Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

II. РЕВОЛЮЦИЯ И ПСИХОЛОГИЯ

Октябрьская революция 1917 года в России была одновременно и катастрофой, переломом в развитии страны[6] и событием закономерным, прямо вытекающим из предшествующей логики, в частности, логики нового мировоззрения и мировосприятия, утвердившихся на рубеже эпох. Это был как бы первый акт богоборческой трагедии, пролог которой в России может быть отнесен еще к середине XIX века, когда в образованных кругах начался постепенный переход на материалистические позиции, увлечение социализмом, непомерное упование на науку и т. п. Ф. М. Достоевский, с болью и тревогой следивший за началом этого развития, использовал сравнение с первым искушением Христа в пустыне, когда к Нему после сорокадневного поста подступил дьявол с предложением превратить камни вокруг в хлеба; Христос отверг этот искус, сказав, что не хлебом единым будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих. Достоевский писал, что Россия стоит перед этим роковым выбором и предпочитает вместе с Западом поддаться искушению, которое с неизбежностью приведет к катастрофе. Революция семнадцатого года в этом плане — некий итог, резюме предшествующего, в основном теоретического движения по пути соблазна. С этого рубежа начинается его практическая реализация, которая и составляет суть и урок XX века.

Революция принесла в Россию неисчислимые беды — разруху, голод, гражданскую войну, массовую эмиграцию. Из страны уезжали, убегали сотни тысяч людей, виднейшие представители интеллигенции — писатели, поэты, художники, артисты, композиторы. Но надо сказать (на это мало кто обращает внимания), что эмиграция ученых, в особенности естественно-ориентированных, не была опустошительной. Более того, основные силы оставались в стране и, несмотря на жуткие условия, были готовы к работе.[7] Одной из причин (причем немаловажной, и — быть может — основной) было то, что большинство ученых имели сугубо позитивистские устремления. Материализм (по крайней мере, в их профессии) был их знаменем и вера в то, что «превращение камней в хлеба» принесет главную пользу человечеству, оставалась ведущей.

Так или иначе в первые 15–20 лет советской власти обнаружился необъяснимый, казалось бы, феномен — несмотря на разруху послереволюционного времени, наука в России стала не только возрождаться, но пережила невиданный взлет в целом ряде важных отраслей. К тридцатым годам советские ученые были признанными авторитетами в биологии (особенно генетике), физике, математике, востоковедении, языкознании. Невиданный всплеск происходил и в психологии.[8] Приведу лишь некоторые данные. Только в 1929 году в стране вышло около 600 названий книг по психологии. Это было третье место в мире после англоязычной и немецкоязычной психологической литературы. На русский язык переводились также все сколь-нибудь значительные сочинения иностранных авторов по психологии, многие советские психологи были связаны с зарубежными коллегами деловыми и дружескими узами, участвовали в совместных исследованиях. Необыкновенно оживленной была и научная журнальная жизнь, издавались десятки периодических изданий.[9] Активно действовали различные психологические ассоциации и общества, существовали сильные школы тестологии, передовые психология труда и психотехническая школа (несколько Институтов труда, масса лабораторий), развитое психоаналитическое движение, блестящие работы по дефектологии, судебной психологии, зоопсихологии и др.

Теперь вопрос, через призму которого мы смотрим сейчас на психологию — вопрос о человеке, его присутствии, его понимании в психологических изысканиях ученых. Если отвечать обобщенно, то это была все та же психология, где человек предстоял как некий объект, замкнутый сам в себе. Изучение этого объекта стало куда более разносторонним, разветвленным, открывало все новые механизмы, законы и условия функционирования, но целое, единое назначение и тайна все более терялись, уходили из внимания. Великий психолог того времени Лев Семенович Выготский характеризовал положение современной ему психологии двумя словами (цитата одного из персонажей Чехова) — «Человека забыли».

И вновь отметим — это не было тогда одним лишь прямым следствием революции, засилья коммунизма, а совпадало с логикой развития всей психологической науки, пошедшей по пути естественнонаучных образцов и отвержения серьезных философских, тем более духовных, религиозных оснований человеческой целостности. Как писал в 1920 г. П. В. Блонский: «Мы должны создать психологию без души, мы должны создать ее без „явлений“ или „способностей“ души и без „сознания“.» Это высказывание может быть воспринято как одиозное, шокирующее, однако то же самое по сути, только менее воинственно по тону говорил еще в 1888 году основатель отечественной психологии Г. И. Челпанов. Эти слова, призывающие приняться за изучение психологии «без души», я уже приводил выше. Та же линия, по сути, развертывалась и в западном мире. Подытоживая путь научной психологии, Британская энциклопедия писала в 1963 году: «Бедная, бедная психология, сперва она утратила душу, затем психику, затем сознание и теперь испытывает тревогу по поводу поведения». В описываемые нами годы (двадцатые — начало тридцатых) психология успела утратить душу, во многом психику как единое целостное образование и существенные аспекты человеческого сознания.

Нельзя, конечно сказать, что не было вовсе попыток повернуться к человеку в психологии. Тот же Выготский в последние годы жизни предлагал строить «вершинную» или акмеистическую психологию, говорил о том, что человеком движут не «глубины», а «вершины», ценности, идеалы, и планировал изучение под этим углом сознания, эмоций, личности, их нормального и отклоняющегося развития. Возможно, что он и его ученики смогли бы осуществить эту линию, эту, на мой взгляд, первую в советской психологии попытку привнести бытийные, собственно человеческие проблемы в психологию, если бы не пришел срок перелома всей советской психологии, срок нового акта материалистической трагедии страны.