Русские князья в политической системе Джучиева Улуса (орды)

§ 1. Отъезд ко двору хана

Поездка в Орду какого-либо русского князя обуславливалась необходимостью личной явки ко двору ордынского хана для получения ярлыка на свои княжества. Возникала же обязанность посещения Сарая в случае смены хана, владельца княжества или смерти великого князя соответствующего княжества. Кроме того, ордынский хан имел право вызова князя к своему двору. К примеру, первый князь, прибывший ко двору Батыя, Ярослав Всеволодович был «позванъ цесаремъ татарьскимь Батыемъ, еде к нему въ Орду»[1217].

О вызове в ставку хана Александра Ярославича (Невского) свидетельствует «Житие…» князя: «Тъй же царь (Батый — Ю.С.), слышавъ Александра тако славна и храбра, посла к нему послы и рече: «Александре, вэси ли, яко Богъ покори ми многы языкы? Ты ли един не хощеши покорити ми ся? Но аще хощеши съблюсти землю свою, то приеди скоро къ мнѣ и видиши честь царства моего»»[1218].

Причиной поездки ко двору другого князя — Даниила Галицкого — был вызов, переданный через темника Мауци и его послов: «Въ лѣто 6758 (1250). Приславшу же Могучѣеви посолъ свои к Данилови и Василкови, будущю има во Дороговьскыи: «Дай Галич», бысть в пѣчали велицѣ, зане не утвердилъ бѣ землѣ еѣ городы. И думавъ с братомъ своимъ и поѣха ко Батыеви река: «Не дамъ полу отчины своей, но ѣду к Батыеви самъ»»[1219].

Хан Узбек в 1339 г. отправляет посла Исторчея, по сведениям русских летописей наставляя его: «призови ми сѣмо князя Олександра, не яростїю, но тихостїю. Он же вскорѣ поиде на Русь»[1220].

А в 1412 г. «…изо Орды отъ царя Зелени-Салтана (Джелаль-ад-Дина — Ю.С.) Тахтамышевича пріиде въ Тферь посолъ лютъ, зовя съ собою великого князя Ивана Михаиловича Тферскаго во Орду…»[1221].

В сложной политической ситуации князья отправляли в ставку хана для предварительных переговоров кого-либо из своих близких родственников, как правило — сыновей. Так в 1318 г. князь Михаил Ярославич Тверской накануне своей последней поездки на ханский суд «…посла сына своего Костянтина в орду»[1222]. А в 1339 г. уже его сын Александр также накануне отъезда в ставку Узбека «послалъ преже себе в Орду сына своего Федора, чая оттолѣ вѣсти»[1223].

Поездка в Орду и пребывание в ставке хана было небезопасным предприятием: за период ордынского владычества по решению ханского суда было казнено 11 русских князей. Часто в летописях фиксируются случаи смерти князя по дороги из степи — длительное путешествие в непривычные природные условия подрывали здоровье. Так отмечена кончина по дороге из Орды: Ярослава Всеволодовича Владимирского (1246 г.) и его сыновей — Александра (Невского) (1263 г.) и Ярослава Тверского (1271 г.). Кроме того, летописцы отмечают смерть шестерых русских князей в ставке хана: в 1292 г. — Александр Дмитриевич Переяславский[1224]; в 1277 г. — Борис Василькович Ростовский[1225]; в 1307 г. — его сын Константин Борисович Ростовский[1226]; в 1333 г. — Борис Давыдович Дмитровский[1227]; в 1346 г. — Константин Михайлович Тверской[1228]; в 1407 г. — Юрий Святославич Смоленский[1229].

Надо полагать, что именно потому нередко накануне отъезда русские князья составляли завещание. В частности, оба сохранившихся варианта духовной грамоты Ивана Даниловича (Калиты) Московского начинались отметкой, что написано завещание князем «ида в Ворду»[1230]. В «Житии Михаила Ярославича Тверского» сохранилось упоминание о том, что князь из Владимира отпустил своих старших сыновей (Дмитрия и Александра), «написавъ имъ грамоту, раздели имъ отчину свою»[1231]. Таким образом, само завещание могло быть составлено непосредственно во время отбытия в степь или, во всяком случае, передавалась наследником при последнем прощании.

Поездка к ордынскому хану, который в XIII в. был язычником, а с 1312 г. мусульманином, то есть, иноверцем, кроме смертельной опасности являлось испытанием веры и благочестия православного князя и его сопровождающих. Именно потому отъезд князя из княжества сопровождался благословением митрополита, епископа или другого значимого духовного лица. К примеру, источники фиксируют, что Александр Ярославич Невский был благословлен на поездку в степь митрополитом Кириллом: «Смысливши о собѣ великимъ разумомъ, Александръ князь абие иде къ епископу Кириллу и повѣда ему рѣчь свою: «отче, яко хощу ити къ цесарю в Орду». Епископъ же Кирилъ благослови его со всѣмъ своимъ сбором. Онъ же пакы поидѣ ко цесареви Батыю»[1232].

Накануне поездки ко двору Батыя отмечено посещение духовного отца Михаилом Всеволодовичем Черниговским, казненным по приказу ордынского хана и причисленного к лику святых. В «Житии Михаила Черниговского…» приводятся слова духовника князя и отмечается, что Михаил «благославистася у отца своего»[1233]. Конечно, канон житийной литературы подразумевает обязательное участие в наставлении светского лица на путь христианского подвига. Тем не менее, нет оснований предполагать, что князья могли избежать перед дорогой в Орду благословения церковного служителя.

Другой князь южной Руси, Даниил Галицкий, отправился в степь: «помолився Богу и приде Кыеву» где направился «в домъ архистратига Михаила, рекомый Выдобись, и созва калугеры и мниский чинъ и рекъ игумену и всей братьи, да створяй молитву о немъ. И створиша, да от Бога милость получить. И бысть тако, и падъ пред архистратигомъ Михаиломъ, изииде из манастыря въ лодьи, видя бѣду страшьну и грозну»[1234]. Таким образом, благословение духовного лица могло сопровождаться соборной молитвой, в которой участвовал и князь.

Житие Михаила Ярославича Тверского отмечает, что «поиде во Орду же после сына своего Костяньтина, благославися у епископа своего Варсунофия, и от игуменов, и от поповъ, и отца своего духовнаго игумена Ивана; последнее исповѣдание на рецѣ на Нерли на многи часы, очищая душу свою, глаголаше: «Азъ, отче, много мыслях, како бы намъ пособити крестьяномъ сим, но моихъ ради грѣховъ множайшая тягота сотворяется разности; а нынѣ же благослови мя, аще ми ся случитъ, пролию кровь свою за них, да некли бы ми Господь отдалъ грѣховъ, аще крестьяне сколко почиютъ»[1235].

Благословение митрополита и молитва перед отправлением в ставку Мамая Дмитрия Ивановича Московского отмечены под 1371 г.: «…а пресвященныи Алексїи митрополитъ проводилъ его, молитву сътворилъ, отъпусти его съ миромъ…»[1236].

В 1412 г., после вызова хана, «благославяся у отца своего епископа Антоніа и у всего священнаго собора»[1237] в ставку ордынского правителя отправился Иван Михайлович Тверской.

Летописи отмечают молитву при отъезде ко двору хана Улуг-Мухаммеда в 1431 г. Василия II Васильевича Московского: «Князь великы по отпущении литургиа повелѣ молебенъ пети пресветѣи богородици и великому чюдотворцю Петру и слезы излиа и многу милостыню раздати повелѣ на вся церкви града Москвы и монастыри и нищим всѣм, тако же повелѣ и по всѣм градом сътворити, и поиде к Ордѣ того же дне»[1238]. Кроме того, в данном отрывке отмечена раздача милостыни, которая рассматривается как христианская добродетель.

Соперник Василия, его дядя Юрий Дмитриевич Звенигородский также «бывъ на литургиа у Пречитые на Сторожех, поиде за великим княземъ ко Орде же»[1239].

Вероятно, с сакральной составляющей православного календаря был связан выбор дня отъезда[1240]. К сожалению, источники фиксируют не каждую дату отбытия русских князей ко двору ордынского хана.

Выезд в Орду князя Даниила Романовича Галицкого отмечается 26 октября: «Изииде же на празник святаго Дмитрѣя»[1241]. Показательно, что великомученик Дмитрий занимал высокий пост проконсула при дворе императора-язычника Максимилиана Галерия. Не зная, что Дмитрий тайный христианин, император назначил его наместником в город Солунь, чтобы защищать вверенные ему земли от внешних врагов и очистить город и всю Фессалонику от христиан. Однако Дмитрий, прибыв на место службы, сам начал распространять христианство и искоренять язычество, за что принял мученическую смерть[1242]. Возможно, судьба Дмитрия Солунского находила переклички с поездкой князя Даниила ко двору Батыя — ему удалось избежать языческого обряда прохождения мимо костров и поклонения кусту, он получил ярлык на княжество: «поручена бысть земля его ему»[1243], взяв на себя обязательство править ею от имени языческого хана, однако сохранил православное благочестие и мог быть казнен за свою твердость как Михаил Черниговский в Орде и Дмитрий Солунский в Риме.

Дважды отмечен отъезд в степь великого князя Симеона Ивановича (Гордого) Московского 2 мая — в 1340 и 1342 г. В обеих записях особо подчеркнуто, что это — память святых мучеников Бориса и Глеба[1244]: православная церковь в этот день вспоминает перенесение мощей святых князей. Надо полагать, что в период ордынского владычества такой выбор дня отъезда был связан с представлением о смиренном подвиге князей Бориса и Глеба: подвиг непротивления, предпочтение смерти неповиновению старшему был осмыслен Русской Православной церковью как проявление высшей святости[1245]. По словам Г.П. Федотова, этот «самый парадоксальный чин русских святых», означает, что «Русская Церковь не делала различия между смертью за веру во Христа и смертью в последовании Христу, с особым почитанием относясь ко второму подвигу»[1246]. Применительно к данному времени показательно, что выбор дня отъезда князя Симеона в степь демонстрирует, в таком случае, смирение московского князя перед ордынской властью и готовность принять от него смерть, рассматриваемую, как следование пути Христа. Любопытно в этой связи, что за князем Симеоном Ивановичем закрепилось прозвище — Гордый. Гордыня, как противопоставление смирению в данном контексте приобретает особый смысл.

В 1371 г. в ставку Мамая выехал князь Дмитрий Иванович Московский. Летописец особо подчеркнул, что 15 июня «на память святого пророка Амоса въ недѣлю превезеся чересъ рѣку Оку»[1247]. Амос — один из двенадцати «малых» пророков Ветхого Завета. Пророчества Амоса связаны с обличением греховности древних израильтян и иудеев, результатом которой станет тот факт, что «Израиль непременно отведен будет пленным из земли своей». Немаловажной частью пророчеств Амоса является его утверждение о том, что когда умрут все грешники, то народ будет избавлен от плена и возвращен на прежнее место жительства «и застроят опустевшие города и поселятся в них, насадят виноградники и будут пить вино из них, разведут сады и станут есть плоды из них… и не будут более исторгаемы из земли своей» (Ам. 1: 115, 2: 1–16, 7: 11, 8: 4, 9: 10–15)[1248].

Символический смысл связи поездки московского князя в Орду с памятью пророка Амоса, вероятно, состоит в событиях жизни и деятельности князя Дмитрия Ивановича. Победа в Куликовской битве 8 сентября 1380 г., которую одержал князь, по всей видимости, вызвало в общественной мысли ожидания избавления от «ордынского плена», который вызывал в русской письменной традиции параллели с библейским «вавилонским пленом»[1249]. Показательно, что именно в завещании Дмитрия Донского впервые появляется формула, подразумевающая именно избавление от «плена»: «А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мой возмет дань на своем уделе, то тому и есть»[1250]. Данная формулировка встречается в духовных и договорных грамотах князей московского дома до конца XV столетия[1251].

Не исключено, что числовое обозначение дня отъезда Дмитрия Ивановича в Рогожском летописце и Симеоновской летописи появилось одновременно с включением в их протограф краткого рассказа о «Мамаевом побоище», в котором князь Дмитрий выступает как защитник веры против безбожного Мамая[1252]. Это тем более вероятно, что в Тверском сборнике числа отъезда князя в ставку Мамая нет[1253], а в Никоновском своде форсирование Оки Дмитрием отнесено к 15 июлю, без каких-либо обозначений памятности даты[1254]. Вероятно, такое символическое определение даты поездки князя Дмитрия Ивановича в ставку Мамая было актуально именно в связи с событиями Куликовской битвы. Когда актуальность произошедшего исчезла, датировки и их значение стали наделяться иными смыслами.

Под 1407 г. источники фиксируют отъезд князя Ивана Михайловича Тверского в ставку хана Шадибека 20 июля[1255]. На этот день выпадает память пророка Илии. Илья-пророк — святой грозный, суровый, карающий, но одновременно щедрый, наделяющий. Надо полагать, что выбор данного дня для отъезда был связан с тем фактом, что поездка была связана со спором между великим князем Иваном Михайловичем и удельным князем Юрием Всеволодовичем Холмским. Иван Михайлович выехал из Орды победителем. Показательно в этом плане, что отъезд князя Ивана в Орду в Тверском сборнике относится к четвергу 21 июля — память пророка Иезекииля[1256]. Обращает на себя внимания тот факт, что книга пророка Иезекииля делится на четыре хронологические и смысловые части. В первых 24-х главах соответствуют периоду от пятого года пленения иудейского царя Иехонии (и самого Иезекииля) до начала осады Иерусалима — они полны упреков и жестоких предсказаний — пророк, не жалея красок, клеймит иудейскую знать за идолопоклонство, ростовщичество, притеснение бедноты и пришельцев-неевреев, осуждает её за проегипетскую ориентацию во внешней политике. Следующие 25–32 главы посвящены периоду осады Иерусалима. В главах 3339 приводятся пророчества, относящиеся к первым, самым тяжелым годам «Вавилонского плена», они полны утешений и чаяний светлого будущего. Последняя, четвертая часть — своего рода религиозно-политическая утопия, в которой пророк показывает восстановленный Иерусалим и в его центре величественный храм[1257].

Таким образом, если учитывать, что даты событий в летописных памятниках не могли появляться случайно, мы можем предполагать, что отсылка к библейским сюжетом в форме обращения к памяти святых (даты в календаре) могла быть представлением своеобразной (скрытой) концепции ордынского владычества и освобождения от него. Во всяком случае, смысловое наделение числа отбытия князя в степь произошло после события, что можно предполагать и в отношении даты — 20 июля. Вернувшись из ставки хана победителем, Иван Михайлович мог рассматриваться как человек, получивший божественную поддержку, которая выразилась в его отъезде в Орду в Ильин-день — день щедро наделяющего (Иван Тверской) и справедливо карающего (Юрий Холмский) пророка.

В 1412 г. в Орду отбыл Василий I Дмитриевич. Его отъезд отмечен в летописях 1 августа[1258] — празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице[1259]. А Никоновский свод особо подчеркнул, что князь выехал «на память святыхъ Еліозара и Соломоніи и 7 сыновъ ея». Вероятно, выезд князя в Орду в этот день был связан с надеждой на защиту и покровительство Христа и Богородицы.

«На память Успенія святыа Богородица»[1260] — 15 августа 1412 г. — отправился в ставку Джелаль-ад-Дина Иван Михайлович Тверской. А почти 20 лет спустя, 15 августа 1431 г., «на праздникъ же пречистыа успеньа» выехал в ставку Улуг-Мухаммеда Василий II Васильевич Московский[1261]. В том 1431 г. 8 сентября «на праздникъ рожества пречистыа богородици… поиде за великим княземъ ко Орде же» Юрий Дмитриевич Звенигородский и Галицкий[1262]. Богородичный культ на Руси и в Московском княжестве был чрезвычайно распространен. Для русских праздник Успения Богоматери — свидетельство Её предстательства за мир и Церковь Христову: Она умерла и, телесно оставив мир, не перестает ходатайствовать за нас перед Своим Сыном[1263] и покровительствовать Руси и Московскому княжеству.

Особенно благоприятным днем для начала различных дел считался праздник Рождества Богородицы[1264] (8 сентября — ср. Куликовская битва).

Таким образом, вполне очевидно, что сохранившиеся даты отъезда князей ко двору ордынского хана не являются случайными. Выбор даты был обусловлен, по всей видимости, основными целями поездки князя: соответственно им выбирался святой покровитель начала поездки. Сохранившиеся в письменных памятниках числовые обозначения отъезда князей свидетельствуют, в первую очередь, о смирении князей перед Богом и освещенной Им верховной властью Орды («ордынским пленом»), готовность пострадать за веру, подобно первым христианским мученикам (мотив Дмитрия Солунского) и упование на защиту и покровительства Божественных сил (в частности, Богородицы) в столь опасном и непредсказуемом предприятии. Однако не исключено, что многие числовые обозначения были включены в летописи уже после поездок князей, после осмысления результатов и символичности различных «знаков», к примеру, дней отъезда.

Особо летописи фиксируют лиц, провожающих князей в дальний и опасный путь.

Михаила Ярославича Тверского до реки Нерль, откуда князь отправился во Владимир, провожала жена и младший сын: «Еже до егоже мѣста проводити его благородная его княгини Анна и сынъ его Василий, возвратишася от него со многим рыданиемъ, испущающе от очию слезы, яко рѣку, не могущи разлучитися от вълюбленнаго своего князя»[1265]. Драматизм разлуки автор рассказа подчеркивает указанием на плачь и рыдание провожающих.

Во Владимире князь попрощался со своими старшими сыновьями Дмитрием и Александром: «Егда разлучастася слезни и уныли, отпусти ихъ во отчество свое, давъ имъ дары, написавъ имъ грамоту, раздели имъ отчину свою, ти тако отпусти ихъ»[1266].

Сына Михаила Александровича Тверского Александра в его последнюю поездку в Орду в 1339 г. провожали супруга с детьми, епископ, настоятели монастырей («Епископь же, игуменъ и съ попы, и княгины его съ дѣтми своими проводиша его обону страну усть Кашины до святого Спаса; и служивъ службу у святаго спаса, молитву сътворивъ за князя и за другы его, и тако отпустиша и съ многымъ плачемъ и стенашемъ, абіе престаша отъ тугы»). После традиционной молитвы князь отправился в степь речным путем («А князь поиде въ насадъ…»). Его младший брат Василий «съ бояры и со слугами проводиша и до Святославля поля»[1267].

Московского князя Дмитрия Ивановича до южного рубежа княжества, до реки Оки, в 1371 г. провожал митрополит всея Руси: «Алексїи митрополитъ проводилъ его, молитву сътворилъ, отъпусти его», а «…самъ възратися въспят[ь], и прїехавъ градъ Москву»[1268].

Ивана Михайловича Тверского в 1412 г. «проводиша его сынове его и все многое множество народа со слезами». Кроме того, «иніи бояре и слуги множество проводиша его до Нижняго Новагорода; и тако отпустивъ ихъ назадъ, а самъ поиде въ Орду»[1269]. Такие массовые проводы своего князя летописец упоминает единственный раз.

Проводы и прощание с родными и близкими Даниила Галицкого в летописи не отмечены. Правда, упомянуто, что накануне поездки князь «…думавъ с братомъ своимъ (Васильком Романовичем Волынским — Ю.С.) и поѣха ко Батыеви»[1270].

Таким образом, отъезд князя в степь в первое время ордынской зависимости нередко сопровождался вызовом хана. Позже, когда система устоялась, князья сами отправлялись в ставку хана в соответствии со сложившейся ситуацией (смерть хана или великого князя) или исходя из своих личных политических интересов (жалоба на соперника, приобретение ярлыков на соседние княжества и т. д.)

Сохранившиеся даты отъезда соотносятся, по всей вероятности, с главными целями поездки князя — исходя из них выбирался святой покровитель начала поездки. Нельзя не учитывать и того факта, что многие числовые обозначения могли быть включены в летописные памятники «задним числом» уже после поездок князей, после осмысления результатов и символичности различных «знаков».

Вполне закономерно, что в дальнюю и опасную поездку князя провожали его родные и близкие. Провожали они его до границы княжества. Однако, к примеру, Михаила Ярославича Тверского его старшие сыновья сопроводили до столицы не удельного, а великого княжества — г. Владимира. Это может быть объяснено не только нахождением города по дороге в степь, но и тем фактом, что князь Михаил являлся до описываемых событий великим владимирским князем.

Часто также до границ княжества князя провожали высшие церковные иерархи — митрополит или епископ.

§ 2. Дорога в Орду

Добраться до ставки хана из русских княжеств можно было двумя способами — речным путем и сухопутным. Летописные памятники, как правило, фиксируют комбинации способов поездки: часть пути проходит по сухопутной дороге, затем князья и свита пересаживаются на речные суда и движутся вниз по течению реки до столицы Орды города Сарай. Оттуда, вероятно, если хан кочевал в степи, князьям предстояло добраться до кочевой ставки ордынского правителя, что также требовало пересадки на гужевой транспорт. Находки княжеских печатей в городах вдоль волжского речного пути (князя Дмитрия на территории Самарской излучины, князя Михаила в Увеке, князя Константина на Царевском городище)[1271] должны также свидетельствовать в пользу совмещения сухопутного и речного способа движения к ставке хана.

Два этих способа упоминают русские летописи, описывая поездки в 1379 г. в Константинополь претендентов на русскую митрополичью кафедру — духовника князя Дмитрия Митяя и нижегородского епископа Дионисия: «Митяи поиде по суху къ Ордѣ, а Дионисии Влъгою въ судѣхъ къ Сараю»[1272].

О наличии сухопутных дорог в степь ярко свидетельствует микротопонимика Москвы. Такие улицы как Большая и Малая Ордынки, чётко локализуют выезды из средневекового города в южном степном направлении[1273].

Дорога по суше в ставку хана была сопряжена с рядом трудностей. Посланник французского короля Вильгельм Рубрук, посетивший Монгольскую империю в 1253–1254 гг., к примеру, отмечал: «С тех пор как мы выехали из Солдаии (Крым — Ю.С.) и вплоть до Сартаха, два месяца, мы никогда не лежали в доме или в палатке, но всегда под открытым небом или под нашими повозками, и мы не видели никакого селения и даже следа какого-нибудь строения, где было бы селение, кроме огромного количества могил Команов»[1274]. Плано Карпини упоминает о «сильной скудости в воде» из-за чего «люди князя Русского Ярослава, ехавшие к нему, в татарскую землю, в большом количестве умерли в этой пустыне»[1275].

Кроме того, пересекая земли ордынских владетельных эмиров — темников и тысячников — караван вынужден был одаривать их в знак уважения. Рубрука этот степной обычай особенно возмущал: «…Пока мы были в пустыне, нам было хорошо, так как я не могу выразить словами той тягости, которую я терпел, когда мы прибыли к становищам Команов. Именно наш проводник желал, чтобы я входил ко всякому начальнику с подарком, а для этого не хватало средств…»[1276].

Кроме того, тот же Рубрук отмечает, что «Русские, Венгры и Аланы, рабы их (Татар?), число которых у них весьма велико», собираются в шайки «зараз по 20 или 30 человек, выбегают ночью с колчанами и луками и убивают всякого, кого только застают ночью», а также крадут о путешественников лошадей[1277].

Вероятно, русские князья предпочитали именно речной путь, в силу его большего удобства и комфортности, возможности избежать лишних расходов, ведь застав по течению реки ордынцы выставить не могли.

Речным путем отправился в ставку хана Шадибека в 1407 г. великий князь Иван Михайлович тверской: «поиде въ Орду въ судѣхъ по Волзѣ»[1278]. Спустя пять лет, в 1412 г., тот же князь выехал уже к хану Джелаль-ад-Дину «рѣкою Волгою въ судѣх»[1279].

Надо полагать, что именно речным путем оправился в степь Михаил Ярославич Тверской в 1318 г. и его сын Александр в 1339 г. («А князь поиде въ насадъ…»[1280]).

Особо летописи отмечают не традиционные пути поездок князей в ставку хана. К примеру, в 1304 г. князь Юрий Данилович Московский «проиде во орду инемъ путемъ»[1281], а в 1324 г. тот же князь «поиде в Орду изъ Заволочья по Камѣ рецѣ»[1282], князь тверской Александр Михайлович в 1337 г. «поиде во Орду изо Опьскова и обишедши всю землю Роускую»[1283] явился в ставку хана, а осенью 1382 г. великий князь тверской Михаил Александрович к хану «пошелъ околицею, не прямицами и не путма»[1284]. Выбор более сложного, непривычного обходного маршрута был связан с событиями внутриполитической борьбы, когда по дороге в степь князя могли перехватить противники, ограбить, взять под стражу или убить.

Дорога от крайней точки прощания родных и близких князя описывается в русских источниках крайне скудно. В «Житие Михаила Черниговского», к примеру, отмечено лишь, что «многи же земли преѣхавшю ему и доха Батыя».

Известно, что князь Даниил Романович Галицкий отправился из Видубицкого монастыря по направлению к Переяславлю по реке — «въ лодьи»[1285]. У Переяславля Южного его уже встретили татары, сопроводившие его к Куремсе — ордынскому военачальнику на западной границе Орды[1286]. Дорожные впечатления, вероятно, в первую очередь составителя повествования представляют собой размышления о неправедности поведения жителей степей: «Оттуду же нача болми скорботи душею, видя бо обладаемы дьявольомъ: скверная ихъ кудѣшьская бляденья, и Чигизаконова мечтанья, сквѣныя его кровопролитья, многыя его волъжбы»[1287]. Вероятно, данные свидетельства — результат наблюдения за поведением сопровождавших князя и его свиту татар.

Дорожные впечатления в прямом смысле данного слова отложились в «Хождении Пиминово въ Царьградъ», помещенного в Никоновском своде под 6897 (1389) г.[1288]. Караван митрополита двигался по Донскому речному пути и, благословив на устье реки Воронеж Елецкого князя Юрия, двинулся на юг: «…Оттуду же приплыхомъ къ Тихой Соснѣ и видѣхомъ столпы камены бѣлы, дивно же и красно стоятъ рядомъ. Яко стози малы, бѣлы же и свѣтли зэло, надъ рѣкою надъ Сосною. Таже минухомъ и Черленый Яръ рѣку, и Бетюкъ рѣку, и Похорь рѣку, и Бѣлый Яръ рѣку. Въ понедѣлникъ же пловуще минухомъ горы каменыа Красныа, въ сторникъ же Терклію градъ минухомъ пловуще, не градъ же убо, но точію городище». Миновав место переправы через Дон — Перевоз — участники путешествия впервые увидели на берегу ордынцев: «и тамо обрѣтохомъ первіе Татаръ много зѣло, якоже листъ и якоже песокъ. Въ среду же пловуще минухомъ великую Луку и царевъ Сырыхозинъ улусъ; и тако оттуду начя насъ страхъ обдержати, яко внидохомъ въ землю Татарьскую, ихъже множество обаполъ Дона рѣки, аки песокъ. Въ четвертокъ же пловуще минухомъ Бекъ-Булатовъ улусъ, стада же Татрскіа видѣхоиъ толико множество, якоже умъ превосходящь: овцы, козы, волы, верблюды, кони. Таже въ пятокъ минухомъ Червленые горы; въ нѣделю шестую, Слѣпаго, пловуще минухомъ Акъ-Бугинъ улусъ, и ту многое множество Татаръ, и всякихъ скотъ стады безъ числа много. Отъ Татаръ же никтоже насъ пообидѣ, точію возпросиша ны вездѣ, мы же отвѣщахомъ, и они, слышавшее, ничтоже намъ пакости творяху, и млеко намъ даяху, и сице съ миромъ въ Тишинѣ плавахомъ. Въ понедѣлникъ же проидохомъ Бузукъ рѣку. Канунъ Възнесешева дни приспѣхомъ пловуще до моря, града Азова…»[1289].

Таким образом, даже в период нестабильной ситуации в Орде, которая наблюдалась на рубеже 1380–1390-х гг., степные кочевники старались не причинять вреда путешественникам и даже оказывали им помощь — например, угощали молоком. При этом быт степного населения вызывал удивление у жителей городов — множество людей по обеим сторонам реки вызывали опасение и страх, а количество пасущегося скота (овец, коз, волов, верблюдов, лошадей) выглядело непривычно и привлекало внимание. Рубрук, к примеру, встретив в степи ордынское кочевье, отметил большое удивление по этому поводу: «повозки Скатая, нагруженные домами, и мне казалось, что навстречу мне двигается большой город. Я также изумился количеству стад быков и лошадей и отар овец»[1290].

При этом автор Хождения Игнатий Смолятич демонстрирует осведомленность о принадлежности земель, называя владельцев улусов — Сары-Ходжу, Бек-Булата, Ак-Бугу. Не исключено, что Игнатий был свидетелем того, как митрополит Пимен и ордынские улусбеки обменивались подарками и знаками внимания. Однако в памятнике этот факт не отложился.

Князя в его поездке к ордынскому хану должна была сопровождать значительная свита. Однако источники донесли до нас лишь обрывочную информацию о сопровождающих князя лицах.

Как правило, князья старались ездить в степь совместной делегацией. Под 1244 г. Летописи сохранили известие о поездке в степь князей ростовского дома: «княз[и] Владимиръ Коятянтинович[ь], Борисъ Василькович[ь], Васили Всеволодовичь, идоша въ Ордоу къ Батыеви про свою отчину»[1291]. В 1328 тверской «князь Костянтинъ съ княземъ съ Иваномъ съ Даниловичемъ поидоша вкупѣ во Орду»[1292]. В 1371 г. великого князя Дмитрия Ивановича Владимирского и Московского в поездке в ставку Мамая сопровождал князь Андрей Федорович Ростовский[1293]. В 1412 г. «князь великій Василей Дмитріевичь поиде въ Орду, а с нимъ князь Иванъ Василіевичь Ярославский»[1294].

Когда по каким-либо причинам, путевые и походные альянсы были не возможны, князья отправлялись в степь в сопровождении своих ближайших родственников, как правило, братьев, сыновей и племянников. К примеру, в 1245 г. «Великии князь Ярославъ съ своею братьею и со сыновци и поиде в Орду к Батыеви»[1295], в 1339 г. «князь Иванъ Данилович[ь] поиде во Орду, а съ нимъ сынове его князь Семенъ да князь Иванъ». По возвращении из ставки хана Узбека, «…тое же осѣни князь великїи Иванъ Данилович[ь] отпустилъ сыновъ своихъ въ Орду, князя Семена, Ивана, Андрея»[1296]. В 1382 г. «князь великїи Михаило Александровичь Тфѣрскыи поиде въ Орду съ своимъ сыномъ со князем Александромъ…»[1297].

В летописных памятниках дважды зафиксировано сопровождения князя в его поездке в степь его супругой: в 1276 г. «поидоша в Орду, князь Борис Ростовски съ княгинею и со детьми»[1298], а в 1295 г. «князь велики Андрѣи Александрович иде в Орду и со княгинею»[1299]. Князь Борис Ростовский в ставке хана Менгу-Тимура скончался. Поэтому сопровождение князя женой могло быть связано с тяжелым положением со здоровьем у князя.

Но нередки были случаи, когда и близкие родственники находились в политическом противоречии и могли быть опасны друг для друга. Именно потому они совершали поездки не вместе. Примером тому служит запись под 1357 г. в Никоновском своде, когда «поидоша вси князи во Орду къ новому царю Бердибѣку, Чянибѣкову сыну». Особо летописец отметил, что «…князь Василей Михаиловичь Тверскій з братаничемъ своимъ со[1300] княземъ Всеволодомъ Александровичемъ Холмскимъ въ разнствѣ и въ роздорѣ быша, и не вмѣстѣ поидоша». Причем племянник князя Василия «князь Всеволодъ убо Александровичь Холмскій поиде во Орду на Переславль, и тамо великого князя Ивана Ивановича намѣстници не даша ему пути, и онъ поиде въ Литву»[1301].

В Лаврентьевской летописи и Рогожском летописце под 1246 г. отмечена поездка в ставку хана князя Михаила «съ внукомъ своимъ Борисомъ и съ Феодоромъ Боляриномъ своимъ»[1302].

Известно, что первого августа 1412 г. в Орду отправился великий князь Московский и Владимирский Василий I «со множеством богатства и со всеми своими велможами, да с ним князь Иван Васильевич Ярославстий»[1303].

Сопровождение князей в их поездке к ордынскому двору боярами и дружиной вполне закономерный процесс. Бояре отмечаются при поездке в степь князя Дмитрия Московского в 1371 г.: митрополит Алексий благословил перед трудной дорогой кроме князя «его бояръ, и его воя, и всѣхъ…»[1304].

В 1412 г. в Орду выехал князь Иван Михайлович Тверской «а съ нимъ бояръ и слугъ множество»[1305]. Двумя неделями ранее, 1 августа 1412 г., в ставку хана Джелаль-ад-Дина «со всѣми велможами» отправился Василий Дмитриевич Московский[1306].

Нередко в спорных ситуациях бояре предпочитали сопроводить не своего князя, так в 1343 г. «князь великїи Семенъ Иванович[ь] сперъся съ княземъ Костянтиномъ Василїевичемъ Суждальскымъ о княжени Новагорода Нижняго и поидоша во Орду и яшася бояре за князя Семена Ивановича, да съ нимъ и въ Орду поидоша»[1307]. Однако спор в Орде выиграл князь Константин и хан «выдаша ему бояръ, и приведении быша въ Новгородъ въ хомолъстѣхъ и имѣнїе ихъ взя, а самѣхъ повелѣ казнити по торгу водя»[1308].

В 1354 г. усобица в Муромском княжестве привела к разделению сообщества княжества — князь Федор Глебович отправился на суд в ставку хана «а муромци яшася за него и поидоша с нимъ во Орду»; князь же Юрий Ярославич «събравъ остаточные Муромци и поиде за ним въ Орду»[1309]. К сожалению, летописец не обозначает социальный статус сопровождавших князей лиц. Можно только предполагать, что это были влиятельные люди, значимые для княжества и потенциально имевшие возможность представлять свою позицию перед верховным правителем — ордынским «царем». Скорее всего, это бояре и дружина — аристократия Муромского княжества.

В 1359 г., когда «…видѣ царь князя Дмитрея Ивановича оуна соуща и млада возрастомъ», и предложил ярлык на великое княжество Владимирское нижегородскому князю Андрею Константиновичу, который «же не яся, но состоупися брату своему меньшему князю Дмитрею, а самъ поите на Роусь, а остави братоу своему на помос[ь] бояръ своихъ Степана Александровича и иныхъ многихъ»[1310].

В «Житии Михаила Тверского…» упомянуто о том, что накануне его казни ордынцы «…отгнаша от него всю дружину его…»[1311]. Соответственно, поездку в ставку хана князь Михаил Ярославич совершил в сопровождении своей дружины. «А дружина наша немнози гонзнуша рукъ ихъ: иже дръзнуша, убежаша въ Орду къ царице, а другых изимаша, влечахуть наги, терзающи нещадно, акы нѣкия злодѣя, и преведши въ станы своя, утвердиша ыъ оковахъ. Сами же князья и бояре въ единой вежи пияху вино, повѣствующе, кто какову вину изрече на святаго…»[1312].

Также в «Житии» упомянуто, что в 1319 г. с князем Юрием Даниловчем на Русь вернулись задержанные им в Орде сын Михаила Константин и дружина князя: «…На другое же лѣто приехавъ в Русь князь Юрий, приведе с собою князя Костянтина и дружину отца его…»[1313].

О наличие бояр и слуг упоминает летописец в рассказе о казни Александра Михайловича Тверского. Часть сопровождавших его лиц, опасаясь ханского гнева покинули вежу князя («Боляре же и слугы его разбѣгошася»), другие же наоборот остались со своим князем: «а друзіи же пріемше тѣлеса ихъ везоша и на Русь»[1314].

Кроме того, упомянут слуга князя Александра, который «отъ царици, вѣсть пріиде»[1315].

Слуги князя Юрия Даниловича Московского упоминаются в качестве сторожей тела Михаила Тверского: «В настоящую бо нощь посла князь Юрей слугъ стеречи телеси святаго»[1316].

Персонально бояре в летописных памятниках называются редко. «Житие Михаила Черниговского» называет боярина Федора, принявшего мученическую смерть вместе со своим князем.

Боярин Семен Тонильевич сопровождает князя Андрея Александровича Городецкого в 1281 и 1282 гг.[1317].

Под 1392 г. Летописцы сохранили своеобразный некролог боярина Данилы Феофановича Бяконтова (племянник митрополита Алексея): «Тое же зимы преставися февраля въ 13 Данило Феофановичь, наречены в мнишеском чину Давыд, иже бѣ истинныи бояринъ великого князя и правыи доброхот, служащее бо государю безо льсти въ Ордѣ и на Руси паче всѣх и голову свою складаше по чужим странамъ, по незнаемым мѣстомъ, по невѣдомым землямъ. Многы труды понес и многы истомы претерпѣ, егда бѣжа из Орды, и тако угоди своему господеви, и тако тогда великыи князь любве ради иже к нему на погребенииего сжалиси он нем прослезися, и тако плака на многъ час, положенъ бысть в манастырѣ у Михаилова чюда, близ гроба дяди его Алексѣя митрополита»[1318]. Именно эта запись позволяет нам сделать вывод о том, что боярин Данила сопровождал ещё княжича Василия Дмитриевича Московского в его поездке в Орду 1383–1386 гг., а затем в побеге из ставки хана Токтамыша в 1386–1388 гг. Совместно пережитые трудности и впечатления от опасного пути сблизили князя и боярина до такой степени, что Василий Дмитриевич лично провожал своего верного слугу в последний путь.

В Львовской летописи сохранилось упоминание о сопровождении князя Василия в его поездке в 1383 г. боярином Александром Миничем[1319].

В послании Едигея, датируемом 1409 г. упоминается деятельность Боярина Федора Андреевича Кошки: «Добрые нравы и добра дѣла и добра доума к Ордѣ была от Феодора от Кошки, добрыи былъ человѣкъ; которые добрые дѣла ордынские, тотъ тобѣ поминалъ»[1320]. Свидетельств о поездках боярина в Орду источники не сохранили, однако, как отметила М.Д. Полубояринова, он явно являлся крупнейшим дипломатом своего времени и осуществлял, в том числе, сношения с Ордой[1321]. Можно предполагать, что за свою жизнь он мог сопровождать князя Василия в его поездках в степь (например, в 1390 и 1392 гг.).

Большую роль в тяжбе между Василием Васильевичем Московским и его дядей Юрием Дмитриевичем Галицким сыграл боярин Иван Дмитриевич Всеволжский. Именно его стараниями, дипломатическими талантами и настойчивостью был добыт ярлык на Владимирское княжество молодому Василию, а не его умудренному опытом дяде князю Юрию.

К сожалению, источники не сохранили сведений о численности, сопровождавших князей лиц.

Летописная традиция отмечает совместные поездки князей и митрополитов. К примеру, под 1313 г. упомянуто, что «Князь велики Михаило поиде в Орду, тако же Петръ митрополитъ с ним же поиде вкупе к новому цесарю Озъбяку, а Токта цесарь умре…»[1322].

Вероятно, князей в их непростой поездке в страну с другой религией сопровождал духовник. Прямо на это указывается в «Житии Михаила Тверского»: наряду с разгоном дружины отмечается разлучение с князем «силня биюще, и отца его духовнаго Александра игумене»[1323]. Установлено, что отец Александр — это игумен Тверского Отроча монастыря, вероятный автор «Жития…»[1324].

Есть основания полагать, что духовник Даниила Галицкого, его печатник Кирилл, ставший впоследствии митрополитом Киевским, сопровождал князя в его поездке к Батыю осенью 1245 г.[1325]

Встречаются упоминания в летописных памятниках о сопровождении князей в поездке в ставку хана ордынскими послами. К примеру, в 1361 г. «…князь Всеволодъ съ Ахматомъ въ Орду же пошелъ…»[1326]. Вероятно, присутствие ордынского посла избавляла князя от ряда неудобств — неприкосновенный чиновник по особым поручениям, которым являлся посол мог оградить от посягательств на имущество и честь сопровождавших его лиц.

О среднем количестве времени, затрачиваемом на дорогу к ставке хана могут свидетельствовать данные, содержащие крайние даты поездок. К примеру, великий князь Иван Михайлович Тверской, по данным Тверского сборника, в 1407 г. отправился в степь 21 июля, причем «царь въскорѣотпусти, з дары и съ честію отпустивъ…». Летописец особо подчеркивает, что «Немного же дни бывъ въ Ордѣ, съ честію възвратишася на Русь; немедленно же схо(ди), но яко въ 5 мѣсяць едину». Вернулся он в своё княжество «мѣсяца генваря 24»[1327].

В 1412 г. князья Василий Дмитриевич Московский и Василий Кашинский затратили такое же время: на всю поезду, учитывая время пребывания при дворе в ожидании аудиенции, ушло чуть меньше пяти месяцев. А на дорогу из ставки затратили около двух месяцев: «о Дмитриеве дни[1328] (26 октября — Ю.С.), выиде изо Орды князь великий Василий Дмитриевич Московский», а 24 декабря (по данным Тверской летописи)[1329] 1412 г. Василий Дмитриевич должен был уже быть в княжестве, поскольку сопровождавший его в обратном пути князь Василий Михайлович Кашинский к этому дню дошел до столицы своего княжества — г. Кашина[1330].

Арабский географ X в. Ал-Истахри, описывая дорогу из низжнего течения Волги к среднему особо отметил: «От Итиля до булгар по степным дорогам расстояние равнялось одному месяцу, по воде, вверх по течению — два месяца, вниз по течению — 20 дней»[1331]. В зависимости от способа путешествия время в пути составляло, таким образом, 1–2 месяца.

Стандартное же пребывание в ставке хана, отводившееся на прием, составляло, вероятно, около 25 дней (подробнее см. ниже). Соответственно путь в степь/из степи составлял около 2-х месяцев. Чуть меньше месяца отводилось на приём у хана.

Об инвентаре, который брали в дорогу князья и сопровождавшие его лица источники не сохранили практически никаких свидетельств. Только глухая оговорка в «Житие Михаила Черниговского»: «Тогда Михаилъ ѣха в домъ свои и възя от имѣния своего еже на потребу на путь»[1332] — дает нам основание предполагать, что в дорогу бралось только самое необходимое для удовлетворения потребностей путников, как материальных, так и духовных (к примеру, иконы и богослужебные книги).

Одной из прямых задач поездки русского князя в ставку хана было предоставление ежегодного выхода — дани с соответствующего княжества. Потому, кроме необходимых на дорогу и пребывание в ставке средств, у князей была с собой сумма налогов в Орду. Вероятно именно эти денежные средства и другие ценные предметы имел ввиду летописец, отметив, что в августе 1412 г. великий князь Московский и Владимирский Василий I поехал «со множеством богатства…»[1333].

Расшифровку глухой летописной этикетной формулировки («множество богатства») в какой-то степени дают сведения из арабской «Биографии султана Эльмелик-Эльмансура Калавуна». Описывая посольство египетского султана к хану Менгу-Тимуру автор «Биографии» скрупулёзно перечисляет все отправленные подношения: «с ними (с послами султана — Ю.С.) [были] 16 тюков, из которых часть была для царя Менгутемира, часть для Ногая, часть для царевича Аукаджи, брата царя Менгутемира, часть для Тудаменги брата Менгутемира…, часть для Тулабуги, брата Менгутемира, часть для жен: Джиджекхатуни, Олджайхатуни, Тутлынхатуни, Тутаюнхатуни, Султанхатуни и Хутлухатуни, часть для Маву, начальника левого крыла, часть для Тайры, начальника правого крыла, часть для Кутлуки, жены Аукаджи, и часть для султана Гыяседдина, сына султана Иззеддина, властителя Рума. Они [дары] состояли из всяких вещей, какие дарятся в подобных случаях, т. е. из дорогих тканей, роскошных одежд, ценных редкостей, луков, лат и шлемов, все в своем [должном] количестве»[1334]. Конечно, задача египетского султана была показать ордынскому хану свою не меньшую, а быть может и большую значимость, поразить его своей роскошью.

О наборе положенных в таких случаях подарков дает представление и описание посольской миссии хана Токты к Ильхану Газану в 702 г. хиджры (26 августа 1302 — 14 августа 1303 гг.). Тогда посольство взяло с собой «соколов и другие подарки… приношения тех [джучидских] стран: соколов дальнелетных и охотничьих, разные меха — белок киргизских, ласок [фенек] карлукских, горностаев славянских и соболей булгарских, кровных коней кипчакских и другие красивые подарки…»[1335].

Русские князья, будучи подданными хана, вряд ли стремились к подобному эффекту. Тем не менее, при описании поминок Ивана III для крымского хана Менгли-Гирея под 1486 г. отмечено: «послалъ князь велики съ Шемерденемъ царю Менли-Гирею соболь чорнъ; а двема женамъ царевымъ по карабелнику. А брату цареву, царевичю Ямгурчею калге, соболь чернъ. А царевымъ дѣтемъ, Ахметъ-Кирею да Махметъ-Кирею, по золотому. А князю Бурашу, что на Азикинѣ мѣстѣ, да Довлетеку, да Янкувату, да Казыю, что на Барыновѣ мѣстѣ, да Кирей-Сииту, цтю цареву, да Собакъ дувану, шестерымъ, по золотому. А хози Асану гостю золотой. Всего два соболя да два карабленика да девять золотыхъ»[1336]. Под 1491 г. Мегли-Гирей в своем «запросе» называет охотничьих птиц и моржовую кость: «Да будетъ ти ко мне съ Хозя Маахметемъ кречеты послати… да 5 портищъ соболей, да три рыбьи зубы прислалъ бы еси»[1337]. Описание содержания поминок в послании крымского хана Менгли-Гирея московскому великому князю Василию III Ивановичу от октября 1508 — января 1509 гг. аналогично категориям не только египетских подношений, но и подаркам между Чингизидами: «…да на поминки пришли мнѣ пять кречатовъ, да на поминки жъ пришли три сороки добрых соболей, да шесть великихъ зубовъ рыбьихъ, да горла черныхъ лисиць; а восе жъ горлъ столко не будетъ, и ты ми пришли сорокъ черныхъ лисиць. Да ещо прошу пять одинцовъ добрыхъ соболей. Да братъ мой князь Иванъ присылывалъ ми чару серебряну съ серебрянымъ черпалцомъ; ино у меня ее взялъ Баазытъ салтановъ сынъ Шахзада, и ты бы нинѣ ко мнѣсеребряну чару прислалъ, въ которую бы два ведра вмѣщалися, да и съ черпалцомъ серебрянымъ, и язъ бы завсе изъ нее пилъ, а тебя брата своего поминалъ, ажъ Богъ помилуеть. Да съ того бы чарою ко мѣ два ковша прислалъ еси. Да съ тѣмъ же бы еси вмѣстѣ прислалъ пансыръ, которой бы былъ легокъ, а стрѣла бы не иняла, да чтобы еси показалъ Магмедшѣ, и нъ бы его попыталъ стрѣлити, да которого стрѣла не иметъ, и ты бы тотъ ко мнѣприслалъ съ болшимъ своимъ посломъ съ бояриномъ»[1338]. Показательно, что в «Повести о царевиче Петре» при описании встречи в 1322 г. ордынского посла Ахмыла, упомянуты в качестве ханской принадлежности именно охотничьи птицы и верхняя одежда: «…Игнатъ пред кресты съ гражаны и, вземъ тѣшь царьскую — кречеты, шубы и питие, край поля и езера ста на колени пред Ахмыломъ и сказася ему древняго брата царева племя…»[1339].

Среди подношений ногайским мурзам[1340] или крымским эмирам упоминаются шубы «хрепты былинны голу, да цки горла лисичьи, да сукно ибское черлено, да сукно лунское багрово, да зубъ рыбей»[1341] или «одна шуба рысья»[1342], или «да два сукна лунскихъ»[1343], «да один шоломъ, да одну ролдугу»[1344]. Примерно тот же набор предполагался в дар и для жен вельмож: «…а жене твоей Алагунгѣ послалъ есми съ еѣ человѣкомъ зъ Бер-Довлатомъ шубу хрепты бѣльи гола, да сукно ипское черлено»[1345].

Вероятно, ловчии птицы предназначались именно хану в качестве особого атрибута суверенитета. В этом плане весьма показательны слова эпоса «Идегей». В «Песне первой» описывается ссора между Тимуром и Токтамышем, которая разгорается из-за требования самаркандского правителя передать ему лучшего ханского сокола[1346]. Конечно, это эпическое преувеличение. Однако оно явно указывает на то значение, которое придавалась подаркам в виде охотничьих птиц.

Показательно, что состав выкупа за плененного под Суздалем в 1445 г. князя Василия II Васильевича, сохранившийся в описании Псковской I летописи, совпадает с набором традиционных подношений подданного хану, добавляя ещё и лошадей: «…посуливъ на собе окупа от злата и сребра и от портища всякого и от коней и от доспѣховъ пол 30 тысящь»[1347].

Таким образом, представленные разновременные описания ханских даров дает нам определённые представления о характере подарков (ткани, одежда, вооружение) и о круге лиц, которых должны были посетить в обязательном порядке посещавшие ставку хана послы или подданные. Это ближайшие родственники хана — братья, сыновья — те, кто может занять престол после хана; его жены, эмиры, возглавляющие крылья государства — левое и правое, другие знатные лица, влияющие на решения ордынского правителя.

Яркое свидетельство перевоза в ставку хана ордынской дани отложилось в Рогожском летописце в рассказе о поездке в Орду в 1361 г., в разгар «великой замятни», Василия Михайловича Кашинского. Опасаясь за свою жизнь и здоровье князь «прїиде изо Орды съ Бездѣжа увернувся, а сребро тамо поклалъ»[1348]. Таким образом князь не достиг цели своего путешествия — ставки хана (которые в это время менялись с калейдоскопичной быстротой), вынужден был оставить казну у поволжского ордынского города Бельджамена.

Известно, что в следующем 1362 г. князь Василий вновь отправился в степь: «…съ сыномъ со княземъ съ Михаиломъ и съ княземъ Семеномъ поидоша въ Орду»[1349], и, по всей вероятно, изъял свою казну и доставил в г. Сарай.

Таким образом, провожали князя в дальнюю дорогу его родные и близкие — в первую очередь, жена и дети, родные братья. Как правило, князя провожали до границ княжества, где с ним оставались только некоторые из близких. Те, в свою очередь, возвращались затем из какой-либо точки уже за пределами удела. Далее князя сопровождали бояре, дружина и слуги. Количество сопровождающих лиц установить практически невозможно. Однако мы можем предполагать, что в свите князя были слуги его бояр и дружинников, а состав и численность свиты должны были соответствовать статусу князя (к примеру, ордынских послов сопровождали отряды от 700 до 1500 человек). Кроме того, князю, везущему с собой ордынский «выход», подарки хану, его женам и эмирам, требовалась вооруженная охрана.

Выезд в иноверную страну требовал присутствия в свите князя священнослужителя — духовного отца князя, что часто отмечается в источниках.

Судя по сохранившимся описаниям путешествий по степи, обычаи жизни и формы хозяйствования кочевников вызывали у путешественников изумление и удивление.

Среднее время на дорогу в ставку хана необходимо определить в два месяца. Конечно, в зависимости от экстренности поездки или каких-либо путевых затруднений время в пути могло колебаться как в сторону сокращения, так и в сторону увеличения длительности.

§ 3. В ставке восточного правителя

Въехав на территорию ордынского государства, русские князья оказывались в окружении иного уклада жизни, иных поведенческих правил. Именно поэтому путникам выделялись сопровождающие лица, которые должны были проводить прибывших до места назначения, советовать представителям других государств и народов, как себя вести в стране и обеспечивать их безопасность[1350]. Так Рубрук упоминает о сопровождавшем его проводнике[1351]. О провожатых говорит и Плано Карпини[1352], а в ставке Куремсы к нему приставили «трех Татар, которые были десятниками»[1353]. Ибн Батута совершал свое путешествие в сопровождении довольно знатных лиц — эмира Туглук-Тимура (наместник Крыма) и Исы (его брат)[1354].

Вероятно, русские князья, которые ездили преимущественно водным путем, таких сопровождающих лиц получали только в ставке хана (в столице, или в кочевье). Во всяком случае, в «Житие Михаила Тверского» особо отмечается, что Михаилу Ярославичу по прибытию в ставку хана «Царь же дасть ему пристава, не дадуще его никомуже обидети»[1355].

Достигнув столицы ордынского государства, русским князьям предстояло выяснить здесь ли хан. Если хана не было в Сарае, необходимо было добраться до места его кочевания.

Яркой иллюстрацией этому является описание поездки князя Бориса Константиновича Нижегородского к хану Токтамышу в 1389 г. Прибыв в столицу Орды, князь узнал, что «…въ то время царь Токтамышь пошелъ на воину ратїю на Темиръ Аксака». Тогда Борис Константинович направился вслед за ханом и «стиже его на пути и иде съ нимъ въ дорогоу 30 днеи и потомъ царь, пощадѣвъ его, и уверну его отъ мѣста, нарицаемаго Оурукътана, и повелѣ ему безъ себе прибыти и дождати своего пришествїа въ Сарае»[1356]. В данном случае хан Токтамыш не стал решать вопросы в условиях боевого похода. Не смотря на данное решение хана, князю всё же пришлось провести тридцать дней в дороге, и только затем Токтамыш позволил ему вернуться в Сарай и дождаться его там.

В ожидании аудиенции в ставке хана русским князьям и их спутникам предстояло решить ряд бытовых проблем.

В первую очередь необходимо было расположиться для проживания. Арабский путешественник Ибн Батута, посетивший Орду в 1334–1336 гг. отметил, что в Сарае существовали кварталы по национальному признаку, в том числе русский: «Каждый народ живет в своём участке отдельно; там и базары их»[1357]. Заботу о пропитании необходимо было взять на себя, ведь по свидетельству того же Ибн Батуты: «…Эти Тюрки не знают ни обычая отвода помещения приезжему, ни отпуска ему продовольствия, а только посылают ему овец и лошадей для заклания и меха с кумысом. Вот их способ оказывания почета»[1358]. Причем эти слова имеют отношение к почетным гостям, каковым был Ибн Батута, или же официальным послам. Русские же князья, будучи подданными хана могли не получить даже этого минимума.

Жизнь в своем национальном квартале позволяла вести привычный образ жизни и соблюдать обряды в соответствие с вероисповеданием. К примеру, привычка стирать и мыть одежду вызывало протесты татар и могло привести к смертной казни: «…не есть снега и не мыть платья в орде, а если уже случится мыть его, то делать это тайком…»[1359]. Джувейни, к примеру, особо отмечает существование у монголо-татар запрета на омовение в весенний и летний период[1360].

Русские источники обозначают месторасположения в ставке хана русских князей как стан или вежа. Например, при описании казни Александра Михайловича Тверского летописец указывает: «А двор блаженнаго разграбиша Русь же и татарове, а имение русское повезоша к себѣ в станы, а вежю расторгоша подробну…»[1361]. Таким образом, в стане или веже князю отводилось особое место — его двор.

Вероятно, стандартное время пребывания при дворе хана составляла около 25 дней. В случае отсутствия каких-либо осложнений (русские источники особо отмечают задержку ханом князей) после аудиенции у хана и получения соответствующих ярлыков князья или послы отправлялись домой. Об указанном количестве времени свидетельствует Галицко-Волынская летопись, повествуя о поездке князя Даниила Романовича Галицкого к Батыю: «Бывшу же князю у них дний 20 и 5, отпущенъ бысть, и поручена бысть земля его ему, иже бѣаху с нимь»[1362].

Арабский автор XIV столетия Ал-Муфадаль, рассказывая о пребывании при дворе ордынского хана Берке египетских послов указывает, что «пробыли они у него 26 дней»[1363].

Косвенно указанное количество времени на аудиенцию у хана подтверждают свидетельства о поездке московского князя Василия I в 1412 г. Выехав 1-го августа из столицы княжества, в ставку хана он должен был прибыть через два месяца, около 1 октября. А 26 октября он был отпущен ханом, приехав в Москву до 24 декабря 1412 г.[1364] Таким образом, время пребывания князя в ставке хана Джелаль-ад-Дина составило как раз около 25/26 дней.

Около тридцати дней провел в 1389 г. в ставке Токтамыша князь Борис Константинович.

За это время князья должны были посетить хана, когда тот соизволит их вызвать.

Аудиенция была сопряжена с рядом обрядов. В частности, приходящие к хану должны были пройти между двумя очистительными огнями. Отказ от соблюдения данного обряда мог повлечь за собой печальные последствия. Так, князь Михаил Всеволодович Черниговский, не пройдя обряда, был казнён: «…И доидоша до мѣста, идеже бѣ накладенъ огнь со обѣ странѣ. Мнози же погани идяху сквозѣ огнь, и поклоняхуся солнцю и идоломмъ. Волсви же хотѣша Михаила вести и Феодора сквозѣ огнь. Михаилъ же и Феодоръ глаголаста имъ: «недостоить христьяном ходити сквозѣ огнь, ни поклонитися, емуже ся сии кланяють…»[1365].

Однако данного обряда можно было избежать. Во всяком случае, составитель Галицко-Волынской летописи отмечает, что князю Даниилу Романовичу Галицкому удалось уклониться от языческого обряда поклонения идолу Чингисхана[1366]: «Приходяща цари, и князи, и велможѣсолнцю и лунѣ и земли, дьяволу и умершимъ въ адъ отцемъ ихъ и дѣдомъ и матеремь водяше около куста покланятися имъ… приде к Батыеви на Волгу. Хотящу ся ему поклонити, пришедшу же Ярославлю человѣку Сънъгурови, рекше ему: «Брат твои Ярославъ кланялъся кусту и тобѣ кланятися». И рече ему: «Дьволъ глаголеть из устъ ваших. Богъ загради уста твоя и не слышано будеть слово твое». Во тъ час позванъ Батыемь, избавленъ бысть Богомъ и злого их бѣшения и кудѣшьства»[1367].

Далее летописец отмечает, что Даниил «…поклонися по обычаю ихъ, и вниде во вежю его (Батыя — Ю.С.)»[1368]. Порядок же вхождения в юрту хана известен нам из описаний в арабских хрониках и записках западноевропейских путешественников.

Арабский автор Ал-Муфадаль описывая прием египетских послов ханом Берке, отметил следующее: «Рано утром царь Берке, находившийся в близком от них помещении, пригласил послов к себе. Их уже уведомили, что им следует делать при входе к нему, т. е…никому не входить к нему в шатер с мечем, с ножом или с оружием; не прикасаться ногами к порогу шатра; когда кто снимет с себя свое оружие, то слагать его на правую строну, вынуть лук из сайдака, опустив тетиву, не оставлять в колчане стрел»[1369]. Причем уже по свидетельству папского легата Плано Карпини: «мы вошли в дверь с восточной стороны, так как с запада не смеет входить никто, кроме императора…»[1370].

Свой приём у Коренцы (Куремсы) Плано Карпини описывает так: «…мы поспешили с их провожатыми отправиться к Коренце… Взяв дары они повели нас к орде, или палатке его, и научили нас, чтобы мы трижды преклонили левое колено пред входом в ставку и бережно остерегались ступить ногой на порог входной двери. Мы тщательно исполнили все это, так как смертный приговор грозит тем, кто с умыслом попирает порог ставки какого-нибудь вождя…»[1371]. Описывая посещение ставки каана в Каракоруме Плано Карпини отмечает, что «каждый из нас четыре раза преклонили левое колено, и они внушили нам не касаться внизу порога»[1372]. Китайский сановник Сюй Тин, посетивший монгольские степи в 1235/1236 гг. также отмечает, что кочевники казнят тех «кто [коснется] обовью порога»[1373]. Указывает Сюй Тин и на то, что монголы «в знак приветствия. припадают на левое колено в качестве поклона»[1374].

Кроме того, по словам, Плано Карпини, относящимся к ставке Батыя «…Никакой посторонний человек не смеет подойти к его палатке, кроме его семейства, иначе как по приглашению, как бы он ни был велик и могуществен, если не станет случайно известным, что на то есть воля самого Бату…»[1375].

Особо папский легат отмечает внешний вид ставки ордынского хана: «Шатры у него большие и очень красивые, из льняной ткани, раньше принадлежали они королю Венгерскому. На средине, вблизи входа в ставку, ставят стол, на котором ставится питье в золотых и серебряных сосудах, и ни Бату, ни один Татарский князь не пьют никогда, если пред ними не поют или не играют на гитаре…»[1376].

Таким образом, прежде чем войти в шатер или юрту хана необходимо было трижды или четырежды преклонить перед входом колено, снять ремни с холодным оружием, отпустить тетиву у лука и вынуть стрелы из колчана. Оружие необходимо было сложить с правой от себя стороны. Особо путешественники отмечали необходимость остерегаться наступить на порог входной двери шатра или юрты — за это можно было поплатиться жизнью.

Внутреннее убранство ханского шатра описывает арабский автор Ал-Муфадаль: египетские послы, войдя к ордынскому хану «…застали царя Берке в большом шатре, вмещавшем в себе 500 всадников, покрытом белым войлоком, внутри обитом шелковыми материями и китайками (?) и украшенном жемчужинами и драгоценными камнями»[1377].

Далее описываются впечатления от аудиенции. Арабский автор отмечает, что сам хан «сидел на престоле, свесив обе ноги на скамейку, на которой лежала подушка, так как хан страдал ломотою в ногах. Сбоку у него сидела старшая жена его»[1378]. Подобную картину в отношении Батыя описывает Плано Карпини: «…А этот Бату живет с полным великолепием, имея привратников и всех чиновников, как император их. Он также сидит на более возвышенном месте, как на троне, с одною из своих жен…»[1379]. Рубрук, посетивший двор Батыя десятилетием позже Карпини застал ту же картину: «…Сам же он (Батый — Ю.С.) сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трем ступеням; рядом с Бату сидела одна госпожа…»[1380]. Джувейни описывая дворец Угедея отмечает, что «внутри… был трон с тремя рядами ступеней: один для самого Каана, другой для его жен, а третий для виночерпиев и прислуживающих за столом»[1381].

По словам арабского автора Ал-Муфадаля, представ перед ханом, послам следовало передать послание, которое хан Берке «…приказал визирю прочесть… Потом он велел перейти с левой стороны (на правую) и уставить их по бокам шатра, позади находившихся при нем эмиров, приказал подать им кумыса и после того вареного меда, а потом предложил им мясо и рыбу, и они поели…»[1382].

Несколько иначе принимали Плано Карпини «…Мы же, высказав свое дело, сели слева, так именно поступают все послы при езде туда; а при возвращении от императора нас всегда сажали справа…»[1383].

Здесь необходимо отметить, что по свидетельству китайского путешественника Сюй Тина, посетившего степь в 1235–1236 гг., кочевники и, в частности, монголы «помещают в середину самых почитаемых людей, следующих по почитаемости — справа от них, а левая сторона — для ниже их сидящих»[1384].

Более детально свой прием у Батыя описал Рубрук. Во-первых, он указал, что его предупредили «…чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко…». Во-вторых, посланник французского короля указал, что «…нас провели до середины палатки и не просили оказать какое-либо уважение преклонением колен, как обычно делают послы…». Когда же ему было позволено изложить суть своего послания, «…Тогда наш проводник приказал нам приклонить колена и говорить. Я преклонил одно колено, как перед человеком. Тогда Бату сделал мне знак преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из-за этого…». Выслушав посланника, Батый «…приказал мне встать и спросил об имени вашем (французского короля — Ю.С.), моем, моего товарища и толмача и приказал все записать…». Побеседовав с Рубруком, Батый распорядился, чтобы он и его сопровождающие сели «и дать выпить молока; это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьет с ним кумыс в его доме…»[1385]. Решение по сути дела было отложено на более позднее время, а послы были отпущены.

Вероятно, подобную картину при посещении ставки ордынского хана наблюдали и русские князья. Надо полагать, что такую же последовательность действий необходимо было предпринимать при посещении хана и им. К примеру, князь Даниил Галицкий, по словам летописца, войдя к Батыю «поклонися по обычаю ихъ» и «ньнѣ сѣдить на колѣну и холопомъ называеться…»[1386]. По всей видимости, представить суть своего посещения Даниилу предстояло выйдя на середину шатра и преклонив колени перед ханом. Не исключено, что, не будучи послами, но, являясь владетельными правителями, русские князья не должны были преклонять колени перед входом в шатер. Во всяком случае, никаких прямых указаний на подобную необходимость в источниках не сохранилось. Более того, Рубрук упоминает, что монголы «не просили оказать какое-либо уважение преклонением колен, как обычно делают послы»[1387], разделяя тем самым статус и положения посла и других категорий посетителей хана.

Далее летописец передает суть беседы князя с ханом: Батый «Рекше ему: «Данило, чему еси давно не пришелъ? А нынѣ оже еси пришелъ — а то добро же. Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумузъ?». Оному же рекшу: «Доселѣ есмь не пилъ. Нынѣ же ты велишь — пью». Он же рче: «Ты уже нашь же тотаринъ. Пий наше питье». Он же испивъ поклонися по обычаю ихъ, изъмолвя слова своя…»[1388]. Таким образом, Даниил и, вероятно, все русские князья на приеме должны были испить кумыса, что как отметил Рубрук было оказанием чести, а отказ от разделения питья с ханом мог нанести серьезное оскорбление. Затем Даниил заявил Батыю: «Иду поклониться великой княгини Баракъчинови». Рече: «Иди». Шедъ поклонися по обычаю. И присла вина чюмъ и рече: «Не обыкли питии молока, Пий вино»…»[1389]. Надо полагать, что старшая жена Батыя Боракчин находилось в том же шатре слева от хана. По отношению же к посещавшему правителя она оказывалась на правой стороне. Таким образом, Даниил перешел с левой от себя стороны на правую, почтил вниманием жену Батыя и был поощрен ковшом вина из рук хана.

Особо необходимо подчеркнуть, что русские князья, испившие кумыс, считали себя серьёзно согрешившими. По свидетельству Рубрука, «…находящиеся среди них (монголо-татар — Ю.С.) христиане, Русские, Греки и Аланы, которые хотят крепко хранить свой закон, не пьют его (кумыс — Ю.С.) и даже не считают себя христианами, когда выпьют, и их священники примиряют их тогда [со Христом], как будто они отказались от христианской веры»[1390]. Таким образом, после посещения хана русские князья оказывались в состоянии наложенной епитимьи и проводили время, по всей вероятности, в молитвах[1391].

По свидетельствам арабских и западноевропейских источников при аудиенции у хана в шатре находились знатные нойоны или эмиры. Ал-Муфадаль отметил, что «…в шатре сидело 50 эмиров на скамейках…»[1392]. Плано Карпини, описав расположение Батыя и его жены указал, что «…другие же, как братья и сыновья, так и иные младшие, сидят ниже посредине на скамейке, прочие же люди сзади их на земле, причем мужчины сидят направо, женщины налево»[1393]. Рубрук при описании присутствующих на приеме лиц не наблюдает какого-либо порядка: «…Мужчины же сидели там и сям направо и налево от госпожи. То, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жены Бату, заполняли мужчины»[1394].

Как отмечалось выше, решение по сути вопроса ханом не принималось сразу при первом посещении. В течение месяца князьям предстояло ещё как минимум один раз посетить хана. В сложных и спорных вопросах количество приёмов могло увеличиваться.

Обычный день русского князя в ставке хана, если не был заполнен посещением хана и знатных лиц состоял из молитв и передвижения по столице или ставке хана с целью извлечения информации. Вероятно, князья передвигались верхом на лошади. Во всяком случае, единственное упоминание о времяпрепровождении князей в ставе хана относится к князю Александру Михайловичу Тверскому, который «Кончавше заутрьню, онъ же всѣдь на конь, и нача издити, вѣсть переимаа»[1395]. В данном случае необходимо отметить, что китайский путешественник Сюй Тун особо подчеркнул, что ему «за время поездок в степь о обратно, на разу не пришлось увидеть кого-нибудь, кто бы путешествовал пешком»[1396].

Для оказания почета хану и правящей элите Джучева Улуса, а также для обеспечения положительного решения вопроса князья должны были посетить жен хана и его эмиров, в первую очередь, из ближайшего окружения хана. Так, в 1371 г. «…прїида въ Орду, князь великїи Дмитреи Московьскыи многы дары и велики посулы подавалъ Мамаю и царицамъ и княземъ, чтобы княженїа не отъняли»[1397]. В 1431 г. решение судьбы великого княжества в споре между Василием Васильевичем и Юрием Дмитриевичем оказалась в зависимости от позиции ордынских эмиров. По словам летописца, «Боарин же бѣ тогда с великым князем Иванъ Дмитриевич (Всеволжский — Ю.С.), тои здума великому князю начат бити челом великым княземъ Ординьскым, Алдару и Миньбулату, и прочим князем Татарьским за своего государя великого князя Васильа… яко же стрѣлою уязви сердца их, и таков си они князи Ординьстии начаша царю бити челом за великого князя»[1398].

По данным «Жития Михаила Тверского», князь в 1318 г., пребыв в ставку хана, сначала «одари вси князи и царицю», и лишь затем («последи же») «и самого царя»[1399].

Посещение жены хана описал Ибн Батута. На следующий день после посещения хана Узбека он отправился к Тайдуле, его старшей жене. По словам арабского путешественника «…Она сидела среди десятка старых женщин, как бы её прислужниц; перед ней находилось около 50 маленьких девушек, называемых дочками, перед которыми стояли золотые и серебряные блюда, наполненные вишнями, и они чистили их. Перед хатунью стояло золотое блюдо, наполненное ими же (вишнями), и она также чистила их». Ибн Батута поклонился Тайдуле и она приказала преподнести гостю кумысу. Путешественник подчеркивает, что напиток «принесли в красивых, легких деревянных чашах. Она собственноручно взяла чашу и подала мне ее. Это у них крайняя любезность. Прежде этого я никогда не пивал кумысу, но мне нельзя было иначе поступить, как взять его». Арабский путешественник и хатунь провели вполне светскую беседу: «она расспрашивала меня относительно многих обстоятельств нашего путешествия и мы отвечали ей», после чего Ибн Батута покинул шатер Тайдулы[1400].

Данное описание дает нам определенные представления об обстоятельствах смерти князя Ярослава Всеволодовича в Каракаруме осенью 1246 г. По данным Плано Карпини, находившегося в это время при дворе каана Гуюка, князь Ярослав «…был приглашен к матери императора, которая, как бы в знак почета, дала ему есть и пить из собственной руки; и он вернулся в свое помещение, тотчас же занедужил и умер спустя семь дней, и все тело его удивительным образом посинело. Поэтому все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землею»[1401].

Если действительно Ярослав Всеволодович был отравлен, а его смерть не явилось трагической случайностью и совпадением с посещением Туракины, то князь не мог отказаться от чести принять из рук столь знатной особы преподнесенного ему питья. В противном случае это явилось бы оскорблением и могло повлечь за собой серьёзные меры, в том числе казнь. Таким образом, если принимать версию Плано Карпини о смерти Ярослава с целью «свободнее и окончательнее завладеть его землею», выбора у князя не было: приняв чашу с питьем из рук хатуни, он был отравлен; отказавшись от неё и нанеся тем самым оскорбление, он был бы казнен.

Вообще пребывание русского князя при дворе хана была сопряжена с опасностью осуждения и казни. Процедура судопроизводства и приведения приговора в исполнение скрупулёзно описана в «Житие Михаила Тверского». Ряд деталей нам дают описания казни других князей: Михаил Черниговский (1245), Роман Рязанский (1270), Александр Тверской (1339) (всего же за период ордынского владычества было казнено 14 князей).

Навестив эмиров, жен хана и самого Узбека, Михаил вынужден был ожидать дальнейших действий полтора месяца. По истечению данного срока Узбек распорядился произвести судебное разбирательство: «Что ми есте молвити на князя Михаила? Сотворита има суд съ княземъ Юриемъ, да котораго сотворити вправду, того хочю жаловати, а виноватого казни предати»[1402].

Судя по контексту повествования, ордынские эмиры не торопились с осуществлением судопроизводства. Тем не менее, в один из дней «собрашася вси князи ординьстии за дворъ его, сѣдше въ единой веже». Таким образом, судебное разбирательство совершалось рядом со станом князя Михаила.

Обвинения предъявлялись в письменном виде: «покладааху многы грамоты съ многимъ замышлениемъ»[1403]. Основное обвинение состояла в утайке выхода: «Многы дани поимал еси на городах наших, а царю не дал еси»[1404]. Особое возмущение автора «Жития…» вызвало совмещение статуса судьи и свидетеля Кавгадыем: «се бо бяше нечестивый Ковгадый самъ судия и, судя же, тоже лжив послухъ бываше»[1405]. Причем Кавгадый, судя по данным памятника, всячески выгораживал свою роль в событиях предшествующего времени. Данное заседание судей не завершилось каким-либо решением.

Только через неделю Михаил предстал перед своими судьями уже на другом заседании. Однако в этот раз его связали и объявили приговор: признать виновным в утайке дани («царевы дани не далъ еси»), сопротивлении ордынцам («противу посла бивъся еси») и в отравлении сестры Узбека и жены московского князя Юрия Кончаки/Агафьи («а княгиню Юрьеву повелѣлъ еси уморити»)[1406].

Михаил был взят под стражу: «приставиша от седми князей седмь сторожей (Есф. 1,10–2,9), инѣхъ немало»[1407]. А утром следующего дня «возложиша колоду велику от тяжка древа на выю»[1408]. Именно так, с колодой на шее, было приказано отправить князя Михаила вслед за ханом Узбеком, который выехал на охоту.

Через 24 дня по приказу Кавгадыя князя Михаила вывели на торг и «повелѣ святаго поставити на колѣну пред собою»[1409].

А по истечении 26 дней, 22 ноября князь был предан смерти. Автор «Жития…» описывает саму казнь следующим образом: палачи ворвались в помещение где находился князь в колодке, который встретил их стоя («Убийцы же, яко диви звѣрие, немилостивии кровопийцы, разгнавше всю дружину блаженнаго, въскочивше в вежю, обртоша его стояща); удерживая за деревянную колодку, его начали бить, удыры были такой силы, что отлетая, князь проломил стену помещения («И тако похвативше его за древо, еже на выи его, удариша силно и въломиша на стѣну, и проломися стѣна»); князь поднимался, но после того как его снова повалили, палачи начали бить Михаила ногами («Он же паки въскочивъ, и тако мнози имше его, повергоша на землю, бияхуть его нещадно ногами…»); затем его закололи ножем, а сердце вырезали («И се единъ от беззаконных, именем Романецъ, и извлече ножь, удари в ребра святаго, в десную страну и, обращая сѣмо и овамо, отрѣза честное и непорочное сердце его»). «И тако предасть святую свою блаженную душю в руцѣ Господеви великий христолюбивый князь Михайло Ярославичь месяца ноября в 22 день, в среду, въ 7 дни и спричтеся с лики святых и съ сродникома своима, з Борисом и Глѣбом…»[1410] — завершает своё описание казни автор «Жития…». Место стоянки князя было разграблено и разгромлено: «А двор блаженнаго разграбиша Русь же и татарове, а имѣние русское повезоша к себѣ в станы, а вежю расторгоша подробну…»[1411].

Казнь Михаила Черниговского в 1245 г. была осуществлена иначе: приехавшие верхом палачи схватили его и, удерживая за руки, начали бить кулаками в грудину («Тогда убийци приѣхаша, скочиша с конь и, яша Михаила и растягоша за руцѣ, почаша бити руками по сердцю»); затем его повергли наземь и били ногами пока не остановилось сердце («По семь повергоша его ниць на землю и бияхуть и пятами. Сему же надолзѣ бышу»); и только потом ему отрезали голову («Нѣкто, бывъ преже хрестьянъ и послѣди же отвержеся вѣры христьянския и бысть поганъ законопреступник, именемъ Доманъ, сий, отрѣза главу святому мученику Михаилу и отверже ю проч…)[1412]. Вместе с князем принял мученическую смерть его верный боярин и слуга Федор: «Тогда начаша Феодора мучити, яко же и преже Михаила, послѣ же честную его главу урезаша»[1413].

В материалах католической миссии, в частности в записках Ц. де Бридиа также сохранилось описание казни князя Михаила Всеволодовича Черниговского: «…недавно случилось так, что правитель Михаил, из великих князей Руси, когда он подчинился их власти и не захотел названному идолу кланяться, говоря, что это не дозволено христианам, и когда он упорно настаивал на непоколебимости своей веры в Христа, было приказано бить его пяткой в грудь до смерти. И когда его воин поощрял к стойкости в мученичество, то ему перерезали горло ножом. А воину, который поощрял, отсекли голову…»[1414].

Надо полагать, что информатором католической миссии был черниговский посол, сопровождавший францисканцев на обратном пути из степи[1415]. В этом случае независимыми источники назвать нельзя: перед нами православная версия описания событий. Однако нет оснований полагать, что последовательность действий палачей передана со значительными искажениями: задачей православного автора было найти соответствия наблюдаемым событиям в Священном Писании, а не выдумать их. При этом, то, что не находило соответствий в сакральных текстах, как правило, просто опускалось: такие события не считались важными[1416].

Под 1270 г. в русских летописях помещено описание казни князя Романа Рязанского: вероятно, князя повалили на землю, вложили в рот деревянный брусок и начали отрезать пальцы ног и рук, а затем, вероятно, сами руки и ноги («заткоша ему уста убрусомъ, начаша его рѣзати розно»); судя по контексту («и яко розоимаша, остас(я) трупъ единъ») князь скончался от болевого шока; после этого ему отрезали голову и палачи, воткнув на копье, продемонстрировали её окружавшим место казни зевакам («они же голову его одраша, на копіе възотнуша»)[1417].

Вероятно, подобным образом были казнены князь Александр Михайлович Тверской и его сын Федор: «Тое же осени (1339 г. — Ю.С.) мѣсяца октября 29… убьена быста и розоимаша ихъ по составомъ»[1418]. Правда, летописец в данном случае меняет последовательность — сначала отец и сын были убиты и только затем расчленены.

Как мы видим, сама казнь была публичной, кровавой и жестокой. Вероятно, это должно было послужить к устрашению не покорных князей, в первую очередь русских. Вполне закономерно, что видевшие казнь своих родных и близких князья оказывались под влиянием страха мученической смерти и старались не прогневить хана своим поведением.

Кроме казней русские князья становились свидетелями других событий в ставке хана.

К примеру, летописные записи о богатых событиями 1360-х гг. — времени «великой замятни» в Орде — сохранили массу свидетельств о пребывании князей в ставке хана и об их впечатлениях от происходившего в степи.

Главное, что отмечали летописцы — это смена главы государства — политический аспект был жизненно важен для русских князей. Потому, уже под 1359 г. Летописи фиксируют процесс смены ханов, записанных, по всей видимости, с рассказов князей и сопровождающих их лиц. В конце лета 1359 г. был убит хан Бердибек и престол занял Кульпа. А 13 ноября того же года умер великий владимирский князь Иван Иванович Красный и, в соответствие со сложившимся порядком «…Тое же зимы князи Роусьскыи поидоша въ Ордоу…» для возобновления инвеституры и получения ярлыка на вакантное теперь Владимирское княжество. Однако ко времени достижения русскими князьями столицы Орды там уже занял престол Науруз «и къ немоу приидоша вси князи Роусьскыи»[1419]. Первым ко двору прибыла московская делегация, сопровождавшая малолетнего князя Дмитрия Ивановича, «и видѣ царь князя Дмитрея Ивановича оуна соуща и млада возрастомъ», Науруз предложил ярлык на владимирское княжество Андрею Константиновичу Нижегородскому. Но тот отказался, «но состоупися брату своему меньшему князю Дмитрею»[1420].

Показательны события 1361 г., когда в степь отправилось солидное количество князей в связи с приходом к власти Хизра (Кидырь/Хидырь). Особо летописец отмечает, что Дмитрий Иванович Московский и его свита «милостїю Божїею выиде изъ Орды до зямятни». После этого в памятнике засвидетельствована очередная смена хана: «убїенъ бысть царь Кыдырь отъ своего си брата отъ Мурута и сѣде на царствѣ Мурут», и фактический распад Орды на отдельные улусы и орды: Крымом завладел Мамай и его марионеточный хан Абдулах («А Мамаи князь Ординскыи и осилѣлъ съ другую сторону Волги, царь бѣ у него именем[ъ] Авдуля»), самозванец Кильдибек завладел Нижним Поволжьем («а трети царь въ тоже врѣмя въ Ордѣ въста въ нихъ и творящес[ь] сынъ царя Чанибѣка именем[ъ] Килдибѣк и тотъ тако же дивы многи творяше въ нихъ»), в столице Джучиева улуса установилась своя власть («А иные князи Ординскые затворишась въ Сараи, царя у себе имѣнующи 4-го»), Волжскую Булгарию захватил эмир Булак-Темир («А Болакътемирь Блъгары взялъ и ту пребываше, отънялъ бо Волжьскы путь»), мордовский улус обособился под главенством эмира Тагая («А инои князь Ординьскыи, Тагаи бѣ имя ему, и отъ Бездѣжа и Наручадь ту страну отнялъ себѣ и ту живящее пребывавшее»[1421]. Летописец завершает свой обзор общими замечаниями: «гладу же въ нихъ велику належащу и замятнѣ мнозѣ и нестроенїю надлъзѣ пребывающу и не престающее другъ на друга въстающе и крамолующе и воюющее межи собою, ратящеся и убивающес[я]»[1422].

Можно с уверенностью говорить, что все эти детали политического кризиса в Орде появились в летописных памятниках в результате обработки личных наблюдений русских князей и сопровождавших их лиц. Основанием для подобного вывода является предварительное замечание автора: «Того же лѣта (1361 г. — Ю.С.) поидоша въ Орду князь великїи Дмитреи Костянтинович[ь] Суждальскыи, князь Андреи братъ его, князь Костянтинъ Ростовьскыи, бысть при нихъ замятни вел[ика] въ Ордѣ (курсив мой — Ю.С.)»[1423]. Вероятно именно впечатления нижегородско-суздальских и ростовского князей легли в основу описания данного отрывка.

Несколько иную версию мы читаем в том же Рогожском летописце. Но начинается она с уже приводившегося свидетельства о том, что «…Тое же осени (1361 г. — Ю.С.) князь Василеи (Василий Михайлович Тверской, кашинский — Ю.С.) прїиде изо Орды съ Бездѣжа увернувся, а сребро тамо поклалъ». Далее приводятся подробности смерти Хызра, причем более детально: «А царя Хедыр и сына его убили, и бысть въ Ордѣ замятня велика, а на царствѣ посадили Хедырева сына болшаго и пребылъ на царствѣ 2 недѣли и они его убили, а потомъ Ардемелика посадили на царствѣ, и тотъ царствовалъ мѣсяць и онѣ его убили. И бысть въ Ордѣ замятня велика и сѣча старыи князи Сарая и когуи, инехъ множество побиша…». А вот последующие события приводятся более бегло и поверхностно, правда, с добавлением некоторых деталей: «…И насѣдѣ на царство Мурутъ и яшася зань князи Ординьскые. А Темирьхозя перебѣжа за Волгу и тамо убиенъ бысть, а Мамаи перебѣжа за Волгу, а Орда и царици вси съ нимъ. А Сѣкизъ бїи Запїанїе все пограбилъ и, обрывся рвомъ, ту сѣде»[1424]. Вероятно, источником данного сообщения был другой информатор, в поле внимания которого попали в большей степени события в столице Орды. В то же время и первое сообщение, и второе повествует в основном о смене власти в Сарае, то есть, оба информатора наблюдали происходящее непосредственно в столице Джучиева Улуса, а то, что происходило за её пределами узнавали со слов очевидцев. Надо полагать, что сведения исходили если не от самих пребывавших в степи князей, то, во всяком случае, из их свиты и ближайшего окружения. Причем второе сообщение, носящее явно тверское происхождение, вероятно, связано с информаторами тверского княжеского двора. Ведь не случайно, в следующем году, когда страсти более-менее улеглись, Кашинский князь с сыновьями отправился в ставку хана.

Нескольку иные детали пребывания князей представлены в описании поездки в ставку хана Улуг-Мухаммеда Василия Васильевича Московского и Юрия Дмитриевича Галицкого.

В первую очередь летописец отмечает, что князья были размещены у московского даруги Минь-Булата («яко же имъ пришедшим въ орду и взят их к собѣ въ улус дорога Московъскои Миньбулать»). Причем особо подчеркивается, что «Князю же великому честь бѣ велика от него, а князю Юрью бесчестие, истома велика». Однако ордынский эмир Ширин Тегиня «добръ бяше до князя Юрьа»: под угрозой применения оружия от забрал Юрия («и пришед тои и взят его силою у Миньбулата») и вместе с ним отправился на зимовку в Крым («И поиде Ширинъ тегиня и съ княземъ Юрьемъ въ Крымъ зимовати»). Василий Васильевич зимовал в ставке хана в кочевье Минь-Булата («а князь великы оста в Ордѣ у Миньбулата»). Во многом этот факт сыграл решающую роль в решении хана о выдаче ярлыка юному Василию: будучи при дворе ордынского правителя сопровождающим лицам московского князя, и в частности Ивану Дмитриевичу Всеволжскому, удалось склонить на свою сторону влиятельных ордынских эмиров и хана. Летописец описал это следующим образом: боярин Иван Всеволжский «начат бити челом великым княземъ Ординьскым, Алдару и Миньбулату, и прочим князем Татарьским за своего государя великого князя Васильа… они князи Ординьстии начаша царю бити челом за великого князя и въпреки глаголата с ним, и одолѣша царю»[1425].

Однако хан Улуг-Мухаммед решил, прежде чем выдать ярлык, устроить судебное разбирательство: «Царь же повелѣвъ своим княземъ судити князеи Русскых, и много пря бысть межи их».

Суд выиграла московская делегация, поскольку Юрий апеллировал к завещанию своего отца Дмитрия Ивановича (Донского) («искаше стола своего, князь Юрьи лѣтописци и старыми спискы и духовною отца своего великого князя Дмитрея»), а боярин Всеволжский особый упор сделал на волю хана и подчинение этой воли Москвы: «…Нашь государь великы князь Василеи ищетъ стола своего великого княжениа, а твоего улусу, по твоему цареву жалованию и по твоим девтерем и ярлыком… А господинъ нашь князь Юрьи Дмитреевич хочет взятии великое княжение по мертвои грамотѣотца своего, а не по твоему жалованиюи волного царя, а ты воленъ во своемъ улусѣ, кого въсхощешь жаловати на твоеи волѣ».

Особо летописец отмечает обряд поведения коня: после выдачи ярлыка хан «…повелѣ князю Юрью и конь повести под ним». Подобный обряд отмечен в «Сокровенном Сказании» и у Татищева[1426]. Летописец особо подчеркивает, что Василей отказался от этой чести для него и унижения для его дяди («Князь же великы не восхотѣ того, дядю своего обесчестити»).

Другим немаловажным результатом визита русских князей стал тот факт, что не согласный с решением ордынского правителя эмир Ширин Тегиня хотел покинуть Улуг-Мухаммеда и перейти на сторону его противника Кичи-Мухаммеда («…а Ширинъ Тегиня ста о том же противу царя и хотѣ отступити от него, поне же бо в то время пошелъ бяше на Махмета Кичь Ахмет царь…»)[1427].

Примечательно, что позиция ордынских эмиров в отношении того или иного русского князя могла повлиять на политическую обстановку в Орде, в том числе и на мнение хана. Этот факт свидетельствует о значительном вовлечении русских князей в политическую культуру Орды: позиция князя могла, таким образом, повлиять в определенных условиях на обстановку при дворе ордынского хана, во всяком случае, в первой половине XV столетия.

Таким образом, русские князья должны были провести в ставке хана не менее 25/26 дней. За это время им надо было навестить хана, его жен и знатнейших эмиров. Кроме задачи склонить их на свою сторону их посещение являлось знаком почтения и уважения к хану и государству.

Аудиенция у хана проводилось по особому обряду: войти в шатер или юрту нужно было безоружным, приклонить колени перед ханом, изложить суть своего посещения (простое почтение или какая-либо просьба (например, ярлыка на княжества или военной помощи)), принять чашу с кумысом и испить её. В следующие дни князья навещали жен хана и эмиров.

Располагалась свита князя в особом квартале (вероятно, русском). По всей видимости, в столице княжества находились стационарные постройки[1428]. В ставке хана в кочевье ставились шатры, палатки или юрты. У князя было особое отдельное помещение — «двор».

Передвигались князья по ставке хана (столице или кочевью) верхом на лошади в сопровождении ордынских чиновников.

День, судя по сведениям источников, был заполнен молитвами, что можно в целом воспринимать как достоверную информацию. Ведь восприятие необходимости соблюдения ордынских обычаев в качестве прегрешений должно было повлечь их исправление посредством соответствующих епитимий.

§ 4. Дорога из Орды, встреча

Достижение цели визита, в первую очередь получение ярлыка на соответствующее княжество, давало право князю покинуть ставку хана и вернуться домой.

Летописцы обычно лаконично отмечают, что князь выезжает из Орды, правда, отмечая некоторые нюансы. К примеру, под 1243 г., указано, что князь Ярослав Всеволодович «…поиде с великою честью в землю свою»[1429]. Или же под 1246 г. «…Бориса же Васильковича… Сартак же почтивъ его отпусти с миром въ свояси»[1430], а под 1252 г. «пустиша Татарове Разянского князя Олга Ингваровича, внука Игорева, на свою землю»[1431]. Таким образом. Кто-то покидал ставку хана «с честью», а кого-то отпускали после длительной задержки.

Особо отмечаются какие-либо неординарные обстоятельства, например, женитьба: «Въ лѣто 6765 (1257)…Тое же зимы Глеб Васильковичь прииде от Канович во свою отчину, женився в Татарех»[1432]. В XIV в. нередко авторы летописных текстов добавляют милость Всевышенего при возвращении из степи: «Въ лѣто 6837 (1329) божшмъ жаловашемъ выиде изо Орды князь Костянтинъ въ свою отчину въ Тфѣрь и нача княжити тогды тихомирно»[1433].

Однажды в летописях отмечена трудность пути из степи в связи с суровостью зимы: «Тоѣ же зимы (1407–1408 гг. — Ю.С.) быша мрази и снѣзи велици зѣло, и вѣтри и выядицы нестройны, и путь изо Орды (выделено мною — Ю.С.) бяше нуженъ и тяжекъ зѣло…»[1434]. Надо полагать, что обычно князья и их свита выбирали для дороги назад более благоприятные условия, которые не вызывали особых затруднений и потому их описание не попадало на страницы письменных памятников.

Продолжительность пути из ставки хана в княжество, по всей видимости, не сильно отличалась от времени затрачиваемой на путь в Орду. Однако прямых свидетельств об этом источники не сохранили. Мы можем предполагать, что обратную дорогу русские князья и их свита предпочитали делать не по водному пути, а по сухопутным дорогам и занимала она около двух месяцев. Грести вверх по реке было достаточно не просто. Кроме того, на обратном пути, после посещения хана и получения ярлыка (и, вероятно, пайцзы), местные ордынские князьки с более низким статусом не осмеливались требовать подарков и внимания, что упрощало и сокращало дорогу на Русь.

Самое подробное описание пути из ставки хана в княжество сохранилось в «Житии Михаила Тверского» — это описание доставки тела казненного князя в Тверь. Причем описание оставил, по всей видимости, не сопровождавший тело человек — свита князя была задержана в Орде и вернулась на Русь с Юрием Московским следующим летом (1319 г.). Во всяком случае, описывая эпизод, случившийся с одним из охранников тела князя в г. Бельджамене («Бездеж»), автор ссылается ни некоего иерея, «от него же слышахомъ и написахомъ»[1435].

Итак, после казни, которая была осуществлена на Северном Кавказе, где кочевал хан Узбек, 22 ноября тело князя положили на доску, погрузили на телегу и закрепили веревками («…положиша и на велицѣй вѣцѣ, и возложиша и на телегу, и увиша ужи крѣпко…»[1436]. Далее автор отмечает, что тело «…перевезоша за реку, рекомую Адежь, еже речется «горесть»…»[1437]. Уже оттуда тело доставили в Маджары («…И оттолѣ посла тѣло въ Мжачары…»[1438]), а затем в Бельджамен («…И оттолѣ его повезоша к Бездежю…[1439]). В этот ордынский город тело прибыло уже в снежную погоду на санях: «…мнози видевше из града около саней святаго множество народу…»[1440]. Далее автор «Жития…» указывает, что тело Михаила было доставлено в пределы русских княжеств, где, проехав ряд городов, которых, к сожалению, автор не назвал, прибыло в Москву («…И оттолѣ повезоша его в Русь. Везуще его по градомъ по русскимъ и довезоша его до Москвы…»)[1441]. Только летом 1319 г. после возвращения князя Юрия Даниловича Московского от Узбека тело Михаила доставили в Тверь («…привезоша мощи святаго въ Тферь со многою честию»[1442]).

Со времени «великой замятни», в условиях ослабления центральной ханской власти, русские летописцы начинают фиксировать нападения на князей именно на обратном пути из Орды с целью грабежа. К примеру, под 1361 г. помещен рассказ о стычке князя Андрея Константиновича Нижегородского с князем Рятекозем: «И въ то время князь велики Андрѣй Констянтиновичь Нижнего Новагорода поиде изо Орды въ Русь, и на пути удари на него князь Ретякозъ, и поможе Богъ князю Андрѣю Констянтиновичю Нижняго Новагорода, и приде здравъ на Русь»[1443]. Здесь же летописец особо отмечает, что «мнози князи Рустіи въ то время изо Орды избѣжаша, а Ростовстіи князи граблени избѣжаша»[1444].

После нашествия Токтамыша и задержания в степи сыновей великих князей в качестве почетных заложников летописи фиксируют побеги князей из ставки хана. Учитывая, что с момента въезда на территорию Орды к русским князьям приставлялись особые сопровождающие, а почетные заложники, по всей видимости, удостаивались пристального внимания, побег из ставки хана являлся непростой задачей.

Этот вывод ярко иллюстрирует первый из упомянутых в летописях побегов. В 1385 г. неудачную попытку предпринял сын Дмитрия Константиновича Нижегородского Василий Кирдяпа: «Въ лѣто 6893 (1385)… Тое же осени въ Филипово говѣнїе въ Юрїевъ день (26 ноября), въ недѣлю, побѣжа изъ Орды князь Василеи сынъ князя великаго Дмитриевъ»[1445]. Однако по пути на Родину он столкнулся с ордынским послом, возвращавшемся в ставку хана. Тот Василия «…изнима… и приведе въ орду къ царю, и за то приятъ (Василий — Ю.С.) от Татаръ истому велику…»[1446].

Вероятно, именно данный опыт неудачного побега из ставки хана способствовал тому, что сын князя Дмитрия Ивановича Московского Василий принял решение бежать не прямо на Русь, а в обход. Летом 1386 г. «…князь Василеи великого князя сынъ Дмитреевъ прибѣже изъ Орды в Подольскую землю в Великые Волохы к Петру воеводѣ»[1447] и только в январе 1388 г. он прибыл в Москву[1448].

Летом 1387 г. отмечено, что «прибѣжа изъ Орды князь Родославъ сынъ Олговъ Рязаньскаго»[1449].

Описания встречи князя из поездки в Орду встречаются крайне редко. В первую очередь они связаны с посажением князя на столичный владимирский престол. К примеру, под 1252 г. Летописец описывает возвращение князя Александра Ярославича (Невского) из Орды и его прибытие во Владимир следующим образом: «Того же лѣта Александръ Ярославич прииде из Орды, по пленении Неврюевѣ, и срете митрополит съ кресты у Златых ворот и со всѣм чином священническым, и посадиша его на столѣ отца его Ярослава. Он же по пленении церкви въздвигнувъ и разбѣгшаяся люди събравъ в домы своя и грады исполнивъ. И тако от злобления поганых утешася людие»[1450].

Возвращение в 1246 г. Даниила Галицкого из ставки Батыя и его встреча в княжестве описаны достаточно лаконично: «…И приде в землю свою, и срете его братъ и сынови его, и бысть плачь обидѣ его, и болшая же бѣ радость о здравьи его»[1451]. Тем не менее, летописец отмечает особую радость в связи с возвращением князя из степи невредимым.

Под 1413 г. в Никоновском своде сохранилось описание встречи князя по приезде из Орды с уникальными деталями. Весной указанного года, 9 апреля, князь Иван Михайлович Тверской «пріиде во Тферь, во свое отечество… въ недѣлю, изутра; епископъ же Тферскій Антоней и весь священничьскій чинъ сретоша его со кресты, съ честію и со многою радостію»[1452]. Показательно, что в записи отмечено время дня, когда князь предпочел въехать в свой столичный город — ранее утро («изутра»).

Показательно, что князя, возвращающегося от хана с ярлыком могли не впустить в город, Так, около 1278 г., теща не впустила в Ярославль Федора Ростиславича, объявив законным правителем его сына — Михаила[1453]. А в 1412 г. «зимы, мѣсяца Декабря въ 24 день, канунъ Рожества Христова, пріиде князь Василей Михаиловичь въ Кашин с Татары; и князь Иванъ Борисовичь и застава Тферская въ городъ его Кашинъ не пустиша». Князь вынужден был вернуться в ставку хана[1454].

Если в начале XV столетия данный факт можно объяснить ослаблением центральной ханской власти, то для XIII столетия упомянутый случай не характерен. Надо отметить, что позже, уже после смерти Михаила, женившись на ханской дочери и заручившись ордынским отрядом, Федору удалось вокняжиться в Ярославле[1455].

Сохранилось достаточно пространное описание встречи тела казнённого в Орде князя Михаила Ярославича Тверского. Все его близкие родственники — жена и сыновья (за исключением Константина, находившегося с телом отца) — встретили тело, которое отправили к Твери водным путем. Уже там, на берегу Волги «…срѣте и Дмитрей, и Александръ, и Василий, и княгини его Анна на Волге в насадѣ». Здесь же присутствовали епископ Тверской Варсонуфий и священнослужители княжества («А епископъ Варсунофей съ кресты и съ игумены, и с попы, и диаконы, и бесчисленное множество народа срѣтоша его у святаго Михаила на березѣ»). Трагедия, случившаяся с князем вызвала всеобщую скорбь, выразившуюся в плаче, который, по словам автора «Жития», был настолько громким, что нельзя было расслышать молитв, произносившихся при встрече тела князя («И от многаго вопля не бѣ слышати поющих»). Кроме того, в связи с большим количеством собравшихся проститься со своим князем людей, раку с мощами сначала с трудом донесли до Спасо-Преображенского собора, а затем с не меньшим трудом её смогли поставить в церкви («не можаху раки донести тѣсноты ради до церкви, поставиша пред враты церковными. И тако на многи часы плакавшеся, едва внесоша в церковь, пѣвше надгробныя пѣсни, положиша въ церкви святаго Спаса…»)[1456].

Столь же подробно описана встреча также казнённого в Орде в 1339 г. сына Михаила Александра Тверского. Тело Александра доставили во Владимир, где его встретил митрополит Феогност и церковнослужители города («пріемше тѣлеса ихъ везоша и на Русь; и бывшимъ имъ въ Володимери, и срѣте ихъ Фегнастъ митрополитъ со игумены и съ попы, предложивши пѣніе надгробное, отпустиша»). Из Владимира тело доставили в Переяславль, где его встретили братья — Константин и Василий, а также Тверской епископ Федор, ростовский епископ Гавриил, которые провели совместную заупокойную службу («Братъ же его князь Костантинь, князь Василей, епископь Феодорь Тверьскый, и Гаврилъ, еписукопь ростовскый, съвъкупишася пѣвше над ними у святаго Спаса в Переяславли, и отпустиша и»). После этого тело было доставлено в Тверь и от храма Архангела Михаила жители города понесли гроб на руках до Спасо-Преображенского собора — главного храма города и княжества, туда же где покоилось тело его отца («И привезоша ихъ въ Тверь, и срѣтоша ихъ гражане у святаго Михаила, и вземше ихъ на главахъ несоша вь градъ къ святому Спасу»). Под заупокойные молитвы и плач матери, вдовы, детей и братьев, князь Александр был похоронен в стенах Спасского собора («мати же его, и братіа, и княгыни его з дѣтми своми, все гражане плакашася горцѣ; епископь же со игумены и съ попы пѣвша надъ ними, и гробу предаша…»)[1457].

Вполне закономерно авторы данных рассказов отмечают горестный плач по казненным по приказу хана князьям.

В большинстве приведённых описаний отмечается встреча князя церковнослужителями — митрополитом или епископом, игуменами монастырей, которые читают соответствующие случаю молитвы — либо радостные — во-избавление, либо заупокойные. Таким образом, как проводы, так и встреча князя из опасной поездки сопровождалась молитвой.

В случае же благоприятного исхода дела в Орде источники отмечают радость при встрече князя. К примеру, описывая возвращение князя Василия Дмитриевича из Орды в 1392 г., летописец особо подчеркивает, что «бысть радость велика въ градѣ Москвѣ о прїездѣ его»[1458].

Вероятно, при возвращении князя из Орды его сопровождали те же лица, что и при отъезде.

В первую очередь среди лиц находящихся в свите князя летописцы отмечают ближайших его родственников. К примеру, под 1341 г. упомянуто, что «выиде из Орды на великое княжение Князь Семенъ Ивановичь, а с нимъ братья его, Иоанъ и Андрѣи»[1459].

Однако в особых случаях летописцы отмечают присутствие различных ордынских чиновников, например послов. Наиболее известный случай, когда в 1322 г. «приходи на Русь изо Орды посолъ силенъ со княземъ Иваномъ Даниловичемъ, именем Ахмылъ, и много пакости учини по Низовъскои земли и Ярославль взя и много християнъ иссѣче и поиде во Орду»[1460].

Ранее, в 1303 г. с послом из Орды вернулся великий князь владимирский Андрей Александрович: «Въ лѣто 6811 (1303)… На ту жь осень князь велики Андреи прииде из Орды с послы и жалованиемъ церковным»[1461].

Показателен случай, когда сопровождающие князя послы участвуют в междоусобных стычках русских владетелей. Так в 1346 г. князь Всеволод Александрович Холмский, получивший ярлык на Тверское княжество и которого сопровождал ордынский посол, по дороге из ставки хана «…на Бездежѣ (Бельджамен — Ю.С.) срѣте дядю своего князя Василья Михаиловичя Кашинскаго и ограби его»[1462].

Широко известен и случай, когда в 1339 г. несколько в иной ситуации сопровождавший ордынского темника Тоглу-бея (Товлубея) рязанский князь Иван Коротопол встретил Александра Михайловича Пронского, который направлялся в ставку хана с ордынским выходом. Князь Иван «…Срѣте же его (пронского князя — Ю.С.). и изымавъ его пограби и приведше его в Переславль Рязаньски повѣле убити его»[1463].

Летописи отмечают, что послы нередко применяли жесткие меры по отношению к жителям княжества. К примеру, «Въ лѣто 6824 (1316). Того же лѣта прииде изо Орды Василеи Костянтинович, а с нимъ послы Татарьские Сабанчии и Казанчи, и много зла сотвориша Ростову»[1464].

Встречаются в источниках и свидетельства об участии послов и посольских отрядах в междоусобицах князей. Например, в 1342 г. пронский князь Ярослав Александрович получил ярлык на великое княжество Рязанское и вернулся в княжество в сопровождении посла Киндяка («…Того же лѣта (1342 — Ю.С.) выиде из Орды на Рязаньское княженье князь Ярославъ Проньскы, отпущенъ царемъ, а съ нимъ посолъ Киндякъ»). Подойдя к столичному Переяславлю-Рязанскому, где престол занимал Иван Иванович, прозванный Коротополом, князь начал штурм. Однако «Князь же Иванъ Коротополъ затворися въ градѣ и бися весь день с города, а на ночь выбежа изъ города». Тогда в открытый и незащищенный город вошли ордынские всадники: «и посолъ Киндякъ воиде в городъ много християнъ полони, а иных изби…»[1465].

В 1364 г. «прїиде изъ Орды князь Василеи Дмитреевичь Суждальскыи отъ царя Азиза, а съ нимъ царевъ посолъ, а имя ему Оурусъманды, и вынесе ярлыкы на княженїе на великое князю Дмитрїю Костянтиновичю Суждальскому»[1466]. А под 1386 г. в летописях упомянуто, что «прїиде изъ Орды князь Александрь Михаиловичь с посломъ…»[1467].

Нередко князья приводили с собой ордынские войска, которые должны были помочь им решить их политические задачи и проблемы. Так в 1281 г. князь Андрей Александрович Городецкий «испроси себѣ княженье великое под братомъ своимъ старѣишимъ княземъ Дмитреемъ и приведе съ собою рать татарьскую, Кавадыя и Алчедая, и прииде с ними к Мурому…»[1468]. А в 1285 г. тот же князь «приведе царевича из орды, и много зла сътвори християном»[1469]. Восемь лет спустя, в 1293 г., «приведе Андреи изъ Орды Дюденя ратїю на великаго князя Дмитриа и много зло бысть Руси»[1470].

Михаил Ярославич Тверской, казнённый позднее в Орде, в 1315 г. «прииде изо Орды…, ведыи съ собою окааннаго Таитемеря и Мархожу и Индыя»[1471] и с их помощью разгромил новгородские силы под Торжком.

В 1317 г. уже противник Михаила князь Юрий Данилович Московский «…приведе съ собою Татары, Кавгадыя и Астробыла»[1472].

Нередки случаи, когда источники среди сопровождающих князя лиц при возвращении из Орды отмечают различных кредиторов. К примеру, в 1325 г. «прииде из Орды князь Александръ Михаиловичь, а с нимъ Татарове должници, и много тяготы бысть земли Тферьскои от Татаръ»[1473]. А в 1371 г. из ставки Мамая вернулся князь Дмитрий Иванович московский «съ многыми должникы…»[1474].

Нередко летописцы отмечают смерть князя по дороге от ордынского хана. Так в 1246 г. по пути из Каракорума скончался Ярослав Всеволодович Владимирский. Папский легат Плано Карпини сохранил свидетельства об отравлении князя лично матерью кагана Туракиной[1475]. В Московском летописном своде конца XV в. отложился довольно пространный рассказ о данном событии: «Въ лѣто 6754 (1246)… Князю же Ярославу тогда сущу въ Орде у Канович, и много пострада от безбожныхъ Татаръ за землю Рускую; Федоромъ Яруновичемъ обажен бо бысть царю, и много истомленье подъят, и много быв в Орде поиде от Канович, и преставися во иноплеменницех нужною смертью тое же осени и того мѣсяца септеврия 30. О таковых бо писание глаголеть: «ничто же бо ино таково прѣд богом, но еже аще кто положит душу свою за други своя». Сии же князь великии положи душу свою за вся люди своя и за землю Русскую, и притые его господь ко избранному своему стаду; милостивъ бо бяше ко всякому, и требующим же невозбранно даяше, еже требовааху»[1476].

Под 1263 г. тот же Московский летописный свод конца XV в. отмечает, что Александр Ярославич (Невский) «поиде в Орду ко царю Беркаю, и удержа и царь, не пусти его в Русь, и зимова в Ордѣ, тамо и разболѣся». Уже больной он доехал до Нижнего Новгорода, а оттуда в Городец, где «в болшии недуг впаде», принял монашеский постриг и 14 ноября 1263 г. скончался[1477].

Смерть по дороге из Орды брата Александра Невского, тверского князя Ярослава Ярославича отмечают летописи под 1271 г.: «Тое же зимы преставися великїи князь Ярославъ Тферскыи идя ис Татаръ, дръжавъ великое княженїе 7 лѣть по Александрѣ»[1478].

Встречаются случаи, когда в летописях упоминается дата приезда князя в столичный город княжества, дата его возвращения. К примеру, под 1392 г. отмечено, что князь Василий Дмитриевич Московский вернулся в Москву 20 октября[1479]. Иван Михайлович Тверской в 1408 г. прибыл в столицу 24[1480] или 25 января[1481], а в 1412 г. — 9 апреля[1482]. Дмитрий Константинович Суздальский в 1360 г. въехал во Владимир «за недѣлю до петрова дни мѣсяца июня въ 22»[1483]. А в 1432 г. Василий Васильевич Московский прибыл из ставки Улуг-Мухаммеда «на Петровъ день (29 июня — Ю.С.)»[1484].

Анализ посвящения святым дат возвращения князей из Орды не позволяет нам каким-либо образом связать данные события с сакральным значением и символизмом указанных чисел. Вероятно, они, если попали в текст намерено, должны были показать особое христианское благочестие князей, а не выделить данное событие как исключительно отношения с кочевниками-иноверцами.

Таким образом, князья старались не задерживаться в ставке хана без особой необходимости. Достигнув своей цели — получив ярлык на княжение или военную поддержку ордынского хана — князья выезжали домой. Дорога из степи была сопряжена с рядом трудностей. Кроме собственно путевых неурядиц и бездорожья (к примеру, заснеженности), караван русского князя мог поджидать грабеж. Причем, в период «великой замятни» разбоем на дорогах не брезговали уже не только бедные и бесправные подданные хана, но и достаточно знатные лица — «князья».

Сопровождали князя те же лица, что и в его поездке в ставку хана: близкие родственники, бояре, дружина и слуги. Кроме того, с князем мог выехать на Русь ханский посол и кредиторы князя.

Прибытие князя в столичный город рассматривалась как радость и сопровождалось молитвой. На подъезде к городу князя и его свиту, как правило, встречали родные и близкие, а также церковные иерархи.

Дата приезда в княжество в большинстве случаев не позволяет нам связывать её с каким-либо восприятием русско-ордынских отношений: скорее упоминание числа приезда носило общехристианский сакральный смысл.

§ 5. Суверенный властитель на землях своих подданных пребывание ордынского хана в русских княжествах

Верховный правитель суверенного государства в праве не только принимать своих подданных в собственной ставке, но и навещать их на подведомственной им территории в их владениях. Именно поэтому нельзя обойти стороной особенности пребывания ордынского хана на территории русских княжеств, во владениях своих подданных и правила поведения русских князей в такой ситуации.

Таких примеров не много. Обычно хан выступает в роли завоевателя (Батый, Ахмат) или карателя (Токтамыш, в какой-то степени — Ахмат) или беглец (Улуг-Мухаммед, превратившийся в завоевателя). Есть свидетельство о том, что хан Токта «отправился в сторону урусов», но скоропостижно скончался «в пределах Сарая»[1485]. Однако насколько это свидетельство достоверно однозначного ответа дать невозможно. Тем более что намерение, если таковое и было, осталось неосуществленным.

Однако сохранилось довольно пространное описание пребывания на территории своих подданных — галицких и волынских князей — хана Тула-Буги, во время его похода на Польшу в 1287/1288 гг. Это единственное описание, когда хан «посетил миром» своих русских подданных.

Поход хана на Польшу и западная политика Орды, а также положение русских князей в данной ситуации рассмотрены достаточно подробно[1486]. В частности, Н.М. Карамзин подчеркнул требование ханом гостеприимства от русских князей и значительные людские потери, вызванные вероятным отравлением воды в галицкой земле[1487]. Разорение земель при проходе ордынского войска через галицко-волынские земли отмечает и С.М. Соловьёв. При этом историк заметил, что князья встречали хана на границе своих владений с напитками и дарами[1488]. В.Т. Пашуто, а вслед за ним и В.Л. Егоров, подчеркнули, что походы ордынских войск через южнорусские княжества на протяжении 1250–1280-х гг. способствовали установлению над Галицко-Волынскими землями контроля ордынской администрации и попаданию их в непосредственную зависимость от Орды[1489]. Кроме того, в своём подробном анализе ордынской политики Даниила Галицкого, Е.Е. Иванова приходит к выводу, что присягнув Батыю, князь никакой антиордынской политики не проводил[1490], то есть уже в 1240–1250-х гг. действовал в русле монгольской политической традиции.

Тем не менее, некоторые детали рассматриваемых событий оказались вне поля зрения исследователей. В частности, присутствие хана на территории галицких и волынских князей традиционно рассматривается как внешнеполитический фактор. Тогда как к данному времени территория указанных земель прочно вошла в сферу влияния Орды[1491], а князья стали подданными хана. Тула-Буга, в этой связи, двигается через территорию своих владений, что оказывает определенное влияние на поведение как ордынского хана, так и русских князей.

Рассматриваемое свидетельство сохранилось в составе Галицко-Волынской летописи, которая сложна по своему составу и структуре и традиционно делится на летописный свод 1246 г., летопись епископа Иоанна (оканчивается 1260 г.), свод Василька Романовича Волынского (около 1263–1271), летописец Владимира Васильковича (1272–1289 гг.) и свод Мстислава Даниловича (1289–1291 гг.)[1492].

В одной из последних частей Галицко-Волынской летописи, в так называемом летописце Владимира Васильковича[1493], охватывающей события с 1272 до 1289 гг., встречается упоминание о прохождении ордынских войск во главе с ханом Тула-Бугой через земли галицких и волынских князей. Показательно, что автор летописца, которым считается епископ Евсигиний, в сравнение со своими предшественниками, высказывается об ордынской зависимости в целом, более нейтрально.

Автор летописной записи начинает свой рассказ с планов хана: «Хотящу поити оканьному и безаконьному Телебузѣ на ляхы и собравшу ему силу многу». Затем в летописи отмечено, что «Телебуга же посла ко Заднѣпрѣискымь княземь, и ко Волыньскимь: ко Лвови, и ко Мьстиславу, и к Володимѣру. веля имъ поити с собою на войну». Объясняет летописец данное требование суверенными правами верховного правителя, которым по отношению к русским княжествам является ордынский хан: «Тогда же бяху вси князи в неволѣ татарьской»[1494].

В Галицко-Волынской летописи движение ордынских войск во главе с ханом описано лаконично и уместилось в несколько строчек: «Пришедшу же ему к Горинѣ, и срете и Мьстиславъ с питьемь и з дары. И поиде оттолѣ мимо Кремянѣць ко Перемилю. Ту и срѣте Володимеръ князь с питьемь и с дары на Липѣ. И посемь угони Левъ князь ко Бужьковичемь и с питьемь и с дары. И пришедшимъ же имъ на Бужьковьское поле, и ту перезрѣша своѣполкы. Князи же надѣяхуться избитья собѣ и городомъ взятья»[1495].

Вполне закономерно, что хан Тула-Буга, призвав русских князей и их дружины в качестве участников военного похода, устроил смотр войскам («и ту перезрѣша своѣ полкы»), которым предстояло в составе ордынской армии вторгаться в пределы Польского государства.

Точно также каан Гуюк зимой 1246/1247 гг. во время охоты «на дзеренов на реке Ема» устроил смотр войск местного владетеля: «исполняющий обязанности темника Ши Цюань со товарищи сделал демонстрацию войск южнее реки Хуай [хэ]»[1496].

Каан Менгу посетил действующую армию зимой 1257/1258 гг.: «государь пересек пустыню, двигаясь на юг, и достиг Урунчжана. Хубилай вместе с чжуванами Ариг-Бугой, Балту, Чумухаром, Урунташем, Шириги, принцессой Томегань и другими вышли ему навстречу. Был большой пир. Сразу после него каждого [члена фамилии] отослали назад, в их обоки»[1497]. То есть даже представители правящей династии в рамках встречи главы государства обязаны были устроить праздничное застолье — пир.

Аналогичную приведённой выше ситуации — движение войск хана через подвластную территорию — мы встречаем в описании Джувейни похода Хулагу в 1254–1256 гг.[1498] по покоренным землям к границам Халифата, результатом которого стало падение в 1258 г. Багдада.

Персидский автор подчеркивает, что перед походом Хулагу в Иран и «эмиры и местные правители, кто бы они не были, начали заготавливать провизию и собирать тузгу, или угощение; и они разместили свое угощение на всем пути [следования войска]». Далее Джувейни, который был не только свидетелем большинства описываемых событий, но их участником, указывает, что «монгольские и мусульманские эмиры пригнали табуны кобылиц, и каждый по очереди обеспечивал войска кумысом, пока они не переходили к другому эмиру». Более того: «каждый фарсах пути, по которому, как рассчитывали, проследует Царь Мира, был очищен от колючек и камней, и были построены мосты через ручьи и реки, и у мест переправы были приготовлены лодки»[1499].

Конечно же, поход ордынского хана Тула-Буги на Польшу не общеимперское мероприятие, которым было вторжение в Персию Хулагу, а событие явно меньшего масштаба. Тем не менее, многие ключевые моменты присутствия хана на подвластной территории и правила поведения зависимых властителей во время такого посещения главы государства, проследить можно.

Во-первых, о предстоящем движении большого войска правители подвластных земель были предупреждены заранее и обязаны были привести в порядок дорогу для армии: очистить от завалов и обеспечить переправы через водоемы.

Далее, на подконтрольной местному правителю территории должно было быть организовано обеспечения войск провизией. Сам владетель должен был организовать тузгу — угощение хана, и кумыс, по словам Джувейни, не только для хана, но и для всего войска.

Другой персидский автор Рашид-ад-Дин отмечает, что в самом начале движения войск «падишахам и султанам Иранской земли были посланы ярлыки». В них в частности говорилось: «Мы идем согласно ярлыку каана… Ежели вы, прибыв своей особою, окажете помощь и поддержку войском, оружием и припасами, [ваши] владения, дружины и жилища останутся вам и усердие ваше будет одобрено»[1500]. В результате «султаны и мелики каждого владения из владений Ирана направились на служение к его высочеству…все с подобающими дарами»[1501]. Кроме того Рашид-ад-Дин особо отмечает, что по ходу движения войск Хулагу к нему «навстречу выехала Ургана-хатун, устроила непрерывные пиршества и поднесла достойные дары», а также «явился эмир Аргун-ага со всеми вельможами хорасанскими, знатью и садрами, и они изъявили покорность и поднесли дары. На этой стоянке простояли в течение одного месяца»[1502].

К сожалению, источники не расшифровывают, что входило в состав «подобающих» и «достойных» даров. Зато данные Юань-ши позволяют говорить о том, что в них не входило. По свидетельству китайской династийной хроники в 1257 г. во время похода Менгу-каана на южный Китай «уйгуры преподнесли [Мэнгу] хрустальный таз, зонт с жемчугами и прочие вещи, которые можно было точно [оценить] в более чем 30 000 дин». Однако монгольский правитель «сказал так: «Прямо сейчас народ страдает от скудости в деньгах. И когда столько нуждающихся в этих ваших вещах, то зачем мне одному?» и отверг это [подношение]». В конечном итоге…государь… на будущее дал запрещение, чтобы не было опять таких подношений»[1503]. Таким образом, роскошные предметы были исключены из списка преподносимых правителю даров.

Однако в более позднее время (конец XV в.) золотое монеты и меха перечисляются в качестве подарков крымскому хану в составе поминок от князя Ивана III: в 1486 г. «послалъ князь велики съ Шемерденемъ царю Менли-Гирею соболь чорнъ; а двема женамъ царевымъ по карабелнику. А брату цареву, царевичю Ямгурчею калге, соболь чернъ. А царевымъ дѣтемъ, Ахметъ-Кирею да Махметъ-Кирею, по золотому. А князю Бурашу, что на Азикинѣ мѣстѣ, да Довлетеку, да Янкувату, да Казыю, что на Барыновѣ мѣстѣ, да Кирей-Сииту, цтю цареву, да Собакъ дувану, шестерымъ, по золотому. А хози Асану гостю золотой. Всего два соболя да два карабленика да девять золотыхъ»[1504]. Уже в 1491 г., пять лет спустя, список даров расширяется. Мегли-Гирей в своем «запросе» упоминает охотничьих птиц и моржовую кость: «Да будетъ ти ко мне съ Хозя Маахметемъ кречеты послати… да десять бы еси дополнивъ прислалъ, да 5 портищъ соболей, да три рыбьи зубы прислалъ бы еси»[1505]. Таким образом, более поздние свидетельства русских посольских записей отношений с Крымским ханством указывают, что среди статусных подарков/поминок были меха, золотые монеты, рыбий зуб или изделия из моржовой кости, охотничьи птицы. Показательно что набор подношений совпадает с подарками, упомянутыми в описании посольской миссии хана Токты к Ильхану Газану в 702 г. хиджры (26 августа 1302 — 14 августа 1303 гг.). Тогда посольство взяло с собой «соколов и другие подарки… приношения тех [джучидских] стран: соколов дальнелетных и охотничьих, разные меха — белок киргизских, ласок [фенек] карлукских, горностаев славянских и соболей булгарских, кровных коней кипчакских и другие красивые подарки…»[1506]. Как подарки для хана фигурируют охотничьи птицы и меха в «Повести о Петре, царевиче ордынском» при описании встречи посольства Узбека во главе с Ахмылом в 1322 г.: «…Игнатъ пред кресты съ гражаны и, вземъ тѣшь царьскую — кречеты, шубы и питие, край поля и езера ста на колени пред Ахмыломъ и сказася ему древняго брата царева племя…»[1507].

Как представлено в описании встречи хана Тула-Буги на галицко-волынской земле, именно так, в полном соответствии с принятыми в монгольской империи правилами: «с питьемь и з дары», встречали Тула-Бугу русские князья.

Причем встречали они хана на границах своих владений. Князь Мстислав Данилович Луцкий вышел навстречу хану к реке Горыне — пограничной в своем верхнем течении. Далее хан и его свита двинулись, оставляя в стороне Кременец, по направлению к Перемилю, где на реке Липе на границе княжеств, Тула-Бугу встретил волынский князь Владимир Василькович. Оговорка летописца, что он вышел навстречу хану с «питьем и дары», указывает на тот факт, что обязанности обеспечивать движения свиты хана и его армии перешла к нему. На реке Луге у Бужковичей свиту догнал («угони») Лев Данилович Галицкий. По его территории хан и войска ещё не двигались, но как старший в роду галицких и волынских князей он обязан был не только прислать войска, но и лично приветствовать хана. Это и подчеркнул летописец, отметив, что он также прибыл ко двору Тула-Буги с «питьем и дары».

В состав преподносимых князьями даров, по всей видимости, входили охотничьи птицы (соколы, кречеты), меха (шубы), скаковые лошади, какие-либо «красивые» подарки (золотые монеты, кость моржа).

Подобные действия по сопровождению хана Хулагу отмечает и персидский автор Джувейни. В частности, особо отмечено рвение некоего Мухаммада, сына Микдадта, который прибыл «приветствовать царя, опередив всех равных себе, и был отмечен среди мужей многими знаками благоволения и уважения»[1508].

Затем армия, во главе с Хулагу двинулась к городу Киш, где «эмир Аргун и большая часть вельмож Хоросана вышли к ним и поднесли им свои подарки». Джувейни подчеркивает, что «здесь (в Кише — Ю.С.) они провели месяц»[1509].

Однако во время следующей остановки Аргун отличился ещё больше: «эмир…разбил большую палатку из отличного сукна, украшенную превосходной вышивкой, внутри которой находились не менее прекрасная золотая и серебряная посуда, и всячески обихаживал Хулагу». Джувейни, подчеркивая услужливость Аргуна и свою роль в событиях, отметил, что «после этого по приказу царя он (Аргун — Ю.С.) отправился ко двору Менгу-каана, назначив своего сына Керей-Мелика с Ахматом-титекчи и автором этих строк (Джувейни — Ю.С.) управлять делами Хоросана и Ирака от имени царя»[1510].

Этот факт объясняет почему на следующей остановке роль угощающих выполняли жены: «в тот день жены эмира Аргуна и министра Изз ад-Дина Тахира выставили тузгу и устроили пир. На следующий день они покинули это место и некоторое время провели в лугах Рудкана. И изо всех провинций, далеких и близких, из Мерва, Язира и Дихистана доставляли вино, словно воду, и привозили бессчетное количество провизии, которую выгружали на каждой остановке [на их пути]»[1511]. Особо Джувейни отметил, что «…Хулагу провел месяц в Усту и покинул его, когда на горах и равнинах не осталось травы»[1512].

Необходимо обратить внимания на то, что Джувейни указывает и на ответные подарки со стороны правящих особ. В частности, рассказывая об одной из охот Угедея, персидский автор отмечает, что на пути каана оказался дом Махмуда Ялвача. Вполне закономерно, что сановник обязан был предоставить тузгу, а затем «Ялавачи рассказал историю о Соломоне»[1513]. Кроме того Угедею были показаны «множество представлений». Каан за такою встречу «дал каждому из своих слуг по лошади и по платью». Утром же «на следующий день он велел одарить министра Ялавачи всевозможными ценными подарками»[1514].

Слова персидского историка находят параллели у армянских авторов, которые под 1255 г. отмечают, что «Хулагу-хан отправился в страну мулхетов и захватил Аламут. На обратном пути через Грузию он с любовью почтил грузинского царя Давида и князей страны»[1515].

На традиционность обряда «одаривания» подданных, через земли которых движется глава государства, указывают слова Юань-ши: в 1258 г. «как и всегда, начальники округов, через которые проезжал [государь], были пожалованы согласно рангам»[1516].

К сожалению Джувейни весьма лаконично упоминает о возможных атрибутах внимания главы государства по отношению к своим подданным: лошади и платья, «всевозможные ценные подарки», знаки «благоволения и уважения», повышение в должности. Все они распределялись по свидетельствам Юань-ши «согласно рангам», то есть, в соответствие со статусом подданного.

Более детализированы свидетельства Рашид-ад-Дина. В первую очередь придворный историк иранских ильханов подчеркивает, что Менгу-каан, отправляя в поход своего брата, «покончив с наставлениями и завещаниями… послал Хулагу-хану и его женам и детям в отдельности богатые дары деньгами, одеждами и лошадьми и, обласкав, одарил почетными халатами всех нойонов и эмиров, которые шли с ним в поход»[1517]. То есть, в состав «всевозможных ценных подарков», знаков «благоволения и уважения» и «богатых даров», кроме одежды и лошадей, входили денежные премии и почетные, вероятно — статусные, халаты.

Точно такой же набор подарков от хана перечисляет Ибн Баттута, посетивший ставку Узбека в 1334 г. Перед поездкой марокканского путешественника в Константинополь ордынский хан подарил Ибн Баттуте «1500 динаров, халат и множество лошадей». Кроме того, каждая из жен Узбека (путешественник называет четверых) подарила «серебряные слитки», а дочь хана «одарила меня больше [всех] их, одела меня и дала мне верхового коня. Я набрал множество лошадей, одежды, да беличьих и собольих мехов»[1518].

Несколько ранее марокканский путешественник отмечает способы гостеприимства среди эмиров Орды, когда встречающий предоставляет для гостя «кушанья, [состоявшие] из конины и другого, да подали кобылье молоко, а за ним бузу…». А затем одаривают гостя примерно тем же набором, что описан выше: «принесли платье для эмира и платья для двух сыновей его, для брата его, для шейха Музаффареддина и для меня, и привели 10 лошадей для эмира, по 6 лошадей для брата его и для двух сыновей его, и по одной лошади для каждого старшего из его спутников, да одну лошадь для меня. Лошадей в этой земле чрезвычайно много и стоят они безделицу»[1519]. То есть, среди подарков для почетного гостя также фигурируют лошади и одежда.

Такой же набор вещевого пожалования сохраняется в конце XV столетия, когда хан Менгли-Гирей просит Ивана III проявить милость к его подданному: «отъ царя о Киреѣ, о Сокуръ Опасовѣ братѣ, чтобы деи его князь велики пожаловалъ отпустилъ одѣта и конна»[1520].

Отмечает Джувейни особое внимание Хулагу к городам завоеванных земель и вероятности их возрождения. В частности персидский автор не без гордости упомянул: «заметив интерес и удовольствие, с которыми царь занимался восстановлением руин, я привлек его внимание к Хабушану (разрушенный монголами город в Хоросане — Ю.С.)»[1521]. В результате Хулагу повелел его восстановить.

Данные сведения Джувейни не заслуживали бы внимания, если бы не свидетельства летописца, о том, что Тула-Буга «поидоша к Володимѣру и сташа на Житани». А затем хан «еха обьзирать города Володимѣря, а друзии молъвять, оже бы и в городѣ былъ, но то не вѣдомо»[1522]. Таким образом, Тула-Буга осмотрел город Владимир с внешней стороны. Сохранились сведения и о том, что хан въехал в крепостные ворота и познакомился с расположением города изнутри: владетельный князь Владимир Василькович, как примерный подданный, провёл своеобразную экскурсию для своего государя. Правда, летописец не уверен в достоверности слов своего информатора и ставит оговорку, что въезжал ли хан в город — то не ведомо.

Совершенно точно летописец отмечает, что военная сила во Владимир не входила: в «недѣлю же минуша городъ по Микулинѣ дни, на завтри день. Богъ и избави своею волею, и не взяша города». Тем не менее, «насилье велико творяху в городѣ, и пограбиша товара бещисленое множьство, и коний. И тако безаконьный Телебуга поиде в Ляхы»[1523]. Таким образом, ордынские войска после 6 декабря 1287 г. начали выдвигаться с территории русских княжеств в сторону Польши.

Однако описание деталей пребывания русских подданных в ставке хана на этом не завершается. Дойдя на польской территории до реки Сан, князь Владимир Василькович почувствовал сильное недомогание («Володимѣръ же князь, сотьснувъси немощью тѣла своего»). Вероятно, князь решил воспользоваться ситуацией и в присутствие верховной инстанции утвердить своё завещание. Не имея наследников, Владимир желал передать своё княжество не как полагалось старшему в роду Льву Галицкому, а его младшему брату Мстиславу Луцкому. Особо Владимир подчеркнул, что решение это он озвучил в присутствие хана и его эмиров: «А се ти даю при царихъ и при его рядьцахъ»[1524]. Мстислав также воспользовался ситуацией и заявил Льву: «Се же, брате мой, Володимиръ далъ ми землю свою всю и городы. А чего восхочешь? Чего искати по животѣ брата моего и своего, осе же ти цареве, а се царь, а се азъ (если тебе нужны цари, вот царь, а вот я). Молви со мною, што восхочешь». Левъ же не рече противу слову ничегоже»[1525]. Как следует из записи летописца, в присутствие ханской верховной власти Лев предпочел смириться с волей двоюродного брата. Однако после смерти Владимира в 1289 г. Юрий Львович, вероятно с одобрения отца, пытался занять ряд волынских городов. Но угроза вторжения ордынских войск, за которыми отправил посла Мстислав Данилович, вынудила князя покинуть захваченные земли и отступиться от Волынского княжества[1526].

Заручившись поддержкой ханской власти в отношении своей последней воли, князь Владимир вернулся в собственное княжество.

На обратном пути из Польши хан Тула-Буга с войсками «стояша на Лвове земле две недели, кормячесь, не воююче… И учиниша землю пусту всю». Далее летописец отмечает, что после ухода ордынцев Лев посчитал людские потери и недосчитался около одиннадцати с половиной тысяч человек[1527]. Обратная дорога хана пролегала непосредственно по галицким землям, в частности, мимо Львова[1528]. Это не удивительно, ведь волынские и луцкие земли к этому времени уже были истощены по пути на Польшу.

Надо отметить, что Хулагу, двигаясь к границам Персии останавливался для поддержки армии на сроки до месяца. В галицкой земле Тула-Буга стоял половину этого срока. Однако урон населению и экономике, по словам летописца, был нанесен весьма значительный.

Таким образом, посещение ханом земель своих подданных было связано со значительными издержками по содержанию властителя и его свиты, а в случае с галицко-волынскими князьями, ещё и войска. При этом местный правитель, подконтрольный ханской власти, обязан был лично встретить хана и продемонстрировать свою лояльность путем подношения соответствующих подарков. Можно предполагать, что признание суверенитета правителя и его легитимности выражалось в преподнесении охотничьих птиц (соколов, кречетов). Лояльность подданного подчеркивалось подношением мехов (шуб) и скаковых лошадей. Какие-либо «красивые» подарки, например золотые монеты или кость моржа, должны были подкрепить благоприятное впечатление, производимое дарителем.

Хан, как главнокомандующий, устраивал смотр войскам (причем галицко-волынские князья опасались, что все их люди в их подразделениях будут убиты: «князи же надѣяхуться избитья собѣ»[1529]). Как владетель земель он осматривал подвластные города и села.

В случае удовлетворенности от увиденного и оказанного почета, хан должен был одарить своих лояльных подданных. Надо полагать, что одариваемый получал статусные вещи. Во всяком случаи свидетельство Юань-ши о том, что подарки распределялись «согласно рангам» позволяет сделать предположение, что предметы, как и их количество, соответствовали статусу подданного. На первом месте среди таких вещей в источниках стоят лошади и платья/почетные халаты. Упомянуты и денежные вознаграждения.

Показательно, что при описании ордынского государственного праздника при дворе узбека марокканский путешественник Ибн Баттута упоминает, что в его ходе на каждого из присутствующих эмиров-темников «был надет халат», в котором они должны были преклонить колени перед ханом, после чего приводится «взнузданный конь, приподнимается копыто его, эмир целует его и отводит его [коня] с собой к своему сиденью, там садится на него верхом и остается при своем войске»[1530]. Перед нами описание важного элемента демонстрации собственной лояльности повелителю и признание его суверенитета и легитимности. В то же время — это выстраивание ханом иерархии и системы соподчинения внутри элиты, посредством дарования статусных и престижных предметов своим подданным.

В этой связи, рассмотренный здесь ритуал встречи и сопровождения хана на своей земле вполне может быть сопоставлен с поведением знатных особ на курултае — собрании всей элиты, одной из задач которого является демонстрация нерушимости миропорядка, выстроенного основателем империи — Чингиз-ханом.