Русские князья при дворе ханов Золотой Орды

1. Представления о природе верховной власти ордынского хана в русской письменной традиции

Завоевание Руси монголо-татарскими войсками в 1237–1241 годах поставило вопрос как о политическом признании/непризнании власти Орды, так и о том, как оценивать выстраиваемые отношения.

Принципы, на основании которых русские князья считали возможным в XIII столетии включать себя в состав элиты Джучиева Улуса, основывались главным образом на представлениях о природе ордынского владычества[2], и эти представления не могли не отразиться в памятниках русской письменной традиции. К таковым произведениям, сохранившим информацию о восприятии власти ордынского хана над русскими землями в XIII веке, необходимо отнести Галицко-Волынскую и Лаврентьевскую летописи, а также «Повесть о житии Александра Невского», «Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора» и Слова и Поучения Серапиона Владимирского.

В основном перечисленные памятники были созданы во второй половине XIII века, во всяком случае, не позже 1320-х годов[3].

Летописная традиция Северо-Восточной Руси рассматривала само нашествие как «кару Господню», а спасение виделось в смирении перед захватчиками — «бичом Божиим»; сопротивление по этой причине считалось обреченным на провал[4]. В связи с этим русские книжники того времени в большинстве своем просто фиксируют события, связанные с отношениями Руси и Орды.

Так, Лаврентьевская летопись, основой которой послужил свод 1305 года великого князя Михаила Ярославича Тверского[5], содержащая в основном владимирское летописание, отмечает под 1242, 1244, 1245 годами поездки русских князей в Орду и признание власти хана Батыя. Причем это рассматривалось в летописях как почетный и не унизительный процесс. Авторы отмечали оказанный в Орде русским князьям почет и уважение. На протяжении практически всего XIII столетия Лаврентьевская летопись (материалы которой для этого времени большей частью ростовского происхождения[6]) отмечает, что получить ярлык на княжение — это большая честь[7].

Показательно описание в летописи событий, связанных с борьбой русских князей за ярлык на великое княжество Владимирское. Например, говоря о событиях 1281 года, когда Андрей Александрович Городецкий «прииде ис Татар… ратью на брата своего стареишаго Дмитреа, истпросив собе княжение великое под братом своим»[8], автор прямо указывает, что верховным распорядителем княжеских столов является ордынский хан.

Наиболее яркие оценки власти ордынского хана содержатся в летописных источниках при описании событий в Курском княжестве, помещенных в Лаврентьевской и Симеоновской летописях под 1283–1284 годами. В. А. Кучкиным установлено, что эти события относятся к 1289–1290 годам[9]. Суть их в том, что ордынский откупщик дани Ахмат выступил организатором двух слобод, которые располагались в пределах Курского княжества, и туда начало стекаться местное население. Этот вызвало протест местных князей — Олега Воргольского и Святослава Липовичского. Они отправились с жалобой к хану Тула-Буге, который дал им войско для разорения слобод. Однако баскак Ахмат привел карательную экспедицию от Ногая, который возглавлял в то время второй политический центр в Орде и имел напряженные отношения с Тула-Бугой. В ходе дальнейшей борьбы князья Олег и Святослав погибли.

Описывая эти события, автор повествования неоднократно подчеркивает, что судьбами русских земель распоряжается ордынский хан: «Князь Олег иде въ орду… с жалобою къ царю Телебузе»[10]; при описании спора князей Олега и Святослава говорится: «Со мною еси ко цесарю не бежал» и «ныне затерял еси правду мою и свою ти не идешь ни к своему цасарю ни к Ногою на исправу»[11]. Таким образом, верховными распорядителями земель и правом суда являются ордынские правители — хан Тула-Буга и Ногай.

В то же время галицко-волынский летописец характеризует ситуацию несколько в ином ключе. Описывая возвращение князя Даниила от Батыя, южнорусский книжник подчеркивает, что честь татарская — злее зла: «О, злее зла честь татарская! Данилови Романовичи), князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею: Кыевом и Володимеромъ и Галичем со братомъ си, инеми странами, ныне седить на колену и холопом называетъ ся! И дани хотять, живота не чаеть. И грозы приходять. О, злая честь татарьская!.. Злобе бо их и льсти несть конца. Ярослава, великого князя Суждальского, и зелием умориша, Михаила, князя Черниговьского, не покланившуся кусту, со сдрим боярином Федоромъ, ножем заклана быста»[12].

Правда, в одной из последних частей Галицко-Волынской летописи, в так называемом «летописце Владимира Васильковича»[13], охватывающем события с 1272 по 1289 год, автор, которым считается епископ Евсигиний, более нейтрально, в сравнении со своими предшественниками, высказывается об ордынской зависимости. Так под 1274 годом в летописи отмечается, что ханом Менгу-Тимуром была удовлетворена просьба князя Льва. В результате Лев Данилович получил в свое распоряжение ордынские войска во главе с воеводой Ягурчином для ведения военных действий в Литве. Кроме того, по распоряжению хана к объединенным войскам были обязаны присоединиться Роман Брянский со своим сыном Олегом и Глеб Смоленский. Авторское отношение к сложившемуся положению дел отразилось во фразе: «Тогда бо бяху вси князи в воли в тотарьской»[14].

Довольно подробно автор определяет положение русских княжеств при описании событий, помещенных под 1287 годом. Тогда ордынский хан Тула-Буга и его брат Алгуй совершили поход на Польшу, а русские князья обязаны были участвовать в походе. Автор говорит о положении русских князей: «Тогда бяхуть вси князи русции в воли татарьской, покорени гневом Божиим»[15]. В другом месте летописец отмечает: «Тогда же бяху вси князи в неволе татарьской»[16]. Таким образом, по мнению автора «летописца Владимира Васильковича», наказанием за прегрешения православных были «воля татарская» и «покорение гневу Божию».

В «Повести о житии Александра Невского» о взаимоотношениях Руси и Орды говорится трижды. Впервые, подчеркивая международное значение князя Александра и в то же время отмечая данную Богом ордынскому хану власть, автор отмечает, что Бату-хан (Батый) («царь с восточной стороны». — Ю. С.) «слышавъ Александра тако славна и храбра, посла к нему послы и рече: "Александре, веси ли, яко Богъ покори ми многы языкы? Ты ли един не хошеши покорити ми ся? Но аще хощеши съблюсти землю свою, то приеди скоро к мне и видиши честь царства моего"»[17].

Второй эпизод связан с изгнанием с владимирского стола брата Александра Андрея, на которого «разгневася царь Батый»[18].

Третий раз тема русско-ордынских отношений всплывает в связи с последней поездкой князя в ставку хана. По данным «Жития…», «бе же тогда нужда велика от иноплеменник, и гоняхут христианъ, веляще с собою воиньствовати». Князь же Александр «поиде к цареви, дабы отмолити людии от беды»[19]. На обратном пути из Орды Александр умирает.

Для поставленного вопроса важно, что во всех трех эпизодах в качестве верховного распорядителя русских земель рассматривается именно ордынский хан. Более того, его власть исходит от Всевышнего, что делает Батыя божественным орудием, а сопротивление ему становится противодействием воле Господа.

Таковым же верховным правителем Руси признан ордынский хан в «Сказании об убиении в Орде князя Михаила Черниговского». В первую очередь отмечается, что «не подобает жити на земли канови и Батыеве, не поклонившеся има»[20]. То есть Русь — это земля монгольского императора (канови) и ордынского хана (Батыеве). Во-вторых, что ордынский хан имеет право осудить и казнить Михаила Черниговского. Правда, такое положение дел скорее предвестник «последних времен» — конца света, а стало быть, не вполне нормальное[21].

Показательны для поставленной проблемы также суждения владимирского епископа Серапиона. Его авторству достоверно принадлежат пять Слов. Они представляют собой «записанные устные проповеди, произнесенные перед паствой»; как отметил В. А. Кучкин, «важным в Словах Серапиона представляются его суждения о монголо-татарском владычестве над русскими землями как самом крупном наказании за прегрешения русских людей»[22]. Другим выводом Серапиона является констатация факта порабощения ордынцами русских земель, что делает их власть над княжествами верховной, причем освященной Божественной волей[23].

Эволюция представлений о характере власти ордынского хана в русской письменной традиции отражена в Лаврентьевской летописи при описании борьбы за власть между князьями Дмитрием Переяславским и Андреем Городецким в 1281 году. Отмечая грабеж ордынцами монастырей и церквей, летописец считает возможным привести ветхозаветные слова: «якоже рече пророкъ: Боже, приидоша языци въ достоание Твое, оскверниша церкви святыа Твоя»[24]. Это смысловая цитата из ветхозаветного Плача Иеремии: «…он видит, как язычники входят во святилище его, о котором Ты заповедал, чтобы они не вступались в собрание твое» (Плач. 1, 10).

Плач Иеремии полностью посвящен оценкам состояния Иудеи в результате завоевания ее вавилонским царем. Надо полагать, что летописец, рассказывая о вторжении ордынцев в 1281 году, опосредованно связывает это событие с «вавилонским пленом». Здесь необходимо отметить, что отношение праведно верующего к «вавилонскому плену» должно было отличаться смирением перед волей Всевышнего.

Таким образом, книжники, переосмысливая отношения Руси и Орды, в прямой или косвенной форме признавали верховенство ордынского правителя над русскими землями. Мотив «вавилонского плена» принимает законченную форму в «Житии Михаила Тверского». Как идеологическая установка он требует от праведно верующих смирения перед волей Божией, а значит, перед лицом ордынской власти.

При этом ханская власть хотя и рассматривалась как верховная, требующая смирения, но в то же время — как иноплеменная, «поганая». Мотив же «вавилонского плена» подразумевает, что данная власть носит временный, преходящий характер.

2. Изменение титулования ордынских правителей в XIII–XV веках

Появление в XIII веке на карте Евразии огромного государства — Монгольской империи — и признание русскими княжествами политической зависимости от Джучиева Улуса требовали вписывания данной реальности в ценностную картину мира. Признание русскими князьями над собой верховной власти ордынского хана нашло отражение среди прочего ид титуловании ордынских правителей.

Титул по своему назначению несет в себе статусную функцию, определяя место правителя в международной политической иерархии. При этом титул напрямую связан с определенными прерогативами. В случае с ордынским ханом — это прежде всего чеканка монет с собственным именем и издание ярлыков. Таким образом, вполне справедливо заключение А. И. Филюшкина о том, что титулование в Средние века являлось «главной формой декларации претензий государства на определенное место на ментальной карте мира»[25].

Применительно к поставленной задаче весьма важно отражение в русской письменной традиции тех или иных статусных или территориальных притязаний ордынских правителей в XIII веке, а также признание этих притязаний на Руси, выраженное именно в системе титулований.

Определяя статусное положение монгольских правителей в XIII столетии, А. А. Горский подчеркнул, что «после похода Батыя и установления зависимости русских княжеств от монголо-татар титул "цесарь"/"царь" начинает последовательно применяться в русских источниках к их правителю. Первоначально так именуется главным образом великий хан в Каракоруме, а с 1260-х годов, после утверждения полной самостоятельности западного улуса Монгольской империи — Орды, — хан, правящий в этой последней»[26].

Данное мнение основано на анализе сведений источников, проведенном А. Н. Насоновым, который отмечал, что в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях глава Джучиева Улуса долгое время не именовался «царем»: «Первые десятилетия владычества татар, когда Золотая Орда не отделилась еще от империи, "царем" для наших князей был именно "каан", или император, и его, а не золотоордынского князя именовали они этим титулом». При этом А. Н. Насонов подчеркивал, что к ордынским правителям титул «царь»/«цесарь» стал применяться, начиная с Берке (свидетельство Ипатьевской летописи о смерти хана в 1266 году), а регулярно — с Менгу-Тимура (1266–1280), «когда Золотая Орда окончательно отошла от империи»[27].

Действительно, до 1260-х годов в русских памятниках ордынские правители упоминаются, как правило, без каких-либо титулов. В Лаврентьевской летописи при описании нашествия монголо-татары вообще выступают как безликая масса. К примеру, авторы и составители Лаврентьевской летописи, отмечая поездки русских князей в степь в 1240–1250-х годах, указывают в первую очередь этнический маркер (татары), а затем личные имена или титулы: «…князь Ярослав поеха в Татары, а сына своего Константина посла к Канови…»[28]. При этом единственное встречающееся в это время титулование монголо-татарских властителей — титул «кан»/«каан» (см. также под 1246 годом, под 1247 годом, под 1249 годом)[29].

Лишь единожды в Лаврентьевской летописи титулы «казн» и «цесарь» отождествлены друг с другом. Под 1257 годом отмечено, что «тое же зимы приеха Глебъ Василькович ис Кану земли от цесаря»[30]. Встречается также два косвенных известия в той же Лаврентьевской летописи. Первое — под 1252 годом при описании так называемой «Неврюевой рати». Летопись сообщает, что владимирский князь Андрей Ярославич, который «здума… бегати нежели цесарем служить»[31], вызвал гнев Батыя. С большой долей вероятности можно предполагать, что Андрей выказал неповиновение именно центральной монгольской власти, за что и поплатился военным вторжением.

Второе известие связано с описанием восстания в русских землях против ордынских баскаков-откушциков в 1262 году, в преддверии которого «титям приехалъ от цесаря Татарьского именем Кутлубии»[32], под которым вполне обоснованно предполагается каан Хубилай (1259–1294 годы).

Южнорусское летописание представлено для рассматриваемого времени Галицко-Волынской летописью, которая сложна по составу и структуре. Традиционно она делится на летописный свод 1246 года, так называемую «летопись епископа Иоанна» (оканчивается 1260 годом), свод Василька Романовича Волынского (ок. 1263–1271 годы), «летописец Владимира Васильковича» (1272–1289 годы) и свод Мстислава Даниловича (1289–1291 годы).

Комплекс известий с титулованием монголо-татарских правителей в 1240–1260-х годах связан с «летописью епископа Иоанна». В свидетельствах о походе Батыя на Русь под 1240 годом отмечается: «Менгуканови же пришедшу сглядать града Киева»; «Меньгу и Кююкь, — иже вратися уведавъ смерть канову, и бысть каномь»[33]. Показателен здесь факт упоминания сына Угедея Гуюка и сына Тулуя Менгу с титулом «каан», чего не могло быть в отношении первого ранее 1246 года, а в отношении второго — ранее 1251 года.

Однако упоминаемые при описании поездки в степь князя Даниила имена ордынских правителей не сопровождаются никакими титулами. Лишь однажды старшая жена Батыя поименована с титулом «великой княгини Баракъчинови»[34]. По всей видимости, перед нами калька с именования жен Чингизидов, известного нам по мусульманским источникам, — Хатун-и бузург — «старшая госпожа» или хатун-и бузургтар — «великая госпожа»[35]. Тем не менее составитель и читатель данной части Галицко-Волынской летописи должен был косвенно воспринимать Батыя как «великого князя» — мужа великой княгини.

Таким образом, в большинстве случаев в русской письменной традиции в 1240–1250-е годы было принято именовать монгольского императора «кааном», за которым признавался как эквивалент титул «царь»/«цесарь». Ордынские же правители выступают в источниках без титулов и без почетных определений. Только в Галицко-Волынской летописи применительно к Батыю в косвенном свидетельстве обнаруживается возможное титулование «великий князь»/«князь».

Именование ордынских правителей «царями» впервые встречается под 1266 годом. «Рогожский летописец» отмечает: «Того же лета умре царь Татарскыи Беркаи»[36]. И далее, под 1275 годом, отмечено: «…поеха велики князь въ Татары къ цареви»[37]. В Симеоновской летописи читаем под 1277 годом: «…поехаша на воину съ царемъ Менгутемеромъ… царь же почтивъ добре»[38]; под 1282 годом: «Князь же Дмитрии… отъеха въ орду къ царю Татарскому Ногою»[39]. Наиболее концентрированно в Лаврентьевской и Симеоновской летописях титулование ордынских правителей «царями» прослеживается при описании событий в Курском княжестве, о которых уже упоминалось. В Лаврентьевской летописи говорится: «Со мною еси ко цесарю не бежал», «ти не идешь ни к своему цесарю ни к Ногою на исправу… и оуби Святослава по цесареву слову»[40].

В «Повести о житии Александра Невского», первоначальная редакция которой связывается с монастырем Рождества Богородицы во Владимире и, по аргументированному мнению В. А. Кучкина, написана в период с конца 1263-го по 1265 год, то есть сразу же после смерти Александра, Батый уже фигурирует с царским титулом: «В то время бе царь силен в Восточной стране…»; «По сем разгневася царь Батый на брата меншаго Андрея»[41].

Неоднократно привлекали внимание исследователей «Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора» и тексты, относящиеся к смерти Михаила в Орде[42]. Составлено «Сказание…» было в Ростове (в одной из редакций автором назван отец Андрей, в другой — отец Иоанн). Однако идейным вдохновителем создания памятника была дочь Михаила Всеволодовича Марья, что дает возможность предполагать влияние южнорусской письменной традиции (это тем более вероятно, если учитывать, что ростовское летописание для второй половины XIII века традиционно лояльно по отношению к Орде).

В «Сказании…» говорится, что «не подобает житии на земли канови и Батыеве не поклонившеся има»; «обычай же имяше кань и Батый»[43]. Однако, как отметил В. А. Кучкин, непосредственно перед именем Батыя титул «цесарь» не употребляется. Таким образом, свидетельства «Сказания…» отразили переходный момент — перенесения царского титула с монгольских правителей на ордынского хана.

Для последнего десятилетия XIII века также характерно упоминание ханов с титулом «царь» — Лаврентьевская под 1294 годом: «Цесарь Тотарскыи приде въ Тверь, имя ему Токтомерь»[44]; Симеоновская под тем же 1294 годом: «…царьТохта седе на царство въ орде»[45].

Галицко-Волынская летопись в своих завершающих частях под 1274 годом указывает, что князь Лев Галицкий «…посла в татары ко великому цареви Меньгутимереви»[46]. Показательно, что далее ни один ордынский правитель персонифицированно «царем» не назван. Такого титула не удостоились ни хан Тула-Буга, ни глава второго политического центра, с которым у галицких и Волынских князей были тесные бвязи, Ногай. Лишь при описании под 1287 годом распределения наследства князя Владимира Васильковича неоднократно встречается царский титул, который в конце XIII века приобрел безличный характер, отражая тем самым лишь место русских князей и ордынского правителя в международной политической иерархии. При этом один раз ордынский правитель (Менгу-Тимур) назван «великим царем», что должно соответствовать титулу «великий хан».

Таким образом, надо полагать, что изменение титулований монголо-татарских правителей в русской письменной традиции в XIII веке тесно связано с внутриполитической ситуацией в Монгольской империи. Подчиняясь изначально главе империи каану, именно его русские книжники зовут «царем»/«цесарем». Ордынские правители обычно упоминаются без титулов. Правда, по косвенному свидетельству можно предполагать, что ханы, в частности Батый, могли именоваться «великими князьями»/«князьями». Только после того, как хан Берке оказался в оппозиции к центральному правительству, что сделало Джучиев Улус фактически независимым, титул верховного правителя «царь» переносится на него. Прочно ордынские правители именуются «царями», начиная с Менгу-Тимура, который однажды назван даже «великим царем», что обусловлено значительными суверенными прерогативами фактически и юридически первого независимого главы Орды.

Для ХIV века — времени наивысшего могущества Орды — в летописных и публицистических памятниках характерно упоминание ордынских правителей исключительно с царским титулом. В Новгородской I летописи (старший извод которой представлен пергаменным Синодальным списком XIII–ХIV веков) на протяжении всего повествования до обрыва в 1330-х годах авторы и составители именуют ордынских правителей «цесарями» и присваивают царский титул и тем ордынским правителям, которые таковой в XIII веке не носили (например, Батыю). Памятники тверской письменной традиции, отразившиеся в «Рогожском летописце» и Тверской летописи, фиксируют царский титул ордынского правителя с почетным определением «господине царю»[47] (под 1338 годом).

С последней трети ХIV века появляется возможность проследить систему титулований в официальных документах. Показательно, что если в духовной грамоте Ивана Калиты (ок. 1339 года) фигурируют безликие «татарове»[48], а в духовной его сына князя Ивана (ок. 1358 года) — Орда[49], то в более поздних грамотах появляются столь же безликие, но «цари». Например, в договоре московского князя Дмитрия с Ольгердом (1372 год) говорится: «А что пошли в Орду ко царю люди жаловатися на князя на Михаила, а то есмы въ божьей воли и во Цареве…»[50]. Договор Дмитрия Ивановича с Олегом Ивановичем Рязанским (1381 год) содержит отсылку: «как было при царице при Таидуле»[51]. В соглашении великого князя Василия Московского с великим князем Михаилом Тверским (1399 год) сказано: «…пойдет на нас царь ратию»; «а что есмя воевал со царем…» и т. д.[52]

Таким образом, к рубежу XIV–XV веков в русской письменной традиции, в том числе в официальной документации, за ордынскими правителями прочно закрепился титул «царь».

Изменение места ордынских правителей на ментальной карте мира в представлениях русских книжников того времени можно наглядно проследить, на наш взгляд, по двум летописным записям (1378 и 1410 годов) и «Житию Стефана Пермского» (около 1396 года).

При упоминании о смерти княгини Василисы (1378 год), жены князя Андрея Нижегородского, выстраиваются представления о месте Руси в иерархии государств к 1378 году. Высшей властью признана духовная власть византийского императора и константинопольского патриарха; верховной светской властью признана власть ордынского хана (Узбека); следующую ступень в иерархии занимает великий князь Иван Калита; на последнем месте поставлен митрополит Феогност[53].

Подобную формулу мы дважды встречаем в «Житии Стефана Пермского». Здесь главной духовной властью на Руси признаны император византийский и патриарх Константинопольский. Власть светскую разделили князья Московский, Литовский, Тверской и Рязанский[54]. Царская власть Орды признана, но она занимает в иерархии последнее место — видимо, в силу ослабления после походов Тимура (1391, 1395 годы) и фактического раскола. Встречается данная формула в летописях и при описании событий начала XV века (1410 год). Упоминая о возвращении из Константинополя митрополита Фотия[55], летописец признает на Руси высшей властью (духовной) византийского императора и константинопольского патриарха; светская власть представлена великими князьями Московским и Тверским; власть Орды признана высшей (царской) властью, но по отношению к Руси это власть второго (если не третьего) порядка; замыкает список князь Рязанский.

В официальных документах позиция русских князей и духовенства сохраняет незыблемость. В частности, в договорной грамоте Василия II с Дмитрием Шемякой (1441–1442 годы) при описании расклада ордынского выхода отмечается посылка киличеев «ко царемъ к Кичи-Махметю и к Сиди-Ахметю»[56]. А в послании духовенства Дмитрию Шемяки (29 декабря 1447 года) отмечается: «…отъ царя Седи-яхмата пришли къ брату твоему старейшему Великому Князю его послы…»[57].

Вполне закономерно, что с распадом Орды круг лиц получающих право именоваться «царями», расширяется за счет независимых правителей Джучидов — глав отдельных ханств и орд — ханов Казанского, Крымского и Большой Орды[58]. Но при этом для 1480-х годов становится характерным применение к царскому титулу ордынских правителей нелицеприятных с точки зрения православного христианина эпитетов. Если в «Повести о стоянии на Угре» ордынский хан фигурирует с нейтральным титулом: «царь Ахмат идеть… хотя разорити християнство», то в послании митрополита Геронтия Ивану III на Угру отмечается: «…на ню же сверепует гордый он змий вселукавый, враг диавол, и въздвизаеть на ню лютую брань поганым царем…»[59].

Наибольшую негативную оценку в это время ордынские правители получают в послании Вассиана: «…на всю землю нашю окаанного Батыа, иже пришед разбойнически и поплени всю землю нашу, и поработи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска»[60]. Ахмату отказано в царском титуле, он превращается в «фараона», ведь власть хана не только нелегитимна политически, но и не освящена Божественной волей: «…который пророк пророчествова, или апостол который, или святитель, научи сему богостудному и скверному самому называющуся царю…»[61]. Таким образом, ростовский архиепископ отказывает ордынским правителям не только в царском достоинстве, но и в царском татуле, объявляя их самозванцами.

Для официальных документов этого времени — духовных и договорных грамот — характерно нейтральное политическое обозначение — Орда. Титулатура ордынского правителя — «царь» — попадает в документы достаточно редко. Опосредованно верховным титулом именуют хана при обозначении дани в Орду: «царев выход». Лишь в договоре московского князя с тверским от 1456 года прямо упоминается титул «царь»: «А к Орде ти, брате и ко царю путь чисть»[62].

Таким образом, со времени приобретения независимости ордынского государства ханы неизменно титулуются «царями», а с распадом Орды большую роль приобретает территориальная, объектная атрибуция — царский титул Джучидов получает владетельный (Казанский, Крымский, Ногайский и т. д.) маркер. Однако к концу XV столетия место ордынского хана на ментальной карте мира, в иерархии государств, определяется все ниже и ниже вплоть до объявления ханов-Чингизидов самозванцами и соответственно лишения их царского титула («Послание Вассиана Рыло на Угру», 1480 год). Тем не менее в делопроизводстве именование Джучидов царями сохраняется и в конце XV, и в XVI столетии.

3. Особенности и характер сообщений о смерти ордынских правителей на страницах русских летописей

Русская летописная традиция важное место отводила сообщениям о смерти. Это было связано с особым отношением православных христиан к переходу в новое состояние человека: смерть — это переход к вечной жизни. При этом записи некрологического характера посвящены в основном кончине представителей правящих династий и высших церковных иepapxoв.

Т. В. Жданова представила классификацию княжеских летописных некрологов (в зависимости от объема заключенной в них информации) и выявила наиболее часто встречающиеся структурные элементы княжеских некрологических записей[63]. По ее мнению, летописный некролог — это не только литературная традиция, но и обязательный элемент погребальной практики, которая, в свою очередь, включает в себя не только погребальный обряд, но и меры по сохранению памяти об усопшем, а также является «зеркалом» общественного статуса правящей элиты.

Особенности некрологических записей о смерти иноземных правителей, их сходство и отличие от летописных записей о смерти русских князей дают нам информацию об отношении русских книжников к соседним государям, об их представлениях о месте Руси в ментальной картине мира и реальной геополитической ситуации в тот или иной период[64].

Кроме того, в ситуации зависимости русских княжеств от ордынских правителей свидетельствах об их кончине помогают уяснить степень вовлеченности. Руси в культурное поле степного государства, понять, каковы были в XIII–XV веках представления книжников о природе и характере ханской власти и саму степень признания этой власти православными княжествами.

Анализ летописных памятников позволяет утверждать, что со времени появления в пределах Восточной Европы монголо-татарских завоевателей и потери независимости русскими княжествами записи о кончине ордынских правителей на страницах русских летописей становятся регулярными.

В первую очередь обращает на себя внимание сообщение в составе Ипатьевского свода в Галицко-Волынской летописи под 1224 годом о смерти Чингиз-хана: «Ожидая Бога покаяния крестьяньскаго и обрати и воспять на землю восточную и воеваша землю Таногоускоу и на ины страны тогда же и Чаногизъ кано ихъ Таногоуты оубьень бысть»[65].

Наиболее часто о смерти ордынских правителей сообщает «Рогожский летописец» и подробный компилятивный Никоновский свод (XVI век). «Рогожский летописец» впервые упоминает о кончине ордынского правителя под 6756 (1248) годом: «Въ лето 6756… Тонг же зимы оумре царь Батый и по немъ седе на царстве Сартакъ сынъ его»[66]. С этой записи, сообщения о смерти или гибели ордынских ханов становятся регулярными («Въ лето 6767 царь Оулачиа оумре, а Кутлубеи седе на царстве»[67]; «Въ лето 6773 оумре Татарьскыи царь Беркаи»[68]; «Въ лето 6821 оумре Токта царь»[69] и т. д.). Всего «Рогожский летописец» содержит записи о смерти или гибели 16 ордынских ханов, о насильственной смерти двух цариц и четырех случаях убийства в жестокой борьбе за власть сыновей правителей. Есть сообщение и о расправе с татарскими князьями: «Въ лето 6868… Тое же весны приде на царство Волжьское некыи царь со въстока Заядьскы, именемь Хидырь… а князи ординьскыхъ Муалбоузиноу чадь множьство оубилъ»[70].

Однако даже внимательный к степному миру «Рогожский летописец» не всегда точен и сообщает о смерти не всех ордынских ханов. Во-первых, неверна датировка смерти Батыя — 1248 год. Установлено, что завоеватель Руси умер в 1255 году[71]. Во-вторых, не упомянуто о смерти Сартака, смерти Менгу-Тимура и смерти Туда-Менгу. Дело в том, что Сартакумер (отравлен Берке и Беркечаром), не доехав до столицы Орды и не вступив в полномочия в отношении русских княжеств. А Туда-Менгу был отстранен, и обстоятельства его смерти после этого неизвестны. Потому оба они на момент смерти могли не представлять интерес для русского книжника.

Менгу-Тимур является первым ордынским ханом, начавшим чеканить собственную монету, то есть открыто заявил о своей независимости от центрального монгольского правительства в Каракоруме. Именно его Галицко-Волынская летопись в своих завершающих частях под 1274 годом называет «…великому цареви Меньгутимереви»[72]. То, что в летописной традиции о его кончине не упоминается, можно объяснить дефектом — отсутствием в Лаврентьевской летописи нескольких листов — с 1263 (появление «Жития Александра Невского») до 1283 года (события в Курском княжестве). Что же до «Рогожского летописца», то «вплоть до 6796 (1288 г.) текст его представляет довольно краткую компиляцию, основанную на двух источниках — суздальском летописце, доведенном до последней четверти XIII века, и кратких выдержках из Летописи Новгородской IV»[73]. Таким образом, сведения об Орде и русско-ордынских отношениях на рубеже 1270–1280-х годов выпали из поля зрения летописцев.

С 1291 года наблюдается регулярная фиксация смертей ордынских ханов с обязательным упоминанием преемников. Регулярность прослеживается и в 1360–1380-е годы, когда в период «великой замятии» русские летописи скрупулезно фиксируют смену одного хана другим, время их правления (с точностью до дней), судьбу преемников. При этом с 1363 года смерть сарайских ханов не фиксируется — появляются записи о смерти ханов Мамаевой Орды, а затем и о смерти самого Мамая. Данный факт свидетельствует о переориентировании русских князей на крымское правительство могущественного временщика.

С 1412 года регулярные записи о смерти ханов прекращаются. Отмечается лишь гибель Ахмата после его поражения на Угре в 1480 году[74]. Таким образом, с 1410-х годов ханы перестают восприниматься в летописной традиции как главы русских княжеств. Указанное наблюдение четко соотносится с особенностями монетной чеканки в данный период: к 1410-м годам Москва начинает чеканить монеты с обеими русскими сторонами. А с окончанием правления Токтамыша в Орде Василий I перестает помещать на монетах знаки зависимости (в частности — имя хана)[75]. Позже, после возобновления Василием I в 1412 году вассальных отношений Руси и Орды, начинается чеканка монет с нечитаемыми подражаниями. Как отмечал Г. А. Федоров-Давыдов, помещение нечитаемых подражаний было политической акцией — такой же, как и помещение имени хана, но «только на более низком уровне»[76]. Оно выражало общую зависимость княжества от Орды, а не от конкретного хана, занимающего в данный момент престол. Но уже к середине 1420-х годов в Московском княжестве вновь появляются монеты с обеими русскими сторонами. На русских монетах более никогда не появляются ни имена ханов, ни нечитаемые подражания[77].

В Новгородской I летописи за весь период ордынского владычества отмечена только смерть Узбека. Этот факт свидетельствует, с одной стороны, о неважности для Новгорода событий, связанных с Ордой, и нахождении Новгородской земли вне ордынской государственной системы и политического поля[78]. С другой стороны, упоминание хана Узбека в новгородском летописании подчеркивает значимость личности хана, жизнь, деятельность и, главное, смерть которого оказываются достойны упоминания в летописном памятнике.

Таким образом, регулярность записей о кончине ордынских правителей свидетельствует об их особом положении в череде персон, упоминаемых в летописных памятниках. Обуславливается это тем фактом, что ордынская власть признавалась более высокой по статусу — «царской»[79] — и имела реальное право (в отличие от «царской» византийской) распоряжаться русскими землями и судьбами русских князей.

Показательно при этом, что в русской летописной традиции было не принято называть ордынских правителей «преставившимися»: «оумре царь Беркалий» (Суздальская летопись)[80]; «умре царь Озбякъ» (Симеоновская летопись)[81]; «Тое же зимы оумре царь Батый» («Рогожский летописец»)[82]; «оумре Токта царь» («Рогожский летописец»)[83]; «И умре царь Беркай» (Тверская летопись)[84].

Вероятно, это напрямую связано с тем, что «преставиться» значит «предстать пред Богом» (церковь молилась, чтобы «душа преставившегося взошла на святую гору небесного Синая, удостоилась лицезрения Божия, достигла обетованного ей блаженства»[85]). Ордынские ханы-язычники, а после 1313 года — мусульмане не могли, по мнению русских книжников, войти в царство Божие. Поэтому кончина для них — это смерть, то есть путь в Царствие Небесное для них закрыт.

Сообщения о смерти ордынских ханов ни в одном из русских источников никогда не содержали подробностей смерти и погребения: точной даты и времени кончины, имен присутствующих на похоронах, места погребения; но во многих случаях называется имя преемника (который зачастую имел непосредственное отношение к гибели хана): «Въ лето 6756 (1248). Тое зимы оумре царь Батый и по немъ седе на царстве [Сар] такъ сынъ его»[86] («Рогожский летописец»); «Вълето 6762 (1259). Царь Оулавчиа оумре, а Кутлубеи седе на царстве»[87] («Рогожский летописец»); «(1313) Понеже тогда Тохта царь умре, а новый царь Озбякъ селъ на царстве и обесерменился»[88] (Симеоновская летопись); «В лето 6849 (1341)… Тое же осени умре царь Озбякъ, а на зиму Жданибек оуби два брата Тинибека и Хыдырбека, а самъ седе на царстве»[89] («Рогожский летописец»); «(1357) Того же лета Бердибекъ царь въ орде седе на царстве, а отца своего убилъ и братью свою побилъ»[90] (Симеоновская летопись) и т. д.

Таким образом, сообщения о смерти ордынских правителей для «Рогожского летописца» не являются «некрологами» в подлинном смысле этого слова (торжественными записями в память о почившем), а информационными сводками, уточняющими, когда и при каких обстоятельствах произошла смена власти.

Московский летописный свод конца XV века называет умершего татарского хана Джанибека добрым: «В лето 6865 (1357)… а в Орде тога замятия бысть велика, умре бо добрый Чжанибек»[91]. Однако можно допустить, что под словом «добрый» летописец мог подразумевать «толстый», «дородный». В таком случае вряд ли эту запись можно назвать хвалебной.

Необходимо отметить, что в отношении ордынских ханов русские летописцы никогда не позволяли себе создавать антинекрологи. Сообщения о смерти ордынских ханов, как отмечалось выше, — это информационные сводки: когда произошла смена власти, при каких обстоятельствах — не более. Так, Тверская летопись сообщает: «Въ лето 6774. И умре царь Беркай, и Руси ослаба бысть отъ насильа бесермёнска»[92]. Оценки заменены фактами. Такое осторожное отношение к ордынским правителям связано с признанием легитимности власти Орды по отношению к русским землям в XIII–XV веках. Тем не менее в летописях идет четкое разделение на «свой русский православный мир» с устоявшимися (в том числе и некрологическими) традициями и ордынский мир, признаваемый, но чуждый, соседний.

Таким образом, сообщения о смерти ордынских ханов занимают особое место в ряду некрологических записей в летописных памятниках. Будучи признанными верховными правителями православной Руси — «царями», занимая четко определенное место в политической картине мира, они не могли не оказаться на страницах летописей. Однако, являясь язычниками или мусульманами, восточные ханы не могли быть включены в ментальную картину мира как положительные примеры. Негативная же их оценка вступала в различного рода противоречия в картине мира: сакральные (почему наблюдается подчинение заведомо неправедным «царям»?) и политические (нелояльность к правителю может вызвать гнев — как собственного князя, так и хана).

Находившиеся в зависимости от Орды и постоянно с ней контактирующие русские княжества жизненно были заинтересованы в информации о том, что происходило у соседей, по каким правилам политической этики они играют. Хладнокровная расправа нового претендента на власть со своими родственниками не предвещала «теплых» отношений и с русскими князьями и ожесточала нравы самих князей. Именно поэтому фиксация кончины ордынских правителей не оказывается некрологом в прямом понимании его как посмертной записи, посвященной почившему[93].

Несмотря на тесные контакты с иностранными государствами, политические и родственные связи, ситуацию внешней зависимости, период раздробленности внутри русских земель, иностранные правители никогда не ставились на страницах летописей на одну ступень с русскими князьями. Даже в период существования отдельных самостоятельных княжеств сохранялось общественное единство русского мира[94].

4. Понятия «честь» и «жалование» в русской письменной традиции как отражение характера взаимоотношений Руси и Орды в XIII и XIV веках

Оформление зависимости русских княжеств по отношению к Орде не могло не вызвать определенные оценочные характеристики. Мы попытаемся проследить процесс изменения смыслового восприятия русско-ордынских взаимосвязей на протяжении XIII–ХIV веков, опираясь на терминологию, встречающуюся в источниках.

Коренными понятиями в нашем анализе будут честь и жалование.

Как показывает изучение источников, в XIII столетии при определении характера отношений русских князей и ордынских ханов ключевым является слово «честь». В частности, Лаврентьевская летопись, основой которой послужил свод 1305 года великого князя Михаила Ярославича Тверского[95], содержащая в основном владимирское летописание, отмечает начиная с 1243 года, что русские князья возвращаются из Орды с честью: «Батый же почти Ярослава великого честью и мужи его и отпусти и рече ему: Ярославе буди ты старей всех князей в Русском языце. Ярослав же възвратися в свою землю с великою честью»[96]; под 1244 годом: «Князь Володимеръ Костянтинович, Борис Василькович, Василий Всеволодич и с своими мужи поехаша в Тата [ры] к Батыеви про свою отчину. Батый же почтивъ я честью достойною я расудивъ имъ когождо в свою отчину и приехаша с честью на свою землю»[97]; под 1245 годом: «Князь Костянтинъ Ярославичъ приеха ис Татар от Кановичь къ отцю своему с честью»[98]; под 1246 годом: «Сартак же почтивъ князя Бориса отпусти я в своя си»[99]; под 1247 годом: «Поеха Андреи князь Ярославич в Татары к Батыеви и Александр князь поеха по брате же к Батыеви. Батый же почтивъ ю и посла я г Каневиче»[100]; под 1249 годом: «Поеха князь Глебъ Василкович в Татары к Сартаку. Сартак же почтивъ и отпусти и в свою отчину»[101]; под 1250 годом: «Поеха князь Борисъ к Сартаку. Сартак же почтивъ отпусти и в свою отчину»[102]; под 1252 годом: «Идее Александр князь Новгородскый Ярославич в Татары и отпустиша и с честью великою давшее ему старейшиньство во всей братьи его»[103]; под 1256 годом: «Поехаша князи на Городець да в Новгородъ. Князь же Борисъ поеха в Татары, а Александр князь послалъ дары. Борисъ же бывъ Оулавчия дары давъ и приеха в свою отчину с честью»[104].

Как мы знаем, из-за механического повреждения в Лаврентьевской летописи не сохранился текст за 1263–1283 годы. Восстановить сведения этих лет позволяют данные Симеоновской летописи. В ней под 1276 годом отмечается: «Царь же почтивъ добре князей Русскыхъ и похваливъ велми и одаривъ, отпусти въ свояси съ многою честью, кождо въ свою отчину»[105]. Ордынскую честь подчеркивает и автор «Жития Александра Невского»[106]. Принятие от хана чести фиксирует и Галицко-Волынское летописание. Правда, с точки зрения южнорусского книжника, как мы уже знаем, «злее зла честь татарская».

Как бы то ни было, и для северо-восточной и юго-западной книжной традиции, несмотря на диаметрально противоположные оценки данного явления, характер подчинения русских князей ордынским ханам определяется в XIII столетии словом «честь».

В XIV веке происходит замена понятия «честь» словом «пожалование».

К сожалению, наиболее ранняя летопись конца XIV — начала XV века — Троицкая — сгорела в пожаре 1812 года. Однако восстановить сведения летописи можно по данным Симеоновской летописи и «Рогожского летописца».

Симеоновская летопись конца XV века сохранилась в единственном полном списке XVI века. До 1391 года она близка к Троицкой летописи и вместе с «Рогожским летописцем», по мнению ряда исследователей, содержит Тверскую редакцию общерусского свода конца XIV или начала XV века — протографа летописи Троицкой[107].

«Рогожский летописец» — летопись первой половины XV века; единственный ее список середины XV века состоит из нескольких частей. Интересующая нас часть, за 6836–6882 (1328–1374) годы, представляет собой систематическое соединение двух источников — тверского, сходного с Тверской летописью, и общерусского, сходного с Симеоновской летописью и восходящего, очевидно, к тексту, близкому к Троицкой летописи. Скорее всего, в его основе лежал протограф Троицкой летописи, а редакция была составлена в Твери около 1412 года[108].

Начиная с ХIV века авторы или редакторы летописи последовательно отмечают именно ханское «пожалование». Под 1304 годом: «Того же лета на осень князь велики Андреи вышелъ изъ орды съ послы съ пожалованиемъ царевымъ…»[109]; под 1329 годом: «…божиимъжалованиемь выиде изо Орды князь Костянтинъ въ свою отчину въ Тферь…»[110]; под 1336 годом: «Князь Иванъ Даниловичь поиде въ орду; тое же зимы и прииде изъ орды съ пожалованиемъ въ свою отчину»[111]; под 1338 годом: «На ту же зиму выиде изъ орды во Тферь князь Александръ, пожалованъ животом отъ царя…»[112] и «…и приать пожалование отъ царя, въсприимъ отчину свою»[113]; под 1339 годом: «Того же лета и на Русь прииде изъ орды князь велики Иванъ, а въ свою отчину, пожалованъ Богомъ и царем»[114], «…а князя Семена и брата его съ любовию на Русь отпустиша, и приидоша изъ орды на Русь пожалованы Богомъ и царем»[115] и «…того же лета на Русь прииде изъ Оржы князь Иванъ, а въ свою отчиноу пожалованъ Богомъ и царемъ»[116]; под 1344 годом «…выиде изъ орды князь великии Семенъ Ивановичъ, а съ нимъ братья его, князь Иванъ, князь Андреи, пожаловании Богомъ да царемъ Чинибекомъ»[117]; под 1348 годом: «…прииде изо Орды на Русь князь велики Семенъ Иванович съ пожалованиемь, и съ нимъ брать его князь Андреи»[118]; под 1348 годом: «…постигоша его гонци киличеи изъ орды. Онъ (князь Семен. — Ю. С.) же възвратися на Москву слышати слова царева и жалованиа…»[119]; под 1350 годом: «Того же лета выиде изъ орды на Русь князь велики Семенъ съ своею братьею и съ пожалованиемь»[120].

«Рогожский летописец», созданный, скорее всего, в Твери, подчеркивает, что «пожалование» исходило не только и не столько от хана, сколько от Бога. То есть тверская письменная традиция старалась выделить в первую очередь волю Всевышнего, а не власть иноверного «царя». Игнорируя наличие воли ордынского хана, авторы или составители летописца ставили под сомнение необходимость подчиняться власти хана, а стало быть, и саму власть.

Надо полагать, что изменение терминологии отражало и изменение восприятия характера взаимоотношений князей с верховной ордынской властью. В чем же заключалось это изменение?

В первую очередь необходимо отметить, что слово «честь» относится к словам, «которые выражают высшую оценку деятельности или являлись атрибутами высшей власти и силы…»[121]. При этом честь «исходит от человека или дается ему»[122].

В. В. Колесов пишет, что «по наблюдениям Ю. М. Лотмана, который ссылается на других исследователей, в древнерусских источниках эпохи Киевской Руси слава и чъсть различаются сразу по многим семантическим признакам: нематериальное или материальное выражение высшей оценки (при этом слава выше чести), небесное или земное ее выражение (маркирована слава), вечность или временность проявления (только слава вечна, честь же дреходяща)»[123]. Кроме того, Ю. М. Лотман отмечает, что «в русских источниках… честь всегда дают, берут, воздают, оказывают… Честь неизменно связывается с актом обмена, требующим материального знака»[124].

В то же время П. С. Стефанович, рассматривая понятие чести на предмет принадлежности к рыцарской чести и славе, пришел к выводам, немаловажным для поставленной нами задачи. Во-первых, «основное значение этого слова — "почет, уважение"». Во-вторых, «в силу образности и синкретичности древнего мышления под "честью" могли понимать не только уважение, которое следовало оказывать лицу, облеченному той или иной властью или саном, обладающему тем или иным статусом, но и сам сан, статус, власть». В-третьих, «в древнем понятии чести яснее всего просматривается материальная и социальная сторона»[125].

Содержательную сторону термина «пожаловать», «жаловать» проанализировал А. Л. Юрганов. В частности, он отметил, что «природа монгольского "пожалования" заключалась в том, что, по словам Плано Карпини, "всё настолько находится в руке императора, что никто не смеет сказать: ‘Это мое или его’…", — а потому любой владелец получал как бы часть родовой собственности семьи монгольского хана во временное пользование»[126].

Далее А. Л. Юрганов подчеркивает: «Любопытно, что слово "пожаловати" является калькой тюркского слова "soyurga" Монгольский термин "сойургал" в XIII веке означал пожалование государя служилому человеку в самом широком смысле. Источники XIV–XV веков фиксируют то, что сойургалом называют особый вид земельного владения, которым жаловался человек за службу»[127]. А. Л. Юрганов делает вывод, «что слово "жаловать" семантически связано со словом "служить" (жалуют тех, кто служит)»[128].

Таким образом, в XIII веке для русской письменной традиции характерно восприятие взаимоотношения русских князей и ордынских ханов как неравноправные, но все же высшего порядка. Русским князьям оказываются достойные их статуса уважение и почет, но распоряжение их властными полномочиями исходит от ордынского хана. Тем не менее как подданные «царя» русские князья обладают определенной самостоятельностью во внешней и внутренней политике, а также в распоряжении своими княжествами.

Книжная традиция рассматривает происходящие явления в традиционных категориях: «честь» связана с материальными проявлениями зависимых отношений. При этом, кроме подарков со стороны русских князей, подразумевается отдарок от хана. Вероятно, в состав такого «отдарка» входили: колчан, футляр для него, меч, шапка, украшенная драгоценными камнями[129]. Данное перечисление сохранилось при описании в сокращенной редакции «Сельджук-намэ» Ибн Биби пожалования Бату-ханом. власти турецкому султану. Кроме перечисленных предметов, как атрибут власти султану был передан ярлык. Надо полагать, что подобные материальные атрибуты власти тесно связаны и с древнерусским представлением о «чести».

В ХIV столетии зависимость русских князей от ордынских ханов воспринимается как служба. Данное положение дел и отражает термин «пожаловать». Изменение восприятия статуса русских князей должно было вызвать и изменение оценки земельной собственности: русские княжества теперь рассматривались как владения хана. Этот вывод подтверждается формулировкой, встречающейся в русских летописях при описании событий 1349 года: «И слышавъ царь жалобу князя великаго, оже Олгердъ съ своею братьею царевъ улусъ, а князя великого отчину испустошилъ»[130]. То есть русская письменная традиция хотя и считала владения великого князя Владимирского и всея Руси его отчиной, но при этом также улусом ордынского хана. И это не требовало дополнительных пояснений: такое положение дел для книжника того времени и, вероятно, его читателей было в порядке вещей.

Благодаря Симеоновской летописи мы можем зафиксировать переходный момент в восприятии зависимости Руси от Орды — от «чести» к «пожалованию». Под 1278 годом авторы или редакторы летописи отмечают: «Тое же зимы в Филипово говеино преставися князь Глебъ Василковичь Ростовский, живъ отъ рожениа своего летъ 41. Сесь оть уности своея, по нахожении поганыхъ Татаръ и по пленении оть нихъ Русскыа земля, нача служити имъ…»[131]. Здесь появляется термин «служить», тесно связанный, как показал А. Л. Юрганов, с понятием «жаловать».

Таким образом, категории «чести» и «жалования», встречающиеся на страницах древнерусских памятников, отражают изменение восприятия отношений русских князей к ордынской верховной власти. Это, в свою очередь, показывает, по всей вероятности, изменение властных и поземельных взаимоотношений Руси и Орды в пользу усиления собственнических претензий последней на протяжении XIII–ХIV столетий. Содержательный смысл данных изменений выражался в приобретении русскими князьями статуса не только «улусников», но и «служебников» ордынского хана.

5. Оценка русско-ордынских отношений в правление Ивана III и концепция ордынского владычества Вассиана Рыло

По мнению А. Н. Никитина, «изучение древнерусских текстов XIII — первой трети XVI века показало системообразующее значение ордынского периода в процессе формирования российской государственности». Он считает, что «в джучидский период на северо-востоке и на северо-западе Руси сложилось представление о существовании на ордынском пространстве системы царств во главе с верховным властителем», но при этом полагает, что этот «период был также временем развития идеи русского царства. Подчиняясь повелителям всех татар и русских, князья Северо-Восточной Руси постепенно обретали прерогативы царей Орды». То есть «формирование российской государственности определялось не антиордынской борьбой, а сосредоточением в руках московских князей прерогатив верховных властителей»[132].

В первую очередь необходимо подчеркнуть, что со второй половины XV столетия упоминания об Орде и татарах носят редкий и отрывочный характер. Это говорит о том, что отношения Руси и Орды для летописца стали не столь актуальны, как в предыдущие годы. Орда становится для русских писателей внешнеполитическим фактором. Показателем этого может служить восприятие в источниках ордынских послов именно как представителей иноземного государства («Того же лета (6982 (1476) года. — Ю. С.) месяца нуля 7 пришел из Орды Микифоръ Басенков с послом царевымъ Ахмутом Болиша орды с Кара Кучумом, а с ним множество татаръ пословых было 6 сот, коих кормили, а гостей с коньми и со иным товаром было 3 тысячи и двесте, а коней продажных было с ними боле 40 тысяч, и иного товару много… Того же месяца 19 отпустил князь великы посла Болшиа Орды Кара Кучюка. А с ним посла своего Дмитрея Лазарева, да и Венецеиского посла Ивана Тривизана с ним же отпустил, а помогши ему всем, и людьми и коньми и поминкы»[133]).

Во-вторых, внимание летописцев распыляется в связи с распадом Орды на отдельные ханства. Авторы различают казанских, крымских татар, татар Большой Орды. Важное значение в этот период приобретают взаимоотношения с Казанским ханством. В 1460-е годы в московском правительстве созревает план поставить на ханство своего ставленника. При этом летописец подчеркивает, что все действия Москвы связаны с борьбой за веру: «все хотим на оканных Татаръ за святые церкви и за своего государя великого князя Ивана и за православное христианство» (1469 год)[134].

Наибольшую актуальность с начала 1470-х годов приобретают отношения Москвы и Большой Орды. Происходящее в это время также рассматривается в рамках борьбы за веру. В частности, при описании событий 1472 года, когда хан Ахмат попытался прорваться на Русь в районе города Алексина, летописец отмечает, что ордынская армия отступила от границ Руси «по не же бо всемилостивый человеколюбець богъ, милуя род христианьски, посла и смертоносную язву на Татаръ, начаша бо напрасно умирати мнози в полце их, и убоавшеся бегу яшася… Сице бысть милосердие господа нашего Исуса Христа на нас грешных, и толика победа на противных сырбядецъ, молитвами и молением пречитыа матери его владычица нашеа богородица и приснодевы Мариа и заступлениемъ честных небесных сил бесплотных и всех святых и святых чюдотворець Русскых, пресвященных митрополит наших Петра, Алекея и Ионы и прочих всех»[135].

Наибольшее число откликов в русской письменной традиции получили события конфронтации Москвы и Орды летом-осенью 1480 года. Летописная «Повесть о стоянии на Угре» оценивает эти события однозначно — противостояние православной веры и иноверцев. В первую очередь летописец отмечает, что «царь Ахмат идеть со своею ордою и царевичи, уланы и князьми… хотя разорити христианство»[136]. Beликий князь Иван III в Москве совершает молитвы, «прося помощи и заступления православному християнству». При этом на совете с митрополитом Геронтием, с матерью Марфой, дядей Михаилом Андреевичем, архиепископом Вассианом великого князя «молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное християнство противу бесерменству»[137]. Отступление ордынских войск рассматривается как Божья милость: «И тако избави богъ и пресчитая Рускую землю от поганых… прииде князь великий на Москву из Боровска и похвали бога и пречистую богородицу, глаголюще: "Ни аггел, ни человекъ спасе нас, но сам господь спасе нас пречистые и всех святых моленми"»[138].

Немаловажна в «Повести…» оценка эвакуации жены Ивана III великой княгини Софьи. Автор отмечает: «Тое же зимы прииде великая княгиня Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татаръ, а не гонялъ никто. И по которым странам ходила, темъ пуще стало татаръ, и отъ боярьскых холоповъ, от кровопийцев христианских. Воздай же им, господи, по делом их и по лукавству начинания их, по делом рук их, дай же им. Быша бо их жены тамо, возлюбиша бо паче жены, неже православную христианскую веру и святые церкви, в них же просветишася и породившеся банею святаго крещения, согласившеся предати християнство, ослепи бо я злоба их»[139]. Таким образом, подвергаются осуждению все те, кто в суровую пору 1480 года уклонился от борьбы. Они объявлены отступниками от веры, и их ждет наказание Всевышнего.

Те же мотивы борьбы за православную веру мы встречаем в публицистических произведениях. В частности, в послании митрополита Геронтия Ивану III на Утру говорится: «…и о подвизе вашем, еже с божьею помощью и заступленьем мужествене добре стоите за дом святыя и живоначалныа Троици, отца и сына и святого духа, и за дом Пречистыя Богородици и великого чюдотворца Петра, и за вся святыя божиа церкви всея Рускиа земля, и за свою святую чистую нашу пречестнейшую веру, еже во всей поднебесней яко же солнце сиаше православье в области и державе вашего отчьства и дедьства, и прадедьства великого твоего господьства и благородия, на ню же сверепует гордый он змий вселукавый, враг диавол, и въздвизаеть на ню лютую брань поганым царем и его пособники, поганых язык, их же последняя зрят во дно адово, идеже имут наследовати огнь вечный неугасимый и тму кромешнюю»[140]. И далее подчеркивается: «А еже, господине и сыну, во ополчении вашего пречестнаго подвига и благочестия случится кому от православных на той брани убьену быти задом Пречистыя Богородици и за святыя церкви, и за все множество народа, дюдей православных, их же Христос искупи от мучительства адова честною своею кровию и той по реченному господню словеси второе святое крещение мученическое приимет и пролитием своея крове очистится и отмыет от душа скверну своих согрешений, и добре место небесная и во труда место и хождения вышняго града наследье…»[141].

Таким образом, митрополит объявляет войну с Ахматом битвой за веру; гибель русских воинов в этой войне приравнивается Геронтием к жертвенной смерти Иисуса Христа.

Еще более концентрированно призыв к открытой борьбе с Ахматом как противником истинной веры прослеживается в «Послании на Угру Вассиана Рыло». Оно появилось как следствие обеспокоенности ростовского архиепископа Вассиана (1467–1481) сведениями о колебаниях Ивана III во время «стояния на Угре». Вассиан призывает великого князя к решительным действиям против Орды, приводя в пример библейские сюжеты и деятельность его предков[142].

Оценка позиции ростовского архиепископа в историографии различна. Некоторые авторы считают, что спор Вассиана с великим князем свидетельствует о принадлежности его к так называемой «консервативной группе феодалов». К примеру, П. Н. Павлов полагает, что «не выступает Вассиан в роли "мужественного патриота" и "прогрессивного деятеля"»[143]. И в этом мнении он примыкает к А. Е. Преснякову, который писал, что «"церковники-иерархи" с преувеличенной риторикой требовали битвы в самый неподходящий момент, а затем по-своему окрасили изложение всей этой истории»[144].

Однако большинство исследователей (например, Л. В. Черепнин[145], А. Н. Насонов[146], Ю. Г. Алексеев[147]) видели в Вассиане одного из идеологов складывающегося Русского государства. Н. М. Карамзин, в частности, подчеркивал, что Вассиан был «старец ревностный ко славе отечества»[148]. И. М. Кудрявцев делает вывод: Вассиан считал, что «пришло время освобождения и великий князь Московский должен выполнить свою великую миссию вождя-освободителя, миссию нового библейского царя-судьи». И аргументы Вассиана «усиливаются тем, что пронизаны идеями своего времени… главные из которых — идея богоизбранности русского народа, идея богоустановленности власти великого князя, идея преемственности власти московского князя от великих князей Киевских и другие. Все это идеологическое снаряжение подчинено главному стремлению к национальному освобождению и укреплению русского централизованного государства»[149].

А. А. Горский в своем исследовании «Москва и Орда» отмечает, что Вассиан призывал к активной вооруженной борьбе с ордынским ханом, который на протяжении XIII–XV веков считался сюзереном русских земель и носил титул «царь». Однако ростовский архиепископ, чтобы подвигнуть Ивана III на активные действия, «объявляет Ахмата самозваным царем», поскольку «и сам Батый, завоевавший Русь, не был царем, и не был царским род, к которому он принадлежал, то есть род Чингисхана»[150].

В то же время позицию ростовского архиепископа можно уточнить, рассмотрев взгляд Вассиана на историю отношений Руси и Орды с момента завоевания до второй половины XV столетия.

В певчую очередь Вассиан связывает историю Руси с библейской историей: «Ныне же дерзнух написати къ твоему благородству (Ивану III. — Ю. С.), нечто же мало хощу воспамянути от божественаго Писаниа, елико Богъ вразумит мя»[151]. При этом Русь называется «новым Израилем»[152]. В связи с этой установкой ростовский архиепископ и раскрывает взаимоотношения Руси и Орды. Вассиан говорит, что нашествие монголо-татар во главе с Батыем стало наказанием за прегрешения русских людей. Однако это не единственная причина порабощения: «Но точию наши ради согрешениа и неисправления к Богу, паче же отчааниа, и еже не уповати на Бога, попусти Богъ на преже тебе прародителей твоих и на всю землю нашю окаанного Батыа, иже пришед разбойнически и поплени всю землю нашу, и поработи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска». То есть наряду с грехами в качестве причины пленения особенно упоминаются отчаяние и маловерие.

Дабы избавиться от столь унизительного для христианского правителя рабского положения, необходимо раскаяние: «Яко же древле согрешающий израильтяне к Богу, и поработи их Богъ иноплеменником; егда же покаахуся, тогда воставляет имъ Богъ от ихъ колена судиа и избавляаше их от работы иноплеменник…». Так же следует вести себя и русским людям: «Аще убо сице покаемся, и тако же помилует ны милосердый Господь, и не только свободит и избавит, яко же древле израильских людей от лютаго и гордаго фараона, нас же, Новаго Израиля, христианских людей, от сего новаго фараона, поганого Измаилова сына Ахмета, но нам и их поработит»[153].

Библейская традиция связывает все несчастья израильского народа с волей Всевышнего, которую нельзя нарушить. И если ранее русская публицистика приравнивала ордынское владычество, как мы знаем, к «вавилонскому плену», который требовал от верующего смирения перед Божиим наказанием, то ростовский архиепископ вводит в свою аргументацию мотивы «египетского рабства». Избавление израильского народа от владычества египетского фараона также было связано с волей Бога. Однако переселение из Египта требовало активного сопротивления фараону. Причем Вассианом подразумевается завоевательная программа, подобно покорению израильтянами хананеев и ферезеев и пленению царя Адони-Везека (Суд. 1: 4–7). Ведь Иван III, подобно ветхозаветным Моисею, Ииcycy Навину и судье Иуде, объявляется освободителем «Нового Израиля». А укрепить его в этой мысли призвана оценка Вассианом именно действий Иуды по отношению к Адони-Везеку: «Июда же не усумневся и не рече тако, яко не царь есмь сый, ни от рода царьскаго, како царю съпротивлюся, но на Бога надеяние и всю надежу имея, царя царем побеждая. Поймав же и казнию повелев казнить его (Адони-Везека. — Ю. С.), и взя землю их, поработи их сыном Израилевом»[154].

Кроме того, активное сопротивление «окаанному мыслемому волку, еже глаголю страшливому Ахмату»[155] Вассиан связывает с борьбой Дмитрия Донского с ордынским темником Мамаем. Князь Дмитрий «не пощаде живота своего избавлениа ради христьанского!». Он был готов «и до смерти страдати за веру и за святые церкви, и за врученное ему от Бога словесное стадо Христовых овецъ, яко истинный пастырь, подобяся преже бывшим мучеником»[156]. В результате он «Аггелы удиви и человеки возвесели своим мужеством, и сподвизающимися ему иже до смерти, от Бога согрешением оставление приаша и венци мученичьскыми почтени быша, равно яко же первии мученици, иже веры ради пострадаша от мучителей, исповеданиа ради Христова умроша»[157]. А те, кто «от супротивных уязвляеми и по победе живи обретошася, сии кровию своею отмыта первые съгрешения (курсив мой. — Ю. С.) и яко победители крепци врагом явишася, и великим хвалам и чести достойни быша не токмо от человекъ, но и от Бога»[158].

И здесь Вассиан проводит параллели уже с новозаветной историей. Ведь жертвенная смерть на кресте Иисуса Христа приводит к искуплению грехов человечества. В частности, в Послании к евреям святого апостола Павла подчеркивается: «И потому Он есть ходатай нового завета, дабы вследствие смерти Его, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете (курсив мой. — Ю. С.), призванные к вечному наследию получили обетованное» (Евр. 9:15). Далее в Послании отмечается: «Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения (курсив мой. — Ю. С.)» (Евр. 9:22).

По мнению Вассиана, нелегкая победа Дмитрия Донского над Мамаем не только и не столько показала возможность борьбы с Ордой в связи с покаянием в грехах, но и явилась искупительной жертвой, которая сделала возможным покровительство Всевышнего в противостоянии безбожным татарам. Теперь же именно в связи с новым качеством христианского благочестия, с превращением Руси в «Новый Израиль», московскому князю предстоит не только окончательно освободить ее от владычества иноземцев, «то нам и их поработит (курсив мой. — Ю. С.)»[159]. Ведь власть хана не только нелегитимна политически, но и не освящена Божественной волей — он, вспомним, «богостудный» и «скверный» и потому должен «повиноватися тебе (Ивану III. — Ю. С), великому Русских стран христьанскому царю!»[160].

Таким образом, призывая Ивана III к открытой борьбе с ханом Ахматом, Вассиан в «Послании…» формулирует целостную концепцию ордынского владычества на Руси. Во-первых, связывая Русскую землю — «Новый Израиль» — с библейской историей, автор уподобляет ей историю отечественную. Отсюда вытекает сентенция о наказании за грехи. Именно так рассматривает ростовский архиепископ нашествие Батыя на русские княжества: монголо-татарское вторжение есть кара Божья за отступление русских людей от православной веры. И, подобно древнему Израилю, по факту искреннего раскаяния должно последовать помилование Руси и освобождение от власти иноплеменников. При этом мотивы искупления грехов, которые можно приравнять по значению к Воскресению, перекликаются с идейными установками «Сказания о Мамаевом побоище»[161].

Все это подводит к объявлению не принадлежащими к царскому роду самого Ахмата и всех потомков Чингис-хана, что, в свою очередь, делает вполне оправданным открытое вооруженное сопротивление ордынскому хану. Более того, Божественное покровительство, по мнению Вассиана, не только должно способствовать освобождению от иноземного владычества, но и в дальнейшем привести к покорности Орды московскому великому князю как главе «Нового Израиля». Это уже внешнеполитическая программа, которую Иван III начинает осуществлять, активно выдвигая свои войска против Большой Орды в 1485, 1487 и 1491 годах, а также устанавливая фактический протекторат над Казанским ханством в 1487 году.

Подведем некоторые итоги.

Русские книжники в прямой или косвенной форме признавали верховенство ордынского правителя над русскими землями. Со времени фактического приобретения независимости ордынского государства ханы неизменно титулуются в русских письменных памятниках «царями». Показательно, что с распадом Орды большую роль приобретает территориальная, объектная атрибуция — царский титул Джучидов получает владетельный (Казанский, Крымский, Ногайский и т. д.) маркер.

При этом ордынские «цари» занимали четко определенное место в политической и ментальной картине мира русского книжника. Они воспринимались как верховные правители Руси, а их смерть существенным образом влияла на политическую жизнь в русских княжествах. Для сравнения можно отметить регулярную запись армянских хронистов о смерти и смене иранских Ильханов — монголо-татарских сюзеренов средневековой Армении[162].

К концу XV столетия место ордынского хана на ментальной карте мира, в иерархии государств определяется все ниже и ниже вплоть до объявления ханов-Чингизидов самозванцами и, соответственно, лишения их данного титула. Тем не менее в делопроизводстве именование Джучидов царями сохраняется даже в XVI столетии.

Русские книжники не только нашли эквивалентные понятия к ордынской системе титулований, но и вплели их в повествования о событиях того времени. Четкая система титулований ордынской аристократии («князь», «великий князь», «царевич», «царев сын», «царь»; «посол») позволяет понять степень зависимости русских князей от ордынских ханов. Само по себе включение ордынской иерархической системы в культурное поле Руси свидетельствует о значительности влияния социальных институтов Орды на русскую политическую практику того времени[163].

Caми, русские князья также оказываются вписанными в социально-политическую систему ордынского государства. В этой связи русские княжеские владения должны были представлять собой аналогию ордынским улусам: великие княжества — улусам-туменам (тьмам); удельные — улусам-тысячам; князья же имели статус ордынского «улусника»[164]. Их административные прерогативы, как и ордынских владетелей[165], определялись ханским «жалованием», сведениями «девтерей» (податных списков, по которым взималась дань с русских княжеств) и ярлыком[166].

О значительности влияния Орды на русские политические институты, иерархию и титулатуру свидетельствует и то, что в XV веке при ослаблении татарского государства Московия начинает рассматриваться как преемник и наследник Орды[167]. Сюда же примыкает идеологическое обоснование принятия русскими князьями царского титула в послании Вассиана Рыло Ивану III на Угру. Ростовский архиепископ четко формулирует зависимость: победишь царя — сам царем станешь; условием принятия царского титула становится поражение войск Орды на реке Угре в 1480 году. Во внешнеполитической практике Московского княжества становится принято ссылаться на покорение Иваном III Казанского «царства» (1487 год), на которое ранее распространялся ордынский «царский» суверенитет. В ряде документов Иван III начинает фигурировать с титулом «царь», перешедшим к нему от хана в силу одержанных военных, дипломатических и политических побед[168].