Русские современники Возрождения

«Великое нестроение»

Мы не знаем, когда родились оба героя нашего повествования. Первые записи Ефросина на его сборниках появляются в начале 70-х годов; Курицын в середине 80-х годов уже ездил послом в Венгрию и Молдавию. Очевидно, оба были по возрасту близки к тому поколению, к которому принадлежал и великий князь — Иван III, родившийся в 1440 г. Судьба и мировоззрение этого поколения во многом определялись главными событиями тех лет — междоусобной войной второй четверти XV века. «…а и ты слыхала, какое было нестроение (беспорядок) в нашей земле при моем отце», — писал в конце века своей дочери Иван III^{9}.О «нестроении» при отце Ивана III, Василии II, помнили и никогда не забывали те, кто пережил его — хотя бы в детстве.

Началось все с завещания Дмитрия Донского, умершего в 1389 г. Согласно этому завещанию, после его старшего сына Василия (Василия Дмитриевича, правившего в 1389–1425 гг.) наследником должен был стать следующий сын Донского, участник его военных походов — Юрий Галицкий и Звенигородский. Но у самого Василия Дмитриевича в 1415 г. родился сын, будущий Василий II, и Василий I потребовал от своих братьев, чтобы они признали младенца будущим наследником великокняжеского престола. Однако с таким нарушением отцовской воли по согласился не только прежний кандидат в наследники — Юрий Дмитриевич, но и остальные братья. В 1425 г. Василий I умер, и десятилетний Василий II вступил на престол при явном противодействии своих обиженных родичей. Митрополит Фотий, правивший за мальчика, сразу же потребовал от старшего из них — прямого соперника Василия II, Юрия Дмитриевича, чтобы он явился в Москву присягнуть племяннику.

Глава церкви в те годы был весьма влиятельной фигурой: назначаемый (или получавший утверждение) в Константинополе, он был митрополитом не только киевским и московским, но и «всея Руси»: титул, о котором тогда только мечтали самые влиятельные из князей Северо-восточной или Западной Руси. Но Юрий не только не подчинился приказу митрополита, по немедленно бежал в самую отдаленную из своих вотчин — Галич.

Борьба за власть между Василием II и его соперником Юрием Дмитриевичем стала особенно острой с начала 30-х годов, когда умер наиболее влиятельный защитник интересов юного Василия — митрополит Фотий. И дядя и племянник считали себя законными великими князьями Московско-Владимирскими; ни один из них не хотел уступать. Им пришлось поэтому обратиться к тому монарху, который стоял над ними обоими и авторитет которого признавали оба соперника.

В конце 1431 года Юрий Дмитриевич и выступавший за Василия II боярки Иван Дмитриевич Всеволожский отправились в Орду. «Царь же повеле своим князем судити князей русских» — сообщает московская летопись. Иван Дмитриевич Всеволожскпй показал себя в этом споре блестящим дипломатом. Татарским князьям он объяснил, что Юрий Дмитриевич — свояк великого князя Литовского, владевшего Западной Русью и не признававшего власть Орды, а «царю» Улу Мухаммеду тонко польстил, заявив: «Наш государь, князь великий Василей, ищет стола (престола) своего, великого княжения, а твоего улуса (вассального владения) по твоему цареву жалованию <…> а господин наш князь Юрьи Дмитриевич хочет взяти великое княжение по мертвой грамоте отца своего, а не по твоему жалованью волного царя, а ты волен в своем улусе…»^{10} Довод подействовал, и великое княжение досталось в 1432 г. Василию, но Юрий не смирился и продолжал борьбу. Успех клонился то в одну, то в другую сторону. Но весной 1434 г. Юрий занял Москву, Василий II бежал в Новгород, и удельные князья признали Юрия Дмитриевича великим князем, а в случае его смерти обещали «блюсти» права на престол сыновей Юрия.

Последняя оговорка имела важное значение. Юрий Дмитриевич действительно недолго занимал великокняжеский престол — через три месяца после победы оп умер в Москве, и вопрос о престолонаследии встал с прежней остротой. Теперь прямыми наследниками Юрия, умершего великим князем, могли считаться его сыновья — Василий Косой, потом Дмитрий Шемяка. Борьба опять шла с переменным успехом, и также переменчивы были позиции удельных князей. Но в события вмешались новые силы — Улу Мухаммед, несколько лет назад давший ярлык Василию II, лишился престола в Сарае, ушел от Орды и захватил земли, непосредственно примыкающие к владимиромосковским владениям. В 1445 г. Василий II, занимавший в то время московский престол, вынужден был выступить с войсками к Суздалю, куда подошли «царевичи», сыновья Улу Мухаммеда, занявшего Нижний Новгород (потом Улу Мухаммед утвердился в Казани и основал Казанское царство). Русские войска были разгромлены, и Василий II попал в плен. Освобожден великий князь был ценой огромных уступок. По известию великокняжеской летописи (которая и в этом случае именует Улу Мухаммеда «царем») он обязался дать своему победителю «окупу (выкупа), сколько может». «А иное бог весть, да они», — меланхолически комментировал известие об этом соглашении новгородский летописец^{11}. Договор этот был для Руси тяжким бременем, и этим не преминули воспользоваться враги Василия II. 12 февраля 1446 г. союзник Шемяки — Иван Можайский захватил Василия II, находившегося в Троице-Сергиевом монастыре, среди монахов которого были участники заговора. Василий II заперся было в главном храме монастыря, но, не надеясь на древнее право убежища, сам же вышел из него и стал молить о пощаде, обращаясь к Ивану Можайскому. Великий князь припадал к гробу Сергия, «кричанием моля» и «захлипаяся» (захлебываясь от рыданий). Все было напрасно.

— Возми его, — сказал «злый раб, гордый немилосерды» боярин Дмитрий Шемяки. «Взять» или «поймать» — значило арестовать.

Василий был схвачен, посажен в «голые» (ничем не прикрытые) сани и отвезен в Москву — уже не как государь, а как пленник. Там он и был ослеплен^{12}и навсегда остался в истории «Василием Тёмным».

Дмитрию Шемяке и Ивану Можайскому оставалось сделать еще одно дело. Захватив Василия в Троице, Иван Андреевич в спешке забыл о малолетних сыновьях великого князя, Иване и Юрии, находившихся вместе с отцом в монастыре; в обстановке тех лет они тоже могли оказаться опасными соперниками. Этим воспользовались сторонники Василия II, служилые князья Ряполовские, увезшие обоих мальчиков в Муром. Спохватившись, Шемяка принял срочные меры для того, чтобы захватить и детей Василия Тёмного — он обратился к рязанскому владыке (епископу) Ионе, прося добиться от Ряполовских выдачи обоих княжичей и обещая Ионе за это вакантное место главы русской церкви — митрополита всея Руси. Иона поручение выполнил, и сыновья вместе с отцом были сосланы в Углич. Но, несмотря на посулы заговорщиков избавить страну от тяжкого «окупа», обещанного Василием Улу Мухаммеду, далеко не все князья, бояре и служилые люди сочувствовали Дмитрию Шемяке и Ивану Можайскому. Кроме Ряполовских на стороне Василия Темного выступили удельный князь Василий Ярославич Серпуховской, князь Оболенский и воевода Федор Басенок. Отказавшись служить Шемяке, Басенок был за это посажен «за сторожи» (под стражу) и закован в «железа тяжкие», но сумел бежать в Коломну и организовать там настоящую партизанскую войну. В конце концов и он и другие сторонники Василия Темного переправились в Литву, получили там земельные пожалования от польско-литовского короля Казимира и сразу же стали вербовать сторонников для борьбы с Шемякой. Такая угроза побудила и Шемяку проявить большую мягкость по отношению к своему ослепленному и по всей видимости уже не опасному противнику. Он явился в Углич, где состоялось как бы торжественное помилование Василия и смягчение его участи. Василий Темный признал, что наказан он был справедливо: «…мне пострадати было (следовало) грех моих ради (из-за моих грехов) и беззаконий многих, пред вами старейшею братию и пред всем православным христианством, его же и изгубих (которое я погубил) и еще изгубити хотел до конца», — сказал Василий, имея ввиду, очевидно, договор с Улу Мухаммедом^{13}.

Шемяка учинил Василию «великую честь» и вместо узника сделал его удельным князем в новосозданном Вологодском княжестве.

На Вологде, однако, Василий пробыл недолго. Ссылаясь на то, что нельзя «таковому великому государю в такой дальней пустыне заточену быти», придворные бояре вскоре увезли его оттуда — впрочем, еще севернее и «пустыннее» — в Кириллов Белозерский монастырь. Там монахи оказали великому князю важную услугу. Помилование Василия Темного сопровождалось, как и все предыдущие соглашения такого рода, крестным целованием — клятвой. Снять эту клятву могло только авторитетное духовное лицо. Это и сделал игумен Кириллова монастыря — Трифон.

Обретя отпущение грехов Василий Темный направился в Тверь к одному из наиболее влиятельных русских князей — Борису Александровичу Тверскому. К Москве были направлены тверские и московские войска: 17 февраля 1447 г. Василий Темный вновь вступил в свою столицу.

Торжество справедливости? Едва ли большинство современников воспринимало события 1447 года именно так. «Нестроение» и до и после 1447 года изобиловало таким количеством жестокостей, взаимных обманов, нарушением договоров, заключенных согласно традиционной формуле, «по любви, вправду, безо всякой хитрости», с обязательным целованием креста, что говорить здесь о правоте той или иной стороны весьма затруднительно. Василий II недаром, как только он в 1446 г. оказался захваченным в Троицком соборе, сразу же стал умолять Ивана Можайского: «Брате, помилуйте мя (меня), не лишите мя зрити образа божиего!.», хотя никто еще не грозил ему ослеплением. Он и без того хорошо знал, что его ждет, ибо за десять лет до этого сам ослепил своего двоюродного брата — Василия Косого, старшего сына Юрия Дмитриевича Галицкого. Новгородская летопись так и объясняла расправу над Василием II: Дмитрий Юрьевич Шемяка (ставший претендентом на престол после ослепления и смерти своего старшего брата) лишил зрения Василия Васильевича «за тый гнев, — что он ослепил… брата Дмитриева Юрьевичева князя Василия»^{14}.

«Вынимали очи» в те годы не только у князей. Вспомним Ивана Дмитриевича Всеволожского, сумевшего в 1432 г. подольститься к Улу Мухаммеду и выхлопотать в Орде ярлык на великое княжение для семнадцатилетнего Василия. Но Василию II нашептали, что Всеволожский вел тайные переговоры с Юрием Галицким, сватая свою дочь за его сына. Этого было достаточно для того, чтобы молодой великий князь приказал «лишить зрака» боярина, только что выхлопотавшего ему московский престол. Ослепленный Иван Всеволожский вскоре после этого, естественно, перешел к Юрию Дмитриевичу^{15}.

Едва ли и поведение, и политика деятелей Москвы, выступивших в 1447 году на стороне Василия Темного, объяснялось чисто патриотическими чувствами или твердым убеждением, что из числа внуков Дмитрия Донского именно Василий, а не Дмитрий Шемяка и не Иван Можайский, станет подлинным и единственным воплощением идеи национального единства. Явно не руководствовались такими мотивами, например, сыновья Улу Мухаммеда Касим и Ягуп, еще недавно державшие Василия II в плену, польско-литовский государь Казимир, или тверской великий князь Борис Александрович, про которого сообщали, что за год до этого он и сам участвовал в заговоре Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского. Популярность и быстрые успехи столь неудачливого до тех пор Василия II объяснялись скорее совершенно иными причинами: по традиционным представлениям той эпохи «лишенный зрака» деятель считался выбывшим из политической борьбы (поэтому и ослепляли побежденных врагов), смирным и не опасным союзником, опекая которого можно было действовать от его имени в своих интересах. И если, как оказалось, литовский король, тверской князь и сыновья Улу Мухаммеда ошиблись и своих расчетах, то произошло это не столько потому, что и слепой, как показал опыт Ивана Дмитриевича Всеволожского, мог заниматься политикой, сколько потому, что у Василия Темного нашлись достаточно энергичные помощники, способные защищать московские интересы.

Борьба продолжалась; снова заключались договоры, скреплялись «крестным целованием» и почти сразу же нарушались. В начале 1448 г. Василий Темный двинулся в поход на Галич; Шемяка, по словам официальной летописи, «убоявся, стал мира просити» и дал на себя «проклятые грамоты» с отречением от всех прежних притязаний. В 1449 г. военные действия с Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским опять возобновились; в 1450 г. Василий Темный взял Галич, и Шемяка бежал в Новгород. Оттуда он пытался нападать на московские земли, но Василий Темпый нашел средство навсегда избавиться от своего противника: в 1453 г. Шемяка внезапно умер в Новгороде; мало кто сомневался, что умер он «со отравы»: «привозил с Москвы Стефан Бородатый к Исаку к посаднику к Борецкому, а Исак, деи, подкупил княжья повара именем Поганка, той же дасть ему зелие (отраву) в куряти (цыпленке)». О том, как отнесся Василий Темный к известию о смерти своего двоюродного брата, можно узнать и из официальной летописи: подьячему Беде, привезшему эту весть, было сразу же пожаловано дьяческое звание. Через год настал час Ивана Можайского: Василий Темный пошел походом на Можайск, и Иван Андреевич, опасаясь худшей участи, бежал в Литву к Казимиру^{16}, предоставившему теперь убежище жертвам Василия Темного — так же, как он предоставлял его прежде врагам Шемяки.

Итак, гражданская война в Московском княжестве, длившаяся 20 лет и истреблявшая не только князей-участников, но и сотни их подданных, окончилась. Окончились завоевания земель, убийства и разорения сельских и городских людей, когда князь, захвативший владения своего соперника, считал нужным отметить это событие «пакостями» завоеванному населению — «жег, сек и вешал» взятых в плен жителей.

Каковы же были итоги и уроки этой войны, что принесла она населению страны?

Феодальные войны происходили в те времена не только на Руси. Массовые бедствия, как и предательства и жестокости во время междоусобий, были обычным делом во времена феодальных войн европейского средневековья. Исторические трагедии Шекспира содержат сцепы, которые могут показаться как бы прямыми иллюстрациями к событиям русского «великого нестроения» XV века.

Вот как выглядит у Шекспира «вынимание очей». Жертвой этой расправы в «Короле Лире» выступает герцог Глостер, вызвавший гнев соперников Лира своей верностью королю:

Герцог Корнуэльский

(Вырывает глаз у Глостера)

(Вырывает другой глаз у Глостера)

Глостер

Хроники западноевропейских стран пестрят подобными известиями — кровавые сцены из шекспировских трагедий отнюдь не преувеличивают того, о чем рассказывалось в исторических источниках.

Но феодальные войны приносили народам не только бесчисленные страдания. Именно в ходе этих войн была закреплена и юридически оформлена договорная система, устанавливающая неотъемлемые права королевских баронов (распространяющаяся и на их подданных) и самоуправление городов. Если в Италии и постепенно также в Германии усиление местной власти приводило к фактическому разделению раннесредневековых государств на отдельные княжества и республики, то во Франции и Англии удалось достигнуть определенного равновесия между единством страны и правами вассалов. В начале XIII в. в Англии была провозглашена (в результате восстания феодалов, поддержанных горожанами) Великая хартия вольностей, утверждавшая неприкосновенность личности баронов и привилегии городов; в конце XIII в. сложился английский парламент, состоявший из представителей крупных феодалов и общин; аналогичное учреждение — Генеральные штаты — возникло в XIV в. во Франции, а в XV в. — в Нидерландах. Постоянно нарушаемые права феодального самоуправления вновь и вновь возрождались: тяжкая Столетняя война во Франции привела не к ослаблению, а к значительному усилению роли Генеральных штатов; в Англии XV в. парламент собирался и во время междоусобной войны Алой и Белой розы, многими чертами напоминавшей московскую феодальную войну; его постоянно созывал, например, король Генрих VI Ланкастер (1422–1461), терявший и вновь обретавший престол подобно своему современнику Василию II^{18}.

Применимы ли были эти принципы договорных отношений к русскому государству? В прямой и конкретной форме идея общерусских договорно-правовых отношений едва ли могла быть создана в то время уже потому, что вплоть до последней трети века Русь (даже Русь Северо-Восточная, находившаяся за пределами владений Литвы) не была еще единым государством.

Но о едином государстве уже думали. Выдвигались ли при этом какие-либо идеи местного самоуправления и охраны прав отдельных земель и городов?

Историческая наука в сущности ничего не знает об этом. Недавно в научной литературе была высказана даже мысль, что «договорное сознание», основанное на взаимных обязательствах между представителями феодального общества, характерно для Западной Европы, где оно «было окружено авторитетом римской государственной традиции», на Руси же «оно сознавалось как языческое по своей природе. В рыцарском быту Запада. договор, скрепляющий его ритуал, жест, пергамент и печати, осеняются ореолом святости и получают ценностный авторитет. На Руси договор воспринимался как дело чисто человеческое. В связи с этим система отношений, устанавливавшаяся в средневековом обществе, — система взаимных обязательств между верховной властью и феодалами — получает уже весьма рано отрицательную оценку»^{19}. Если наблюдение это имеет основание, то лишь в той мере, в какой оно относится к Владимиро-Суздальской Руси со второй половины XIII в. Для государственного строя одного из крупнейших государств древней Руси — Новгородской земли — характерна уже с XII в. именно договорность политического строя: ритуально скрепленный договор между вечем и городской администрацией, с одной стороны, и приглашаемыми в Новгород князьями — с другой. Приглашение князей в Новгород регулировалось особыми, строго обозначенными условиями, и князьям столь же регулярно «указывали путь» — прогоняли из Новгорода тех, которые этим условиям не удовлетворяли.

Как и до какой степени новгородские порядки влияли на общерусское политическое мышление? Вопрос этот не ставился до сих пор. А между тем до пас дошел памятник русской исторической мысли того времени, содержащий интересные и довольно неожиданные свидетельства существования «договорного сознания» на Руси XV века. Этот памятник — общерусский летописный свод первой половины XV века.

«Нестор XV века»

Летописи XV в., как и вообще летописи, которые велись после знаменитой «Повести временных лет» XII в., мало известны читателям-неспециалистам — во всяком случае куда меньше, чем они этого заслуживают.

Читатели, знакомые с исторической наукой, слыхали о работах А. А. Шахматова, о выводе, сделанном ученым в итоге его многолетних изысканий и сравнения между собой огромного множества более ранних и более поздних летописных текстов, тщательно переделанных редакторами: «…рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника., — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы…»^{20} Некоторым ученым казалось, что такой взгляд А. А. Шахматова на летописи исключал подход к ним как к памятникам самостоятельной и независимой политической мысли, что «образ летописца», который был «намечен» у А. А. Шахматова и «окончательно дорисован последователями А. А. Шахматова», — это образ «многоопытного чиновника» «политической канцелярии» князя, его официозного апологета и послушного исполнителя его поручений по части идеологической «обработки» «общественного мнения»^{21}.

Такие читатели склонны вернуться к традиционному взгляду на летописца, пишущего для отдаленных потомков, как пушкинский Пимен, спокойного, не ведающего «ни жалости, ни гнева».

Но древнерусские летописцы едва ли нуждаются в защите от Шахматова и его последователей. Пристрастие летописца не есть беспринципность. «Политические страсти и мирские интересы» вовсе не означают официальные страсти и предписанные интересы. Политикой занимается не только «официозный апологет» власти и исполнитель ее поручений, но и ее критик и противник.

Чтобы понять, как и с какой целью составлялись летописи, нужно прежде всего уяснить себе некоторые особенности этого своеобразного жанра русской средневековой письменности.

Летопись, как свидетельствует уже ее название, представляет собой исторический рассказ, единицей изложения в котором служит «лето» — год. Приведем примеры. (Даты, как тогда было принято, даются от «сотворении мира» и отличаются от дат нашей эры на 5508 лет).

Принципы построения летописного рассказа отличают его от памятников исторического повествования, написанных по византийскому образцу — хроник и хронографов, где употреблялись иные, гораздо более обширные единицы изложения — обычно царствования тех или иных императоров. Б летописи рассказ строится по годам, но годов этих накапливалось немало.

Летописи представляют собою обширные сборники исторического повествования за век или несколько веков — своды; исключение составляют разве что некоторые краткие летописчики или летописцы нового типа, начавшие появляться лишь с XVI века. Почти все известные нам летописи (включая древнюю «Повесть временных лет» начала XII в.) уже опирались на более ранние своды, соединяя их тексты и дополняя новым материалом. За сохранившимися летописными сводами стоят их источники — не дошедшие до нас своды, протографы доступных нам летописных текстов.

Были ли летописцы «апологетами» князей? Иногда бывали, а иногда нет. Древнейшие летописные своды середины и конца XI века (судя по тексту, сохранившемуся в Новгородской I и в «Повести временных лет») обнаруживали резко критическое отношение к киевскому князю Святополку Изяславичу; составители самой «Повести временных лет» начала XII в. сумели найти общий язык со Святополком, а потом и с его двоюродным братом и преемником Владимиром Мономахом. Но все эти летописи были сводами Печерского монастыря и, следовательно, менял свою позицию в данном случае по отдельный летописец, а монастырь в целом. И уже этот факт свидетельствовал о том, что древнейшие летописи не обязательно исходили из «княжеской канцелярии», а могли создаваться и в других местах.

Летописи на Руси и в последующие века далеко не всегда были княжескими; они велись, например, в Новгороде и в Пскове, где власть князя бывала временной и формальной. Колоссальный объем и широкий временной охват, свойственный большинству сводов, делал для частных лиц невозможным составление их в сколько-нибудь полном виде; однако использовать предшествующий свод и создать на его основе свою, индивидуально обработанную (обычно в последней части) версию его мог отдельный книгописец — то в монастыре, то при дворе какого-либо иерарха — митрополита или епископа.

В середине XV века в России был составлен обширный летописный свод, занявший в истории русского летописания важнейшее, едва ли не центральное место, по не получивший у исследователей сколько-нибудь прочного определения. Его называют то «сводом 1448 года», то «Новгородско-Софийским сводом 30-х годов», то еще как-нибудь. Текст «свода 1448 г.» (примем это обозначение условно) дошел до нас в летописях XV века, именуемых в пауке Софийской I и Новгородской IV — до конца первой четверти XV века они в основном совпадают. Почти не существует летописей, начиная со второй половины XV века и включая XVI век, в основе которых по лежал бы упомянутый свод.

По широте влияния на последующее летописание этот свод едва ли уступает «Повести временных лет», с которой начинается огромное большинство русских летописей. Но если имя вероятного составителя «Повести временных лет» — Нестора — достаточно известно, то личность «Нестора XV века», создателя «свода 1448 г.», остается загадочной. Где составлен был этот свод? Несмотря на многочисленность его новгородских известий, «свод 1448 г.» имеет общерусский характер; описывая конфликты новгородцев в конце XIV века с великим князем и митрополитом, свод явно сочувствует этим последним. Составленный во всяком случае после начала феодальной войны и ближе к ее концу, чем к началу^{22}, «свод 1448 г.» был, по всей видимости, связан с митрополией «всея Руси».

Но какова была судьба самой митрополии в эти годы? В 1430 г. умер митрополит Фотий, и именно после его смерти борьба за великокняжеский престол приняла наиболее острые формы. В 1434 г. митрополитом всея Руси стал, с благословения константинопольского патриарха, смоленский епископ Герасим, но он, как пояснил псковский летописец, «на Москву не поеха, заве (потому что) князи руския воюются и секутся о княжении великом». Оставаясь в Смоленске, Герасим руководил оттуда общерусскими церковными делами — в 1434 г. к нему ездил благословляться новгородский архиепископ Евфимий II. Пребывание Герасима на митрополичьем престоле было недолгим — в 1435 г. его заподозрил в измене и сжег литовский великий князь.

В 1437 г. патриарх назначил русским митрополитом грека Исидора, игумена одного из Константинопольских монастырей. Византия переживала в то время трагический момент своей истории: к стенам Константинополя, оставшегося последним клочком земли некогда могущественной империи, подступали турки, готовые завоевать город; спасти его могла только помощь западных христиан — католиков. Исидор стал одним из активнейших сторонников унии (объединения) с католиками, но на Руси унию не признали. В связи с этим летописи обычно избегают упоминать о его митрополичьей деятельности. Однако из отдельных сообщений известно все же, что с весны до осени 1437 г. Исидор выполнял свои святительские обязанности в Москве, а затем полгода провел в Новгороде и Пскове. После поездки в Италию и подписания унии Исидор в 1441 г. снова приехал на Русь и продолжал считаться митрополитом, даже скреплял договоры между князьями. Но потом он все же вынужден был уехать, и митрополия вновь стала вакантной.

О следующем митрополите — бывшем рязанском владыке Ионе мы уже кое-что знаем: в 1446 г. он помог Шемяке захватить детей Василия Темного — будущего Ивана III с братом — и был за это поставлен на митрополию. Василий Темный простил Ионе его службу Шемяке. А. А. Зимин справедливо объяснил это довольно неожиданное решение великого князя тем, что «сильные мира сего любят сторонников с сомнительной репутацией: те всегда стараются быть преданными»^{23}.Но шемякиного митрополита не признали остальные князья; для них он оставался только рязанским епископом, и ему предстояло еще добиваться митрополичьего престола.

Однако если митрополичий престол в 1430–1448 гг. не раз оставался пустым, то митрополия, как учреждение — старцы, казначеи, печатники, дьяки, — вся канцелярия митрополита — продолжала действовать все эти годы. Где же мог находиться двор митрополита в то время, когда святительский престол занимал смоленский владыка Герасим, а затем Исидор, пребывавший по нескольку месяцев в Москве, Новгороде и Пскове? Видимо, двор был «в пути», перемещался вместе с митрополитами; в паиболео острые моменты феодальной войны оп мог находиться скорое в Новгороде, чем в Москве. И это обстоятельство должно было сказаться на «своде 1448 г.»: в отличие от более ранней Троицкой летописи он широко привлекал материалы внемосковского, особенно новгородского, летописания.

Каковы же были тенденции этого свода? «Нестор XV века» был в гораздо большей степени общерусским летописцем, чем его предшественники — московские и владимирские летописцы, занятые прежде всего местными княжескими и митрополичьими делами. Главная идея «свода 1448 г.» — идея единства Русской земли в борьбе с ее внешними врагами, осуждение внутренних распрей и столкновений между «братьями»-князьями. Повести о битве на Калке и нашествии Батыя в этом своде пространнее всех предшествующих рассказов об этих битвах: они соединяют известия более ранних и кратких рассказов — новгородских, владимиро-московских и южно-русских. Но составителя свода интересовали не только татаро-монгольские нашествия XIII в. Он впервые ввел в общерусское летописание подробные рассказы о выступлениях против ханской власти, происходившие в первой половине XIV века — в Твери: житие тверского Михаила Ярославича, замученного в Орде, и повесть о восстании против татарского наместника в Твери Щелкана (Чол-хана) в 1327 г. Впервые широко было освещено в «своде 1448 г.» и важнейшее сражение с Ордой в XIV в. — Куликовская битва. Вместо короткого сообщения более ранней Троицкой летописи, занимавшего полстраницы, здесь была помещена обширная летописная повесть, где особенно подчеркивалась предательская роль рязанского князя по отношению к его «братьям» — русским князьям. В повести о Куликовской битве «свода 1448 г.» не было еще известных рассказов об обмене одеждами между Дмитрием и одним из его воевод и о внезапном появлении засадного полка, решившего исход битвы (они появятся в более поздних памятниках), но уже упоминался святой Сергий Радонежский как вдохновитель Дмитрия в войне с Мамаем (более ранние летописи об этом ничего не знали). Так же расширен и превращен в обширную повесть был и краткий рассказ предшествующей летописи о нашествии Тохтамыша в 1382 г. Дмитрию Донскому в его борьбе с Ордой было посвящено еще одно произведение, внесенное в летописание «сводом 1448 г.» — «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго».

Но как же должен был править этот русский царь? Тема эта явно намечалась в целом ряде известий и рассказов, помещенных (иногда из различных источников, а иногда и впервые) в «своде 1448 г.».

Сообщая об отношениях Новгорода с приглашенными туда князьями летописец неизменно напоминал о правах новгородцев «вводить» к себе князей и «показывать им путь», если они не соблюдают новгородский «наряд» (порядок, устройство) — своеобразную конституцию республики. Тема эта возникает именно в рассказе об установлении такого «наряда» — в 1136 г., когда был свергнут князь Всеволод Мстиславич. И далее систематически рассказывается о приглашениях князей: «введоша (ввели) в Новгород», и «приведоша (привели)», «посадиша (посадили) в Новегороде на столе (престоле)», и об изгнаниях их: «выгнаша» (выгнали), «показаша (показали) путь», «не приняша. но путь указаша». В ряде случаев рассказы о столкновениях новгородцев с князьями включают (как и рассказ о перевороте 1136 г.) подробные описания обстоятельств столкновения и тех проступков, которые ставились в вину неугодным князьям и их сподвижникам. Одни из них не соблюдали «наряда» с новгородцами, другие не удовлетворялись новгородским «столом» (престолом) и пытались «неправо» (несправедливо) приобретать «иные волости» (владения), третьи составляли «совет (заговор) зол» и т. д.

Впоследствии, в московском великокняжеском своде, использовавшем «свод 1448 г.», все эти известия были тщательно процензурованы. Чтобы представить себе характер этой цензуры, приведем ряд параллельных текстов:

Примеров таких известий, тщательно переправленных более поздними летописцами, множество — они обнаруживаются вплоть до XV века^{25}. Почему великокняжеские летописцы (см. правую колонку) цензуровали такие тексты, понять нетрудно. Но почему составитель «свода 1448 г.» (левая колонка) так тщательно отмечал все эти изгнания из Новгорода и приглашения князей? Он ведь был не новгородским, а общерусским летописцем — зачем же ему было об этом писать? Может быть, он просто переписал эти известия из новгородских источников, механически соединив их с общерусскими повестями о борьбе с Ордой? Нет, «Нестор XV века» отнюдь не был бездумным компилятором, соединявшим первые попавшиеся ему под руку материалы. Конечно, он пользовался новгородским летописанием за XIII–XV вв., но заимствовал из него лишь определенные, интересовавшие его известия (опуская обильный материал, связанный с внутренней жизнью Новгорода). Мало того — известия о защите Новгородом его прав он брал не только из дошедшей до нас новгородской летописи XIV–XV вв., но и из других источников. Так, под 1169 г. в «своде 1448 г.» была помещена неизвестная по более ранним летописям повесть о Знамении Богородицы во время похода владимиро-суздальского князя на Великий Новгород. Новгородцы вынесли на городскую стену икону богоматери, однако это не удержало суздальцев от обстрела города, и одна из стрел попала в икону; икона оборотилась «лицем на град» — на осаждавших нашла «тма» и «ослепоша (ослепли) вси». К краткому новгородскому известию об отказе новгородцев принять очередного князя в 1177 г. добавлено очень важное заявление новгородцев князю: «Поди прочь, а мы себе князя добудем. Ты у нас будя (будучи), а иныя волости ищеши (стараешься приобрести) неправо (несправедливо)»^{26}. Очевидно, что составителя «свода 1448 г.» интересовали не новгородские вольности сами по себе, а незыблемость договорных отношений: нарушение новгородского «наряда», установленного еще в 1136 г., казалось ему таким же нарушением «правды», как и предательство киевского князя Святополка Окаянного или Олега Рязанского (во время Куликовской битвы) по отношению к братьям-князьям.

Наиболее ясно обнаруживается идеология «Нестора XV века» в повести о битве на Липице в 1216 г. Это было сражение между владимиро-суздальской и объединенной новгородской и ростовской ратью, которой предводительствовал Мстислав Удалой, один из смоленских князей, княживший в маленьком Торопецком княжестве, но участвовавший во всех военных походах того времени, кончая первой битвой с татарами — на Калке в 1223 г. Но Калка была еще впереди, а на Липице новгородцы во главе с Мстиславом одержали блистательную победу над владимирцами. Именно поэтому о битве на Липице ничего не сообщало до «свода 1448 года» владимиро-московское летописание, а в Новгородской I рассказывалось кратко. «Свод 1448 г.» создал на основе краткого новгородского и других источников целую повесть об этой битве, где сочетались обе любимых темы летописи: недопустимость войн между братьями-князьями и незыблемость новгородских вольностей. Владимиро-суздальские князья не только не уважали прав Новгорода; они лишили также своего старшего брата, ростовского князя, престола его отца. В повести появляется и совершенно новый персонаж — боярин с многозначительным именем Творимир, заявляющий владимирским князьям, что по его «гаданию» (мнению) им «лучше бы мир взяти и дати старейшинство (верховную власть)» старшему брату. Таким же носителем «правды» выступает и главный герой повести — уже воспетый новгородскими летописцами князь Мстислав Удалой. Увидев, как новгородские и смоленские «пешци» бесстрашно нападают на владимирское войско, он восклицает: «Не дай бог выдати… добрых людей», — бросается в битву и наголову разбивает суздальцев^{27}.

Перед нами, таким образом, как раз упомянутая в предшествующей главке правовая концепция — «договорное сознание», — почитание договора и скрепляющего его ритуала, которое было характерно для многих стран западноевропейского средневековья и севернорусских республик Руси. В данном случае она отразилась в общерусском летописном своде, проникнутом идеей национального единства. Мы не знаем имени «Нестора XV в.» — митрополичьего летописца, трудившегося где-то «в пути», вне Москвы и думавшего о судьбе всей Русской земли. Однако идеи эти были достаточно определенны и конкретны: единство Руси на договорной основе с признанием прав отдельных земель. Это, видимо, и была та политическая программа, которая сложилась у русских книжников, размышлявших в годы «великого нестроения» над будущим своей страны.

Страна возвращалась к мирной жизни. На московском престоле сидел великий князь, власть которого более не оспаривалась. С 1448 года на Москве появился и митрополит: Василий Темный, простив Ионе его службу Шемяке, решил созвать собор епископов, избравших Иону митрополитом. Правда, избрание это даже не было представлено на утверждение константинопольскому патриарху, в связи с чем Иону не признавали главой церкви многие видные иерархи. Но вскоре совершилось событие, после которого патриаршее благословение стало — по крайней мере на некоторое время — не столь уж важным для митрополии. Турецкий султан Мухаммед II в 1453 году взял Константинополь. Патриархия раскололась: один патриарх, признавший унию с «латинами», бежал в Рим, другой остался в завоеванной турками столице, ставшей отныне Стамбулом. Церковные деятели Западной Руси пребывали в некоторой растерянности: часть из них склонна была признавать авторитет бывшего митрополита Исидора и его ставленника, другие соглашались признавать авторитет московского митрополита. Колебались и новгородцы, еще недавно помогавшие Шемяке.

В 1456 г. Василий Темный пошел походом на Новгород. Поход был удачным, но мир, заключенный в селе Яжелбицы, в значительной степени был компромиссным. Великий князь обязался «держати» Новгород «в старине, по пошлине (обычаю), без обиды», не судить, «ни волостей раздавати, ни грамот давати» без участия посадника. Подтверждалась неподсудность новгородцев судьям «на Низу» — в Москве или других владимиро-суздальских землях; судить их можно было только в Новгороде. Сохранялись прежние границы, и порубежные города — Вологда, так же как ВолоК Ламский, — вновь признавались новгородскими землями^{28}.

Еще более мирными оказывались отношения с наиболее могущественным после московского русским князем — тверским. Тверской великий князь Борис был теперь связан с Москвой родственными узами: во время борьбы с Шемякой Борис уговорил Василия Темного обручить его семилетнего сына Ивана со своей столь же маленькой дочерью Марией; в 1452 г. (когда Ивану III было двенадцать лет) они поженились. Тверской придворный писатель, инок Фома, в «Похвальном слове» Борису именовал московского и тверского князей не иначе, как «братьями» — вполне в духе «Нестора XV века».

У жителей разоренной страны, все еще живущей под страхом возобновления внутренних войн и внешних нападений, стали зарождаться — пусть робко и неуверенно — надежды на то, что уроки «великого нестроения» не пройдут даром, что они приведут к установлению каких-то новых и лучших порядков.