Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

«А в ты дни болѣзнь крестияном от великаго Ярослава, и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». Этой фразой обрывается текст литературного памятника, красноречиво озаглавленного в рукописях «Слово о погибели Рускыя земли по смерти великого князя Ярослава»[11]. Примечательно, что сама «погибель Рускыя земли» связывается автором с крушением единства державы «великаго Ярослава» (Владимировича Мудрого, ум. в 1054 г.) — того единства, подобие которого безуспешно пытался поддерживать его внук Владимир Всеволодович Мономах (ум. в 1125 г.) и которое сменилось хаосом княжеских усобиц в XII–XIII вв., вплоть до правления Юрия Всеволодовича, великого князя владимирского (в 1213–1216, 1218–1238 гг.), и наследовавшего ему брата Ярослава (великий князь в 1238–1246 гг.). Воздаянием за междоусобные распри считали «погибель Рускыя земли» и летописцы, запечатлевшие события Батыева нашествия. Так, составитель статьи под 6745 г. Лаврентьевской летописи отмечал: «Грѣх ради наших и неправды за умноженье безаконий наших попусти Богъ поганыя, не акы милуя ихъ, но нас кажа, да быхом встягнулися от злых дѣлъ. И сими казньми казнить нас Богъ нахоженьем поганых, се бо есть батогъ его, да негли встягнувшеся от пути своего злаго»[12]. Об этом же говорится и в поучениях владимирского епископа Серапиона (с 1274 г., ум. в 1275 г.), осуждавшего «вражду», «несытство имения» и «всяческое грабление», которыми сопровождались княжеские распри. Следствием именно этого стали, по Серапиону, события Батыевщины: «Тогда наведе на ны языкъ немилостивъ, языкъ лютъ, языкъ не щадящь красы уны, немощи старець, младости дѣтий»[13].

Масштабы катастрофы, обрушившейся на русские земли в 1237–1240 гг., объясняют растерянность и замешательство уцелевших летописцев: «Тогды же бѣ пополохъ золъ по всеи земли и сами не вѣдяху и гдѣ хто бѣжить»[14]. Даже спустя десятилетия младший современник этих событий Серапион Владимирский риторически восклицал: «Не плѣнена ли бысть земля наша? Не взяти ли быша гради наши? Не вскорѣ ли падоша отци и братия наша трупиемь на землю? Не ведены ли быша жены и чада наша въ плѣн? Не порабощени быхомъ оставшем горкою си работою от иноплеменик? Се уже къ 40 лѣт[ам] приближаеть томление и мука, и дане тяжькыя на ны не престануть, глади, морове животъ наших, и в сласть хлѣба своего изъѣсти не можем, и въздыхание наше и печаль сушить кости наши»[15]. Из текстов летописных сообщений, зачастую обрывочных, возникает картина страшного разгрома — опустошения русских земель, разрушения городов и гибели множества людей: «…От уного и до старца и сущего младенца и та вся иссѣкоша, овы убивающе, овы же ведуще босы… И бѣ видѣти страх и трепетъ, яко на христьяньскѣ родѣ страх и колѣбанье, и бѣда упространися…»[16].

О нашествии Батыя и монголо-татарском иге написано немало научных исследований, популярных статей и художественных произведений. Разумеется, внимание историков и публицистов к этой теме неслучайно: ведь иго, установившееся на Руси после событий 1237–1240 гг., продержалось почти четверть тысячелетия — слишком долго, чтобы пройти без следа и навсегда забыться. Иго оказало влияние на социальные процессы, происходившие в русских княжествах, обусловив политическую зависимость князей от монголо-татарских ханов и исчезновение слоя свободных дружинников. Нарушились исторические связи северо-восточных и юго-западных земель Руси, что привело к обособлению различных субэтнических групп древнерусской народности. Старейшие русские города постепенно утрачивали былое значение, уступая место новым политическим центрам. Ордынские «полоны» и «избиения», «дани» и «выходы» лишали русские земли ресурсов, необходимых для экономического развития. Так, в первые десятилетия после 1237–1242 гг. каменное строительство прекратилось совсем, а в дальнейшем наметилось отставание Руси от европейских стран, не подвергшихся монгольскому нашествию[17]. Частые «рати» Орды на русские княжества, оседание тюркского населения на южных окраинах русских земель заметно влияли на этно-демографическую ситуацию в стране. Наконец, последствия ига ученые обнаруживают в том деспотизме, который стал характерен для государственной власти в России в XVI и последующих веках, — с укоренившейся традицией подавления свободной личности в угоду государственным интересам, понимаемым как интересы государя, власть которого не ограничена и бесконтрольна[18].

Эти и многие другие проблемы, глобально-философские и узко-специальные, изучались и будут изучаться многими поколениями отечественных историков. В главах данного раздела сделана попытка вновь проанализировать обстоятельства монгольского завоевания Северо-Восточной Руси и рассмотреть влияние ига на историческое развитие русских земель Среднего Поволжья — Городецко-Нижегородского края, ставшего объектом нашего научного исследования[19]. Изучение политических событий, происходивших во второй трети XIII — первой трети XIV вв., призвано выяснить систему управления регионом и его статус в целом. Анализ русско-ордынских отношений в этот период дает возможность понять обстоятельства превращения восточной окраины владимирских земель, мимоходом разоренной Батыем, в центр самостоятельного великого княжения. Решению поставленных задач подчинен отбор научных исследований и источников, рассматривающих историю Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв.

Глава 1. Исследования и источники по истории края во второй трети XIII — первой трети XIV вв.

Научных монографий, специально посвященных истории Городецко-Нижегородского края в 1230–1330-ых гг., не существует. Отдельные сюжеты, связанные с политической историей региона, обычно входят в состав обобщающих работ. Из таковых для целей нашего исследования наибольший интерес представляют труды А.Н. Насонова, Г.А. Федорова-Давыдова и В.А. Кучкина, в которых рассматриваются различные аспекты русско-ордынских отношений в этот период — отношений, в значительной мере определивших судьбы различных регионов Северо-Восточной Руси.

А.Н. Насонов в своей монографии «Монголы и Русь» обосновал принципиально важный вывод: «На протяжении более полутораста лет татары проводили активную политику на Руси, стремясь воздействовать на ее внутреннюю жизнь, в связи с политическим положением завоеванной страны, в интересах своего господства»[20]. На основе анализа древнерусских и восточных (монгольских, иранских, арабских) источников, а также свидетельств западноевропейских путешественников ученый доказал, что «основная линия этой политики выражалась не в стремлении создать единое государство из политически раздробленного общества, а в стремлении всячески препятствовать консолидации, поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»[21]. При этом «монголы использовали существовавшие на Руси политические отношения. Решающим моментом при выборе политической линии монголами вначале была их оценка общей ориентации того или иного князя или группы князей (отношения князя к хану, его внешнеполитической ориентации)…»[22]. В последующий период определяющим мотивом ордынской политики становится «желание не допустить значительного усиления какого-либо князя или княжеской группы; политика монголов была направлена к разжиганию розни и местного сепаратизма. Даже воздействуя на ход организации «великого княжения Владимирского», они принимают меры, имеющие в виду не допустить усиления личного влияния князя, получившего ярлык на великое княжение Владимирское. Основная линия политики монголов побуждала их поддерживать политический сепаратизм»[23].

Отмеченные А.Н. Насоновым изменения в тактике татарских действий на Руси и в политических предпочтениях ордынских правителей позволяют провести некоторую периодизацию внутри рассматриваемого периода:

1) 1237–1242 гг. — монголо-татарское нашествие и завоевание Батыем земель Северо-Восточной и Южной Руси;

2) 1242–1250-е гг. — формирование «Улуса Джучи» как западной части Монгольской империи, с включением в него «страны орусов»; признание татарского владычества на Руси[24];

3) 1257–1270-е гг. — введение баскачества, обособление «улуса Джучи» (Золотой Орды, в терминологии А.Н. Насонова — «Волжской Орды»), активизация ее политики по отношению к великому княжеству Владимирскому[25];

4) последняя четверть XIII в. — образование двух военно-политических центров в Орде (сарайские ханы и Ногай) и возникновение вследствие этого двух враждебных политических групп в Северо-Восточной Руси (во главе с сыновьями Александра Ярославича — князьями Дмитрием и Андреем, соответственно)[26];

5) первая треть XIV в., характеризующаяся стремлением Орды уравновесить силы князей, претендовавших на Владимирский «великий стол»[27];

6) вторая половина XIV–XV вв. — начавшиеся в Золотой Орде смуты привели к ее распаду; присоединение территории Владимирского «великого стола» к владениям Московского княжеского дома; образование Русского централизованного государства, что в итоге привело к свержению монголо-татарского ига.

Выводы А.Н. Насонова, подтвержденные большим фактическим материалом, были конкретизированы и дополнены в монографии Г.А. Федорова-Давыдова[28]. Здесь достаточно подробно показана политическая история «улуса Джучи», дающая представление о том, кем и в каких условиях определялись основные направления политики Орды по отношению к русским княжествам. Фундаментальная источниковая база, значительно расширенная по сравнению с трудами А.Н. Насонова (прежде всего, за счет результатов археологических исследований), делает выводы Г.А. Федорова-Давыдова весьма убедительными. Ученый показал, как в конце XIII в. «происходит резкое возрастание самостоятельности Джучидского хана. Он превращается в суверенного правителя, почти независимого от Великого Каана. (…) С другой стороны, внутри каждого улуса [Джучи, Хулагу и Джагатая. — Б.П.] намечается тенденция к укреплению центральной власти хана»[29]. Это отразилось в ходе междоусобной борьбы, обострившейся в Орде после смерти Бату и особенно — в период кризисов 1282 и 1287–1291 гг., заметно влиявших на события в Северо-Восточной Руси (напомним, что на этот период пришлись татарские «рати», утвердившие Андрея Александровича Городецкого на великом княжении). Во время ордынской междоусобной войны кон. XIII в. («борьба Ногая и Токты») «Токта выступал как носитель идеи преемственности власти от отца к сыну, что было стремлением к укреплению единодержавия ханской власти. Ногай был носителем старых традиций, по которым старшинство определяется в более широкой среде царевичей, братьев, кузенов и дядей умершего хана и при которых решающую роль играет курултай и, следовательно, весь род Джучидов. (…) В борьбе с Ногаем Токта выступал как носитель тех тенденций общественного развития в Золотой Орде, которые проявились в первой половине XIV в.»[30]. Победа сторонников единодержавия (Токта) над кочевой аристократией старой традиции (Ногай) привела к уменьшению числа стихийных и бесконтрольных набегов приграничных темников. С кон. XIII в. доходам от грабежей при нападениях на русские земли ордынские ханы предпочитают «выход», собранный великими князьями, что, разумеется, имело большое значение для Северо-Восточной Руси: увеличились периоды относительно мирной жизни.

Результаты исследований А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова и последующих авторов[31] заставляют учитывать ордынскую «составляющую» в социально-политической истории русских княжеств XIII–XIV вв. Приходится констатировать, что, во-первых, давление Орды на те или иные регионы приводило к массовому перемещению населения, которое в итоге оседало на окраинах, слабо заселенных прежде, а потому меньше пострадавших от набегов. Во-вторых, Орда, стремясь ослабить возможных противников, поддерживала слабых князей против сильных, что приводило к возникновению и укреплению новых центров, перераспределению княжений внутри Владимирского великого княжества. Наконец, татарские ханы были не только инициаторами и вдохновителями усобиц на Руси, но прежде всего признанным источником власти князей, получавших княжение по ханскому ярлыку. Верховный суверенитет ханов над русскими землями давал возможность легитимно возвышать и низводить князей, передавая им «великий стол» или, напротив, отбирая их исконные владения. Источником княжого права и престолонаследия становилась «воля царева», а причиной принятия того или иного решения — политические расчеты ордынских правителей. Все это в полном объеме довелось испытать и Городецко-Нижегородскому краю.

Процессы перекраивания старых границ на Северо-Востоке Руси, упадка старых и возникновения новых княжеств во второй трети XIII–XIV вв. подробно рассмотрены в исследовании В.А. Кучкина[32]. Исследование В.А. Кучкина основано на фундаментальной проработке обширного комплекса древнерусских летописей и документальных источников. Учитывалось и родословие князей Северо-Восточной Руси; привлекался не потерявший своего научного значения труд А.В. Экземплярского[33], утверждения которого, однако, критически проверены и в ряде случаев уточнены. В итоге В.А. Кучкин наиболее полно и достоверно воссоздал общую картину тех политических процессов, которые происходили на Северо-Востоке Руси в XIII–XIV вв. и привели к изменениям в составе земель великого княжества Владимирского. Основные выводы ученого, поддерживающие и развивающие наблюдения А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, прочно вошли в науку: «…В период монгольского господства формирование территории княжеств Северо-Восточной Руси происходило под опосредованным, а иногда и прямым воздействием Орды»[34]. Анализ хронологии монголо-татарских набегов на русские земли показывает, что «удары монголо-татар направлялись прежде всего на Владимир, Переяславль, Суздаль и Юрьев. Разгрому периодически подвергались старые, давно колонизованные и густо населенные районы. Таким образом, подрывалась материальная основа могущества князей Северо-Восточной Руси, особенно старшего из них — великого князя Владимирского, в корне пресекались возможность их усиления, стремление к объединению и отпору завоевателям. Со стороны монголо-татар это была продуманная политика, направленная на сохранение и упрочение своего господства над русскими землями»[35]. Для предмета нашего исследования большое значение имеют отмеченные В.А. Кучкиным по летописным источникам факты разорения монголо-татарами Городца в 1238 г., образования Городецкого княжества между 1263–1282 гг. и политической деятельности городецкого князя Андрея Александровича[36], а также итоговый вывод ученого: «Участие тверского, костромского, городецкого и московского князей в борьбе за владимирское наследие свидетельствует о том, что во второй половине XIII в. уходит в безвозвратное прошлое политическое значение древнейших городов Волго-Окского междуречья… Выгоды географического положения Твери, Костромы, Городца и Москвы, явившиеся результатом демографических изменений в Северо-Восточной Руси, вызванных монголо-татарским игом, несомненно, благоприятствовали тому, что именно эти города в противовес всем остальным смогли успешно претендовать на роль того центра, вокруг которого в будущем смогла бы объединиться вся Северо-Восточная Русь»[37].

Зависимость миграционных потоков и демографических процессов, происходивших на землях Владимиро-Суздальской Руси, от монголо-татарских набегов обусловила изучение маршрутов, которыми обычно двигались ордынцы на Русь. Реконструкция этих маршрутов дана в книге В.Л. Егорова «Историческая география Золотой Орды»[38]. Ссылаясь на более поздние документы, в том числе о сооружении засечных черт на южных рубежах Русского государства (1681 г.), ученый выявляет два маршрута — «сакмы»: «Оба маршрута, начинаясь на левобережье Волги, приводили на территорию Рязанского княжества: различие их состояло в трассе движения по самой Золотой Орде. Первый шел вдоль Дона, постепенно выводя в его верховья, и открывая путь через Рязань и Коломну в центральные районы Руси. (…) Второй маршрут резко сворачивал от Волги (после переправы в районе Жигулей) прямо на запад, проходя несколько южнее современной Пензы и приводя в междуречье Прони и Мокши, откуда, минуя Рязань, можно было попасть в район Мурома, Владимира, Ростова и Ярославля. Эти два пути были традиционными и использовались наиболее часто…»[39]. По этой реконструкции получается, что Городецко-Нижегородский край оказывался несколько в стороне от основного пути следования татар во время набегов XIII–XIV вв. Правда, В.Л. Егоров признает, что «золотоордынцы приходили на Русь иногда и другими дорогами. Однако последнее носило в определенной степени случайный характер и, как правило, было связано с конкретными небольшими набегами, нацеленными на определенный объект (в качестве примера можно привести Нижний Новгород)»[40]. Автор отверг версию А.Н. Насонова о появлении «Дюденевой рати» (поход Тудана, брата хана Токты, в 1293 г.) водным путем: «…Подобное вряд ли возможно, так как перевозка на судах значительного по численности конного войска не только затруднительна, но и невыгодна с практической стороны (движение против течения, проблема кормления лошадей и, наконец, сооружение большого числа кораблей)»[41]. Добавим к этому, что, судя по составу летописной статьи под 6801 г. (наиболее подробной в Троицкой и Симеоновской летописях), «Дюденева рать» происходила не зимой, а в пределах весны-осени 1293 г. (месяцы не указаны)[42]. Следовательно, татарские конные отряды в данном случае не могли двигаться по льду рек, и возражения В.Л. Егорова А.Н. Насонову следует признать обоснованными. Но все это отнюдь не исключает возможность использования отдельными ордынскими отрядами замерзшего русла рек (в первую очередь, Волги и ее притоков) для зимних набегов на русские земли, тем более, что намеки на это есть в известиях XV в. (битва Даниила Борисовича с московской ратью у Лыскова и нашествие Улуг-Мухаммеда). Поэтому русское Среднее Поволжье, находясь вблизи от ордынских рубежей, не могло чувствовать себя в безопасности как в летнее, так и в зимнее время года.

Письменные источники, по которым следует вести изучение политической истории Городецко-Нижегородского края во второй трети XIII — первой трети XIV вв., достаточно традиционны, и круг их сравнительно невелик. Это почти исключительно древнерусские летописи[43]. Сохранились они в списках XIV–XVIII вв. и отстоят, таким образом, от описываемых событий на сто и более лет. Но дело, разумеется, не только в этом. Достаточно беглого знакомства с текстом Лаврентьевской или Софийской I летописей, чтобы понять, что русское летописание в XIII в. переживает серьезный кризис. В первые десятилетия после нашествия Батыя летописные статьи становятся краткими, отрывочными, содержат обычно два-три местных известия, не поднимаясь до общерусских тем и крупных жанров (повестей, поучений, житийных рассказов). Как пишет А.А. Горский, «можно констатировать, что в период после нашествия Батыя резко снижается интерес летописцев к «чужим землям», что отражает ослабление «межземельных» связей в этот период»[44]. Разорения и разрушения городов — центров средневековой книжности — неизбежно приводили к более или менее длительным перерывам в летописании; упадок культурных связей между землями Древней Руси затруднял обмен известиями о происходивших событиях и сводами прежних лет. В пламени пожарищ сгорали книги, а их создатели гибли под саблями и стрелами ордынских «ратей», не успевая записать для потомков то, чему «быхом самовидцами»…

Сохранившиеся летописные памятники XIV–XVII вв., содержащие известия о событиях на Северо-Востоке Руси во второй трети XIII — первой трети XIV вв., позволяют предполагать летописание в нескольких городских центрах великого княжества Владимирского, распавшегося в послемонгольский период на несколько слабо связанных между собою княжений. Анализ последней части Лаврентьевской летописи обнаруживает значительный материал ростовского происхождения, который, по мнению М.Д. Приселкова, был соединен с владимирским летописанием в 1239 г. («великокняжеский свод Ярослава Всеволодовича»); А.Н. Насонов датировал их соединение временем около 1281 г.[45] Произошло это, скорее всего, благодаря тому, что город меньше пострадал во время нашествия Батыя, хотя и не избежал монгольского захвата в 1238 г.[46]; к тому же после этих событий ростовская епископская кафедра оказалась единственной уцелевшей на всем Северо-Востоке Руси. Относящиеся к Ростовскому княжеству записи с точными датами, сохранившиеся в Лаврентьевской летописи, свидетельствуют, что летописание в Ростове велось непрерывно в середине — второй половине XIII в. (видимо, при Успенском кафедральном соборе). Наряду с этим, длительное отсутствие погодных записей с точными датами о событиях во Владимире заставляет предполагать ослабление здесь летописной традиции. Поэтому владимирский великокняжеский свод со второй трети XIII в. велся с использованием ростовского материала; но Владимир-на-Клязьме, официальная столица великого княжества, все же оставался центром летописания, хотя и менее значительным[47].

Развивая взгляды М.Д. Приселкова и А.Н. Насонова, Д.С. Лихачев доказал, что центрами летописания в Северо-Восточной Руси, наряду с Ростовом и Владимиром, становятся в XIII в. Переяславль и Тверь. Ростовский летописный свод Д.С. Лихачев датировал началом 1270-ых гг. и связывал его составление с княгиней Марьей, вдовой ростовского князя Василька Константиновича, замученного монголами в 1238 г.; местом ведения летописи ученый обоснованно считал епископскую кафедру. Свод, объединивший эту летопись княгини Марьи с известиями за последующее десятилетие, Д.С. Лихачев определил как переяславский («свод Переяславля-Залесского») и датировал его составление 1281 г. По наблюдениям ученого, с 1285 г. началась летописная работа в Твери, завершившаяся составлением свода 1305 г., с которого был сделан список в 1377 г. («Лаврентьевская летопись»)[48]. При этом ученый отмечал: «Замечательно, что и этот тверской свод 1305 г. соединяет летописный материал различных русских областей: Новгорода, Рязани, Ярославля. Летописный свод также стремится быть сводом общерусским, и эти попытки тверского летописания должны быть поставлены в связь с тем, что тверской князь носит в это время титул великого князя владимирского»[49].

Еще одним центром летописания в Северо-Восточной Руси был Суздаль: известия, восходящие к суздальскому источнику, Я.С. Лурье выявил в первой части Рогожского летописца (до статьи под 6796 г.) и в Московско-Академической летописи (под 6760 г.). Следы ростовского или суздальско-ростовского свода ученый усматривал также в известиях летописей Московско-Академической за 6747–6927 гг., Софийской I за 6785/86–6872 гг. и Новгородской IV с 6749 г.[50] Есть основания предполагать запись известий в Ярославле, Угличе и Галиче[51]. Особый интерес вызывает начальный период московского летописания, которое, по мнению Л. Л. Муравьевой, начиналось «в форме семейного Летописца со времени княжения Юрия Даниловича — не позднее 1303–1304 гг. Первоначальные московские записи, по всей вероятности, не дошли до нас в полном объеме, и те, которые известны, не сохранились в оригинальном виде… Предполагается, что сначала их было немного, велись они несистематически. Известия этих записей и заметок не выходили еще за пределы чисто местных интересов, связанных главным образом с событиями из жизни княжеской семьи»[52]. Не исключено, что подобный же характер (семейный краткий летописец местных князей на основе поминальных записей синодика главного городского храма) могло носить летописание других княжеских центров Северо-Восточной Руси XIII в. — Юрьева, Костромы, Стародуба, а с конца XIII в. — и Городца-на-Волге, но следы летописной работы здесь не обнаружены. Наконец, в XIII в. летописание непрерывно велось в Новгороде Великом, не пострадавшем во время нашествия Батыя. Летописные известия, традиционно краткие и преимущественно местные, ежегодно составлялись здесь при дворе новгородского архиепископа.

Характер летописной работы на Руси во второй трети XIII — первой трети XIV вв. следует учитывать при выборе источников для изучения истории Нижегородско-Городецкого края в этот период. Основная трудность заключается в том, что летописные памятники данного региона за этот период неизвестны (и неизвестно, существовали ли они вообще), а сообщения о событиях в крае, читающиеся в сохранившихся памятниках, кратки, отрывочны и не всегда вразумительны. К тому же о происхождении этих известий — а значит, и о степени осведомленности их авторов, и о достоверности их информации — можно лишь догадываться. В общем, головоломка со многими неизвестными…

Основным источником, повествующим о событиях в Северо-Востоной Руси после 1237 г., остается Лаврентьевская летопись, оканчивающаяся статьей под 6813 г., о грозе в Костроме. Завершение рукописи, написанной монахом Лаврентием в 1377 г., событиями 23 июня 1304 г., а также состав и содержание заключительных статей позволили большинству ученых определить список Лаврентия как копию владимирского великокняжеского свода 1305 г. — свода Михаила Ярославича, князя тверского (1285–1318 гг.) и одновременно великого князя владимирского (1305–1317 гг.)[53]. Сообщения Лаврентьевской летописи за 1237–1305 гг. опираются на записи преимущественно ростовского и владимирского происхождения; в отдельных случаях можно предполагать следы летописания Суздаля, Переяславля-Залесского и, в меньшей степени, иных княжеских центров Северо-Восточной Руси. Другим очень важным историческим источником по рассматриваемой теме остается Симеоновская летопись, известия которой за интересующий нас период восходят к тверской переработке 1412 г. общерусского свода кон. XIV или нач. XV в. сложного состава. При этом, как показал Я.С. Лурье, ряд летописных фрагментов Симеоновской летописи, в том числе о событиях XIII в. (за 6743–6745 (1235–1237) и 6747–6757 (1239–1249) гг.) заимствованы из Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. Именно это обстоятельство затрудняет привлечение к анализу событий за указанные периоды Троицкой летописи: неизвестно, какой текст был помещен в утраченном ныне памятнике под 6743–6745 и 6747–6757 гг., а реконструкция текста по Симеоновской, подвергшейся воздействию московских сводов, не вполне надежна[54]. В остальном же тексты Троицкой и Симеоновской летописей за период второй трети XIII — первой трети XIV вв. практически совпадают и служат важнейшим дополнением к сообщениям Лаврентьевской. Для сравнительно-текстологического анализа привлекались Владимирский летописец и Большаковский сборник, сохранившие в своем составе отдельные известия, восходящие к сводам типа Лаврентьевской и Троицкой-Симеоновской[55].

Наряду с древнерусскими сводами, отражающими летописание великого княжества Владимирского и составленными не позднее нач. XV в., к исследованию привлечены и памятники кон. XV–XVI вв., среди которых наиболее интересны Московские великокняжеские летописные своды — 1472 г. (отразившийся в летописях Вологодско-Пермской и Никаноровской), 1479 г. и кон. XV в. Эти памятники официального московского летописания опирались на своды, составленные при митрополичьей кафедре в первой половине XV в. на основе владимирских великокняжеских летописей. Кроме того, московские редакторы включали в состав своих сводов летописные фрагменты новгородского, суздальского и иного происхождения. Все это обусловило целесообразность привлечения к нашему исследованию Московских великокняжеских летописных сводов 1472 г., 1479 г. и кон. XV в., а также восходящих к ним Воскресенской и Холмогорской летописей. Учитывались также сообщения Ермолинской летописи — общерусского свода кон. XV в., известного в единственном списке (РГБ. Ф. 178, № 8665, кон. XV в.). По мнению ученых, изучавших Ермолинскую летопись, в основу ее был положен летописный свод, составленный в Кирилло-Белозерском монастыре в начале 1470-ых гг. и независимый от великокняжеской власти. Свод этот, не сохранившийся в оригинале, отразился также в сокращенных летописных сводах и кратких кирилло-белозерских летописцах, но уникальную особенность Ермолинской составляют известия 1462–1472 гг. о строительной деятельности русского архитектора и подрядчика В.Д. Ермолина (отсюда — условное название памятника, данное ему А.А. Шахматовым). Интересующая нас первая часть Ермолинской летописи (до 6925 (1417) г.) обнаруживает сходство с Московским великокняжеским сводом 1479 г. и «Летописцем от семидесят и дву язык». Как полагал Я.С. Лурье, источником этой части была «особая обработка свода 1448 г.», предпринятая в великокняжеской канцелярии перед составлением Московского свода 1479 г.; нельзя, впрочем, исключать и иных объяснений[56]. Непрерывная традиция ростовского летописания XIII–XIV вв. отразилась в летописи Типографской, известия которой в части до 6931 (1423) г. представляют собой сокращенное изложение Московского великокняжеского летописного свода 1479 г., но содержат небольшие дополнения ростовского происхождения.

Для сопоставления привлекались сокращенные летописные своды 1493 г. и 1495 г. (источники их известий за XIII–XIV вв. требуют уточнений), Прилуцкий и Уваровский виды «Летописца от семидесят и дву язык» (так называемые «своды 1497 и 1518 гг.»), памятники XVI в. сложного состава — Никоновская летопись и Тверской сборник. Сравнительно-текстологический анализ известий о событиях в Северо-Восточной Руси и русском Среднем Поволжье, содержащихся в памятниках XV–XVI вв., дает возможность на локальном материале проследить взаимоотношения сводов и установить источники данных известий.

Монголо-татарское иго несколько ослабило влияние князей, занимавших Владимирский «великий стол», на Новгород, но при этом обострило интерес новгородцев к событиям «на Низу». Летописцы Новгорода, оставшегося неразоренным татарами островком Руси, внимательно следили за всем происходившим в северо-восточных княжествах, стараясь за перипетиями политической борьбы XIII–XIV вв. уловить их возможные последствия для «Господина Великого Новгорода»: «число», «черный бор» и «рати». Именно с этого времени новгородская владычная летопись, уделявшая все больше внимания общерусским событиям, начинает упоминать Городец и Новгород Нижний в своих статьях. Независимость новгородского летописания от владимирских великокняжеских редакторов позволяет проверить достоверность сообщений владимиро-ростовских и тверских сводов кон. XIII — нач. XIV вв., отразившихся в летописях группы Лаврентьевской и Троицкой. Все это в конечном счете обусловило широкое привлечение памятников, отразивших новгородское летописание (Новгородских I и IV, Софийской I летописей), к нашему исследованию.

Сведения о Городецко-Нижегородском крае за период второй трети XIII — первой трети XIV вв., сохранившиеся в летописных памятниках, неизбежно кратки и фрагментарны, но, к сожалению, их практически невозможно дополнить по источникам документальным и нарративным. Древнерусские документы, агиографические и учительные произведения, созданные на территории нашего региона в указанный период, неизвестны, и вероятность их обнаружения исчезающе мала. Княжеские печати, найденные археологами в Городце, а также ордынская практика выдачи ярлыков на княжение заставляют предполагать определенные формы делопроизводства в крае, но актовый материал не сохранился, как не сохранились и памятники книжности, непременно существовавшие в храмах и монастырях региона. Установить факты деятельности скрипториев в городских центрах края также невозможно. В этих условиях для объективного понимания всего происходившего в Городце и Нижнем Новгороде летописные свидетельства приходится дополнять археологическими источниками, информационные возможности которых для изучения политической истории все же ограничены. Свидетельства западноевропейских, арабских и иранских авторов о событиях в Золотой Орде лишены прямых упоминаний Городецко-Нижегородского края, а потому интересны только для показа общего фона русско-ордынских отношений в XIII–XIV вв. Эта группа источников достаточно проработана в упомянутых выше трудах А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, по которым она и привлекается к данному исследованию. Наконец, в соответствии с установившейся традицией привлечены и фрагменты «Истории Российской» В.Н. Татищева, сопоставительный анализ которых с известиями древнерусских летописей позволяет установить в каждом отдельном случае допустимость использования дополнительных сведений, приводимых этим историком XVIII в. Впрочем, источник третьей части «Истории Российской», охватывающей 1238–1462 гг. — Никоновская летопись (так называемый Академический XV список) — давно известен ученым[57], так что объем дополнительной информации в сообщениях В.Н. Татищева за весь этот период, как правило, невелик.

Глава 2. Нашествие Батыя и Городецкий край в 1238 г.

Основной источник сведений о вторжении монголов на Русь в 1237–1240 гг. — «Повесть о нашествии Батыя», сохранившаяся в трех вариантах (древнейшие списки — в составе Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I летописей). Повесть ярко изображает картину страшного разгрома княжеств Рязанского, Владимиро-Суздальского, Переяславского, Черниговского и Киевского, и картину эту дополняют результаты археологических исследований, выявивших слои пожарищ, а кое-где — остатки оружия, проломленные черепа… По наблюдениям А.Ю. Бородихина, наиболее авторитетного исследователя «Повести о нашествии Батыя», памятник был вставлен в летописание спустя какое-то время после описываемых событий, а все три ее летописных варианта опираются на общий архетипный текст[58]. От решения вопросов о том, каков был этот архетип, где, когда и кем он был составлен, а также от того, когда была включена в летописание повесть, зависит определение степени достоверности этого источника. Действительно, близость или, напротив, отдаленность автора в пространстве и времени от описываемых событий влияла на степень его осведомленности о деталях нашествия. Заинтересованность или, напротив, незаинтересованность автора в сохранении мирных отношений с татарами определяла его объективность в изображении событий 1237–1240 гг. Сложнейшая проблема архетипа повести решалась учеными по-разному[59]. Прежде всего, судя по датировке летописей Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I старшего извода, «Повесть о нашествии Батыя» была включена в летописание не позднее начала XIV в. Датировки появления трех версий повести зависят от их предполагаемых источников. Версия, читающаяся в Ипатьевской летописи, отражает впечатления составителя «Летописца Даниила Галицкого» — современника описываемых событий, использовавшего киевский и владимирский великокняжеские летописные своды. Поэтому возникновение Ипатьевской версии «Повести о нашествии Батыя» должно быть датировано в промежутке между 1240–1260-ми гг. (не позднее 1264 г.), и предложенная А.Ю. Бородихиным датировка — 1245–1249 гг. — вполне приемлема[60]. Владимирский великокняжеский свод использован, как показал А.Ю. Бородихин, и в Новгородской I летописи старшего извода, но здесь он дополнен фрагментами ростовского и южнорусского происхождения[61]; впрочем, нельзя исключать использование рязанского и местного, новгородского источников[62]. Такой «разброс» источников затрудняет датировку новгородской версии повести, которую приходится датировать большим периодом между 1240 г. (время нашествия) и первой половиной XIV в. (датировка второй части Синодального списка Новгородской I летописи старшего извода, где читается повесть); предложенная А.Ю. Бородихиным дата — около 1255 г. — все же гипотетична[63]. Наиболее сложен вопрос об источниках «Повести о нашествии Батыя» в Лаврентьевской летописи: рассказ под 6745 (1237) г. носит отчетливо сводный характер, опираясь на летописные источники владимирского и ростовского происхождения[64]. Соединение ростовского и владимирского источников произошло не ранее возникновения самих этих источников, и вот тут заметен наибольший «разброс» мнений: М.Д. Приселков отстаивал дату 1239 г., А.Н. Насонов — 1281 г., Д.С. Лихачев — начало 1270-ых гг.; Я.С. Лурье допускал одновременное составление повести и самой Лаврентьевской летописи («свод 1305 г.»); В.Л. Комарович и Г.М. Прохоров считали редактором повести составителя Лаврентьевского списка 1377 г.[65] Наиболее приемлема, по-видимому, осторожная датировка А.Ю. Бородихина: 1260-ее гг. — начало XIV в.[66] Неясна и личность составителя данной версии повести, который, судя по многочисленным книжно-риторическим заимствованиям, не был современником или очевидцем событий 1237–1240 гг.; впрочем, есть и другие мнения[67]. Таким образом, из трех первоначальных версий «Повести о нашествии Батыя» наиболее ранняя — версия Ипатьевской летописи, далее, по-видимому, следует версия Новгородской I летописи, и самая поздняя — версия Лаврентьевской летописи. В отношении последнего варианта существуют обоснованные сомнения, был ли его составитель современником самого нашествия, но несомненно, что опирался он на источники, возникшие на территории Северо-Восточной Руси.

Информативность рассматриваемых версий «Повести о нашествии Батыя» в части, касающейся вторжения на территорию великого княжества Владимирского, также различна. Версия Ипатьевской летописи — по-видимому, наиболее ранняя и составленная современником — кратко сообщает под 6745 г. (с подзаголовком «Побоище Батыево») о взятии монголами Рязани и гибели рязанского князя Юрия и его княгини под Пронском; «Батыеви же устремлешюся на землю Суждалскую»[68]. Попытка остановить Батыя у Коломны не удалась, и события развивались далее стремительно:

«Побѣжену бывшу Всеволоду, исповѣда отцю бывшую брань устремленыхъ на землю и грады его. Юрьи же князь, оставивъ сынъ свои во Володимерѣ и княгиню, изииде изъ града. И совокупляющу ему около себе вои и не имѣющу сторожии, изѣханъ бысть безаконьнымъ Бурондаема, всь городъ изогна и самого князя Юрья убиша. Батыеви же стоящу у града борющуся крѣпко о градъ, молвящимъ имъ льстью гражаномъ: "Гдѣ суть князи Рязаньстии? Вашь град и князь вашь великии Юрьи не рука ли наша емши и смерти преда?" И услышавъ о семь, преподобныи Митрофанъ епископъ начатъ глаголати со слезами ко всимъ: "Чада! Не убоимся о прельщьньи от нечестивых и ни приимемь си во умъ тленьнаго сего и скоро минующаго житья, но ономь не скоро минующѣмь житьи попечемься, еже со ангелы житье. Аще и градъ нашь, пленьше, копиемь возмуть и смерти ны предасть, азъ о томь, чада, поручьникъ есмь, яко вѣнца нетлѣньнаа от Христа Бога приимете". О сем же словеси слышавше, вси начаша крѣпко боротися. Тотаромъ же порокы градъ бьющемь, стрелами бещисла стрѣляющимъ. Се увидѣвъ князь Всеволодъ, яко крѣпчѣе брань належить, убояся, бѣ бо и самъ младъ, самъ изъ града изииде с маломъ дружины и несы со собою дары многии, надѣяше бо ся от него живот прияти. Онъ же яко свѣрепыи звѣрь не пощади уности его, велѣ предъ собою зарѣзати, и градъ всь избье. Епископу же преподобному во церковь убѣгшу со княгинею и с дѣтми, и повѣлѣ нечестивыи огньмь зажещи. Ти тако душа своя предаша в руцѣ Богу».

По тексту известия можно понять, что выехавший из Владимира великий князь находился где-то недалеко от города, где и был убит Бурундаем, после чего судьба столицы была решена. О действиях отрядов Батыя во Владимиро-Суздальской земле здесь сказано предельно кратко: «Град ему избившу Володимерь, поплѣни гради Суждальскии», а далее следует описание осады Козельска и завоевания южной Руси.

Значительно пространнее версия «Повести о нашествии Батыя», читающаяся в Новгородской I летописи, где она помещена под 6746 г.[69] Здесь рассказано о переговорах рязанских князей с татарами и приведена нигде более не встречающаяся подробность: «Послаша же рязаньстии князи къ Юрью Володимерьскому, просяче помочи, или самому поити. Юрьи же самъ не поиде, ни послуша князии рязаньскыхъ молбы, но самъ хотѣ особь брань створити…» Последовательность дальнейших событий в передаче новгородского летописца такова: рязанский князь Юрий «затворися въ градѣ с людми»; его племянник Роман Ингваревич объединился со сторожевым полком воеводы Еремея, посланного Юрием Всеволодовичем, но был окружен татарами под Коломной и погиб в бою вместе с Еремеем; 21 декабря после пятидневной осады татары взяли Москву. Далее без перехода говорится: «тако же избиша князя и княгиню и мужи и жены и дѣти…», и дается картина разорения Рязани, по отдельным обмолвкам выдающая запись со слов очевидца («кто ся нас осталъ живыхъ», «да и мы то видѣвше»). Затем рассказывается о событиях во Владимиро-Суздальской Руси:

«Тогда же Рязань безбожнымъ и поганымъ Татаромъ вземшемъ, поидоша къ Володимирю… Князь же Юрьи выступи изъ Володимиря и бѣжа на Ярославль, а въ Володимири затворися сынъ его Всеволодъ съ матерью и съ владыкою и со всею областию своею. Безаконьнии же Измаильти приближишися къ граду и оступиша градъ силою и отыниша тыномь всь. И бысть на заутрье, увидѣ князь Всеволодъ и владыка Митрофанъ, яко уже взяту быти граду, внидоша въ церковь святую Богородицю, и истригошася вси въ образъ, таже въ скиму от владыкы Митрофана: князь и княгыни, дчи и сноха, и добрии мужи и жены. И яко уже безаконьнии приближашася, поставивше порокы, взяша град и запалиша и огнемь в пяток преже мясопустныя недѣли. И увидѣвше князь и владыка и княгыни, яко зажженъ бысть градъ, а людье уже огнемь кончаваются, а инии мечемь, вбѣгоша въ святую Богородицю и затворишася в полатѣ. Погании же отбивше двьри зажгоша церковь, наволочивше лѣса, и издвушиша вся ти, тако скончашася, предавше душа своя Господеви. Инии же погнашася по Юрьи князи на Ярославль. Князь же Юрьи посла Дорожа въ просокы въ 3-хъ 1000-хъ, и прибѣжа Дорожь и рече: "А уже, княже, обошли нас около". И нача князь полкъ ставити около себе, и се внезапу Татарове приспѣша. Князь же не успѣвъ ничто же, побѣже, и бы на рѣцѣ Сити, и постигоша и, и животъ свои сконча ту. Богъ же вѣсть, како скончася, много бо глаголють о немь инии; Ростовъ же и Суздаль разидеся розно. Оканьнии же они оттолѣ пришедше, взяша Москву, Переяславль, Юрьевъ, Дмитровъ, Волокъ, Тфѣрь; ту же и сынъ Ярославль убиша. Оттолѣ же придоша безаконьнии и оступиша Торжекъ на сборъ чистои недѣли…». Далее сообщается о взятии татарми Торжка, о походе «за 100 верстъ до Новагорода» и о счастливом избавлении Новгорода от беды.

По сравнению с Ипатьевской версией повести, отметим в Новгородской версии ряд примечательных деталей: 1) только здесь говорится о желании Юрия Всеволодовича «особь брань створити»; 2) только здесь говорится о бегстве Юрия к Ярославлю; 3) упоминание в Ипатьевской «и не имѣющу сторожии» здесь развернуто во фрагмент о неудачной разведке Дорожа[70]. Примечательно, что новгородский редактор не знает конкретных обстоятельств гибели Юрия Всеволодовича, но знает об интересе к этой теме и, видимо, о разных версиях: «Богъ же вѣсть, како скончася: много бо глаголють о немь инии». Новгородскому редактору известно и то, что полки Ростова (братьев Константиновичей) и Суздаля уцелели и после битвы «разидеся розно»[71]. Среди разгромленных татарами городов не упомянуты ни Городец, ни Новгород Нижний, ни находившийся сравнительно недалеко от них Муром.

О появлении монголо-татарских отрядов в 1238 г. на территории русского Среднего Поволжья и о взятии ими находившихся здесь поселений сообщает Лаврентьевская версия «Повести о нашествии Батыя»[72]. Последовательность событий 1237–1238 гг. здесь в целом та же, что и в Новгородской I летописи, но рассказ существенно различается в деталях. Лишь в завершающей части повести — в летописной «Похвале Юрию Всеволодовичу» — сообщается вскользь о татарском посольстве до нашествия: «Преже мѣненыя безбожныя Татары отпущаше одарены, бяху бо преже прислали послы своѣ злии ти кровопиици рекуще: «Мирися с нами!» Он же того не хотяше…»[73]. Известие о татарском посольстве к Юрию Всеволодовичу достоверно, ибо о нем упоминает независимый источник — послание доминиканского монаха Юлиана епископу Перуджи[74]. Но из контекста, однако, неясно, был ли автор «Похвалы Юрию Всеволодовичу» современником нашествия и очевидцем посольства.

«Повести о нашествии Батыя», помещенной в Лаврентьевской летописи под 6745 г. мартовским (март 1237 — февраль 1238 гг.), предшествует обычная запись владимирского великокняжеского свода об украшении епископом Митрофаном Успенской соборной церкви, после чего, без особого заглавия, следует краткое известие о захвате татарами Рязанской земли:

«Того же лѣта. На зиму придоша от всточьныѣ страны на Рязаньскую землю лѣсом безбожнии Татари, и почаша воевати Рязаньскую землю, и плѣноваху и до Проньска. Поплѣнивше Рязань весь и пожгоша и князя ихъ убиша. (…) Потом поидоша на Коломну».

Здесь и далее заметна характерная особенность Лаврентьевской версии повести: каждый этап нашествия, о котором рассказывает летопись, отмечен в тексте особым подзаголовком «тое же зимы». Вторым этапом стала битва у Коломны:

«Тое же зимы. Поиде Всеволодъ сынъ Юрьевъ внук Всеволожь противу Татаром. И сступишася у Коломны. И бысть сѣча велика, и убиша у Всеволода воеводу Еремѣя Глѣбовича и иных мужии много убиша у Всеволода. И прибѣжа Всеволодъ в Володимерь в малѣ дружинѣ, а Татарове идоша к Москвѣ».

Третьим этапом нашествия в изложении Лаврентевской летописи стал захват татарами Москвы:

«Тое же зимы. Взяша Москву Татарове и воеводу убиша Филипа Нянка за правовѣрную хрьстьянскую вѣру, а князя Володимера яша рукама сына Юрьева, а люди избиша от старьца и до сущаго младенца, а град и церкви святыя огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша, и много имѣнья въземше, отидоша».

Примечательно, что автор этих фрагментов, положенных в основу Лаврентьевской версии повести, лучше осведомлен о событиях, чем авторы Ипатьевской и Новгородской версий повести: он точно указывает имена князей и великокняжеских воевод, руководивших владимиро-суздальскими отрядами в этих битвах. Для сравнения: в Ипатьевской под Коломной назван лишь князь Всеволод, в Новгородской — рязанский князь Роман и воевода Еремей (без отчества); о взятии Москвы в Ипатьевской не сообщается вообще, а в Новгородской глухо сказано о неведении москвичей (о битве под Коломной), и далее Москва указана лишь в перечне захваченных татарами городов. Знание деталей выдают в авторе указанных фрагментов Лаврентьевской летописи владимирского книжника, который, скорее всего, опирался на записи, современные декабрьским событиям 1237 г. Даже если имена князей и воевод уточнялись спустя некоторое время после событий, разрыв во времени не мог быть большим, ибо через несколько десятилетий подробности о воеводстве Еремея Глебовича, Филипа Нянка (а ниже — Жирослава Михайловича и Петра Ослядюковича) вряд ли кого-то интересовали и должны были забыться.

Столь же точны сообщения о последующих событиях, явно восходящие к владимирскому великокняжескому своду:

«Тое же зимы. Выѣха Юрьи из Володимеря в малѣ дружинѣ, урядивъ сыны своя в собе мѣсто Всеволода и Мстислава. И ѣха на Волъгу с сыновци своими с Васильком и со Всеволодом и с Володимером, и ста на Сити станом, а ждучи к собѣ брата своего Ярослава с полкы и Святослава с дружиною своею. И нача Юрьи князь великыи совокупляти воѣ противу Татаром. А Жирославу Михаиловичю приказа воеводьство в дружинѣ своеи».

В отличие от Новгородской версии, в Лаврентьевской ничего не говорится о Ярославле как конечном пункте бегства Юрия из Владимира; напротив, передвижение великого князя на северо-запад к Волге логичнее, так как этот район (в том числе речка Сить, находившаяся подо льдом) — удобное место для соединения с полками Новгородской земли. О стратегических планах Юрия Всеволодовича можно лишь догадываться (да и были ли они у не слишком боевого великого князя в той неразберихе?), но совершенно очевидно, что залогом успешных боевых действий Юрий считал объединение военных сил Владимиро-Суздальской Руси и Новгорода. Не исключено поэтому, что в новгородском варианте «Повести о нашествии Батыя» фраза архетипного текста о выходе Юрия из Владимира на соединение с Ярославом исказилось в «бѣжа на Ярославль». Необходимо обратить внимание на еще одну деталь: Юрий ждал на Сити «Ярослава с полкы и Святослава с дружиною своею». Чья дружина имеется ввиду? Едва ли это воины Святослава Всеволодовича, княжившего тогда в Юрьеве: в этом случае в летописи появилось бы выражение «с полком его» (или даже уточнение «с юрьевским полком»). Судя по контексту, не исключено, что летописец называет «своей дружиной» великокняжеское войско — «свое» для Юрия Всеволодовича, которое, однако, в тот момент находилось под началом Святослава. Такое могло быть, если великокняжеская дружина еще до начала нашествия направлялась Юрием на помощь Ярославу, либо к устью Оки — для прикрытия восточных рубежей после разгрома татарами Волжской Булгарии (вспомним, что Святослав имел опыт боевых действий в этом регионе). Но главное, это объясняет фразу Новгородской I летописи об уцелевшем суздальском полке после битвы на Сити («Ростов и Суздаль разидеся розно»). Ведь известно, что Святослав Всеволодович уцелел во время битвы — тем больше оснований полагать, что под его началом находилась великокняжеская дружина, которую новгородские летописцы последовательно именовали суздальской[75]. Отсутствие основных сил великого княжества во Владимире-на-Клязьме в декабре 1237 — феврале 1238 гг. могли жестко обусловить все действия Юрия Всеволодовича, вынужденного оставить свою столицу, и последовавшую затем трагическую развязку.

«Тое же зимы. Придоша Татарове к Володимерю мѣсяца февраля въ 3… Володимерци затворишася в градѣ, Всеволод же и Мстиславъ бяста, а воевода — Петръ Ослядюковичь. Володимерцам не отворящимся, приѣхаша Татари к Золотым воротом, водя с собою Володимера Юрьевича, брата Всеволожа и Мстиславля. И начаша просити Татарове князя великого Юрья, есть ли в градѣ. Володимерци пустиша по стрѣлѣ на Татары, и Татарове тако же пустиша по стрѣлѣ на Золотая ворота. И по сем рекоша Татарове Володимерцем: "Не стрѣляйте!" Они же умолчаша. И приѣхаша близь к воротом, и начаша Татарове молвити: "Знаете ли княжича вашего Володимера?" Бѣ бо унылъ лицем. Всеволодъ же и Мстиславъ стояста на Золотых воротѣх и познаста брата своего Володимера. А Татарове отшедше от Золотых вороть и обьѣхаша весь градъ, и сташа станом пред Золотыми враты, назрѣемѣ множство вои бещислено около всего града. Всеволод же и Мстиславъ сжалистася брата своего дѣля Володимера и рекоста дружинѣ своеи и Петру воеводѣ: "Братья! Луче ны есть умрети перед Золотыми враты за святую Богородицю и за прововѣрную вѣру хрестьянскую!" И не да воли ихъ быти Петръ Ослядюковичь. (…) Татарове станы своѣ урядивъ у города Володимеря, а сами идоша, взяша Суждаль, и святу Богородицю разграбиша, и дворъ княжь огнемь пожгоша, и манастырь святаго Дмитрия пожгоша, а прочии разграбиша…, а сами идоша к Володимерю.

В суботу мясопустную почаша наряжати лѣсы и порокы ставити до вечера. А на ночь огородиша тыном около всего города Володимеря. В недѣлю мясопустную по заутрени приступиша к городу мѣсяца февраля въ 7, на память святаго мученика Феодора Стратилата. (…) И взяша град до обѣда: от Золотых воротъ у святаго Спаса внидоша по примету чересъ город, а сюдѣ от сѣверныя страны от Лыбеди к Орининым воротом и к Мѣдяным, а сюдѣ от Клязмы к Волжьскым воротом. И тако вскорѣ взяша Новыи град, и бѣжа Всеволодъ и Мстиславъ и вси люди бѣжаша в Печернии городъ, а епископъ Митрофанъ и княгини Юрьева съ дчерью и с снохами и со внучаты, и прочиѣ княгини Володимеряя с дѣтми и множство много бояръ и всего народа людии затворишася в церкви святыя Богородица, и тако огнем безъ милости запалени быша…И убьенъ бысть Пахомии архимандрить манастыря Рожества святы Богородица, да игуменъ Успеньскыи Феодосии Спасьскыи и прочии игумени и черньци и черници и попы и дьяконы — от уного и до старца и сущаго младенца, и та вся иссѣкоша, овы убивающе, овы же ведуще босы и безъ покровенъ въ станы своѣ, издыхающа мразом…»

Обилие деталей захвата и разорения Владимира-на-Клязьме, перечень городских укреплений, упоминание имен сыновей Юрия Всеволодовича, имени и отчества воеводы (Петр Ослядюкович) однозначно свидетельствует о том, что в основе рассказа — свидетельства современников, зафиксированные во владимирском великокняжеском своде. Именно это заставляет с доверием относиться к последующему описанию действий татарских отрядов:

«Татарове поплениша Володимерь и поидоша на великого князя Георгия оканнии ти кровопиици и ови идоша к Ростову, а ини к Ярославлю, а ини на Волгу на Городець, и ти плѣниша все по Волзѣ, доже и до Галича Мерьскаго, а ини идоша на Переяславль и тъ взяша, и оттолѣ всю ту страну и грады многы — все то плѣниша, доже и до Торжку. И нѣсть мѣста, ни вси, ни селъ тацѣх рѣдко, иде же не воеваша на Суздальскои земли. И взяша городовъ 14, опрочь свободъ и погостовъ, во одинъ мѣсяць февраль, кончевающюся 45-тому лѣту [т. е. 6745-му году; февраль — последний месяц мартовского года. — Б.П.]».

Затем летописец сообщает о том, как весть о падении Владимира-на-Клязьме достигла великокняжеского стана на Сити:

«Приде вѣсть к великому князю Юрью: "Володимерь взятъ, и церкы зборъная и епископъ и княгини з дѣтми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старѣишая сына Всеволодъ с братом [Мстиславом, который в Ипатьевской и Новгородской версиях повести не упоминается. — Б.П.] внѣ града убита [обстоятельства гибели Всеволода в Лаврентьевской не сообщаются; подробности есть лишь в Ипатьевской летописи: «князь Всеволодъ…самъ изъ града изииде… несы со собою дары многии…Онъ же яко свѣрепыи звѣрь не пощади уности его», см. выше. — Б.П.], люди избиты, а к тобѣ идут"», а далее в формах литературного этикета переданы скорбь великого князя и его молитвы.

При сравнении данных фрагментов Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя» с версиями Новгородской и Ипатьевской обращает на себя внимание одна деталь: в изложении новгородского летописца сначала Юрий Всеволодович гибнет на Сити, а затем татары захватывают ВладимиР. Аналогичная последовательность событий и в Ипатьевской летописи: сначала Юрий «изъѣханъ бысть безаконьнымъ Бурондаема… и самого князя Юрья убиша», и лишь затем показан штурм Владимира, гибель Всеволода Юрьевича по приказу Батыя, сожжение епископа и великокняжеской семьи в соборной церкви; концовка: «Град ему [Батыю. — Б.П.] избившу Володимѣрь, поплѣни гради Суждальские…». В Лаврентьевской, напротив, говорится сначала о взятии Владимира-на-Клязьме, и лишь потом о битве на Сити:

«И поидоша безбожнии Татарове на Сить противу великому князю Гюргю. Слышав же князь Юрги с братом своимъ Святославом и с сыновци своими Василком и Всеволодом и Володимером, ис мужи своими поидоша противу поганым. И сступишася обои. И бысть сѣча зла, и побѣгоша наши пред иноплеменникы. И ту убьен бысть князь Юрьи, а Василка яша руками безбожнии и поведоша в станы своѣ. Се же зло здѣяся мѣсяца марта въ 4 дьнь на память святою мученику Павла и Ульяны».

Точное указание имен князей, находившихся в великокняжеском стане, и точная дата битвы — 4 марта 1238 г. — указывают на достоверность данного известия; более правдоподобна и та последовательность трагических событий февраля-марта 1238 г., которая изложена в Лаврентьевской летописи. Скорее всего, монголы узнали о местонахождении Юрия Всеволодовича от пленных, потому что без этих сведений им долго пришлось бы искать стан на Сити. Вероятность захвата хорошо осведомленных пленников в стольном городе Владимире, что и говорить, была высока, а уж допрашивать азиатские кочевники умели…

Именно после известия о гибели Юрия Всеволодовича на Сити в повествовании Лаврентьевской летописи заметен текстологический «шов», формально выраженный в киноварном выделении заключительных слов предыдущего известия и в простановке знака концовки. А далее вновь, но другими словами повторено сообщение о гибели Юрия («И ту убьенъ бысть князь великыи Юрьи на Сити на рѣцѣ и дружины его много убиша»), и затем внимание летописца сосредотачивается на ростовском князе Василии (Васильке) Константиновиче: рассказано о его захвате татарами, «нудиша и много проклятии безбожнии Татарове обычаю поганьскому быти въ их воли и воевати с ними, но никако же не покоришася ихъ безаконью…»; приведена молитва Василька перед гибелью, рассказано о переносе его тела в Ростов, а завершает годовую статью летописная «Похвала князю Васильку». Текстологический «шов» и повтор известия о гибели Юрия на Сити привели М.Д. Приселкова к выводу о сводном характере «Повести о нашествии Батыя» в Лаврентьевской летописи[76]; весь раздел годовой статьи до «шва» ученый возводил к владимирскому великокняжескому летописанию, а после «шва» — к летописанию ростовскому. Время составления ростовской части статьи под 6745 г., как и всего комплекса ростовских известий второй трети XIII в., неизвестно; неизвестно также время и обстоятельства появления летописной похвалы Юрию Всеволодовичу под 6747 г. А вот раздел статьи под 6745 г., восходящий к владимирскому летописанию, есть все основания датировать временем, близким к описываемым событиям: это доказывается обилием имен и подробностями боевых действий во Владимиро-Суздальской Руси в 1237–1238 гг. Появление в Лаврентьевской летописи под 6747 г. череды сообщений, связанных с Ярославом Всеволодовичем (о его вокняжении на Владимирском «великом столе» после гибели брата, о перезахоронении Юрия во Владимире, перечень уцелевших князей, о взятии Ярославом Каменца и о его походе к Смоленску на литву), свидетельствует о продолжении великокняжеской летописи во Владимире. На возможность ведения летописной работы в столице великого княжества указывает сообщение в начале статьи под 6747 г. о встречавших останки Юрия Всеволодовича представителях духовенства: «Изидоша из града противу ему епископъ Кирилъ [Ростовский. — Б.П.] и Дионисии архимандритъ, понесоша и в град съ епископомъ и игумени и попове и черноризци, и не бѣ слышати пѣнья в плачи и велици вопли, плака бо ся весь град Володимерь по нем»[77]. Судя по приведенному фрагменту, Владимир вовсе не обезлюдел после февраля 1238 г., а среди духовных лиц с очень большой долей вероятности можно предполагать наличие книжников, способных продолжить составление ежегодных летописных записей. Допустимо поэтому датировать владимирский раздел статей под 6745–6747 гг. приблизительно 1240-ми гг., а тот факт, что составитель данного раздела был современником описываемых событий, заставляет с доверием относиться к Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя».

Учитывая все вышеизложенное, уместно еще раз обратиться к рассмотрению фрагмента с упоминанием Городца среди городов, подвергшихся нападению монголов в феврале 1238 г. В Лаврентьевской летописи об этом сказано так:

«Татарове… ови идоша к Ростову, а ини к Ярославлю, а ини на Волгу на Городець, и ти плѣниша все по Волзѣ, доже и до Галича Мерьскаго, а ини идоша на Переяславль и тъ взяша, и оттолѣ всю ту страну и грады многы — все то плѣниша, доже и до Торжку. И нѣсть мѣста, ни вси, ни селъ тацѣх рѣдко, иде же не воеваша на Суждальскои земли, и взяша городов 14 опрочь свободъ и погостовъ во одинъ месяць февраль, кончевающеся 45-тому лѣту»[78].

К сожалению, не представляется возможным установить, какой текст читался в Троицкой летописи. М.Д. Приселков в своей реконструкции этого утраченного памятника вынужден был принять за основу текст Лаврентьевской летописи, так как Симеоновская летопись, по которой ученый обычно восстанавливал Троицкую, в изложении событий этого периода обнаруживает влияние Московского великокняжеского свода 1479 г. Выписки Н.М. Карамзина, не указывавшего их источник, здесь не могут служить надежным основанием отнесения текста к Троицкой: текстуальные разночтения выписок и Лаврентьевской в данном фрагменте невелики, следовательно, Н.М. Карамзин мог выписать фрагменты текста не из Троицкой, а из Лаврентьевской летописи[79].

По-видимому, более надежным основанием если не для реконструкции текста Троицкой, то по крайней мере для представления о том, каким мог быть этот текст, становится «Повесть о нашествии Батыя» в составе Владимирского летописца. Как было установлено нами в предыдущей работе[80], известия о начальном периоде истории Новгорода Нижнего в составе Владимирского летописца по тексту обнаруживают зависимость от Троицкой летописи, так что подобное предположение допустимо. «Повесть о нашествии Батыя», помещенная во Владимирском летописце под 6745 г., в целом следует Лаврентьевской версии, хотя в некоторых элементах есть и отличия. Наиболее заметны эти отличия в интересующем нас фрагменте о захвате татарами городов Северо-Восточной Руси: «Татарове же плѣнивъ Володимерь и поидошя на великого князя Юрья; и инии идоша къ Юрьеву и к Переяславлю и к Ростову и къ Костромѣ, а инии к Углечю и къ Кашину и къ Ярославлю и на Волгу на Городець; и тѣ всѣ грады поплѣниша и землю их да иже и до Галичя Мерьскаго, а сюды до Торъжку, и всю землю Суздальскую, и нѣсть тое страны мѣста цѣла, но всѣ плѣнено, въ един мѣсяць февраль взяша городовъ 14, опрочь слобод и волостеи»[81].

Изучение текста Владимирского летописца дает возможность определить происхождение текста «Повести о нашествии Батыя» в составе Симеоновской летописи. Начальные фрагменты (разорение Рязанской земли) в последней действительно восходят к Московскому великокняжескому летописному своду 1479 г. (или к его источнику), но дальнейшее изложение совпадает с редакцией Владимирского летописца, что позволяет предполагать схожий текст и в Троицкой летописи. Интересующий нас фрагмент в Симеоновской читается так:

«Татарове же поплѣниша Володимерь, и поидоша на великаго князя Юрья окааннии ти кровопивци, овии идоша къ Юрьеву, къ Ростову, къ Костромѣ, а инии идоша на Углече поле и Кашину и къ Ярославлю, инии на Волгу и на Городець, и тѣ всѣ грады плѣноваху всѣ по Волзѣ, идѣ же и до Галичя Мерьскаго; а инии идоша на Переяславль и Къснятину, и то взяша, и оттуду всю страну и грады многы, все то поплѣниша, тоже и до Торжька: нѣсть мѣста, нѣсть селъ целыхъ, рѣтко, иже не воеваша на Суздальскои земли; и взяша городовъ 14, опрочь слободъ и волостеи, и опрочѣ погостовъ, въ единъ мѣсяць февраль, кончевающися 6745-тому лѣту»[82].

Как видим, в перечне городов, кроме Ростова, Ярославля, Городца, Галича Мерьского и Переяславля, появляются Юрьев, Кострома, Углич и Кашин, а затем и Торжок. Из десяти упомянутых здесь городов в Новгородской версии названы лишь Юрьев, Переяславль, а затем Торжок; при этом прямых текстуальных заимствований не обнаруживается. Нельзя, однако, исключать, что появление в перечне Костромы, Углича и Кашина — попытка редактора протографа Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца осмыслить слова архетипа Лаврентьевской версии о захвате татарами 14 городов.

Воздействие Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» гораздо отчетливей проявляется в Типографской летописи, хотя ее составитель также в целом следует Лаврентьевской версии данного произведения. К Новгородской версии здесь восходят описание покорения Рязани и перечень городов, захваченных татарами в феврале 1238 г., включающий Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь и Торжок. Интересующий нас фрагмент по тексту чрезвычайно близок к Лаврентьевской: «И поидоша оттолѣ на великого князя Юрьа, а друзии идоша к Ростову, а инии къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець, и ти поплениша все по Волзѣ и до Галича Мерскаго, а ини идоша къ Переаславлю и тъй градъ взяша»[83].

Лаврентьевскую версию «Повести о нашествии Батыя», с дополнениями из Новгородской версии, содержат и памятники московского летописания — великокняжеские своды 1479 г. и кон. XV в. (подзаголовок «Батыева рать»), а также восходящая к ним Воскресенская летопись. Кроме описания рязанских событий и перечня захваченных татарами городов, к Новгородской версии здесь восходит сюжет об отправке Юрием Всеволодовичем Дорожа «в просокы в 3000 мужь». Интересующий нас фрагмент обнаруживает сходство с текстом Лаврентьевской: «И поидоша на великого князя Юрья, а друзии идоша к Ростову, инии же ко Ярославлю, а ини на Волгу и на Городець, и ти то плениша все по Волзѣ и до Галича Мерьскаго, а инии идоша к Переяславлю и тои град взяша и оттоле всю ту страну и городи мнози плениша, Юрьевъ, Дмитровъ, Волок, Тферь, тут же и сынъ Ярославль убиша, и до Торжьку, нѣсть мѣста, идѣ же не воеваша. А на Ростовьскои и Суждальскои земли взяша городовъ 14, опроче слобод и погостовъ, въ одинъ мѣсяць февруарь кончевающеся лѣту 45-му»[84].

Сочетание Лаврентьевской версии повести с Новгородской версией характерно и для весьма близких в этой части Ермолинской летописи и сводов 1497 г. и 1518 г. Здесь также содержатся «новгородские» фрагменты о намерении князя Юрия Всеволодовича «о себѣ хотя с ними брань створити», о разведке Дорожа, хотя текстуальные отличия от Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. все же заметны. В Ермолинской летописи отрывок о действиях татарских отрядов после падения Владимира-на-Клязьме читается так: «И оттолѣ разсыпашася по всеи земли тои: к Ростову, и къ Ярославлю, и на Городець, по Волзѣ вся грады поплениша, и до Галичя Мерескаго; а инии кь Юрьеву, и к Переаславлю, и к Дмитрову, и тѣхъ взяша; а инии Тверь взяша, в неи же сына Ярославля убиша, и вся грады поимаше по Ростовьскои земли и Суздальскои во единъ мѣсяць февраль 14»[85]. Аналогично читается данный отрывок в летописных сводах 1497 г. и 1518 г.[86]

Два варианта отрывка с упоминанием Городца встречаются в опубликованных списках Никоновской летописи. «Повесть о нашествии Батыя» носит здесь составной характер, попеременно следуя то Новгородской, то Лаврентьевской версии, что отражает многообразие источников, имевшихся в распоряжении составителей Никоновской летописи[87]. В списке Оболенского, признаваемом ныне за оригинал Никоновской летописи, и в восходящих к нему списках читается следующий текст: «Татарове же оттуду разсыпашася по всеи земли: инии взяша Ростовъ, а инии Ярославль, и сына Ярославля убиша, а инии взяша Городецъ, и по Волзѣ вся грады поплѣниша и до Галича Мерскаго, а инии взяша Юрьевъ, и Переяславль, и Дмитровъ, и Тферь, и Кашинъ, и Волокъ, и Коснятинъ, и вся поплѣниша даже и до Торжъку, и нѣсть нигдѣ же мѣста, гдѣ не воеваша, и взяша во единъ февраль мѣсяць 14 градовъ»[88]. Позднее происхождение этого текста выдают, во-первых, слова «взяша Ростов и Ярославль» (в древних сводах — «поидоша к Ростову и Ярославлю»), а во-вторых, указание на Ярославль как место гибели «сына Ярославля»[89]. Недостоверно и упоминание Коснятина в перечне взятых городов (Новгородская версия, к которой восходит приведенный в Никоновской перечень, не называет этот город). Текст, читающийся в Толстовском списке Никоновской летописи[90], восходит к Московскому великокняжескому летописному своду 1479 г.; разночтения между ними несущественные.

Обе версии Никоновской летописи были использованы В.Н. Татищевым при написании «Истории Российской». Об этом наглядно свидетельствует приведенный им перечень городов, захваченных татарами в феврале 1238 г.: «Татарове же по взятии Владимира разсыпашася по всей земли, инии взяша Переяславль, Юриев, Дмитров, Волок, Тверь. Ту убиша сына Ярославля. А в другой стороне взяша Городец, Кострому, Ростов, Ярославль, Углич, Кашин и попустошиша всю землю до Галича Меряского и Торжка. В един февраль взяша 14 городов»[91].

Своды так называемой «новгородско-софийской группы» — Новгородская IV и Софийская I, а также Новгородская Карамзинская и Московско-Академическая летописи — обнаруживают в рассматриваемом фрагменте о захвате татарами городов небольшое, но примечательное разночтение с текстом рассмотренных выше летописных памятников. При этом редакция «Повести о нашествии Батыя» в Софийской I летописи та же, что и в Московских великокняжеских сводах 1479 г. и кон. XV в., но интересующий нас фрагмент читается в Софийской I летописи старшего извода так: «И поидоша на великаго князя Юрья оттолѣ, овии же поидоша къ Ростову, а инии же къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець, и тѣ поплениша все по Волзѣ и до Галича Володимерьскаго [выделено нами. — Б.П.], а инии идоша къ Переяславлю и тотъ градъ взяша, оттолѣ ту страну и городы мнозии поплѣниша: Юрьевъ, Дмитровъ, Волокъ, Тферь, ту же и сынъ Ярославль убиша. И до Торьжьку нѣсть мѣста, гдѣ же не воеваша. И на всеи Ростовьскои и Суждальскои земли взяша городовъ 14, опрочѣ слободъ и погостовъ, в одинъ месяцъ февраль кончевающуюся лѣту 45…»[92]. Эта же особенность — чтение «до Галича Володимерского» — есть и в летописи Московско-Академической. При этом раздел данного памятника, охватывающий статьи под 6713 (1205) — 6746 (1238) гг., практически совпадает с Софийской I и может рассматриваться как «Академический список Софийской I летописи»[93]. К тому же источнику восходит и «Повесть о нашествии Батыя» в составе Вологодско-Пермской летописи, отразившей Московский великокняжеский свод 1472 г.; отрывок с упоминанием Городца читается здесь аналогично Софийской I[94].

Несколько иная композиция повести в составе Новгородской IV: например, о воеводстве Жирослава Михайловича здесь сказано после описания осады и штурма Владимира и перечня захваченных городов (в редакции Софийской I о воеводстве Жирослава говорится до описания захвата Владимира), но это не повлияло на чтение интересующего нас фрагмента[95]. К Новгородской IV восходит текст «Повести о нашествии Батыя» в составе так называемой «Белорусской I летописи», сохранившийся в летописи Никифоровской (в близкой к ней Супрасльской летописи лакуна из-за утраты листов). Но книжники Великого княжества Литовского сильно сократили летописный текст о событиях 1237–1238 гг., в результате чего исчезло характерное чтение «Володимерского» (применительно к Галичу), так что о зависимости текста от Новгородской IV можно судить только по композиционным особенностям повести. Интересующий нас фрагмент с упоминанием Городца читается в Никифоровской летописи так: «И поидоша к Ростову, и к Ярославлю, и на Влъгу, и на Городець, и то все плѣниша и до Галича, и сътвориша им тако, яко и сему [Владимиру. — Б.П.]»[96].

Именование Галича «Владимирским» следует считать все же искажением первичного чтения — «Галича Мерьскаго», которое характерно для более ранней Лаврентьевской летописи и многих других памятников владимирского и московского летописания. В остальном небольшой фрагмент, упоминающий нападение татар в 1238 г. на Городец и русское Поволжье, в летописях «новгородско-софийской группы» не отличается от Лаврентьевской версии этих событий.

Оригинальное сочетание Новгородской и Лаврентьевской версий «Повести о нашествии Батыя» представляет собой текст в составе Тверского летописного сборника[97]. Разорение монголами Рязанской земли здесь изложено по Новгородской I летописи[98]; в рассказе об осаде Владимира-на-Клязьме редактор следует Лаврентьевской версии событий, не обнаруживая, однако, буквальных заимствований из известных летописных сводов; взятие Торжка и разведка Дорожа излагаются по Новгородской версии, а затем редактор опять следует Лаврентьевской версии повести. Фрагмент о нападении татар на города Ростово-Суздальской земли читается в Тверском сборнике так: «И оттолѣ разсыпашася Татарове по всей земли той, къ Ростову, иные по великомъ князи погнаша на Ярославль и на Городецъ, и по Волзѣ вся грады поплѣниша и до Галича Мерскаго; а инии кь Юриеву и кь Переяславлю и кь Дмитрову, и тѣхъ взяша; а инии Тфѣрь шедше взяша, въ ней же сына Ярославля убиша, и вся грады поимаша по Ростовской земли и по Суздалской въ единъ мѣсяць февраль, нѣсть же мѣсто и до Торжьку, иде же не быша»[99]. Источник данной версии анализируемого отрывка определить трудно: появление Дмитрова в перечне городов, подвергшихся нападению в феврале 1238 г., в сочетании с остальными признаками, вроде бы указывает на зависимость от Московского великокняжеского свода 1479 г. (или его неизвестного протографа).

Неожиданное сходство с текстом Тверского сборника обнаруживает Холмогорская летопись, в которой «Повесть о нашествии Батыя» несколько сокращена. Отрывок с упоминанием Городца читается в Холмогорской практически так же, как и в Тверском сборнике, но с единственным существенным разночтением: «А оттоле разсыпашася татари по всей земли той, к Ростову и Ярославлю, и на Городец, и по Волзе вся грады поплениша, и до Галича Володимерскаго, а инии к Юрьеву, и к Переяславлю, и к Дмитрову, и тех взяша, а инии Тверь, шедше, взяша, в ней же сына Ярославля убиша»[100]. Чтение «Галича Володимерскаго» вместо «Галича Мерскаго», как в Тверском и большинстве сводов, объясняется, вероятнее всего, воздействием летописи типа Софийской I; на это же, по-видимому, указывает отнесение повести к 6745 г. (в Тверском сборнике она помещена под 6746 г.). Следы влияния Софийской I на данный отрывок Холмогорской позволяют предполагать контаминированность текста повести в Холмогорской летописи: редакторы последней, переписывая повесть по своду типа Тверского сборника, сверялись и с другим источником — летописью типа Софийской I. Нельзя, впрочем, исключить и другое объяснение: редактор XVI в. мог не понять исчезнувшее к тому времени географическое уточнение «Мерскаго» и самостоятельно заменить его более привычным «Володимерскаго» (ведь и в летописях «новгородско-софийской группы» когда-то произошло нечто подобное). Но, как бы то ни было, первичность Тверского сборника (или его протографа) по отношению к Холмогорской летописи не вызывает сомнений.

Проведенный сопоставительный анализ летописных текстов о нападении татар на «Городец и все по Волзѣ» в феврале 1238 г. позволяет сделать ряд принципиально важных выводов:

1). Тексты, читающиеся в различных летописных памятниках XIV–XVI вв., настолько близки между собой, что наличие у них общего архетипа не вызывает сомнений.

2). Содержащая упоминание Городца и русского Поволжья летописная «Повесть о нашествии Батыя» читается в сводах XIV–XVI вв. в нескольких редакциях. Редакции Лаврентьевская (текст в составе Лаврентьевской летописи) и Троицкая (тексты в составе Симеоновской летописи и Владимирского летописца, реконструкция ныне утраченной Троицкой летописи) излагают одну и ту же версию событий 1237–1238 гг., которую принято называть «Лаврентьевской». Редакции повести в составе московских великокняжеских сводов, летописей «новгородско-софийской» группы, Тверского сборника и Холмогорской летописи представляют собой сочетание Лаврентьевской версии с элементами рассказа о Батыевщине из Новгородской I летописи. Интересующий нас отрывок, упоминающий Городец и Поволжье, восходит к Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя»; следовательно, архетип текста читался в общем источнике летописей Лаврентьевской, Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца.

3). Источниками Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя» были владимирский великокняжеский и ростовский своды, между которыми заметен текстологический «шов». Фрагмент о нападении на Городец и Поволжье в феврале 1238 г. читается в том разделе повести, который восходит к владимирскому великокняжескому летописанию. Судя по точности именования персоналий и указания дат событий, записи, положенные в основу летописного текста, были сделаны современником вскоре после нашествия Батыя.

4). Тот факт, что записи о действиях монголо-татарских отрядов в феврале 1238 г. на территории великого княжества Владимирского были сделаны великокняжеским летописцем-современником этих событий, заставляет считать эти записи заслуживающими доверия. Примечательно, что достоверность известия, упоминающего Городец и Поволжье, не вызывала сомнений у древнерусских книжников, редактировавших «Повесть о нашествии Батыя» для более поздних сводов, где Лаврентьевская версия повести дополнялась сюжетными элементами Новгородской версии. Во всяком случае, сколько-нибудь заметных следов искажения интересующего нас известия или противоречий, указывающих на его недостоверность, в летописных текстах нет.

Выводы, полученные в результате сопоставления редакций текста, позволяют перейти к его смысловому и контекстному анализу. Анализ этот уместно вести по Лаврентьевской летописи как наиболее близкой — текстуально и хронологически — к архетипу известия. Прежде всего, очевидно, что Городец и его округа подверглись нападению одного из самостоятельно действовавших отрядов, рассыпавшихся по территории Владимирского великого княжества после взятия столицы. Происходило это в феврале 1238 г.; от Владимира-на-Клязьме до Городца конный отряд, скорее всего, двигался сухим путем (путь по льду рек Клязьмы, Оки и Волги менее вероятен, так как расположенный в устье Клязьмы Гороховец был разорен татарами через год). Судя по употреблению глагола «плѣниша», нападение монголов на Городец завершилось его захватом; о степени последующего разорения города можно только догадываться. Известно, что монголы уничтожали города, пытавшиеся оказать сопротивление, и безжалостно истребляли их население, но в случае добровольной сдачи и изъявления покорности разорение могло оказаться не столь опустошительным[101]. Быстрота и легкость, с которой отдельные отряды захватили 14 городов Ростово-Суздальской Руси за один только февраль 1238 г., свидетельствует о том, что серьезное сопротивление монголам оказано не было. Причина, скорее всего, не столько в многочисленности монгольских отрядов, сколько в малочисленности самих защитников городов: полки ростовские и суздальские находились в стане великого князя Юрия Всеволодовича на Сити, так что оборонять города было по сути некому. В этих условиях даже не слишком большие конные отряды имели подавляющий численный перевес, а военное искусство монголов, в том числе при штурме городских укреплений, в комментариях не нуждается.

Интересно другое: рассказывая о захвате монголами Городца, летописец упоминает и о прилегающей к нему округе («плѣниша всѣ по Волзѣ»). Под выражением «всѣ по Волзѣ» здесь нет оснований понимать крупные поволжские города, ставшие центрами удельных княжеств (такие, как Ярославль, Углич, Тверь, Кострома). Хотя в летописном фрагменте упоминанию Городца и предшествует Ярославль, но указанный здесь же Ростов и названные далее Переяславль и Торжок не могли именоваться поволжскими; Тверь добавляется в более поздних версиях «Повести о нашествии Батыя» (наряду с не-поволжскими Юрьевом, Дмитровом и т. д.), так что контекстуальной связи с Городцом не имеет. А летописное указание на путь татарских отрядов («на Волгу на Городець») позволяет в итоге заключить, что выражение «всѣ по Волзѣ» означало для летописца и его современников Городецкую округу. Видимо, это был довольно большой регион («даже и до Галича Мерьскаго»), центром которого в тот период был Городец-на-Волге.

Такое понимание летописного текста подтверждается и тем, что известно о русских поселениях в Среднем Поволжье к первой трети XIII в.: в понятие «Городец и все по Волге» должны были входить Унжа и Юрьевец, Корякова слобода и Белогородье, заселявшиеся из Городца и к нему «тянувшие»[102]. Судя по летописным известиям 1220–1221 гг., рассмотренным выше, от Городца административно зависел и Новгород Нижний, не успевший за полтора десятка лет своей начальной истории приобрести самостоятельное значение и оформиться как центр региона.

Собственно, именно это обстоятельство и может объяснить причину отсутствия «Новагорода на усть Окы» в перечне городов великого княжества Владимирского, захваченных монголо-татарами. Основанный незадолго перед нашествием и не имевший достаточно времени для развития, Нижний Новгород, скорее всего, был мимоходом захвачен татарским отрядом, налетевшим на Городецкую округу, и, как неотъемлемая часть этой округи, удостоился лишь обобщенного упоминания в летописном выражении «и все по Волзѣ плѣниша». Невозможно выяснить, сопровождался ли захват сожжением города и истреблением его населения, но предположение, что Нижний Новгород во время нашествия Батыя не пострадал, все же маловероятно[103] Сохранилось позднее известие о судьбе города во время Батыевщины, читающееся в Большаковском летописном сборнике 1671 г.: «На сего же Юрья поганы(й) царь Баты(й) приде Болшие орды и взя Володимер в мясное заговенье в лета 6745 и убиша дву сынов Юрьевых Мстислава и Всеволода, изсекоша вся сущая во граде и окрест, и Нижней огнем сожгоша [выделено мной. — Б.П.]»[104]. Это единственная в известных ныне летописных памятниках запись о сожжении Нижнего Новгорода монголо-татарами в годы нашествия Батыя. Позднее и к тому же нижегородское происхождение Большаковского сборника позволяет подозревать его составителя в добавлении этих слов в текст известия. Не исключено, что редактор мог опираться на какие-то местные предания о Батыевщине, однако фольклорные источники не слишком достоверны спустя четыре столетия после событий. И все же свидетельства письменных источников — как древние своды, так и поздние компиляции — позволяют утверждать, что все русское Поволжье (включая Новгород Нижний) подверглось разорению в том страшном феврале 1238 г.

Иное объяснение причин отсутствия Новгорода Нижнего в перечне городов, взятых монголами, предложил И.А. Кирьянов. Исследователь обратил внимание на летописное сообщение о сторожевом полке, посланном Юрием Всеволодовичем к рязанской границе и уничтоженном в битве под Коломной: «Летописи сообщают, что этот полк состоял из отряда «новгородцев», который возглавлял воевода Еремей Глебович, уже известный как воевода и управитель нижегородских владений Юрия. Упомянутых в летописи «новгородцев» следует считать нижегородцами… Ни одна из новгородских летописей не говорит об участии Новгорода Великого в обороне владимиро-суздальских земель…». И ниже И.А. Кирьянов пишет: «В длинном списке русских городов, преданных завоевателями огню и мечу,… не называется Нижний Новгород… Известие Лаврентьевской летописи об участии [участи? — Б.П.] «новгородцев»-нижегородцев во главе с Еремеем Глебовичем вполне объясняет эту ситуацию — сил сопротивления врагу в Нижнем не было»[105].

Объяснение И.А. Кирьянова приходится отвергнуть, ибо в основе его лежит текстологическая ошибка. Во-первых, известие об сторожевом полке под Коломной, процитированное И.А. Кирьяновым по изданию «ПСРЛ. Т. I. Стб. 515», читается не в Лаврентьевской летописи, а в летописи Московско-Академической, использованной издателями для дополнений и разночтений к Лаврентьевской. Раздел Московско-Академической летописи со статьями за 6713 (1205) — 6746 (1238) гг. восходит к Софийской I летописи и может рассматриваться как список последней, опиравшейся в значительной мере на новгородское летописание. Во-вторых, Еремей Глебович — воевода Юрия Всеволодовича (а несколько ранее его старшего брата Константина) и участник боевых действий в Поволжье в 1220-ых гг., но для утверждения о том, что он был «управитель Нижегородского края», источники не дают оснований. В-третьих, в тексте Московско-Академической летописи, на который опирается И.А. Кирьянов, «новгородцы» упоминаются в связи не с Еремеем Глебовичем, а рязанским князем Романом[106]. И, наконец, в-четвертых, эти «новгородцы» — ошибка переписчика Московско-Академической летописи, который не понял и исказил уже вышедшее из употребления к XVI в. отчество князя Романа — Ингваревич (вариант «Ингворович»). Вместо «князь Романъ и Новогородци съ своими вои» здесь должно читаться «князь Романъ Инъвгоровичь съ своими вои» — именно такое чтение сохранилось в Софийской I (протографе Московско-Академической)[107]. Поэтому рассуждения И.А. Кирьянова о гибели под Коломной нижегородского полка ошибочны, как ошибочно и все предложенное им объяснение причин отсутствия защитников и быстрой сдачи Нижнего Новгорода. Все было, видимо, гораздо проще: недавно возникший город не имел достаточно сил для сопротивления («нижегородский полк» как самостоятельная единица в источниках того времени не упоминается — в отличие от вполне реального городецкого полка!), так что Нижний Новгород был без особого труда захвачен одним из отрядов, разорявших Городецкую округу, а жители, не успевшие бежать, перебиты.

«Пленение» Городца и Поволжья, о котором сообщает Лаврентьевская летопись под 6745 г. мартовским, то есть в феврале 1238 г. — единственное нападение монголо-татар на территорию края во время нашествия Батыя. Известие о захвате «Городца Радилова на Волге», помещенное в Тверском сборнике под 6747 г. и принимаемое иногда на веру[108] — результат непонимания составителем Тверского сборника текста протографа, и ошибка эта легко обнаруживается при сопоставлении данной летописи XVI в. с аналогичным известием предшествующих сводов. Текст Тверского сборника гласит: «А инии Татарове Батыеви Мордву взяша, и Муромъ, и Городецъ Радиловъ на Волзѣ, и градъ святыа Богородица Владимерскыа»[109]. Аналогичное известие в Лаврентьевской летописи, помещенное под тем же 6747 г., читается так: «Того же лѣта. На зиму взяша Татарове Мордовьскую землю, и Муром пожгоша, и по Клязмѣ воеваша, и град святыя Богородица Гороховець пожгоша, а сами идоша в станы своя»[110]. Речь в известии, таким образом, идет о Гороховце, и сохранившееся в тексте Тверского сборника уточнение «градъ святыа Богородица Владимерскыа» однозначно свидетельствует, что и в его протографе читалось «Гороховец», не понятое переписчиками и замененное на более привычное «Городец». Примечательно, что ошибка эта была сделана еще до составления Тверского сборника, потому что есть она и в более раннем памятнике — Рогожском летописце XV в.: «Того же лѣта на зиму взяша Татарове Муромскую землю и Муромъ пожгоша и Городець и Торжекъ»[111]. Судя по совпадению ошибочного чтения в двух сводах, прошедших редактирование в Твери, появление и развитие ошибки можно предположительно восстановить следующим образом: не позднее первой трети XV в. тверской книжник, переписывавший свод со статьями 6745–6747 гг. владимирского великокняжеского летописания (то есть летопись типа Лаврентьевской или, скорее, Троицкой), принял незнакомое ему слово «Гороховец» за описку и «исправил» на более привычное «Городец». С некоторыми сокращениями это известие попало в Рогожский летописец серед. XV в. и независимо от него — в Тверской сборник XVI в., редактор которого дополнил название «Городец» уточнением «Радилов на Волзѣ» (такие дополнения в Тверском сборнике сделаны, например, под 6685 и 6725 гг.)[112]. В остальных сводах XIV–XVI вв., содержащих данное известие, сохранилось правильное чтение: «Гороховец, град св. Богородицы»[113]. Правильное чтение данного известия дает возможность понять маршрут движения монгольского войска в 1239 г.: из степей через разоренную Рязанщину вглубь мордовских земель, с захватом Мурома-на-Оке и Гороховца, расположенного при впадении Клязьмы в Оку. В русское Поволжье, разоренное годом раньше, эти отряды не выходили.

Глава 3. Судьба Юрия Всеволодовича

«Батыева рать» 1237–1239 гг., «попленившая» в том числе и Городецкий край, оборвала жизнь Юрия Всеволодовича — великого князя владимирского. В последний раз биография основателя Нижнего Новгорода внешне совпала с биографией Андрея Боголюбского, к годам правления которого относится основание Городца. Обоим князьям судьба уготовила мученическую кончину: одному — под мечами заговорщиков в переходе собственного дворца, другому — под татарскими саблями в заснеженном лесу. Гибель Юрия Всеволодовича в битве на речке Сить 4 марта 1238 г., ставшая кульминацией монголо-татарского вторжения в Северо-Восточную Русь, побуждает историков вновь и вновь обращаться к оценке действий великого князя, пытаясь ответить на извечные вопросы «кто виноват?» и «что надо было делать?». Неслыханный разгром, которому подверглась Владимиро-Суздальская земля, установление страшного ига, последствия которого невозможно до конца осмыслить, заставляют вновь и вновь анализировать скупые известия древнерусских летописей, свидетельства иностранных источников, чтобы понять, могло ли быть иначе, и следствием каких причин (объективных или субъективных) стало поражение русских ратей.

Интересно, что о причинах победы монголов над Русью задумывались уже древнерусские книжники. Так, автор повести о нашествии, читающейся в составе Тверского сборника, в самом начале своего рассказа «яко смири Господь Богъ Рускую землю нахождениемъ безбожных иноплеменникъ Таурменъ», отмечал «межиусобныа брани Рускыа земля, и глады, и морѣ велицѣи»[114]. Тем самым автор выделял две основные причины поражения Руси: 1) междоусобицы, ослабившие княжества и помешавшие им объединить военные силы (в чем монголы имели возможность убедиться на Калке); 2) голод и эпидемии, из-за которых население русских земель сократилось. И хотя трудно определить, когда возник цитируемый текст (появился ли он впервые в Тверском сборнике XVI в. или был переписан с чего-то более раннего, не сохранившегося до наших дней), к мнению древнерусского книжника стóит прислушаться. Историческая наука к началу XXI в. объясняет успех монголов в общем-то этими же причинами, отдавая предпочтение первой и подчас несколько забывая вторую. Между тем, уменьшение населения Руси в результате эпидемий и голода начала 1230-ых гг. объясняет и тот численный перевес, который имели монголы к началу вторжения. Насколько велик был этот численный перевес и, следовательно, была ли реальная возможность отразить нашествие? От решения этого вопроса зависит оценка действий русских князей.

Точная численность русской и монгольской стороны отсутствует, так что приходится довольствоваться оценочными данными. Количество монголо-татарских воинов, участвовавших в нашествии Батыя, некоторые историки склонны завышать (в популярной литературе встречаются абсурдные утверждения о полумиллионном войске)[115], другие — приуменьшать (Л. Н. Гумилев писал о 4 тыс. воинов, что тоже несерьезно)[116]. По-видимому, ближе к истине оценочная цифра, которую высказывает ряд историков: Великая Монгольская империя к концу 1220-ых гг. располагала не менее 120–130 тыс. всадников[117]. Следовательно, отряды, объединенные под командованием Бату-хана, наверняка насчитывали в совокупности несколько десятков тысяч монголов, к которым в Дешт-и-Кипчаке присоединилось какое-то количество воинов из числа тюркоязычных кочевников. Такая оценка численности вполне достоверна, если учесть значение, придававшееся монгольскими правителями походу на Запад. Таким образом, общая численность войска, напавшего на Рязанскую и Владимиро-Суздальскую земли, превышала 50 тыс. всадников, абсолютное большинство из которых обладало всеми необходимыми воинскими навыками[118].

Но дело, разумеется, не только в количестве. Сохранившиеся источники (археологические, изобразительные и письменные) свидетельствуют, что монгольские воины были хорошо вооружены. При этом оружием первого удара у монголо-татар служил лук — очень мощный (до 120–150 см в длину), со стрелами (около 70 см), наконечники к которым были, по выражению исследователей этого вопроса, «резко специализированы»: указывают до полусотни разновидностей наконечников[119]. А это означает, что легко маневрирующие конные лучники могли с большого расстояния расстреливать на выбор тяжеловооруженных всадников — русских дружинников и европейских рыцарей. Дальнобойность луков давала возможность избегать стычки с противником, а убойная сила стрел позволяла пробивать доспех на расстоянии, сопоставимом с дальностью полета пули в XVIII в. Современники походов Чингиза и Бату утверждали, что монголы неохотно вступали в бой, но предпочитали поражать противника стрелами на расстоянии; существовал даже специальный тактический прием атаки (способ «хоровода»). Чтобы понять, чем это оборачивалось в бою, уместно вспомнить, как несколько тысяч английских пеших лучников в битвах Столетней войны уничтожали многократно превосходящие их по численности французские армии. Любопытно, что в историографии общепринято подчеркивать роль лучников как главного фактора побед при Кресси, Пуатье и Азенкуре. Так, У.С.Черчилль в своей книге «Рождение Британии» посвятил описанию действий лучников целую главу, назвав ее кратко и выразительно — «Лук»[120]. В то же время ученые, рассуждающие о причинах сокрушительного разгрома Руси (да и других государств Восточной Европы) войсками Батыя, удивительным образом упускают из вида особенности вооружения монголов. А ведь в монгольском войске (как правило, численно превосходившем противника) луками и стрелами были вооружены все воины; значительная часть войска, кроме того, имела копья, а мечи и сабли — видимо, все, начиная с десятников[121]. К тому же монголы имели неплохие доспехи, а степные кони позволяли быстро маневрировать, уклоняясь от ближнего боя, в котором противник мог получить преимущество и нанести ощутимые потери.

Добавим к этому, что монгольские воины и кони привыкли к тяготам длительных переходов, легко и быстро передвигались; в трудных условиях русской зимы их потребности в пище сводились к минимуму. Стратегическая инициатива неизбежно принадлежала монголам: единое командование выбирало единую цель, а в случае неудачи могло быстро перенацеливать войско. Прекрасно организованная разведка (агенты-купцы и крупные конные отряды во время боевых действий) давала надежную информацию о противнике.

Противопоставить этой силе Русь мало что могла: быстро передвигавшейся коннице противостояли лишь конные дружины князей, далеко не столь многочисленные, да наспех собранные пешие рати, явно уступавшие монголам в боевой подготовке[122]. Единый план обороны в условиях первой трети XIII в. был невозможен, а военные силы русских княжеств заранее обрекались на распыление: не зная, куда направят свой удар татары, приходилось заботиться о прикрытии всех земель. Кстати, для Юрия Всеволодовича это был далеко не праздный вопрос: ведь в 1236 г. «безбожнии Татари взяша славныи Великыи город Болгарьскыи… и всю землю ихъ плѣниша»[123], нависнув к 1237 г. над восточными границами великого княжества Владимирского. Новгородское летописание, традиционно недружественное по отношению к правителям Владимиро-Суздальской Руси, с укоризной замечает: «Юрьи же самъ не поиде [против татаР. — Б.П.], ни послуша князии рязаньскыхъ молбы, но самъ хотѣ особь брань створити…»[124]. Какие соображения руководили Юрием Всеволодовичем, новгородские книжники не знали и не могли знать, так что приведенная здесь цитата — всего лишь их собственное понимание мотивов поведения великого князя владимирского, причем это понимание могло быть как правильным, так и ошибочным. Во всяком случае, у нынешних недругов давно покойного князя нет никаких оснований приписывать слова Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» самому Юрию Всеволодовичу. Безусловно, существовали и объективные причины невозможности отправки к Рязани или в стан рязанских князей «на Воронажь» всех ратей Владимиро-Суздальской земли: необходимость защиты восточных и центральных районов великого княжества, длительные сроки сбора ратников, трудности похода в осенне-зимнее время через леса и т. п. Видимо, составителям владимирского летописания эти причины казались настолько очевидными, что не требовали обсуждения. Впрочем, летописные источники ничего не сообщают о наличии у Юрия Всеволодовича какого-либо плана борьбы с монголо-татарами.

Анализируя причины успеха похода Бату-хана на Русь, И.Н. Данилевский, посвятивший этим событиям раздел в своем курсе лекций, признает: «Конечно, одной из причин побед монгольских отрядов была разобщенность сил противника, связанная с недооценкой сил врага и с самими удельными порядками, царившими в то время на Руси»[125]. Впрочем, здесь же автор призывает не преувеличивать отрицательные последствия феодальной раздробленности: «Удельная система вовсе не была неодолимым препятствием для организации совместных выступлений вооруженных сил нескольких княжеств»[126]. Однако приведенные И.Н. Данилевским примеры (поход русских князей на половцев в 1170 г., Андрея Боголюбского на Новгород в 1173 г. и на Киев в 1174 г.) едва ли можно признать удачными: князьям изредка удавалось объединить немногим более 10 тыс. конных и пеших ратников[127], которым противостояли либо отдельные русские города, либо разрозненные кочевья половцев. Но на что могли надеяться десять или даже пятнадцать тысяч русских воинов, с трудом набранных, наспех обученных, измотанных долгим переходом и вдобавок не имеющих единого командования, против многотысячного монгольского войска?..

Понимая это, И.Н. Данилевский замечает: «Нельзя не учитывать и того, что монгольская армия была блестяще организована и прекрасно вооружена. Следует помнить и о том, что западный поход Батыя обеспечивался всеми ресурсами Великой Монгольской империи…»[128] — и, заметим в скобках, не подвергшейся еще феодальной раздробленности. Автор справедливо призывает «осторожно относиться к оценочным суждениям на этот счет, широко распространенным в отечественной литературе (особенно краеведческой)»[129] — но, приводя мнения Г.В. Вернадского, Дж. Феннелла и свидетельство венгерского монаха-доминиканца Юлиана, вынужден признать: «Видимо, все-таки армия Батыя должна была насчитывать, по меньшей мере [выделено мною. — Б.П.], несколько десятков тысяч человек (…) Судя по всему, численный перевес у монголов все-таки был». И тут же И.Н. Данилевский оговаривается: «Однако вряд ли можно говорить о «подавляющем» превосходстве противника в живой силе»[130]. Собранные в ударный кулак несколько десятков тысяч монгольских всадников, хорошо вооруженных и привыкших воевать, против примерно полутора десятков тысяч владимиро-суздальских и рязанских дружинников и ратников, конных и пеших, разбросанных на большом пространстве, — это ли не подавляющее превосходство?! Ведь неслучайно в Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» говорится о пришедших на Рязанскую землю татарах: «множьство бещисла, акы прузи [как тараканы. — Б.П.]»[131]. Признавая, что летописец подчеркивает многочисленность татар, И.Н. Данилевский считает, что «это не только (а может быть, и не столько) «документальное» описание, но и характеристика врага», «немаркированное цитирование библейских текстов»[132]. По логике автора получается, что древнерусские книжники, для которых монголо-татары были врагами, переносили на них библейский образ многочисленного врага, при этом завышая силы противника. Между тем, судя по источникам, известным и И.Н. Данилевскому, монголы действительно имели перевес над силами русских и с точки зрения последних были весьма многочисленными, а потому — в полном соответствии с нормами литературного этикета! — при их описании использовались устойчивые стилистические формулы образа «множества врагов», в том числе и заимствованные из библейских текстов[133]. Иными словами, не враждебность монголов заставила изображать «множество врагов», а реальная многочисленность монгольского войска стала причиной появления соответствующих летописных характеристик.

К сожалению, «перевернутая» логика рассуждений, подмена причины следствием способна привести к весьма спорным выводам. Отметив, что, «судя по ранним летописным повестям о нашествии Батыя, на русских землях, завоеванных ордынцами, преобладали настроения, которые никак не могли способствовать организации сколько-нибудь масштабного отпора захватчикам», И.Н. Данилевский далее утверждает: «Широкое распространение эсхатологических ожиданий, видимо, сыграло далеко не последнюю роль в «снижении обороноспособности страны». Во всяком случае, представляется, что именно этот фактор (а не только пресловутые «отрицательные последствия феодальной раздробленности») мог существенно помочь монгольским военачальникам в покорении северо-западных [?! — Видимо, все же северо-восточных. — Б.П.] русских земель»[134]. Действительно, ощущение близости Страшного Суда глубоко присуще и летописи, и древнерусской книжности в целом, вплоть до XVII в. Участившиеся княжеские междоусобицы (в обстановке той самой пресловутой «феодальной раздробленности»), голод и эпидемии к 1230-ым гг. неизбежно должны были обострить чувство приближения «последних времен». Однако эсхатологические ожидания отнюдь не мешали владимиро-суздальским князьям в союзе с муромцами успешно воевать против Волжской Булгарии и мордовских племен. Но монголы — это не булгары и не мордва. Превосходство монгольского войска и его первые военные успехи обусловили у русских понимание невозможности победы и привели к растерянности: «Тогды же бѣ пополохъ золъ по всеи земли, и сами не вѣдяху и гдѣ хто бѣжить»[135]. Иными словами, рост эсхатологических ожиданий в русском обществе происходил вследствие покорения и страшного разгрома русских земель, но не был причиной тому.

Данные рассуждения приведены здесь отнюдь не для того, чтобы попытаться оправдать Юрия Всеволодовича или оградить его от незаслуженных нападок: «мертвые бо сраму не имут». Гораздо важнее попытаться понять ту ситуацию, в которой очутился великий князь владимирский в 1237–1238 гг., — хотя бы для того, чтобы правильно расставить акценты в биографии правителя Владимиро-Суздальской Руси и основателя Нижнего Новгорода. Величина опасности, нависшей над родной землей, осознавалась Юрием Всеволодовичем изначально, хотя, быть может, и не до конца. Выше уже упоминался фрагмент о татарском посольстве к владимирскому великому князю из летописной похвалы Юрию Всеволодовичу: «Прежемѣненыя безбожныя Татары отпущаше одарены, бяху бо преже прислали послы своѣ злии ти кровопиици, рекуще: «Мирися с нами!» Он [Юрий. — Б.П.] же того не хотяше…»[136]. По свидетельству монаха Юлиана, великий князь предпринял меры предосторожности по отношению к послам-разведчикам: «Проезжая через землю Суздальскую, они были захвачены князем суздальским, а письмо, посланное королю венгерскому, он у них взял; самих послов даже я видел со спутниками, мне данными»[137]. Но, как бы то ни было, послы выполнили свою миссию, заодно наверняка постаравшись узнать побольше о стране и ее воинстве, и удалились восвояси. Тем временем пришло известие о поражении рязанской рати и разгроме городов Рязанской земли, союзной Владимирскому великому княжеству. Свои полки на помощь рязанским князьям, выступившим «на Воронажь», Юрий Всеволодович не отправил, что ему ставят в вину уже многие поколения историков[138]. Но если бы дружина великого князя и полки, собранные с ближайших к Владимиру-на-Клязьме городов, были бы отправлены в Рязанскую землю и полегли бы там в битве с татарами, Юрию бы ставили это в вину с еще большим основанием.

А ведь помощь Рязани все-таки была послана! Все три ранние версии «Повести о нашествии Батыя» сообщают о том, что Юрий послал к рязанскому городу Коломне «сына своего Всеволода со всими людми [выделено мною. — Б.П.]» (Ипатьевская версия); «в сторожихъ воеводою» был опытнейший Еремей Глебович; «и бысть сѣча велика» (Лаврентьевская версия), «и бишася крѣпко» (Новгородская версия). Лишь после поражения под Коломной, о котором Юрий узнал во Владимире от уцелевшего сына, спасшегося с остатками войска (Ипатьевская: «исповѣда отцю бывшую брань устремленыхъ на землю и грады его»), стали ясны размеры опасности. Вскоре пала Москва, закрывавшая татарам путь от Коломны к стольному Владимиру. В этой ситуации Юрий Всеволодович оставляет столицу и уезжает на Волгу. Новгородская версия повести ничего не сообщает о мотивах этого поступка: «Князь же Юрьи выступи из Володимира и бѣжа [выделено мною. — Б.П.] на Ярославль, а въ Володимири затворися сынъ его Всеволодъ съ матерью и съ владыкою и со всею областию своею». Известие рисует князя в невыгодном свете, позволяя обвинять Юрия в трусости и бегстве, а инициатором обороны столицы считать его сына. Однако Ипатьевская версия в южнорусском летописании, независимом от великого князя владимирского и потому достаточно объективном, сдержанно сообщает, что «Юрьи же князь, оставивъ сынъ свои во Володимерѣ и княгиню, изииде изъ града». Едва ли справедливо подозревать Юрия в неблаговидных намерениях: ведь в осажденной столице оставалась его семья, которую в случае бегства и нежелания продолжать борьбу великий князь увез бы с собой. Замысел Юрия Всеволодовича раскрывает Лаврентьевская летопись: князь «выѣха из Володимеря в малѣ дружинѣ», оставив основную часть бывших у него в тот момент сил защищать столицу. Руководить обороной города он оставил сыновей («урядивъ сыны своя в собе мѣсто, Всеволода и Мстислава»), разумеется, с воеводой — Петром Ослядюковичем, а сам уехал на Волгу и «ста на Сити станом» (о Ярославле здесь не говорится), собирая полки. Судя по перечню князей в Лаврентьевской и упоминанию «Ростовъ же и Суздаль разидеся розно» в Новгородской I, Юрий Всеволодович пытался собрать в единый кулак рати великокняжеского Суздаля и Юрьева под общим командованием брата, юрьевского князя Святослава, ростовский полк племянников Константиновичей, а также переяславский полк (возможно, с новгородской ратью) брата Ярослава. На выбор места сбора ратей повлияли удобные пути подхода полков и возможность маневра в лесах, где действия больших масс конницы были затруднены. А чтобы выиграть время для сбора сил у Волги, требовалось измотать и обескровить татарские отряды на штурмах русских городов, для обороны которых, судя по Владимиру-на-Клязьме, выделялись какие-то отряды. Если бы этот замысел удался, Юрий Всеволодович мог бы рассчитывать хотя бы на частичный успех: сохранить большую часть сил, иметь возможность постоянно тревожить захватчиков набегами, соединиться с войсками других княжеств (ведь оставались еще не разоренными Новгородская земля, Смоленское и Полоцкое княжества, южная Русь), а в итоге изгнать монголов. Но план не удался, и историки склонны упрекать Юрия Всеволодовича в ошибочности действий: надо-де было опираться на укрепленные города, а не уводить из них воинов в леса[139]. Но погибли бы воины во время осад и штурмов городов Владимиро-Суздальской Руси (а брать города монголы умели — вспомним судьбу городов Средней Азии, Ирана, Волжской Булгарии и гибель их защитников), и князя Юрия стали бы обвинять в «распылении сил», «неумении вести маневренную войну» и т. п. Нашли бы, в чем обвинить.

Как развивались события на речке Сить 4 марта 1238 г., летописи сообщают скупо. Ярослав Всеволодович со своими полками не подошел, зато пришло известие о стремительном разгроме татарами русских городов, о взятии Владимира и гибели семьи великого князя: «Приде вѣсть к великому князю Юрью Володимерь взятъ, и церкы зборъная и епископъ и княгини з дѣтми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старѣишая сына Всеволодъ с братом внѣ града убита, люди избиты, а к тобѣ идут»[140]. Уныние и упадок боевого духа должны были охватить не только Юрия Всеволодовича, но и его полки, выстроить которые перед битвой он так и не успел: «И нача князь полкы ставити около себя, и се вънезапу приспѣша Татарове на Сить…»[141]. Разведка у противника оказалась намного лучше, и посланный в «просокы» Дорож сообщил: «А уже, княже, обошли нас около»[142]. Об этом же кратко сообщает и Ипатьевская летопись, называющая имя противника Юрия: «И не имѣющу сторожии [Юрий. — Б.П.], изъѣхан бысть безаконьнымъ Бурондаема…»[143]. Составитель Ипатьевской версии «Повести о нашествии Батыя», видимо, представлял себе обстоятельства последней битвы Юрия лишь в общих чертах: по его тексту получается, что великий князь владимирский был убит еще до падения столицы и едва ли не вблизи от нее. Следуя Новгородской версии, можно подумать, что татары напали на Юрия где-то под Ярославлем, а потом гнали до Сити, где настигли и убили: «Князь же не успѣвъ ничто же, побѣже; и бы на рѣцѣ Сити, и постигоша и, и животъ свои сконча ту»[144]. Наиболее достоверны тексты Лаврентьевской и Симеоновской летописей, в данном фрагменте весьма близкие между собой и явно восходящие к общему источнику. Едва ли силы отдельного отряда темника Бурундая намного превосходили объединенные полки Юрия Всеволодовича, но монголы долго сохраняли внезапность и действовали наверняка решительнее, а к тому же, судя по перечню уцелевших князей и полков, сумели точно выйти к ставке великого князя.

Не обладая полководческими талантами, Юрий, по-видимому, сразу же утратил контроль над ситуацией, не смог подтянуть резервы и удержать полки от бегства. В предсмертной тоске правитель Владимиро-Суздальской Руси и самый могущественный князь русских земель принял свой последний бой. Свидетелей гибели Юрия Всеволодовича, по-видимому, вообще не осталось в живых: «Богъ же вѣсть, како скончася, много бо глаголють о немь инии» (Новгородская версия); «И ту убьен бысть князь Юрьи…» (Лаврентьевская версия). Можно лишь предполагать, что битва сразу распалась на ряд отдельных схваток, в одной из которых погиб Юрий Всеволодович и был захвачен Василько Константинович, позднее замученный в Шеренском лесу; отступающий полк ростовцев выводил, вероятно, Владимир Константинович (брат Василька), а суздальцев — Святослав Всеволодович (брат Юрия). Но ни в одном из сохранившихся летописных источников — дружественных владимирскому великому князю (Лаврентьевская, Симеоновская летописи), нейтральных (Ипатьевская) или откровенно недружественных (Новгородская I, Тверской сборник) — не приводится никаких фактов, порочащих поведение Юрия Всеволодовича в его последнем сражении. Летописцы — даже явные недруги! — не повествуют ни о вставании князя на колени перед монголо-татарами, ни о мольбах его о пощаде[145]. А летописание Северо-Восточной Руси сохранило похвалу — «Георгие мужьство тезоимените», подводящую итог трудам и дням Юрия Всеволодовича. За этикетными фразами и характеристиками («Всякыи бо держася добродѣтели не может безъ многих враг быти. Милостивъ же бяше паче мѣры, поминая слово Господне…») здесь все же отчетливо просматривается то, что древнерусский книжник — автор похвалы считал главным в деятельности великого князя: «…И грады многы постави, паче же Новъгородъ вторыи постави на Волзѣ усть Окы, и церкы многы созда, и манастырь святыя Богородица Новѣгородѣ…»[146]. Строки эти, дошедшие до нас в списке 1377 г., следует считать, вероятно, наиболее объективной оценкой Юрия Всеволодовича, немало сделавшего для развития родной земли и познавшего в конце дней своих ужас ее беспощадного разорения «народом незнаемым». Поднимать Владимиро-Суздальскую Русь из пепла после событий 1237–1240 гг. предстояло уже преемникам Юрия.

Глава 4. Городецко-Нижегородский край в 1240–1260-ых гг.

Лишь через полтора десятка лет после нашествия Батыя и разгрома великого княжества Владимирского Городец и Новгород Нижний вновь начинают упоминаться в летописных известиях. Для Северо-Восточной Руси эти годы ознаменовались коренным изменением всей политической системы. Отныне верховным правителем и легитимным источником власти здесь становится каан Великой Монгольской империи. При этом русские земли вошли в состав так называемого «улуса Джучи» (по имени Джучи-хана — сына Чингиза и отца Бату; Джучидская ветвь чингизидов стала правящим домом в западной части империи). Вплоть до последней трети XIII в., когда «улус Джучи» обособился от власти каана, русские земли находились под двойным контролем — из далекого Каракорума, монгольской столицы, и Сарая, волжского центра улуса.

Подчинение завоеванных монголами земель обеспечивалось всей военной мощью империи, с постоянной угрозой карательных походов; сбор налогов осуществляли специально назначенные императорские чиновники, а управляли землями либо непосредственно ханы-чингизиды, либо местная знать, изъявившая покорность монголам и получившая от них свои наследственные владения на правах подданства. Первый вариант управления применялся преимущественно там, где возможно было кочевое скотоводство (например, Дешт-и-Кипчак, южные регионы бывшей Волжской Булгарии)[147]; в остальных случаях, по-видимому, преобладал второй вариант, характерный и для Руси. Разница между двумя вариантами управления странами, покоренными монголами, отчетливо заметна, и это заставляет внести коррективы в научные суждения о степени автономии русских земель в составе Монгольского государства. Так, И.Н. Данилевский пишет: «В отечественной историографии принято подчеркивать, что установление «монголо-татарского ига» вовсе не означало вхождения русских земель в состав Монгольской империи, поскольку, де, они сохраняли «черты прежней автономии» в виде своих правителей, а также не принимали якобы участия в монгольских походах». Разбирая выводы Н.В. Устюгова и Т.Д. Скрынниковой, И.Н. Данилевский утверждает: «…Наличие «своих» правителей — напомню, полностью [выделено автором. — Б.П.] лично зависящих от монгольского хана, даровавшего им право управлять их же собственной территорией и народом, на ней обитающим, — систематически подтверждающих свою зависимость в виде ордынских «выходов» и поставки войск для совместных военных действий, вряд ли может служить хоть сколько-нибудь веским основанием для признания «автономии» русских земель в рамках если не Монгольской империи, то уж, во всяком случае, так называемой Золотой Орды (улуса Джучи)».[148] И все же нельзя отрицать разницу между статусом, например, Нижнего Поволжья, управляемого непосредственно чингизидами, и русскими землями, где правили «свои» князья, низведенные на роль ханских «подручников», но обладавшие определенной самостоятельностью в вопросах административного управления и суда, строительства (городского и церковного), формирования местных вооруженных сил, духовной культуры и т. п. В этом — и только в этом! — смысле можно говорить об «автономии» русских княжеств в составе Монгольской империи, а затем в составе Золотой Орды[149]. Не следует забывать, что именно наличие «своих» правителей, над чем так иронизирует И.Н. Данилевский, стало предпосылкой к организации борьбы против монголо-татаР. Борьба эта, как известно, имела успешное завершение на Руси, тогда как в Нижнем Поволжье, где не осталось «своих правителей», она даже не начиналась.

В соответствии с установленным монголами порядком управления русские князья ездили к ханам «ставиться» на княжение и получали из рук ханов «ярлыки» — документы, подтверждавшие законность занятия княжеского «стола». Кроме того, князья должны были по вызову хана прибыть в его ставку на суд или для участия в военных действиях. Именно в связи с поездками «в Татары» князей, уцелевших после нашествия Батыя, Городец и Нижний Новгород начинают вновь упоминаться в древнерусских летописных источниках.

Лаврентьевская летопись и ряд более поздних летописных сводов сообщают под 6747 г.: «…Бог избави от рукы иноплеменник благочестиваго и правовѣрнаго великого князя Ярослава с благородными своими сыны бѣ же ихъ 6: Олександръ, Андрѣи, Костянтинъ, Офонасии, Данило, Михаило; а Святославъ с сыном с Дмитрием; Иванъ Всеволодичь; Володимеръ Костянтинович, Василковича 2: Борисъ и Глѣбъ, Всеволодичь Василии, — и си вси схранени быша Божьею благодатью»[150]. Святослав Всеволодович сумел спастись, уцелев в битве на Сити, в которой, возможно, участвовал и его сын[151]; где в это время находился Иван Всеволодович, самый младший из сыновей Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо», неизвестно[152]. Названный здесь же «Всеволодичь Василии», насколько можно судить по статьям Лаврентьевской под 6752 и 6757 гг. (известие о похоронах в Ярославле) — князь Ростовского дома, сын Всеволода Константиновича, не упомянутого ни среди уцелевших, ни среди погибших при нашествии Батыя. Можно предполагать, что Всеволод Константинович, сопровождавший своего дядю, великого князя владимирского Юрия Всеволодовича в 1238 г. и после этого больше нигде не упоминаемый, погиб в битве на Сити. На это же указывает и известие Большаковского сборника: «И поплениша погани всю Рускую землю, убиша же и великого князя Юрья на реце на Сите, ту ж убиен бысть и брат его Святослав и братаничи Василко Костянтинович и Всеволод [выделено нами. — Б.П.]»[153].

Сложнее выяснить, где находился в 1237–1238 гг. Ярослав Всеволодович, так и не пришедший со своими полками к брату на Сить. Нижегородский исследователь И.А. Кирьянов, приведя со ссылкой на Вологодскую летопись (Летописец Вологодский) сообщение о приходе Ярослава из Новгорода Нижнего в Суздаль, замечает: «За отсутствием данных можно лишь гадать, почему Ярослав, не придя на помощь старшему брату, оказался в Нижнем Новгороде вместе со своими сыновьями. Не исключена связь этого сообщения со страшным разгромом Городца, о котором хорошо известно не только по летописям, но и по данным археологии»[154]. Однако обращение к сводам более древним и авторитетным, чем Вологодская летопись, позволяет утверждать, что ситуация обстояла иначе, чем это представляется И.А. Кирьянову: в период 1236–1238 гг. Ярослав Всеволодович активно действовал в южной Руси. По сообщению Софийской I летописи, в 1236 г. Ярослав оставляет на княжении в Новгороде сына Александра, а сам предпринимает поход на Киев и занимает его, изгнав князей северского Изяслава Владимировича и черниговского Михаила Всеволодовича, за год до этого свергших с помощью половцев великого князя киевского Владимира Рюриковича[155]. Нет оснований не доверять данному известию. Противостояние Ярослава и Михаила черниговского, начавшееся несколькими годами раньше, на этом не закончилось. Ипатьевская летопись сообщает под 6746 г., что Михаил бежал перед татарами в Венгрию, а Ростислав Мстиславич Смоленский сел в Киеве. Галицкий князь Даниил, услышав об этом, выступил против него, захватил Киев и дал город «в руки Дмитрови обьдержати противу иноплеменьныхъ языкъ безбожьныхъ Татаровъ». Далее в тексте пропуск, восходящий к протографу Ипатьевской летописи, но не отмеченный издателями. Здесь после слов «Татаровъ» по смыслу должно читаться «Ярослав Всеволодович, услышав», и далее сохранившийся текст: «яко бѣжалъ есть Михаилъ ис Кыева в Угры, ѣхавъ я княгиню его и бояръ его поима и город Каменѣць взя. Слышавъ же се Данил, посла слы река: "Пусти сестру ко мнѣ, зане яко Михаилъ обѣима нама зло мыслить". И Ярославъ [подчеркнуто нами. — Б.П.] услыша словеса Данилова, и бысть тако»[156]. О том, что Ярослав захватил Каменец (на Подолии), сообщает и Лаврентьевская летопись под 6747 г.[157] — с естественным в таких случаях опозданием (удаленность региона, связь с которым затруднена из-за нашествия). Летописец Вологодский сообщает фактически то же самое, с путаницей в последовательности известий, сдвижкой в хронологии и поздней вставкой. Под 6745 г. здесь приводится известие о нашествии Батыя: «Тогда убиша великаго князя Юрья Всеволодовича и з детми и з братьями. И прииде Ярослав Всеволодовичь из Великаго Новаграда в Володимер на великое княжение. А в Новеграде оставил сына своего Александра». Под 6746 г. помещено сообщение: «Половцы взяша Киев», а далее — текст, процитированный И.А. Кирьяновым: «Того же лета поидоша татарове в поле, а Ярослав прииде из Новагорода из Нижниго в Суздаль». Следующее известие — под 6748 г.: «Ходил Ярослав Всеволодичь х Каменцу на князя на Михаила и княжение его взял, а сам утече. Того же лета взяша татаровя Чернигов и иные многие городы»[158]. Таким образом, становится очевидной недостоверность известия о приходе Ярослава из Нижнего Новгорода в Суздаль, которое нарушает последовательность передвижений князя. Поздний компилятивный характер Летописца Вологодского — общерусской провинциальной летописи кон. XVII — нач. XVIII вв., заимствовавшей известия сводов не ранее второй половины XV в. — делает такие ошибки неизбежными[159]. Поэтому нельзя привлекать сведения данного источника для научной реконструкции событий XIII в. Достоверные известия Ипатьевской, Лаврентьевской и Софийской I летописей о пребывании Ярослава Всеволодовича с полками в южной Руси (а отнюдь не в Нижнем Новгороде!) удовлетворительно объясняют его отсутствие в стане на Сити.

Гибель великого князя Юрия Всеволодовича, его сыновей и двух племянников — ростовских князей неизбежно вела к изменениям в составе княжеств Северо-Восточной Руси. Ставший великим князем владимирским Ярослав Всеволодович, до этого княживший в Переяславле-Залесском, дал в княжение своим младшим братьям Святославу и Ивану соответственно Суздаль и Стародуб[160]. Уцелевшие ростовские князья Константиновичи сохранили за собой бывший удел Константина Всеволодовича — Ростов, Ярославль, Углич. О наделении княжениями сыновей Ярослава Всеволодовича в 1238 г. ничего не говорится, но после смерти 30 сентября 1246 г. великого князя, отравленного монголами в Каракоруме, это наделение стало свершившимся фактом. Занявший владимирский великий стол Святослав Всеволодович сыновей Ярослава «посади по городом, яко же бѣ имъ отець урядилъ Ярославъ»[161]. Как полагает В.А. Кучкин, сыновьям Ярослава Всеволодовича в 1247 г. могли быть даны следующие города: Андрею — Суздаль, Александру — Новгород и Тверь, Ярославу — Переяславль, Михаилу — Москва, а Василию, самому младшему из братьев, — Кострома[162]. Попытки реконструировать «ряд» 1247 г. привели В.А. Кучкина к интересной догадке: «Основываясь на методе исключения, можно высказать предположение, что по разделу 1247 г. Городец достался пятому сыну Ярослава Всеволодовича, Даниилу, умершему в 1256 г.»[163]. Проверить эту догадку, равно как и восстановить подробности трансформации княжений на территории великого княжества Владимирского в 1247 — начале 1250-ых гг. чрезвычайно трудно из-за отрывочности летописных известий. Предположение, что Переяславль был отдан в удел Александру Ярославичу, на правах совладения с матерью и младшими братьями, ничуть не менее вероятно, чем догадка В.А. Кучкина. Известно, что жена и дети Ярослава Всеволодовича действительно проживали в Переяславле[164]. Следовательно, Даниил Ярославич как один из младших сыновей оставался в Переяславле на попечении матери, а затем старшего брата, который по княжеским нормам становился Даниилу «в отца место». В известии под 6755 г. не сказано, что Святослав «посади по городом» всех своих племянников — сыновей Ярослава: кто-то из младших детей (например, не отличавшийся крепким здоровьем) действительно мог получить в совместное с матерью владение бывший отцовский Переяславль. Все эти соображения следует учитывать при решении вопроса о статусе городских центров Владимиро-Суздальской Руси. Во всяком случае, сохранившиеся летописные своды не дают оснований рассматривать Городецкий край как самостоятельный удел в этот период, так что более вероятным остается все же принадлежность Городца со всей округой к великокняжескому домену.

После монгольского завоевания и до середины 1250-ых гг. русское Среднее Поволжье в летописных источниках вообще не упоминается, и это неслучайно. По словам А.Е. Преснякова, «политическое измельчание восточных областей Великороссии — естественный результат упадка какой-либо активной политики на восточных ее пределах. Упадок великокняжеской власти лишил эти области определенного политического центра…»[165]. Первое упоминание Городца и Новгорода (Нижнего) после нашествия Батыя относится к 1256 г. и связано с поездками русских князей в Орду. Сообщение об этом, читающееся в Лаврентьевской летописи, гласит: «В лѣто 6764. Поѣхаша князи на Городець да в Новгородъ. Князь же Борисъ поѣха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борисъ же бывъ [у] Улавчия, дары дав, и приѣха в свою отчину с честью». За этим сообщением следует второе, заключительное известие данной годовой статьи: «Тое же зимы. Поѣха князь Олександръ на Емь с Суждалци и с Ноугородци, и Емь побѣди и много полона приведе и приеха с честью въ свою отчину»[166]. Текстологический анализ данной статьи, а также сопоставление ее известий с показаниями сводов, опиравшихся на новгородское летописание, позволяет выявить первоначальные чтения и проверить их достоверность.

Среди памятников, восходящих к владимирскому летописанию, текст статьи под 6764 г. почти без изменений сохранился в Симеоновской летописи[167]. Здесь есть лишь одно отличие: ростовский князь Борис именуется с отчеством («Василковичь»), тогда как в Лаврентьевской отчество князя не названо. Трудно решить, было ли указано отчество ростовского князя в летописи Троицкой, статья которой под 6764 г. реконструирована частично по выпискам Н.М. Карамзина, частично по тексту Симеоновской летописи[168]. Можно лишь констатировать, что смысловых разночтений с текстом Лаврентьевской и Симеоновской данный фрагмент Троицкой не имеЛ. Более существенны отличия в тексте Владимирского летописца: «В лѣто 6764. Иде князь Борис Василковичь въ-рду; а князь Александръ посла послы с дары. Князь Борис Василковичь и честивъ Улавчия и придоша во свою отчину. Того же лѣте ходи князь Александръ на Емь, и победиша князь Александръ Емь и полону много взя»[169]. Употребленное здесь при рассказе о поездке князей выражение «в Орду» — чтение более позднее, чем сохранившееся в Лаврентьевской, Троицкой и Симеоновской «в Татары»[170]. Это верный признак того, что во Владимирском летописце текст статьи, близкий к Троицкой и Симеоновской, подвергся редакционным изменениям (поновлению терминологии, а также некоторому сокращению) не ранее XIV в. На это же указывает ошибочное употребление глагольной формы множественного числа («победиша») применительно к Александру Ярославичу. Появление отчества ростовского князя в тексте Симеоновской и, вероятно, Троицкой также следует рассматривать как признак их более позднего по отношению к Лаврентьевской происхождения. Действительно, современникам событий, хорошо знавшим их участников, не было необходимости уточнять отчество князя, ездившего с дарами к хану — тем более, что другого Бориса среди князей Владимиро-Суздальской земли в тот период не было. Таким образом, текст статьи под 6764 г., сохранившийся в Лаврентьевской летописи, должен считаться первичным по отношению к другим сводам.

Памятники новгородского летописания позволяют проверить достоверность известия Лаврентьевской о событиях 6764 (1256) г., так как в данном разделе не обнаруживают текстуальной зависимости от последней. Все своды новгородского происхождения содержат запись о походе на емь. Так, наиболее ранняя Новгородская I летопись кратко сообщает под 6764 г.: «В то же лѣто, на зиму, приѣха князь Олександръ, и митрополит с нимь (…) и поиде Александръ на ѣмь…»; лишь после успешного возвращения из похода «князь поиде на Низъ»[171]. Софийская I летопись уточняет: когда свеи и емь напали на новгородские земли, Александра не было в Новгороде, и новгородцам пришлось посылать за князем «на Низ», после чего князь, пришедший с полками, провел успешный поход и затем вернулся «на Низ»[172]. Ту же последовательность событий, хотя и в сокращенном изложении, приводит Новгородская IV летопись: «В лѣто 67647. Князь Александръ поиде в Низъ,… а сына своего Василья посади на столѣ. Воева князь Александръ с новгородци ѣмь»[173]. Новгородское летописание подтверждает, таким образом, достоверность сообщения Лаврентьевской летописи и связанных с ней, но более поздних Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца. В то же время сопоставление различных источников помогает понять сложность ситуации 1256–1257 гг., в связи с которой упомянуты Городец и Нижний Новгород.

Как известно, после смерти Бату (654 год хиджры, что соответствует 1255 г.) ему наследовал его сын Сартак, против которого выступил хан Берке, брат Бату. Берке, опираясь на поддержку мусульманского купечества, захватил власть в «Улусе Джучи» во время поездки Сартака в Каракорум. Сартак, вскоре умерший, и его сын Улагчи («Улавчий» русских летописей) пользовались поддержкой центральной власти Монгольской империи, а также части монгольской аристократии[174]. В Улусе Джучи явно назревала усобица, исход которой в 1256 г. был еще неясен, но, несмотря на это, появление нового правителя (кто бы им ни стал) обусловило необходимость поездки князей «в Татары» с дарами и изъявлением преданности. Именно поэтому князья собираются в Городце и Новгороде Нижнем, расположенных на волжском пути в Сарай. Судя по датам событий в Сарае, сбор князей происходил летом; имена собравшихся здесь князей летопись не называет, но, судя по употреблению глагольной формы множественного числа («поѣхаша»), их круг не ограничивался упомянутыми ниже Борисом Васильковичем ростовским и великим князем владимирским Александром Ярославичем (в противном случае известие XIII в. использовало бы двойственное число глагола). Можно с большой долей вероятности полагать, что в числе собравшихся был Андрей Ярославич суздальский и, возможно, Ярослав Ярославич тверской: первый из них упомянут в известиях Лаврентьевской летописи о поездках «в Татары» в следующих 6765 и 6766 гг.[175], второй — в поездке 6766 г. При этом личное участие великого князя Александра Ярославича в сборе на Городце и Новгороде Нижнем не вызывает сомнений: новгородские летописцы подтверждают, что в начале 6764 г. мартовского (весна-лето 1256 г.) Александр был «на Низу», откуда и ушел к зиме в Новгород Великий, чтобы возглавить поход на емь. Необходимость северного похода позволила Александру уклониться от личной поездки в Сарай и тем самым избежать риска оказаться среди враждующих ханов, где ошибка в предпочтениях могла стоить князю головы[176].

В итоге в 1256 г. в Сарай отправился лишь ростовский князь Борис Василькович, преподнесший дары Улагчи, общая же поездка князей состоялась через год. Лаврентьевская летопись сообщает: «В лѣто 6765. Поѣхаша князи в Татары Александръ, Андрѣи, Борисъ, чтивше Улавчѣя, приехаша въ свою отчину»[177]. Вероятно, прием, оказанный Улагчи Борису, показался владимиро-суздальским князьям благоприятным; следует, по-видимому, учитывать и традиционность контактов с домом Бату, предпочтение сына Сартака, благосклонного к христианам, мусульманину Берке. Маршрут поездки 1257 г. в Сарай летописец не называет, но нет оснований сомневаться, что поездка проходила через Городец и Нижний Новгород, то есть по Волге: это был наиболее удобный и безопасный путь в столицу Улуса Джучи. Почти наверняка этим же путем князья двигались «в Татары» и ранее — например, Ярослав Всеволодович в 1243 и 1245 гг., ростовские князья в 1244 г., Святослав Всеволодович с сыном в 1250 г. и дР. [178] Тот факт, что в статье под 6764 г. Городец и Новгород (Нижний) названы, а в остальных известиях о поездках «в Татары» они не упоминаются, можно объяснить сравнительно долгим пребыванием здесь в 1256 г. князей, так и не решившихся выехать в Сарай, где уже разгоралась междоусобица. Видимо, в остальных случаях князья настолько быстро проезжали через города русского Поволжья, что не было необходимости упоминать эти города. К тому же неизвестно, успели ли отстроиться Городец и Нижний Новгород к 1240-ым гг. после разорения 1238 г. Но примечательно, что в 1256 г., когда князья собрались в Городце и Новгороде (Нижнем), ни один из них не назван «городецким». Напомним, что по именам в летописном известии названы лишь рискнувший все же выехать в Сарай Борис Василькович, не имевший иных княжений, кроме Ростова, и Александр Ярославич, державший с 1252 г. великое княжение Владимирское. Упоминание великого князя в связи с Городцом и Новгородом Нижним и отсутствие имен каких-либо местных правителей свидетельствует о том, что в этот период Городецко-Нижегородский край оставался частью великокняжеских владений, управлялся наместниками великого князя и никому в удел не передавался.

Иные сведения о княжеских поездках в Орду в 1256–1257 гг. и о владельческом статусе Городца и Новгорода Нижнего сообщал В.Н. Татищев. При этом источник В.Н. Татищева — Никоновская летопись — в известиях о поездках князей к Улавчию содержит текст, по сути совпадающий с известиями Лаврентьевской летописи: «Въ лѣто 6764. Поѣхаша князи на Городець и въ Новъгородъ. Князь же Борисъ Василковичь Ростовский иде въ Татары со многими дары, тако же и князь Александръ Ярославичь посла послы своя въ Татары съ многими дары; князь же Борисъ Василковичь Ростовский бывъ у Улавчиа и дары отдавъ, и честь многу приемъ, и возвратися съ многою честию въ свою отчину. Тоѣ же зимы князь велики Александръ Ярославичь ходи съ Суздалци на Емь…»[179]. Зависимость данного фрагмента Никоновской от Лаврентьевской очевидна (примечательно, что даже город в устье Оки здесь назван просто «Новъгород», без уточнения «Нижний»); вставлены лишь отчества князей и названия их владений. Тем заметнее становятся дополнения, читающиеся в сообщении В.Н. Татищева: «6763 (1255)… Сего ж года возвратися князь Андрей из Немец. И прият его Александр с любовию, и хотяше ему Суздаль дати, но не смеяше царя. 6764 (1256). Поеха князь Андрей на Городец и в Новград Нижний княжити [здесь и далее выделено нами. — Б.П.]. Князь же Борис Василькович ростовский иде в Татары со многими дары. Такоже и князь Александр Ярославич посла послы своя в Татары со многими дары просити за Андрея. Князь Борис Василькович ростовский был у Улавчия и дары отдал, и честь многу прием, и Андрею прощение испроси, и возвратися со многою честию в свою отчину. Тое ж зимы князь великий Александр Ярославич ходи с суздальцы на емь, и победи их, и со многим полоном возвратися восвояси»[180]. Замечания о возвращении князя Андрея Ярославича «из Немец» под 6763 г. и его вокняжении в Городце и Нижнем, а также отмеченные нами дополнения о целях поездки к Улавчию не встречаются ни в одном из известных ныне древнерусских сводов. И если историки XIX в. еще могли предполагать наличие у Татищева какой-то летописи, содержащей данные вставки и впоследствии утраченной, то после ввода в научный оборот в XX в. десятков летописных памятников (например, Симеоновской, Московских великокняжеских сводов и дР. ), где отмеченные фразы тоже отсутствуют, дополнения приходится атрибутировать самому В.Н. Татищеву. Видимо, пытаясь осмыслить обстоятельства благополучного возвращения князя Андрея и не находя объяснений в древнерусских источниках, В.Н. Татищев решился связать его вокняжение в Суздале с поездкой князей в Орду в 1256 г., а встреченное в Никоновской упоминание Городца и Нижнего Новгорода счел указанием на владения Андрея. Разумеется, принять такое «исправление» летописного текста современный исследователь не может.

Следуя своей версии о стремлении добиться прощения Андрея Ярославича как главной цели поездок 1256–1257 гг., В.Н. Татищев слегка «подправил» и летописное известие под 6765 г., которое в Никоновской летописи читается так: «В лѣто 6765. Идоша въ Орду князь велики Александръ Ярославичь Володимерский, и князь велики Борисъ Василковичь Ростовский, и князь велики Андрѣй Ярославичь Суздалский со многими дары, и чествовавше у Улавчиа, и возвратишяся со многими честьми во своя ихъ отчины»[181]. Как видим, текст Никоновской, распространенный за счет отчеств и указания владений князей, а также риторических вставок («со многими дары», «со многими честьми»), по сути совпадает с соответствующим известием Лаврентьевской летописи. Обращает на себя внимание лишь именование ростовского и суздальского князей «великими», что делает очевидным позднее редактирование текста в Никоновской (для летописца XIII в. подобные титулы немыслимы). То же сообщение у В.Н. Татищева читается с отмеченными нами дополнениями: «6765 (1257). Идоша во Орду князь великий Александр Ярославич володимерский, и князь Борис Василькович ростовский, и князь великий Андрей Ярославич суздальский со многими дары, его же брат Александр по слову ханскому веде со собою. Хан же прият я с любовию и чествоваше у Улавчия. И возвратишася со многими честьми во своя их отчины»[182]. Вставной характер отмеченного фрагмента (да и последующих слов о «ханской любви») очевиден, нет сомнений и в его позднем происхождении: в древнерусских источниках правители Орды не именовались ханами. Сравнение данного известия с летописными сообщениями сводов XIV–XVI вв. убедительно доказывает, что и здесь мы имеем дело не со следом утраченной летописи, а с результатом умозаключений самого В.Н. Татищева.

К сожалению, версия В.Н. Татищева о принадлежности Городца и Новгорода Нижнего суздальскому князю Андрею Ярославичу оказалась весьма «живучей». В конце XIX в. ее воспринял А.В. Экземплярский, а в начале XX в. — А.Е. Пресняков. Но примечательно, что и тот, и другой исследователь не решились сослаться на сообщения В.Н. Татищева как основу своих выводов. Так, А.В. Экземплярский писал: «Когда в 1256 году Андрей возвратился в Суздальскую землю, Александр Невский хотел дать ему Суздаль, но боялся сделать это без воли разгневанного на Андрея хана. Впрочем, в том же году Александр успел примирить хана с братом своим, и тогда же, конечно, Андрей Ярославич вступил в обладание и Суздалем… Он владел этим последним, как и пригородками его, до своей кончины, т. е. до 1264 г.»[183]. Следуя той же версии В.Н. Татищева, А.Е. Пресняков в утвердительной форме писал: «Когда в[еликий] к[нязь] Святослав Всеволодович «сыновци свои посади по городом, яко же бе им отец урядил Ярослав», князь Андрей Ярославич получил в свою долю Городец Волжский и Нижний Новгород; на эти города, как на свою отчину, он возвращается из-за моря в 1256 г., после примирения с братом Александром, и получает в обладание Суздаль»[184]. Между тем ни в известии о «ряде» 1247 г., ни в известии о княжении Андрея Ярославича в Суздале после возвращения из-за моря[185] Городец и Новгород Нижний не упоминаются. Неслучайно А.Е. Пресняков так и не смог подкрепить высказанное им утверждение показаниями древнерусских источников. Ссылаться же на сообщение В.Н. Татищева ученый, известный своей тщательностью проработки источников, видимо, просто постеснялся. Принять недоказанное утверждение, разумеется, нельзя.

По нашему мнению, пожалуй, лишь в 1249–1252 гг. Андрей Ярославич мог владеть Городецко-Нижегородским краем, находясь в этот короткий период на владимирском великом княжении[186]. Но и это обстоятельство не позволяет рассматривать земли, прилегающие к устью Оки, как часть особого Суздальского княжества, что впрочем, признавал и А.Е. Пресняков[187]. Таким образом, нет оснований полагать, что Городец и Нижний Новгород, находившиеся в домонгольский период под прямым управлением великого князя владимирского, изменили свой статус в 1240–1250-е гг.[188]

Следующее летописное упоминание Городца и Новгорода Нижнего также связано с великим князем владимирским и волжским путем «из Татар». Необходимость упоминания этих поволжских городов продиктована важностью события, которое там произошло 14 ноября 1263 г. Лаврентьевская летопись в статье под 6771 г. мартовским сообщает: «Того же лѣта. Преставися великыи князь Олександръ сынъ Ярославль. Скажем же мужство и житье его». Далее следует текст летописного «Жития Александра Невского», обрывающийся на полуслове из-за утраты нескольких листов между Л. 169 и 170 в списке Лаврентия. Из-за этой утраты неясно, как рассказывалось о месте и обстоятельствах смерти князя в официальной владимирской великокняжеской летописи, к которой восходит летопись Лаврентьевская. В Троицкой летописи читалось более пространное известие о преставлении Александра, с точной датой и указанием на место погребения, но и здесь ничего не было сказано о месте и обстоятельствах смерти князя[189].

События осени 1263 г. проясняют летописные памятники новгородского происхождения. Весьма ранний памятник — Синодальный список Новгородской I летописи, датируемый в данной части XIV в., как обычно, сравнительно кратко сообщает в конце годовой статьи под 6770 г.: «Того же лѣта поиде князь Олександръ в Татары, и удержа и Берка, не пустя в Русь, и зимова в Татарѣхъ и разболѣся»; затем следует текст: «В лѣто 6771. Приде князь Олександръ ис Татаръ велми не здравя, в осенинѣ, и приде на Городець, и пострижеся въ 14 мѣсяца ноября, в память святого апостола Филипа, тои же ночи и преставися…»[190]. Совпадение даты смерти князя с датой, указанной в Троицкой и Симеоновской, а также древний оборот «ис Татаръ» свидетельствуют в пользу древности и достоверности сообщения старшего извода Новгородской I летописи[191].

Несколько подробнее сообщает об этих событиях Софийская I летопись, объединив оба известия — о пребывании князя в Орде и о возвращении его на Русь — в статье под 6770 г.: князь Александр Ярославич «зимова в Орде, и тамо разболѣся, и доиде Новагорода Нижняго, и пребывъ ту мало, и прииде на Городець, и въ болший недугъ впаде, и пострижеся в черньци месяца ноября въ 14 день, тое же нощи и преставися…»[192]. Оборот «в Орде» побуждает датировать составление статьи временем не ранее XIV в., но текстуальная связь статьи с аналогичной в Новгородской I не вызывает сомнений. Следовательно, архетип рассматриваемого текста — погодная запись новгородского владычного летописания, которое в XIII в. велось непрерывно. Именно поэтому свидетельство Новгородской I и Софийской I летописей заслуживает доверия, и неслучайно его сохранили московские великокняжеские своды 1472 г., 1479 г. и кон. XV в.

Свод 1472 г., отразившийся в летописях Вологодско-Пермской и Никаноровской, сохранил версию Софийской I, поместив известие о смерти Александра Ярославича под 6770 г.; пропущена лишь точная дата смерти князя. Например, в летописи Вологодско-Пермской текст в конце статьи под 6770 г. читается так: «Тогда же поиде великии князь Александръ в Орду ко цареви Беркаю. И удержа его царь, не пусти его в Русь, и зимова в Ордѣ и тамо разболѣся. И доиде Новагорода Нижнего и пребывъ ту мало, и прииде на Городецъ, и в болши недуг впаде, и пострижеся в черньци, тое же нощи и преставися. И положен бысть в Володимерѣ въ церкви святыя Богородица». Далее сделан киноварный заголовок «В лѣто 6771. Преставление великаго князя Александра Ярославича Невъскаго», и помещен небольшой рассказ о похоронах князя, с уточнением: «И положиша же его в Володимере, в Рожествѣ святыя Богородица ноявриа въ 23 день…»[193]. Пропуск даты смерти в протографе Московского свода 1472 г. был, по-видимому, механическим. Ошибку исправили при составлении свода 1479 г., где дата смерти названа точно: 14 ноября; данная версия текста повторена и в Воскресенской летописи[194].

В последующих летописных сводах сохранена версия Софийской I, как правило, с небольшими сокращениями. Таков текст, помещенный в Ермолинской летописи и летописных сводах 1497 и 1518 гг. (без упоминания Нижнего Новгорода); аналогично (без упоминания Нижнего Новгорода), но почему-то с датой «ноября в 4 день» — в Холмогорской летописи[195]. Нет упоминания Нижнего Новгорода и в Типографской летописи, где читается сокращенная версия известия Московского великокняжеского летописного свода 1479 г.: «В лѣто 6771 князь великий Александръ Ярославичь, ида изо Орды, разболѣся и, дошедъ Городца, пострижеся в черньци ноября 14, тоя же нощи преставися»[196]. В Никоновской летописи аналогичная запись (без упоминания Нижнего Новгорода) несколько распространена за счет риторических вставок («пострижеся во святый аггельскый иночьский образ»)[197]. В летописях Авраамки и Московско-Академической, а также в Тверском сборнике читаются лишь краткие сообщения о смерти Александра Ярославича, без упоминания городов[198].

Новгородская IV летопись, известия которой обычно близки к известиям Софийской I, в сообщении о смерти Александра Невского обнаруживает отличия. Известие читается здесь под 6772 г.: «Преставися Александръ Ярославичь в чернцехъ и въ скимѣ, ноября 14, княживъ 10 лѣтъ, и положен бысть въ Володимерѣ, въ церкви святыа Богородица Рожества», и далее сразу следующее сообщение, заключительное в годовой статье: «Аньдрѣи князь Суздальскии успѣ, сынъ Ярославль»[199]. Указание на место погребения великого князя сближает известие Новгородской IV с аналогичным известием Троицкой летописи. Примечательно и помещение события под 6772 г., вероятно, ультрамартовским: такой стиль летоисчисления нередок в Троицкой и Симеоновской летописях, восходя к их общему протографу. Все это позволяет возводить рассматриваемый фрагмент текста Новгородской IV к летописанию Владимиро-Суздальской Руси. Впрочем, здесь так же, как и в Троицкой и Симеоновской, не названо место смерти князя.

Таким образом, лишь сообщение о кончине Александра Невского, восходящее к новгородскому владычному летописанию, сохранило указание на маршрут последней поездки князя: из Орды через Новгород Нижний в Городец. Речь вновь идет о традиционном волжском пути князей «в Татары» и «ис Татар», а потому в находящемся на этом пути Городце, куда, по летописи, везут из Нижнего Новгорода смертельно больного Александра, следует видеть Городец-на-Волге (а не какой-либо иной древнерусский «городец»). Так как события осени 1263 г. происходили на территории Городецко-Нижегородского края, то это побуждает к более внимательному анализу всех обстоятельств, связанных с последней поездкой великого князя Александра Ярославича.

В рассказе об этой поездке, который, как показано выше, следует изучать по тексту Новгородской I и Софийской I летописей, есть ряд примечательных деталей, требующих осмысления и объяснения. По-видимому, неслучайным стало объединение редактором Софийской I в рамках одной годовой статьи под 6770 г. известий о поездке Александра в Орду в 1262 г. и о его возвращении и смерти в 1263 г. События эти были взаимообусловленными и требовали от великого князя владимирского быстрых и решительных действий. В 1262 г. в городах Ростовской земли произошли выступления против мусульман, откупавших татарские дани. Судя по известию Лаврентьевской летописи под 6770 г., выступлениям предшествовали вечевые собрания: «…Изволиша вѣчь и выгнаша из городовъ из Ростова, изъ Володимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля. Откупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть…». В результате «люди на врагы своя двигшася на бесурмены, изгнаша, иных избиша»; здесь же сообщается об убийстве монаха Зосимы, который «отвержеся Христа и бысть бесурменинъ», сделавшись «поспѣхом» татарскому послу Кутлубию[200]. Восстание 1262 г. против откупщиков дани стало следствием проведенной монголами переписи податного населения и в целом политики налогообложения русских земель[201].

Как известно, в научной литературе встречаются утверждения, что к выступлениям против откупщиков был причастен великий князь Александр Ярославич[202]. Для доказательства исследователи ссылаются на фрагмент известия Устюжской летописи под 6770 г.: «И прииде на Устюг грамота от великого князя Александра Ярославича, что тотар побивати»[203]. Однако при анализе известия обращает на себя внимание тот факт, что данный фрагмент читается не в самом сообщении об изгнании откупщиков, а в приведенном несколько ниже летописном пересказе местной устюжской легенды о том, как был крещен «Багуй-богатырь». Фольклорная основа данной легенды несомненна, что заставляет сделать известные оговорки и в отношении достоверности свидетельства о повелении Александра «тотар побивати». Таким образом, по имеющимся источникам невозможно выяснить не только формы и масштаб поддержки восставших великим князем, но и саму причастность Александра Ярославича к выступлениям 1262 г. Не исключено, что выступления носили все же стихийный характер[204]. Как бы то ни было, справедливым представляется замечание В.Л. Егорова о том, что «в этом неординарном событии обращает на себя внимание одна немаловажная деталь: откупщики были именно изгнаны, а не убиты. В таком решении можно видеть плоды политики Александра Ярославича, постоянно предостерегавшего от серьезных конфликтов с Ордой, чтобы не спровоцировать организацию карательной экспедиции на Русь. Но вполне вероятно, что возмущенным народом умело руководили представители княжеской администрации»[205].

Вечевые выступления в городах великого княжества против мусульман-откупщиков дани должны были вызвать карательный поход монголо-татар, тем более вероятный, что хан Берке, захвативший власть в Сарае в 1257 г. или, скорее, в 1258 г., был приверженцем ислама. Но карательного похода не последовало. По мнению А.Н. Насонова, во-первых, «откупщики приезжали на Русь в начале 60-ых гг. XIII в. от императора монгольской империи, а не от Берке»[206]. Покарать «своевольных ослушников» должны были отряды, присланные, разумеется, не из далекой Монголии, а из Золотой Орды — того самого «Улуса Джучи», в состав которого входили русские земли. А правитель «Улуса Джучи» хан Берке и сам был в положении «ослушника», сместив Улагчи, поддержанного императором. Сказалась известная двойственность монгольского управления покоренными землями: интересы каана и правителя улуса далеко не всегда совпадали. К тому же для монгольской кочевой аристократии в 1260-е гг. было характерно равнодушие к исламу; мусульманин Берке был скорее «исключением из правила»[207]. Во-вторых, «на исходе 1262 г. войско иранского правителя Хулагу… вторглось в кавказские владения Беркехана»[208]. Это, по-видимому, и есть главная причина, почему Берке, срочно собиравший войска, стал рассматривать русских как вспомогательную военную силу против иранцев, а не как объект карательного похода. Свидетельства египетских источников, цитируемые А.Н. Насоновым, подкрепляются известиями русских памятников: «Бѣ же тогда нужа велика от паганыхъ и гоняхуть люди, веляхуть с собою воиньствовати». В этой ситуации «князь же великыи Олександро поиде ко царю, дабы отмолилъ людъ от бѣды»[209]. Аргументом против карательного похода, достаточно весомым в глазах хана и его советников, могла стать быстрая уплата дани с русских земель — и, разумеется, не в казну каана, а в Сарай.

Последнее обстоятельство, похоже, способно пролить свет на загадочное, на первый взгляд, отклонение Александра Ярославича при возвращении из Орды от дороги в стольный Владимир-на-Клязьме. По пути из Орды великий князь владимирский, почувствовавший себя плохо в Нижнем Новгороде, казалось бы, должен стремиться в столицу (по Оке и Клязьме) — хотя бы для того, чтобы успеть отдать последние распоряжения, например, заверить окончательный вариант «духовной» или «ряда» своим детям. Вместо этого Александр из последних сил добирается по Волге до Городца, где и умирает. Летописные источники не указывают причину переезда великого князя в Городец, видимо, считая ее очевидной для современников, но эта причина не столь ясна сегодня. По-видимому, возможно несколько объяснений, наиболее простое из которых — удобство пути. Судя по дате смерти, князь прибыл в Нижний Новгород глубокой осенью, когда водный путь по Оке и Клязьме мог быть уже затруднен (к тому же плыть пришлось бы против течения), а санный путь еще явно не установился. В этих условиях речной путь по Волге до Городца, а оттуда сухопутная дорога до Владимира могли оказаться удобнее. Вспомним, что перевезли тело умершего Александра Ярославича из Городца до столицы менее чем за десять дней (14 ноября — день смерти, 23 ноября — день погребения); торопившийся князь, будь он живым, преодолел бы этот путь еще быстрее.

Но возможно и иное объяснение. Речной путь по Волге из Городца через Новгород Нижний в Сарай был самым быстрым и удобным, а также наиболее безопасным для перевозки дани из Ростово-Суздальской земли в Орду. Как известно, в Орду можно было добраться и сухим путем — на юг, через земли Рязанского и Черниговского княжеств (то есть «сакмою Батыя»), но, судя по статье под 6791–6792 гг. о нападении на Ахматовы слободы и о стычках курских князей[210], южный путь был небезопасен, так что перевозка по нему дани с земель Владимирского великого княжества маловероятна. Волжский путь был и удобнее, и безопаснее, что могло предопределить роль Городца и Нижнего Новгорода в русско-ордынских отношениях в этот период. Допустимо предположение, что Городец во второй половине XIII–XIV вв. играл роль места первоначального хранения ордынского «выхода» (дани), собранного с земель Северо-Восточной Руси, перед отправкой в Сарай. В пользу этого предположения свидетельствуют многочисленные находки в Городце-на-Волге свинцовых пломб, атрибутируемых археологами как торговые или таможенные. Считается, что такими печатями-пломбами опечатывались перевозимые по Волге грузы, хотя точное их предназначение до сих пор не выяснено. С учетом результатов исследования В.Б. Перхавко использование пломб дрогичинского типа для опломбирования грузов серебра и пушнины, поставляемых в качестве дани, весьма вероятно[211]. Реальные обстоятельства, в которых оказался великий князь владимирский к осени 1263 г., заставляли его организовать скорейший сбор и отправку в Сарай дани, чтобы избежать опустошительного набега татар на русские земли. И если наше предположение о Городце как месте хранения ордынского «выхода» верно, то стремление заболевшего Александра попасть именно туда, а не во Владимир, легко объяснимо. Князь мог поначалу и не придать значения своему недугу. Но этот переезд для Александра, ранее уже перенесшего тяжелую болезнь[212], оказался роковым.

В Городце умирающего великого князя успели по обычаю постричь в монахи. Сообщая об этом, летописные и агиографические источники нигде не упоминают Городецкий Федоровский монастырь в качестве места пострижения и смерти Александра Ярославича. Примечательно, что монастырь во имя Феодоровской иконы Божьей матери на Городце вообще не упоминается в древнерусских источниках, так что версия о смерти Александра Невского в стенах именно этой обители, подхваченная краеведами[213] — вымысел более позднего времени[214]. Реалии XIII в. были таковы, что умирающий князь мог быть пострижен в монахи не только в монастыре (кстати, первое упоминание о монастыре св. Лазаря в Городце относится к XIV в.)[215], но и в княжеской опочивальне, на смертном ложе; выполнить обряд имел право иеромонах-духовник, который должен был сопровождать князя в поездке.

В целом анализ скупых и отрывочных летописных известий под 6764 г. и 6771 г. позволяет сделать три непреложных вывода:

1. Спустя полтора десятка лет после нашествия Батыя Городец и Нижний Новгород вновь существовали как города, находившиеся под прямым управлением великого князя владимирского (удельные князья здесь не упоминаются вплоть до кончины Александра Невского).

2. Значение Городца и Нижнего Новгорода обусловлено их расположением на волжском пути в Орду, наиболее удобном и безопасном.

3. Оставаясь восточной окраиной великого княжества Владимирского, Городецко-Нижегородский край оказался в благоприятных для существования и развития условиях, ибо в спокойствии этого русско-ордынского «приграничья» были заинтересованы и князья, ездившие «в Татары», и ханы, получавшие «выход». Расположение городов на Волжском пути, который, судя по летописным источникам, стал мирным после монгольского завоевания Руси, сулило горожанам относительное спокойствие (особенно если здесь действительно проходил «серебряный караван» с данью для ханов). Именно этими обстоятельствами следует объяснять приток населения в регион Городца и Нижнего Новгорода из центральных областей Владимиро-Суздальской Руси и верхнего течения Оки, отмечаемый по диалектологическим данным (так называемое «русское население средней диалектной зоны»)[216]. Подъем Городца и Нижнего Новгорода способствовал возрастанию роли края в политической жизни Северо-Восточной Руси, что привело к появлению самостоятельного Городецкого удела в последней трети XIII в.

Глава 5. Влияние Орды на управление Городецко-Нижегородским краем

Выяснив на основе летописных источников административный статус Городца и Новгорода Нижнего, находившихся до 1260-ых гг. под прямым управлением великого князя владимирского, необходимо определить степень воздействия Орды на управление краем. Иными словами, предстоит выяснить, как повлияло монголо-татарское иго, установившееся на русских землях с начала 1240-ых гг., на управление восточным регионом Владимиро-Суздальской Руси. Решение поставленного вопроса возможно лишь путем анализа упоминаний источников, во-первых, об ордынских чиновниках и их должностных функциях в русских княжествах, а во-вторых, об особенностях административно-территориального устройства регионов, граничивших с Ордой.

Среди отрывочных и не всегда понятных упоминаний источников об организации управления землями, покоренными монголами, большой интерес представляет известие Лаврентьевской летописи о «численниках», проводивших в 1257–1258 гг. перепись населения:

«Тое же зимы приехаша численици исщетоша всю землю Сужальскую и Рязаньскую и Мюромьскую и ставиша десятники и сотники и тысящники и темники, и идоша в Ворду, толико не чтоша игуменовъ, черньцовъ, поповъ, крилошанъ, кто зрить на святую Богородицю и на владыку»[217].

В этом известии примечательны, прежде всего, представления летописцев о территориальном делении Северо-Восточной Руси: «Суздальская», «Рязанская» и «Муромская» земли указаны как отдельные области. Иначе — Ростовская и Новгородская земли, которые отдельно не указаны, так как входили в понятие «Суздальская земля» (то есть великое княжество со столицей во Владимире-на-Клязьме). Заключительный фрагмент известия, отмечающий изъятие православного клира из «числа», неоднократно становился предметом специального анализа в связи с отношениями между монголо-татарами и Русской православной церковью[218]. Однако наибольшее внимание ученых традиционно привлекает фрагмент о произведенных «численниками» назначениях — ключевой для ответа на поставленный нами вопрос об организации управления на подвластных Орде русских землях. Попытки осмыслить и прокомментировать этот фрагмент породили обширную научную литературу. Обзор имеющихся мнений приведен в недавно изданной монографии Ю.В. Кривошеева[219], но, учитывая принципиальную важность данного вопроса для нашего исследования, необходимо хотя бы вкратце привести основные выводы исследователей, занимавшихся изучением фрагмента о переписи 1257–1258 гг.

А.Н. Насонов понимал летописное сообщение как свидетельство создания в Северо-Восточной Руси военно-административной системы управления по типу монгольской: «Летопись ничего не говорит, что вместе с этими лицами командного состава, начиная с десятника, пришли бы на Русь и монгольские солдаты; она ясно говорит только, что пришли десятники, сотники, тысячники и темники». По мнению А.Н. Насонова, «с уходом численников на Руси были сформированы (набраны) особые отряды, частью из местного населения, с пришлым командным составом» из «собственно татар или монголов»; «монгольские воеводы, командовавшие такими отрядами, назывались в Монголии таньмачи, а у нас — баскаки»[220]. В итоге, по версии ученого, «появление первой военно-политической организации на Северо-востоке относится к 1257 г., оно последовало вслед за переписью… На Руси были «поставлены» баскаческие отряды, причем собственно «поставлен» был командный состав, начиная с десятника (десятники, сотники, тысячники, темники), а младший состав, как есть основания полагать, комплектовался преимущественно из туземного населения…»[221].

Предложенное А.Н. Насоновым понимание известия о действиях «численников» вызывает возражения. Во-первых, летописное известие не дает оснований утверждать, что на Русь «пришли» десятники, сотники, тысячники и темники: в тексте недвусмысленно говорится об их поставлении («ставиша») «численниками». Неясна лишь их этническая принадлежность. Но главная проблема заключается даже не в этом: важнее выяснить цель их поставления. Действительно, летопись ничего не говорит о военных целях произведенных «численниками» назначений. Напротив, летописные сообщения о взятии «числа» с Новгорода Великого явно указывают на экономическую сторону переписи. В этой связи более обоснованным представляется мнение М.Н. Тихомирова, полагавшего, что результат назначений — не в создании «военно-политической организации», а в «организации взимания податей по десяткам, сотням, тысячам и тьмам (десяткам тысяч) плательщиков…[выделено мною. — Б.П.]»[222]. К мнению М.Н. Тихомирова фактически присоединился и Дж. Феннелл, целью переписи считающий определение размеров дани, а также назначение ответственных за группы плательщиков; при этом, как полагает ученый, назначенные лица были «по-видимому, русские, а не татары, поскольку летопись не упоминает об их национальности»[223].

Дополнительные доводы в пользу понимания летописного фрагмента как свидетельства «установления твердой даннической разверстки с конкретной территории» привел В.Л. Егоров. По справедливому замечанию В.Л. Егорова, «предположение А.Н. Насонова о военных отрядах, размещенных на территории русских княжеств, представляется не только сомнительным, но практически нереальным. Если можно представить (с определенной долей допуска) военные соединения, возглавлявшиеся десятниками и даже сотниками, то формирования, во главе которых стояли бы тысячники и темники (десятитысячники), трудно даже вообразить. Не только содержание и вооружение такой огромной по масштабам XIII в. армии, но одна лишь организация ее представляют целый комплекс серьезнейших проблем»[224]. Добавим к этому, что столь же нереально и назначение на Русь такой массы низших, средних и высших командиров из числа монголо-татаР. Опираясь на анализ действовавших в Монгольской империи принципов обложения данью покоренных земель, В.Л. Егоров связывает произведенные назначения с «центральноазиатскими кочевническими традициями», по которым монгольские чиновники-«численники» «подразделяли все данническое население по привычной десятичной системе. Причем счет велся не по душам, а по семейно-хозяйственным единицам. В Центральной Азии такой единицей являлся кочевой аил, а на Руси — двор (усадьба)». И далее ученый делает вывод: «Исчисление всего населения по десятичной системе было направлено в первую очередь на чисто практическую организацию сбора дани, ее подсчета, доставки в центры сбора и предварительного определения ожидаемой общей суммы. Таким образом, введение десятичной системы исчисления населения преследовало конкретные фискальные цели, и сообщение о назначении десятников, сотников, тысячников и темников относилось не к созданию специальных военных отрядов, которые, якобы, оставались на покоренной территории, а к утверждению лиц, ответственных за сбор дани с соответствующей группы населения. Сами же эти лица (десятники и т. д.) назначались из среды русского населения»[225].

На то, что в организации управления покоренными землями монголы следовали десятичной системе, повторяющей феодальную иерархию военно-кочевой знати, указывает и А.П. Григорьев. При этом исследователь отмечает: «В тех случаях, когда описывались дворы в покоренной земледельческой стране, расчет оставался прежним. Из местной среды назначались десятники, сотники, тысячники и темники, обязанности которых в корне отличались от функций монголо-тюркских феодалов. Они должны были следить за поступлением налогов с каждой записанной за ними группы дворов, вынужденной поставлять продовольствие, фураж и деньги, на которые можно было содержать определенное число ордынских воинов»[226]. Значительно дальше пошел в своих выводах Ю.В. Кривошеев, опирающийся на наблюдения Л. В. Даниловой и других ученых. По его мнению, монголо-татары использовали — в усложненном и искаженном виде — «сотенную систему», существовавшую на Руси в XI–XII вв. и связанную первоначально с военной организацией, а затем выполнявшую судебно-административные и финансовые функции. И получается, что в результате деятельности монгольских «численников» на поставленных ими лиц были возложены традиционные обязанности по сбору налогов и распределению повинностей[227]. Между тем, в характере и функциях «сотенной системы» на Руси в домонгольский период остается слишком много неясного, а выражение «ставиша» в анализируемом летописном рассказе может указывать не только на персональные назначения, произведенные «численниками», но и на создание новых организационных форм управления. Едва ли допустимо рассматривать это как просто «усложнение» существовавшей ранее «сотенной системы». К тому же одна из упомянутых в летописном фрагменте должностей — «темник» — слишком явно лежит за пределами русского языка, чтобы быть частью какой-то домонгольской иерархической системы. Правильнее, на наш взгляд, было бы говорить о реформе управления землями Северо-Восточной Руси, возможно, учитывавшей управленческие структуры прежних лет. Поэтому следует согласиться с мнением В.Л. Егорова о том, что «по сути дела, перепись положила начало созданию разветвленной административно-фискальной системы, конкретно олицетворявшей монгольское иго на Руси»[228].

Обязанности и полномочия поставленных монгольскими «численниками» должностных лиц можно попытаться определить, исходя из представлений о целях и задачах политики монголов на покоренных землях. Известные в настоящее время источники позволяют утверждать, что основной целью монгольской политики в русских княжествах было получение дани: сообщения о запросе и уплате ордынского «выхода» читаются во многих известиях древнерусских летописей[229]. При этом источники не дают оснований говорить о намерениях завоевателей расселиться по территории русских княжеств. Не было оставлено здесь и военной силы: для карательных целей татарские отряды направлялись на Русь из Орды. Таким образом, установившееся иго сводилось, прежде всего, к выплате дани и выполнению повинностей (ямской, продовольственной, фуражной и дР. ), а также к ханской инвеституре князей (с обязательным взиманием «даров» и «посулов»), контролю над их политикой и, реже, к периодическому использованию княжеских дружин в военных походах ханов. Поэтому русские княжества в империи Чингизидов В.В. Трепавлов справедливо характеризует как «вассальные податные владения»[230]. Даже не находясь под прямым управлением ордынских ханов, русские земли все же сохраняли подчиненное положение по отношению к Орде, оставаясь вассальным «улусом»[231].

В таких условиях монголы не только не смогли, но, возможно, и не ставили себе целью вводить прямое управление русскими землями (или, по выражению Ю.В. Кривошеева, «установить жесткую зависимость»). Созданные новыми властителями управленческие структуры должны были обеспечивать выполнение только перечисленных выше задач — преимущественно фискальных (но не военно-оккупационных). Перечень и иерархия данных структур отражена в ханских ярлыках, выданных русским митрополитам в XIII–XIV вв. и неоднократно становившихся предметом специальных исследований[232]. При этом, как отмечает В.А. Кучкин, «сведения об организации, структуре, функциях, круге прав и обязанностей иноземных властителей приходится собирать буквально по крупицам»[233]. Причиной отсутствия в русских летописях подробных и красочных описаний административно-управленческой практики монголо-татар нельзя считать тенденциозные умолчания летописцев или отсутствие самой практики[234]. Основная причина — в повседневности и обыденности самих действий должностных лиц, что не привлекало (в отличие от набегов и казней) внимания летописцев. Следует также учесть и общий упадок русского летописания в середине — второй половине XIII в. как результат монголо-татарского завоевания. И тем не менее, даже по отрывочным упоминаниям и косвенным свидетельствам, можно достаточно полно представить управленческую деятельность монгольских властителей на Северо-Востоке Руси во второй половине XIII в.

Наиболее значительными фигурами в иерархии монголо-татарских чиновников на Руси были баскаки — по сути, наместники верховной (ханской) власти в русских княжествах[235]. Насколько можно судить по сохранившимся источникам, основная обязанность баскаков заключалась в организации сбора дани с земель, подвластных татарам. Эти же чиновники, по-видимому, осуществляли общий контроль за действиями русских князей и за подготовкой совместных военных походов (военно-политическое руководство). Среди баскаков, несомненно, существовала своя иерархия, на что указывает летописное упоминание «великого владимирского баскака Амрагана», часто цитируемое исследователями[236]. В своей деятельности баскаки опирались на откупщиков и «данщиков» (сборщиков тамги), а также на представителей местного населения, которых «ставиша численници». Баскаки, по-видимому, назначались в города — центры княжений (княжеских уделов): на это косвенно указывает перечень городов, откуда были изгнаны «бесермены», откупавшие дани (Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль)[237]. Во всяком случае, по мнению исследователей, изучавших данный вопрос, даруги-баскаки постоянно проживали на территории русских княжеств и назначались в Северо-Восточную Русь до конца XIII — начала XIV вв.[238]

В отличие от баскаков, «численники» («писцы» в ханских ярлыках) постоянно на Руси не проживали. Их приезды «носили характер инспекции, призванной определить долю Каракорума в дани, получаемой с Руси»[239]. Переписи, на основании которых определялись размеры дани, были разовыми акциями: кроме взятия «числа» в 1257 г., Новгородская IV летопись упоминает о переписи в 1273 г., со словами «бысть число 2-е изъ Орды отъ царя»[240]. Временной промежуток между переписями составлял, таким образом, лет пятнадцать-шестнадцать, что выглядит вполне правдоподобно. Отсутствие упоминаний в древнерусских источниках о последующих переписях позволяет предполагать, что второе «число» оказалось последним, и с 1280-ых гг. практика взимания дани стала иной: размеры дани не рассчитывались на основе количества дворов, а определялись, исходя из «посулов» соперничавших князей в Орде. С этого времени русские князья начинают сами собирать ордынский «выход». Видимо, с последней четверти XIII в. баскачество как властный институт постепенно теряет свое значение и окончательно исчезает в начале XIV в.

Гораздо дольше сохранялся на Руси другой институт монгольской власти — «послы мимояздящие» (или «послы проезжие»). Так именуются в ханских ярлыках дипломаты, посылаемые от ханской ставки по любому поводу[241]. Ю.В. Кривошеев, отмечая в «Повести о Петре, царевиче Ордынском» известие о рассмотрении татарским послом земельных споров между детьми царевича Петра и ростовскими князьями, восклицает: «Вот, оказывается, чем занимались на Руси послы — защитой интересов своих соплеменников, не могущих постоять за себя, от алчных ростовских «младых князей»[242]. По нашему мнению, уникальность данного известия указывает на исключительный характер рассмотрения ордынским послом земельных споров. Вряд ли «непосредственные функции» ордынских послов заключались в разборках конфликтов своих соплеменников с русскими князьями из-за земли. Примечательно, что Ю.В. Кривошеев даже не ставит вопрос о том, насколько вообще могли быть характерны для татар земельные споры на Руси в XIII–XIV вв. Ограничение реальных функций послов «защитой интересов своих соплеменников, не могущих постоять за себя», понадобилось автору для того, чтобы в очередной раз «подогнать» русско-ордынские отношения под «традиционные обычаи, характерные для доклассовых структур», «каковыми, по нашему мнению, и следует считать русское и монгольское общественное устройство…»[243].

Судя по летописным известиям, управленческие функции «послов проезжих» были гораздо шире. Ордынские послы осуществляли, прежде всего, политический контроль за действиями русских князей: представляли верховную (ханскую) власть при передаче княжения тому или иному правителю («правили княжение»), разбирали споры между князьями, урегулировали княжеские распри. Сопровождавшие послов ордынские отряды, порой весьма значительные, давали возможность осуществлять и военное давление. Так же, как и «писцы», «послы проезжие» не проживали на Руси постоянно, а их управленческая деятельность ограничивалась (во времени и пространстве) содержанием данного им поручения.

В приводимых источниками перечнях ордынских чиновников, действовавших на территории русских княжеств, упоминаются еще и ловчие. Впрочем, властные функции этих должностных лиц, ответственных за организацию и проведение охоты, достаточно очевидны и не требуют пояснений.

Опираясь на восстановленную по известным ныне источникам организацию и структуру монголо-татарского властвования на покоренных русских землях во второй трети XIII в. и памятуя о том, что Городец и Новгород Нижний в этот период входили в состав владимирского великокняжеского домена, можно попытаться представить, как осуществлялось административное управление регионом. Сведений о взятии «числа» на территории Городецко-Нижегородского края в 1257–1258 гг. нет, однако не приходится сомневаться в том, что население региона, входившего в состав Владимирского великого княжества, было переписано монгольскими чиновниками и включено в общую систему налогообложения русских земель. Учитывая пограничное расположение Городецко-Нижегородского края и его близость к поволжским владениям Орды, можно предположить, что монгольские «численници исщетоша» данный регион несколько раньше внутренних областей Северо-Восточной Руси (и уж во всяком случае раньше владений «Господина Великого Новгорода»), хотя, повторюсь, временной разрыв не мог быть большим. Нет сведений и о «втором числе» на территории края в 1273 г., хотя наверняка перепись была проведена и здесь. По-видимому, деятельность монгольских «писцов» в регионе ограничилась этими двумя крупными мероприятиями. Теоретически нельзя отрицать возможность появления «численников» здесь и в другие годы с целью проведения какой-либо частной, региональной переписи, но такую возможность приходится признать маловероятной.

В перечне мест, откуда, по летописи, были изгнаны откупщики дани в 1262 г., Городец и Новгород Нижний не названы, но причиной тому могли стать не величина или населенность городов, а стремление летописца указать центры княжеских уделов на территории великого княжества Владимирского. Действительно, перечисленные в летописном известии под 6770 г. города были «столами» князей, упоминаемых под 6765–6769 гг.: Владимир — Александра Ярославича, Суздаль — его брата Андрея, Ростов и Ярославль — потомков Константина Всеволодовича. Города-центры княжений должны были стать не только центрами деятельности откупщиков, но и местами пребывания баскаков. Косвенно это подтверждают приводимые А.Н. Насоновым известия о владимирском и ростовском баскаках[244]. Но выяснить, существовали ли особые баскаки в Городце и Новгороде Нижнем, чрезвычайно сложно: источники не сохранили на этот счет никаких упоминаний.

Разумеется, если, вслед за А.Н. Насоновым, представлять себе деятельность баскаков в Северо-Восточной Руси как «службу внутренней охраны» и полагать, что «по своему назначению баскаческие отряды заменяли, в сущности, войска монгольские», то неизбежно придется сделать вывод о существовании баскаков городецкого, нижегородского, а также юрьевецкого и унженского. Однако выше была показана неубедительность данной версии о разветвленной и всеохватывающей структуре баскачества. Нельзя безоговорочно принять предложенную А.Н. Насоновым методику определения мест распространения баскачества по топонимике, зафиксированной в XIX в. Ряд названий с корнем «баскак/ч-», выявленных ученым в списках населенных мест центральных губерний России, позднего происхождения и образованы от фамилий владельцев-помещиков (типа «Баскаков» → «Баскаково»). Как известно, дворяне Баскаковы упоминаются в документах с XVI в.[245] Выделить населенные пункты, имеющие в названии основу «баскак/ч-» и возникшие наверняка до XIV в. включительно, не представляется возможным. Вместе с тем, знаменательно, что на территории Нижегородской губернии (и современной Нижегородской области, имеющей несколько иные границы) топонимы, производные от корня «баскак», не встречаются. Учитывая это обстоятельство, а также исходя из современных представлений о функциях баскаков, можно с большой долей вероятности полагать, что поступление дани с Городца и Новгорода Нижнего контролировалось великим владимирским баскаком. Прямое вмешательство такого крупного ордынского чиновника и его помощников-татар в дела административного управления одной из областей Владимиро-Суздальской Руси маловероятно. Столь же маловероятно и постоянное пребывание здесь кого-либо из баскаков. Скорее всего, непосредственное выполнение фискальных функций на территории края осуществляли те самые «десятники, сотники и тысячники» — упомянутые в летописном известии о «числе» представители местного русского населения. При этом в «тысячниках» (тысяцких?) можно предполагать бояр великого князя, в состав владений которого входил в данный период изучаемый регион.

В отличие от баскаков, с большей уверенностью можно предполагать пребывание в регионе другой категории татарских чиновников — сборщиков тамги («таможенников», или «данщиков», по терминологии ханских ярлыков). На это косвенно указывают упоминавшиеся выше многочисленные пломбы «дрогичинского типа», найденные в Городце, что свидетельствует о большом количестве товаров, провозимых по Волге через Городец и Новгород Нижний. Интенсивность поволжской торговли неизбежно должна была обусловить ордынские интересы в получении с нее налогов. Но при этом следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, трудно определить время появления здесь сборщиков тамги: нет данных, указывающих на большой товарооборот в 1240–1260-ых гг., так что систематическое взимание таможенных пошлин в регионе могло быть начато Ордой позже. Во-вторых, судя по тому, что известно о функциях сборщиков тамги, круг их административных обязанностей ограничивался интересами фиска и не предусматривал участия в управлении краем.

Приходится делать оговорки и в отношении возможной управленческой деятельности ордынских «послов проезжих». Их проезд через территорию Городецко-Нижегородского края в 1240–1260-е гг. (и, разумеется, позднее) сомнений не вызывает. Но в Городце и Новгороде Нижнем не было в тот период княжеских «столов», а потому эти города не могли становиться целью посольств, направленных Ордой к русским князьям. Так что для исследуемого региона татарские послы во второй трети XIII в. оставались в прямом смысле слова «мимояздящими». Их управленческие действия на территории края неизбежно ограничивались требованиями продовольствия, фуража, подвод — да еще попутным грабежом населения. По источникам XIV в. известно, что обеспечение ордынских посольств и сопровождавших их отрядов ложилось тяжким бременем на плечи русских жителей[246]. Впрочем, крупные воинские отряды навряд ли часто проезжали через земли, прилегавшие к устью Оки, потому что движение конницы по так называемым «сакмам Батыя», то есть через территорию мордвы и Рязанского княжества, было удобнее[247]. По-видимому, жители Городца и Новгорода Нижнего сталкивались с немногочисленными посольствами, выполнявшими ограниченные задачи[248]. Но, в любом случае, сколько-нибудь реальное участие «проезжих послов» в административном управлении Городецко-Нижегородским краем в изучаемый период маловероятно.

В итоге получается, что «восточной стороной» Владимиро-Суздальской Руси в первые два-три десятилетия после монголо-татарского нашествия продолжали управлять в основном те же административные структуры, которые существовали здесь и до нашествия. Завоевание лишь установило порядок сбора дани: с этого времени население платило ордынский выход наряду с традиционными податями[249]. Но основные управленческие функции в регионе по-прежнему выполняли наместники великого князя владимирского, опиравшиеся на административный аппарат великокняжеских слуг более низкого ранга. Об особенностях управления землями, находившимися под властью великого князя, позволяют судить некоторые актовые источники XV в.,

отразившие весьма архаические формы административно-судебного управления, устойчиво сохранявшиеся на протяжении веков. Поэтому результаты научного анализа этих источников могут быть достаточно корректно приложены к ситуации в Городецко-Нижегородском крае до 1270-ых гг. Видимо, основной формой управленческой деятельности великокняжеских наместников в этот период был «проездной суд»[250]. Наместников могли замещать ключники, которые не только осуществляли административно-хозяйственное управление владениями великого князя, но имели право представлять великокняжескую власть в суде, с последующим докладом наместнику[251]. О других институтах власти в регионе для изучаемого периода не удается найти достоверных свидетельств даже в более поздних источниках, но нет сомнений в том, что полнота власти принадлежала боярам великого князя владимирского. Получая Городецко-Нижегородский край в управление на правах кормления[252], великокняжеские бояре (и уж тем более ключники и слуги низкого ранга) сохраняли зависимость от своего сюзерена, в интересах которого было регулярно перемещать их, не давая возможности укрепиться в том или ином регионе. Скорее всего, именно эта особенность управленческой политики предопределила ориентацию бояр, находившихся в Городце и Новгороде Нижнем, на великого князя владимирского в моменты кризисов власти в 1304 и 1343 гг. Во всяком случае, традиционные представления о «боярском сепаратизме», по-видимому, нуждаются в уточнениях в зависимости от исторического периода, времени и статуса боярства.

При анализе возможности монголо-татарского влияния на административно-территориальное устройство Городецко-Нижегородского края во второй трети XIII в. и в последующие годы необходимо учесть еще одно обстоятельство — географическое положение региона. Городец и Новгород Нижний были основаны на землях, ранее не контролировавшихся русскими князьями, что, собственно, и позволяет отнести весь этот край к Среднему Поволжью — в отличие от Верхнего Поволжья, которое осваивалось русскими уже при вхождении Ростово-Суздальской земли в состав Древнерусского государства. При этом «Новъгородъ на усть Окы» создается и укрепляется незадолго перед нашествием Батыя, в обстановке военного давления на мордву, часть которой пыталась обороняться. Монголо-татарское завоевание неизбежно должно было осложнить ситуацию на востоке Владимирского великого княжества: метрополия, пережившая страшный разгром, не могла оказывать действенную помощь; большие усилия требовались для восстановления нарушенных связей с великокняжеским центром — при том, что центр Орды оказался в опасной близости, в Среднем и Нижнем Поволжье.

Это пограничное положение края заставляет внимательнее отнестись к версии В.Л. Егорова о существовании в русско-ордынском приграничье буферных зон. Как справедливо отмечает ученый, «земли русских княжеств не отделялись от территории Золотой Орды четко обозначенной пограничной линией. Между русскими и монгольскими владениями обычно находилась своеобразная нейтральная полоса, использовавшаяся поочередно в хозяйственном отношении». Речь идет об особом типе «угодий, предназначенных не для земледелия, а исключительно для охоты, рыболовства, бортничества и запаса кормов»; такие районы в документах XVI–XVII вв. обозначаются термином «юрт» (монгольского происхождения)[253].

Действительно, стабильность русско-ордынского пограничья до второй половины XIV вв. заставляет предполагать наличие буферных зон, в том числе с оседлым русским населением; от разорения таких районов ордынцы во время набегов должны были воздерживаться, чтобы сохранять безопасные базы для кратковременного отдыха и пополнения припасов. Но доказать существование таких буферных зон в русско-ордынском пограничье чрезвычайно трудно из-за отсутствия сведений в источниках. Так, В.Л. Егоров на основе текста духовных грамот Ивана Калиты и Ивана Ивановича Молодого сделал вывод, что под монгольской юрисдикцией в XIII в. находилась Коломна и прилегающие к ней волости: город, «видимо, до времени правления Ивана Калиты передавался в качестве наследственного владения крупной феодальной золотоордынской семьи, наделенной баскаческими функциями»[254]. Между тем, привлеченные исследователем источники, содержащие упоминание о том, что могут «искати из Орды Коломны, Лопастеньских местъ или отменьных местъ рязанских» и о том, что их могут отобрать («а по грѣхом, ци отимется которое место…»), не дают оснований для такого вывода. Речь в духовных грамотах идет о незаконном захвате московским князем Даниилом Александровичем в результате похода 1301 г. рязанских владений — Коломны с волостями, присоединенных его сыном Иваном Калитой к своему княжеству. Захват этот наверняка оспаривался рязанскими князьями в Орде, и нельзя было исключить вероятности того, что ордынские правители, верные своей тактике «поддержки слабых против сильных», могли поддержать рязанцев и помочь им вернуть земли, удерживаемые Москвой. Это потребовало бы перераспределения уделов среди наследников московского князя, что и оговорено в духовных грамотах. Ни о какой золотоордынской семье, владевшей Коломной, в источниках нет ни слова, и нет оснований считать Коломну «баскаческой отчиной». Не слишком убедительны и рассуждения В.Л. Егорова о том, что район Тулы («тульское баскачество») «на протяжении всего XIV в. считается подвластным Золотой Орде»[255]. Похоже, что пресловутые слободы Ахмата в Курском княжестве — едва ли не единственное достаточно внятное и достоверное свидетельство XIII в. о монголо-татарском воздействии на административно-территориальное устройство русских земель.

Рассказы о слободах баскака Ахмата, читающиеся в ряде летописных сводов XIV–XVII вв., традиционно изучаются в связи с историей монголо-татарского ига на Руси[256]. В.А. Кучкин в специальной статье, посвященной этим летописным известиям, подробно рассмотрел историю их изучения в XIX–XX вв. и на основе сравнительно-текстологического анализа определил, что наиболее достоверные фактические сведения содержат ранние редакции рассказов — тексты в составе Лаврентьевской и Симеоновской летописей, под 6791–6792 гг.[257] Данные тексты и должны быть положены в основу научного исследования событий, происходивших тогда в Курском княжестве.

В конфликте между ордынским баскаком Ахматом, с одной стороны, и русскими князьями — Олегом Рыльским и Воргольским и Святославом Липовичским — с другой, ученые обычно обращают внимание на трагическую развязку и подробности кровавой расправы. Вместе с тем, описываемые события, которые В.А. Кучкин достаточно убедительно датирует весной 1289 — осенью 1290 гг., позволяют судить «о повседневной практике, обычной деятельности ордынской администрации на Руси, ее взаимоотношениях с местными князьями»[258]. По мнению ученого, «летописное повествование содержит ценный, а в ряде случаев и уникальный материал, позволяющий судить об организации ордынской власти в покоренных русских землях и развитии этих земель в условиях чужеземного господства»[259]. Действительно, при анализе летописного текста выясняется ряд интересных деталей, дополняющих или подтверждающих то, что известно по другим источникам. Баскак, руководивший сбором дани с населения русского княжества и имевший право на ее откуп, назначался в главный город этого княжества. Данный факт свидетельствует в пользу высказанного выше предположения о назначении баскаков лишь в города-центры княжений и уделов. Но при этом примечательно, что в данном случае в главном городе княжества, Курске, уже не было князя, а прерогативы обосновавшегося там баскака распространялись на княжество не только Курское, но и Рыльское, хотя в домонгольский период эти княжества не зависели друг от друга. С учетом этого обстоятельства следует согласиться с мнением В.А. Кучкина: «Очевидно, при передаче представителям ордынской знати покоренных русских земель имела место определенная административно-территориальная реформа, лишь отчасти считавшаяся с территориальным делением русских княжеств в домонгольское время»[260]. И все же ситуацию, когда на главном «столе» княжества нет князя, а его место занимает баскак, нельзя признать повседневной: положения, подобного Курску, летописи не зафиксировали ни в великокняжеском Владимире, ни в Ростове, ни где-либо еще на Северо-Востоке Руси.

Сложнее установить степень легитимности основания Ахматом слобод. В изучаемом летописном известии этот вопрос становится ключевым для решения проблемы воздействия Орды на административно-территориальное устройство приграничных земель. В самом деле, появление слобод, принадлежащих татарскому чиновнику, на землях, находившихся под юрисдикцией русских князей — результат самоуправства Ахмата или узаконенная (да к тому же еще и «повседневная») практика ордынских властей? Факт отправки темником Ногаем рати на помощь Ахмату, обвинившему Олега и Святослава в нападении на слободы, вроде бы свидетельствует в пользу законности основания слобод баскаком. Но против этого — решение, принятое по жалобе рыльского князя ханом Телебугой, верховным сюзереном не только Олега и Святослава, но и Ахмата и Ногая (пусть номинально). Напомним, что ханский наказ в изложении русского летописца гласил: «Что будеть ваю людеи въ слободах тѣхъ, тѣхъ людеи въведита въ свою волость, а слободы тѣ разгонита»[261].

Заключительные слова процитированного фрагмента («а слободы тѣ разгонита») вызвали подозрение в своей достоверности у В.А. Кучкина: «Похоже, что слова о разгоне слобод принадлежат русскому летописцу-публицисту, стремившемуся оправдать все действия Олега Рыльского и Воргольского»[262]. Отрицание достоверности ханского повеления о разгоне слобод побудило ученого к поиску довольно сложного объяснения княжеских поступков и мотивации. И хотя доводы В.А. Кучкина не лишены логики, на наш взгляд, нельзя полностью отвергать прямое и недвусмысленное свидетельство летописца о ханском повелении разогнать слободы. К тому же решительность, с которой рыльский и липовичский князья пытались уничтожить слободы баскака, тоже свидетельствует скорее в пользу достоверности сообщения о последних словах наказа («а слободы тѣ разгонита»). Ханский наказ и решимость русских князей косвенно указывают на то, что и для правителя Золотой Орды законность основания баскаком слобод была небесспорной, а также на необычность самой ситуации, при которой ордынский чиновник создает на русской земле поселения, неподвластные князьям.

Похоже, что именно необычность, беспрецедентность данной ситуации побудила включить рассказы о слободах Ахмата в летописание Северо-Восточной Руси. Подробности жестокой расправы Ахмата над боярами вряд ли сыграли решающую роль: чего-чего, а татарских жестокостей хватало и во Владимирском великом княжестве. К ним постепенно привыкали: например, «княгиня Ярославова», павшая жертвой нападения татарского отряда на Переяславль в 1252 г., удостоилась лишь одной строчки в Лаврентьевской летописи, не будучи даже названа по имени! А казнь бояр и последующая княжеская резня в далеком Курском княжестве занимают почти пять листов рукописного текста в том же летописном своде, с именами и подробностями — почему? Далее, ошибка в хронологической приуроченности рассказов, читающихся в летописи под 6791–6792 гг., но в действительности относящихся к 1289–1290 гг., указывает на то, что в летопись они были включены как минимум через несколько лет после событий. К тому времени точные даты уже забылись и переживания от вестей о казнях должны были уже притупиться («давно и далеко это было!»), но события продолжали волновать летописцев — почему? Вновь и вновь приходится возвращаться к мысли о необычности самой ситуации. Основание слобод татарским баскаком явно не было «повседневной практикой, обычной деятельностью ордынской администрации», что и привлекло внимание древнерусских сводчиков к этому событию и его последствиям.

В итоге надо признать, что рассказы о слободах Ахмата никак не могут рассматриваться как подтверждение версии В.Л. Егорова о существовании «буферных зон» в русско-ордынском приграничье. В летописи сообщается не о «своеобразной нейтральной полосе», а о русских землях, которые занял баскак и постарался закрепить за собой. Ни о каком «использовании поочередно в хозяйственном отношении» этих земель здесь и речи нет. Иными словами, налицо не соблюдение нейтралитета в приграничье, а попытка экспансии вглубь русских земель. Письменные источники не сообщают ни о чем подобном в Городецко-Нижегородском крае. Нет и археологических свидетельств существования татарских слобод в округе Городца-на-Волге или Новгорода Нижнего — да и сама возможность их возникновения, как мы только что выяснили, остается под вопросом. Роль своеобразного «буфера» между восточной областью великого княжества Владимирского и Ордой играли мордовские земли, но сюда проникновение татар, да и русских происходит в более позднее время и в иных исторических условиях. Можно с некоторой долей вероятности предполагать «буферную зону» к северу от Нижнего Новгорода, в Заволжье, не подвергшемся окняжению вплоть до XIV в. Здесь трудно выявить следы русских поселений, а природные угодья действительно предназначались «не для земледелия, а исключительно для охоты, рыболовства»[263]; эти же угодья использовались марийцами и, возможно, кочевым населением Закамской «татарской земли»[264]. Но всерьез говорить на этом основании о воздействии Орды на административно-территориальное устройство Городецко-Нижегородского края, разумеется, нельзя.

Совершенно иначе представляет себе воздействие Орды на административно-территориальное устройство русского Среднего Поволжья московский исследователь К.А. Аверьянов. По его версии, существовала «широкая «буферная» полоса русско-ордынского пограничья», где находились «мелкие территориально-административные единицы» с нерусским населением — так называемые «тьмы» (они же «даруги», или, в русифицированном варианте, «дороги»). Эти «тьмы», населенные татарами и угро-финнами, управлялись баскаками и пользовались значительной автономией[265]. Как пишет К.А. Аверьянов, «до поры до времени эти выходцы из Орды сохраняли достаточно широкую автономию в делах внутреннего управления, привычный уклад жизни и прежних правителей, а зависимость от русских князей, судя по всему, выражалась лишь в эпизодической посылке военных отрядов против их врагов. В то же время они продолжали сохранять и определенные связи с Ордой, порой участвуя во внутриордынских спорах и противоречиях. Занимая широкую «буферную» зону между Ордой и Русью, которая тянулась вдоль всей кромки русских земель, в своей политике они балансировали между этими двумя государственными образованиями, готовые в любой момент склониться на сторону сильнейшего. Поэтому зависимость этих территорий от русских княжеств то ослабевала, то усиливалась, в соответствии с «текущим моментом»»[266]. В своих рассуждениях К.А. Аверьянов, опиравшийся на летописные известия второй половины XIV в. и актовый материал XV в., даже не ставит вопрос о времени возникновения «тем», а применительно к русскому Среднему Поволжью утверждает: «Во второй половине XIV в. они [упомянутые в летописных известиях топонимы — Сара, Кишь, Запьянье, Уяды, Курмыш, которые К.А. Аверьянов считает «тьмами» — «мелкими территориально-административными единицами». — Б.П.] входили в Нижегородское княжество и образовывали на его восточной окраине единую область с центром в Курмыше. Судя по грамоте 1445 г., она именовалась как пять тем нижегородских»[267]. Учитывая принципиальную важность рассматриваемого вопроса, необходимо внимательно разобрать аргументацию К.А. Аверьянова.

Исходным пунктом в рассуждениях исследователя является бездоказательное допущение, что «тьма» означает мелкую территориальную единицу[268]. За первым допущением тут же делается второе: упомянутую в актовом источнике XV в. «всю пятетем Новъгородскую» исследователь истолковал как «географическую область» из пяти «небольших территориальных округ», находившуюся в «пределах Нижегородского княжества» и по размерам сопоставимую с «Суздалем, Нижним Новгородом, Городцом и Вяткой», перечисленных выше в том же источнике[269]. А после этого все вообще стало «легко и просто»: в летописных известиях за вторую половину XIV — начало XV вв. о Нижегородском княжестве К.А. Аверьянов выявил пять топонимов, объявил их пятью «тьмами» княжества и сделал вывод: «Суздальские князья, присоединив эту территорию, не спешили вводить здесь прямое русское управление с привычным для нас делением на волости, а оставили для местного мордовского и татарского населения известную автономию и прежнюю систему административно-территориального устройства, состоящую из «тем»»[270]. Вот на этом «фундаменте» рассуждений исследователь и возвел теорию существования на Руси (как Северо-Восточной, так и Юго-Западной) «широких «буферных» полос» в приграничье, состоящих из нескольких десятков татаро-монгольских «тем», управляемых баскаками[271].

Увы, вся эта величественная теория рассыпается как карточный домик при последовательном анализе тезисов автора. Во-первых, К.А. Аверьянов так и не смог найти сколько-нибудь веских доводов против традиционного понимания термина «тьма» (применительно к Руси) как податного округа из 10 тысяч плательщиков дани. Каким образом «тьма», означающая «десять тысяч» (что не отрицает и сам автор), вдруг превратилась в «мелкую единицу», осталось непонятным. Так что в исходном тезисе автор не вышел за пределы домыслов типа «А давайте возьмем и предположим, что…». Не «срабатывает» и ссылка на «всю пятетем» в источнике XV в. — докончальной грамоте князей Шуйских с Дмитрием Шемякой (1445 г.)[272]. Напомним текст интересующего нас фрагмента: «А въ прадедину нашю, и в дедину, и въ отчину, в Суздаль, в Новгород, в Городець, и въ Вятку, и во всю пятетем Новъгородскую, тобе, господину нашему, князю Дмитрию Юриевичю, и твоему сыну, князю Ивану, не въступатися ничим»[273]. Как видим, источник не дает никаких оснований понимать под выражением «всю пятетем» «мелкие территориальные единицы». Напротив, контекст данного выражения и, в частности, грамматическая конструкция с использованием синтаксического параллелизма («и в прадедину, и в дедину, и в отчину: в…, в…, в… и в… — и во всю…») позволяет утверждать, что «всю пятетем Новъгородскую» — это собирательное наименование всего княжества, и ключевым здесь является слово «всю». Действительно, великое княжество Нижегородское в период своего могущества состояло из пяти областей (удельных княжений) — Нижегородского, Суздальского, Городецкого, удела Дмитрия Ногтя в Суздальской округе[274], а также Вятки[275]. Речь, таким образом, идет именно о крупных областях (податных округах), которые реально могли насчитывать по 10 тысяч плательщиков дани.

В своем стремлении выявить на окраинах великого княжества Нижегородского именно пять и непременно «мелких единиц» К.А. Аверьянов объединил административно-территориальные образования разного типа: Кишь и Запьянье — это волости, тогда как Курмыш и, по-видимому, Сара Великая — города[276]. А вот «Уяды», которые исследователь тоже посчитал «тьмой», попросту никогда не существовали: скорее всего, это результат неправильного прочтения слова «уѣздъ» позднейшим летописцем[277]. Впрочем, знай К.А. Аверьянов об этом обстоятельстве, он наверняка «поверстал» бы во «тьму» какой-нибудь иной нижегородский топоним (да вот хоть то же Березополье!), превратив его в часть «широкой «буферной» зоны» в русско-ордынском приграничье. Тезис об отсутствии «прямого русского управления» вступает в противоречие с показаниями источников: на Киши упоминается боярин Парфений Феодорович, в Запьянье — волости и нижегородская застава, а Курмыш по статусу — княжеский город[278]. Бездоказателен и тезис о существовании татарских поселений на юго-восточной окраине великого княжества Нижегородского; тем более сомнительно их существование здесь во второй половине XIII в. Разбирать остальные утверждения К.А. Аверьянова по интересующему вопросу нет смысла, и его версию состояния русско-ордынского приграничья следует отвергнуть[279].

В итоге рассмотрения проблемы воздействия Орды на административно-территориальное устройство и управление пограничного региона приходится констатировать, что воздействие это во второй трети XIII в. (да, видимо, и позднее) было не столь значительным, как утверждается в ряде научных трудов. Стремление ханов обеспечить сбор и регулярное поступление дани в Орду привело к созданию института баскачества (по-видимому, лишь на уровне княжеств), что, разумеется, повлияло на политическую и экономическую жизнь Русской земли. Но при этом органы административного управления в княжествах остались прежними, и регион, находившийся под властью великого князя, управлялся великокняжескими боярами-наместниками. В Городецко-Нижегородском крае источники не фиксируют возникновения автономных территориальных единиц со смешанным населением. Пожалуй, лишь земли к северо-востоку от Городца (лесное Заволжье) действительно могли быть «ничейными» во второй половине XIII в. и использоваться как угодья для охоты, рыболовства и, быть может, бортничества, но население здесь оставалось редким и в более позднее время.

Таким образом, монголо-татарское иго не изменило кардинально систему административного управления русскими землями Среднего Поволжья, остававшегося в 1240–1260-ых гг. под властью великого князя владимирского. В результате сохранения основных черт внутреннего устройства стало возможным дальнейшее развитие региона и, в частности, продолжение процесса «окняжения» земель. Этот процесс естественным образом привел к учреждению в регионе княжеского «стола» и возникновению Городецкого княжества.