Русские во Второй мировой

Глава 18 МЕЧ ВОЗМЕЗДИЯ

Контуры нового мира

Близ Японии наконец-то был взят остров Иводзима — база, откуда тяжелые «Б-29» могли устремляться к Японским островам. Но большие потери в битве за Иводзиму заставили Рузвельта еще раз запереться с военным министром Стимсоном. Тот заверил, что «практически каждый имеющий значимость физик, включая четверых нобелевских лауреатов, задействован. Бомба будет готова для испытаний к середине лета».

Черчилль в конце марта 1945 года усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в «польском вопросе», тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин. Нет сомнений в том, что Рузвельт придавал кардинальное значение своей договоренности с советским руководством. От этого зависело осуществление его глобальных замыслов. И он не хотел, чтобы расхождения по польскому вопросу поставили под удар его генеральный план. Поэтому Рузвельт в течение всего марта 1945 года откладывал в сторону предупреждения Черчилля о том, что Сталин идет в Польше и в Румынии своим собственным курсом. Помимо прочего, СССР мог всегда утверждать, что его действия диктуются военной необходимостью, — что и соответствовало истине.

Рузвельт полагал, что выступить вместе с Черчиллем против люблинского правительства в Польше означало бы явно нарушить ялтинские соглашения, а «мы должны твердо стоять за верную интерпретацию крымских решений». Он также полагал, что в Ялте люблинскому правительству было открыто дано предпочтение перед остальными политическими силами в Польше: «Мы ведь договорились сделать несколько больший упор на люблинских поляках, чем на двух других группах». Румыния же, писал Рузвельт Черчиллю, является не лучшим местом для суждения о советских намерениях.

Рузвельт явно считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать, «как себя вести». Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это «сделает очевидными различия между английским и американским правительствами». Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу.

Дж. Кеннан, будущий посол США в СССР, писал другому будущему американскому послу в Москве — Ч. Болену 26 января 1945 года, что Европа должна быть поделена на сферы влияния, что США должны создать собственную зону влияния в Западной Европе и при этом «не должны вмешиваться в события, происходящие в русской сфере влияния, и в то же время не позволять русским вторгаться в свою сферу». В пользу раздела мира на сферы влияния склонялся ведущий американский журналист У. Липпман. С его точки зрения, оптимальная система будущих международных отношений — «региональные созвездия государств». При этом США были бы самой влиятельной нацией в «Атлантическом сообществе», СССР главенствовал бы «на русской орбите», Китай — на «китайской орбите». Безопасность внутри орбит обеспечивалась бы абсолютным преобладанием главенствующей в регионе державы, а общий мир — воздержанием от вмешательства одной великой державы в зону влияния другой.

Еще одно обстоятельство поставило под угрозу единство великих союзников. Как уже говорилось, командующий войсками СС в Италии генерал Вольф встретился тайно в Цюрихе с руководителем американской разведки в Швейцарии Алленом Даллесом. Объединенный комитет начальников штабов не желал участия советских представителей в этих переговорах. Капитуляция немецких войск в Италии сразу же выводила мощные американо-английские силы с юга в центр Европы, перед ними лежали Вена и выход на Балканы. Союзники могли зайти далеко в контактах с руководством СС, чьи части составляли основу сражающихся восточнее Берлина германских сил. В Москве знали о ведущихся переговорах. Нежелание американцев допустить советских представителей на переговоры с генералом Вольфом воспринималось в Москве крайне негативно. Сталин написал Рузвельту, что переговоры с противником возможны лишь в том случае, если это не дает немцам возможности использовать их для переброски своих войск на другой, в данном случае советский, фронт. А немцы уже передислоцировали сюда три дивизии из Италии. 22 марта 1945 года нота Советского правительства обвинила западных союзников в ведении сепаратных переговоров с генералом СС Вольфом (инициативу выдвинул Гиммлер) в Швейцарии. В ноте говорилось о нации, «вынесшей на себе всю тяжесть войны», а теперь проигнорированной. Сталин вместо Молотова во главе советской делегации в Сан-Франциско поставил молодого Громыко. Рузвельт ответил коротко, что немцы стараются раздуть противоречия между союзниками.

Подобные тайные переговоры были ошибкой западной дипломатии, они вызвали опасения у советского руководства. При этом немцы сдавали города без боя на западе и отчаянно дрались за каждую деревню на востоке. Так были посеяны семена недоверия, поставившего под угрозу тесную взаимосвязь союзников, на которую пала тень. В одном из последних писем Рузвельта Сталину чувствуется понимание президентом этой опасности: «Я не могу избежать чувства горького возмущения в отношении ваших информаторов, кто бы они ни были, за такое злостное искажение моих действий и действий моих доверенных подчиненных. Будет подлинной трагедией истории, если после неимоверных лишений, в одном шаге от победы, произойдет крушение солидарности союзников. Потеря доверия поставит под вопрос все огромное совместное предприятие».

Солидарность великих держав

Солидарность военных лет была еще крепка, особенно в общественном сознании. Весной 1945 года газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и в отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, которая стоила бы свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира». Ведущий американский ветеран-журналист У.Ширер записал в своем дневнике:

Секретный анализ говорил президенту, что советский военно-морской флот — это не более чем дополнительное средство охраны побережья, а отнюдь не фактор расширения внешнеполитических возможностей. Советские военно-воздушные силы не имели бомбардировочной авиации дальнего радиуса действия и не могли угрожать Америке. Что же касалось главного «прорыва» в военной технологии, то даже генерал Гроувз, всегда настороженно смотревший на СССР и склонный к ориентации на худший вариант, полагал, что Советскому Союзу для создания атомного оружия понадобится не менее двадцати лет. Не давал оснований для беспокойства анализ, старательно проведенный военно-воздушными силами. В нем говорилось, что «сегодняшние союзники могут стать противниками завтра», но понадобится от 20 до 100 лет для того, чтобы «евразийская нация выросла в агрессивно мыслящую державу». Мы видим, что военные авторитеты в данном случае не били тревогу, не рисовали картину советского экспансионизма.

Боевые действия весной 1945 года (Окинава) показали степень ожесточения, с которой японцы готовы драться на своих островах. Снова в Белом доме размышляли: если уровень потерь будет таким, как на Окинаве, американская армия окажется обескровленной. Бесстрастная калькуляция говорила, что лишь мощный удар Советской Армии по континентальным силам японцев сделает их положение безнадежным. Наиболее обеспокоенным проблемой атомного оружия как нового фактора мировой дипломатии был военный министр Стимсон. В начале марта 1945 года он пришел к заключению, что изобретение атомного оружия будет означать подлинную революцию в дипломатических отношениях. Стимсон считал своим долгом перед страной предупредить международный хаос, который, полагал он, наступит после применения атомного оружия.

Рузвельт и Стимсон исходили из того, что атомное оружие будет применено в текущей войне. Но какова его дальнейшая значимость в международных отношениях? 15 марта, разговаривая с Рузвельтом, Стимсон обозначил два подхода к контролю в послевоенное время. Первый предполагал продолжение политики секретности, одностороннее американское вооружение, сохранение американо-английской монополии. Второй подход проистекал из осознания опасности вышеозначенного курса и был рассчитан на создание системы международного контроля, инспекции атомных исследований. Стимсон считал, что выбор между двумя этими подходами уже нельзя откладывать. Стимсон записал в дневнике, что «в целом разговор был успешным».

Испытывая английское давление, Рузвельт написал 31 марта 1945 года свое известное письмо Сталину. Если в Польше не будет создано что-либо большее, чем «лишь слегка замаскированное нынешнее варшавское правительство», американский народ «будет считать ялтинское решение невыполненным». В ответе Москвы от 7 апреля говорилось, что причиной тупика в «польском вопросе» являются усилия американского и польского послов в Москве изменить ялтинские соглашения. Если названные послы будут строго следовать линии, выработанной в Ялте, спорные вопросы разрешатся в ближайшее время. Рузвельт просил Черчилля не придавать делу эмоциональную окраску.

Кенигсберг

13 марта Баграмян сумел отрезать Кенигсберг от Бранденбурга и начал отжимать германскую 4-ю армию к Балтийскому морю. Гитлер разрешил эвакуацию прибалтийских частей при непременном условии — они вывезут тяжелую технику. Немцы ушли из восточно-прусского окружения лишь 29 марта, позволив Василевскому и Баграмяну сосредоточиться на Кенигсберге. «Настоящая» артиллерийская осада началась в первые дни апреля 1945 года. К штурму изготовились четыре армии, 137 тысяч солдат с 5000 орудий, 538 танками, двумя с половиной тысячами самолетов. В крепости Кенигсберг находился примерно равный по численности гарнизон.

6 апреля Василевский начал прорыв обороны в восьми пунктах. Специальные «штурмовые отряды» имели в своем составе специалистов самых различных профилей. Небо было полностью в советских руках, и сотня германских пилотов тщетно пыталась подняться с находящихся под бомбометанием аэродромов (и даже улиц города). К вечеру первого дня штурма передовые отряды были уже в городе. Несколько германских фортов (5-й, 5-А) продолжали держаться, но порыв наступления был просто устрашающ, как и калибр бьющих по городу орудий. В небе повисли советские штурмовики. 500 бомбардировщиков сбросили более 500 тонн бомб. Командир гарнизона генерал Лаш и командующий 4-й армии генерал Мюллер спорили о возможностях отхода до тех пор, пока это не стало абсолютно невозможным. В половине десятого вечера 9 апреля Лаш был вынужден просить о капитуляции. Гитлер обвинил Лаша в «преждевременной» сдаче, приговорил к смерти и арестовал его семью. В ходе штурма 42 тысячи немецких солдат и офицеров были убиты и 92 тысячи (сталинградская цифра) взяты в плен. Гауляйтер Восточной Пруссии сознательно отрезал гражданскому населению пути отхода, и 25 тысяч гражданского населения пали жертвой этого варварского приказа.

5 апреля советское правительство денонсировало пакт о ненападении с Японией. Расформированный Ленинградский фронт начал смещаться на Дальний Восток.

А Гитлер браво манкировал реальностью. В конце марта он заявил, что способность Красной Армии взять Берлин — это миф, и перевел несколько танковых дивизий СС с центрального направления на юг, в Чехословакию и Австрию.

Быстрее всех к Вене мчалась 6-я гвардейская танковая армия Кравченко. В некоторых его бригадах оставалось уже всего по семь танков, но чувство триумфа, победного конца окрыляло. Глава гитлерюгенда Баль-дур фон Ширах объявил Вену фестунгом и готовился держаться стойко, он рассчитывал на 6-ю танковую армию СС, на дивизии СС «Викинг» и «Адольф Гитлер».

Обидно было умирать в конце войны, но кровь лилась обильно. Ставка приказала Малиновскому с севера зайти за Вену. Два фронта вместе начали неистовый штурм 6 апреля. Центр Вены был достигнут 8 апреля. А немцы все более демонстративно вешали дезертиров. Фанатики шли в последний бой. Только в 2 часа пополудни 13 апреля город, заваленный трупами и разбитой техникой, затих.

На протяжении марта советские войска концентрировали свои силы. В эту оттепель над нацистской Германией поднимается огромный меч возмездия. Напротив группы армий «Висла» с ее вечно спящим командующим собиралась грандиозная сила советских армий. Жуков не мог не испытывать ревнивых чувств к Коневу. Тот, завладев Западной Силезией, вышел в Бранденбург и встал вровень с 1-м Белорусским. На правом его фланге — как не мог не видеть Георгий Константинович — стояли две танковые армии, способные на чудеса. Несмотря на все немыслимые трудности со снабжением, на потери и лишения, свой танковый кулак маршал Конев держал за спинами стрелковых армий. Проблемой Конева были германские города-крепости, и прежде всего Бреслау. Эта могучая крепость (40 тысяч человек) отвлекала силы двух армий.

Во время Ялтинской конференции Сталин постоянно напоминал Коневу, что немцы с его южного фланга постараются возвратить себе Силезский промышленный район (население которого уже сократилось с 5 миллионов до 600 тысяч человек). Только через месяц после окружения Бреслау Конев нанес удар по Верхней Силезии. Удачей Конева было то, что Гитлер, в ярости от потери Венгрии, послал лучшую — 6-ю танковую армию на юг. Конев окружил группу германских войск в районе Оппельна. Танковая дивизия «Герман Геринг» не выдержала противостояния с 10-м гвардейским танковым корпусом Белова. Да и другие германские танковые части не смогли вырваться из кольца окружения. 30 тысяч немцев погибли, 15 тысяч сдались. После падения Ратибора и Рыбника Верхняя Силезия была в советских руках, несмотря на то, что Бреслау еще держался.

«Кто возьмет Берлин?»

К удовлетворению Сталина, генерал Эйзенхауэр (командующий силами западных союзников) прислал в Кремль 28 марта телеграмму, в которой, по существу, отвергалась идея, за которую выступал Черчилль, — взять Берлин с запада. Германская столица оставалась за Красной Армией. В своем ответе 1 апреля Сталин согласился с Эйзенхауэром в выборе района Дрездена — Лейпцига для стыковки двух частей антигитлеровской коалиции. Сталин встретился с американским и британским послами. Это была довольно короткая конференция. Сталин рассуждал о том, где будет «последний редут» немцев, но ничего не сказал, о планах Красной Армии. После этой вечерней встречи, когда американские и британские гости покинули его, Верховный Главнокомандующий подошел к телефону и вызвал в Москву маршалов Жукова и Конева. Это был довольно жесткий разговор: вылететь в Москву немедленно и завтра же участвовать в важном заседании. Из этого ясно, что Сталин едва ли поверил западным дипломатам. Теперь он откровенно опасался броска Эйзенхауэра на Берлин.

Почти две тысячи километров — утомительный перелет, особенно для дозвуковой авиации. Это было видно по Жукову, устало севшему в свой защитного цвета автомобиль, въехавший на брусчатку Красной площади, промчавшийся мимо собора Василия Блаженного и нырнувший в Спасские ворота. Вслед за Жуковым промчался еще один армейский седан с маршалом Коневым. На Спасской башне часы пробили 5 часов пополудни. У колокольни Ивана Великого машины затормозили, объехали Царь-пушку и остановились у трехэтажного здания, покрашенного в желтый цвет. Оба в маршальской форме, Жуков и Конев вышли из своих машин. Дифт поднял их на второй этаж, где находился кабинет Сталина. Они успели переброситься лишь несколькими словами. Идя по коридору, они сошлись в том, что темой обсуждений будет Берлин. Посредине долгого красного ковра следовал поворот направо, в зал конференций. Высокий потолок, огромный стол. Окна задрапированы, на стенах два портрета военных героев России — Суворова и Кутузова. Две огромные люстры свисали с потолка. В конце зала двойные двери вели в личный кабинет Сталина. Оба маршала не раз виделись здесь с Верховным Главнокомандующим.

На этот раз их ждали семеро ведущих деятеля страны — на конференции 1 апреля план взятия Берлина обсуждали семь членов ГКО: Молотов, Берия, Маленков, Микоян, Булганин, Каганович, Вознесенский; представители Генерального штаба — начальник Генерального штаба Антонов, руководитель оперативного отдела Генштаба Штеменко. Конев: «Мы едва поздоровались, как Сталин начал говорить». Первые же слова обозначили тему: «Союзники собираются взять Берлин до Красной Армии».

Сталин обернулся к Штеменко, и тот начал читать письмо Эйзенхауэра. «Айк» планировал уничтожить группировку германских сил в Руре, а затем двинуться в направлении Лейпцига и Дрездена. Почти на пути был Берлин.

Последними словами Штеменко были: «Согласно имеющимся данным, план взять Берлин до подхода Красной Армии считается в союзных штабах абсолютно реалистическим и подготовка к его реализации идет полным ходом».

После этого Сталин обратился к своим лучшим полководцам со словами: «Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?» Конев всю жизнь гордился тем, что ответил первым: Берлин возьмет Красная Армия. «Мы будем, и обгоним англо-американцев». Сталин с недоверием относился к слишком быстрым ответам и спросил Конева, как тот намеревается справиться с такой задачей, если основные его ударные силы сосредоточены на левом фланге. Конев пообещал быструю перегруппировку.

Жуков обратился: «Можно сказать?» И, не ожидая ответа, прочеканил: Первый Белорусский фронт не нуждается в перегруппировке. Мы готовы. Мы устремлены прямо на Берлин. Мы ближе всех к Берлину. Мы и возьмем Берлин». Сталин в полной тишине посмотрел на обоих. «Хорошо. Вы оба пробудете некоторое время в Москве, и совместно с Генеральным штабом подготовите свои планы. Нас очень интересуют даты ваших наступлений». Когда Жуков в беспрекословной манере сказал, что его фронт готов к взятию Берлина, Сталин постарался объяснить Рокоссовскому и Коневу, что они действуют «в одной упряжке» с Жуковым. «Если вы и Конев не будете атаковать, это не получится и у Жукова». Жирным красным карандашом он нарисовал большую стрелу на карте. «Вот как вы поможете Жукову, если наступление Первого Белорусского фронта замедлится». Если Жукова задержат, инициативу должны брать его соседи слева и справа.

И вышел к себе в кабинет, ему нужно было ответить командующему западными войсками. Отвечая Эйзенхауэру, Сталин писал, что имеет в виду Берлин в качестве цели в мае. Своим военачальникам он приказал начать наступление не позднее 16 апреля и завершить его за 12–15 дней. А вообще говоря, Берлин утратил свое стратегическое значение, взятие его стало менее важным. В 8 часов вечера телеграмма была отослана.

С самым большим интересом ее читал премьер Уинстон Черчилль. Он посоветовал Эйзенхауэру «пожать руки русским как можно восточнее». Он выразил надежду на то, что энтузиазм и воинская доблесть должны довести западных союзников до Берлина задолго до даты, указанной Сталиным.

Апрель

Жуков и Конев работали без передышки день и ночь. Ко вторнику 3 апреля, уместившись в 48-часовом промежутке, оба маршала завершили свое планирование. Им предстояла теперь новая встреча со Сталиным.

Жуков выступил первым. Он думал о Берлине уже много месяцев. Он сказал, что предполагает начать наступательные операции в предрассветный час, что как минимум надеется на Кюстринскую переправу Как минимум на километр Жуков распределил 250 артиллерийских стволов. Атака начнется громом 11 000 орудий. Атака начнется в ночной темноте и с целью деморализовать немцев вперед будут выведены 140 мощных прожекторов, ослепляя смотрящих в восточную сторону немцев.

Конев скрывал свои чувства, но в нем все тоже кипело. Позже он напишет: «Берлин для нас был предметом такого всеобъемлющего желания, что каждый — от солдата до генерала — хотел увидеть Берлин собственными глазами, захватить его силой своего оружия. Это было и мое самое жаркое желание… Я был поглощен им». Его силы находились в 120 километрах от Берлина, но он надеялся на силу моторов Сознательно он сконцентрировал свои танковые части на правом фланге. Прорыв и скорость — вот на что надеялся Конев. И теперь он не хотел слишком рано начинать ссору с Жуковым, который, в конце концов, заслужил свою миссию. И не Жуков ли спас Конева от гнева Сталина под Калинином? У Жукова на Одере имелись восемь армий, а у Конева на Нейссе — три. Ему были нужны минимум еще две армии. После недолгой дискуссии Сталин дал ему 28-ю и 31-ю армии.

Конев предпочел уйти в технические детали. Не за этим столом будет решаться судьба Берлина. Коневу поручили завершить дело, начатое под Сталинградом, — окончательно разгромить 4-ю германскую танковую группу в районе Котбуса и двигаться на юго-запад, в район Дрездена. Обоим фронтам обеспечивалась необычайная плотность артиллерийской поддержки — 250 орудий на километр атаки (для чего присылались дополнительные семь артиллерийских дивизий).

Третьему негласному участнику штурма — маршалу Рокоссовскому с 314 тыс. человек (Второй Белорусский фронт) было поручено с севера помогать Жукову продвигаться к германской столице, а затем маршем в Северной Германии сомкнуться с Монтгомери. Взятые вместе три фронта составляли 1 593 800 человек.

Примечательно было то, как Сталин провел разграничительную линию между Первым Белорусским и Первым Украинским фронтами, между Жуковым и Коневым. Он начал проводить эту линию в далеком тылу, пересек реку и повел линию прямо к старинному немецкому городу Люббен-на-Шпрее, в ста километрах от юго-восточной границы Берлина. Здесь разделительная линия кончалась. Конев: «Хотя Сталин не сказал ничего специфического, возможность проявить инициативу командованием фронта была молчаливо признана…Это был секретный призыв к соревнованию».

Сталин одобрил планы обоих маршалов. Чтобы добиться максимальной эффективности, фронт наступления Жукова свели директивами Ставки до 150 километров. Сталин подписал директиву Жукову 1 апреля, Коневу — 2 апреля. Планы маршалов тут же были переведены в директивы, которые обозначали дату наступление месяцем раньше, чем об этом говорилось Эйзенхауэру. Ради безопасности на директивах не было даты. Но она была определена: 16 апреля 1945 года. Время становилось враждебным фактором, его было мало. Еще в Москве Жуков связался с начальником штаба своего фронта генерал-полковником Малининым вечером 1 апреля и обрисовал ему основную задачу. Не терять ни минуты, начать подготовку. На следующий день, в глухом тумане Жуков и Конев вылетели к своим фронтам. Оба великих маршала, Жуков и Конев, взмыли в воздух на своих самолетах с разницей в две минуты утром 3 апреля. На Центральном аэродроме был очень густой туман. Ни одна метеослужба не выпустила бы самолет в такую погоду, но для Жукова и Конева плохой погоды не существовало.

Рокоссовского вызвал к себе через неделю. Маршалы были бравыми на людях, но огромность задачи не могла не лечь на их плечи тяжелой ношей. Малинин уже работал: уже осуществлены шесть разведывательных полетов над Берлином, обозначены основные пункты его обороны. Впереди, на пути фронта Жукова к Берлину, среди плоской немецкой равнины поднимались не очень высокие, но явственно различимые Зее-ловские высоты, откуда германская артиллерия и пулеметы просматривали все подходы к своей столице.

Шернер

Тем временем один из лучших германских военачальников — генерал-полковник Шернер объяснил Гитлеру, что собранные в Кюстрине русские части — это прикрытие. На самом деле Жуков ударит в южном направлении — на Прагу. «Мой фюрер, вспомните слова Бисмарка: Кто владеет Прагой, владеет всей Европой». Шернер давно был фаворитом Гитлера; за последнее «провидение» он получил звание фельдмаршала. 5 апреля Гитлер перевел на южный фланг взятые у Хейнрици четыре дивизии танкистов-ветеранов.

На пути к заседанию у Гитлера Хейнрици сказал своему подчиненному Айсману: «Итак, вот к чему мы в конце концов пришли — море развалин». Рейхсканцелярия стояла, охраняемая безупречно одетыми войсками СС. В Главном зале офицер СС в белом кителе встретил Хейнрици и сказал, что совещание состоится в бункере Гитлера в 3 часа дня. Хейнрици обернулся к Айсману: «Три года назад Гитлер владел Европой от Волги до Атлантики. Сейчас он сидит в дыре под землей». Тыльная сторона Рейхсканцелярии была разбита — кратеры, вывернутые деревья, разбитые статуи. Спустились вниз, где портфель Айсмана подвергся тщательному осмотру. Хейнрици думал о том, что Гитлер и его окружение живут в собственном мире грез.

Гитлер сел в голове стола, окруженный Борманом и Кребсом, который представил Хейнрици и Айсмана. Помещение было небольшим и прибывшие стояли, а Кейтель, Гимлер и Дениц сидели. Новый начштаба Кребс начал заседание. Гитлер предложил Хейнрици дать оценку сложившейся ситуации. Тот начал: «Мой фюрер, я обязан сказать вам, что противник готовит наступление необычайной силы. В данный момент русские занимаются приготовлениями — южнее Шведта и до южных пригородов Франкфурта» Хейнрици пальцем провел линию приготовлений Жукова. «Главный удар падет на Девятую армию Бюссе, удерживающую центральный участок и на южный фланг Третьей танковой группы фон Мантейфеля в районе Шведта».

Так прямо с Гитлером уже давно никто не говорил со времен ухода Гудериана. Но командующему группой армий «Висла» уже нечего было терять. Реакцию Гитлера можно было предсказать: «Я отказываюсь верить в это!» — и начал задавать вопросы о воинских частях, стоящих на пути советского наступления. Хейнрици брал у Айсмана таблицы и раскладывал их перед фюрером. Хейнрици считал бессмысленной защиту Франкфурта и, неожиданно для всех, Гитлер отдал соответствующий приказ Кребсу.

В этот момент в бункер ввалился рейхсмаршал Геринг со свитой, что прервало Хейнрици, и Гитлер «начал изливать вулканическую ярость» в адрес всех советников и генералов, не желающих воспринять ценность фортов. «Франкфурт должен стать таким фортом». На что Хейнрици ответил: «Я не верю в то, что германские части на Одере могут сдержать армию Жукова». Замолчавший Гитлер дрожал — это видели все. Затем Хейнрици выразил сомнение в 150 тысячах передаваемых ему новобранцах. Гитлер закричал, что «вера в успех покрывает все недостатки», на что генерал-полковник Хейнрици ответил, что «надежда и вера, находясь в одиночестве, не могут выиграть битвы».

Побелевший Хейнрици собрал бумаги, передал их Айсману и в полном молчании покинул помещение. В коридоре им сказали, что над городом висят самолеты союзников и в этой бомбардировке их выезд исключен. Было 6 апреля 1945 года. Через несколько минут налет окончился и генералы вышли наверх. Молчавший Хейнрици впервые сказал, глядя на объятый черным дымом город: «Все бессмысленно». Хейнрици можно было понять.

На центральном направлении германскую столицу, чье четырехмиллионное население к данному времени сократилось вдвое, защищала миллионная армия, две трети которой были опытными ветеранами. Многочисленные каналы и укрепленные пункты делали весь регион Большого Берлина огромной крепостью. В руках германских войск было 9303 орудия и 1519 танков. Правда, авиация была уже незначительной силой. Немцы полагались на восемь линий весьма крепкой обороны прикрывавших германскую столицу с ее пригородами и Одером. И фанатизм высокопрофессиональной армии, ее готовность стоять до крайних сил были ощутимы.

Хейнрици приказал создать за пределами главной линии обороны (Hauptkampflinie) дополнительную передовую линию обороны. Как только наступит час русского артиллерийского обстрела, войска должы покинуть первую линию и укрыться за второй. Начиная с Москвы Хейнрици поступал именно так: пусть снаряды падают на пустые окопы.

Планы

Как уже говорилось, Жуков предполагал взять город силой шести армий — четырех пехотных и двух танковых, 77 дивизиями (правда, численность их в среднем, ввиду жестоких потерь, была всего 4 тысячи солдат). Более трех тысяч танков, почти 15 тысяч орудий, 7 с половиной тысяч самолетов. Действовать следовало преимущественно с Кюстринского плацдарма (три армии). Сокрушить линию германской обороны и подойти к Берлину с востока. Пехота пробьется сквозь линию окопов и разминирует проходы. А танки, после шести дней работы пехоты, которая дойдет до озера Хавел, бросятся вперед и не посрамят чести русского оружия. Танки должны обойти Берлин с севера и с северо-запа-да, они врежутся в незащищенные магистрали германской столицы. На одиннадцатый день 47-я армия возьмет Шенхойзен на Эльбе. Катуков с 1-й танковой армией — на юге, а 2-я танковая — на севере. Безотказный Чуйков войдет в пригород Карлсхорст, а затем в рабочий квартал Кёпе-ник. Обе танковые армии найдут способы взаимосвязи и вместе дойдут до Шарлоттенбурга в западном Берлине. Танки Богданова со 2-й ударной армией пробьются через речку Хафель в Ораниенбург — Хеннингсдорф и, пересекая город, повернут к югу. Тем временем две вспомогательные армии (61-я и 1-я польская) прикроют основные силы с севера и юга, пусть авангард работает спокойно.

Жуков созвал своих военачальников в типичное германское серое трехэтажное здание на окраине Ландсберга. Маршал приготовил своего рода сюрприз. При всех он снял скатерть с огромного стола — перед приглашенными был огромный, тщательно приготовленный макет Берлина и предместий. Отдельно и отчетливыми знаками были отмечены главные цели. Номер 105 — рейхстаг, номер 106 — рейхсканцелярия, номер 107 — министерство внутренних дел, номер 108 — министерство иностранных дел и т. д. Два дня — с 5 по 7 апреля — они оговаривали последовательность действий. Жуков: «Обратите свое внимание на объект номер 105. Это рейхстаг» Кто собирается первым взять его? Чуйков со своей Восьмой гвардейской? Катуков с Первой гвардейской танковой? Берзарин с Пятой ударной армией? Богданов со Второй гвардейской танковой армией? Кто это будет?» Разведка уже доносила, что между Кюстрином и Берлином немцы создали пять линий обороны. Помимо них, собственно Берлин закрывали еще три оборонительные линии, здесь основные силы прикрытия Берлина. Жуков уже знал, что начнет наступление без привычного надежного плеча Рокоссовского — тот еще не успеет занять позицию на севере. А поставленная задача не позволяла терять время.

Скрыть перемещение войск было сложно, поскольку листвы еще не было. Жукова особенно мучило, как пройти Зееловские высоты, невысокие холмы на пути к Берлину. Чтобы две танковые армии прошли сквозь них, следовало погасить огневые точки. Учения показали, что, прежде чем пустить танки, нужно эти высоты нейтрализовать. Но что делать, если атакующие пехотинцы не сумеют их взять? Тогда танки должны появиться огромной колонной после относительно непродолжительной тридцатиминутной артподготовки.

Конев не спал ночей, огромность задачи его поглощала. Успокаивала лишь мысль, что у него шанс, а не непосредственное задание. Он может рвануться к городу неожиданно, его руки и инициатива не связаны напрямую на преодоление колоссальных военных препятствий, ведущих к германской столице. Общую задачу маршал Конев выполнял силами пяти армий — двух танковых и трех пехотных. Движение в район Котбуса, строго говоря, не было движением на Берлин, но его танки уже были готовы повернуть севернее. Конев намеревался к 11-му дню операции пробиться к линии Белиц — Виттенберг, а затем по реке Эльбе дойти до Дрездена. Войска, думал маршал, сражались с середины января, и естественная усталость не могла не сказаться. Но в районе Форет — Мус-кау обозначилась соблазнительная возможность пройти на север вдоль берлинской реки Шпрее. А если уж Рыбалко (3-я танковая армия) выйдет на стратегический простор, то его ничто не остановит. У него есть особый танковый корпус, его и прибережем для того, чтобы неожиданно «скользнуть» в Берлин.

Танки и самоходки прибывали к двум маршалам ночью, их прикрывали на открытых платформах железнодорожных платформ и грузовиков сеном, а затем везли в камуфляже на позиции. Подвезено было семь миллионов снарядов. Такой концентрации оружейного огня мир еще не видел. У Жукова было 8983 орудия, у Конева — 7733. Все, что могла собрать и дать своим воинам великая Россия, она собрала и дала. Через Одер день и ночь строились мосты, было построено тринадцать понтонных мостов. 10 апреля на Одере появились корабли Днепровской флотилии. У Конева инженерные войска в общем и целом соорудили 136 мостов, выкопали 14 700 бункеров и бронированных командных пунктов. 15 тысяч «студебеккеров» сновали на этих огромных строительно-заправочных площадках. 190 дивизий застыли в томительной паузе. Кто выживет в этой последней страшной схватке войны?

Рузвельт

В послании американского посла в Москве А. Гарримана Рузвельту от 5 апреля 1945 года говорилось: «Если мы не собираемся жить в мире, где будут доминировать Советы, мы должны использовать нашу экономическую мощь для помощи странам, дружественно настроенным в отношении нас». В этом утверждении два пункта, по меньшей мере, сомнительны. Во-первых, как можно было представить себе мир, «в котором доминируют Советы»? Ни стратегическая разведка, ни наиболее «смелые» среди планировщиков не могли представить гегемонии в мире страны, стоявшей на грани экономического истощения, да и, очевидно, не имевшей глобальных планов. Во-вторых, неубедительна уверенность Гарримана в действенности в отношении СССР экономических рычагов. Еще в сентябре 1944 года американская разведка представила президенту доклад, из которого следовало, что нет оснований верить в эффективность финансового давления на СССР. В докладе говорилось, что страна, понесшая неслыханные жертвы, «способна осуществить экономическое восстановление, полагаясь на внутренние ресурсы, не прибегая к зарубежным займам или репарациям».

Президент уже предсказал окончание войны в Европе к концу мая 1945 года. Он пристально следил за войсками на европейском Западе, где происходила оккупация Рура, готовилась сдача Ганновера и Бремена, открывалась дорога к жизненным центрам Германии. Сталину он написал, что «швейцарский эпизод» остался в прошлом, не должно быть взаимного недоверия. Он просил Черчилля не драматизировать разногласия с СССР. 11 апреля было хорошим днем для Рузвельта. В Европе дело явно шло к завершению. Весна несла надежды. Рузвельт продиктовал наброски речи к очередному юбилею Джефферсона. «Сегодня перед нами стоит во всем своем грандиозном объеме следующий факт: чтобы цивилизация выжила, мы должны развивать науку человеческих отношений — способность всех людей, любого происхождения, жить вместе и работать вместе, жить в мире на одной земле». Президент говорил о том, что должен быть положен конец всем войнам, «этому непрактичному, нереалистическому способу разрешения противоречий между правительствами посредством массового убийства людей. Единственным препятствием для реализации наших планов на завтра являются наши сегодняшние сомнения». Уже по напечатанному тексту он добавил: «Давайте двинемся вперед, вооруженные сильной и активной верой».

Во второй половине дня Рузвельт посетил одно из любимых окрестных мест в горах — Дауделс-Ноб. Сидя на поваленном дереве, он размышлял о лучшем мировом порядке. В половине восьмого на ужин пришел Моргентау. После двух коктейлей и русской икры президент обрел обычную форму, хотя перемещение из кресла на колесах в обычное кресло прошло трудно. Моргентау развивал свои идеи о слабой послевоенной Германии. «Генри, я согласен с тобой на все сто процентов». Уходя, Моргентау видел смеющегося президента, занятого разговором. Последние известия, прочитанные Рузвельтом в Уорм-Спрингсе 12 апреля, сообщали о том, что между американской и советской армиями осталось всего 150 километров. В Вашингтоне среди обширной почты президента лежало второе письмо Эйнштейна, дополненное меморандумом Сциларда. Оба знаменитых ученых просили Рузвельта немедленно остановить все работы над атомным проектом. Мировая ситуация изменилась, многие предпосылки создания атомного оружия нацистами исчезли. Недолговечное военное преимущество, обретаемое Соединенными Штатами, будет перевешено негативными политическими и психологическими последствиями. Соединенные Штаты могут вызвать гонку атомных вооружений.

В начале второго пополудни, проведя рукой по голове, Рузвельт довольно неожиданно сказал: «У меня ужасно болит голова». Он тер виски, но голова внезапно опустилась на плечи, и он начал сползать со своего кресла. Удар настиг президента за рабочим столом. Доктор Г. Брюэн, наблюдавший Рузвельта со времени его госпитализации в госпитале Бетесда в марте 1944 года, оценил ситуацию как безнадежную. Спустя два часа в возрасте шестидесяти трех лет Рузвельт умер. В публикуемом газетами списке погибших на фронтах появилось всем известное имя.

Получив новость за полночь, генерал Эйзенхауэр сказал: «Как лидер страны, ведущей войну, он сделал все, что от него ожидали». В Лондоне и Москве люди ощущали утрату, и даже в Токио государственное радио отметило «смерть великого человека». Американцы были удивлены проявлениями симпатии русских — как руководства, так и простых людей — к почившему президенту. Неэмоциональный Молотов выглядел потрясенным, когда выражал соболезнования, когда остановил собрание, чтобы поведать скорбную весть. Сталин заверял посла Гарримана в неизменности позиции России. Никто не держал руку посла в своей так долго, как это сделал Сталин, когда выражал соболезнования в тот день.

Лишь в Берлине царило оживление. 12 апреля Геббельс выступал перед офицерами 9-й армии Бюссе и говорил о чуде, спасшем Фридриха Великого. Один из офицеров саркастически спросил, кто на этот раз будет императрицей. Геббельс со всей серьезностью ответил, что не знает, «но судьба распоряжается всеми видами возможностей». По прибытии в министерство пропаганды его встретили криками: «Рузвельт мертв!» — и Геббельс принялся немедленно звонить фюреру. Тот возликовал. Риббентроп вспоминает, что Гитлер был «на седьмом небе от счастья». Возбужденный Геббельс говорил Гитлеру, что Германия и на этот раз будет спасена так, как Пруссия* была спасена при Фридрихе Втором после смерти царицы Елизаветы.

Советские дипломаты уже кроили мир в Европе. Замнаркома внутренних дел И. Майский предлагал: «Заключить долговременный пакт о взаимопомощи между СССР с одной стороны и Финляндией и Румынией с другой. Советскому Союзу должно быть гарантировано достаточное число баз — армейских, военно-воздушных и военно-морских — на территории названных стран. Кроме этого СССР должен реализовать связи с Румынией посредством системы железных дорог и шоссе, важных стратегически и экономически».

Смерть Рузвельта была, безусловно, огромной утратой для Черчилля. Он сумел найти общий язык с покойным президентом, он сумел преодолеть гордость и уступить, заняв при этом место самого привилегированного союзника Америки. Но, как ни грубо это звучит, перемена в Белом доме давала Черчиллю новые возможности. Рузвельт исходил из концепции «четырех полицейских» в мире, где его связи со Сталиным и Чан Кайши были абсолютно существенными. Новый президент Гарри Трумэн не был «отягощен» такими идеями. Пока он не обрел необходимого опыта, его следовало использовать. По крайней мере, призрак мира, в котором ось глобальной политики проходит через Вашингтон и Москву, отодвинулась. Черчилль бросился знакомиться с новым американским президентом, поспешил начать приватную корреспонденцию. По прямому указанию премьер-министра А.Иден, направляясь из Лондона на конференцию в Сан-Франциско, остановился в Вашингтоне. Черчилль требовал быстрой и точной оценки того, что представляет собой неожиданно возникшая новая фигура мировой политики.

Трумэн

Трумэн крайне нуждался в быстрой ориентации. Вокруг было немало советников Рузвельта, но президент унес с собой в могилу самые сокровенные замыслы — он был подлинным и единоличным главой американской внешней политики. Если Гопкинс и напоминал полковника Хауза при президенте Вильсоне, то именно в этот момент почти полная потеря здоровья лишила его необходимой энергии. Итак, Черчилль нуждался в Трумэне, а Трумэн — в помощи британского премьера. Нет сомнений, что для прежнего сенатора из глубинного штата Миссури Черчилль был величиной наполеоновского масштаба, и он относился к нему — по крайней мере, на первом этапе — с должным пиететом. Первые же слова Черчилля Трумэну раскрывают суть его подхода: «Важно как можно скорее показать миру единство наших взглядов и действий». У следующего в Сан-Франциско Идена были и более конкретные поручения: передать президенту Трумэну «наши впечатления о происходящем в Москве и Варшаве». Английский министр иностранных дел встретился с президентом дважды. Иден был известен талантом обаяния и в данном случае приложил все силы. Он изложил президенту

Трумэну позицию Лондона: Советский Союз следует поставить «лицом к реальностям», более того, его следует заставить признать «англо-американскую мощь».

Трумэн был предрасположен поступать жестко и, выбирая между Москвой и Лондоном, не колебался — последний был бесконечно ближе и столь удобно покорнее. Неважно, что отчуждение Москвы грозило мировыми осложнениями. Генерал Гроувз докладывал невероятные вещи из Аламогордо, и в целом приход «века Америки» было трудно оспорить. Англичанин же говорил именно то, что от него в данном случае хотели услышать. Он сумел внушить Трумэну представления о Советском Союзе, как о нарушающем в свою пользу совместные договоренности, достигнутые в Ялте, он сумел заронить нужные сомнения в лояльности Москвы. Англичанам в чрезвычайной степени сопутствовало то обстоятельство, что президент Трумэн стремился максимально сократить недели и дни своего внешнеполитического ученичества. По существу, в тот решающий апрель у Трумэна были четыре авторитета, основываясь на взглядах которых он формировал свою дипломатию: адмирал Леги, стоявший значительно, жестче и правее основного состава советников и министров; посол Гарриман, который более всего боялся, как бы либерал из глубинки Трумэн не оказался слишком мягким; госсекретарь Стеттиниус, покидающий федеральную службу, — не сомневавшийся в том, что Трумэн назначит собственного главу внешнеполитического ведомства; четвертым источником информации, идей и концепций для Трумэна стал всеми признанный мастер своего дела Уинстон Черчилль. «Британский лев» не упустил золотой возможности воздействовать на взгляды нового лидера Запада.

Черчилль буквально с трепетом ждал сообщений и облегченно вздохнул, когда развернул телеграмму Идена: «Новый президент США будет неустрашим в отношении Советов». Леги на противоположной стороне океана записал в дневник: «Занятая президентом жесткая позиция оставляет русским выбор из двух курсов: принять предлагаемую нами политику в отношении Польши или выйти из мировой организации… Советы всегда знали, что мы обладаем мощью, теперь им придется узнать, что у нас есть и решимость». Черчилль Идену 20 апреля: «Он не склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом, тем не менее я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи англо-американцев».

После известного жесткого приема Трумэном Молотова («со мной никогда в жизни так не говорили») Сталин прислал Черчиллю и Трумэну свое объяснение политики СССР в Восточной Европе. Он просил союзников учесть, что «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Польша для безопасности Советского Союза означает то же, что Бельгия и Греция для безопасности Великобритании». Он не знает, в какой мере «подлинно демократичны» греческое и бельгийское правительства, поскольку его никто не консультировал на эту тему, но он не может понять, «почему в дискуссии о Польше не сделано никакой попытки принять во внимание интересы Советского Союза в плане безопасности». Почему не может быть принят за основу югославский прецедент: если люди Тито могут составить основу правительства в Югославии, то почему этого не может произойти в Польше?

Сталин давно уже говорил, что «нас не интересует финская территория, но Финляндия должна быть государством, дружественным Советскому Союзу».

Генерал Брэдли позвонил главнокомандующему Эйзенхауэру в Реймс. Тот был мрачен — впервые посетил лагерь уничтожения около Готы: «Никогда я не испытывал равного по силе шока». Слушая Бредли, он внезапно спросил: «Брэд, сколько, по-вашему, нам стоило бы оторваться от Эльбы и взять Берлин?» Свой ответ на впервые заданный вопрос Брэдли готовил уже несколько дней. Немцы будут жестко сражаться за свою столицу. «По моим оценкам, это будет стоить нам 100 ООО человек». Эйзенхауэр промолчал, и Брэдли завершил: «Довольно большая цена за фактор престижа, особенно в ситуации, когда можно просто откинуться и позволить другому сделать все это». Эйзенхауэр промолчал и сейчас, но его молчание становилось достаточно красноречивым. Советские войска были на 25 километров ближе; если в ударной группе Эйзенхауэра было всего 50 тысяч солдат, то на трех надвинувшихся на Берлин советских фронтах было более 2,5 млн. человек.

Подготовка

Хейнрици ежедневно на маленьком разведывательном самолете облетал позиции своих войск и войск противника. Когда русские выступят? Генерал полагался на свой инстинкт и на то, что он видел. Вечером он сидел над последними донесениями разведки. Его только единожды отвлек Геринг, чья вилла «Каринхалле» располагалась всего в нескольких километрах от штаба группы войск «Висла» в Биркенхейне.

Вилла оказалась большим замком, а поместье соревновалось с Версалем. Геринг не любил Хейнрици за то, что тот не сжег Смоленск, за «опасное», с его точки зрения, своеволие. Хейнрици презирал Геринга за пустое обещание снабжать Паулюса в Сталинграде, за высокомерие и помпу, за этот пир во время чумы, за подметающих поместье воздушных десантников — о чем Хейнрици не преминул сказать одетому в белое Герингу. Во время ланча Геринг говорил о людях Хейнрици как о лентяях, коротающих дни за картами. Генерал-полковник молчал во время всех смен блюд. Но покидая замок, он обернулся и сказал, что надеется, что его «лентяи» спасут эту роскошь от разрушения. Геринг молча повернулся на каблуках. Рейхсмаршал не любил оставлять оскорбления без ответа. Он позвонил в штаб группы армий «Висла» и высказал полковнику Айсману, что не потерпит замечаний по поводу его парашютистов. «Это личное оскорбление! Свою воздушно-десантную дивизию я отдам Шернеру».

Мысли Хейнрици были уже далеко. Главный вопрос: когда Жуков начнет наступление? Интуиция говорила Хейнрици, что 15 или 17 апреля.

13 апреля 1945 года Гитлер обратился к войскам своего Восточного фронта со словами, которые дышат ненавистью к «еврейским большевикам» и предсказывают Германии Голгофу, если вермахт не совершит чуда и не разгромит большевистские орды прямо у стен Берлина. «В последний раз наши смертельные враги, еврейские большевики, собрали свои огромные войска для нападения. Мы ожидаем этого нападения, и с января месяца сделали все, чтобы построить мощный фронт. Огромная по своей численности артиллерия встретит врага. Промежутки между нашими войсками заполнены огромными новыми формированиями. Особые войска и фольксштурм укрепят наш фронт. На этот раз большевиков встретит старая участь Азии, это означает, что они истекут кровью до смерти перед столицей германского рейха. В этот момент, когда судьба унесла величайшего военного преступника всех времен (Рузвельта), наступил решающий час войны». Берлин всегда будет немецким — утверждал фюрер. 15 апреля к Гитлеру приехала Ева Браун: «В Германии без Гитлера невозможно будет жить». Это риторика. А в реальности в руках германского командования уже не было основных заводов, производящих вооружения, и это обстоятельство (предупредил 15 апреля Гитлера генерал-квартирмейстер Топпе) «может иметь самые серьезные последствия для наших военных усилий».

У Гитлера были все данные о готовящемся советском ударе. Но заменивший Гелена на посту главы военной разведки на Восточном фронте полковник Вессель не был суровым реалистом. Он склонялся к фантастическим идеям о взаимном недружелюбии союзников, о неминуемом советско-американском охлаждении, об имевшихся якобы среди советских офицеров разговорах о необходимости поставить американцев «на место» — все это питало больное воображение Гитлера. Профессиональные военные, такие, как генерал Хейнрици, новый командующий группой армий «Висла», отмахивались от подобных рассуждений как от плода больного воображения. Все внимание Хейнрици было занято грядущим наступлением Жукова, а не фантазиями прожектеров. Он внимательно следил за Жуковым. Каждый день он, пролетая над линией 1-го Белорусского фронта, наблюдал, как прибывают танки и орудия; он читал оценки разведки, материалы допросов военнопленных. Да и с Зеелов-ских высот было достаточно хорошо видно готовящееся. Хейнрици многое бы отдал, чтобы точно знать, когда ударит Жуков.

Жуков на Одере

Жуков был неутомимым аналитиком. Штабные игры и штабной анализ продолжались непрестанно, давая командующему фронтом постоянную пищу для размышлений.

Жуков изучал превосходные фотографии воздушной разведки, сделанные в условиях улучшившейся видимости. Была видна вся полоса германской обороны на глубину почти 100 километров. (Вот бы такую съемку сделать 21 июня 1941 года, ведь немцы тогда уже расчехлили орудия и вывели на стартовые позиции танки.) Две с половиной тысячи раз (!) вылетали самолеты воздушной разведки, а Конев приспособил даже надувные шары: вся немецкая оборона была у него как на ладони. Особое внимание уделялось уже немногочисленным германским самолетам, они были первоочередной целью. Против люфтваффе готовились выступить 4 авиаармии (2, 4, 13-я и 16-я — семь с половиной тысяч самолетов современных моделей, очень отличавшихся от машин четырехгодичной давности). Над 1-м Белорусским фронтом «шефствовала» 16-я воздушная армия Руденко — 3188 самолетов против насчитанных у немцев 1700 самолетов. 16-й армии, разместившей свои самолеты на 165 аэродромах, помогала 18-я армия дальней авиации Голованова (800 бомбардировщиков). С целью централизации авиационных усилий была создана единая радарная система. На линии атаки Жуков поставил 295 орудий на километр. В каждой армии были так называемые «истребители танков» — специальные бригады по 136 орудий. Жуков требовал для своего фронта более семи миллионов снарядов. (Такие цифры генерал Брусилов в свое время не мог и представить.)

На плане Берлина были, как уже говорилось, указаны все основные объекты германской столицы. Маршал обернулся к окружающим: «Посмотрите на объект № 105. Кто первым выйдет к рейхстагу? Чуйков и его 8-я Гвардейская? Катуков и его танки? Берзарин и его 5-я ударная армия? А может быть, Богданов с его 2-й гвардейской?» Довольно неожиданно Катуков сказал: «Если я воьму объекты № 107 и 108, я одним махом захвачу Гимлера и Риббентропа!».

Весь день шло обсуждение. Артиллерию подвозили в леса. Танки становились в позицию, чтобы помочь артиллерии. Резиновые лодки и плоты подтаскивались к холодной воде. Конвой за конвоем подвозили бое-припасы. Скорость была такова, что Красная Армия впервые подтягивала дополнительные части самолетами. Но дату знали единицы.

А американские «шерманы» получили приказ продвигаться на восток и быстро покрыли немало километров по пути к Эльбе, пока впереди не показался мост. Если американцы возьмут его, то до Берлина будет 11 часов ходу. Но на расвете 12 апреля, когда американские инженеры подбирались к критической важности мосту, охрана взорвала мост Шенебек. Американская разведавиация хорошо видела Берлин, его пригороды, его заводы и площади. Первым показался Шпандау.

Именно в это время Эйзенхауэр спросил своего заместителя Бредли: «Сколько бы нам стоило взятие Берлина?» Брэдли раздумывал над этим вопросом уже много дней. И он ответил: «Я думаю, это стоило бы нам 100 тысяч человек». Эйзенхауэр молчал — «Слишком большая плата за престиж».

Маршал Конев расположил свою штаб-квартиру в замке, склонившемся над рекой на окраине Котбуса. Редкие снаряды тревожили его в этом старинном и тихом уголке, где маршал знал только одну страсть — о ней он детально говорил двум своим лучшим полководцам, Рыбалко и Лелюшенко. Основную атакующую колонну на его фронте обслуживала 2-я воздушная армия генерала Красовского — шесть авиационных корпусов и дивизия дальней авиации (всего 2150 самолетов). Но для Конева наибольшую важность представляла работа инженеров и саперов — именно они должны были помочь ему форсировать Нейссе. И Конев — нет сомнения — смотрел налево, где в сорока километрах к северу текла Шпрее. Она вела к германской столице, и пройти по долине этой реки было его мечтой.

Конев был полководцем иного, не похожего на Жукова склада. Он уже определенно знал последовательность своих действий. Его надежда покоилась на моторах, броне и орудиях танковых армий Рыбалко и Лелюшенко. Оба получили приказ маршала в своем рывке «забыть» о пехоте и смотреть только на спидометры и в танковое жалюзи — вперед и вперед, обходя пункты германского сопротивления, орудия, доты, бункеры. Скорость назовет победителя в этой самой страшной в мире гонке, к концу которой придут, увы, не все. И при этом нужно сказать, что никогда, начиная с августа 1941 года, советское командование не преуменьшало способностей и возможностей частей вермахта. В отношении потенциала германских войск царило порожденное унизительным опытом общее понимание — это страшный противник. Никаких иллюзий на этот счет. А наступающему втрое сложнее, он должен преодолеть врага будучи открытым и уязвимым. Немцы ошибок не прощали.

Стало почты традицией подавать соперничество двух самых выдающихся советских военачальников — маршалов Жукова и Конева — как соревнование «официоза» и «вольного стрелка», первого заместителя Верховного Главнокомандующего и человека боевого успеха, полагающегося только на себя. Это несправедливо. Жукова судьба бросила на дыбу — взять Берлин в лоб, преодолевая германские укрепления на германской земле, построенные специально, чтобы преградить путь наступающей на Берлин армии самыми искусными из действовавших в ту пору германских военачальников. Хейнрици был достойным противником, серьезным, хладнокровным и опытным. Конев был блистательным полководцем, но в данном случае ему досталась относительно несколько менее сложная задача. Коневу улыбнулась военная удача — немцы не ждали его обходного маневра, и танки 1-го Украинского фронта лихо готовились решить свою задачу. Не забудем и о страшном психологическом прессе: Жуков был обязан взять германскую столицу, а Конев — только в том случае, если ему повезет. Зная характер Сталина, можно удвоить гнет этого коэффициента.

Генерал Рейнхард Гелен, глава разведки ОКХ привел в своих ежедневных данных допрос солдата Красной Армии из 49-й стрелковой дивизии «который сказал, что главная наступательная операция начнется в течение ближайших пятидесяти дней». Пленный из 79-го корпуса, взятый в плен близ Кюстрина, сказал, что «главное — взять Берлин раньше американцев». В тот же день Сталин принял американского посла Гарримана и сказал, что главный удар наступающих армий будет против Дрездена, а не Берлина.

Штурм

14 апреля Жуков провел широкомасштабную разведку боем. Его войска вошли в передовую линию германской обороны. Жуков трепетал перед тем, что немцы могут раскрыть час его выступления. Он сознательно сократил период артподготовки (по плану от 8 апреля — до 10 минут; затем 10 минут била артиллерия малого калибра, потом еще 10 минут фронтовой артподготовки). Увы, военная судьба коварна, случилась фатальная неудача. Плененный близ Кюстрина советский солдат рассказал допрашивающим германским офицерам, что данное наступление «ненастоящее», что подлинное грядет в ночь с 15 на 16 апреля. Готхард Хейнрици был убежден, что это правда. Даже переставший верить во что бы то ни было Гитлер склонялся к тому, чтобы поверить в это. В результате 9-я армия генерала Бюссе была в краткие оставшиеся часы ночи с 15-го на 16-е отведена на вторую линию обороны.

В этот день Гитлер распорядился: «Всякий, кто отдаст приказ отступать, должен быть расстрелян на месте». Он уволил своего персонального врача и министра здравоохранения Брандта, когда узнал, что тот отослал свою семью в Тюрингию, в которую входили американцы.

Дух ожидающих решающего боя войск был исключительно высок. Никто не обольщался относительно степени выживаемости, идя под вражьи стволы, но чувство долга, патриотизма, желание сделать буквально невозможное было ощутимо. Разлита была в воздухе и гордость за огромную силу, которую ковал стар и млад в тылу. Стоило только оборотиться — и видна была немыслимая концентрация артиллерии и движущейся техники. Но советская разведка так и не получила бесконечно необходимых сведений о второй и третьей линиях обороны немцев; немцы сохранили в тайне позиции смертельных для танков 88-мили-метровых орудий и другие точки обстрела.

В эту ночь не спал практически никто. Люди буквально дрожали от возбуждения. Все ждали четырех утра. Офицеры объясняли своим (уже многоопытным) солдатам боевую задачу. Все вокруг в последний раз проверяли оружие. Громадные орудия расчехлили. Орудия 203-миллиметрового калибра грозно взирали в небо. Мощные прожекторы стояли на расстоянии 70 метров друг от друга и на разном расстоянии (от 100 до 300 метров) от линии фронта. Идея ослепить противника лучами прожекторов, атакуя ночью, пришла к Жукову спонтанно. Он опробовал эффект освещения на советских частях — получилось внушительно. Позади всех стояли 400 «катюш». Гвардейские части повторяли клятву сражаться с честью.

В бункере над Кюстрином Жуков вглядывался в темноту. Но Чуйков был верен себе, он пил чай и предпочитал не суетиться. Его командный пункт стоял на песчаном холме над деревней Райтвайн на западном берегу Одера. Большой путь от волжских утесов. Время неумолимо приближалось к 5 часам по московскому времени. Жуков прибыл на командный пункт Чуйкова — но кто любит начальство в час перед атакой? Жукову налили очень крепкого чая. В передних окопах бойцы докуривали последние самокрутки. Увы, для очень многих из них они были действительно последними.

Жуков посмотрел на наручные часы и сказал: «Время, товарищи, время».

В 5 утра в воздух взлетели три красные ракеты, и через секунду большой калибр и «катюши» разорвали ночной воздух. Штурмовики пошли прямо на цели. Земля содрогалась тридцать минут — миллион снарядов пал на 9-ю германскую армию, которая залегла в траншеях и блиндажах второй линии обороны Зееловских высот. Семикилометровое пространство было просто вспахано, но, к незадаче атакующих, немцы успели отвести войска. Девушки, обслуживающие осветительные системы, включили 143 прожектора, которые должны были слепить германских солдат. Мнения об их воздействии разнятся. Прожекторы высветили, прежде всего, колоссальные облака пыли, поднятые артподготовкой. К северу и югу от Кюстринского плацдарма испытанные войска 8-й Гвардейской армии должны были форсировать Одер — на плотах, вплавь, на всевозможных плавающих предметах, инженеры устанавливали в разлившемся Одере понтоны. Эти солдаты бились под Сталинградом, грудью защищали Ленинград, брали Харьков и Смоленск, это была опытная и глубоко мотивированная армия. Они долго ждали этого момента мщения.

Шеневальде

Канонада длилась 35 минут. После этого 60 германских летчиков-самоубийц ринулись на импровизированные мосты и понтоны, но их жертвы не имели особого значения. В небе над Берлином были сбиты последние 22 реактивных самолета люфтваффе.

Готтхард Хейнрици находился в своем командном пункте Шеневальде — к северу от Берлина. Звенели телефоны, входили и выходили офицеры — и каждый такой контакт заставлял Хейнрици оглядываться на расстеленную в центре комнаты карту и вносить пометки. Генерал-пол-ковника не удивил час, образ, способ и стиль русского наступления — он был ветераном Восточного фронта. Но большинство офицеров его штаба было поражено мощью развернувшегося наступления. Генерал Бюссе сказал, что это — худшее из всего, что он видел на войне. Пессимизм охватил и полковника Айсмана.

Но основная часть германских войск, как и было приказано, отошла ко второй линии обороны, оставляя окопы и траншеи пустыми и бессмысленными целями. Маневр оказался успешным. Теперь немецкие части ждали подхода русских, находясь в нетронутых оборонительных сооружениях второго пояса. Хейнрици знал, что Жуков будет спешить и быстро наступать, пока германская артиллерия не ударила по мостам на реке Одер. У двух армий (3-й и 9-й) Хейнрици было 700 танков и самоходок. Его войска имели 744 орудия и 600 противотанковых пушек. И все же немецкий генерал в глубине души знал, что единственное, на что он способен, — это задержать наступление Жукова. Остановить его, или контратаковать у Хейнрици не было сил. И авиации.

Но достичь превосходства на земле Жукову было труднее. Немцы сделали из невысоких Зееловских высот огромное хорошо простреливаемое пространство. Старые 88-миллиметровые пушки и новые фаустпатроны буквально истребляли технику на переходах. Жуков бросал вперед все новые батальоны и полки, но плотность огня была такой, что гибло все живое. Увы, лучшей мишенью были храбрецы. Это вязкое немецкое поле стало могилой для очень многих. И жертвы не давали главного — движения вперед. В полдень Жуков решил рискнуть ^и обратился к самому действенному средству, к своим танкам. Он отошел от прежней договоренности выводить танки только после взятия убийственных высот, он уже физически не мог ждать. Танки не любят маневрировать между группами пехотинцев, минными полями и пушечными прицелами — а именно это им и досталось. С ноющим сердцем мастер своего дела Катуков бросил доблестных танкистов на ограниченную площадь фронтовой полосы, где они шли по песку и поднимались на холмы с черепашьей скоростью, представляя собой хорошую мишень.

Надежда была только на левый фланг, где солдаты Чуйкова, доблестно и беззаветно, по-русски отдавая жизнь за святое дело, сумели потеснить 9-ю германскую армию. Как ни странно, но ему помогало именно меньшее присутствие танков, так обильно горевших справа, где они попадали в оптические прицелы немецких артиллеристов и под огонь фаустпатронов. Более изощренные, менее видимые люди Чуйкова, полагавшиеся только на мать-землю, сумели пройти боевой участок и взяли вскоре после полуночи несколько домов на околице деревни Зеелов. Справа же танки шли волна за волной, так и не перебивая германский волнорез. Сколько их дымилось, сколько молодых жизней погибло в развороченном металле. Это был отчаянный день, и он не дал особых результатов.

Конев предпочитал тьму и дымовую завесу над Нейссе. Артиллерийскую подготовку он хотел основательную — 145 минут. Он открыл свою партию интенсивной артиллерийской подготовкой в 6.15 утра 16 апреля. Атаковал он ровно в 9 утра — именно к этому времени были готовы понтонные мосты, по которым вперед пошли танки. Не менее чем в 150 местах войска форсировали Нейссе. Инженеры творили невероятное, и вскоре первый эшелон атакующих был уже на противоположном берегу. Снаряды зажгли леса, и танки, уворачиваясь от пламени, поспешили изо всех сил к долине реки Шпрее. На минных полях лихорадочно работали саперы. Танковая стая остановилась у берега Шпрее, и, казалось, надолго. Впереди широкая гладь реки. Но Конев приказал переднему танку идти вперед, и оказалось, что река здесь мелка. Неожиданная большая удача. И вот уже первая бригада пересекла Шпрее, сокрушив слабую в этом месте германскую оборону. В полдень на позициях 5-й гвардейской армии Жадова заработал 60-тонный понтонный мост, что позволило пройти и тяжелым танкам. Танкистам дан был уже приведенный выше приказ «забыть о пехоте и рваться вперед, полагаясь на моторы». Моторы взревели, и танки помчались в лихой атаке. Здесь было то, что любят танкисты, — оперативный простор.

Конев на Нейссе

На севере все более грозно над Берлином нависал маршал Рокоссовский. А на юге еще не проявил себя маршал Конев. Не проявил? Поступило сообщение, о движении на его фронте. В 6 утра фельдмаршал Шёнер ощутил мощь танков Конева. Нейссе перестала быть спокойной границей. Здесь активно вела себя авиация, бомбившая оба берега реки.

Конев занял высокую позицию над рекой, и он пока был удовлетворен. Обратившись к генералу Павлову, Конев сказал: «Наши соседи включили прожекторы — они нуждаются в свете. А нам желательно больше темноты». Фронт атаки у Конева был 70 километров. А дымовую завесу он создал в четыре раза больше — пусть немцы гадают, откуда придет погибель. И этот дым держался — ветер был слабый. Это Конева радовало. Не очень радовало то, что западные союзники были всего лишь в 60 километрах от Берлина.

Артподготовка Конева была не менее смертельной, чем у Жукова. Но артиллеристы 1-го Украинского фронта тщательно определили цели и их стрельба не была ужасающе слепой. Беда была в том, что Нейссе была быстрой рекой с неравными берегами. Коневский был плоским, и немецкий — высоким, откуда множесто бункеров ощетинилось пушками и пулеметами. Успеть пробиться на высокий берег в тумане! Понтоны, бочки, все виды плавсредств. Для защиты переправы генерал Иванов использовал батареи, которые с коневского берега били по правому прямой наводкой. Некоторые орудия переволокли по дну Нейссе. Две сотни пулеметов прикрывали эту операцию. Переход Нейссе состоялся в 150 (!) местах. За первой волной шла вторая волна, за нею — третья.

В 6.55 утра удалась вторая стадия наступления Конева. Западный берег начал поддаваться. В 7.00 утра пришли сообщения о захвате части высокого вражеского берега. Часом позже ему сообщили, что на противоположный берег пробились его танки — они уже вступили в бой. В половине девятого Конев уже не сомневался в крепости своих позиций на западном берегу. Успешной оказалась высадка на 133 из 150 мест, предназначенных для переправы. Подразделения 13-й армии Пухова совместно с 3-й Гвардейской танковой армией завладели центром вражеской обороны в Трибеле и вышли на оперативный простор. По их следам пошла 4-я Гвардейская танковая армия, а затем и 5-я Гвардейская танковая армия вторглись в глубину вражеской обороны. Прорыв в секторе Форет — Мускау обещал эффективное использование танковых частей. Три танковые армии уже пересекли Нейссе.

Что еще лучше, в обороне немцев образовалась брешь, и Конев за нее уцепился. К вечеру его войска сражались уже на второй линии германской обороны. Маршал Конев был удовлетворен результатами первого дня своего наступления. Следующими целями маршал Конев сделал города Штремберг и Котбус. Далее был Люббен — последний пункт сталинской разделительной линии между Первым Белорусским и Первым Украинским фронтами. После Люббена — при благоприятном стечении обстоятельств — он мог повернуть к северу на Берлин.

И направленность части его войск на Дрезден была хороша и к месту — немцы не знали предела его амбиций. Наступала ночь, но Конев вовсе не желал своему фронту спокойной ночи, он, напротив, приказал продолжать наступление и в темноте. При этом одной из главных черт его плана было прикрыть две танковые армии, не измотать их преждевременно.

Соперничество

Ночью Сталин посыпал раны Жукова солью: у Конева преодоление Нейссе «произошло без сложностей». Сжав свое сердце в кулак, Жуков пообещал взять Зееловские высоты в течение грядущего дня — 17 апреля. 17 апреля Жуков встретил перегруппированием своей артиллерии и танков. 800 бомбардировщиков били тем временем по всем возможным целям, артиллерийское сопротивление немцев следовало подавить. В десять с небольшим утра безотказная 1-я гвардейская танковая армия снова бросилась на противника. На «тридцатьчетверках» сидели пехотинцы, танкисты — лучшие в мире — вели бой не за страх, а за совесть. Но и немцам уже некуда было отступать, это был их последний бой, и они, открытые всем ветрам, простреливаемые с высот, вели артиллерийский обстрел с профессиональным мастерством. Тысячи километров прошли эти танки, и вот они вспыхивали трагическими факелами на вязком грунте, на чужом поле. 11-й танковый корпус Ющу-ка добился определенных успехов, он продвинулся к северу от деревни Зеелов. У этих танкистов была сметка, они тащили матрасы и приторачивали их к фронтальной части танков — некоторое спасение от фаустпатронов. И все же Зеелов стояла внутри германской линии обороны, а не за ее пределами, и танки жались к дорогам, не желая стать легкой мишенью. День был страшно тяжелым — и прежде всего тем, что не дал ожидаемых результатов.

Три дня Верховный Главнокомандующий не звонил на решающий фронт войны. К концу второго жестокого дня Жуков оттеснил немцев на третью линию обороны. На третий день Чуйков пошел на штурм третьей полосы.

Подошедшая артиллерия подвергла позиции 9-й германской армии новому артиллерийскому шквальному огню. 18 апреля, был для Жукова среди всех тяжелых особенно тяжелым днем. Поток раненых с передовой не сокращался. Наступал четвертый день его операции, а он не добился целей, предназначенных для второго дня. Не спавшие несколько дней солдаты и офицеры шли вперед с феноменальной молчаливой решимостью. С этой неимоверной, отчаянной решимостью войска вошли в третью линию германской обороны. Не может же враг выстоять перед силами, отчаянными в своей самоотверженности? Судьба любит смелых. Сталинградцы не теряются. Хуже не будет. Ближе к земле и расчетливее в движении. Чуйков пробился и в этот раз. Деревня Зее-лов уже позади. Постепенно силы немцев начали слабеть. Генерал Бюс-се достаточно отчетливо видел, что его правый фланг уже не выдерживает напора. 56-й танковый корпус Вейдлинга — главная резервная сила немцев на этом участке фронта — таял на глазах. Запрошенные дивизии СС — 18-я и «Нордланд» — запаздывали. 9-я парашютная дивизия, принявшая всю силу первоначального страшного удара Жукова, начинала терять боевую силу. Именно в этот момент фюрер «Гитлерюгенда» Аксман предложил Вейдлингу прислать школьников с фаустпатронами. К чести Вейдлинга, он отказался от такой помощи. «Вы не можете жертвовать этими детьми в уже потерянном деле». Ярость генерала смутила Аксмана, и тот удалился.

Забыв о себе и фактически обрекая себя, войска ворвались в ключевой пункт германской обороны — Мюншеберг. Было 19 апреля, 9 часов вечера, когда 82-я гвардейская стрелковая дивизия ворвалась в город с востока. Чуть севернее был взят Вризен. Это были решающие вехи. Чуйков взял Зееловские высоты. Не менее тридцати тысяч героев полегли в этой страшной схватке, где наш солдат не пощадил себя. Находясь на пределе своих физических возможностей, Жуков увидел пресловутый свет в конце туннеля. Именно поздним вечером в четверг, 19 апреля, маршал увидел реальные признаки того, что противник слабеет и подается. Взята третья линия германской обороны на фронте шириной в 70 километров, от Альт-Одера до Кунерсдорфа. Его передовые части к 20 апреля выходят к пригородам германской столицы.

Рокоссовский

В этой гонке на Берлин 19 апреля появился еще один участник. Рокоссовский доложил Сталину, что его 2-й Белорусский фронт готов к штурму Берлина с севера. Пока он говорил с Верховным, фронт уже полыхал огнем. Ночью авиация дальнего действия (доблестные женщины Евдокии Бершанской, несшие все тяготы пути начиная с Северного Кавказа) нанесла удар по противостоящим силам генерала Мантейфеля, и три армии (65, 70-я и 49-я) в 7 утра 20 апреля покинули стартовые позиции на сорокакилометровой полосе от Альтдама до Шведта. Рокоссовский был сторонником применения дымовых завес и отвлекающих диверсионных мероприятий. Ему было важно, чтобы противник не знал реальной цели его наступательных усилий. Именно поэтому 2-я ударная армия начала наступление в районе Штеттина, хотя Штеттин в данный момент Рокоссовского не интересовал. Стоявший во главе атакующих колонн Батов (65-я армия) любил не артподготовку, а туман. Он настоял на раннем начале атаки — в 6 часов 30 минут утра. В утреннем тумане его 107-й гвардейский стрелковый полк переправился через Западный Одер на самых разнообразных плавсредствах. Несколько легких орудий уже перевезли, но нужны были танки и большая артиллерия, иначе немцы сбросят плацдарм в весенние воды.

Задача была очень сложной — быстро пройти между двумя рукавами Одера, не застрять в весенней распутице и выйти к дорогам, ведущим к германской столице, на знаменитые автобаны. К вечеру здесь были уже 15 самоходок и 31 батальон с 50 орудиями. В телескопический прицел Рокоссовский мог видеть бой за расширение плацдарма. Теперь командующий фронтом был уверен, что Батов открывает ему двери к Берлину. В прорыв нужно было вводить основную массу войск. 70-я армия с самого начала сделала ошибку, приняв боковой канал за основное русло реки; Рокоссовский потребовал вгрызться в берег и ждать подкреплений. В течение ночи с 20 на 21 апреля Батов отбил не менее тридцати германских попыток скинуть его в Западный Одер. Пока плацдарм держался, но его глубина была недостаточна для того, чтобы послужить стартовой площадкой для большого броска. Наконец 49-я армия Гришина обеспечила перелом и открыла поток переправляющихся людей и техники.

К 20 апреля Рокоссовский отрезал 3-ю танковую армию генерала Мантейфеля от остальных боевых частей группы армий «Висла». Два мощных плацдарма по западную сторону Одера позволили ему успешно двигаться на Пренцлау. Он навис над германской столицей с севера. Дайте ему приказ — и его ничто не остановит.

Агония

Накануне русского наступления в бункер прибыла Ева Браун. Мир показался ей странным. Садовники рейхсканцелярии аккуратно снабжали вазы внизу тюльпанами (любимые цветы госпожи Браун). А секретарши и адъютанты вели себя словно наступил конец света.

Вечером 19 апреля Геббельс выступил по радио по поводу 56-летия Гитлера, «счастливая звезда которого смотрит на него и на нас всех». Геббельс призвал немецкий народ «бросить в лицо врагу не белый флаг, которого враг ожидает, а свастику. Господь отбросит Люцифера, как он поступал всегда, когда перед воротами стояли темные силы. Германия — страна лояльности; в час опасности она отметит свой величайший триумф. Никогда история не скажет, что народ покинул своего фюрера или что фюрер покинул свой народ. И все это обещает победу». Словеса лукавые. В Берлине было множество написанных белым мелом слов «Нет».

Жители города знали, что означает это слово — то был запоздалый ответ на референдум 1933 года о доверии Гитлеру.

Троим германским генералам было вовсе не до торжеств, троим в данном случае самым главным — Вейдлингу, Хейнрици и Бюссе. Их войска стояли на тропе Жукова. За ночь 9-я германская армия ослабла еще более, и полученные Бюссе четыре батальона никак не компенсировали потери. К передовой шли десять батальонов фольксштурма. Почти все германские самолеты были уничтожены — теперь уже, не имея горючего, на земле. Черчилль посылает особые части в район Любека (быть первым в Дании) и в район Штутгарта (чтобы первыми ознакомиться с последними атомными секретами немцев).

В Берлине Гитлер 20 апреля отмечал свой день рождения. На короткое время он выходит из бункера на поверхность, чтобы вручить боевые кресты за заслуги мальчишкам из «Гитлерюгенда». Да, в прежние времена в этот день 40 тысяч солдат и 600 танков шли по Унтер ден Линден трехчасовым парадом. Пожатие рук охране СС. Запись на цветной пленке. Возвратился к праздничному чаю. Телеграмма с севера: «Норвегия выстоит!» Засвидетельствовали лично Борман, Геббельс, Риббентроп, Шпеер, Гиммлер и Геринг. Последний прибыл без обычного обилия наград, в неожиданном мундире оливкового цвета. Он спешил — на автобане ждали 24 тяжелогруженных грузовика, отправляющихся в Оберзальцберг. Геринг только что взорвал свое имение «Каринхалле», дороги назад нет. Гитлер, зная о его бегстве, был с ним предельно холоден. В Баварию из Берлина теперь вела лишь одна дорога. (По дороге его настигнет большой авианалет союзников, и он будет развлекать неожиданных соседей по бомбоубежищу анекдотами о самом себе.) Гиммлер отбыл в свой замок в Цитене, где его ждал Шелленберг с последними сообщениями о попытках начать переговоры с западными союзниками. Шпеер отправился в Гамбург, где он запишет на магнитопленку радиообращение к немцам с призывом сложить оружие.

В честь дня рождения Гитлера жители Берлина получили фунт мяса, полфунта риса, полфунта бобов, фунт сахара, немного молотого кофе и банку консервированных фруктов. Было ощущение, что это последняя раздача продовольствия. Образовались огромные очереди. Именно тогда и начался систематический обстрел города, что привело к жертвам среди мирного населения.

Записаны последние распоряжения Гитлера. Если Германия будет разделена смыканием советских и западных войск, Дениц будет руководить северной частью, а фельдмаршал Кессельринг — южной. День был отмечен последней большой союзной бомбардировкой города. Но все — если не говорили, то думали о том, что русские уже менее чем в 30 километрах от города. Сикофанты советовали Гитлеру укрыться в Баварских Альпах, в Оберзальцберге. Гитлер во второй раз за всю историю своих контактов с Йодлем обратился к нему не по вопросам ведения военных действий (первый случай произошел, когда у Иодля скончалась жена):

После отбытия бонз женский персонал собрался вокруг Гитлера со шнапсом в его небольшом личном кабинете. Ева Браун сидела рядом с секретаршами. Гитлер делал вид, что зол на нее за прибытие из Обер-зальцбурга. Ее встретили молчанием, о ней знали, но обратиться к ней никто не осмелился. Но спросили, не собирается ли Гитлер покинуть Берлин — самолеты в Темпельхофе готовы к вылету. Гитлер покачал головой: «Я не могу. Если бы я так поступил, то чувствовал бы себя как лама, крутящий пустое молельное колесо. Я должен поддерживать решимость здесь, в Берлине, — или исчезнуть». Это было первое признание Гитлером поражения. После того как Гитлер удалился, Ева Браун повела остальных наверх, в старую рейхсканцелярию, где на диске граммофона была лишь одна пластинка — довоенная «Красные розы принесут вам счастье». Танцевали даже Борман и доктор Морель. Всех отрезвил близко разорвавшийся советский снаряд, и компания возвратилась в бункер.

В вечеру гости разошлись. Некоторые — чтобы уже никогда не вернуться — Кейтель, Йодль, адъютанты, личный врач. По радио Геббельс вещал, что «фюрер находится в Берлине, он никогда не покинет Берлин, и он будет защищать Берлин до последнего». В Берлине оставались Геббельс, Риббентроп и Борман. Гиммлер был занят теперь тем, что встречался с представителем Всемирного еврейского конгресса Мазуром, а затем со шведским графом Бернадоттом. Геринг готовился принять рейх в наследство. Шпеер спасал от разрушения берлинские мосты. Электросистема огромного города не работала, трамваи остановились, метро закрылось. Комендант с охотой раздавал пропуска желающим покинуть столицу. Снаряды вспахивали Унтер ден Линден, Вильгельмштрассе, район вокруг рейхстага. Гитлер не мог поверить, что это залпы не дальнобойной артиллерии.

В этот день в Хорватии последние германские части начали отход на север. Союзная авиация бомбила в Северной Италии мосты в районе Адидже и Брента, отрезая отходящие германские части. Гиммлер, спасая себя, договорился о передаче семи тысяч женщин из Равенсбрюка шведскому Красному Кресту. В этот же день были умерщвлены двадцать еврейских детей и двадцать советских военнопленных, взятых из Аушвица в Нойенгамме для медицинских опытов. Англичане были всего в нескольких километрах от Нойенгамме. На следующий день французы входят в Штутгарт, а польские части берут Болонью. Гитлер приказал генералу СС Штайнеру пробиться к северному пригороду Берлина Эберсвальде и восстановить оборонительные позиции: «Вы увидите, что русские потерпят величайшее поражение в своей истории перед воротами Берлина. Категорически запрещено отходить на запад. Офицеры, не подчинившиеся абсолютно этому приказу, должны быть арестованы и расстреляны на месте. Вы, Штайнер, отвечаете за исполнение этого приказа». Но на западе, в Руре, в этот день сдались в плен 325 тысяч солдат и офицеров вермахта во главе с 30 генералами.

Гиммлер предложил Бернадотту сдаться западным союзникам, но не русским, «чтобы фронт западных держав заменил германский фронт».

На Берлинском направлении

Чуйков доложил Жукову, что его армия прижата к земле: «Товарищ маршал, прижали нас временно или нет, наступление окончится победой». Чуйков объяснил, что немцам легко использовать артиллерию и пулеметы в болотистой местности, где они сверху. Идет битва за каждый метр. Его 8-я армия медленно, но наступает. Сказался бессмысленный первый артиллерийский удар. Большинство снарядов просто взрыхлило почву. Генерал Кузнецов (3-я ударная армия): «Немцы изучили нашу тактику и встретили ее продуманными контрударами. Все это не убеждало Жукова — он собрал невероятные силы и самых опытных бойцов. Он требовал движения вперед. Позже он скажет, что рассчитывал на более быстрое ослабление противника.

И Жуков изменил свою тактику. Быстро последовала серия приказов. Бомбардировочная авиация должна подавить германскую артиллерию. В то же время следовало подтянуть советскую артиллерию и усилить нажим на Зееловские высоты. Важным является следующее. По первоначальному плану танки Жукова вступали в беж только после взятия Зееловских высот. Но теперь он меняет план: танки, вперед! Катуков получил приказ прямо в бункере Жукова. Было ясно: любым путем, за любую цену. На виду у всех он обратился прямо к Катукову: «Вперед и двигаться!»

А Гитлер 15 апреля приказал развесить по городу его приказ: «Солдаты германского восточного фронта! За последнее время наш смертный еврейско-большевистский враг собирается атаковать нас своими ордами. Он стремится сокрушить Германию и уничтожить ее народ. Наши солдаты на Востоке уже знают о судьбе, которая угрожает… германским женщинам, девушкам и детям. Пожилые немцы и дети будут убиты; женщины и девушки будут низведены до состояния лагерных проституток. Остальных ждет Сибирь. Мы ждали этого наступления, и с января все было сделано, чтобы создать мощный фронт. Врага ждет мощная артиллерия. Потери в армии замещены новыми подразделениями. Наш фронт укрепляет фолькештурм. Большевики испытают старую судьбу Азии: она рухнет перед столицей германского рейха».

Танки Катукова первоначально не произвели ожидаемого эффекта. Полевой телефон сообщал страшные вещи: «Мы стоим на каблуках пехоты и не можем двинуться дальше». Катуков вышел к своему штабу: «На протяжении всей войны я никогда не видел подобного сопротивления». Затем он сказал, что обязан своими глазами увидеть, что мешает его гвардейцам. Что бы там ни было, он обязан взять Зееловские высоты к утру.

Окровавленные армии Жукова не знали усталости. И все-таки сила силу ломит. Гигантская мощь и абсолютное самоотвержение советских воинов не могли не принести результата. Обильно политые кровью, наконец-то позади злосчастные Зееловские высоты, впереди столица страны, ворвавшейся в наш, пусть не самый обустроенный, но родной дом; столица страны, принесшей нам неисчислимое горе, порушенные судьбы, миллионы могил. Впереди Берлин, этим все сказано. Жуков первоначально предполагал выйти к восточным пригородам Берлина к 19 апреля, но на четвертый день наступления был еще в тридцати километрах от германской столицы. Несколько минут на обед, и снова в бой. Этот порыв 1-го Белорусского фронта натолкнулся на пригородные дома, ощетинившиеся фаустпатронами.

Генерал Попиль вспоминает об этой жестокой операции за несколько минут до полуночи 19 апреля: Красная Армия атакует снова и снова вооруженные зенитными орудиями гнезда. «Немцы, собственно, потеряли чувство цели. Они просто стреляют в бойницы… Но вот первые три дома в северном пригороде Зеелова взяты…Да, это была горестная битва». Чуйков достиг Зеелова в полдень того же дня. Сопротивление было столь отчаянным, что Чуйков потребовал еще один день, чтобы погасить очаги сопротивления между Одером и Берлином. Пессимисты считали, что у немцев есть еще три таких линии обороны..

Жестокая битва породила некоторое смятение. Генерал Попиль, ехавший в штаб Катукова, видел солдат и танки в каждом дворе. Раненые, измученные, озлобленные, с впавшими глазами, люди терпели невыносимое и даже победа не вызвала обычного подъема. В ходе битвы войска Жукова претерпели некоторую дезорганизацию. Им было нужно время, чтобы отойти от этого многодневного штурма. Генералы не сразу поняли, почему их танкисты выносят из всех домов матрасы — лучшее из придуманных пока средств против фаустпатронов, обильно усеянных по германской стороне.

Конев успешный

А Конев почти безмятежно шел своим путем на 25-километровом фронте к западу от Нейссе. Фронт перевалил через речную преграду. Войска везли с собой понтоны и мосты, способные выдержать 60-тонные танки. Сверху «штурмовики» помогали проложить дорогу. Войска пробили 15-километровую нишу в немецком фронте за 8 часов боев. Теперь Конев находился в 30 километрах от Люббена, последней разделительной точки, которой коснулся карандаш Сталина. Оттуда прекрасные немецкие дороги ведут через Цоссен в Берлин. На карте эта дорога была обозначена как Рейхсштрассе 96. Фельдмаршал фон Рундштедт назвал ее «дорогой в вечность (Der Weg zur Ewigkeit»).

Маршал размышлял, расположившись в средневековом замке, много веков стоявшем склоненным к Шпрее. Периодически слышны были разрывы снарядов — били немцы, русские никогда не будут стрелять с такой методичностью, так механически воспринимая свое задание. Во что они стреляют? Возможно, на замке есть антенна фронтовой радиостанции? Что бы там ни было, но этот огонь не мешает его танкам двигаться на северо-запад. Конев ожидал трудностей от немецкой обороны на Шпрее, глубокой в этих местах. Когда он прибыл а Третью Гвардейскую танковую армию Рыбалко, несколько танков уже форсировали реку. Но медленно, медленно. Пронесся слух, что в этих местах есть брод.

Проверку поручили лучшему экипажу. Танк под огнем ринулся к воде. О, удача! Вода здесь была не более полутора метров глубиной, и танки выстроились в очередь. Теперь они уже форсировали Шпрее и наматывают километры, приближающие их к германской столице. Их сегодняшняя цель — Люббен. Ну что ж, наступило время звонить Сталину — Коневу было что сообщить Сталину. Да, пробитый танками коридор невелик и может быть запахнут, но это кратчайшая дорога к германской столице.

И все же будущее осложнялось, эйфория коротка. Справа по пути движения Конева встал упрямый Штремберг (его обрабатывала советская авиация), слева не сдавался Жадову Котбус. Щекотливая ситуация. Можно ли рваться вперед, не обезопасив тыл? Такой вопрос могли задавать лишь смиренные души. Конев был прост, упрям и крепок, и тайная мечта владела им. Потому-то он, несмотря ни на что, послал своим танковым героям радиограмму, не допускающую двусмысленности: «Лично товарищам Рыбалко и Лелюшенко. Категорически приказываю вам прорваться в Берлин сегодня вечером. Доложите об исполнении. 19.00 часов 20.04.45. Конев». Побеждают только такие маршалы. Его танки теперь приближались к Цоссену, оставляя позади германскую 4-ю танковую армию.

Но оторопь Конева брала не с этой стороны: он ждал звонка в Москву. Сталин взял трубку, он требовал официального представления: «С Вами говорит командующий Первым Украинским фронтом». В ответ: «Товарищ Сталин. Продолжайте». — «Тактическая ситуация такова: мои бронетанковые войска находятся в двадцати трех километрах от Финстервальде, а моя пехота — на берегах Шпрее». (Пауза). Я предлагаю отдать приказ моим бронетанковым частям немедленно двинуться в северном напрвлении».

Сталин: «Жуков попал в сложное положение» и неожиданно предложил помочь Жукову — бросить его, Жукова, немалые мобильные части в созданный Коневым коридор. Конев приложил все силы, чтобы не изменить тембра голоса: «Товарищ Сталин, это займет слишком много времени и может создать дополнительные неурядицы. Нет необходимости в посылке бронетанковых сил Первого Белорусского фронта в образовавшийся прорыв. Ситуация на нашем фронте развивается благоприятно. У нас достаточно сил, и мы можем повернуть обе танковые армии в направлении Берлина». Цоссен может быть непосредственной целью.

Сталин спросил у Конева, каков масштаб его карты и знает ли он, что Цоссен является штаб-квартирой германского Генерального штаба? Конев ответил, что у него карта масштаба 1:200 ООО и он хорошо знает, что расположено в Цоссене.

Последовала пауза, Сталин рассматривал свою карту. Сердце маршала билось глухими ударами. Наконец Сталин нашел Цоссен на своей карте. «Очень хорошо…» Последовала еще одна огромная для Конева пауза. И наконец последовали слова, которых он ждал более всего: «Я согласен. Поверните танковые армии на Берлин». Генералиссимус пообещал выслать карты с новыми разграничительными линиями и неожиданно прекратил разговор.

Конев сделал поворот немедленно. Он связался по радио с Рыбалко и Лелюшенко, последовала директива № 00215. Первому — идти на Тельтов и 20 апреля войти в Берлин с юга. Второму — на Шпремберг и вечером 20 апреля закрепиться в Потсдаме, чуть западнее Рыбалко. «Я требую твердого понимания того, что успех танковых армий зависит от смелости маневра и быстроты операций».

Жуков после Зеелова

Сталин сам сообщил Жукову, что Конев теперь нацелился на Берлин. Корреспондент «Красной звезды» подполковник Павел Трояновский наблюдал за лицом командующего фронтом. «Это была тяжелая ситуация, и упреки Сталина не были облечены в мягкую форму. Жуков, человек, созданный с металлической волей, сохранил твердость в лице. Он не любил делиться военной славой, и это отразилось на его лице».

Жуков был не менее жестким, чем его соперник из 1-го Украинского фронта. Особым приказом он объявил о наказуемости за «отсутствие решимости». Генерал-лейтенант Попель, начальник штаба 1-й гвардейской танковой армии, заметил своим коллегам: «С нами лев и он готов показать когти». Этот лев знал только один зов, на Берлин. Утром 18 апреля Жуков приказал командирам на минимальное расстояние приблизиться к своим передовым позициям. Все идут вперед, никто не оборачивается назад. Малейшее колебание грозит разжалованием в рядовые и штрафбатом. В 5 часов утра войска Чуйкова снова бросились вперед. Самоотрешение достигло предела, в этом броске вперед жизнь человеческая отступила на второй план.

Великий Жуков был сделан из не менее крутого теста. В 11 утра 20 апреля Жуков поспешил на именины Гитлера. Суровый маршал не мог остановиться, он мстил за полегших в бескрайних полях и за свою порушенную деревню, за остановившиеся сердца праведников и за миллионы могил. Впервые его артиллерия готовилась бить прямо по Берлину. Это сейчас не так ощутимо, но тогда, когда пехота узнала, что впервые их артиллерия бьет по германской столице, ее охватил приступ ликования. Генерал-лейтенант Колмогоров отдал приказ: «По логову врага, Берлину, — огонь!» В небо пошли трассирующие пули солдатского салюта.

Инженеры феноменально быстро ремонтировали пути от Кюстрина на Берлин, на платформы ставили огромные осадные орудия, захваченные в Силезии. В первой половине дня 20 апреля взят Бернау (любой, кто знаком с Берлином, знает этот пригород, тогда городок в 12 километрах к северо-востоку от центра). Свободно вздохнул Богданов — его танкистам надоело маневрировать между орудийными стволами, теперь они выходили на любимый простор. Два его корпуса начали обходить германскую столицу с севера. 5-я ударная армия Берзарина (будущего коменданта Берлина) приступила к очистке еще одного пригорода — Штраусберга. Через несколько часов его добычей станут пригороды Ладенбург и Цеперник — выход к центру с северо-востока. Другие части Жукова устремились в направлении Ораниенбурга — на северо-запад от берлинского центра. А позади завершалось окружение 9-й германской армии Бюссе (ее остатков) и 56-го танкового корпуса Вейдлинга.

Восточная часть Берлина и пригородов уже ощущала мощь наступления Жукова. Картины падали со стен, дома подвергались землетрясению, звуки войны заглушили шум большого города. 16 апреля немецкое радио объявило, что «массированное русское наступление продолжается на фронте Одера». Оценки и данные подавались осторожно, но немцы уже могли читать между строк. Армии Востока рвутся в столицу рейха.

Вейдлинг ввел 56-й корпус в Берлин, в Кёпеник-Бисдорф. Это означало, что еще один бой предстоит смертельный. И даже в те минуты ярость и боль не закрыли великого чувства: мы пришли посчитаться с тобой, Германия. За несчетные братские могилы, за сожженный родной дом, за молодую вдову, за поникшего парнишку, за безмерные слезы матерей, за наглость агрессора, ворвавшегося в наш дом.

Сопротивление все еще было значительным. Да, в небе уже не было некогда всемогущих люфтваффе. Но за каменными добротными немецкими домами наряду с малозначащим фольксштурмом на пути были и такие части, как 1200 солдат СС из личной охраны Гитлера. И все же Жукова уже не остановить, 20 апреля был его день. Фактически синхронно с радиограммой Конева Рыбалко и Лелюшенко радиоприказ поступил штабу 1-й гвардейской танковой армии от Жукова: «Катукову, Попелю.

1-й гвардейской танковой армии поручается историческая миссия: первыми ворваться в Берлин и водрузить Знамя Победы. Вы лично отвечаете за исполнение. От каждого корпуса послать одну из лучших бригад на Берлин и издать следующие приказы: не позднее 4.00 часов утра

21 апреля любой ценой прорваться в пригороды Берлина и сразу же передать для Сталина и для прессы сообщение об этом. Жуков». Никто не «похитит» у Жукова приз его жизни, плод его нечеловеческого упорства, бездонной работы и военного гения. Приглашая мировую прессу, он как бы обходил Сталина (если тот заартачится). Отныне Берлин находился под постоянным огнем артиллерии Жукова, но к победе его могли привести лишь гусеницы его танков.

Берлин

Берлинцы же вели себя так, словно не верили в свою печальную участь. Красная Армия была уже в 50 километрах от германской столицы, но в Берлине еще не прозвучал знак тревоги. Берлинцы знали, что русские атакуют — об этом говорил гром с востока, но ощущение огромной перемены наступало медленно и постепенно, от соседа к соседу. Никто не знал на каком расстоянии находятся русские армии. Появились новые плакаты: «Берлин останется немецким», «Победа или рабство», «Вена будет немецкй снова», «Тот, кто верит в Гитлера — верит в победу».

Немцы в центре оборонительной линии держались долго, но наступил предел и их решимости. Не хватало транспорта, почти полностью отсутствовало горючее, дороги были забиты беженцами — что очень затрудняло перемещение войск. Немцы начали оставлять орудия — очень показательный знак. Телефон периодически переставал работать. Офицеры прибывали к местам назначения и никого не находили. Немцы уже не знали, кто воюет на их флангах.

У немцев было две группы генералов. Одна, во главе с командующим 9-й армией генералом Бюссе и командующим группой армий «Висла» Хейнрици, хотела дать бой Жукову в просторных полях и дальних пригородах — «Берлин не должен стать вторым Сталинградом». Вторая группа уже не видела различия, она в ослеплении отказывалась проводить грань между битвой в пригородах и собственно в Берлине. Если настал конец света, то и Берлин ни к чему. Назначив генерала Реймана ответственным за Берлинскую оборонительную зону, Гитлер предопределил судьбу некогда четырехмиллионного города. Будет бой за каждый дом; первая задача Реймана — взорвать многочисленные берлинские мосты. Рейман очень надеялся на стоявшую в Требине (15 км юго-западнее Цоссена) пехотную дивизию 12-й армии Венка. Но этой дивизии не повезло оказаться на пути танковой армии Лелюшенко. Все немецкие орудия были уничтожены почти немедленно, а сама дивизия распылена южнее Берлина. Рейман довольно быстро перестал обращать внимание на приказы, поступавшие к нему от начальника штаба ОКХ генерала Кребса. Можно ли было всерьез воспринимать приказ «атаковать авангард Жукова и отбросить его на юг»? Речь шла о двух лучших танковых армиях мира — Катукова и Богданова, — и «отбросить их на юг» не мог уже никто.

Только в двух местах фронт на Висле держался — северная зона генерала Хассо фон Мантейфеля (3-я танковая группа); и к югу 9-я армия генерала Бюссе отчаянно оборонялась. Мантейфель (как и Хейнри-цй) никогда не недооценивал русских, он слишком много с ними воевал. Теперь на разведывательном «Шторхе» он облетал позиции между Одером и Берлином. Он видел, как с севера Рокоссовский устремился к германской столице. Германии здесь не продержаться. Вместо танкистов последним пополнением были техники из летных частей. Но откуда взять танки? Фон Мантейфель пришел к выводу, что решающего русского наступления следует ждать 20 апреля. Он будет отчаянно сражаться, а затем, «локоть к локтю» отступит назад, к западным союзникам. Правда, здесь союзники были заняты окружением армии фельдмаршала Моделя и завершили его в 18 апреля (через три дня Модель покончил с собой).

Ситуация в 9-й армии была катастрофическая. Но генерал Теодор Бюссе принял для себя решение: он будет сражаться до последней возможности… Отход равнозначен измене. Бюссе чувствовал как порыв Жукова, так и стремительный поход Конева (они уже прошли Люббен). Это грозило 9-й армии расколом.

Стоявший в центре — на пути Жукова генерал Карл Вейдлинг был полностью обескровлен. Его 56-й танковый корпус остановил Жукова на 48 часов, но поплатился за это страшно. Парашютисты Геринга бежали и ничто не могло их остановить. Хейнрици не преминул позвонить в Каринхалле и сообщить об этом Герингу. В Вальдзиеверсдорф прибыл неожиданный посетитель — министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп. Часть немецких офицеров хотела, чтобы он начал переговоры с западными союзниками. «Это дало бы нам надежду в последний час.

Гитлер приказал адмиралу Деницу и части ОКВ находиться на севере, остальным отступать на юг. Сам он останется в Берлине.

Генерал Йодль пытался уговорить свою супругу Луизу сложить вещи и бежать на Запад. «С твоей фамилией ты немедленно попадешь на Лубянку. Спеши, в день рождения фюрера бомбардировка будет особенно свирепой». Геринг тоже надеялся показать свою лояльность, но сразу после дня рождения он намеревался отбыть на юг Германии. Грузовики с припасами и драгоценностями уже ждали.

Гитлер 20 апреля проснулся в 11 часов утра. И начиная с полудня получал приветствия и подарки от ближнего окружения. Пришли Геббельс, Борман, Риббентроп, Шпеер, Дениц, Кейтель, Йодль, Кребс, Гим-лер. Потом последовали гауляйтеры. Гилер волок ногу, руки его дрожали. А большинство германского правительства уже покинуло Берлин. Один из берлинцев заметил соседу: «Крысы покидают корабль первыми. Вот смотрите — это убегает адмирал Рёдер». Немцы называли это «бегством золотых фазанов».

По берлинской дороге

Между тем, вихрь поднялся с юга. Броня крепка, и танки Конева были действительно быстры. Рыбалко и Лелюшенко оторвались от своих пехотинцев на большое расстояние. Они загнали в тупик старую знакомую — 4-ю танковую армию вермахта (правда, бледную тень прежней всесокрушающей силы), прошли часть зоны ответственности 9-й армии Бюссе и видели на дорожных указателях два хорошо известных указания — Цоссен и Потсдам. Небольшой Барут не мог быть серьезным препятствием для танковой элиты, и с его взятием дорога на Цоссен стала свободной в час пополудни 20 апреля. Оставался открытым, зияюще открытым, правый фланг. Что, если части германской 9-й армии повернут направо и отсекут золотые танки Рыбалко и Лелюшенко? В ответ на звонок Рыбалко Конев говорит неправдоподобно спокойно: «Не беспокойся, Павел Семенович. Не беспокойся из-за отрыва от пехоты. Спокойно иди вперед». Конев посылает на прикрытие фланга 28-ю армию Лучинского. В этот день неукротимый Рыбалко прошел почти 40 километров. А Лелюшенко еще больше, едва не пятьдесят.

Ударные бригады Катукова — 1-я и 44-я — не мешкая, приступили к выполнению исторического приказа маршала о выходе в центр Берлина. Путь вперед был необычен. Горели лесные массивы, и дым застилал видимость, а на каждом повороте затаились с фаустпатронами мальчишки из «Гитлерюгенда». (Именно в эти часы 20 апреля Гитлер награждал детей с фаустпатронами и слышал дальний привет юбиляру — пушки Жукова били непосредственно по району гитлеровского бункера. Мир не порадовал фюрера, и тот, сгорбившись, стал спускаться в затхлую тишину своего бункера.) Карта боев говорила об обреченности, 9-я армия окончательно сломалась на пути Жукова; между 9-й и 4-й танковой армией проскользнули как тени всадники гитлеровского Армагеддона — танки Конева.

Ночью (на 21 апреля) танки и пехота Жукова вышли к северным и северо-восточным пригородам Берлина. В засадах, в подъездах домов сидели пожилые люди и подростки с фаустпатронами. В б часов утра 21 апреля 3-я ударная армия Кузнецова вошла в Берлин с северо-востока. Жуков приказал Кузнецову прекратить окружение отдельных участков сопротивления и идти прямо к центру города. Пригодился огромный опыт борьбы в бесчисленных оставленных за спиной городах — войска создавали боевые группы, приспособленные к боям в городских условиях. Пушки, «катюши» и огнеметы давали берлинцам представление о Сталинграде. 5-я ударная армия Берзарина вместе с 12-м танковым корпусом вошла в Берлин с севера. Катуков и Чуйков были уже в Фюрстенвальде, Эркнере и Петерсхагене — на улицах восточной части германской столицы. Фаустпатроны, снайперы и минные поля замедляли их движение, но остановить уже не могли.

Конев замечает: «Я знаю, о чем думают мои танкисты — ты бросаешь нас в самое логово врага, лишая нас поддержки на флангах — а что если немцы перережут наши коммуникации и нанесут нам удар с тыла?» Высокий Конев, постучав по маршальским погонам, ответил своим танковым командирам: «Я буду с вами. Вы не беспокойтесь. Мои наблюдательные группы идут вслед за вами и в середине ваших колонн». Рыбалко и генерал Лелюшенко (командующий 4-й танковой армией)ответили своему комфронта блистательно, взяв запредельную скорость. Рыбалко: германские дивизии либо сметались с лица земли, либо оставались далеко позади нас». За 24 преисполненных боев часа Рыбалко блистательно прошел 50 километров. Танки Лелюшенко — сорок.

Танкисты Катукова берут японскую миссию и выпивают всю минеральную воду, за что перед дипломатами отдувается танковый маршал. Но его дипломатия на сегодняшний день касается больше не особого нейтралитета Японии, а специфических отношений с коллегами — Рыбалко и Лелюшенко. Те, не снижая скорости, освобождают концентрационный лагерь в Тройенбрицене. Дороги по-немецки хороши, эффект неожиданности позволяет быстрее погашать артиллерийские точки. Чудеса продолжаются, когда «тридцатьчетверки» въезжают на действующий аэродром с стоящими на поле 144 самолетами. Рыбалко пересекает канал Нуте и выходит в сектор Цоссена, о чем сообщает своему маршалу. До Берлина остается чуть более 30 километров.

Цоссен

Специальный охранный отряд ОКХ под руководством лейтенанта Кренкеля был послан навстречу движущейся на Цоссен советской танковой колонне. Лейтенант позвонил в удручении: «Около сорока русских танков с размещенной на них пехотой прошли мимо нас. Пытаюсь атаковать». Через два часа (9 утра 21 апреля): «Моя атака успеха не принесла, несем тяжелые потери. Русские танки идут на север». Это означало, что они не минуют Цоссен, расположенный прямо на их пути в Берлин. В штабе ОКХ эта новость разнеслась подобно степному пожару. Около 11 утра гвалт встревоженных офицеров мгновенно заглушил отдаленный гул, который было лучше слышно, если припасть к земле. «Русские танки в Баруте!» — 10 километров от Цоссена. Немецкое командование поразила внезапная остановка Рыбалко и Лелюшенко в Баруте, словно русские дали германским генералам время упаковать чемоданы в Цос-сене. Они это сделали с фантастической скоростью.

Грузовики везли документы из Цоссена на юг, где попали под огонь не признавших их «штурмовиков» люфтваффе. Офицеры руководства же отправились в новый германский центр близ Потсдама, и мешала им только советская авиация. Советские герои танковой войны, во-первых, делали последний вздох перед яростным боем в «логове фашистского зверя». Во-вторых, у танкистов 6-го танкового корпуса просто кончилось горючее. Остановившимся советским танкистам пришлось несладко. Как мухи вокруг остановившихся танков мигом оказались дети с фаустпатронами, слишком хорошая мишень. Маршал Конев уже разносил службы поддержки, но молодым танкистам было от этого не легче, они гибли в метре от победы, славы, жизни. Немногочисленные немецкие самолеты поднялись в воздух и начали бомбить то, что летчикам показалось «колонной помощи русским танкам». Оказалось, что под огнем архив ОКХ из Цоссена.

Заметив промедление, командующий фронтом в ярости звонит командарму: «Товарищ Рыбалко, вы движетесь как улитка. Одна бригада сражается, остальные стоят в стороне. Я приказываю вам пересечь линию Барут — Люкенвальде через болота и по нескольким имеющимся дорогам, двигаясь в боевом порядке. Доложите об исполнении».

Смертельная передышка танкистов Рыбалко продолжалась недолго — к полудню подошли основные силы, а у местного фольксштурма окончились фаустпатроны. Танки пошли, как приказано, через болотистую местность и вскоре стояли у комплекса зданий Цоссена. Внешне этот комплекс не виделся самым важным штабным центром в рейхе — мозгом военной машины Германии. То был шедевр камуфляжа — словно еще одна аккуратная немецкая деревня: коттеджи из красного кирпича смотрелись мирными жилищами. Но в 24 бетонных зданиях сходились все коммуникации, все линии связи вермахта. В двух центрах («Майбах-1» и «Майбах-2») маскировались ОКВ и ОКХ — связь от Арктики до Черного моря. Собственные электрогенераторы, необычайная чистота и аккуратность повсюду. Местные техники провели экскурсию, очень впечатляющую и познавательную. В кабинете Кребса висел его халат, стояли тапочки, кровать разобрана, открыта бутылка вина, в вазе яблоки. На оборудовании аккуратные немцы уже написали на школьном русском: «Не портить этого оборудования. Оно может пригодиться Красной Армии». Непорядок был только в том, что четверо военных сторожей комплекса были несколько навеселе, и ключ к нервному центру германской военной машины был получен из пьяных рук.

Инженеры инфоцентра покорно и доходчиво объяснили, как работает система коммуникаций германских войск. Отвечать на многочисленные телетайпные запросы в Цоссене пришлось уже людям Рыбалко. Популярный вопрос командиров отдельных крупных германских частей: «Каким будет ваше отношение к контактам с войсками западных держав?» Самой понятной формой ответа было «здесь Иван». В дополнение солдаты с видимым удовольствием посылали своих абонентов очень далеко. Шок на противоположной стороне был огромным. Прибывшие несколько позже девушки-переводчицы вначале вежливо переводили вопросы, а затем удалились из этого бессмысленного мрака.

Конев не позволил своим танкистам долго сидеть на командном коммутаторе германских вооруженных сил. Писатель Борис Полевой остался у блестящих приборов, а беззаветные экипажи снова завели моторы. Курс — Берлин. Слева Лелюшенко безостановочно рвался к германской столице, отделенный по фронту тридцатью километрами. После обеда Лелюшенко ворвался в германский Голливуд — Бабельсберг (на реке Хафель между Потсдамом и Ванзее). Из одного из освобожденных концлагерей его танкистам благодарно махал рукой Эдуард Эррио, в свое время от имени Французской Республики дипломатически признавший СССР. Наступала суббота, и обе танковые армии скользнули внутрь автомобильного кольца, опоясавшего столицу рейха.

Позади Конева сдерживало германское сопротивление в Котбусе и Шпремберге. Освобождаясь от этих пут, Конев увеличивал силу, движущуюся к Эльбе и Берлину. С 21 апреля Конев перемещал авангард своей пехоты только на грузовиках, благо германские дороги способствовали. В Ютербоге войска Конева нападают на крупнейшие склады вермахта — оружие, боеприпасы. А передовые танки вечером 22 апреля уже в 10 километрах от армии Чуйкова. Конев не знает покоя, он приказы-вает Рыбалко с ходу взять канал Тельтов. Но даже самая большая удача имеет свои пределы. Не забудем, что немцы взорвали все мосты. Первый плацдарм на противоположной стороне канала Тельтов немцам удалось сбросить. И все же 6-му гвардейскому танковому корпусу удалось зацепиться за противоположный берег снова, и Конев пустил в прорыв три корпуса. К ночи 22 апреля 1945 года это медленное, кровавое продвижение по южной части берлинского района Целендорфа дало свой результат — Первый Украинский фронт на целый день раньше всех других советских фронтов вошел в столицу Германии.

Но адресованный Жукову и Коневу приказ Сталина за № 11074 создал 23 апреля разделительную линию между ними: «Люббен, оттуда Той-пиц, Миттельвальде, Мариендорф, станция Анхальтер в Берлине». Жуков получил приз, а Конев ощутил внутреннюю пустоту. Ему не хватило нескольких десятков метров до рейхстага, который в Москве считали центром германской столицы. И где будет реять советский флаг Победы.

Хейнрици и Жуков

В ночь на 20 апреля генерал Хейнрици обозревал карты сегодняшней ночи и пытался понять Жукова. Теперь он командовал не только группой армий «Висла», но и обороной Берлина. Первым делом он позвонил Рейману и приказал не взрывать мостов в городе Берлине. Рейман пожаловался, что Берлин и без того беззащитен — лучшая часть фольксштурма распущена с боевых позиций. «Рейман, неужели вы не читаете моих намерений — я хочу, чтобы бои разворачивались не в городе, а за его пределами». Хейнрици знал, что удержать Берлин невозможно. Зачем концентрировать здесь войска? Танкам негде развернуться, простор артиллерии перекрывают дома.

Его беспокоила армия Бюссе: если ее не вывести, она будет окружена. Кребсу он написал перед рассветом: «Я не могу принять ответственность за армию Буссе, если ее не отвести немедленно — сообщите об этом фюреру». Хейнрици отправился на фронт. В районе Эберсвальде он увидел отступающие немецкие войска. Генерал выходил из автомобиля и создавал небольшие ударные группы, отсылая их на восток, на фронт с русскими.

С севера передали об успехах танковых частей фон Мантейфеля, остановившего якобы Рокоссовского. Надолго ли? В половине первого дня Хейнрици позвонил начальнику штаба ОКХ Кребсу: ситуация выходит из-под контроля. «Несмотря на все наши атаки против Советов, они неизменно продвигаются вперед…Ситуация напряжена и грозит взрывом». Кребс передал распоряжение Гитлера: «Бюссе поручено держаться на Одере».

21 апреля начался планомерный обстрел города. Берлинцы этого еще не видели, не видели того, что русские испытали от Ленинграда до Сталинграда, от Одессы до Мурманска. Покупатели «Карштадта» с удивлением восприняли странный: звук и разбежались, когда было уже поздно. Это случилось в половине двенадцатого дня 21 апреля 1945 года. Берлин наконец стал фронтовым городом.

22 апреля 1945 года Жуков уже в периметре города. Пять стрелковых и четыре танковые армии крушат столицу гитлеровского рейха. С востока, преодолев все немыслимые препятствия, поворачивая на юг, в город входит 8-я гвардейская армия Чуйкова, после Волги увидевшего и Шпрее. 2-я танковая Богданова устремляется в центр с севера. 1-й механизированный корпус встретил немыслимое сопротивление со стороны Мальхова и вынужден был повернуть на Вайссензее. С юга безостановочно движутся коневские танкисты. 47-я армия Перхоровича заходит в город с запада. Повсюду отчаянное нежелание разрозненных частей вермахта смириться с судьбой. Потрясенные солдаты и офицеры продолжают следовать воинской дисциплине, а главнокомандующий в своем бункере приходит к выводу, что такая нация недостойна его. Пусть гибнет вместе с ним. Немецкие части и даже слабосильное ополчение продолжают воевать с умом, трезво, находя оптимальное решение для любой ситуации. В жизни это означало — с максимальным кровопролитием для противника. Жестокая сеча, несправедливая для тех, кто прошел тысячи немыслимых километров военных дорог и теперь должен погибнуть от рук индоктринированного фанатика, иногда не достигшего даже зрелых лет.

22 апреля Жуков отдает своему авангарду — Чуйкову и Катукову — приказ форсировать Шпрее при любых обстоятельствах и быть в Тем-пельхофе, Штеглице и Мариенфельде не позднее вторника, 24 апреля. 2-я гвардейская армия Богданова двинулась на Шарлоттенбург и западные районы города. Бои велись дни и ночи, без перерыва. Первым отличился Чуйков. Лишь только пала ночь, он сделал неожиданный бросок вблизи Кепеника — там, где Шпрее сливается с широкой Дааме. Разведке Чуйкова улыбнулась удача. Продвигаясь вдоль восточного берега Шпрее, она обнаружила целую флотилию лодок и даже катеров. Моряки Днепровской флотилии быстро овладели неожиданным подспорьем и переправили ударные силы Чуйкова на западный берег. Теперь Чуйкову не составляло труда сомкнуться с Рыбалко.

Наступая со стороны леса близ кольцевой дороги, капитан Семакин (2-й стрелковый батальон) неожиданно наткнулся на группу немцев, которым поручили преградить путь советским войскам через Шпрее. Немцы деловито строили укрепления. Семакин не стал дожидаться танков и орудий, его люди неожиданно с трех сторон высыпали на немецкий отряд и после короткой схватки очистили путь вперед. Река была впереди в ста метрах. И снова, никого не прося и полагаясь лишь на себя, пехотинцы бросились в холодную апрельскую воду. Те, кто плавал неважно, держались за самодельные плоты. Взятый в плен немецкий офицер сказал: «Они возникли перед нами как призраки!» Следующей была Дааме. Снова бросок в воду, отчаянный спурт, и еще один плацдарм.

Когда некоторые солдаты 82-й стрелковой дивизии стали робко пробовать холодную воду, командир дивизии генерал-майор Михаил Дука сбросил гимнастерку и бросился в воду первым. Те генералы могли вести за собой. За такими генералами шли. Дука возвратился с двумя байдарками, найденными на противоположном берегу. Другие части тоже использовали немалочисленные здесь яхты, каноэ, байдарки. Дивизия форсировала Шпрее в считаные минуты. К утру все были в Фалькенбурге. У соседей справа дела шли еще лучше. 39-я стрелковая дивизия захватила две нетронутые переправы, а инженеры в течение ночи навели еще два понтонных моста. Последнее препятствие между левым флангом и центром Жукова было ликвидировано. А правый фланг двигался с хорошей скоростью с севера. 61-я армия пересекла и Одер и Хавел, находясь фактически в тылу 3-й танковой армии Мантейфеля, полностью отрезав ее от Штайнера и других осколков группы армий «Висла». Теперь Рокоссовский не имел шансов, Жуков занял берлинский север.

Оставалось примерно 20 километров для того, чтобы встретиться с дивизиями Конева и замкнуть окружение Берлина. К 7 вечера 22 апреля 9-й гвардейский танковый корпус пересекает Хафель и укрепляется у Хеннигсдорфа. Кузнецову (3-я ударная армия) Жуков поручает пробиться в центр через Розенталь, Вильгельмсруе и Шенгольц. Их путь не поддается описанию. Орудия пробивают стены, дом за домом, улица за улицей, квартал за кварталом. Фосфор ракетных минометов сжигает все. Гитлер обрекает население Берлина на подлинно бессмысленные жертвы.

Немцы сами свидетельствуют о чести, бравом виде этого первого — боевого эшелона русской армии. Они гладко выбриты, не трогают женщин, делятся хлебом. Их офицеры иногда говорят на превосходном немецком, девушки-переводчицы разрешают недоразумения. Во втором эшелоне есть люди, недавно освобожденные из лагерей, им — в отличие от первого эшелона — не ясна губительность на войне водки, они могут быть нечисты на руку. Но история будет судить потом, пока действующая армия приближается к цели своих несказанных четырехлетних усилий. Враг должен быть повержен. Не пощадим жизни, приблизим этот час.

Гитлер

Гитлер, казалось, нашел ответ на все беды. Генерал СС Феликс Штайнер, находясь в Эберсвальде на фланге Мантойфеля, направится на юг, перерезая коммуникации русских, устремившихся в Берлин. На карте Гитлера это выглядело очень впечатляюще. Маневр Штайнера восстановит связь между 3-й и 9-й армиями. Со Штайнером была лишь одна проблема — у него не было войск.

Гитлер несколько воспрял духом, когда в бункер прибыл командующий группой армий «Центр» генерал Шернер, который убедительно живописал, как он сдерживает южную часть фронта Конева. Гитлер дал ему звание фельдмаршала. Доктор Морель сделал укол очередной дозы антидепрессантов. Слуга Линге принес лекарства, основным компонентом которых был кокаин, и на дневной конференции фюрер был весьма оживлен. Теперь он ожидал прибытия в Берлин 12-й армии генерала Венка. Реактивным самолетам, базировавшимся на пражских аэродромах, было приказано нанести удар по советским армиям под Берлином. Но подлинным освободителем он стал видеть генерала СС Штайнера (11-я армия), который в феврале остановил советские войска. Теперь ему предписывалось собрать все силы между Берлином и Балтикой и ударить в южном направлении — отрезать авангард Жукова от основных сил.

В 3 часа дня началась традиционная военная конференция. Пессимизм реял в воздухе — фронт на Одере развалился окончательно. 9-я армия оказалась окруженной самая сильная часть — 56-я танковая дивизия — оказалась потерянной в буквальном смысле. Речь Гитлера представляла собой поток неконтролируемой брани в отношении генералов, советников, обессилевшей армии, недостойного народа. Он останется в Берлине до горького конца и возьмет на себя командование обороной города.

В редкий момент, когда в комнате никого не осталось, фельдмаршал Кейтель сказал Гитлеру, что впереди две возможности: 1) капитулировать до превращения Берлина в арену безжалостной схватки; 2)органи-зовать вылет Гитлера в Берхтесгаден и оттуда немедленно начать переговоры. Гитлер перебил Кейтеля, сказав, что давно обдумал ситуацию. «Я не покину Берлина и буду защищать город до конца. Я выиграю битву за столицу рейха или паду, превратившись в символ рейха».

22 апреля 1945 года Гитлер, узнав, что Штайнер не атакует, в пароксизме ярости объявил, что вокруг одни предатели, что война проиграна, и что он остается в Берлине. Йодль возбуждал пустые надежды: группа армий Штайнера и 12-я армия генерала Венка идут навстречу 9-й армии, и Жукову придется ощутить горечь поражения рядом с призраком победы. Серьезные лица в германском руководстве, такие, как министр вооружения Шпеер, уже не могли слушать подобные речи.

Хейнрици одобрил идею перевода 12-й армии Вальтера Венка с Эльбы на соединение с 9-й армией на Одере. Атакуя на Востоке, генерал Венк ослабит давление на Берлин. Пусть Бюссе идет навстречу Венку. Бюссе дали приказ избрать сильнейшую дивизию в качестве авангарда и начать сближаться с Венком.

Агония рейха

В районе Эльбы наступила странная тишина, и американский патруль во главе с лейтенантом Коцебу на своем джипе объезжала окрестности г. Торгау. Здесь, в 20 километрах к северу, они и встретили первую группу русских. Коцебу отдал честь — русские ответили. Было 1 час 30 минут 25 апреля 1945 года. Рейх был поделен на две части.

А Жуков все больше сжимал кольцо. 47-я армия запечатала подходы к Берлину с севера, танки перешли через Хавел у Хеннигсдорфа. Между двумя фронтами, Жукова и Конева, теперь было всего лишь 30 километров. Чуйков пробирался сквозь пригороды, он пересек Дааме. На этом этапе оба фронта прекратили яростную гонку, оба они сжимали теперь пружину германского сопротивления, готовясь к решающему броску в центр города. Полки и батальоны разбивались на особые ударные группы, предназначенные для боев в городских условиях. Обычно это была рота с несколькими пушками, танками или самоходными орудиями, двумя взводами саперов и подразделением огнеметчиков. За ними стояли «катюши» и артиллерия более мощного калибра.

23 апреля берлинский телеграф впервые с 1832 года прекратил свою работу. Гитлер испытывал фрустрацию как реакцию на вчерашнюю эйфорию. Желто-серое лицо Гитлера говорило о его настроении. Доктор Морель предложил инъекцию морфия, но Гитлер отказался. Последствия окружающие ощутили незамедлительно. Фельдмаршал Кейтель сообщает о «свинцовых облаках, повисших в атмосфере». Он встрепенулся, только когда кто-то помянул Штайнера, чьи войска сражались на севере города. Без видимой охоты Кребс сообщил, что у Штайнера недостаточно войск и поручать ему большие задачи нецелесообразно. Последовал весь уже привычный набор обвинений в некомпетентности и измене. Но было и новое. Никогда прежде Гитлер не говорил таких слов: «Война проиграна! Все рушится».

Кейтель решил вмешаться. Наедине с Гитлером он указал на две возможности, которые имеются в Берлине: «Либо мы согласимся на переговоры о капитуляции, либо следует вылететь в Берхтесгаден этим вечером, чтобы начать переговоры оттуда». На что Гитлер ответил: «Я никогда не покину Берлин, я буду находиться здесь до последнего дыхания». После чашки густого супа Кейтель прибыл в штаб-квартиру Венка юго-западнее Берлина и, потрясая маршальским жезлом, приказал двигаться в направлении Потсдама, повернуть свою армию на восток и спасти Берлин.

Кейтель в полдень 23 апреля объяснил Венку план: «Вы атакуете Берлин из сектора Бёльзиг-Тройен-Бритцен. И делаете это в течение двух дней». Венк не спорил, но степень его согласия с фельдмаршалом была сомнительной. Когда Кейтель уехал, Венк собрал свой штаб: «Вот как мы поступим. Мы постараемся пробиться как можно ближе к Берлину, но не настолько, чтобы оказаться в объятиях русских. И мы не оставим позиций на Эльбе. Чтобы иметь возможность уйти к американцам».

Гитлеру Кейтель объяснил, что 12-я армия Венка готовится освободить Берлин с юго-запада и соединиться с 9-й армией Бюссе. Гитлер получил еще одну дозу Дезинформации.

Но как только Кейтель отбыл, Венк собрал свой штаб и заявил, что у него нет ни малейшего желания пробиваться в Берлин. Если его возьмут в плен, пусть это будут не русские. Кейтель об этом не знал. Он поспал перед конференцией у Гитлера. Введенный в заблуждение Гитлер продиктовал специальное обращение к Венку как к спасителю столицы. «Берлин никогда не сдастся на милость большевизма». Геббельс распространил это обращение по всему Берлину. «Гитлер с вами… Подкрепления прибывают каждый час». В этот день Гитлер взял на себя лично командование обороной Берлина. Теперь ему персонально подчинялись не только вооруженные силы, но и полиция города, гитлерюгенд, фольксштурм. Гиммлер прислал ему 600 солдат СС, но не явился сам. «Они там все в Берлине сошли с ума. Что мне там делать?»

Попытавшегося взять власть в стране Геринга было приказано арестовать. На юге британская авиация разбомбила Берхтесгаден. Геббельс говорит Шпееру, что его жена и дети не переживут его. «Иначе американцы используют их в пропагандных целях». Жена Магда и дети заняли прежние комнаты врача Мореля — знак, что у Геббельса серьезные планы. Шестерым детям сказали, что им сделают укол и они никогда не будут болеть.

Разграничение

Везение Конева претерпевает испытание. 3-ю гвардейскую танковую армию Рыбалко остановили на глубоком канале Тельтов, отсекающем Ба~ бельсберг от основного Берлина. Бетон и метровые каменные стены. Конев бросил всю возможную артиллерию и лучшие ударные части.

Часы Спасской башни пробили полночь, и наступило 23 апреля, когда Сталин окончательно провел разграничительную линию между фронтами Жукова и Конева. В секретной директиве за номером 11074 проводилась линия, прежде стертая после городка Люббен. Конечной точкой наступления Конева он обозначил в Берлине вокзал Анхальтер — сотня метров в сторону от рейхстага. Так Сталин отметил вклад Жукова в победу в этой войне, ему предоставлялось право поставить последнюю точку, сделать символический жест. Защитник Москвы и автор Сталинградской эпопеи становился победителем Берлина.

А Конев сражался за свой шанс отчаянно. Рыбалко на берегу канала ждал прибытия артиллерии, чтобы сокрушить линию германской обороны. Мощь этой артиллерии могла поразить кого угодно — 650 орудий на километр фронта. Жерла заговорили в 6 часов 20 минут 24 апреля, окончание их работы было сигналом атаки для трех корпусов. Уже был назначен связной офицер 9-го механизированного корпуса к 1-й танковой армии Катукова. Рядом Лелюшенко с 4-й гвардейской танковой армией рвался весь день 23-го к Потсдаму, преодолев еще более двадцати километров до центра германской столицы.

Жуков направил 47-ю армию на Шпандау, отрядив танковую бригаду для смычки с Лелюшенко в Потсдаме. Богданов штурмует Шарлоттенбург на западе Берлина. Напоминаем, начиная с 22 апреля войска Жукова вели бой день и ночь. 5-я ударная армия сумела переправиться через Шпрее и приготовилась к броску на Карлсхорст.

24 апреля 28-й корпус 8-й гвардейской армии Чуйкова пробился через аэродром Шенефельд на юго-восток и встретил танки Рыбалко, идущие в противоположном направлении. Чуйков при этой встрече испытал подлинное удивление, равным образом это удивило и Жукова. Маршалу еще не сообщили о новой демаркационной линии между ним и Коневым, отдающей центр Берлина ему, герою Москвы, Сталинграда и Курской дуги. Он не знал — Сталин проявил хитрость, желая выжать максимум из соперничества маршалов. Жуков желал знать, когда и где Рыбалко вошел в собственно Берлин, куда его танки успели дойти, каковы их планы. Чуйков послал трех офицеров для координации действий. Но Рыбалко сам пришел на командный пункт Чуйкова и поговорил с Жуковым по телефону. Только тогда маршал начал успокаиваться, но на всякий случай принял свои меры: Чуйкову приказано развернуться на северо-запад и в течение дня 24 апреля продвинуться в направлении Рудова, Букова и Лихтенраде. Впереди лежал берлинский центр.

Но 25 апреля повезло Рыбалко. Его левый фланг (7-й танковый корпус) перерезал коммуникации между Берлином и Потсдамом, а затем через Ванзее прошел в центр германской столицы. Конев еще погоняет все свои основные силы — ближе к Рыбалко и Лелюшенко, ближе к центру Берлина. Они направляются к рейхстагу — последний тяжелый бой. И тут его солдаты начинают понимать, что перед ними уже не противник. Оба маршала прибыли к Ландвер-каналу, но Жуков сделал это чуть-чуть быстрее. В полдень 25 апреля 1-й Белорусский и 1-й Украинский фронты сомкнули руки на юге Берлина. Салют в Москве отмечал успехи обоих фронтов — завершено окружение германской столицы. А на Эльбе советские и американские части пожали друг другу руки, это означало, что, как уже говорилось, Германия поделена на две части.

Последнее «ура»

Утром 25 апреля Хейнрици навестил фон Мантейфеля они прогулялись по небольшому саду и командующий 3-й танковой группы признал: «Я не могу больше держаться». — «Как долго?» — «Может быть еще один день». На следующий день на столе Хейнрици зазвонил телефон. Это был Мантейфель и он просил оставить Штеттин и Шведт.

События побежали с калейдоскопической скоростью. 120 из 248 берлинских мостов были взорваны, чтобы замедлить продвижение Красной Армии.

Гитлер 25 апреля приказал арестовать генерала танковых войск Вейдлинга за дезертирство. Возмущенный старый вояка лично явился в бункер и был не только прощен, но назначен «боевым комендантом» Берлина.

В этот же день военный министр Стимсон сказал президенту Трумэну: «В течение четырех месяцев мы, по всей вероятности, завершим создание самого ужасного оружия, когда-либо известного в человеческой истории; одной бомбы будет достаточно для уничтожения целого города».

28 апреля Красная Армия подошла к центру города, окружая Шар-лоттенбург, Митте и Фридрихсхайн.

Готовыми к атаке на центр Берлина стояли 464 тысячи советских войск, вооруженные 12 700 орудиями, 21 тысячей «катюш», полутора тысячами танков и самоходных орудий. От их передовой линии до рейхстага и до бункера Гитлера было меньше семи километров. В небе царили две советские воздушные армии. Жуков всячески хотел избежать кровопролитных городских боев. Он постарался — еще стоя на Одере — провести учения своих войск в условиях, приближенных к городским. Пусть солдаты знают, что их ждет. Была создана систем ведения боя «в две смены» — с 7 до 18 и с 18 до 7. Но самой лучшей школой были берлинские пригороды. Мучительным был процесс учебы для танков: стоило немцам подбить головной танк, и вся колонна становилась удобной жертвой фаустпатронщиков. Тактика Жукова была проста и эффективна. Сначала постоянно крепнущая артиллерия наносит огонь по заранее обозначенным целям, затем «катюши» своим фосфорным огнем загоняют все живое в убежища, потом вперед выдвигаются танки, крушащие баррикады, разносящие вдребезги дома, откуда раздаются орудийные или минометные выстрелы. Чуйков: «Бои внутри города являются состязанием огневой силы. Огневая сила была сильной стороной советской стороны, и она не заставляла себя ждать. Наши пушки иноща производили до тысячи выстрелов по одному скверу, по группе домов, даже по маленькому саду».

В центре города находилось 60 тысяч солдат германских войск. Гитлер приказал в центральном секторе мобилизовать женщин, и те взяли в руки панцерфаусты. Основной воинской единицей здесь был 56-й танковый корпус — пять дивизий уменьшенного количественного состава. Отчаянно сражались ренегаты — добровольцы французы, бельгийцы, украинцы. Они знали, что ничего хорошего их уже не ждет. Командующий германской обороной Вейдлинг разместился на Гогенцоллерн-дам, а начальник его артиллерии Волерман — в аэропорту Темпельхоф. Полковник Волерман знал Берлин как свою ладонь, и он расставил противотанковые орудия самым убийственным способом.

Только три берлинские дороги (ведущие на запад) не были перехвачены советскими войсками, их взяла под свою опеку советская авиация. Битва в воздухе была уже выиграна, предстояло последнее сражение на земле. Посмотрите на фотографии тех, кто шел в тот последний берлинский бой. Они устали хоронить товарищей, в ротах осталось по 20 человек, были батальоны с 50 человеками личного состава. Это поколение испило чашу до дна, оно не поскупилось. Мы — их слабые потомки — обязаны помнить бойцов победного апреля, когда живым дошел до цели седьмой или пятый. Их воля к победе, которая обеспечивала нашу свободу, была несокрушима, их любовь к нам — безгранична. Иначе они не стали бы лезть под танки противника, прикрывать своей грудью пулеметы противника, с ходу, из безнадежной позиции зубами цепляться за серые берега Шпрее. Никому мы не должны больше, чем им, пусть будет пухом им земля, которую тогда живые находили только в общественных скверах — так велико было число тех, кто не дошел.

Конев обязан был отвлечься от Берлина, следя за перемещениями 12-й армии генерала Венка, в его тылу и тылу Жукова еще находились остатки 9-й армии (стоявшей недавно на пути Жукова к Берлину) и 4-й танковой армии. Венк вел с собой 200 тысяч человек, и это были отчаянные солдаты, оснащенные 300 танками и 2000 орудиями. Утром

26 апреля Венк нанес удар по 3-й гвардейской и 28-й армиям, заходя им в тыл. Приказ, данный Лелюшенко, не позволял двусмысленных толкований — отрезать Венку путь в Берлин. Жестокость этих боев была исключительной даже для всей этой жесточайшей из войн. Немцы сражались с подлинным отчаянием обреченных, и воды каналов и улицы увидели очень много крови. Занимаясь Венком, Конев в то же время не терял прицела на Берлин, где танковая армия Рыбалко прошла Целендорф и Лихтерфельде. Юг Берлина теперь принадлежал Коневу. Что относительно центра? Именно в этот час пришла директива Ставки, пригасившая пыл Конева, отдающая центр Жукову.

Восемь армий сражались со страшными усилиями, стремясь преодолеть германское сопротивление в условиях мегаполиса. Чуйков, который бился в одном из центральных секторов города, очень рано утром 25 апреля рассматривал город — море крыш — из ванной комнаты угловой квартиры на верхнем этаже пятиэтажного старого дома, где окно выходило наружу. Точнее говоря, командарм смотрел сквозь щель в стене. Город был плоский, и Чуйкову были видны многие укрепления обороняющихся. ОКХ переместился в традиционное место военных министров Пруссии и Германии — на Бендлерштрассе. Здесь к небу поднимался черный и желтый дым. Острие атаки будет направлено именно туда. Ландвер-канал и бетонированный поворот Шпрее привлекали особое внимание Чуйкова — там рейхстаг и рейхсканцелярия — цели предстоящих боев. Особую неприязнь Чуйкова вызывали здания восемнадцатого века — их огромные стены с трудом поддавались даже артиллерийским снарядам. Чуйков вспомнил дочь Ирину, любившую играть именно в ванной. Он переложил с места на место кирпич, и острая боль пронзила руку — экзема, реакция на кирпичную пыль. Слишком много кирпичной пыли было в его жизни, впервые эта экзема поразила его в Сталинграде. Совершенно внезапно здание перед его глазами содрогнулось и просело, это началась военная страда.

Чуйков был озабочен тем, чтобы взять аэропорты Гатов и Темпельхоф — чтобы Гитлер не ускользнул из Берлина. На такую возможность намекали военнопленные, они видели транспортные самолеты с полными баками горючего. Гатов был на западной оконечности Берлина и функционировал весьма активно — самолеты взлетали и садились. 47-я армия уже проделала значительный путь, и ее воины сражались из последних сил. 26-го они ворвались на поле Гатова. Темпельхоф был в трех с небольшим километрах от рейхсканцелярии, именно на него был, прежде всего, нацелен Чуйков. Здесь видели много женщин с фаустпатронами. В землю были врыты танки — даже на взлетной полосе. Советским бойцам очень помогли захваченные фаустпатроны, именно ими были выбиты защитники подходов к Темпельхофу. К обеду 26-го люди Чуйкова ворвались на взлетные полосы Темпельхофа. В городе были активны огнеметчики.

В этот день надежда снова забрезжила Коневу. С юга и запада его танки шли в сторону центра. 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко вышла из лесов Грюневальда и уже сражалась на улицах Шмаргендорфа и Фриденау — где-то два с половиной километра от центра Берлина.

Молодой лейтенант 22-го танкового корпуса Виктор Боев неплохо говорил по-немецки. Это и привело его к неожиданному телефонному абоненту. Корпус разместился в берлинских домах, покинутых жителями. Черным эбонитом блестел телефон, и Боев набрал адрес справочной. Номер министерства пропаганды? Девушка быстро ответила. Представителю министерства Боев сообщил, что звонит из Сименсштадта и хотел бы соединиться с доктором Геббельсом по важному делу. У рейхсминистра было совещание, но он вышел на экстренный звонок. «С вами из Сименсштадта говорит русский офицер. Когда и в каком направлении вы собираетесь бежать из Берлина? Вы должны помнить, что мы найдем вас, даже если бы нам пришлось прочесать всю землю. И мы приготовили для вас виселицу. Не хотите ли спросить что-либо у меня?» «Нет», — сказал Геббельс и повесил трубку.

Хотя генерал Кребс уверял Гитлера, что центр Берлина держится уверенно, в германских руках осталась незначительная полоска земли. По улицам ползли облака дыма, гари, кирпичной пыли. Они покрыли толстым слоем здание рейхсканцелярии, где Гитлер заламывал руки, вопрошая: «Где Венк?» Севером Германии теперь распоряжался Рокоссовский, отсюда помощь Берлину прийти уже не могла. Теперь Гитлер славил новую расу господ — славян, выстоявших и дошедших до Берлина.

27 апреля три четверти Берлина были в советских руках. Вечером основные ударные силы Чуйкова вышли к Ландвер-каналу, полтора километра до рейхстага. Но на противоположном берегу части СС заняли оборону и сражались с фанатизмом. В движении на рейхстаг участвовали 5-я ударная армия Берзарина (на Шпрее, напротив Музейного острова), 3-я ударная армия Кузнецова в Моабите близ Тиргартена. 2-я гвардейская танковая армия Богданова стояла западнее в Тиргар-тене — у нее было уже немного шансов первой выйти к рейхстагу. Но всему вопреки шансы были у Конева, у его авангарда — танковой армии Рыбалко, совершившей невероятный бросок с запада через Вил-мерсдорф. Теперь Рыбалко осваивался с бывшим штабом Вейдлинга на Гогенцоллерндам. Если ему удастся сделать еще один такой бросок, он станет лидером победной гонки. Ночь 27 апреля прошла в планировании последнего удара.

Центр мирового катаклизма располагался в Берлине, но и остальной мир не стоял на месте. Партизаны в Италии освободили Турин. Трумэн и его советники рассматривали карту Японии, чтобы выбрать город для атомной бомбардировки. Цель была определена: «Хиросима». Партизаны расстреляли Бенито Муссолини и пятнадцать человек из его окружения. Его тело было привезено в Милан и повешено вниз головой. На следующий день генерал фон Витингоф подписал акт о капитуляции германских войск в Италии.

28 апреля Гитлер узнал о контактах Гиммлера с американцами и англичанами. Гитлер заметил отсутствие представителя Гиммлера в бункере группенфюрера СС Фегеляйна, женатого на сестре Евы Браун. Специальный отряд эсэсовцев пробрался в его квартиру, расположенную в уже занятом советскими войсками районе Берлина, и привел злополучного беглеца обратно в бункер. Здесь с него сорвали погоны и расстреляли наверху, во дворе. Вечером этого дня военный комендант Берлина Вейдлинг доложил Гитлеру, что боезапасов осталось на два дня боев. Во второй половине этого дня американские войска вошли в Дахау. На железнодорожных путях стоял поезд с пятьюдесятью вагонами, забитыми трупами. Пройдя по лагерю, американские офицеры поставили к стенке 346 охранников лагеря и расстреляли их на месте.

Финал

Чуйкову, как всегда, дали невыполнимую задачу — с востока сомкнуться с силами, штурмующими Берлин с запада, из Тиргартена. На каждом канале, углу, в подвале, на улице его ожидали германские истребительные группы. Его солдаты плавали в холодной апрельской воде, цеплялись за гранитные парапеты, стреляли, залегали, лезли на голые еще деревья. Но на Ландвер-канале они застряли у мостов Мокерн и Потсдамер. У первого из этих мостов знаменосец сержант Николай Масалов услышал детский крик, раздающийся с противоположного берега. Масалов передал знамя помощникам и спросил у своего командира разрешение спасти ребенка. Он попросил прикрыть его от пулемета, в немыслимой эскападе достиг места, где ребенок призывно звал мать с соседнего балкона. Рота затаила дыхание. На счастье, именно в это время началась артиллерийская канонада — словно артиллеристы услышали призыв Масалова, который через минуту появился с трехлетним ребенком на руках. Он передал девочку в санчасть, а сам снова взялся за древко знамени. Так что в Трептов-парке стоит не сусальный образ, не придуманная легенда, а простая иллюстрация к эпизоду великой войны.

Потсдамер-мост был просто неприступен. И только он вел к вокзалу Анхальтер и к Вильгельмштрассе. Под мостом виднелись два заложенных взрывных заряда. Создав дымовую завесу, саперы пробрались к зарядам и обезвредили их. Несколько пехотинцев перебежали на противоположную сторону, и танки двинулись им на помощь. Напрасно. Немцы слишком хорошо пристреляли мост. Один за другим несколько танков стали мишенью фаустпатронов. Но безвыходных ситуаций не бывает. Танкисты обвязали один из танков мешками с песком, облили эти мешки дизельным горючим и загремели гусеницами по мосту навстречу пушкам и фаустпатронам. Немцы быстро нанесли по новой мишени несколько метких выстрелов, танк загорелся самым очевидным образом, немцы не сомневались в очередной победе — танк горел ярким пламенем. Но пораженные немцы видели, что танк, будучи весь в огне, стреляет еще активнее и точнее, движется быстрее и быстрее. Секунды их недоумения и замешательства было достаточно для захвата моста — несколько советских танков скрежетали уже на противоположной стороне. Чуйков выполнил задание, за четыре дня он прошел почти 15 километров (в Сталинграде такого он противнику не позволял) и подошел к Тир-гартену с юго-востока. А на севере Тиргартена войска генералов Кузнецова и Перепелкина (3-я ударная армия) взял тюрьму Моабит, откуда на свободу вышли 7 тысяч заключенных. Узники Моабита просили дать им оружие, чтобы немедленно отомстить своим обидчикам.

Теперь к рейхстагу устремились Чуйков с юга Тиргартена, бойцы 5-й ударной армии Берзарина с востока, Кузнецов с 3-й ударной армией с северо-запада. Но и Конев был не прост, он приказал Рыбалко выйти к южной оконечности Тиргартена. Тот пробрался к Тиргартену к вечеру 28 апреля с основными силами 7-го гвардейского танкового корпуса и бойцами 20-й стрелковой дивизии. У них еще был шанс.

Город горел, клубы дыма застилали небо. Немцы поделили центр — Цитадель — на три части и защищались отчаянно и яростно. Нечем было дышать. Передовой линии не было, в городе противник вполне мог владеть домом в тылу атакующих групп. Различные этажи были боевым слоеным пирогом, один этаж принадлежал немцам, другой — советским воинам. То, что казалось определенным несколько минут назад, полностью теряло всякую значимость буквально в мановение ока. Сориентироваться, где фронт, а где тыл, становилось все сложнее. Первым условием входа в незнакомое помещение была запущенная туда ручная граната. Воспоминания маршала Чуйкова и генерала Крукенберга (дивизия СС «Нордланд») совпадают — сражения после успешного прохода Ландвер-канала шли в одних и тех же домах. Много потерь было не от оружия врага, а от рухнувших этажей, от опасных развалин.

А прикрытый танками генерал Переверткин (79-й стрелковый корпус) с севера проскользнул быстрее всех к мосту Мольтке. После полуночи его люди смели все препятствия и проложили путь прямо в «дом Гиммлера» — министерство внутренних дел. Артиллеристы подвели пушку и прямой наводкой пробили вход в этот страшный дом. Но за каждую лестницу, подъезд, этаж бой шел отчаянный, гибли солдаты. Утром

29 апреля «дом Гиммлера» был взят, что позволило вплотную подойти в помпезному зданию рейхстага. Последовал вожделенный приказ атаковать. Тому, кто водрузит красное знамя над рейхстагом, было обещано звание Героя Советского Союза. Теперь каждый батальон 171-й стрелковой дивизии создавал по две ударные группы, поддерживаемые самоходными орудиями.

А неподалеку, в бункере Гитлера, творились удивительные дела. Фюрер продиктовал свое политическое завещание. В нем укор германскому офицерскому корпусу, который «не сумел дать блестящего примера приверженности долгу до смерти». Как уже говорилось, исключены из нацистской партии Геринг и Гиммлер, «навлекшие непоправимый позор на всю нацию, начав переговоры с врагом», выведен из правительства Шпеер. Власть в стране передал адмиралу Деницу как президенту Германии и Геббельсу как канцлеру. Что касается виновников войны, то «столетия пройдут, но среди руин наших городов и монументов ненависть всегда будет заново расти в отношении тех, кого, в конечном счете, мы должны благодарить за все это: международного еврейства и его пособников». Командование германской армией передавалось фельдмаршалу Шернеру.

Затем Штлер приступил к процедуре бракосочетания с Евой Браун. Для этого солдаты СС привели из города муниципального советника Вальтера Вагнера. Церемония прошла в комнате карт. Гитлер в униформе, Браун в черном платье. Из старых камарадов присутствовали только Геббельс и Борман, они и были свидетелями. Гитлер во время завтрака, венчавшего свадебную церемонию, обращался в основном к Геббельсу. Он «подарил» капсулы с цианистым калием двум своим секретаршам, убедился, что его собака умерщвлена. В его окружении уже трудно было найти кого-либо трезвым. Одним из редких трезвых сотрудников был личный пилот Ганс Бауэр. В его распоряжении новая машина — бомбардировщик «Юнкере», опытный прототип, способный на полет дальностью до 10 тысяч километров. Это открывало возможности перелета на Ближний Восток и даже в Латинскую Америку. Лететь Гитлер отказался. Он подарил Бауэру портрет Фридриха Великого кисти Антона Графа. Летчик носил этот портрет за Гитлером во все его штаб-квартиры и места жительства. Бауэр ушел с портретом, который оказался плохим талисманом — разрыв снаряда привел летчика в советский госпиталь без ноги и без портрета.

Борман продолжал выполнять функции партийного бича, наказую-щего трусость и нерасторопность столичных и провинциальных чинов национал-социалистического государства. «Измена» в эти дни была самым популярным словом. Информация из внешнего мира внезапно прервалась, когда случайный снаряд поразил баллон с антенной, запущенный над бункером. Его обитатели и не знали, что страшный бой идет совсем рядом — за «дом Гиммлера».

Но финал был уже недалек. Предоставим слово англичанину Эриксону: «У вошедшего в Берлин солдата Красной Армии в руках был автомат, а рядом шел массивный, могучий боевой танк или стройный «Т-34»; советские бойцы перемещались по городу, прикрытые сверху темными эскадрильями штурмовиков, чувствуя себя не только победителями, но и жертвами — жертвами страшной череды ужасных, зверских жестокостей, павших на них, на их семьи и их страну. Солдат из батальона капитана Неустроева, атакующий рейхстаг, штурмующий «дом Гиммлера», останавливающий эсэсовских пулеметчиков, знал, что здесь, перед его глазами и есть «логово фашистского зверя». Они знали, что исторической миссией Красной Армии является искоренение фашизма, они твердо знали, что именно они сломали гребет вермахту, и многие командиры, неспособные расстрелять группу школьников из гитлерю-генда, держащихся за панцерфауст — фаустники, — провожая колонну арестованных, видели красные глаза этих детей, ограничивались оплеухой или даже неспособны были и на это. Сентиментальность и простодушие, впрочем, иногда превращались и в ярость».

Вечером 29 апреля военный комендант Берлина Вейдлинг провел последнюю конференцию с участием Гитлера. Тот уже знал о судьбе Муссолини. Вейдлинг не мог сообщить ничего вдохновляющего. Лейтмотив был безысходный — чуда не будет. Все запасы кончатся завтра. Пик немецкого искусства в области экономии и распределения ресурсов. Русские у Потсдамского вокзала. Защищать рейхсканцелярию нечем — нет противотанковых пушек. Битву в Берлине следует остановить в течение 24 часов. Наступила тишина. Лишь несколькими минутами позже Гитлер («слабым голосом» — говорит протокол) спросил мнение штандартенфюрера СС Монке. Тот выразил полное согласие с Вейдлингом. На лежавшей пред Гитлером карте стрелы и обозначения внесены были согласно сообщениям иностранных радиостанций — связь с германскими штабными службами была прервана. И все же Гитлер запретил капитуляцию: «Я не могу разрешить сдачу Берлина». Теперь, сказал Гитлер, пусть войска выходят из окружения «малыми группами». Но ни в коем случае не капитуляция.

Вейдлинг этим был уже сыт по горло. Он удалился. Гитлер все искал на карте армию Венка, 9-ю армию и другие тени былой жизни. Между тем Венка остановили у озера Швелов, и он уже не был в состоянии показаться на карте Берлина. Фельдмаршал Кейтель сказал об этом Гитлеру в час ночи наступившего 30 апреля. Теперь было ясно, что на уме у Гитлера нечто иное. У него уже не было выбора. Утром 30 апреля американцы вошли в Мюнхен в Баварии и в Турин в Италии. Эйзенхауэр уведомил начальника Генерального штаба Антонова, что американские войска достигли разграничительной линии в Австрии — города Линца. Тито стремился обогнать американцев на пути к Фиуме, Поле и Триесту.

После взятия «дома Гиммлера» советские войска занимали близлежащие дипломатические здания. Прямо напротив посольства Швейцарии располагался германский парламент. Неустроев и несколько других офицеров пытались сориентироваться из верхних окон «дома Гиммлера», они не знали, как выглядит рейхстаг. Зазвонил телефон, полковник Зинченко хотел знать, почему они остановились? Неустроев стал описывать большое здание, стоящее перед ними. Полковник не дослушал: «Это и есть рейхстаг». Приведенного пожилого фольксштурмовца Неустроев спросил: «Was ist das?» И получил искомый ответ: «Reichstag». В полдень 30 апреля 171-я дивизия приготовилась брать рейхстаг. Паузы не будет, дело нужно решать немедленно. Гигантское облако дыма,

гари, каменной трухи — всего, способного подняться в воздух, висело над городом, и не все осознали, что день был солнечным. Скажем так, не для всех он был солнечным. Офицеры и солдаты удивленно смотрели в карты, на них значились скверы, деревья и кустарники вокруг большого здания рейхстага. В реальной жизни все занимал раздробленный металл и никакой зелени в расплавленно-разбитых каменных джунглях не было и в помине. Знамя, которое следовало водрузить, передали лучшему батальону, им оказался батальон № 1 капитана Неустроева.

За несколько часов до того, как над Берлином взвился красный флаг, Гитлер покончил с собой. 30 апреля он был один и обедал с секретаршами. Затем он пожал руки оставшимся. Адъютант Гюнше занял свое место у двери. Никто теперь не имел права войти. Ампула цианистого калия для Евы Браун, выстрел из пистолета, который почти никто не услышал — наверху скрежетали советские танки и били орудия главного калибра. Спустя несколько минут Гюнше вошел в комнату. Гитлер принял яд, но для верности сделал выстрел в голову Тела были завернуты в одеяла, их вынесли на поверхность и облили бензином из канистр. Огонь не загорался. Шофер Кемпка зажег бумагу и с ее помощью соорудил костер. Черный дым пошел к небесам.

Рейхстаг

«Катюши» били по рейхсканцелярии, по рейхстагу (где в части здания засели эсэсовцы), по части Тиргартена. 3-я ударная армия подошла с севера к рейхстагу, а с юга — 8-я гвардейская Чуйкова. 98 пушек открыли огонь по рейхстагу. Штурм начался в час дня — три батальона перемахнули через Кенигсплац. Когда присоединились гаубицы 203-го калибра и родные «катюши», здание германского парламента скрылось в дыму

Сержант Ишчанов подбежал к Неустроеву за разрешением двинуться вперед. Здание оказалось хорошо защищенным, и первые проникшие запросили огня. Прикрытые огнем смельчаки преодолели двести метров открытой поверхности и взбежали по ступеням внутрь огромного здания. Но двери оказались заложенными кирпичной кладкой. Лишь удар прямой наводкой «открыл двери». Первым в неизвестность вошел капитан Неустроев, за ним — ефрейтор Петр Щербина. Внутри был Сталинград — яростное сражение в темноте, когда нож надежнее автомата. Неустроев бился за второй этаж, по радио полковник Зинченко повторял вопрос-приказ: «Где знамя?» Ответ был воистину точным: в надежных руках.

Оказалось, что с верхних этажей «дома Гиммлера» по рейхстагу можно бить прицельнее. Первый этаж, второй, третий. Сержанты Егоров и Кантария были уже на третьем, но пулеметный огонь преградил им путь. Знамя вывесили со второго этажа. Полковник Зинченко позвал Кантарию и Егорова. «Знамя нужно повесить на крыше». Он показал наверх.

В 6 вечера 30 апреля последовал второй штурм. Пять часов свирепого боя. Лишь в 10.50 оба сержанта оказались на крыше. Бронзовая скульптура изображала Германию и ее лошадь. Сержанты, грузин и русский, взобрались на статую. Осколок снаряда создал своего рода щель у левой ноги скульптурной лошади — идеальный флагшток. И без десяти одиннадцать вечера два сержанта, грузин Кантария и русский Егоров, водрузили красный флаг над рейхстагом. Был ли в грузинской истории, русской истории, нашей общей истории, эпизод более славный? Почему же потупились народы, потеряли фокус исторического зрения, забыли громадную кровь, что сплотила нас самым священным образом? Почему пение ложных пророков расторгло наше кровное родство? До Первого мая оставалось 70 минут. Красное знамя воцарилось над мрачным зданием.

Вейдлинг уже меньше смотрел на посмертное приказание «пробиваться малыми группами». Куда? Зачем? Из здания военного министерства на Бендлерштрассе Вейдлинг в последний раз пробирался почти час в бункер Гитлера. Его встретили Геббельс, Борман и Кребс с известием о самоубийстве Гитлера, о сожжении его тела во дворе рейхсканцелярии. Следует оповестить об этом только маршала Сталина, нужно обеспечить визит к советскому командованию говорящего по-русски генерала Кребса для уведомления о смерти Гитлера, создании в Германии нового правительства и заключения перемирия в Берлине.

Подполковника Зайферта привели в штаб 102-го гвардейского полка. Договорились, что генерал Кребс и начальник штаба Вейдлинга полковник фон Дюфвинг вместе с переводчиком — гауптфюрером СС Ней-ландисом прибудут в расположение советского командования. Все они, один за другим, покинули бункер Гитлера, перебежали через дорогу и скрылись в подземном туннеле. Чуйков был в курсе происходящего и приказал прекратить огонь. Сел ужинать с военными журналистами Симоновым и Вишневским, поэтом Долматовским и композиторами Блан-тером и Хренниковым, присланными в Берлин «для вдохновения». Состоялся маленький концерт, и все были оживлены.

Немецкие представители — командующий германскими сухопутными силами Кребс со своим начальником штаба полковником фон Дюф-вингом и говорившим по-русски уроженцем Прибалтики капитаном Нейландисом прибыли в неурочное время, в три пятьдесят утра 1 мая. Кребс вошел с Железным крестом на мундире (вокруг шеи) и свастикой на рукаве. Часовые хотели сорвать свастику, но Кребс отчаянно сопротивлялся. Чуйков представил поэтов, композиторов и корреспондентов как членов своего штаба. Переводчиком Чуйкова был капитан Клебер.

Чуйков сориентировался достаточно быстро. Его людям не удалось водрузить флаг над Берлином, но теперь немцы пришли сдаваться именно к нему. Вишневский умолял его позволить присутствовать. Чуйков сдался, и Вишневский пришел с Блантером, на что Чуйков сухо сказал: «Писатели никогда не ходят поодиночке». Первыми словами говорившего по-русски Кребса были следующие: «Сегодня Первое мая, великий

праздник для наших двух наций». На что герой Сталинграда, человек редкой простоты и отваги, ответил с высшей мерой достоинства: «Сегодня нам огромный праздник. Что же касается состояния ваших дел, то об этом сказать труднее». Чуйков позвонил маршалу Жукову. Тот сразу же спросил, готовы ли немцы капитулировать? Кребс ответил, что «существуют другие возможности». Складывается впечатление, что долго живший в Москве Кребс решил обойти «простодушных русских» за столом переговоров. И его задачей, как полагают, по крайней мере, американские историки Э. Рид и Д. Фишер, было «потянуть время, в течение которого Борман и Дениц откроют переговоры с (западными) союзниками и сыграют на их и Сталина взаимном недоверии».

Жуков немедленно позвонил в Москву, но дежурный офицер на даче в Кунцеве ответил, что Сталин только что лег спать — утром нужно будет принимать первомайский парад. Разбудить, приказал Жуков, новости не могут ждать. Первой реакцией Сталина на известие о смерти Гитлера были неожиданные слова: «Доигрался, подлец! Жаль, что мы не взяли его живым». Относительно Кребса: никаких переговоров, только безоговорочная капитуляция. Если не случится ничего особенного, позвонить утром. Сталин должен был выспаться перед первомайским парадом. Чуйков Кребсу: вопрос о перемирии в Берлине может быть решен только в рамках общей безоговорочной капитуляции. Кребс: «Тогда вы уничтожите всех немцев». Чуйков: «Мы не собираемся уничтожать германский народ». Чуйков с Кребсом, перешедшим на русский язык: «Какой смысл в этой борьбе?» Кребс: «Мы будем воевать до последнего».

Чуйков показал Кребсу последние советские газеты, в которых говорилось о попытках Гиммлера начать переговоры с западными союзниками. Кребс многократно повторял, что новое германское правительство желает начать переговоры с «державой-победительницей», с СССР. Чуйков мобилизовал всю дипломатическую вежливость: СССР будет принимать общую капитуляцию совместно со своими союзниками.

Кребс в перерыве сказал, что все несчастья Германии начались под Сталинградом, на что Чуйков ответил, что там действительно было тяжело. «Вы командовали там корпусом?» — «Нет, я командовал там армией». Лишь тут Кребсу пришло на ум, что он не знает имени своего партнера по переговорам. И услышал ответ: «Чуйков». Шок невообразимых пропорций.

По телефону Кребс по-русски прочитал Жукову документ, в котором Геббельс предлагал «установить контакт с вождем советского народа. Этот контакт важен для мирных переговоров между двумя державами, которые понесли самые большие потери». Гиммлер не был уполномочен вести переговоры с западными державами, фюрер авторизовал переговоры лишь с Россией.

Чуйков не был профессиональным дипломатом, но его логика все же ближе к общечеловеческой, чем логика Кребса. Чуйков: зачем же признавать новое германское правительство, целью которого будет сбор всех сил с целью продолжать войну? Кребс: на этот вопрос может ответить мое правительство, но не я. Чуйков: давайте все же сначала покончим с войной, а потом уже разберемся с легитимностью нового германского правительства. Кребс стоял на своем: сначала признание правительства, а уже потом переговоры. Чуйков: это ситуация «ни мира, ни войны. Цель вашего визита сюда — вести переговоры только с СССР?» Кребс: да, только с СССР. Чуйков: «Но через наше посредничество и с другими союзниками?» Кребс завуалировал свою позицию. Аргументы были повторены Кребсом и прибывшему от Жукова генералу Соколовскому. События приняли облик фарса. Кребс напомнил коммунисту Соколовскому, что во Франции восстанавливается такой же, как и в Британии, капиталистический строй. Сталин не желает раздела Германии (говорит Кребс), этого хотят западные страны.

Генералы заметно устали, и утро встретило неординарную картину — Чуйкова и Кребса, пьющих коньяк и вспоминающих былое. В десять пятнадцать была прояснена официальная позиция Москвы: общая капитуляция, капитуляция Берлина или продолжение военных действий. Кребс заламывал руки, но советская позиция была неизменной. Кребс покинул штаб Чуйкова. Геббельс не принял советских условий, и Чуйков приказал: «Никаких больше переговоров. Приступайте к штурму».

В разговоре с Соколовским Чуйков признал, что сейчас, когда исход войны очевиден, никому не хочется умирать. В начале второго 2 мая в эфире прозвучало: «Алло, алло. Говорит 41-й танковый корпус. Мы просим перемирия. В 12.50 по берлинскому времени вышлем представителей на Потсдамский мост. Отличительный знак — белый флаг. Ждем ответа». Чуйков ответил: «Поняли вас. Поняли вас. Передаем ваше предложение вышестоящему начальству». Вконец отчаявшийся выспаться Чуйков попросил не трогать его. Но, кажется, на этот раз было серьезно. Спать не пришлось, два офицера были высланы к означенному мосту. Ничего не обсуждать, безоговорочная капитуляция. Здесь полковник фон Дюфвинг передал полковнику Семченко решение генерала Вейд-линга капитулировать. Сколько времени потребует капитуляция? Немцы обещали управиться за 3–4 часа. Было дано время до 7 утра. Через час Вейдлинг был уже у отчаявшегося выспаться Чуйкова.

Как оказалось, не было в живых и Геббельса. Геринга не могут найти. Кребс покончил с собой. «Маршал Жуков принимает капитуляцию Берлина». Итак, сказал Чуйков — герой Сталинграда, «это действительно конец». Вейдлинг ответил, что он в армии с 1911 года, и тут эмоции переполнили его. Он сел за стол и написал следующий текст: «30 апреля 1945 года фюрер покончил с собой, а мы — те, кто дал ему клятву верности, — остались одни. В соответствии с приказом фюрера, вы, немецкие солдаты, должны были продолжать сражаться за Берлин, несмотря на нехватку боеприпасов, несмотря на общую ситуацию, которая делает сопротивление с нашей стороны бессмысленным. Мой приказ: в дальнейшем сопротивление прекратить. Вейдлинг, генерал артиллерии, бывший комендант зоны обороны Берлина».

Соколовскому и Чуйкову не понравилось только слово «бывший». Около 5 утра 2 мая 1945 года стали формироваться колонны германских солдат. Они выходили из подвалов рейхстага, из укрытий и домов и строились в большом молчании. День начинался дождливый, с туманом и пронизывающим холодом. Генерал Вейдлинг и его штаб вышли с белым флагом ровно в 6 часов утра. В плен сдались 134 тысячи немецких солдат. Часть зданий горела, лихорадочное движение наблюдалось лишь в западных пригородах Берлина, где образовался поток бегущих на запад. По Унтер ден Линден, где 22 июня 1941 года эсэсовцы окружили советское посольство, курсировали советские танки. Над разбитой рейхсканцелярией висел советский флаг. Во дворе советские солдаты обнаружили бывший бункер Гитлера. Полковник СМЕРШа Клименко у дантиста идентифицировал труп Гитлера. Сталин не сообщил об этом даже Жукову, а весь мир узнал об этом только в 1968 году. (На обозрение череп Гитлера, его Железный крест и фуражка были выставлены только в 1991 году.) В три часа пополудни выстрелы в городе затихли. Непривычная тишина опустилась на город.

Кто плакал, кто смеялся. Неизвестные люди бросались друг другу в объятия, вихрь безмерного ликования охватил оставшихся в живых. Танкисты выскакивали из танков, они не верили, что дошли.

В этом последнем, воистину колоссальном сражении Красная Армия сокрушила 70 германских пехотных дивизий, 12 танковых и 11 моторизованных. В плен попали 480 тысяч немецких солдат и офицеров. Были захвачены полторы тысячи танков и самоходных орудий, 10 тысяч артиллерийских орудий, несчетное число самолетов. За три недели наступления три центральных фронта потеряли 352 475 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести; 1997 танков и самоходок, 2108 орудий и минометов, 917 самолетов.

Но дел было еще много. Рокоссовский охотился за 3-й танковой армией фон Мантейфеля, Лелюшенко предотвращал соединение Венка с остатками 9-й армии. Федюнинский и Батов мчались к Балтийскому побережью. 3 мая 70-я армия установила контакт с англичанами Монтгомери. Романовский добрался до датского острова Борнхольм. В Южной Австрии и Северной Италии в плен сдался почти миллион немецких солдат.

В час тридцать 1 мая Сталин приказал Жукову занять позиции Конева в Берлине, а Коневу развернуться правым крылом к реке Мюльде.

2-му Украинскому фронту Малиновского было приказано развернуться в направлении столицы Чехословакии. На пути к ней находились 62 дивизии группы армий «Центр» и группы «Австрия». Но у противостоящих им трех советских фронтов (1,2-й и 4-й Украинские) было 153 дивизии, сведенные в восемнадцать армий, поддержанных 2100 танками, почти

25 тысячами орудий и 4 тысячами самолетов. Следовало окружить германские силы к востоку от Праги. Англичане подталкивали американцев (Паттон) не останавливаться в восточной Чехии и идти на столицу. Генерал Маршалл не поддержал авантюрных идей, и Эйзенхауэр был с ним солидарен. Он просмотрел свои планы и сообщил начальнику Генерального штаба Антонову, что в состоянии дойти до Влтавы, а стало быть, Праги. Но советская сторона призвала соблюдать установленные ограничительные линии. Ведь остановилась же Советская Армия в нижнем течении Эльбы по просьбе Эйзенхауэра? 5 мая Конев сказал генералу Брэдли, что его помощи в Пражской операции не требуется. Американцы остановились на линии Пльзеня.

На прощальном банкете в честь главы чехословацкого правительства Бенеша Сталин сказал: «Я ненавижу немцев, которые заставили славян заплатить за обе мировые войны, за Первую и Вторую. Ковда они снова встанут на ноги, они попытаются воссоздать так называемый европейский баланс сил — но тогда мы нанесем такой удар, что немцы не поднимутся снова и нападение на славян уже никогда не будет повторено». 4 мая пражане начали срывать немецкие знамена, утром следующего дня радио Праги призвало к восстанию. В эфире прозвучал сигнал: «Мы нуждаемся в помощи!» Жители Праги начали создавать баррикады. Протекторат над Чехией был объявлен недействительным.

4 мая маршал Конев созвал своих командиров, те уже знали изданные утром приказы, касающиеся операции по освобождению Праги. Три атакующие колонны должны вонзиться в группу армий «Центр», окружая ее со всех сторон. Верным Лёлюшенко и Рыбалко развить максимальную скорость на протяжении первых двух дней наступления. Столица Чехословакии должна быть освобождена в кратчайшее время. Жадов возьмет Дрезден.

Тем временем Дениц всерьез принялся распоряжаться гитлеровским наследством. Он пообещал продолжить борьбу против большевизма — любой ценой и в любых обстоятельствах. Даже если это означает борьбу против американцев и англичан. Его тактика заключалась в сдерживании Красной Армии и массовых сдачах на западе. 6 мая в Реймсе генерал Йодль совместно с адмиралом Фридебургом подписал акт о военной капитуляции. Представлявший советскую сторону при подписании генерал Суслопаров был в весьма сложном положении, не подписывать документ означало оставить советские войска единственной воюющей с немцами силой. Но через несколько минут после подписания из Москвы пришла инструкция: ничего не подписывать. Довольно бестактно поступила американская военная миссия в Москве, фактически потребовавшая согласовать советскую декларацию о германской сдаче с американцами и англичанами.

Генерал Антонов выступил с возражениями — переговоры о капитуляции должны предполагать одновременную сдачу на всех фронтах. Такой акт должен быть подписан в Берлине, и значимой для Советского Союза является подпись маршала Жукова. Именно советский народ вынес основное бремя страшного конфликта и имеет право оформления его окончания. Реймский документ — предварительный протокол. Сталин созвал в Кремле все высшее военное и гражданское руководство. Он нервно шагал по ковру. «Капитуляция должна быть организована как самый важный исторический акт и подписана на том месте, откуда началась фашистская агрессия, — в Берлине». Сталин позвонил Жукову с приказом найти подходящее помещение. Жуков нашел двухэтажное здание в Карлсхорсте, в восточной части Берлина, в бывшей столовой военно-инженерной школы.

Победа

Сдался после трехмесячной осады Бреслау. 1-й Украинский фронт пересекал границу Германии с Чехословакией, когда высокая германская делегация отправилась в Берлин для подписания документа о капитуляции.

Около полуночи с 8 на 9 мая были окончательно согласованы советская и западные версии текста германской капитуляции. Печатали его на маленькой портативной машинке при свечах. В зал, ведомые Жуковым, вошли главный маршал авиации Теддер (Великобритания), генерал Спаатс (США), генерал де Латтр де Тассиньи (Франция). Когда они сели за длинный стол, в зал ввели фельдмаршала Кейтеля. В сорок минут первого Кейтель подписал капитуляцию. Жуков произнес короткую речь и пригласил победителей к столу. Погрузневший за годы страшной войны, он до утра танцевал с молодым задором.

А танки Конева приближались к Злата Праге. Малиновский и Еременко помогали ударами с юга. Танки Лелюшенко достигли Праги рано утром 9 мая. А в полдень в Прагу вошли войска Малиновского. Последняя операция войны в Европе завершилась спасением чешской столицы.

8 мая премьер-министр Черчилль обратился к палате общин со словами благодарности «за благородную поддержку». Он поступил, как когда-то его предшественник Ллойд Джордж, — проследовал в церковь Св. Маргариты, чтобы «смиренно возблагодарить Всевышнего за спасение от угрозы германского доминирования». С балкона министерства здравоохранения он сказал ликующей толпе: «Это ваша победа». Черчилль восславил «этот старый остров, который первым поднял меч против тирании и никогда не падал духом на долгом пути к победе». 9 мая 1945 года Черчилль продиктовал: «Наш величайший и самый смертельный враг рухнул на землю. В нашей долгой истории не было более великого дня». Премьер поехал в советское посольство, где произнес тост и выпил за победу.

Утром 9 мая Московское радио объявило о великой победе. В стране был объявлен праздник. Три миллиона москвичей, надев все лучшее, собрались на Красной площади и поблизости. Гремел тысячепушечный салют. Это было неистовое ликование с моментами торжественного отрезвления и неуемной скорби по тем лучшим, кто полег. Это был лучший для России день в столетии ее великих переживаний. Люди могли забыть все, но они помнили этот день. И будут помнить, пока живы.

24 июня 1945 года Жуков, гарцуя на белом коне, принял Парад Победы, которым командовал маршал Рокоссовский. Когда двести воинов резко повернули направо и у Мавзолея бросили наземь знамена вермахта, площадь оторопела. Лил дождь, но в ту великую минуту триумфа все забыли о стихии.

Окинава и последствия

Прежде чем начать кровавую бойню, американское командование постаралось нанести Японии максимальный ущерб массовыми рейдами «суперкрепостей» с огромным грузом зажигательных бомб, смертельных для деревянных японских городов. Было уничтожено более двух миллионов домов и 260 тысяч человек. К июлю 1945 года 60 японских городов лежали в руинах.

К власти в Токио пришел новый премьер-министр — 78-летний адмирал Кантаро Судзуки, но Тодзио сохранял фактическое право «вето», руководя армией. И он был полон решимости сражаться до конца. Пищевой рацион населения опустился ниже отметки в 1500 калорий, но даже теряющие жизнеспособность японцы выкапывали корни деревьев, из которых химическим путем извлекали горючее. Связи между островами слабели, но никто не говорил о возможности сдаться. Когда, представляя американскую разведку, А. Даллес встретил представителей японского посольства в Швейцарии, ответом ему была тишина. В Японии более 400 человек было арестовано по подозрению в готовности поддержать мирные переговоры.

Силы Америка выставила огромные: 12 линейных кораблей, 50 авианосцев, 300 миноносцев, 200 подводных лодок — крупнейший в мире морской флот за всю историю мореплавания. 3000 самолетов размещались на палубах авианосцев, и тысячи самолетов ассистировали им с береговых баз. С марта 1945 года против японцев начали «работать» 250 «сверхкрепостей» «Б-29», лучших в регионе на то время бомбардировщиков. (Правда, задействованные силы были велики, лишь только если их не сравнивать с европейским театром, где против 12 миллионов воинов Красной Армии сражались 10 миллионов немцев, где Британия выставила 5 миллионов человек, а американцы четверть от всех 12 миллионов мобилизованных солдат и офицеров. Между 1941 и 1945 годами в Тихом океане сражался миллион с четвертью американских солдат, из них к морской пехоте и армии принадлежали 450 тысяч — 29 дивизий.)

Объединенный комитет начальников штабов к концу мая 1945 года выработал в Вашингтоне план, предполагавший вторжение на Кюсю (план «Олимпик») осенью 1945 года, а высадку на главный остров Японского архипелага Хонсю (план «Коронет») в марте 1946 года. План был принят с трудом, главным его защитником был генерал Макартур.

Американское командование (Кинг, Нимиц, Спруэнс) пришло к выводу, что следующим логическим шагом на пути к четырем основным японским островам будет захват острова Окинава, расположенного в 600 километрах от самого южного из больших островов — Кюсю, острова из архипелага Рюкю. Используя накопленный опыт десантных операций, американское командование при взятии Окинавы отдало инициативу морской пехоте: 1,6-я и 7-я дивизии морской пехоты, поддерживаемые пятью армейскими дивизиями.

Размышляя над будущим, японское верховное командование еще в середине войны определило границы абсолютной безопасности японских городов, и Окинава вошла в этот периметр. Японцы готовы были сражаться в этой зоне отчаянно. Весной 1945 года произошел пересмотр приоритетов территорий, но Окинава снова вошла в число безусловно важных территорий. План по защите островов Рюкю («план Тен-Ичиго») предполагал действия 4800 самолетов, расположенных на Формозе и на собственно Японских островах. Предполагалось использование большого числа камикадзе.

Учитывая горький опыт Иводзимы, американцы решили провести основательную авиационную подготовку. Она продолжалась между 24 и 31 марта 1945 года — 30 тысяч бомб. 1 апреля армада из 1300 судов (в том числе 18 линкоров, 40 авианосцев, 200 миноносцев) подошла к Окинаве, большому острову длиною в 150 километров. Американцы ожидали немедленных действий японцев, но те, зная, чего от них ждут, затаились, ожидая встретить наступающих американцев на выгодно расположенных позициях. Остров был пронизан тоннелями и всевозможными укрепленными позициями. Японцев на острове было 120 тысяч, американцы в первый день высадили 50 тысяч человек. Позднее численность американских войск достигла 250 тысяч человек.

На флот вторжения обрушились девятьсот тридцать камикадзе, они уничтожили десять миноносцев и один легкий авианосец и повредили более двухсот других судов.

Для защиты Окинавы с севера к острову направился огромный флагман японского флота — суперлинкор «Ямато» (водоизмещением в 64 тысяч тонн), чьи пушки калибра 18,1 дюйма, крупнейшие в мире, так никогда и не нанесли удар по достойной такого гиганта цели. Американцы благодаря радиоперехвату знали его маршрут и встретили суперкорабль самолетными торпедами — остановили, нанесли серьезные повреждения и добили. То была последняя крупная военно-морская битва в данной войне. Тогда японцы начали отчаянную атаку летчиками-смертниками. Из налетевших на американские корабли 900 самолетов треть имела запас топлива только в одну сторону. Между 6 апреля и 29 июля было уничтожено 14 американских миноносцев и 17 транспортных судов. Камикадзе убили 5 тысяч американских матросов. В это время камикадзе налетали группами по 50—300 самолетов. Но число самоубийц, как и число самолетов, не могло быть безграничным.

На открытой территории Окинавы дела и у японцев, и у американцев шли не легче. Японцы сражались отчаянно, а американцы не могли развернуть всю свою технику. Постоянные дожди мешали американским танкам, японцы защищались фанатично, не жалея ни себя, ни полмиллиона местного населения. Когда сила цифр, явно преобладающих у США, стала давать о себе знать, высшие японские офицеры совершили харакири, за ними последовали ряд солдат и гражданских лиц. Битва за Окинаву продолжалась почти три месяца. Захват Окинавы ставил на повестку дня вопрос о высадке на собственно Японские острова. Потери в этих сражениях, судя по Окинаве, могли быть колоссальными. Американские военачальники подчеркивали необходимость того, чтобы Красная Армия начала боевые действия против Японии, по меньшей мере, за три месяца до начала высадки американцев на Кюсю, первом из четырех главных Японских островов. В ходе кровопролитных боев за Окинаву американцы потеряли 12 513 человек убитыми; более тысячи их судов были потоплены, 763 самолета — сбиты. Японцы потеряли 16 судов и огромное число самолетов — 4200 (тысячу вели летчики-камикадзе). В боях погибло 110 тысяч японцев. Окинава показала американцам, что их ждет на собственно Японских островах. Впереди лежали неимоверно кровавые битвы с фанатичным противником. Стали появляться оценки о возможных миллионных потерях.

Окончание войны в Европе изменило расстановку сил. Теперь американцы могли бросить в бой девяносто своих «европейских» дивизий, а англичане — 60. К ним присоединялась и Советская Армия, следуя сделанному Сталиным в Тегеране и Ялте обещанию. Но все равно будущее, если судить по Окинаве, выглядело устрашающим. Председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Леги сказал президенту Трумэну 18 июня 1945 года, что при предстоящей высадке на острове Кюсю среди 767 тысяч десанта следует ожидать 35-процентных потерь, т. е. 268 тысяч — ровно столько, сколько США потеряли до сих пор на всех фронтах. Трумэн заметил, что должна быть найдена альтернатива «предотвращения Окинавы от одного конца Японии до другого».

Посредством декодированного «магического» шифра американцы знали, что японцы пытаются найти посредника в Москве. Знали также, что русские не ведут двойную игру — что и подтвердилось в Потсдаме. Но американцев очевидным образом пьянил успех их атомного проекта. 16 июля 1945 года президент Трумэн получил сообщение об успешном испытании атомного оружия в Аламогордо. 120 тысяч человек, работавших над проектом «Манхэттен», достигли искомого результата. 26 июля Трумэн приказал командующему стратегическими военно-воздушными силами генералу Спаатсу избрать одну из целей, на выбор, — Хиросима, Кокура, Ниигата, Нагасаки.

Потсдам

21 мая Сталин предложил Черчиллю и Трумэну встретиться в Берлине. Черчилль немедленно согласился: «Я очень хотел бы повидать вас как можно скорее». Но он уже начал говорить языком, который пугал окружающих. 28 мая на официальном банкете в честь покидающих правительство членов кабинета он сказал, что, если новая смертельная угроза возникнет, «мы повторим все, что проделали сейчас». Окружающим хотелось верить, что это только фраза. Черчилль объявил палате общин, что за период между сентябрем 1939 года и февралем 1945 года погибло 307 210 солдат Британского содружества наций. Это было в три раза меньше, чем потери за Первую мировую войну (996 230 человек). Черчилль видел свою историческую заслугу в том, что сохранил жизни целого поколения англичан. Ради этого он рисковал в антигитлеровской коалиции, во многом ради этого он два года оттягивал открытие второго фронта.

11 июня Черчилль на заседании комитета начальников штабов сделал такую оценку сложившегося положения в Европе: «Русские гораздо дальше продвинулись на запад, чем мы могли ожидать. Они всемогущи в Европе. В любое время, если они так решат, они могут пройти всю оставшуюся Европу и вытолкнуть нас на свой остров. У них превосходство два к одному над нашими силами». Для предотвращения такого развития событий союзникам следует встретиться. Выбор места встречи пал на удивительным образом нетронутый пригород Берлина Бабельсберг — немецкий Голливуд, центр кинопроизводства. В то время как неподалеку в Берлине руины и трупы кричали о только что завершившейся войне, дипломаты, по словам советника Черчилля Кадогана, «оказались в милом маленьком городке посредине разрушенной страны».

Накануне конференции западные союзники, как свидетельствует английский дипломат, «обсуждали один лишь вопрос: является ли Россия миролюбивой и желает ли она присоединиться к западному клубу — но испытывает при этом опасения, или ее целью является мировое доминирование и она будет стремиться обойти нас в области дипломатии». Преобладал вывод: рациональнее предполагать худшее. Неподалеку от Черчилля в Потсдаме расположился президент Трумэн, и к нему Черчилль отправился на второй день. Этот президент не питал к русским сантиментов. Проговорив с ним два часа, премьер-министр вышел со словами: «Я могу с ним работать». Черчилль в мемуарах: «Трумэн произвел на меня впечатление веселой, точной, блестящей манерой разговора и очевидной силой в принятии решений».

После этой встречи Черчилль поехал осматривать руины рейхсканцелярии, по ней его провели русские. «Река крови пролегла между германской расой и народами почти всей Европы. Это не была горячая кровь битвы, где на удар отвечают ударом. Это была холодная кровь расстрелов и эшафотов, которая оставляет неистребимый след поколениям и столетиям», — записал Черчилль. Но «возле автомобиля собралась толпа берлинцев… Моя ненависть умерла вместе с их капитуляцией, и я был тронут проявлением их приязни, равно как и нищенским внешним видом». По свидетельству капитана Пима, осматривая руины, Черчилль заметил: «Вот что было бы с нами, если бы победили они».

В Цецилиенхофе Черчилль встретился со Сталиным, который сообщил о демаршах японских дипломатов: «Японцы осознают мощь союзников и очень напуганы. Что такое безоговорочная капитуляция, можно видеть здесь, в Берлине, и в остальной Германии». Черчилль сказал, что Британия «приветствует Россию как великую державу и особенно как державу морскую. Чем больше кораблей плавает по морям, тем лучше будут наши отношения». Сталин был изумлен тем, что Черчилль взял с собой своего политического соперника Эттли: как можно представить себе поражение на выборах? Как бы ни повернулась далее история, но на данном этапе очевидцы фиксируют слова Черчилля, которые тот повторил многократно: «Мне нравится этот человек». Иден пишет, что премьер попал под необъяснимое влияние.

На этом этапе Трумэн сознательно стремился создать о себе мнение как о решительном и жестком политике и был доволен, когда это ему удавалось. Матери он писал после первой встречи со Сталиным и Черчиллем: «Стоило мне занять пост председателя, как я заставил их двигаться». Сталин показал склонность сотрудничать при решении спорных проблем, что же касается Черчилля, то казалось, что он поглощен предстоящими выборами, которые, по его словам, «нависли надо мной как неизбежность». Президент ждал известий из Аламогордо, и ему было нелегко переносить словесный поток своего младшего западного партнера.

16 июля поступили долгожданные сообщения об успешном испытании атомного оружия. Во время ленча, чтобы не привлекать лишнего внимания, военный министр Стимсон написал на листе бумаги: «Дитя родилось благополучно». Это было так неожиданно, что Черчилль ничего не понял. Тогда Стимсон объяснил, что речь идет об экспериментах в пустыне. Очень важным видится ленч Черчилля и Трумэна 18 июля, в течение двух часов они беседовали наедине. Предмет разговора — атомное оружие. «Президент показал мне телеграммы о последних экспериментах и попросил совета, сообщать ли об этом русским… Я ответил, что если президент решил рассказать, то лучше подождать окончания эксперимента». Трумэн спросил, как отвечать на требование русских поделиться германским флотом? Черчилль считал, что «следует приветствовать выход русских на широкие мировые воды и сделать это следует в великодушной манере. Это затронет проблему Дарданелл, Кильского канала, Балтики, Порт-Артура. Трудно отрицать за русскими права на треть трофейного флота». Но вопрос этот следует связать с развитием событий в Центральной Европе.

Черчилль подошел к вопросу, которому придавал чрезвычайное значение. В Организации Объединенных Наций нельзя видеть панацею; соглашения бессмысленны, если к ним может присоединиться каждый. Он желал заключения двустороннего англо-американского соглашения, включающего в себя вопрос о совместном пользовании военно-морскими и военно-воздушными базами. Британия, хотя она является меньшей державой по сравнению с Соединенными Штатами, может дать многое. «Почему американский линейный корабль, подходящий к Гибралтару, не может получить там торпеды в свои боевые отсеки и снаряды для своих орудий? Почему бы нам не делиться взаимными услугами для обороны в глобальном масштабе? Мы можем увеличить на 50 процентов мобильность американского флота». Трумэн ответил, что все это близко его сердцу, но он хотел бы избежать открытой формы военного «альянса вдвоем». Черчилль же продолжал развивать тему: «Следует сохранить Объединенный комитет начальников штабов до тех пор, пока мир не успокоится после великого шторма». Трумэн сказал, что «это был самый восхитительный ленч, который он имел за многие годы».

Вечером Черчилль отправился в гости к Сталину. Он взял с собой подарок — коробку сигар. Два политика обедали вдвоем. Переводчик втайне записал их беседу. Вначале Черчилль спросил, кто мог бы наследовать Сталину? Тот не назвал имени, но сказал, что этот вопрос решен на тридцать лет вперед. Сталин был высокого мнения о генерале Маршалле и как бы к слову заметил, что в образовании русским понадобится еще много лет, чтобы сравняться с их западными партнерами. Черчилль развивал тему, которая уже поднималась: Россия должна стать морской державой. Он сравнил Россию с гигантом, у которого перехвачены ноздри — узкий выход в Черное и Балтийское моря. Он готовился поддержать Россию в пересмотре Конвенции Монтре, «выкинув из нее Японию и дав России свободный выход в Средиземное море». Речь может идти также о Кильском канале и о теплых водах Тихого океана. «Это не вид благодарности за содеянное Россией, это наша твердая политика».

Черчилль при этом сказал Сталину о чувстве «глубокого беспокойства, которое испытывают некоторые люди в отношении намерений России. Он провел Линию от Нордкапа до Албании и назвал столицы стран, находящихся к востоку — в зоне влияния русских». Создается впечатление, что «Россия устремилась в западном направлении». Сталин ответил, что у него нет таких намерений. Напротив, он выводит с запада войска. «Два миллиона будут демобилизованы в течение следующих четырех месяцев. Дальнейшая демобилизация зависит лишь от работы железных дорог». Сталин извинился перед Черчиллем за то, что не поблагодарил официально Великобританию за материальную помощь в ходе войны. Это будет сделано. Курс на улучшение отношений с Западом определен тоже на тридцать лет вперед.

21 июля Трумэну сообщили, что испытания превзошли все ожидания. Утром 22 июля 1945 года к Черчиллю пришел ранний посетитель — это был американский военный министр Стимсон с потрясающим известием: в Аламогордо испытана первая атомная бомба. В радиусе одной мили все было испепелено. Премьер-министр бросился к Трумэну. У президента сидели военные. Всех занимала одна мысль: кошмар высадки на Японских островах исчезает. «До этого момента, — пишет Черчилль, — мы основывали наши идеи в отношении высадки на внутренние острова Японии на предшествующей сокрушительной бомбардировке и на десанте очень больших армий. Мы подразумевали отчаянное сопротивление японцев, сражающихся до конца с самурайской решимостью не только в местах высадок, но и в каждом окопе и пещере. У меня в сознании была картина Окинавы, где многие тысячи японцев предпочитали не сдаваться, а уничтожать себя ручными гранатами,

после того как их командиры торжественно совершали харакири. Сокрушить японское сопротивление посредством битвы «человек за человека» и завоевать страну метр за метром требовало потери миллиона американцев и полумиллиона британцев — или даже больше». Место этого сценария стала занимать, по новому мнению Трумэна и Черчилля, «новая картина — яркой и прекрасной она нам казалась — окончания всей войны после одного-двух страшных ударов. Я сразу же, — пишет Черчилль, — подумал о японцах, чьим мужеством я всегда восхищался, которые могут найти в этом сверхъестественном оружии извинение, которое спасет их честь и освободит их от обязательства сражаться до последнего человека».

После обеда началась очередная пленарная сессия конференции. Язык западных союзников стал заметно жестче. Черчилль тотчас же увидел перемену в Трумэне: «Это был совсем другой человек. Он указал русским на их место и в целом доминировал на заседании». Трумэн и его государственный секретарь Бирнс сошлись на том, что конференцию нужно заканчивать, что с атомной бомбой Америка уже непобедима и на Тихом океане — в боях против Японии, и повсюду. Обедая 23 июля с начальниками штабов, адмирал Канингхем отмечает состояние необыкновенного подъема Черчилля: «Он питает огромную веру в эту бомбу. Сейчас он думает, что хорошо бы русским узнать о ней, они были бы скромнее».

Между тем Сталин почти перестал скрывать свое намерение выступить против Японии. На банкете вечером он при всех официантах провозгласил тост за следующую встречу в Сеуле или Токио. Черчилль налил две рюмки коньяка и предложил ему выпить вдвоем. «Я посмотрел на него многозначительно. Мы оба осушили наши рюмки залпом и одобрительно посмотрели друг на друга. После паузы Сталин сказал: «Если для вас неприемлемо создание нами базы в Мраморном море, не могли бы мы построить базу в Дедеагаче? (на подступах к проливам. — А.У.)» Я удовлетворился таким ответом: «Я буду всегда поддерживать Россию в ее стремлении к свободе морей».

Знаменитую сцену в конце восьмого пленарного заседания Черчилль описывает так: «Мы стояли по двое и по трое, прежде чем разойтись». Премьер заметил, как Трумэн подошел к Сталину и они говорили вдвоем с участием переводчиков. «Я был, возможно, в пяти ярдах и следил с пристальным интересом за этим важным разговором. Я знал, что собирается сказать президент. Было чрезвычайно важно узнать, какое впечатление это произведет на Сталина. Я вижу эту сценку, словно она была вчера! Казалось, что он в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! Возможно, это решающее обстоятельство во всей войне с Японией! Что за везение!» Чуть позднее, ожидая автомобиль, Черчилль подошел к Трумэну: «Как все прошло?» — спросил я. «Он не задал ни одного вопроса», — ответил президент. Из чего я заключаю, что Сталин не знает об огромном исследовательском процессе, осуществленном Соединенными Штатами и Британией».

Президент Трумэн доверяет дневнику: «Хорошо, что люди ни Гитлера, ни Сталина не создали атомную бомбу. Кажется, что это самое ужасное из всех изобретений в мире, но оно может оказаться самым полезным». Трумэн сделал все, чтобы быстро завершить Потсдамскую конференцию. Потсдамская декларация в отношении Японии предлагала «возможность завершить войну». То, что случилось с Германией, должно служить наглядным уроком Японии. Полное приложение союзных вооруженных сил, «поддержанных нашей решимостью, будет означать неизбежное и полное крушение японских сил, равно как и истребление всего, находящегося на японской территории». Предлагалось разоружить вооруженные силы страны. Суверенитет Японии будет распространяться лишь на Японские острова. Но японцам будут сохранены фундаментальные гражданские права. Сохранены будут отрасли экономики, необходимые для ее жизнедеятельности. Альтернатива — «полное разрушение».

Декларация была передана от лица штата Белого дома в 7 часов вечера 26 июля 1945 года. В этот день в далеком Тихом океане крейсер «Индианаполис» прибыл на остров Тиниан с атомной бомбой на борту. На крейсере были и специалисты, которые поместили бомбу на бомбардировщик «Энола Гей».

2 августа Потсдамская конференция завершила свою работу. Трумэн поспешил в Вашингтон. Новое оружие действовало на него магнетически, только о нем он говорил с королем Георгом во время обеда на рейде Плимута.

Дальний Восток

Будущее японские лидеры видели уже в весьма мрачном свете. Январский анализ 1945 года: после интенсивной бомбардировки союзники начнут десант в Японию в середине 1945 года. Японцы намеревались упорно держаться за Сингапур, они предоставили независимость голландской Ост-Индии, но не уходили из нее. В начале апреля был образован штаб обороны собственно Японских островов. 1-я армия фельдмаршала Сугияма Хаджиме отвечала за Хоккайдо и Северный Хонсю. Фельдмаршал Хата Шюнроку брал под защиту Южное Хонсю, Сикоку и Кюсю. Его штаб был в Хиросиме.

Как и ожидалось, японцы отвергли Потсдамскую декларацию, грозящую Японии судьбой Германии. Премьер-министр адмирал Кантаро Судзуки: «Что касается (японского) правительства, то оно не видит в этой декларации никакой ценности, и оно не видит иного выхода, кроме как игнорировать эту декларацию полностью и сражаться решительно ради успешного завершения войны». Японцы торпедировали крейсер «Индианаполис». 883 моряка этого крейсера погибли. Капитан подлодки Хасимото приказал отметить свой успех «рисом с бобами, вареным угрем и тушеной говядиной». Если бы японцы потопили «Индианаполис» несколькими днями раньше, когда на крейсере был секретный атомный груз, пути истории были бы, возможно, несколько иными.

Читая шифр «Мэджик», американцы видели, какие упования Токио возлагает на сепаратный подход к Москве, насколько ожесточены японцы и полны решимости сражаться, пока у них есть надежный континентальный плацдарм, уничтожить который может только Красная Армия. Знакомясь с перехваченными телеграммами, военно-морской министр Форрестол пришел к неутешительному заключению: японский кабинет министров решил, «что война может продолжаться со всей энергией и яростью, на которую способна их нация, до тех пор, пока альтернативой будет безоговорочная капитуляция».

4 августа оперативный отдел Квантунской армии — лучшей сухопутной армии Японии, расквартированной в Маньчжурии, — пришел к утешительному выводу, что наступление со стороны Советской Армии невозможно ранее сентября. И в сентябре такое выступление против 750-тысячной элитной Квантунской армии маловероятно. Если СССР все же решит присоединиться к США и Британии, то он сделает это скорее всего весной 1946 года.

Готовясь отбивать высадку американцев на Кюсю, японцы к августу 1945 года подготовили 1200 камикадзе, 2800 пребывали в процессе подготовки.

Между тем перемещение советских войск на Дальний Восток началось в мае и заняло значительный период — до июля включительно. Три штаба будущих фронтов и четыре армейских штаба уже разрабатывали планы наступления. Планировалось увеличить контингент советских войск с сорока до восьмидесяти дивизий. Опытные командиры занимали свои места, армия готовилась к суровым боям. Два огромных удара должны были окружить Маньчжурию с востока и запада где-то после 25 июля. Несчетное число эшелонов шло с запада на восток. Западные союзники читали японские кодированные сообщения об этих перемещениях, о панике, которую они вызывали у японцев.

Ночью 5 августа семь групп американских бомбардировщиков направились в сторону Японских островов. Задача первой группы — разбросать мины во внутреннем Японском море; вторая группа шла бомбить город Сага; 102 самолета летели с зажигательными бомбами на Мебаси; 261 самолет — на Нишимония-Микаге; 111 самолетов — на Убе; 66 — на Имабари; один бомбардировщик направился в сторону Хиросимы. Седьмой самолет — бомбардировщик Б-29 «Энола Гей», поднялся в воздух рано утром 6 августа 1945 года с острова Тиниан, что среди Каролинских островов. Через пять с половиной часов под крылом оказалась Хиросима. Бомбе прикрепили несколько записок. На одной из них значилось: «Приветствие Императору от экипажа «Индианаполиса». Капитан Роберт Льюис видел ослепительную вспышку. Его товарищи по экипажу услышали такой комментарий: «Смотрите-ка, что делает этот сукин сын!» В результате этого взрыва погибли 78 тысяч человек, а 35 тысяч были ранены. Через 13 дней число погибших достигло 92 233 человек. Из 90 тысяч домов Хиросимы 62 тысячи были уничтожены. Через три дня подобная же судьба постигла и Нагасаки.

8 августа, выполняя данное обещание, Советская Армия перешла границу с Китаем навстречу Квантунской армии японцев. Генерал Маршалл, такой энтузиаст советской помощи американской армии, теперь ищет предлога отказаться от этой помощи. Но не находит — слишком много сил положено на подготовку дальневосточного выступления советских войск.

Японская разведка, как уже говорилось, не предсказала столь раннего выступления Красной Армии. И теперь лучшие из ветеранов боев против германских войск обрушились тремя фронтами на оплот японцев на Евразийском континенте. Это были лучшие советские механизированные части. Квантунская армия считалась лучшей в императорской армии Японии, но она, разумеется, не имела боевого опыта противостоящих частей Красной Армии. Ее 750 тысяч солдат и офицеров были полны решимости удержать давно укрепляемую ими Маньчжурию, но не все было в их силах. И когда 6-я гвардейская армия 13 августа прорвала их оборону и вышла на стратегический простор, Квантунской армии ничего не оставалось, кроме как отойти через реку Ялу в Северную Корею, где ее сопротивление продолжалось до 20 августа.

9 августа 1945 года Высший военный совет Японии собрался на совещание в Токио. Голоса разделились поровну, трое за принятие требования о безоговорочной капитуляции, трое — против. Премьер Судзуки и министр иностранных дел Того были за капитуляцию, но военный министр Анами был против: «Рано говорить, что война проиграна. Определенно то, что мы причиним противнику в случае вторжения в Японию огромные потери, и ни в коей мере не невозможно то, что мы сможем изменить ситуацию в нашу пользу, вырвав победу из рук поражения. Более того, наша армия не подчинится приказу о демобилизации. А поскольку она знает, что ей не будет позволено сдаться, что сдача влечет за собой суровое наказание, не существует альтернативы продолжению войны».

Судзуки и Того не подчинились и пошли на прямой контакт с императором Хирохито, прося того председательствовать на Высшем военном совете. Это заседание началось за полночь в бомбоубежище императора. Судзуки начал заседание чтением Потсдамской декларации. Того потребовал согласиться с ее требованиями с той оговоркой, что императорская династия окажется сохраненной. Генерал Анами выступил с уже известными контрдоводами. Все обратились к императору Хирохито. Его слова следует процитировать: «Продолжение войны может иметь своим единственным результатом уничтожение японского народа и продолжение страданий всего человечества. Кажется очевидным, что нация не в состоянии более вести войну, и ее способность защитить свои берега сомнительна». Пришло время «вынести невыносимое». Япония должна принять условие безоговорочной капитуляции.

В Маньчжурии шли жестокие бои, советские военные моряки высадили десант на Южном Сахалине. Корабли советского Тихоокеанского флота бомбардировали бухты с японским флотом. Бои будут продолжаться до 19 августа. 12 031 советских солдат и офицеров погибли на этой далекой войне, выполняя данное западным союзникам слово.

Рано утром 10 августа из Токио последовало формальное принятие Потсдамской декларации. «Японское правительство готово принять условия, названные в Общей декларации, изданной в Потсдаме 26 июля 1945 года главами правительств Соединенных Штатов, Великобритании, Китая и позже подписанной Советским правительством, с условием, что указанная Декларация не будет содержать в себе требования, покушающиеся на прерогативы Его Величества как суверенного правителя». Но мир не знал еще о решении японского правительства. Советские армии быстро продвигались по северному Китаю, окружая Кван-тунскую армию. Под танки бросались камикадзе, хотя общий поворот событий был уже ясен. Генерал Анами сделал себе харакири, чтобы не слышать официального признания поражения. Несколько сот солдат и офицеров Квантунской армии взорвали себя ручными гранатами. 23 августа советские войска вошли в Порт-Артур. Через два дня советские войска полностью завладели Сахалином. Унижения полувековой давности были отомщены, потерянное — возвращено.

15 августа в полдень диктор японского радио попросил слушателей занять уважительную позу. Впервые публично по радио выступил император Хирохито, оповещая своих солдат, моряков и весь народ о том, что императорское правительство решило приступить к переговорам. «Ход войны повернулся в неблагоприятную для Японии сторону. Противник начал применять новое и самое жестокое оружие. Вот почему мы решили обратиться к правительствам Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза, оповещая их о том, что наша империя принимает условия Совместной декларации». Семьдесят миллионов японцев прекратили сопротивление. Вторая мировая война завершилась.