 1902 и др.)».

Наверное, получая отказы в практическом применении своих знаний, Григорий Яковлевич неоднократно задавал вопрос: «Почему?..» Но, скорее всего, в глубине души он при этом понимал истинную причину немотивированной обструкции. Его, как специалиста, заинтересовали вопросы социальной психологии, а это была запретная тема для русских эмигрантов.

В 1923 году Трошин подготовил научную работу под названием «О строении психоза», после чего его пригласили на кафедру педологии Русского педагогического института им. Яна Амоса Коменского в Праге. Не всем, очевидно, понравилась его инициатива по изучению умственных способностей детей российских эмигрантов, которые он успешно провел не только в пражских гимназиях, но и в Моравской Тржебове и в Старых Страшницах. Для научного эксперимента он разработал специальные «Краткие программы для исследования умственной одаренности по антропологическому методу».

Психоневролог и патограф Н. Е. Осипов

Коллегой и единомышленником Г. Я. Трошина был психоневролог, психотерапевт и патограф Николай Евграфович Осипов (1877–1934), который эмигрировал в Прагу в 1923 году. Осипов стал профессором Карлова университета в чешской столице, преподавал там медицинскую философию, неврозологию и психоанализ.

Как отмечал исследователь биографии Н. Е. Осипова Г. Архангельский, Николай Евграфович считал своими учителями В. Сербского, Н. Баженова, неовиталиста-гистолога В. Карпова, гипнолога П. Подъяпольского. Научные изыскания ученого связаны с изучением психологии неврозов, психотерапии и патографии. Он был также популяризатором учения 3. Фрейда, хотя одновременно и пытался переработать и дополнить фрейдизм, в соответствии со своими представлениями и результатами новых исследований.

В пражский период жизни талантливый ученый написал много интересных работ. Ему принадлежат статьи о психологическом и патопсихологическом анализах героев произведений Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. В. Гоголя, в которых он много внимания уделил изображению в литературных произведениях феномена страха. В статье «Революция и Сон», опубликованной за три года до смерти Осипова, ученый сравнивает два явления — сновидения и революции. Основываясь на том, что оба явления есть результат подавленных, вытесненных в реальной жизни желаний, ученый делает вывод, что «революция и сновидения имеют одинаковое содержание». Парадокс? А если вдуматься?..

Попытки Н. Е. Осипова ввести в научный оборот понятия о «больной душе» и «душевно-телесной конституции», позволяющие рассматривать человека с психофизиологической точки зрения, не были восприняты в эмигрантской среде. Никому не хотелось признавать за собой каких бы то ни было психических отклонений. Г. Архангельский писал: «Осипов стремился создать новую науку о неврозах — неврозологию, основными методами которой был бы психологический анализ, психотерапия и гипнотерапия, которыми он владел в совершенстве, в то же время он игнорировал физиологический аспект неврозов. Понятие "неврозология" не получило распространения в психиатрии».

Сегодня даже ребенок знает значение слова «стресс» и имеет представление о его последствиях на психическое и физическое состояние человека. Модной и востребованной стала нынче профессия психоаналитика.

Даже страшно себе представить, какой удар по психике получили в те далекие времена наши соотечественники, вынужденные покинуть свою родину и привычный быт. Русский интеллигент в эмиграции — это отдельный мир, состояние не столько географическое, сколько психологическое. Наверное, как никто другой, понимал это профессор психиатрии Трошин, когда говорил: «Собрать богатый запас идей и идеалов не значит еще быть годным и способным применить их на деле. Последнее дается только жизнью: она дает плоть и кровь нашим идеалам…»

Годы пребывания в Праге были весьма плодотворными для ученого Трошина, особенно в области социальной психологии. Его интересы распространились на тему так называемых «коллективных психозов» во время революций и массовых протестных народных движений в Европе за тысячелетие. Он активно занимался вопросами психической наследственности, анализом соотношений между психическими заболеваниями и их проявлениями. Результаты своих исследований он обобщал в книгах с красноречивыми названиями: «Строение душевных болезней», «Заболевания психической заразительности», «Руководство по психиатрии». Последняя работа была задумана ученым как практическое пособие в девяти томах для студентов и врачей, но не была им завершена.

М. Мирский писал: «Трошин пользовался в российском медицинском зарубежье заслуженным авторитетом и как ученый, и как врач, и как человек. Он всегда занимал активную жизненную позицию…» Ученик известного русского психиатра В. Бехтерева, доктор Г. Я. Трошин, начиная со времен своей работы в петербургской больнице Св. Николая Чудотворца и до последнего дня в эмиграции, стремился оказывать практическую помощь нуждающимся людям, в том числе и по своей специальности.

Наверное, профессор Трошин и его коллеги, психоневрологи и психотерапевты, — такие, как Н. Осипов, С. Острогорский и другие, — опередили время, пытаясь помочь своим коллегам по эмиграции как психоаналитики и психотерапевты, а поэтому были далеко не всеми поняты… Большинство русских эмигрантов не желали расставаться с иллюзиями о триумфальном возвращении в Россию, но в ту, которой уже не было…

Как они верили!

О, как они, цвет русской творческой интеллигенции 20-х годов прошлого века, насильственно изгнанные с родины, верили, что их пребывание на чужбине — явление временное, а возвращение в Россию — дело нескольких месяцев, лет…

Но годы шли, приходила неизбежная старость, вот уже и конец земной жизни маячил за поворотом, а перспектив вернуться на родину становилось все меньше и меньше. Наверное, не вполне справедливо мнение ряда ученых, утверждающих, будто русские эмигранты фанатично верили в новую, без большевиков, Россию, которая вспомнит когда-то о своих верных детях — эмигрантах и позовет обратно в родительский дом. Всё они прекрасно понимали: искушенный ум и знания просто не могли позволить им не разобраться в происходящем. Трагедия заключалась в безысходности осмысления: Россия — интеллектуально и экономически — не умерла без «эмигрантов-изгнанников», она политически стала другой, а возвращение в эту «другую» страну для многих людей и их семей грозило арестами и тюрьмой.

Кто-то озлобился и открыто перешел на враждебные позиции, многие увидели выход в отрешенности от политики и растворились в «науке ради науки» или «творчестве ради творчества», но нашлись и такие, кто решил, не дожидаясь эфемерного «возвращения на обновленную родину», отойти от позиции «созерцателей» и вернуться в Россию своим творчеством и конкретными научными исследованиями, быть узнанным и услышанным русской родиной, ныне живущими там поколениями россиян. К последним принадлежал и А. В. Флоровский.

Высланный библиотекарь Антоний Васильевич Флоровский

Поразительна судьба историка Антония Васильевича Флоровского (1884–1968), оказавшегося в Праге после высылки из Советской России в 1922 году. Не до конца ясны истинные причины его высылки. Партий не создавал, подобно Мякотину, нигде особо не распространялся о своем отношении к большевистской власти, занимался только наукой — историей Руси, и то — древней, а также преподавательской работой.

Как писала исследователь творческой биографии А. Флоровского Е. Аксенова, последние годы перед высылкой из России, после защиты магистерской диссертации в Московском университете, перед тем как большевистское правительство дало ему клеймо «неблагонадежного элемента», профессор истории А. В. Флоровский состоял на службе в должности помощника заведующего Одесским областным архивом, работал в Одесской публичной библиотеке, библиотеке Одесской высшей школы, был членом Славянского благотворительного общества. Не замечен он был и в различных религиозно-философских обществах того времени, хотя и родился в семье священника.

Поселившись в Праге, Флоровский тут же включился в научную жизнь. Он вошел в состав Русской учебной коллегии и стал во главе ее историко-филологического отделения. Его приглашают читать лекции для русских студентов на Русском юридическом факультете и в Карловом университете. С 1933 года Флоровский становится доктором философии и профессором Карлова университета.

Казалось, все складывалось благополучно в жизни отвергнутого родиной ученого. Но Флоровский не собирался останавливаться на достигнутом. Судя по всему, у него была еще одна цель, для него не менее важная, чем научные достижения…

Знающие Флоровского в те времена люди вспоминали, что Антоний Васильевич, такой красноречивый на университетских лекциях и научных семинарах, в обычной жизни был немногословен, иногда неожиданно задумывался о чем-то. Пытавшихся его растормошить и выяснить причину загадочных «уходов в себя» он мягко останавливал: мол, придет время — узнаете…

Как отмечала Е. Аксенова, в 1936 году в Праге Антоний Васильевич блестяще защитил диссертацию на тему «Чехи и восточные славяне. Очерки по истории чешско-русских отношений (X–XVIII вв.)». На заседании Русской академической группы оппонентами Флоровского выступили такие известные и уважаемые в научном мире личности, как П. Милюков, Я. Бидло, В. Францев. Оценки были высокими, и Флоровский утвержден в степени доктора наук русской истории, проработал с 1948 по 1957 год в Карловом университете ординарным профессором на кафедре русской истории, а в 1957 году ученый удостоился высокой оценки и страны, где он проживал и работал: ему была присвоена степень доктора исторических наук Чехословакии.

А в 1946 году СССР предоставил Флоровскому, за большие достижения ученого в исследованиях советской историографии и исторические труды, советское гражданство и предложил вернуться на родину. Антоний Васильевич был полностью удовлетворен. Его долгожданная цель достигнута: Россия признала в нем сына — но не изгнанника.

Однако ученый остался жить в Праге, считая ее своей второй родиной. Возможно, отказом вернуться в Москву мудрый Антоний Васильевич попытался сохранить в памяти остатки уходящей Руси — хотя бы в иллюзорных мечтах, поддерживающих его в трудные времена эмиграции.

На вопросы коллег и знакомых о том, как ему удалось стать полезным не только для чехословацкой страны, но и для Советского Союза, Флоровский всякий раз отвечал: «Главное — вовремя снять розовые очки…» Будучи скрытным человеком, особенно в выражении своих политических взглядов, Антоний Васильевич избегал открытых дискуссий и дебатов на общественные темы. Но всем хорошо было известно, что в начале эмиграции он, как и большинство русских изгнанников, мечтал об освобожденной от советской власти России и верил, что после крушения большевизма страна «вновь оживет».

С течением времени, особенно после победы СССР над фашизмом, его отношение к Стране Советов изменилось, отмечала Е. Аксенова. После Второй мировой войны Флоровский даже установил тесные контакты со своими советскими коллегами-учеными. Ряд его научных работ было опубликовано в Советском Союзе. Как неоднократно подчеркивал сам Антоний Васильевич, для настоящего ученого, в первую очередь историка, главным критерием в исследованиях должна быть научная объективность. Широко известно его изречение: «Для подлинного историка… не существует розовых очков».

Флоровский принимал деятельное участие в работе русских научных организаций в Праге: был членом Славянского института, Русского исторического общества, Семинара (впоследствии Института) им. Н. Кондакова, Русского заграничного исторического архива. Входил в правление Федерации исторических обществ Восточной Европы и славянских стран. Он выступал с докладами на Международных конгрессах исторических наук, конгрессах славистов, византологов.

Многогранность и охват научных интересов Флоровского впечатляющи: различные периоды и проблемы в истории России, русско-славянские отношения, историография. В годы жизни в Чехословакии его привлекла тема об Угорской Руси и ее представителях, работавших в России. Ученый создал ценнейшую библиографию советских и эмигрантских исторических изданий за период с 1918-го до начала 1930-х годов. При этом он высоко оценивал исследовательскую и публикаторскую деятельность своих советских коллег, сожалея лишь о том, что им не хватает «свободы научной мысли».

Исследователь творчества А. В. Флоровского Е. Аксенова писала: «Большое внимание Флоровский уделял изучению эпохи Петра I, особенно внешней политике России в конце XVII — 1-й четверти XVIII в., обследовав с этой целью многие архивы Чехословакии и Австрии. Основные его труды по этой теме, вышедшие в Праге: "Русско-австрийские отношения в эпоху Петра Великого" и "От Полтавы до Прута" (не закончен автором). В книгах раскрыты малоизвестные в науке обстоятельства деятельности австрийской миссии в России, на основании которых автор делал вывод о том, что сходство внешнеполитических интересов не определяет механически "неизбежности солидарности" двух держав…»

Однако, как считает Е. Аксенова, в пражский период все же главной научно-исследовательской темой ученого стали чешско-русские отношения, основой для изучения которых послужили документы и архивные материалы. Временной охват, с X по XVIII века, и содержательная глубина исследований А. В. Флоровского позволяют утверждать, что его труды и поныне являются одним из самых ценных документальных источников для изучения темы современными исследователями. Подмечая в чешском и русском народах «проявления сознания близости», ученый считал, что в анализе межславянского общения необходимо учитывать факт исторически сложившейся «славянской взаимности». Многочисленные работы Флоровского на тему чешско-русских отношений опубликованы на русском и чешском языках еще при жизни ученого.

Так в судьбе Антония Васильевича Флоровского главная тема его жизни под названием «Россия» самым тесным образом переплелась с основной темой научных исследований русского ученого в чешской столице.

«Свет и тени будущего» Георгия Флоровского

Георгий Васильевич Флоровский (1893–1979), младший брат Антония Васильевича Флоровского, приехал в Прагу в 1921 году из Софии, куда он вместе с родителями эмигрировал в 1920 году. Несмотря на то что Георгий Васильевич в бытность своей учебы в Новороссийском университете в 1911–1916 годах, помимо истории, филологии, философии, приобрел знания по биологии, математике, физике, химии, в истории русской мысли он остался как философ, православный богослов и историк Церкви.

В Праге Г. В. Флоровский преподавал в Русском институте, на Русском юридическом факультете при Пражском университете читал лекции по философии права, вел курс лекций по истории русской литературы в Высшем коммерческом институте. Студенты заслушивались лекциями Георгия Васильевича о русских философах и богословах. Необычайный интерес вызывал апофатический метод христианского философа в историческом познании мира, то есть отрицания всего того, что не есть Бог. Именно апофатическая критика истории русского религиозно-философского и церковного сознания как истории соблазнов мысли позволила Георгию Васильевичу по-своему оригинально представить личность в ее творческой свободе.

Вечная и главная тема творчества русских философов — поиски смысла жизни — не обошла и Георгия Васильевича Флоровского. В 1921 году была опубликована его работа «Смысл истории и смысл жизни». «Чем ярче бывает выражен индивидуалистический уклон какого-нибудь учения, — писал Флоровский, — чем глубже центр тяжести переносится в недра личной жизни, чем меньше перегородок воздвигается между человеческой личностью и божеством, — тем резче выступает на первый план идея Провидения, идея Промысла Божия, тем настойчивее ставится и закругленнее решается проблема предопределения, тем туже затягиваются над обреченной личностью роковые петли… для творческой личности не оказывается места…».

В поиске смысла истории и смысла жизни человечество, в представлении Флоровского, «не веруя стоит у алтаря вечных ценностей и истин и, как во времена Апостолов, требует знамений и премудрости, ищет осязательных доказательств», вместо того, чтобы «лишь слушаться непосредственных внушений говорящего и трепещущего сердца». К сожалению, человечеству недостаточно «внутреннего самосвидетельства истины и добра», замечает Георгий Васильевич, «…нужны еще пышные и непреложные подпорки, ему мало, что идеал высок и свят, нужно еще, чтобы он был стихийно-необходим, чтобы было гарантировано хилиастическое блаженство».

Однако надеждой на прозрение звучит полувопрос-полуутверждение Флоровского: «…Уверует ли человечество, поставит ли оно свободу и творчество выше необходимости и понимания? и когда? — от этого зависят свет и тени будущего».

Творческая натура философа Г. Флоровского находилась в постоянном поиске смысла человеческого бытия. Но в личном плане, похоже, искания идеала своей собственной жизни у Георгия Васильевича закончились в Праге. Здесь в апреле 1922 года он женился на Ксении Ивановне Симоновой, выпускнице Бестужевских Высших женских курсов, художнице и переводчице. Венчанием они скрепили свой союз, который длился долгих 55 лет и служил им надежной основой и опорой в жизни, творчестве, научных изысканиях.

С начала 1922 года ученый стал ассистентом профессоров П. Новгородцева, Н. Алексеева и доцента Г. Гурвича на Русском юридическом факультете при Пражском университете. Помимо научной и преподавательской работы Г. Флоровский продолжал работать над магистерской диссертацией о религиозных исканиях А. И. Герцена.

В июне 1923 года Г. Флоровский защитил докторскую диссертацию «Историческая философия Герцена» и получил звание магистра философии от Русской академической группы в Праге. Официальными оппонентами на защите диссертации выступили ученые Николай Онуфриевич Лосский, Петр Бернгардович Струве, Василий Васильевич Зеньковский. Хотя защита диссертации прошла успешно и после этого ученый занял должность приват-доцента на кафедре истории философии права Русского юридического факультета, некоторые исследователи творческой биографии Г. Флоровского отмечают, что его работа не получила надлежащего отклика в научном мире, которого, несомненно, заслуживала. Подготовленное для печати сочинение «Историческая философия А. И. Герцена» не было опубликована в эмигрантской печати — появилась лишь краткая обобщающая статья. Очевидно, пропагандируемые Г. Флоровским прагматичные взгляды на философию как на программу личностной и общественной жизни, т. е. «философию действия», шли вразрез с позитивистскими и либеральными приверженностями эмигрантской среды того времени.

Спустя годы, в 1929 году в парижских «Современных записках» Георгий Васильевич опубликовал одну из версий своих исследований под заглавием «Искания молодого Герцена», ниспослав этому в эпиграфе слова Аполлона Григорьева: «Немногие имеют счастье или несчастье рождать из себя собственные, а не чужие мысли». Наверное, далеко не всеми соотечественниками ученого-эмигранта однозначно воспринимались выводы Г. Флоровского: «…будущее не из прошлого вырастает, не его силою живет, не связано его пределами, представляя собой нечто новое, исполненное непочатой свежести и молодости. Это сознание окрыляет национально-исторические упования, освобождает путь созидающему творчеству. И до последних лет жизни Герцен чувствует и мыслит как человек, взошедший на кряж: подъем кончен, спускаться еще рано… И с тем вместе он твердо знает, что этот перевал не единственный; тот, который сейчас преодолевает человечество, — не первый и не последний, — не конец мировой истории. Путь всемирно-исторического развития не есть наклонная плоскость, по которой нужно взбираться до верхнего предела или спускаться под гору. Это — равнина, бескрайняя и широкая, перерезанная…горными хребтами…»

Ученый образно называл «подъем»-созидание — покорение «горных хребтов» «творческой задачей», совершаемой «волевым напряжением людей в их круговой поруке и взаимодействии», воля которых «зажигается и закаляется вдохновением, верою, пафосом души». Наверное, близка была Г. Флоровскому натура Герцена-философа, если он мог заключить, что «катастрофическое мироощущение и воля к действию» — это основа для осознания основной проблемы России.

Во время пребывания в Праге Георгий Васильевич публикует более ста своих статей и рецензий в крупнейших журналах эмиграции: «Русская мысль», «Путь», «Современные записки» и др. Как считают исследователи, наиболее значимыми были работы: «К метафизике суждения», «Метафизические предпосылки утопизма», «К обоснованию логического релятивизма» и другие.

На пражский период жизни Г. В. Флоровского пришлось переосмысление им своего участия в евразийском движении, с которым он сблизился еще в Софии, до эмиграции в Прагу. Георгий Васильевич активно работал в Русском религиозно-философском обществе, вместе с П. Савицким, Н. Трубецким, П. Сувчинским стал одним из основателей евразийства. Однако со временем пришло размежевание с бывшими соратниками по движению.

В «Письме к П. Б. Струве об евразийстве» Георгий Васильевич в 1921 году определил свою позицию, отмечая как положительные, так и отрицательные стороны движения. «Понятием "политика” теперь злоупотребляют не менее, чем во дни "освободительного движения", и безудержным размахом очерчивают для нее столь широкую сферу, что вне ее почти что ничего не остается…», — писал Г. Флоровский, указывая на опасность данной тенденции, так как «интеллигентская психология по-прежнему остается пораженной тем же "нигилизмом", тою же слабостью веры в самозаконность и в самоценность культурного творчества…». В связи с этим Георгий Васильевич предостерегал, что «если сама воля к культуре, воля к творчеству будет заслонена злобою дня, внутреннее обнищание и духовная гибель станут неизбежны».

Однако, несмотря на то что Г. Флоровский ставил духовность, творчество, философию выше политической борьбы, он все же не принимал так называемое «примиренчество», потому что считал большевизм черной, злой, дьявольской стихией и в конечном итоге национальной гибелью.

Но бороться с разрушительной стихией, писал ученый, «не зная, что хочешь строить, — это отважное, но вполне "безответственное" предприятие», поэтому «нельзя противопоставлять русской революции только одно голое стремление к порядку». Наравне с творческой «установкой сознания» зазвучала у Г. Флоровского в письме к П. Б. Струве тема «личной ответственности»: «Для чаемого и грядущего русского Воскресения необходимо теперь более чем когда, проповедь личной ответственности, призыв к творческому осознанию проблем жизни…»

Исследователи творческой биографии Г. В. Флоровского С. Бычков и М. Колеров отмечали: «Весной— осенью 1923 года начался его отход от евразийства. Почувствовав в евразийстве властные и "геополитические" амбиции, Флоровский обвинил евразийцев в измене первоначальным принципам движения. Выдвигая приоритет "православия и культуры", Флоровский не мог смириться ни с политизацией евразийства, ни с общей "национал-большевистской" ориентацией его лидеров. Размежеванию Флоровского с евразийством способствовали его личный конфликт с Савицким и сближение с С. Булгаковым, который стал его "духовным отцом"…»

Философ и экономист Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944) предложил Г. Флоровскому в 1923 году включиться в деятельность Братства Святой Софии, объединявшем многих религиозных философов-мыслителей того времени. Георгий Васильевич принял предложение. По предложению того же Булгакова в 1926 году Г. Флоровский переехал в Париж и занял место профессора патрологии в Православном Богословном институте. Как утверждают исследователи, интерес к патрологии возник у Флоровского в бытность его пребывания в Праге, а саму патрологию он после этого считал своим «истинным призванием».

Георгий Васильевич затем плодотворно работал в Париже, в Афинах, в Югославии, но после Второй мировой войны волею судеб он опять на короткий срок оказался в Праге, у брата Антония Васильевича, затем в Париже, после чего переехал в Соединенные Штаты Америки.

В Америку Г. В. Флоровский прибыл не только в качестве ученого, но в священном сане, в который был рукоположен в 1932 году митрополитом Западно-Европейским Евлогием (Георгиевским), а в 1946 году отец Георгий был облечен в сан протоиерея.

С. Н. Булгаков: от легального марксизма — к православному богословию

Судьба русского философа С. Н. Булгакова, пригласившего Г. В. Флоровского к участию в Братстве Святой Софии и для преподавания в парижском Православном Богословном институте, на несколько лет (1923–1925) также была связана с Прагой.

Приняв в 1918 году в Москве священнический сан, профессор богословия и политэкономии С. Булгаков после высылки большевиками из России в 1923 году приехал в Прагу по приглашению профессора Павла Николаевича Новгородцева. Здесь в течение трех лет он преподавал церковное право на Русском юридическом факультете при Пражском университете.

Исследователь творческой биографии С. Н. Булгакова М. Колеров отмечал, что в Праге С. Булгаков не отказался от планов продолжения религиозно-общественной пропаганды, «включая издание журнала». Ученый-богослов задумывался и над формой религиозного объединения близких по духу интеллектуалов либерально-консервативной ориентации, в основе совпадавшего с авторским коллективом сборника «Вехи». Таким обществом стало Братство Святой Софии во главе со своим духовным вдохновителем С. Н. Булгаковым. В него входили такие знаменитые русские ученые, как А. Карташев, Г. Флоровский, С. Франк, П. Струве, Н. Бердяев и другие. Неудачей завершилась попытка С. Булгакова расширить общество с привлечением евразийцев, а окончательный раскол между соратниками наступил после ожесточенной полемики между П. Струве и Н. Бердяевым в 1925–1926 годах.

Помимо преподавания богословских дисциплин на Русском юридическом факультете протоиерею Сергею Булгакову было разрешено митрополитом Евлогием совершать богослужения в Пражской церкви. Много сил отдавал Булгаков духовной работе с эмигрантской молодежью. Он стал одним из основателей Русского студенческого христианского движения (РСХД).

Русский философ Сергей Николаевич Булгаков от легального марксизма, который он пытался соединить с неокантианством, пришел в своем мировоззрении к религиозной философии, затем — к православному богословию. Переосмысление Булгаковым многих своих философских взглядов пришлось на эмигрантский период его жизни.

Духовное родство С. Н. Булгакова и П. А. Флоренского

С начала XX века философские идеи С. Булгакова развивались под преобладающим влиянием В. Соловьева и П. Флоренского. В развитии Булгаковым учения о Софии (софиологии) — всеединстве, объединяющем человека и его историю с Богом и Его воплощениями, всегда духовно присутствовал своими идеями Павел Александрович Флоренский (1882–1937), русский религиозный философ, ученый-энциклопедист, в 1911 году принявший сан священника, но не занимавший приходской должности. Известный русский художник Михаил Нестеров (1862–1942) отразил это духовное родство философов в своей знаменитой картине «Философы. 1917. (Двойной портрет философов — П. Флоренского и С. Булгакова)». Сергей Булгаков говорил, что в о. Павле объединились «церковность и культурность», что было вызовом для господствовавшей в то время атеистической «интеллигентщины».

В 1933 году Павел Флоренский в очередной раз был арестован большевистским правительством и осужден на 10 лет. Не без участия С. Н. Булгакова и других русских ученых-эмигрантов, многие из которых симпатизировали софиологам, Чехословакия в 1934 году ходатайствовала об освобождении отца Павла и переезде его с семьей в Прагу. Некоторые исследователи утверждают, что это предложение было отклонено правительством СССР. Однако большинство склоняется к мысли, что эмиграцию отверг сам Павел Флоренский, якобы сославшись на апостола Павла, который проповедовал, что надо быть довольным тем, что есть ныне.

Павел Александрович Флоренский был расстрелян в 1937 году. Его смерть потрясла души знающих и любивших этого человека людей неимоверной скорбью и была воспринята многими как одна из самых мрачных трагедий русской истории. Сергей Николаевич Булгаков оставил свои впечатления от потери соратника и друга Павла Флоренского:

Философ Василий Зеньковский

Несмотря на то что некоторые постулаты философии С. Н. Булгакова были восприняты критически в церковных православных кругах как в России, так и за рубежом, его идеи оказали значительное влияние на духовное становление ряда русских ученых-эмигрантов первой половины XX века. Так, знакомство с Сергеем Николаевичем сыграло решающую роль в судьбе Василия Васильевича Зеньковского (1881–1962), русского философа, богослова, педагога.

После Октябрьской революции в России Зеньковский занимал пост министра вероисповедования в правительстве гетмана П. П. Скоропадского. В 1920 году Василий Васильевич эмигрировал в Югославию и стал профессором философского и богословского факультетов Белградского университета. В 1923 году он переехал в Прагу, где возглавлял кафедру экспериментальной и детской психологии в Высшем педагогическом институте. В том же 1923 году на Общеэмигрантском педагогическом съезде Зеньковского избрали председателем Педагогического бюро по зарубежным русским школьным делам.

В 1923 году в Чехословакии состоялся съезд русской православной студенческой молодежи, на котором было провозглашено о создании общественной организации Русское студенческое христианское движение (РСХД), председателем которого (с 1924 года) в течение многих лет был Зеньковский.

В 1927 году Василий Васильевич уехал из Праги в Париж и возглавил кафедру философии Православного богословского института, деканом которого являлся о. С. Н. Булгаков. После смерти Сергея Николаевича в 1944 году Зеньковский сменил его на посту декана. С 1942 года Василий Васильевич был рукоположен в сан священника.

В пражский период жизни Зеньковского вышла его книга «Русские мыслители и Европа» (1926). Одновременно он продолжал накапливать материалы для своих будущих философских, богословских и педагогических трудов.

Весом вклад ученого в историю русской философии. Философское учение Зеньковского включало метафизику, гносеологию и антропологию. Русский мыслитель, педагог, психолог и богослов стремился следовать христианской (церковной) традиции понимания мира и человека.

Несмотря на то что по образованию и роду занятий Василий Васильевич считался признанным религиозным философом, человеку, хоть немного знакомому с его философскими исканиями, очевидно, что все сочинения ученого-богослова тесно переплетены с вечной и главной темой педагогики — воспитанием целостной личности человека верующего — от «психологии детства» до метаморфоз зрелости.

Сам Василий Васильевич так писал о становлении своего мировоззрения:

По утверждению исследователя творческой биографии Зеньковского Н. В. Тимашкова: «О чем бы ни писал В. В. Зеньковский — об истории отечественной философии или о творчестве выбранного им мыслителя, о педагогических задачах времени или о развитии христианского богословия, апологетики — всегда центром его исследований являлся человек, личность, судьба. А понять человека, по мнению этого известного отечественного мыслителя, возможно, лишь представив человека во всей системе мироздания в целом. По его мнению, неотъемлемой частью метафизики человека является свобода. Анализируя ее, Зеньковский применяет богословское понятие "первородного греха". Данный методологический подход позволяет ему утверждать, что "акты свободы получают свою творческую силу лишь при сочетании с благодатной помощью «свыше», без этого они бессильны и почти всегда отдают человека во власть зла"».

«Раз будучи понятым, — писал Василий Васильевич, — понятие первородного греха неизбежно привело меня к пересмотру основных правил метафизики, а затем гносеологии. Без понятия первородного греха нельзя понять раздвоение познавательной силы в человеке (раздвоение разума и сердца). Учение отцов Церкви о необходимости восстановления утраченного единства человеческого духа через Церковь привело меня к пересмотру всех философских построений в свете христианства, и я могу дать лишь одно наименование моим взглядам: "опыт христианской философии"…»

Личность, по Зеньковскому, наделена самосознанием и представляет собой творческое начало — индивидуальное для каждого человека, т. е. «крест», согласно Священному Писанию. И задача воспитателя-педагога как раз и заключается в том, чтобы отыскать, распознать в человеке этот самый «крест» — внутреннюю программу, закон, ключ, — с помощью которого можно будет направить человека по жизни в правильном направлении к совершенству, восстановить в нем утраченную при грехопадении целостность.

Тимашков Н. В. считает: анализ исторического развития педагогических идей привел Зеньковского к мысли, что «надлежащее свое осмысление педагогическое творчество может найти лишь на почве религии», а с помощью основанного на теории христианской антропологии исследования можно решить большинство задач воспитания человека. «С нашей точки зрения, — писал В. В. Зеньковский, — основная причина современного педагогического кризиса в том и заключается, что педагогическая мысль оторвалась от христианской антропологии, что вслед за другими сферами культуры педагогика стала на путь секуляризации, отделения себя от Церкви. Преодоление педагогического натурализма, возврат к обоснованию педагогики в целостном христианском мировоззрении, привлечение идей христианской антропологии к освещению основных проблем педагогики — и есть та основная задача, в разрешении которой лежит ключ к плодотворному творчеству в сфере воспитания».

Собиратель русских мыслителей П. И. Новгородцев

Русский правовед, философ, общественный деятель Павел Иванович Новгородцев (1866–1924) приехал в Прагу из Германии в 1920 году. Здесь он прожил недолго, до своей смерти в 1924 году.

В Праге Павел Иванович занялся организацией русского высшего учебного заведения. По его инициативе 18 мая 1922 года был открыт Русский юридический факультет при Пражском университете, деканом которого стал сам Новгородцев. Павел Иванович основал при факультете Религиозно-философское общество им. Вл. Соловьева.

Во многом благодаря усилиям П. И. Новгородцева Прагу того времени стали называть «русским Оксфордом». Он пригласил для работы на юридическом факультете лучших русских профессоров, оказавшихся в эмиграции. В результате в Чехословакию перебрались Н. О. Лосский, П. Б. Струве, Г. В.

Флоровский, Г. В. Вернадский, А. А. Кизеветтер, В. В. Зеньковский, М. М. Новиков и многие другие известные ученые. В начале 1923 года профессор Новгородцев пригласил в Прагу и протоиерея Сергия Булгакова.

До эмиграции из России профессор Московского университета П. Н. Новгородцев принадлежал к правому крылу кадетской партии и был сторонником монархии.

Как отмечал исследователь творческой биографии Новгородцева М. Колеров, еще до эмиграции, в Москве, вокруг Новгородцева как ученого сложилась школа философии права и социальных философов; его учениками были И. А. Ильин, Б. П. Вышеславцев, С. Л. Франк и другие. Основные сочинения П. Новгородцева: «История философии права»; «Нравственные проблемы в философии Канта»; «О задачах современной философии права»; «Кризис современного правосознания»; «Политические идеалы древнего и нового мира»; «Об общественном идеале» и другие.

После Февральской революции 1917 года Новгородцев поддержал П. Н. Милюкова и настаивал на твердости и неуступчивости по отношению к социалистам. П. Н. Новгородцев заявил: «Воевать с врагом нельзя, не уничтожив Советов… Страна ждет власти и порядка. Надо покончить с большевистской революцией! ..нельзя больше длить теперешнее гнилое положение. Все равно — дело идет на разрыв!..».

О Новгородцеве-политике того времени вспоминал И. А. Ильин: «В эти тягостные постыдные месяцы 17-го года он был весь — зоркость, тревога, отвращение. Он один из первых понял обречённость этого безмолвия, этой сентиментальности, этого сочетания интернационального авантюризма с исторической мечтательностью… Он понимал всю радикальность необходимых средств…»

Член Учредительного собрания по списку кадетов от Москвы, один из авторов подготовленного в Москве философско-публицистического сборника «Из глубины», активный деятель и один из руководителей «Национального центра», глава московской кадетской организации, профессор П. Н. Новгородцев, преследуемый большевиками за свои политические взгляды и философские идеи, вынужден был осенью 1918 года уехать из Москвы на Юг России, в Крым, занятый белогвардейскими войсками генерала П. Н. Врангеля. Биографы отмечали, что здесь он сотрудничал с А. И. Деникиным, преподавал в Симферопольском университете. После разгрома Врангеля эвакуировался из Севастополя и жил некоторое время в Берлине перед отъездом в Прагу.

Период эмиграции стал для Павла Ивановича, как и для многих русских мыслителей того времени, отправной точкой для трансформации его философских идей и политических воззрений. Еще находясь в Крыму, в одном из своих писем Новгородцев отмечал, что кадеты «вместе с Деникиным неумолимым историческим роком выброшены из политической борьбы». В этой связи ученый не видел условий, при которых партия конституционных демократов могла бы вернуться в ближайшем будущем к активной политической деятельности. Кадеты проиграли большевикам из-за отсутствия практических навыков в управлении государством и общественными процессами. Новгородцев отмечал: «Большевики победили кадетов своим умением властвовать… и способностью осуществлять свои мысли. Этот дар власти… они взяли из той школы суровой партийной дисциплины… которую они все прошли… у них особый отбор людей с особым закалом воли… И естественно, что… на смену кадетам должны были прийти люди, выросшие также в атмосфере служебной дисциплины, государственного служения, практического дела…»

Исследователь творческой биографии П. И. Новгородцева М. Колеров отмечал, что на одной из частных встреч кадетов в Праге весной 1923 года Новгородцев заявил о необходимости разрыва со старыми кадетскими традициями и либерализмом, так как в период возрождения России идеи правового государства и свободы личности должны быть на время отложены на задний план. По утверждению биографа, в конце жизни Павел Иванович «сосредоточил свое внимание на религиозном обосновании общественной свободы и права, стремясь синтезировать западническую идею правового устроения жизни с православно-почвенническим проектом внутреннего преобразования личности».

П. И. Новгородцев писал: «Нравственность (как и право) может и должна изучаться не только как историческое и общественное явление, но также как и внутреннее, психическое переживание, как норма или принцип личности. Рядом с социологическим изучением должно быть признано индивидуально-психологическое и нормативно-этическое: нравственность должна быть понята не только со стороны своей исторической изменчивости, но также как явление и закон личной жизни, как внутренняя абсолютная ценность».

Современники вспоминали, что личность самого Павла Ивановича впечатляла своей яркостью и незаурядностью. Он обладал энциклопедическими знаниями, поражал эрудицией, страстностью размышлений и оценок. Социально-философская концепция его идей, центром которой была личность, ее идеалы и ценности, была изложена ученым в ряде публикаций и озвучивалась им в студенческих аудиториях. Работы Новгородцева написаны ясным и понятным языком, поэтому доступны для понимания не только специалистами, но и широкой публикой. Павел Иванович много занимался со студентами в бытность преподавания на Русском юридическом факультете при Пражском университете, щедро делился с ними знаниями, не жалел своего времени для философских споров, университетских диспутов и научных дискуссий. Студенческая молодежь в ответ платила учителю взаимной любовью и уважением.

Последний этап жизни и творчества Н. П. Кондакова

Выдающийся русский ученый, историк искусств, археолог, знаток историко-культурной проблематики искусства, создатель оригинальной методики исследования произведений средневековой восточно-христианской живописи, действительный член Российской академии наук и Академии художеств, почетный член Киевской и Петербургской духовных академий, награжденный более чем 50 дипломами научных обществ, университетов и академий разных стран, Никодим Павлович Кондаков (1844–1925) переехал в Прагу весной 1922 года из Софии, куда он эмигрировал из России в 1920 году.

Маститый ученый-византолог мирового значения, Н. П. Кондаков прославился тем, что одним из первых отметил важнейшие особенности византийского искусства и обосновал его периодизацию. Изучая культуру Византии, Закавказья, балканских стран и Древней Руси, он прослеживал и выявлял связи и взаимовлияние между ними, а также давал характеристику отличительных черт каждой из этих культур. Научные работы Кондакова явились итогом его многочисленных экспедиций по Российской империи и странам зарубежья.

Наиболее значимые труды ученого: «Памятник Гарпий из Малой Азии и символика греческого искусства» (магистерская диссертация), «Греческие терракотовые статуэтки в их отношении к искусству, религии и быту», «Древняя архитектура Грузии», «История византийского искусства и иконографии по миниатюрам греческих рукописей» (докторская диссертация), «Путешествие на Синай. Древности Синайского монастыря», «Византийские церкви и памятники Константинополя», «Опись памятников древности в некоторых храмах и монастырях Грузии», «Указатель отделения Средних веков и эпохи Возрождения Эрмитажа», «Византийские эмали. Собрание А. В. Звенигородского. История и памятники византийской эмали», «Русские клады. Исследование древностей великокняжеского периода», «О научных задачах истории древнерусского искусства», «Современное положение русской народной иконописи», «Памятники христианского искусства на Афоне», «Иконы Синайской и Афонской коллекций преосвященного Порфирия», «Археологическое путешествие по Сирии и Палестине», «Лицевой иконописный подлинник. I. Иконография Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа», «Иерусалим христианский», «Изображения русской княжеской семьи в миниатюрах XI века», «Македония», «Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянской живописью раннего Возрождения» и множество других.

В Праге профессор Н. П. Кондаков был на особом положении, так как к нему благоволил президент Масарик. Но независимо от этого, Никодим Петрович и сам завоевал истинное расположение и уважение своих коллег-эмигрантов, много помогал русским беженцам, оказавшимся на чужбине. Кондаков преподавал в Пражском Карловом университете, воспитал значительное количество учеников. Учениками и последователями Кондакова в Праге в 1925 году был создан «Семинарий имени Н. П. Кондакова» (Seminarium Kondakovianum).

В Праге Кондаков продолжил свою преподавательскую деятельность. В университете он читал лекции о культуре восточноевропейских славянских и кочевых народностей, большой популярностью пользовались его лекции и семинары по истории античного быта и культуры. Никодим Петрович был избран почетным президентом второго конгресса русских ученых за границей.

Сам ученый Н. П. Кондаков отзывался о своей многолетней деятельности: «Что касается меня, то я всегда был занят исследованием того, как мир античный, грекоримский преобразовался в мир новый, европейский, и стремился показать, как главная роль в этом процессе принадлежала Византии, восточному центру Европы…» Умер Никодим Петрович в Праге 17 февраля 1925 и был похоронен на Ольшанском кладбище.

Историк Русского зарубежья С. А. Беляев отмечал, что вскоре после переезда в Прагу Кондакова и начала его преподавания в Карловом университете, знаменитый ученый-византолог стал «центром, около которого собирались русские ученые и русская молодежь, оказавшиеся на чужбине. Из относительно старшего поколения это, прежде всего, Георгий Владимирович Вернадский (1887–1973), Александр Петрович Калитинский (1880–1940), княгиня Наталья Григорьевна Яшвиль (1861–1939). До своего отъезда из России даже самые младшие из этих лиц уже сформировались как исследователи, и около Н. П. Кондакова они были младшими коллегами… Вокруг Н. П. Кондакова образовался кружок русской молодежи. Он состоял из молодых людей, которые после военной службы в белой армии оказались в эмиграции. Высшего образования у себя на Родине по молодости они еще не успели получить, и, оказавшись в Праге, они стали перед проблемой устройства своей жизни. Н. П. Кондаков помог им поступить в Карлов университет, и они стали членами его домашнего кружка. Это, прежде всего, Н. М. Беляев, Г. А. Острогорский, Н. П. Толль, Д. А. Расовский. Все они получили стипендию, которая впоследствии после окончания Университета была им оставлена… и которая позднее стала их жалованьем в Семинариум Кондаковианум. Атмосфера в этом кружке была домашняя, как в старых профессорских московских и петербургских домах. Отношение между всеми были очень дружеские. Непременной составной частью общения были чаи у Н. П. Кондакова с живым обсуждением общих научных проблем и новой литературы…»

О дальнейшей судьбе ученых из окружения Кондакова после смерти Никодима Петровича С. А. Беляев писал (со ссылкой на слова членов и руководителей Семинария Кондакова профессоров Г. В. Вернадского и А. П. Калитинского): «…Н. П. Кондаков, глубокий ученый, оказавший своими работами длительное влияние на развитие археологической науки не только русской, но и всемирной, был вместе с тем незаменимым учителем для более узкого круга учеников и последователей, которых он захватывал и воодушевлял своим научным энтузиазмом. За всю долголетнюю преподавательскую деятельность Н. П. Кондакова и в Одессе и в Петрограде вокруг него постоянно сосредотачивались люди, привлеченные им к научному деланию. Многих из них уже нет в живых, другие продолжают работать во славу русской науки. Точно так же за последние годы жизни Н. П. Кондакова, в связи с преподаванием его в Карловом университете в Праге, вокруг него образовался кружок учеников, стремившихся ближе и детальнее разрабатывать под руководством учителя те вопросы, которые затрагивались им на его лекциях. Н. П. Кондаков читал курс в Карловом университете в Праге — доступный фактически всем желающим слушать; кроме того, он руководил занятиями студенческого семинария в Карловом же университете; затем на дому у Н. П. Кондакова образовался как бы особый семинар privatissima — некоторые из тех же слушателей его курса или участников семинария постоянно посещали Н. П. Кондакова, вместе или порознь, вновь и вновь поучаясь, в беседах с Никодимом Павловичем. Никодим Павлович всегда охотно раскрывал сокровищницу своего ума, таланта и знания, увлекаясь сам работами и планами работ своими и своих учеников. Для этого ближайшего тесного кружка Никодим Павлович был средоточием духовной жизни, учителем, с которым можно было говорить обо всем, не боясь своего незнания; живою совестью, перед лицом которой нельзя было кривить душою.

После смерти Н. П. Кондакова участники всего кружка поняли, что они не могут так сразу разойтись и расстаться друг с другом в дальнейшей научной работе, ибо такой разброд их означал бы измену памяти Н. П. Кондакова, который объединил их в творческой научной деятельности. Участники кружка почувствовали свою нравственную ответственность перед памятью Н. П. Кондакова — не прекращать своего научного общения, а, наоборот, — усилить свои труды и обострить свои искания. Так возникло дружеско-научное объединение — "Семинарий имени Н. П. Кондакова" (Seminarium Коndakovianum).

В состав этого семинария вошли: Андреева М. А., Беляев Н. М., Вернадский Г. В., Калитинский А. П., Кондарацкая Л. П., Лосский В. Н., Родзянко Т. Н., Расовский Д. А., Толль Н. В., Толль Н. П., Яшвиль (княгиня Н. Г.). Руководителями занятий семинария являются проф. Г. В. Вернадский и А. П. Калитинский. Кроме перечисленных выше участников Семинария, на некоторых собраниях участвовали в качестве гостей С. К. Терещенко, проф. А. В. Флоровский, д-р Ф. Феттих (хранитель Будапештского музея)…»

«Семинарий имени Н. П. Кондакова» (Seminarium Kondakovianum) был переименован в 1931 г. в «Археологический институт имени Н. П. Кондакова». Институт издавал «Сборники статей по археологии и византиноведению» и «Анналы» (до 1940 г. было опубликовно И выпусков научных трудов). Главной задачей института была публикация рукописного наследия Кондакова, изучение древнерусского искусства, педагогическая деятельность. Институт просуществовал до 1952 г. Архив Н. П. Кондакова был передан на хранение в Литературный архив Музея национальной литературы в Праге.

Николай Андреев: студент, ученый, директор

Русский историк Николай Ефремович Андреев (1908–1982) эмигрировал в Прагу из Эстонии в 1927 году. Здесь он поступил в Карлов университет. По воспоминаниям Николая Ефремовича, за поступление на философский факультет в Карловом университете и прослушивание лекций ему не пришлось платить, так как по договору Чехословакии с Эстонией (откуда Андреев приехал в Прагу) человек, окончивший с «похвалой» эстонскую гимназию, освобождался от платы за получение образования в чешских учебных заведениях. Андреев вспоминал, что «заплатил только, когда приехал, маленькую сумму за регистрацию, что стал студентом Карлова университета, “Старославного учении Карлова", и это действительно была большая удача». Параллельно Николай Ефремович начал учиться и в Пражском Русском институте сельскохозяйственной кооперации.

После окончания университета Андреев стал сотрудником Института им. Н. П. Кондакова, защитил докторскую диссертацию на тему: «О деле дьяка Висковатого». С тех пор вся научная деятельность ученого была посвящена русской истории времен Ивана Грозного и русской литературе, истории Киевской и Московской Руси, истории русской философской мысли.

В годы Второй мировой войны Николай Ефремович возглавил Институт им. Н. П. Кондакова и, как мог, защищал научное учреждение от давления и произвола ставленников фашистского Протектората, находя союзников даже в среде оккупационного режима.

После освобождения Праги советскими войсками Н. Е. Андреев был арестован в числе многих своих коллег советскими спецслужбами и более двух лет томился в тюрьме — вначале в Чехословакии, затем — в Восточной Германии. Не имея возможности вернуться в Прагу после освобождения из-под стражи, Николай Ефремович уехал в Англию и стал преподавать на кафедре славистики в Кембриджском университете.

Русский ученый-историк оставил после себя не только большое научное наследие, но и бесценные воспоминания о годах, проведенных им в Праге в 20–30-х годах XX века: о русских эмигрантах того времени, их характерах, нравах, бытописания о непростой жизни на чужбине. К сожалению, автобиографический труд Андреева остался незаконченным, но благодаря подвижничеству его родственников широкой публике все же стала доступной хотя бы часть из написанных им воспоминаний.

В конце 20-х годов XX века Николая Ефремовича Андреева пригласили на работу в Семинар им. Н. П. Кондакова. Там он не только близко познакомился с сотрудниками Семинара, но и узнал подробную историю создания научного учреждения. В 1928 году Семинар располагался в одном из старых градчанских построек в районе Праги-4. В этом же помещении жили директор Семинария профессор Калитинский, его секретарь Расовский. Помощниками Калитинского в те времена были Беляев и Толль. Глубоким уважением проникнуты воспоминания и личные впечатления Н. Е. Андреева об основателе ученого сообщества Н. П. Кондакове.

«При жизни академика Кондакова, который умер в Праге в 1925 году, — вспоминал Николай Андреев, — Калитинский оставался в его Семинарии, который посещали не только студенты, но и профессора, в том числе историк Георгий Владимирович Вернадский. После смерти Кондакова оба они решили продолжать его исследовательскую линию и сохранить Семинарий. Если раньше это был просто Семинарий Кондакова, то теперь он стал называться Семинарием имени Кондакова. Они выпустили великолепный сборник памяти почившего академика, которого специалисты высоко ценили, — академик Жебелев в своих очерках по истории русской археологии назвал Никодима Павловича Кондакова архистратигом русской археологии и русской истории искусства. Не говоря уже о том, что Кондаков сыграл крупнейшую роль в развитии мирового изучения Византии, поскольку первым смог дать хронологическую схему развития эпох византийского искусства, он изучил (что до него как-то не догадались сделать) византийские миниатюры в рукописях, которые все датированы, и после этого получилась схема искусства, потому что миниатюры отражали главные черты искусства той эпохи, в которую создавались. Кондаков во всех отношениях был фигурой огромной величины, в его честь ученые охотно представляли свои труды, старались продолжать работать в духе кондаковских теорий…»

От Н. Е. Андреева стали известны подробности переезда Никодима Павловича из Софии в Прагу: «Кондаков занимался изучением иконы тридцать лет, и его рукопись приехала с ним в эмиграцию. Оказалось, что за время войны чехи изготовили цветные клише и обратились затем в Советскую Россию, в Академию наук, говоря, что заказ исполнен, можете платить и получить клише. Академия наук ответила им, в лице каких-то легкомысленных представителей, которые вели переговоры с заграницей, что они не хотят брать цветные клише икон и у них нет средств оплатить заказ, сделанный еще в досоветский период. Чехи не знали, что и делать. Но в этот момент произошло совершеннейшее чудо, а именно: Н. П. Кондаков оказался в эмиграции, сначала в Болгарии, где его очень высоко ценили, ибо в одном из своих капитальных исследований (а они у него все были капитальные) — о археологическом путешествии по Македонии — он убедительно продемонстрировал болгарский характер македонской культуры, тем самым как бы оправдав исторические притязания Болгарии на македонскую территорию. Но сам он в Софии очутился в тяжелом положении. Болгария выступала на стороне Германии, была бедной страной, и Кондакову там нечего было делать. Он крайне нуждался, подумывал о переезде во Францию…»

Тогда на помощь маститому русскому ученому Кондакову пришел президент Чехословакии Томаш Масарик. Очевидно, не последнюю роль при этом сыграла личная благодарность Масарика. Оказывается, по утверждению Н. Андреева, в далекие 1890-е годы «Масарик выставил свою кандидатуру по славяноведению на должность профессора, а возможно, доцента в Санкт-Петербургском университете. И его кандидатура прошла, в частности, академик Кондаков ее поддержал. Но затем разыгралась история дипломатического характера. В Министерстве иностранных дел встревожились, что это означало бы некую демонстрацию против Австрии. Ведь Масарик уже проявил себя как чешский национальный деятель и по ряду вопросов находился в оппозиции к австрийскому правительству. Таким образом, выборы его в качестве профессора Санкт-Петербургского университета по славяноведению явились бы вызовом Австрии. В результате Министерство иностранных дел рекомендовало Министерству народного просвещения не утверждать кандидатуру профессора Масарика, выбранного преподавателем в Императорском Санкт-Петербургском университете. Тем не менее академики (в том числе Пыпин и Кондаков) выразили соискателю свое уважение, сожалея, что не смогли провести его кандидатуру. Масарик это запомнил и хорошо понимал трагедию русских ученых, когда после большевистского переворота они оказались не у дел и вынуждены были бежать за границу. Масарик постарался помочь этим ученым: по его инициативе был учрежден целый ряд стипендий для русских научных светил. Узнав, что Кондаков в бедственном положении, Масарик пригласил академика в качестве гостя Чехословацкой Республики, назначил ему персональную пенсию и устроил курс его лекций в Карловом университете, где Кондаков читал по-русски. В сущности, это был единственный синтетический курс по истории средневекового искусства и культуры. Кондакову было даже предложено вести индивидуальные занятия с дочерью президента — доктором Алисой Масарик, которая интересовалась историей искусств. Таким образом, Масарик сделал все возможное, а когда Кондаков умер, он с большой симпатией отнесся к идее дальнейшего изучения Средневековья и Византии в том плане, в каком это делал Н. П. Кондаков. Поэтому президент постарался обеспечить ряд персональных стипендий, например, для профессора Калитинского как директора Семинария имени Кондакова. Он добился, чтобы отдельным молодым ученым, только что окончившим университет, были предложены стипендии для дальнейшей научной работы. К ним относились Беляев и Расовский…»

Однако, по мнению Андреева, президент Чехословакии руководствовался не только личными симпатиями: «…помощь молодым ученым, по мысли Масарика, должна была быть работой для будущего: в один прекрасный момент Россия придет в более нормальное состояние, русские эмигранты из Чехословакии вернутся на родину, и — если они получили образование в Праге, имели контакт с чешской культурой и с чехословацкими культурными и политическими кругами — это послужит на пользу обоим государствам. И он, кроме всего прочего, решил учредить при Кондаковском институте две стипендии для молодых, последние, по его мнению, могли бы стать такими учеными и оказались бы полезны для будущих сношений Чехословакии с Россией…»

Благодаря воспоминаниям русского ученого-эмигранта Николая Андреева нынешнее поколение россиян имеет живейшее представление о людях, работавших в Семинаре им. Кондакова в 20–30-х годах прошлого века. Память Николая Ефремовича сохранила и отразила, помимо научной деятельности, описания внешнего облика его коллег-современников, их черты характеров, человеческих качеств и некоторые подробности взаимоотношений на бытовом и эмоциональном уровнях.

Воспоминания Н. Андреева позволяют представить русских эмигрантов далеких 20–30-х годов прошлого века не только с точки зрения их вклада в развитие русской науки, но и как обычных людей, — с их страстями, радостями, грехами, переживаниями, — присущими любому человеку.

Русская княгиня Наталья Григорьевна Яшвиль, очевидно, исполняла в Семинаре обязанности, чем-то сродни современному — «по связям с общественностью», так как в изложении Николая Ефремовича сказано: «…княгиня Яшвиль, во-первых, большой друг покойного академика Кондакова и отчасти его ученица по иконописи, во-вторых, она деятельно работает по организации Семинария имени академика Кондакова и уже установила целый ряд иностранных контактов, могущих оказаться полезными для будущего.

Княгиня Яшвиль предстала… как любезнейшая дама с проницательными добрыми глазами, уже очень пожилая… ее дочь, Татьяна Николаевна Родзянко, которой было, вероятно, лет около сорока, была замужем за старшим… сыном председателя Государственной думы Михаила Владимировича Родзянко. Позднее мне сказали, что нервность Татьяны Николаевны (у нее было породистое, интеллигентное лицо, но она казалась очень взвинченной, иногда нервически хохотала) и глубокая седина самой княгини Натальи Григорьевны появились одновременно, когда в 1918 году в Киеве пьяной солдатней были убиты два только что вернувшихся из австрийского плена офицера: сын княгини Яшвиль и ее зять Родзянко. После этого княгиня поседела, а у Татьяны Николаевны появился этот нервический комплекс…» Николай Ефремович «был очарован прежде всего очень милым» к нему отношением семейства Яшвиль, которого «ни разу не встречал в Праге до сих пор, потому что имел контакты с людьми главным образом по чисто деловой линии». А здесь его «принимали очень любезно, с добротой, сразу усадили за стол и стали угощать…». Н. Андреев считает, что «такие люди, как княгиня и профессор Калитинский, принадлежали к высокому кругу русской жизни…».

О Дмитрии Александровиче Расовском, с которым Андрееву «пришлось довольно долго и близко сотрудничать во время… работы в Институте имени Кондакова», у Николая Ефремовича остались другие впечатления. Он называет Расовского «фигурой огорчительной» и объясняет эту «огорчительность». Расовский, по утверждению Андреева, «был очень хороший человек: работоспособный, преданный делу, полный любопытства в своем подходе к историческим источникам, талантливый исследователь». Однако, вспоминал Андреев: «Самой трудной чертой его было то, что он оказался не совсем искренним. Когда вы находитесь очень близко к такому человеку и должны с ним постоянно сотрудничать, то все время чувствовать его двойную природу крайне затруднительно…»

Не очень нравилось Андрееву и то, что Расовский не умел радоваться успехам своих коллег. Николай Ефремович так говорит об этом: «Начали мы с ним очень дружески, и, покуда я был студентом, он был чрезвычайно лоялен ко мне. Но позже, когда я стал доктором философии и действительным членом Института, выяснилось, что Дмитрий Александрович не очень одобряет мои успехи в некоторых областях и по отношению ко мне занимает отрицательные позиции. У меня с ним было несколько столкновений личного характера, но долго это оставалось только между нами: он был очень хитер, а я не считал возможным мои личные проблемы делать достоянием гласности даже в пределах членов Семинария…»

По свидетельству Н. Е. Андреева, очевидно, и другим ученым-коллегам по Семинарию Кондакова не очень импонировали некоторые черты характера Расовского: «Играло тут роль и то, что, хотя он считался хорошим ученым, старшие члены Семинария — Толль, а Беляев еще раньше — относились к нему без особенного энтузиазма. Признавая его ученые достижения, они довольно отрицательно оценивали его как человека. Что касается Калитинского, то Расовский определенно держался с ним подобострастно. Калитинский, по-моему, так и не понял сущности Расовского и поэтому оказывал ему большие кредиты. Ему покровительствовал также Георгий Александрович Острогорский, который играл большую роль в дальнейшей биографии Расовского. Княгиня Яшвиль всегда говорила (я много раз это слышал), какой он преданный человек, как хорошо работает, с каким достоинством держится. Факт, что он держался с подчеркнутым достоинством, выдавал его внутренние комплексы: он был редкостно некрасив… Он достиг своей цели, стал доктором, и весь вопрос для него теперь заключался в том, чтобы развивать дальше Семинарий. Это давало шанс и самому развиваться вместе с ним. На нас же он смотрел как на неизбежное зло…»

Одной из весомых фигур в среде ученых Семинария Андреев называл Николая Михайловича Беляева, которого он узнал уже «как доктора философии, он специализировался по иконографии — византийской и русской. Он оказался старше нас лет на десять. И был фигурой крайне любопытной: во-первых, очень нервный, живо реагирующий на то, что его интересует, не всегда достаточно уравновешенный в своем поведении; он готов был и попьянствовать, и в карты поиграть. От него веяло немножко личной неустойчивостью. Он был офицером Белой армии, сыном инспектора артиллерии генерала Беляева и племянником того Николая Тимофеевича Беляева, который стал известным историком по варяжскому вопросу, и жил сначала в Лондоне, а затем в Париже…».

Однако при этом, по словам Н. Е. Андреева, Николай Михайлович Беляев имел много положительных качеств: «Он происходил из очень интеллигентной среды и был высокообразованным человеком, это сразу чувствовалось, но малопригодным для работы с молодыми, потому что он как бы не понимал, что молодым надо дать время и позволить им постепенно накапливать знания, а не мгновенно максимально погружать их в материал. Я поэтому не стремился многое от него получить, но с интересом просматривал его труды. Тут он действительно зажигался, и было интересно узнать его мнение и проанализировать его методы…

В Институте же Николай Михайлович обладал свойством быстрых дипломатических общений. Он довольно хорошо говорил по-французски и удовлетворительно по-чешски, так как получил степень уже в Карловом университете, что было полезно для нашего института. Кроме того, умел читать по-немецки. От него исходило очень полезное культурное влияние, он делал много интересных замечаний… Иногда он неожиданно приходил к нам и, как с досадой говорил Евгений Иванович, начинал "мешать работать", сидел часа полтора, совершенно не считаясь с тем, что мы заняты…»

Но, судя по всему, Беляеву, как истинно талантливому человеку и ученому, многое прощалось, и люди его уважали и ценили. Андреев отмечал: «К нему очень хорошо относились и княгиня Яшвиль, и Татьяна Николаевна. Они справедливо считали его талантливым человеком. Но при этом Беляев являлся неуравновешенным и, я бы сказал, опасным для руководства человеком, ибо никогда нельзя было поручиться за то, что он действительно проведет ту линию, о которой вчера говорили. Когда присутствовал Александр Петрович Калитинский (он прекрасно действовал на Беляева), тот занимал свое место и не выскакивал. Но если Калитинский был в отъезде, то начинались его выходки. Он погиб трагически, по нелепой случайности, хотя тут была своя закономерность для судеб этого ученого учреждения…»

«Совсем другого типа человеком был Николай Петрович Толль, которого я сначала очень побаивался, а потом по-настоящему оценил, — признавался Н. Андреев. — Толль по природе своей вообще был скептик, и первое, что он замечал, — что все плохо, все не то: и кандидаты не те, и знания их никуда не годятся. Но с другой стороны, он отлично понимал, что происходит с людьми…».

Николай Ефремович приводит любопытный пример, демонстрирующий незаурядные качества Н. П. Толля как педагога, психолога, маститого ученого, умеющего при этом отмечать и признавать успехи своих молодых коллег. Андреев получил задание от Николая Петровича разработать «целый ряд археологических проблем». Н. Е. Андреев выполнил поручение и сделал это на материале, которым Толль его снабдил, «а кроме этого еще что-то добавил». «Затем был устный экзамен, — вспоминал Андреев, — и Николай Петрович, и Калитинский, и Беляев присутствовали с таким видом, что, мол, не стоит даже и время тратить на Андреева. И вдруг обнаружилось, что я все понимал, все разобрал. Когда Толль демонстрировал фотографии разных древностей, это тоже была часть экзамена, и довольно трудная. И оказалось, что и тут я далеко не профан: всякие древние вазы совершенно отчетливо сидят в моей памяти. Николай Петрович был удивлен. При этом он выяснил, что я прочел не только то, что он упоминал, но проштудировал целый ряд справочников (включая немецкие) и знал гораздо больше, чем он предполагал. Это его поразило, и он сказал: "Да, видно, что вы работали"… Калитинский очень меня похвалил, Беляев тоже признал, что это на уровне…».

Как отмечал Андреев, после этого у него с Толлем «установились наилучшие отношения». Именно Толль Николай Петрович сыграл потом определяющую роль в выборе темы для докторской диссертации Андреева, за что Николай Ефремович был крайне благодарен своему старшему коллеге. «Я тогда плохо понимал, что, собственно, мне выбрать, — вспоминал Андреев, — чтобы это было связано и с древним периодом русской письменности, по которой я формально писал свою диссертацию, и с вопросом, что не был бы совершенно чужд Семинарию имени академика Кондакова.

Он предложил тему "Дело дьяка Висковатого как литературное и идейное явление", и этот выбор оказался замечательным, потому что моя работа произвела известное впечатление и до сих пор не сошла со сцены. Она явилась совершенно новым методом соединения идейных проблем века, в данном случае XVI века, которым я занимался специально, с русской иконописью. Это было совершенно новое поле приложения сил, но подходом к нему я всецело обязан Н. П. Толлю. Он, назвав тему, дал мне полную свободу, и, когда я время от времени стал ему сообщать, как идет мое исследование, он оказался очень полезен мне и при обсуждении материала, и при том, что отлично видел правильность общего направления исследования. Это был тот инстинкт материала, о котором говорил Н. П. Кондаков и который у Толля действительно существовал… К тому моменту, когда я с ним познакомился, он уже был женат на сестре Георгия Владимировича Вернадского, женились они, по-видимому, по взаимной большой любви…»

С особым почтением и только в превосходной степени описывал Н. Е. Андреев качества и достоинства директора Семинария А. П. Калитинского: «Особенное место занимал здесь А. П. Калитинский. Он был отличный организатор, прекрасный психолог, но и более того — он был крупнейший методолог, может быть, лучший методолог, которого я встретил в этот период своей научной жизни. Это было особое качество профессора Калитинского, его собственные работы, которые не были широкими по диапазону и стремились к большой детальности и, даже можно сказать, углубленной узости, если можно выразить таким образом сущность его исследовательских работ, — все отличались замечательной методологической выдержанностью. Поэтому обычно его теории невозможно было опровергнуть — нравится или не нравится, материал был продуман логическим образом и представлял собой нечто методологически цельное. И его собственные работы придавали ему ореол ученого высокого класса. Он может не знать подробностей отдельного вопроса, но всегда сразу увидит основу всякого подхода к любой теме — метод. Этот метод у него был прекрасно разработан…»

Коллеги-ученые не мыслили себе проведение семинаров, диспутов, конференций без присутствия на них профессора Калитинского. «Он был совершенно незаменим на заседаниях семинара, — отмечал Андреев, — когда вдруг самым дружеским, спокойным образом, двумя-тремя вопросами — обычно вопросы, чтобы докладчик понял, а не со стороны ему сказали, — выяснял, что подход к данной теме не полностью продуман, что там есть уязвимые места, что надо пересмотреть подход или оснастить дополнительными материалами утверждения докладчика. Это было крайне полезно, так как, увлеченный фактическими подробностями, исследователь вдруг начинал понимать, что он допускает методологическое сужение базы или, наоборот, методологически неоправданно расширяет ее, что в научной работе одинаково опасно. Этому профессор Калитинский учил замечательно. Историческое общество он посещал регулярно, и я по его примеру тоже ходил туда и очень полюбил это собрание, а позднее даже был туда избран. Здесь Калитинский тоже мог поставить два-три вопроса, которые бросали очередного докладчика в жар и в холод, ибо ему становилась очевидна недостаточная продуманность его схемы и проблема повисала в воздухе…»

Семинар Н. П. Кондакова успешно действовал, однако в конце 20-х — в начале 30-х годов ученые забеспокоились о дальнейшей судьбе своего научного учреждения. Это было связано с тем, что «…здоровье Масарика все ухудшалось, и предполагали, что скоро он уйдет в отставку. Становилось совершенно ясно, — отмечал Андреев в своих воспоминаниях, — что, в связи с общим изменением отношения к Советскому Союзу в Чехословакии, под ударом окажется финансирование Семинария Кондакова в персональном его составе. Проблема, которую пока что Масарик еще предотвращал своей властью.

Следовало предусмотреть и попытаться как-то маленькую ученую группу Семинария Кондакова превратить в более открытый для общества Институт имени Кондакова, который широко поддерживали бы различные лица. Должны были появиться всевозможные группы членов: членов-благотворителей, почетных членов и действительных членов и вообще разные группы участников этого будущего Института, а главное, следовало на всякий случай найти новые источники его финансирования…»

Семинар переживал не лучшие времена: уехал из Праги директор Калитинский, начался конфликт между Беляевым и Толлем, затем погиб Беляев. Начались поиски директора для реформируемого Института. «В конце концов его нашли, — вспоминал Н. Андреев. — Это был Александр Александрович Васильев, русский профессор, академик, специалист по византийской и арабской истории, который выехал в Соединенные Штаты, но который согласился (даже не заезжая вначале к нам) возглавить Институт… Это разрешило проблему. Толль стал его заместителем, княгиня вошла в правление как казначей, ученым секретарем сделался Расовский…». Так победили ученые — сотрудники Института и продолжили дело, начатое их великим учителем Никодимом Петровичем Кондаковым.

Как вспоминал Николай Андреев, жили они с другом Константином Теннукестом в студенческие годы в деревне вблизи Праги, в Уезде Надлесы. Николай Ефремович описал бытовые условия студентов того времени. Друзья сняли «одну общую комнату у бывшего чешского легионера, воевавшего в Сибири, Франца Ивановича Мусило и его жены — русской Федосьи Ивановны… Там было приятно и тепло. Хозяин, строительный рабочий… мы прошли в свою комнату, довольно большую, обставленную по-городскому. У нас были отличные кровати, между ними стояли ночные столики, имелся стол, который годился как для еды, так и для занятий.

Уговорились, что хозяйка будет… кормить дважды в день: утром и вечером. Утром она подавала кофе с молоком, масло, хлеба сколько хотите и жареное (яичницу, свинину или даже, как ни странно, утром — горячие сосиски).

Деревня была населена большим количеством русских эмигрантов. Жили тут представители академического мира и… профессор истории — знаменитый Александр Александрович Кизеветтер…»

С большой теплотой Андреев отзывался о директоре кооперативного института профессоре Маракуеве: «Профессор Маракуев оказался симпатичнейшим и, как мне тогда представлялось, очень пожилым господином. На самом деле он тогда еще не был таким. Позднее, восемнадцать лет спустя, когда он стал значительно старше, я был в большой дружбе с ним. Он отнесся ко мне очень мило. Маракуев, по происхождению донской казак, был очень образованным человеком, специалистом по сельскому хозяйству и кооперации…», а также читал в кооперативном институте курс политической экономии.

Помимо Маракуева на Николая Ефремовича — студента Русского института сельскохозяйственной кооперации — неизгладимое впечатление производили лекции по теории права в изложении профессоров Дмитрия Николаевича Иванцова, Аркадия Николаевича Фатеева и других институтских преподавателей. «По экономической географии и некоторым отраслям экономических наук, специально связанных с Россией, читал доцент Петр Николаевич Савицкий, один из лидеров евразийцев, — вспоминал Андреев. — Очень интересный и конструктивный ум. Я многим обязан общению с ним. По истории кооперативных движений читал профессор Татамианц. Но Татамианц не всегда оказывался в Праге: он читал тот же курс в Берлине по-немецки и еще ездил читать в Париж. Он все время странствовал, и его называли «блуждающий Татамианц». Читал он очень хорошо. Был почти слеп и узнавал всех своих слушателей по голосам. По тому, как ему сдавали экзамены, он запоминал слушателей на всю жизнь, довольно редко их путая.

Бухгалтерию и основы счетоводства и все, что нужно для введения в кооперативное дело, читал Александр Васильевич Зеньковский, брат отца Василия Зеньковского, знаменитого философа, автора "Истории русской философии". Александр Зеньковский, по-моему, никакой философией не обладал, но был величайший практик. А читал с большим талантом, и мы слушали его с огромным интересом…»

Признательностью и благодарностью к преподавателям того времени за полученные от них знания проникнуты слова Николая Ефремовича: «…лекции, которые слушал в кооперативном институте, не были пустой тратой времени. Они меня очень обогатили, расширили мой кругозор… должен сказать, что целый ряд понятий о хозяйстве, об организации общества я получил благодаря моим русским преподавателям, получил в очень хорошей форме, потому что у них уже имелся опыт коммунистическо-социалистических теорий в России, и наши наставники относились к ним критически-сдержанно…»

Несмотря на то что в Праге 20–30-х годов XX века было много учебных заведений, доступных для получения в них образования русскими эмигрантами, все же в молодежной среде того времени самым престижным считалось быть студентом Пражского университета. Николай Андреев, отмечая свой интерес к наукам, которые он получал во время учебы в кооперативном институте, признавался, что: «…главное внимание… обращал на курсы на философском факультете Карлова университета. Философский факультет мы называли бы в России, вероятно, историко-философским, к программе которого добавились еще какие-то отдельные предметы. Но здесь все объединялось словом "философский". На философском факультете вам предстояло пройти четырехгодичный курс. Если вы хотели стать славистом, то ассистенты давали вам указания, на какие предметы лучше всего записаться…»

Николай Андреев оставил рассказ о первых своих впечатлениях от университетских русских преподавателей, лекции которых пользовались успехом и среди студентов других славянских национальностей: «Первые впечатления от факультета были абсолютно грандиозные. Лекции читались на высоком уровне. Профессор Францев читал лекции то по-русски, то по-чешски. Начинал, скажем, лекцию по-чешски, потом переходил на русский язык, потом опять кончал чешским. Он все время проделывал этот трюк. Может быть, оттого, что аудитория у него оказалась крайне смешанной. Присутствовало много чехов. Францев оказался мне очень полезен, потому что, во-первых, читал очень конкретно и за ним было очень легко следить, когда он читал по-чешски, к тому же часто главную мысль, высказанную по-чешски, он потом повторял по-русски и наоборот, что очень помогало в постижении чешского языка. Его материал мы быстро усваивали…»

Особенно поразили Андреева-студента лекции и семинары профессора Евгения Ляцкого, который «читал по-русски, часто очень остроумно. К нему должны были идти люди, которые хорошо понимали русский язык, а таких среди чехов в мое время оказалось крайне мало. У Ляцкого существовал свой, более отвлеченный, а иногда и трудноуловимый аспект. Но это было интересно. Очень часто он высмеивал кого-нибудь из критиков, ядовито прохаживался насчет тематики авторов, что представлялось довольно любопытным…»

Не менее впечатляющими своей необычностью оказались и семинары Ляцкого, которые произвели на молодого студента «настолько потрясающее впечатление», что он даже спустя много лет помнил, когда они начинались: «в два часа во вторник». Андреев описал обстановку, форму общения участников, а также воспроизвел одну из тем семинара Ляцкого: «Он происходил в большом кабинете Ляцкого, где было поставлено двадцать четыре стула, все они были заняты, и кое-кто даже сидел на полу, скрестив по-турецки ноги. Ляцкий пребывал в хорошем настроении и объявил, что предметом сегодняшнего семинара, первого в сезоне, будет обсуждение нового, модного в Советском Союзе в то время метода критики, так называемого формального метода…»

На этом семинаре Н. Е. Андреев познакомился с аспирантом университета Плетневым Ростиславом Владимировичем, который также произвел неизгладимое впечатление на Николая Ефремовича: «…коллега Ростислав Владимирович Плетнев, уже окончивший университет аспирант… писал докторскую работу на тему о природе у Достоевского… Его диапазон знаний и интересов был очень велик, и он оказался значительно старше нас. Это был потомок тех знаменитых Плетневых, которые фигурируют в окружении Пушкина. Ростислава Владимировича я потом близко знал, но с первого же дня он поразил меня размахом своей памяти. Он прочел очень интересный и глубоко поразивший меня доклад, потому что выдвинул не только пункты, которые были сформулированы формалистами, но и проследил шаг за шагом, как они постепенно развивали свои теории и к чему пришли, сделав первую критику их. Надо признаться, что с такой эрудицией я тогда еще не сталкивался. Он наизусть называл десятки публикаций, даже указывая обычно года, когда и где они появились. Он приводил огромное количество цитат, и при этом все было не только ясно, не только учено, но и чрезвычайно интересно. Мы понимали, что перед нами действительно новый подход к литературе…»

Русские ученые в Праге не только развивали науку, преподавали в учебных заведениях дисциплины, но и по мере сил и возможностей помогали своим подопечным студентам выживать в непростых условиях эмигрантской жизни.

Вспоминая свои студенческие годы в бытность учебы в Карловом университете, Николай Андреев отмечал: «Больше всего, положа руку на сердце, я благодарен Евгению Александровичу Ляцкому, который несколько раз сыграл положительную роль в моей судьбе в период, когда я учился в Карловом университете. До революции Е. А. Ляцкий был директором этнографического отдела Русского музея Императора Александра III в Санкт-Петербурге. Он совершал различные этнографические поездки, о которых позднее очень остроумно докладывал в Славянском институте, центральной тогда в Чехословакии организации, занимавшейся исследованием славянских проблем. Он ездил по северу России, и я предполагаю, что его этнографические занятия были на вполне высоком уровне. Кроме того, он печатался в так называемых толстых журналах. Еще в тот период, когда я залпом читал все толстые журналы в библиотеке русской школы в Таллинне, мне неоднократно попадалось его имя, но я не предполагал, что позже доведется хорошо его узнать».

Этнограф, фольклорист, историк литературы Евгений Александрович Ляцкий (1868–1942) жил в Праге с 1922 года. Он был профессором Карлова университета, где заведовал кафедрой русского языка и литературы. Одновременно здесь он возглавлял издательство «Пламя», редактировал газету «Огни», сотрудничал с журналами «Новая русская книга», «Русский архив», с газетами «Воля России», публиковался в «Научных трудах Русского народного университета». К слову сказать, Евгений Александрович был одним из организаторов Русского Народного Университета. Ляцкий активно участвовал в работе различных общественных и научных организаций, был почетным членом Союза русских писателей и журналистов в Праге. Много сил и времени он в качестве председателя отдавал работе в Комитете по улучшению быта русских писателей в Чехословакии.

Евгений Александрович активно занимался популяризацией русской классики, его работы переводились на иностранные языки. В пражский период его жизни вышли его книги: «Классики русской литературы», «Очерки русской литературы XIX в.», «Гончаров в кругосветном плавании. Критико-биографический очерк», «Роман и жизнь: Развитие творческой личности И. А. Гончарова. Жизнь и быт. 1812–1857», «Два мира в приемах изобразительности Л. Толстого» и другие. На 1-м конгрессе филологов-славистов в Праге ученый выступил с докладом «Пушкин-повествователь в "Истории Пугачевского бунта". В 1937 году Ляцкого избрали председателем Пушкинского юбилейного комитета в Праге.

Судя по всему, успешному и удачливому Е. А. Ляцкому завидовали в русской общине в Праге. С огорчением и болью вспоминал Н. Андреев о злопыхательских слухах и сплетнях о своем преподавателе-кумире и считал их не заслуженными по отношению к Евгению Александровичу: «Ляцкий написал большое исследование о Гончарове и принимал участие в ряде изданий, которые выходили под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского. Злые языки уверяли, что материалы о Гончарове он получил в приданое, женившись на дочери академика Пыпина, что Александр Николаевич Пыпин мол-де передал собранные им документы, которые не успел обработать, своему зятю. Так ли это, я не знаю. Возможно, какие-то материалы он и получил, но не это предопределило его работу. Он нашел также различные материалы о Чернышевском, опубликовав и их, так что, полагаю, здесь был некоторый процент злословия. После революции Е. А. Ляцкий оказался в Швеции и организовал там издательство "Северные огни", которое выпустило ряд книг русских классиков. Русская зарубежная школа в это время крайне нуждалась в подобных текстах…»

Очевидно, завидовали и злословили о Ляцком особенно те из эмигрантов, кому пришлось самому, без поддержки «сильных мира сего», пробиваться в жизни и отвоевывать себе «место под солнцем». А Ляцкого, по свидетельству Н. Е. Андреева, в Прагу пригласил президент Масарик. Андреев писал: «Злые языки опять же уверяли, что его пригласили и назначили ординарным профессором в Карловом университете по русской литературе отчасти потому, что со стороны Масарика это был жест благодарности за то, что в 90-е годы академик Пыпин, как и академик Кондаков, поддержал его кандидатуру в качестве доцента в Санкт-Петербургском университете. Так ли это, я не знаю…

Злословие против Ляцкого шло по двум линиям. Во-первых, его назначили в Карлов университет на очень хорошее место, в то время как другие, в том числе и очень крупные наши ученые, не получили назначения, оставаясь только научными работниками, не имея полного обеспечения. Во-вторых, когда он приехал в Прагу, ему предложили стать одним из директоров крупного государственного издательства "Пламя", которое просуществовало несколько лет, выпустив десятки томов самого различного содержания. Поговаривали, что Ляцкий на этом тоже обогащался, а такого общественное мнение не прощало. К нему было скорее сдержанно-вежливое недружелюбное отношение, а за глаза его всегда поносили. Такое неприятно было слышать и лично мне, так как Аяцкого я видел в совершенно ином свете».

В противовес недоброжелателям Евгения Александровича Н. Андреев в воспоминаниях привел множество примеров из своей личной жизни, раскрывающих в «значительном человеке» Ляцком качества удивительного добросердечия, сопереживания и взаимопомощи: «Он был первым профессором, который… очень меня поддержал и стал оказывать знаки большого внимания: время от времени давать работу, за которую платил. Например, делать для него корректуры, проверять рецензии, иногда он мне диктовал; все это носило спорадический характер, отнимало не так уж много времени, но оказывалось для меня очень полезным. Меня он очень поощрял, проявляя дружеское участие. Интересовался моей литературной деятельностью, всячески ее поддерживал… Он, как и Францев, назвал мое имя, когда Калитинский искал кандидата в стипендиаты, и несколько раз публично хвалил меня за выступления. Конечно, у него имелись свои недостатки, но в целом Евгений Александрович оказывал на меня очень положительное влияние. К нему всегда можно было прийти за советом или помощью… Ляцкий же всегда слушал, всегда принимал во внимание чужую точку зрения…»

Николай Андреев всегда сожалел, что «по чисто биографическим обстоятельствам» ему не пришлось «присутствовать ни на погребении академика Францева, ни профессора Ляцкого», чтобы отдать последний долг людям, оказавшим решающее влияние на его судьбу.

Колоритная личность маститого слависта, академика Владимира Андреевича Францева вызывала почтение и уважение как среди обитателей русской общины в Праге, так и далеко за пределами Чехословакии. Н. Е. Андреев говорил, что Владимир Андреевич «производил впечатление очень собранного и весьма активного академика, каким, по существу, и был. Францев великолепно знал чешский язык. Многие чехи (я это могу засвидетельствовать) даже удивлялись, что он говорит такой изысканной чешской прозой, на какой они уже не умеют говорить. Еще в 90-е годы он как студент-исследователь или, возможно, как доцент был прислан в Прагу и, будучи большим энтузиастом своей профессии и немного зная чешский язык, его усовершенствовал. Тем более что, как поговаривали, Францев был увлечен какой-то чешской девицей или молодой дамой, которая, впрочем, вышла замуж за другого, он же на всю жизнь так и остался холостяком, но чешский язык изучил великолепно…»

Николай Ефремович отмечал, что Францев, как истинный ученый-исследователь, много работал с архивными и рукописными материалами: «Францев написал несколько весьма основательных работ, широко используя материалы Чешского музея, неопубликованные источники, а кроме того, очень хорошо разобрался в чешском наследии XIX века. Он действительно был большим специалистом (не только для русских, но и для чехов) в области развития чешской литературной науки, в частности славяноведения…»

Не всем по душе студентам приходилась манера и форма преподавания у академика Францева. «В Карловом университете Францев читал несколько разного типа курсов, — говорил Андреев. — Я лично не был восхищен им как лектором. Читал он скучновато. И читал все время на двух языках: начинал говорить по-чешски, потом переходил на русский, потом возвращался на чешский, а некоторые мысли повторял по-русски. Все, что он говорил, было очень конкретно и солидно, но он предпочитал не углубляться в материал, это было скорее чисто внешнее скольжение. По-видимому, Францев предполагал, что его студенты, особенно русские, настолько мало знают о Чехии и славяноведении в Чехословакии, что ограничивался более или менее элементарными фактами…»

Одной из отличительных черт Францева как ученого было то, что академик «с большой серьезностью относился к своим публикациям, они всегда выявляли большого знатока текстов. Он чуть ли не в деталях знал любую ситуацию, о которой писал, являясь больше исследователем, чем преподавателем», — вспоминал Андреев, отмечая при этом, что Францев обожал, когда студенты в своих докладах делали ссылки на его собственные произведения. Впрочем, — чего греха таить! — сие качество присуще зачастую и многим современным преподавателям. По этому поводу Андреев приводит случай из личного опыта общения со знаменитым академиком: «…когда я читал у него о Хомякове, как мне казалось, интересный доклад, то даже не успел дочитать его до конца: с первых же строк он стал мне возражать. Потом я сообразил, почему. Я допустил определенную ошибку: нужно было начать со ссылки на него (он что-то напечатал о Хомякове), я же решил блеснуть оригинальностью, так и не успев ничего сообщить. Это послужило мне уроком на будущее…»

И ученые-коллеги, и студенты считали В. А. Францева, по словам Н. Е. Андреева, «почтенной фигурой» и уважали его «как очень знающего академика».

Лингвисты Николай Трубецкой и Роман Якобсон

Усилению международного значения Пражского университета как европейского центра образования и науки в значительной степени способствовало создание в 1926 году Пражского лингвистического кружка, который был образован при университете по инициативе группы чешских (В. Матезиус, Б. Трнка и других) и русских лингвистов (Р. О. Якобсон (1896–1982), Н. С. Трубецкой (1890–1938), С. О. Карцевский (1884–1955). Пражская лингвистическая школа стала главной европейской ветвью структурной лингвистики, основанной на идеях Ф. де Соссюра. В работе кружка принимали участие специалисты из разных стран. Сотрудничали с пражцами в те времена и советские ученые: Петр Георгиевич Богатырёв (1893–1971), Григорий Осипович Винокур (1896–1947), Евгений Дмитриевич Поливанов (1891–1938), Борис Викторович Томашевский (1890–1957), Юрий Николаевич Тынянов (1894–1943) и другие.

Ученые-лингвисты развили и углубили существующие теории, предложили использовать методы функционального анализа звучащей речи как в языковой синхронии (в изучении языка на некотором временном срезе), так и в его диахронии (в языковых изменениях во времени). Якобсон считал, что звуки языка необходимо исследовать прежде всего с точки зрения их функций, а не сами по себе.

Огромен вклад Романа Осиповича Якобсона в развитие типологии, в частности, именно он ввел в науку понятие «лингвистические универсалии» и сформулировал теорию языковых универсалий. Согласно Якобсону, языки мира можно рассматривать как вариации одной всеохватной темы — человеческого языка, при этом лингвистические универсалии, будучи обобщенными высказываниями о свойствах и тенденциях, свойственных любому языку, помогают выявить самые общие законы лингвистики.

Р. О. Якобсон — крупнейший лингвист XX века, который стал одним из главных идеологов европейской ветви структурной лингвистики и классиком американской лингвистики. Он учился в гимназии при Лазаревском институте восточных языков, затем в Московском университете. С 1921 года он жил в Чехословакии: был членом Пражского лингвистического кружка, преподавал русскую филологию и чешскую средневековую литературу в Университете Масарика в Брно. Из оккупированной фашистами Праги Якобсон переехал в Копенгаген (Дания), позже — в Уппсалу (Швеция), где также преподавал в университетских центрах. В 1941 году Якобсон покинул Европу и перебрался в Нью-Йорк. В США он создал большинство своих лингвистических, психолингвистических и литературоведческих работ, а также преподавал в Колумбийском и Гарвардском университетах.

В пражский период жизни Роман Якобсон провел ряд лингвистических исследований, опубликовав их результаты. Противопоставляя поэтический язык языку естественному, Якобсон провозгласил, что «поэзия есть язык в эстетической функции» и поэтому «безразлична в отношении описываемого ею объекта». В статье, написанной в 1928 году в соавторстве с Ю. Н. Тыняновым, говорится, что, хотя литературоведение оперирует собственными внутренними законами, эти законы должны быть соотнесены с другими областями культуры — политикой, экономикой, религией и философией.

В исследовании, проведенном в 1923 году, Якобсон сопоставил русскую и чешскую системы стихосложения и сосредоточил внимание на звуковых сегментах слов, именуемых фонемами, которые не имеют собственного значения, но их последовательности являются важнейшим средством выражения значений в языке. Интерес к звуковой стороне языка привел Якобсона совместно с Н. С. Трубецким к созданию новой отрасли лингвистики — фонологии, предметом которой являются дифференциальные признаки звуков, из которых состоят фонемы.

Соратник Романа Якобсона по Пражскому кружку Николай Сергеевич Трубецкой, лингвист, философ, культуролог, происходил из древнего русского княжеского рода, восходящего корнями к роду Гедиминовичей. С конца 1922 года он жил в эмиграции в Вене, однако часто бывал в Праге. Трубецкой посещал семинар им. Кондакова, а Пражский лингвистический кружок, во многом благодаря усилиям Трубецкого, приобрел статус центра мировой фонологии.

Николай Сергеевич стал одним из главных инициаторов и организаторов проведения в 1929 году в Праге 1-го международного съезда славистов.

Как отмечала исследователь творческой биографии Н. С. Трубецкого 3. Бочарова, к концу 20-х годов XX века ученый считался одним из ведущих специалистов по языковедению. Работы Трубецкого переводились на иностранные языки. «Во многих областях науки труды Трубецкого являлись пионерскими, — отмечала 3. Бочарова. — Он первым обратился к проблемам лингвистической географии; первым в истории славистики предложил в 1921 году периодизацию общеславянской праязыковой истории… Многие положения, выдвинутые им при рассмотрении праславянского и славянских языков, могут быть использованы и при изучении других языковых семей».

Н. О. Лосский выдворен… на лечение

Коллега братьев Флоровских, С. Н. Булгакова, Е. А. Ляцкого, Н. С. Трубецкого и других русских ученых-эмигрантов по научной и преподавательской деятельности в Праге Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965), философ и историк философии, обосновался в Праге по совету П. Струве и по приглашению П. И. Новгородцева. Сразу после высылки семья Лосских, как и большинство «пассажиров-философов», оказалась в Берлине. В 1923 году, вместе с Николаем Онуфриевичем, в чешскую столицу приехали его жена Людмила Владимировна Стоюнина — дочь видного русского педагога В. Стоюнина, старший сын Лосских Владимир Николаевич (1903–1958) — будущий известный религиозный философ и богослов, и младший сын Борис Николаевич (1905—?) — будущий известный искусствовед, историк архитектуры, мемуарист.

Подробности самого изгнания Николая Онуфриевича из России, с одной стороны, в чем-то забавны, с другой — не лишены мистической окраски. Дело в том, что после увольнения профессора из Петербургского университета в 1920 году, за защиту им своих убеждений в философском споре о «догмате троичности», Лосский перенес сильное нервное расстройство, ставшее причиной тяжелой болезни.

Как отмечал исследователь творческой биографии Н. О. Лосского П. Шалимов, лечащие врачи настоятельно рекомендовали больному отправиться для поправки здоровья на курорт в чешский Карлсбад. Николай Онуфриевич прислушался к лекарям и стал добиваться через самого президента Чехословакии Томаша Масарика получения визы. Имя философа Лосского к тому времени приобрело международную известность, и он мог себе позволить обращаться за помощью даже к президентам. Усилия Николая Онуфриевича успешно завершились разрешением въезда на территорию Чехословакии для курортного лечения.

Всё уже было готово к отъезду, как в это время последовало решение большевистских властей о насильственном выдворении из страны заболевшего «неблагонадежного» философа. Лосского арестовали, и до ноября 1922 года он находился в тюрьме в ожидании высылки.

Когда семья вынуждена была покинуть Россию вслед за отцом, оба сына Лосского были студентами факультета общественных наук Петербургского университета. Старший сын Владимир Николаевич, студент второго курса, слушал курсы лекций по западной медиевистике, которые читали знаменитые ученые О. Добиаш-Рождественская, И. Гревс, Л. Карсавин, изучал древнегреческую литературу в изложении Ф. Зелинского, заслушивался лекциями Б. Фармаковского по истории искусств.

Младший сын Лосского Борис Николаевич, с юных лет увлекавшийся искусствоведением и историей архитектуры, поступил в университет в 1922 году, когда отец уже сидел в тюрьме, и успел проучиться, до высылки семьи за границу, всего два месяца.

Оба студента прервали свое обучение и выехали вместе с матерью и отцом вначале в Берлин, затем — в Прагу. В чешской столице оба юноши продолжили свое обучение. Владимир около года, с 1923 по 1924 год, был студентом философского факультета Карлова университета. Затем уехал во Францию и поступил на филологический факультет в Сорбонну. Кстати, впоследствии, приняв французское гражданство, во время Второй мировой войны Владимир Лосский, как гражданин и христианин, не пожелал оставаться в стороне от происходящих событий и, по утверждению исследователя биографии В. Н. Лосского П. Шалимова, вступил в ряды французского антифашистского движения Сопротивления, в группу знаменитого героя Б. Вильде. Владимир никогда не прерывал связи с Россией.

Младший сын Лосского Борис Николаевич в Праге поступил на архитектурное отделение Чешского политехникума и проучился там до 1927 года. Затем вслед за старшим братом уехал в Париж, где закончил Школу Лувра и Сорбонну. Во второй половине 30-х годов часто бывал в Праге, разыскивая и изучая предметы французского искусства в Чехословакии. Поддерживал постоянные контакты с Россией, публиковал работы по истории русского искусства и архитектуры. Широкий успех у публики получили его мемуары — воспоминания о жизни русской эмиграции в Праге в период с 1922 по 1927 год, а также о семье Лосских-Стоюниных в 1914–1922 годах.

Когда знакомые хвалили сыновей и утверждали, что талант мальчикам, видно, передался с генами их отца, Николай Онуфриевич почему-то смущался, однако при этом довольно кивал:

— Возможно, возможно…

Проблемы — «вовремя снять розовые очки», — похоже, у Н. О. Лосского никогда не было. В отличие от многих его ученых коллег — русских эмигрантов, происходивших из обеспеченных дворянских семей, — Николай Онуфриевич родился в семье лесничего. Отец рано умер, и мальчику пришлось самому пробиваться в жизни.

А лихие революционеры 80-х годов XIX века были чрезвычайно охочи к таким бедным юношам-одиночкам, вершителям своих судеб, каким был в то время Николай Лосский. В витебской гимназии его увлекли сочинения Д. Писарева, Н. Добролюбова, Н. Михайловского. Влияние революционных идей сделали из молодого Лосского не только убежденного материалиста, социалиста и атеиста, но яростного пропагандиста этих идей в учебных аудиториях. Царская охранка не дремала, и в 1887 году юношу не просто исключили из гимназии за его пропагандистскую деятельность, но и лишили права поступления в другие учебные заведения.

«Волчий билет» на обучение в России, слежки царских ищеек, постоянная угроза ареста вынудили семнадцатилетнего Лосского нелегально уехать за границу с целью продолжить обучение в Берне или Цюрихе. Но и там ему не удалось изменить свою жизнь. Благодаря все тем же хватким товарищам-революционерам, Лосского продолжают просвещать сочинениями Г. Плеханова, К. Фохта (Фогта). Здесь Николай знакомится с анархистскими идеями Бакунина. Лосский участвует в демонстрации в честь приезда К. Либкнехта. Но юношу революционная мишура не привлекала. Он по-прежнему стремился к образованию.

Как отмечал П. Шалимов, без гроша в кармане, обманным путем, Николай Онуфриевич завербовывается в иностранный легион в Алжир. И все эти жизненные перипетии — в девятнадцать лет!..

Мистика была спутником жизни Н. Лосского. Единожды, в Алжире, прикинувшись душевнобольным с целью покинуть опостылевший легион и возвратиться в Россию, Николай Онуфриевич погрешил против здоровья — и нервные припадки преследовали его потом. Получение заграничной визы в Чехословакию обернулось изгнанием с родины… И это лишь несколько штрихов к неоднозначности земного бытия Лосского.

Знания, полученные на естественно-научном отделении физико-математического факультета Петербургского университета, не удовлетворяли пытливого Николая Онуфриевича: по утверждению исследователя биографии Лосского П. Шалимова, он самостоятельно продолжал изучать философию Р. Декарта, Б. Спинозы, Г. Спенсера, К. Фишера. Однако механистический материализм, с позиций которого они пытались объяснить мир, только вызывал дополнительные вопросы у талантливого ученика Лосского. Русские философы С. Алексеев (Аскольдов), А. Козлов имели большое влияние на Лосского. Получив должность приват-доцента в Петербургском университете, Николай Онуфриевич отправляется в Гёттинген, на практику по экспериментальной психологии у знаменитого Г. Мюллера. Пожалуй, учеба у Мюллера стала последним камешком в определении Лосским своего, индивидуального пути в философии восприятия мира.

Темой его докторской диссертации стало «Обоснование мистического эмпиризма», а в книге «Мир как органическое целое», опубликованной в 1917 году, изложены исходные принципы его оригинальной гносеологии и онтологии.

Вполне возможно, что при принятии советским правительством решения о высылке Лосского за границу бралось во внимание не столько его, можно сказать, чисто символичное членство в партии кадетов, сколько эти «заумные», не понятные простому обывателю, философские «штучки» — слова, понятия, определения… Большую часть жизни Николай Онуфриевич разрабатывал в науке главную свою тему — новое гносеологическое направление под названием «интуитивизм». Однако, выделяя в своем учении три типа интуиции, — чувственную, интеллектуальную и мистическую, — не учел четвертую — «большевистскую». «Субстанциональный деятель» (по Лосскому) большевизм 20-х годов XX века был реален, абсолютно свободен в своих действиях, но, выбиваясь из теории ученого, только не шел на общение с теми, кто безоговорочно его не поддерживал, и действовал по принципу: кто не согласен с линией партии, — уходите по-хорошему, нам сейчас не до философских споров; будете мешать — уничтожим…

Поселившись в Праге, Николай Онуфриевич продолжил свои научные изыскания. Он был замечательным лектором. Его лекции в Русском университете пользовались заслуженным успехом не только у студентов, но и у коллег. Неординарность мышления русского философа переросла границы Чехии: его выступления проходили в городах и учебных заведениях Варшавы, США, Швейцарии. Лосскому рукоплескали Париж, Лондон, Белград.

Н. О. Лосский постоянно получал в Праге не только профессорскую стипендию из фонда «Русской акции», но и разовые поощрительные президентские премии.

В пражский период ученый вплотную начинает заниматься историей русской философии. По утверждению исследователя биографии и творчества Н. О. Лосского П. Шалимова, сочинения философа в этот период были «… глубоко религиозны, направлены на поиск идеала абсолютного добра и красоты». Понимание ученым глубины трагедии изгнания большевиками интеллигенции из России не могло не найти своего отражения в его философской системе. А проявления нетерпимости в нарастающем противостоянии — «русский эмигрант» — «большевик» — беспокоили и заставляли искать пути выхода в философском осмыслении.

Как писал П. Шалимов: «…B понимании Лосского… В природе и обществе одновременно действуют прогресс и регресс, в зависимости от свободного выбора "субстанциональных деятелей". Вследствие своего эгоизма многие "субстанциональные деятели" вступают в противоборство друг с другом и образуют наш грешный мир, или царство вражды. Те же, кто вступают друг с другом в отношения любви и гармонии, достигают "конкретного единосущия" и образуют Царство Божие, в котором нет разобщенности и материальности…»

Человеку Лосскому претили злость, вражда и ненависть, поэтому философ Лосский своим творчеством звал людей к терпимости и примирению. У каждого свой Бог, но путь в Царство Божие у всех один — через любовь и гармонию. Николай Онуфриевич был уверен, что «достучится» до души русского человека, который по своей природе глубоко религиозен и находится в «постоянном искании идеала абсолютного добра»…

«Третий глаз» профессора Михаила Новикова

Поисками «идеала постоянного добра» была насыщена жизнь и Михаила Михайловича Новикова (1876–1965) — биолога, общественного и государственного деятеля, одного из «пассажиров-философов» с остановкой в Праге. Занимающийся по своей специальности исследованием жизнедеятельности простейших организмов, особенностями строения зрительных органов низших животных, Михаил Михайлович открыл наличие у некоторых позвоночных животных третьего, «теменного», глаза, что стало темой его докторской диссертации, которую он защитил в 1911 году в Московском университете.

Изучая «простейшие» органические формы, ученый не переставал удивляться и восхищаться мудростью природы, наделившей микроорганизмы чрезвычайно высокой и «продуманной», с точки зрения выживания, организацией их биосообщества. О, как ему, наверное, хотелось, чтобы и человек мог видеть и ощущать больше в целях самосохранения! Но, к сожалению, научные принципы невмешательства в природные процессы невозможно применить в практической жизни.

Однако, как видно из биографии ученого, Новикову все-таки удавалось следовать своим научным принципам. И кто знает, возможно, именно этот желанный «третий глаз», не открытый наукой в человеке, и помог Михаилу Михайловичу пристальней всматриваться в окружающий мир, вдумываться в происходящее, чтобы спасать не только себя, свои идеи и семью, но и других людей. Вполне может быть, что именно такое стремление соотносить свои поступки и деяния с законами природного бытия и помогло Новикову прожить большую и насыщенную жизнь. Михаил Михайлович умер в США (г. Нейак, под Нью-Йорком) в возрасте восьмидесяти девяти лет — всеми уважаемым, почитаемым и любимым.

Выпускнику Гейдельбергского университета, обладателю докторской степени Новикову была уготована должность ординарного профессора Московского университета и блестящая научная карьера. Исследователь творческой биографии М. М. Новикова Т. Ульянкина писала, что после зарубежной стажировки и учебы Новиков вернулся в Москву «вполне сформировавшимся ученым, опубликовав несколько научных трудов и подготовив материал для докторской диссертации… Начал читать курс по общей гистологии; был избран гласным московской городской думы (в этой должности состоял в течение 10 лет). В 1909 году Новиков защитил магистерскую диссертацию, посвященную гистологическому исследованию хрящевой и костной ткани…»

Но в 1911 году он подает в отставку в числе очень влиятельных ста тридцати профессоров и доцентов Московского университета. Причиной этому был протест против политики тогдашнего министра народного просвещения Л. Кассо, пытавшегося ограничить университетскую автономию. Михаил Михайлович терпеть не мог насилия над личностью и считал, что человек, как сама природа, должен быть свободен в выборе организации своего жизненного пространства. Это было далеко не последнее участие Новикова в коллективных протестах против ущемления прав университетского сообщества.

Спустя девять лет, уже занимая должность ректора Московского университета, сразился с советским Наркомпросом, резко возражая против радикальных официальных директив, направленных на уничтожение университетского самоуправления. Независимая и свободолюбивая душа правозащитника Новикова восставала и позже, в Словакии, в начале 1945 года, когда под его влиянием, в качестве всеми уважаемого директора Зоологического института, заведующего кафедрой зоологии и члена совета Братиславского университета, весь состав совета единодушно бойкотировал правительственный закон, который вводил, в угоду фашистской Германии, диктаторские формы и приемы в систему управления высшей школой Словакии. Не мог Михаил Михайлович допустить, чтобы в Братиславском университете укоренился нацистский надзор, подобный «протекторату» в Пражском Русском народном университете.

Ведь мудрый Новиков и переехал-то в Братиславу из оккупированной Праги, очевидно, потому, что осознавал бесперспективность продолжения работы в условиях диктаторских указаний оккупантов. От былой славянской идеи, культивировавшейся ранее в Карловом и Русском народном университетах в Праге, не осталось и следа. А еще он видел, как в течение долгих шести лет оккупации ломались судьбы его пражских коллег-ученых, нередко вынужденных поступаться своими идеалами в непростых условиях, в угоду оккупационному режиму и собственному выживанию. Находясь в Братиславе в годы Второй мировой войны, Новиков не переставал интересоваться всем, что происходит с любимым его детищем в Праге — Русским свободным университетом (в годы войны переименованном оккупантами в Русскую ученую академию).

Находясь в Братиславе, с болью откликнулся ученый на известие об аресте, не без участия университетских ученых, бывшего своего неутомимого соратника по созданию Русского культурно-исторического музея в Праге Валентина Федоровича Булгакова (1886–1966). Михаил Михайлович попытался вмешаться в судьбу заключенного, но фашисты вывезли Булгакова за пределы Чехии, в один из концентрационных лагерей в Баварии…

…Прогрессивная общественность России того времени не могла не заметить усилий профессора Новикова. В 1912 году он становится членом 4-й Государственной думы и, не отходя от своих принципов, отмечала исследователь творческой биографии Новикова Т. Ульянкина, содействует примирению Министерства народного просвещения с покинувшими в 1911 году Московский университет влиятельными профессорами. Благодаря его усилиям большинство профессоров возвратились на свои университетские кафедры.

Первая мировая война прошлась по судьбе Новикова энергичной его деятельностью в Красном Кресте. Михаил Михайлович, по свидетельству Ульянкиной, был назначен председателем Московского отделения Комитета помощи военнопленным Международного Красного Креста, за деятельность в котором был удостоен почетного ордена Красного Креста.

Символика «третьего глаза» профессора Новикова сказалась также в избрании его в октябре 1917 года на почетную должность ректора Московского университета. Он рад был бы заниматься общей биологией и своими, на философский взгляд, «беспозвоночными», но жизнь распоряжается по-своему.

В 1918 году Совет народных комиссаров (СНК) издает вердикт, в котором ректору Московского университета грозит привлечение к ответственности за неисполнение закона (декрета) СНК о ликвидации домовых церквей. Но, очевидно, это был повод для советских органов наложить свои санкции и приструнить непокорного свободолюбца-ученого. На самом деле ему были предъявлены обвинения в связи с судебным процессом, связанным с подпольной контрреволюционной организацией под названием «Тактический центр». «Притянутые за уши» обвинения в адрес Новикова рассыпались, его участие доказать не удалось, и весной 1919 года его вновь избирают ректором Московского университета. Он даже становится председателем Научной комиссии при научно-техническом отделе советского ВСНХ!..

Но, видно, большевистской карьере Новикова не суждено было сбыться. Образованность и природный ум ученого не давали покоя советским функционерам. Бессилие зачастую порождает насилие. В 1922 году, по утверждению Т. Ульянкиной, Михаила Михайловича вызвали в ГПУ и, без объяснения мотивации решения, предъявили требование в семидневный срок покинуть Россию.

По прошествии лет возникают ассоциации с гуманностью поступков первых российских большевиков. Но ведь все они, просвещенные представители интеллигенции, рожденные в 70–80-х годах XIX века, инфицированные революционными идеями и представлениями о построении «нового, светлого» будущего России, были знакомы, — если не лично, то по теоретическим работам и дискуссиям, — и занимались, в общем-то, одним и тем же. «Рыжеватому» революционеру Ульянову-Ленину повезло больше, и ему удалось применить на практике свои идеи. И вполне возможно, что в 1922–1923 годах дворянин-революционер Ульянов-Ленин осознал, что его честолюбивый «эксперимент» пошел не совсем так, как задумывалось. А высылка им из страны интеллектуальной элиты России — всего лишь «отложенный на время вопрос», исходящий из соображений: «не поняты» — значит, могут быть уничтожены, пускай временно отсидятся за границей — потом разберемся…

Как бы там ни было, а ученый Новиков оказался изгнанным с родины в 1922 году. Пробыв вначале в Германии около года, он в 1923 году был приглашен в Прагу Павлом Ивановичем Новгородцевым, философом права, общественным деятелем, возглавлявшим в то время Русский юридический факультет при Пражском университете.

М. М. Новиков согласился с предложением П. И. Новгородцева и переехал в Прагу, принял активнейшее непосредственное участие в организации Русского народного университета (Русского Свободного Университета). Открытие университета состоялось в 1923 году. Михаила Михайловича избирают заместителем председателя университета, а после отказа А. Кизеветтера от поста председателя профессор Новиков становится во главе высшего учебного заведения. В третий раз заняв должность ректора, на этот раз в университете в Праге, Михаил Михайлович оставался бессменным и незаменимым лидером русского ученого сообщества в течение долгих шестнадцати лет. Результаты колоссальных научных исследований университетских ученых нашли свое отражение в «Научных трудах» учебного заведения, публиковавшихся на русском, чешском и других языках, начиная с 1928 года.

Помимо исследовательской деятельности, сам М. М. Новиков преподавал в Карловом университете в Праге, издавал многочисленные научные работы, читал лекции на общественных началах. Судьбе должно было так сложиться, что в Праге проявились в полной мере и его организаторские способности: и как администратора высшего учебного заведения, и как активнейшего непосредственного участника создания легендарного Русского культурно-исторического музея в Праге.

Началом нового поприща Михаила Михайловича послужила инициатива одного из русских эмигрантов в Праге В. Ф. Булгакова — бывшего директора Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве и хранителя Музея Толстого в подмосковных Хамовниках, изгнанного из России в 1923 году за пропаганду толстовского учения, возводимого им на уровень «священной веры обновленного человека».

Исследователь истории Русского зарубежья Е. Н. Евсеева отмечала, что Валентин Федорович Булгаков пришел со своей грандиозной идеей к ректору Новикову неслучайно: он прекрасно знал, что возглавляемый Михаилом Михайловичем университет в то время был «…почти единственным русским научно-просветительским учреждением в Праге, развивавшим энергичную деятельность, — вспоминал впоследствии М. М. Новиков. — В. Ф. Булгаков, бывший секретарь Л. Н. Толстого, верный хранитель его заветов и строгий вегетарианец, лицо которого, однако, постоянно светилось здоровым румянцем, бодростью и энергией, пришел ко мне с проектом организации Русского эмигрантского музея.

Задачей музея должно было явиться собирание памятников науки и искусства, а также других предметов, относящихся к истории, творчеству и быту Русского зарубежья. Основная же цель заключалась в том, чтобы показать, что наши беженские массы не являются отбросами Родины, бессильно барахтающимися в непривычной для них чужой обстановке. Наоборот, во всех странах своего рассеяния они сейчас же берутся за творческий труд, обогащая культурное богатство приютивших их народов своей научной и художественной продукцией. Таким образом слава русского имени распространится по всему свету русского зарубежного населения вообще…»

Идея Булгакова понравилась Новикову, но он, искушенный администратор, понимал, что без гроша в кармане все предприятие может обернуться простой бесперспективной авантюрой. Однако уверенность Булгакова с «ласковой, застенчивой улыбкой», в придачу с его талантом убеждения собеседника в праведности задуманного дела, завершились успехом, и Михаил Михайлович согласился стать председателем Музейной комиссии, а Булгаков взял на себя обязанности секретаря.

По утверждению исследователей, обращение ректора университета за помощью в канцелярию президента Масарика увенчалось успехом: на организацию музея было выделено из государственных средств Чехословацкой республики порядка 3000 крон. Благодаря подвижническим усилиям Новикова и Булгакова, в музей стали поступать из разных стран Европы предметы живописи, скульптуры, литературные произведения, труды по науке, культуре, технике и истории эмиграции.

Помещений для хранения экспонатов не хватало. Новиков отмечал в своих воспоминаниях: «Интенсивное поступление коллекции обостряло… заботу о помещении… Нам требовалась обширная площадь, да к тому же еще бесплатно. Над нами посмеивались, как над Дон Кихотами. Но и на этот раз счастливая звезда сверкнула… Наш неизменный друг д-р Крамарж дал мне рекомендацию к своему приятелю и политическому одно-партийцу К. Бартонь-Добенину, владельцу огромного замка, расположенного в нескольких километрах от Праги…»

Крупный чешский промышленник, ценитель старины и искусства К. Бартонь-Добенин предоставил под размещение Музея один из своих охотничьих замков, заложенных еще в XII веке, — Збраславский, на реке Влтаве. Там в нескольких огромных, прекрасных залах разместилась музейная коллекция.

Торжественное открытие Музея для широкой публики состоялось 29 сентября 1935 года. Более всего были счастливы непосредственные организаторы — Дон Кихоты от культуры. Вспоминая те незабываемые минуты, Михаил Михайлович писал: «Для совершения молебствия был приглашен епископ, который служил в своей живописной полосатой мантии и блестящей митре. Пел хор Архангельского, уже поредевший к тому времени, но еще сохранивший свое очарование… После короткого богослужения и короткого акта, во время которого мы с владельцем замка обменялись приветственными речами, а вновь назначенный директор музея Булгаков прочел историю его возникновения, нас ожидал приятный сюрприз. В одном из соседних залов был накрыт громадный стол, заставленный изысканными яствами, от которых давно уже отвыкла наша беженская публика…»

Открытие Музея получило широкий резонанс в европейских странах, причем не только среди русской общественности. Коллекцией заинтересовались зарубежные общественные и политические деятели, коллекционеры, доступные для публичного осмотра экспозиции усилили интерес к русской культуре в самой Чехословакии.

Чешский меценат Бартонь-Добенин продолжал поддерживать Музей и его организаторов. В дополнение он выделил ежегодную денежную дотацию в размере десяти тысяч крон, которая, по словам Новикова, позволяла даже платить «неутомимому директору» Музея Булгакову символическую зарплату в пятьсот крон.

По мнению исследователей, В. Ф. Булгаков действительно проявлял чудеса в комплектовании музейных фондов. В частности, результатом его поездок во Францию, Италию, Прибалтику стало пополнение коллекции бесценными работами Бенуа, Гончаровой, Коровина, Григорьева, Виноградова и других русских художников, скульпторов, архитекторов. В Прагу поступали пожертвования русских поэтов и писателей, проживавших в других странах: материалы, рукописи и произведения И. А. Бунина, М. И. Цветаевой и других.

Как отмечала русский исследователь Е. Н. Евсеева, вся коллекция подразделялась на несколько отделов: художественный, включающий картины, рисунки, скульптуру; архитектурный, в составе которого находились чертежи и проекты зданий; театральный и Пушкинский. Особое место отводилось библиотеке редких изданий о России, в частности, периодики, действующей при Музее.

Михаил Михайлович писал в своих воспоминаниях: «Булгаков вступил в переписку с академиком Н. К. Рерихом, проживающем в Гималайских горах. Тот воодушевился идеей музея, прислал две свои картины, а так как в это время он поссорился с администрацией белградского учреждения, в котором хранились 13 его картин и два полотна его сына Святослава, тоже талантливого художника, то он распорядился, чтобы все это было переслано нам. Таким образом у нас собрался материал для целого Рериховского зала. Этот зал производил чарующее впечатление. Горные пейзажи, изображенные при различных освещениях дня и ночи, поражали своим величием, удивительной проникновенностью и гармонией красок. А большой образ преп. Сергия Радонежского… сверкал своей выразительностью и благостной силой…»

Еще до торжественного открытия Русского культурно-исторического музея, в январе 1935 года в Праге состоялась грандиозная выставка печатных трудов русских ученых-эмигрантов, значительная часть которых была передана в фонды открывающегося музея. Ученые живо откликнулись на инициативу Булгакова, поддержанную Русским Свободным Университетом во главе с ректором Новиковым.

Вообще наука была не единственным занятием в эмиграции многочисленной армии русских ученых и их семей. Их одолевали те же земные страсти и перипетии, свойственные любому человеку. Они любили и ненавидели, ссорились и мирились, переживали падения и взлеты, ходили в театры и музеи, посещали концерты и выставки. Духовная и культурная жизнь русской Праги 20–30-х годов XX века была насыщенна, впечатляла своим богатством и многообразием.

После полюбившихся всем Русско-чешской «Едноты», с ее еженедельными «посиделками» вокруг самовара, и русского клуба «У Юнгру», со «здоровой русской кухней», в столице Чехословакии активно создавались организации и центры, предлагающие посетителям разнообразную культурную программу. Возникло Общество русских оперных и драматических артистов, члены которого принимали участие в русских мероприятиях со своими концертными номерами.

Многочисленные русские высшие учебные заведения и другие образовательные учреждения по возможности занимались благотворительностью, создавая приюты для сирот и другие специализированные организации. Огромным успехом пользовался в Праге «Русский очаг», который был создан по инициативе и при непосредственной помощи дочери чехословацкого президента Алисии (Алиции, Алисы) Масарик. Активное участие в работе заведения принимала графиня С. В. Панина. Всегда было многолюдно в библиотеке-читальне, клубе для проведения вечеров и лекций, недорогой столовой «Русского очага». Русский ученый-эмигрант Н. Е. Андреев вспоминал об одном из первых своих посещений «Русского очага»: «…мы встретились в "Русском очаге" графини Софьи Владимировны Паниной, который представлял собой великолепную библиотеку, очень хорошо подобранную, с прекрасным читальным залом, который каждое утро пополнялся свежими газетами со всего мира, в том числе и советскими. Рядом с читальней имелся буфет, где можно было закусить или даже пообедать. Нам дали чай и пирожки к чаю. И стоило все это пустяки. Я успел заглянуть в читальню и посмотреть заголовки нескольких русских газет, отметив про себя, что сюда, конечно, буду захаживать…»

Неоценим вклад в просветительство и пропаганду русского искусства Русского культурно-исторического музея, регулярные выставки которого в Збраславском замке пользовались большой популярностью среди публики — русских, чехов, зарубежных посетителей.

Иван Билибин, Анна Павлова, Елизавета Никольская и другие…

Мастер книжной графики и театрально-декорационного искусства, акварелист Иван Яковлевич Билибин (1876–1942) часто представлял свои работы в Праге: и на выставках, и в спектаклях на сценах пражских театров.

В начале 20-х годов XX века он создал эскизы фресок и иконостаса для русского храма на Ольшанском кладбище в Праге. Общеизвестны его связи с русским музеем в Праге. Он живо откликался на любые предложения и инициативы, направленные на сохранение, изучение и популяризацию русской культуры. Имела большой успех персональная выставка Ивана Билибина, которая состоялась в Праге в 1927 году.

В 1935 году силами труппы Пражского национального театра была повторена парижская постановка оперы «Сказка о царе Султане» Римского-Корсакова, оформлением которой занимался И. Я. Билибин совместно с А. Щекатихиной-Потоцкой.

Особую гордость испытывали русские эмигранты, когда приходили в Пражский национальный театр. Ведь в афишах тех времен, помимо гастролирующих русских мастеров, было немало имен известных актеров, танцоров, певцов, музыкантов, уехавших из России после Октябрьской революции и поселившихся в Праге.

Аншлаги сопровождали выступления примы-балерины Национального театра Елизаветы Никольской. Помимо танца Никольская была талантливым балетмейстером и хореографом. Будущие исследователи ее жизни и творчества, очевидно, отдадут еще должное Никольской и как замечательному преподавателю, передающему свои знания молодежи: известно, что она не только руководила балетной школой при театре, но также организовала и вела свою собственную студию.

Не менее знаменит и талантлив был в те времена в Праге коллега Елизаветы Никольской по Национальному театру Ремислав Ремиславский — солист балета и хореограф, тоже обучавший молодых танцоров в своей собственной балетной школе. Профессионализм Ремиславского высоко ценился в чешских театральных кругах, и его часто приглашали к сотрудничеству в другие балетные труппы — и как танцора, и как хореографа, и как руководителя коллективов.

А замечательный певец Бронислав Хорович представлял в Национальном театре русское оперное искусство.

Особой популярностью и зрительской любовью зрителей пользовалась русская балерина Анна Павловна (Матвеевна) Павлова (1881–1931). В Праге она была известна еще с 1908 года, когда вместе с танцовщиком и балетмейстером Адольфом (Эмилием) Рудольфовичем Больмом (1884–1951) приехала сюда на первые свои зарубежные гастроли. В 1909 году балерина вновь блистала на пражских театральных подмостках. Тепло принимали Анну Павлову в чешской столице и в последующие ее приезды.

Эталоном и символом непревзойденного мастерства и таланта русских актеров была так называемая Пражская группа Московского Художественного театра (МХТ), выделившаяся в результате, по утверждению исследователей, раскола труппы МХТ К. Станиславского и В. Немировича-Данченко. Ее спектакли пользовались огромным успехом не только в Праге, но и в других чешских городах. Актеры Пражской группы МХТ снискали зрительскую любовь и за пределами Чехословакии.

Непроизвольная путаница

В 1930 году, помимо восторженных отзывов об очередной премьере на сцене МХТ, пражские интеллектуалы внезапно усиленно заговорили о Чехове, Немировиче-Данченко, Станиславском… Причем в «околотеатральной среде» эти разговоры, — как правило, без произнесения имен и отчеств, — нередко вызывали недоумение из-за непроизвольной путаницы сходных фамилий: пьесы Чехова на сцене Пражской группы МХТ и актер МХТ Чехов, намерившийся переехать в Прагу; один из основателей МХТ Немирович-Данченко и писатель Немирович-Данченко, регулярно посещающий спектакли МХТ в Праге… В общем, кто-то удивлялся, а иные, сведущие, только посмеивались над путаницей и внимательно наблюдали за развязкой событий.

Однако не бывает дыма без огня… И все эти люди с фамилиями-«путаниками» действительно были связаны тогда с одним ожидаемым событием — переездом в Прагу Михаила Александровича Чехова (1891–1955), «первого актера Москвы».

Знаменитый актер Чехов действительно приходился племянником великому русскому писателю Антону Павловичу Чехову. Однажды Антон Павлович в письме сестре так отозвался о сыне своего старшего брата Александра: «…Миша удивительный мальчик по интеллигентности. В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек…»

После окончания в 1910 году Театральной школы имени А. Суворина при петербургском театре Литературно-Художественного общества Михаил Александрович остался в труппе этого же театра, играл разные роли, находился в постоянном поиске «своей роли». Так продолжалось до весны 1912 года, когда в Петербург на гастроли приехал Московский Художественный театр, основателями которого являлись великие режиссеры Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко.

А писатель-эмигрант Василий Иванович Немирович-Данченко, живший в то время в Праге, был родным братом московского режиссера — основателя МХТ Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Узелки взаимоотношений участников действа распутались в конечном итоге, но финал интриги был по-прежнему непредсказуем…

Во время гастролей МХТ в Петербурге судьба улыбнулась Михаилу Александровичу: его прослушал К. Станиславский и принял в труппу МХТ. Чехов в Москве играл разные роли, в том числе и в пьесах своего знаменитого дяди — Антона Павловича Чехова, и довольно успешно.

Как отмечал исследователь творческой биографии М. А. Чехова М. Иванов, после первого отыгранного сезона Станиславский сделал запись о молодом артисте: «Без всяких сомнений — талантлив, обаятелен. Одна из настоящих надежд будущего…» На сцене МХТ к Михаилу Чехову пришла настоящая известность.

А далее — оглушительный успех, в том числе и в зарубежных странах. И, как это частенько случается на пике славы, у Чехова появились задумки создания своего театра. Нашлись сторонники и соратники его идеи: в 1921 году начинает свое существование 1-я студия, спустя несколько лет названная МХАТом 2-м.

Мудрый Владимир Иванович Немирович-Данченко, наблюдая за терзаниями и поисками Михаила Александровича, в одном из своих знаменитых писем Станиславскому озабоченно отметил: «Чехов, между прочим, о чем-то замечтал, о каком-то особом, почти религиозном направлении театра и начал увлекать на это свою студию "довериться" ему вполне.

Я его поддерживал, даже не зная, чего он хочет, потому что от него, как от талантливого человека, можно все-таки больше ожидать, чем от работы более "серединных". Но способен ли он быть "вожаком"? Это у меня под большим сомнением…»

Получив от советского правительства звание заслуженного артиста республики, Михаил Александрович с удвоенной силой и энергией продолжал работать в театре во МХАТе 2-м, снялся в кино, написал книгу «Путь актера», где проявил свое незаурядное литературное дарование.

Однако мечты о своем собственном свободном — в его понимании — театре не покидали Чехова. В 1928 году он приезжает в Германию, но советское гражданство сохраняет. В Берлине играет в разных театрах, снимается в фильмах. Здесь ему удалось создать свою маленькую студию — так называемый «Театр Чехова», состоящий из русских актеров-эмигрантов и учеников-соратников. Но удовлетворения не было: постоянная нехватка денег отвлекала от творчества.

В 1930 году, находясь в Германии, по совету своих друзей-эмигрантов Михаил Александрович обращается к президенту Томашу Масарику с просьбой о выделении ему и группе актеров субсидии на организацию театра в Чехословакии. Как отмечали биографы великого актера, переговоры зашли в тупик. По одной версии, Чехословакия ему отказала, сославшись на то, что субсидии в рамках «Русской акции» предоставляются только эмигрантам. Другие исследователи придерживаются мнения, что Прага готова была принять одного Чехова, без его «Театра», а Михаил Александрович не захотел оставлять в Германии на произвол судьбы своих актеров, наконец-то «поверивших» ему. К слову сказать, впоследствии Пражская группа МХТ уехала вместе с М. А. Чеховым в 1935 году в США.

Мало верится в предположение некоторых знатоков русского театра о том, что еще не до конца изучена в этом «несостоявшемся» переезде Михаила Чехова «туманная» роль брата Владимира Ивановича Немировича-Данченко Василия Ивановича, жившего в то время в Праге, к авторитетному мнению которого часто прислушивались не только в эмигрантской среде. Наверное, все-таки влиятельный Василий Иванович пытался помочь племяннику Антона Павловича, ведь он признал когда-то в нем «талантливого писателя», но, скорее всего, вмешались опять «политические мотивы», подобно ситуации с неизданной книгой Константина Дмитриевича Бальмонта «Душа Чехии в слове и деле».

Правда, в этой связи не вполне понятным фактом выглядит то, что Михаил Александрович почему-то так и не написал биографических повестей о А. П. Чехове, К. С. Станиславском и Вл. И. Немировиче-Данченко, над которыми начал работать в США в конце 40-х годов прошлого века. Возможно, не хватило сил, а быть может, не нашлось достойных слов о людях, обеспечивших М. А. Чехову надежный старт и головокружительный полет его жизни и актерской карьеры…

Изгнанный из России… адмиралом Колчаком

Примерно в то же время, когда Михаил Александрович Чехов вел переговоры с чехословацким правительством о возможности выделения субсидий на организацию в столице республики своего театра, в Праге распространились слухи, что некий русский путешественник набирает желающих поучаствовать в научно-этнографической экспедиции в СССР. И якобы он намерен просить финансовой поддержки у Масарика.

Когда произносилась фамилия организатора, многие из русских эмигрантов удивленно разводили руками:

— Как?! Так он еще и путешественник?..

Недоумение соотечественников было объяснимо, так как Владимира Михайловича Зензинова (1880–1953) многие в пражской колонии знали как бывшего члена Учредительного собрания, члена Комитета Учредительного собрания (Комуча) в Самаре и участника вооруженной борьбы с большевиками в 1918 году, а также члена Временного Всероссийского Правительства (так называемой «Директории»), куда он был избран в сентябре 1918 года на Государственном совещании в Уфе, вместе с Н. Д. Авксентьевым, генералом В. Г. Болдыревым и другими.

После военного переворота в Омске в ноябре 1918 года Зензинов вместе с другими членами Директории был выслан из России разгневанным адмиралом Колчаком. Этот факт биографии Владимира Михайловича часто служил основанием для всяческих шуток. Основным лейтмотивом словесных потех было: «Вот "достал — так достал" своей энергичностью — даже "свои" с глаз долой выдворяли…»

Сам же Зензинов только отмахивался: «У кого есть время — пускай говорят, а мне некогда реагировать на досужие измышления!..»

Эсер-путешественник Владимир Зензинов

Слухи о готовящейся экспедиции были не беспочвенны, так как Владимир Михайлович по жизни был путешественником. Возможно, этому способствовало то обстоятельство, что, увлекшись революционными идеями во время обучения в университетах Берлина, Галле и Гейдельберга, где он изучал философию, экономику, историю и право, Зензинов вступил в партию социалистов-революционеров. А будучи натурой увлекающейся и деятельной, активно включился в партийную работу.

Его первый арест за участие в революционных событиях в ночь на 9 января 1905 года закончился ссылкой в Архангельскую губернию, откуда Владимир Михайлович бежал в день прибытия и пробрался в Женеву. Пожалуй, этот первый арест и последующий мгновенный побег и стал началом его многочисленных передвижений по миру.

По возвращении в Россию эсера-путешественника опять арестовывают. На этот раз он оказался в 1907 году в ссылке в Якутске. Тут же, под видом золотопромышленника, Зензинов бежал через тайгу в Охотск, а оттуда на рыболовецкой шхуне добрался до Японии. Но приключения только начинались. Чтобы вернуться к своим соратникам по партии в Европу, на этот раз он предпринял грандиозное путешествие через Шанхай, Гонконг, Сингапур, Коломбо и Суэцкий канал.

Сроки, в течение которых Зензинов преодолевал такие огромные расстояния, поражают воображение даже современников. В 1907 году он опять был в Европе!..

В 1910 году в Петербурге Владимир Михайлович был вновь арестован за участие в революционной деятельности и на этот раз выслан на пять лет в такое место, откуда побег был практически невозможен: на побережье Ледовитого океана, в устье реки Индигирки, в нескольких тысячах верстах от Якутска.

Но энергичный и жизнелюбивый Зензинов не собирался сидеть сложа руки и предаваться тоскливым размышлениям. Здесь проявляется его талант как ученого: он активно занимается исследованиями по этнографии и орнитологии этого малоизвестного и интересного края. В результате им был накоплен и систематизирован богатейший фактический, доселе не изученный, материал по истории, этнографии и орнитологии нескольких районов Крайнего Севера России: Русское Устье, Верхоянск, Булун в низовьях реки Лены и другие.

Это была революция в науке! До настоящего времени уникальность добытых Зензиновым материалов вызывает пристальный интерес не только у исследователей, но и у всех тех, кто интересуется древней отечественной историей.

Свои наблюдения и научные изыскания Владимир Михайлович по возвращении из ссылки опубликовал. У него вышли книги: «Старинные люди у холодного океана», «Очерки торговли на севере Якутской области», «Русское Устье» и другие.

Вот такой интересный и неординарный человек появился в европейской эмигрантской колонии в 1919 году. Определение «европейская» применительно к месту постоянного жительства Зензинова — не случайно, так как в период с 1919 по 1939 год он жил то в Париже, то в Праге, то в Берлине, и снова в Париже… Видно, жилка неутомимого путешественника и здесь не позволяла ему подолгу засиживаться на одном месте. Интересно, что после высылки его адмиралом Колчаком в Китай в 1918 году он возвращался в Европу через… Америку.

Подобно Бальмонту и Аверченко, он был в постоянном движении. А на вопросы любопытствующих о его постоянном местожительстве, говорят, он шутливо отвечал: «Живу там, где интересно… Значит, — во всем мире…» И иногда серьезно добавлял: «Зачем где-то основательно приземляться?.. Может, все-таки удастся вернуться когда-то в настоящий мой дом — Россию…»

За время своей эмигрантской бытности Зензинов активно сотрудничал с разными демократическими и социалистическими газетами и журналами: «Воля России», «Голос России», «Дни» и другими. Владимир Михайлович написал книгу «Беспризорные», которую перевели на несколько языков. А еще он пытался возродить за границей эсеровскую партию и всячески пропагандировал ее идейную платформу.

В 1939 году, во время Второй мировой войны, Зензинов приехал в Финляндию для собирания материалов о Советском Союзе. Там ему удалось собрать письма родных к красноармейцам, которые сражались в то время на военных фронтах в Финляндии. После отъезда в 1945 году в США Зензинов опубликовал в Нью-Йорке книгу «Встреча с Россией» — основанную на материалах от поездки в Финляндию. Там же он начал свою книгу воспоминаний, доведенную до 1908 года. Скончался В. М. Зензинов в Нью-Йорке. Так завершился его земной круг: свой покой он нашел в той стране, откуда приехал в Европу, чтобы стать русским эмигрантом.

Разговаривая в Праге с русскими эмигрантами о задуманной им экспедиции в Россию, Владимир Михайлович ни на чем не настаивал, никого не уговаривал. Он размышлял…

— Хватит киснуть в воспоминаниях о родине! Давайте сделаем нашу ностальгию активной! — весело восклицал он.

Зензинов уверял, что большевики не посмеют тронуть членов международной акции, если удастся уговорить господина Масарика взять ее под свою опеку. Да и название подходящее было придумано: «Возвращение в будущее»… Ведь все хотели вернуться на Русь-матушку. Экспедиция станет первым шагом к возвращению. Организатор планировал пройти и проехать через Европу, Урал, Сибирь до самого Дальнего Востока… И везде по ходу продвижения — встречи с соотечественниками, сбор научных и фольклорных материалов…

Собеседники, да и сам, наверное, Зензинов, в глубине души понимали, насколько фантастичны и несбыточны подобные проекты, однако желаемая мечта была вынута неутомимым путешественником из тайников эмигрантских сердец и начала гулять по городу.

Поговаривали, будто в отличие от маститых представителей университетской профессуры пражской колонии эмигрантов экспедицией живо заинтересовался Александр Петрович Фан (Ван) — дер-Флит (1870–1941) — преподаватель аэродинамики и кораблестроения в Чешском высшем техническом училище. Александра Петровича высоко ценили и как авиаконструктора: он был одним из активнейших участников создания чехословацкой авиации.

Наверное, Александру Петровичу и Владимиру Михайловичу было о чем поговорить: оба в душе были заядлыми путешественниками. Подобно Зензинову, Фан-дер-Флит даже для побега из России использовал оригинальный способ. В 1920 году он с семьей на небольшом парусном суденышке отправился по морю из южно-российского города Херсон в Румынию, затем в Болгарию. В 1921 году беженцев приняла Прага…

Впоследствии, откликаясь на подтрунивания соотечественников по поводу несостоявшейся эфемерной экспедиции, Зензинов твердо заявлял:

— А все-таки она состоялась! Ничего вы не понимаете… Хотя бы в мыслях и мечтах, хотя бы на несколько дней наше «Возвращение в будущее» России случилось!..

Благословен труд ученых

Имена и судьбы наших соотечественников в Праге 20–30-х годов XX века… Их много: сотни, тысячи… Известные маститые ученые, политические и общественные деятели, талантливые артисты, писатели, поэты, художники, студенты, врачи, учителя, агрономы, инженеры, женщины-домохозяйки, дети родителей-эмигрантов, в том числе рожденные в Чехословакии… Кому-то из них посчастливилось, и они были обласканы «Русской акцией»; кто-то вынужден был пробиваться и выживать самостоятельно в непростых условиях на чужбине. Все они волею судьбы объединялись вокруг «ученой элиты» «Философского парохода» с остановкой в Праге: сама жизнь превращала их в философов.

После снятия запрета на публикацию материалов о русской эмиграции и открытия так называемых «засекреченных» архивов в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века в России стали появляться научные статьи, книги, исследования, воспоминания, связанные с жизнью, творчеством и бытом русских эмигрантов в Праге.

Благословен труд ученых, исследователей, а также потомков русских эмигрантов, с помощью которых открыта широкой общественности еще одна страница отечественной истории.

Прага 1934 года: другой взгляд

После прихода к власти Гитлера в Германии Европа изменилась. Многие мыслящие люди понимали, что за этими событиями последуют перемены, которые неизбежно отразятся на судьбе каждого человека. Не обошли горестные размышления и русских эмигрантов, проживающих в Праге. Ученый-эмигрант Н. Е. Андреев в своих воспоминаниях говорил о том времени: «… 1934 год заставил… меня уже иными глазами посмотреть на Прагу и на все, что происходило в Чехословакии…

Я посмотрел на Прагу — и что же я увидел? Надо заметить, что вся так называемая русская акция в Чехословакии, то есть конкретная финансовая помощь русской молодежи и ученым, все это проходило под знаком неприятия Советского Союза. Президент Масарик не признавал де-юре советскую власть, а так как тысячи, даже десятки тысяч чехов, так называемых легионеров, проделали путь по взбаламученной революцией России, сами принимая участие в антибольшевистской борьбе на Волге, в Сибири, все они были настроены против Советов. Это и явилось предпосылкой к тому, что подобная акция стала возможна. Легионеры прекрасно понимали: Советы не могут стать друзьями славян. Коммунистическая власть в корне отличается от национальных правительств. Поэтому если Россия и нужна в качестве опоры для других славянских государств, то лучше, чтобы она была антибольшевистской. Поэтому в Чехословакии и проводилась соответствующая политика, а коммунисты, в сущности, являлись гонимым меньшинством. Это был фон. Таким он был повсюду. Вся Восточная Европа, как и Чехословакия, была антибольшевистской…» Но все эти настроения остались в прошлом.

В начале 30-х годов Чехословакия начала все больше склоняться к просоветской линии. «Бенеш ездил в Советский Союз, — отмечал Н. Андреев, — и там его принимали с распростертыми объятиями. Он вывез оттуда замечательные иконы, которые ему подарили, и чехи де-юре признали советский режим…

В Германии появление Гитлера, то есть антикоммунистического режима, все больше и больше выявляло просоветские настроения в Праге: СССР, мол, славянская держава! Доходило до абсурда: чехи, например, утверждали, что Сталин — самый великий славянин, который когда-либо существовал!..»

Николай Ефремович с горечью свидетельствовал, что хотя он и «не застал первой стадии развития русской акции в Чехословакии, ибо это происходило» до его «приезда в Прагу — с 1921 по 1925 год», после этого «акция постепенно пошла на убыль. Как раз с 1926–1927 годов возникало много ограничений для приезда новых русских в Чехословакию, и… шаг за шагом уже шли сокращения масштабов этой гуманитарной помощи…»

Самый «главный» эмигрант Праги — Павел Милюков

Известный историк и политический деятель Павел Николаевич Милюков (1859–1943) относится к той категории русских эмигрантов, о которых уже достаточно много написано, рассказано, снято в кинофильмах. Его собственные научные труды и воспоминания не единожды издавались в современной России, но в его биографии по-прежнему есть моменты, которые до настоящего времени не дают покоя любителям отечественной истории.

П. Н. Милюков эмигрировал в 1921 году в Париж, где и прожил до самой своей кончины. Однако его имя неразрывно с русской Прагой 20–30-х годов прошлого века. И не только потому, что он по сравнению с другими странами больше всего выступал со своими докладами и лекциями в Праге, где у него среди эмигрантов было много бывших соратников по кадетской партии: он был другом самого президента Чехословакии Томаша Масарика! И другом не вновь приобретенным — в эмиграции, а давнишним — со времен их первых встреч в царской России конца XIX — начала XX века. В эмигрантской среде Праги об этом хорошо знали, поэтому порой просили Милюкова «замолвить словечко» перед президентом о ком-то или о чем-то. Он помогал, но только тогда, когда сам лично убеждался в обоснованности и необходимости прошений.

Они познакомились в один из дореволюционных приездов Масарика в Россию. Профессор Московского университета Милюков и чешский профессор Масарик в 1901 году вместе читали лекции в университетах США, даже задумали создать совместный научный трактат. Оба высоко ценили и уважали друг друга.

После Февральской революции 1917 года профессор Милюков стал министром иностранных дел кабинета министров Временного правительства Керенского. Окунувшись с головой в новые обязанности, Павел Николаевич не забывал друга. В одной из своих деловых бумаг он писал: «Что касается вопроса о центральном органе, объединяющем представительство чехов и словаков в России, то вопрос этот желательно пока оставить открытым впредь до приезда в Россию профессора Масарика…»

Масарик приехал в Россию в мае 1917 года и пробыл там почти год — до марта 1918 года. И два друга вновь встретились: русский профессор-министр и будущий чешский профессор-президент — на этот раз в последний раз в России. Потом их пути часто пересекались в разных городах Европы, особенно часто — в Праге.

Двум старинным друзьям не надо было подыскивать тем для разговоров. Наверное, их вполне хватило бы на издание нескольких томов «Бесед Масарика и Милюкова», по аналогии с «Беседами» Масарика и Чапека. А общественность получила бы еще один образец глубины и широты мышления двух выдающихся славянских ученых-интеллектуалов, политических и общественных деятелей конца XIX — первой половины XX века…

14 сентября 1937 года друзья встретились последний раз. На этот раз Милюков приехал в Прагу попрощаться с другом — навсегда. На похоронах Масарика присутствовало огромное количество народа, особенно — русских эмигрантов. Многие из них осознавали, что со смертью вдохновителя «Русской акции» их судьба оказалась на пороге тревожного, непредсказуемого будущего. Но все же большинство людей, присутствующих на похоронах, точно так же, как и Павел Милюков, в тот момент искренно скорбели о кончине замечательного человека Томаша Масарика — политика, ученого, соратника, друга…

Нет памятников…

В современной России начала XXI века нет памятника первому президенту Чехословакии Томашу Масарику. Не многие соотечественники знают о «прорусском» чехе Кареле Крамарже и о его русской жене Надежде.

А ведь благодаря в первую очередь этим людям стало возможным для многочисленных современных отечественных исследователей ввести в научный оборот понятие «пражский период творчества» по отношению к сотням и тысячам наших знаменитых соотечественников — ученых, писателей, художников, архитекторов, актеров, режиссеров. Не говоря уже о представителях многочисленных обычных русских фамилий, которым удалось выжить с помощью дружественной Чехии.

Только огромный авторитет президента-профессора Масарика не позволил членам правительства молодой, не окрепшей еще экономически в начале 20-х годов XX века Чехословакии выступить против направления финансовых средств из государственного «золотого запаса» на развитие русской науки, культуры и образования. Под влиянием президента чешское правительство сориентировалось на политике поддержки и использования интеллектуального потенциала эмигрантов, получивших убежище в Чехословакии после изгнания с родины. По подсчетам специалистов, если в 1921 году в стране было около 5 тысяч русских эмигрантов, то к 1925 году их насчитывалось уже более 30-ти.

«Вечная благодарность русских людей…»

Всем русским эмигрантам в Праге выплачивалась стипендия, обеспечивающая их проживание в чужой стране. Оскорбительным «масариковским иждивением» иногда кое-кто называл эти дотации, и это были, как правило, те, кому приходилось самим хлопотать по этому поводу и «доказывать» свою принадлежность к «бесценному генофонду русской науки и культуры», опекаемому правительством Томаша Масарика.

Но оставим комментарии по поводу этих высказываний. Все гении и таланты — импульсивны, впечатлительны, эмоциональны и… эгоистичны, зачастую зависят полностью от своего сиюминутного настроения и жизненных обстоятельств. Тем более — на чужбине, вынужденно оторванные от привычного бытия…

Состояние безграничной потерянности русского интеллигента, лишившегося внезапно всего того, что он недавно еще называл своей Родиной, отразил писатель Иван Бунин в письме к президенту Томашу Масарику в 1921 году: «Ныне я эмигрант, человек, всегда бывший чуждым политике, но принужденный покинуть Родину по причинам, хорошо известным всему культурному миру, находящийся в большой нужде…»

Чехия никогда не отвергала страждущих, искренне нуждающихся в ее поддержке. Прага стала и для Ивана Алексеевича Бунина временным прибежищем, преддверием к будущему созидающему литературному творчеству, венцом которому стало всенародное признание писателя и присуждение ему Нобелевской премии.

«Вечная благодарность русских людей Вам и Вашему народу за то, что Вы осуществили больше всех других славянских народов великую идею нашего братства…» — так русский литератор и публицист Дмитрий Мережковский устами многих изгнанников большевистской России выразил свое глубочайшее уважение к чешскому президенту-профессору и ко всем тем славным чехам, которые поддержали Россию в непростое для нее время.