Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

«…Зане князь щедръ отець есть слугамъ многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибѣгают. Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа, дослужится болшеи работы»[280]. Трудно сказать, что преобладало в этих рассуждениях Даниила Заточника — собственный жизненный опыт или сложившиеся в русском обществе XII–XIII вв. представления о роли князя. А в соответствии с современными научными определениями, князья — главы самостоятельных или полусамостоятельных древнерусских государств (княжеств), обладавшие наибольшими по объему политическими, социальными и юридическими правами внутри собственных владений. Важнейший принцип княжеского суверенитета — «кождо да держить отчину свою»[281] — стал основанием претензий на наследственное владение («отчину свою») и полноту власти («державность») князя. При этом князь как гарант защиты «отчины своей» возглавлял административное управление, суд и сбор налогов на территории княжества. К тому же «в князьях, как в главах государств, персонифицировалось верховное государственное право на землю, они являлись также феодальными сюзеренами и возглавляли иерархический по структуре господствующий класс, в служилой части которого эти налоги перераспределялись»[282]. Поэтому «окняжение земли», то есть введение на определенной территории княжеского управления и суда, а также сбор податей в пользу князя, знаменовало собой вхождение данного региона в состав Древнерусского государства.

Городецко-Нижегородский край, окняженный еще в период домонгольский, оставался частью домениальных владений великих князей владимирских вплоть до кончины Александра Невского. О нескольких последующих десятилетиях (до возникновения великого княжества Нижегородского) в краеведческих публикациях принято упоминать вскользь, так что невольно напрашивается вывод о малозначимости этих лет для исторических судеб региона[283]. Между тем в действительности последняя треть XIII — первая треть XIV вв. — чрезвычайно важный исторический период, оказавшийся во многом судьбоносным для русского Среднего Поволжья. Именно в это время меняется административный статус региона: он выделяется из состава Владимирского великого княжества, и возникает удельное княжество Городецкое, упоминания о котором сохранили летописные источники. Возникновение Городецкого княжества заметно повлияло, прежде всего, на политическую историю, обусловив стремление удельного князя занять свое место в иерархии правителей Северо-Восточной Руси. Следствием этого стали княжеские союзы и междоусобицы, сопровождавшиеся вмешательством Орды в повседневную жизнь владимиро-суздальских земель. Собственно, именно усобицы привлекали внимание историков, не всегда обоснованно искавших причины происходившего в личных качествах того или иного феодального правителя.

Однако последствия создания Городецкого удела нельзя ограничивать лишь событиями политической истории. Передача в удел территории, включавшей Городец-на-Волге (вероятно, с «пригородками» — Юрьевцем, Унжей) и «Новгород в устье Оки», с прилегающей к ним сельской округой, свидетельствует об экономической состоятельности данного региона. Письменные источники, к сожалению, не содержат информации об экономике края в этот период, а результаты археологических исследований получают зачастую противоречивую интерпретацию. Но совершенно очевидно, что земли, передаваемые в удел одному из сыновей владимирского великого князя, должны были обеспечивать своему правителю благосостояние и, следовательно, достигли к этому моменту определенного уровня экономического развития. К тому же территориальная компактность удельных земель, сосредоточенных в одном географическом регионе, указывает на то, что и в экономическом смысле Городецко-Нижегородский край к 1260-ым гг. обладал известной самодостаточностью (в противном случае в удел княжичу были бы переданы великокняжеские владения, находившиеся в разных землях Владимиро-Суздальской Руси). В свою очередь, политические усилия удельного правителя могли обеспечить его княжеству благоприятные предпосылки для дальнейшего экономического роста. В этой связи интересно суждение Ю.В. Кривошеева: «Не князь поднимал авторитет городской общины (хотя он являлся необходимым элементом ее структуры, как мы это неоднократно видели), а городская община князя»[284]. Оставляя здесь без рассмотрения концептуальные взгляды и особенности терминологии петербургского историка, необходимо все же отметить, что процесс наверняка был взаимообусловленным: чем значительнее был экономический потенциал княжества, тем большим весом обладал его правитель в междукняжеских отношениях. Но использовав удачно ресурсы своего княжества и получив преимущества во внутренней и внешней политике, князь объективно мог способствовать созданию благоприятных условий для экономического развития своих владений[285]. Таким образом, «городская община» (в терминологии Ю.В. Кривошеева, то есть регион и его население) на определенном историческом этапе оказывалась ничуть не меньше заинтересованной в «своем» князе, ее «держащем», чем князь в «отчине своей». Об этом образно высказался все тот же Даниил Заточник: «Зане князь щедръ, аки рѣка, текуща без бреговъ сквози дубравы, напаяюще не токмо человѣки, но и звѣри; а князь скупъ, аки рѣка въ брезѣх, а брези камены: нѣлзи пити, ни коня напоити. А бояринъ щедръ, аки кладяз сладокъ при пути напаяеть мимоходящих; а бояринъ скупъ, аки кладязь сланъ»[286].

Образ боярина, созданный талантливым древнерусским книжником, заставляет обратить внимание на социальные изменения, вызванные созданием удельного княжества. Изменения эти должны были коснуться в первую очередь знати — бояр, занимавших на феодальной «лесенке» положение лишь ступенькой ниже князей и обладавших значительным весом (примечательно употребленное Даниилом Заточником сравнение князя с рекой, а боярина с кладязем). Со времени вхождения поволжских земель, примыкавших к устью Оки, в состав Владимирского великого княжества, административное управление краем, суд и сбор податей почти столетие осуществляли великокняжеские бояре от имени своего сюзерена. Но после того, как «Городецъ и все по Волзѣ» были переданы в удел одному из сыновей великого князя, в регионе появился не только «свой» князь, но и «княжи мужи» — ближайшее окружение удельного правителя из числа сопровождавшей его дружины. М.Б. Свердлов, изучавший структуру класса феодалов в Древней Руси, отмечал принципиальную разницу между «княжими мужами», обязанными своим положением исключительно службе, и боярами, не входившими в княжеский административно-судебный аппарат и лишавшимися определенных преимуществ, связанных с княжеской службой. При этом «…княжеская служба отодвигала на второй план потомственное знатное (боярское) происхождение и поднимала незнатных лиц до положения наиболее привилегированной после князей сословной группы…»[287]. Судя по сохранившимся источникам, эти две социальные группы в древнерусском обществе последовательно различались[288], поэтому сомнительно, чтобы их интересы (политические и социальные) совпадали. О глубоких противоречиях между «княжьими милостьниками» и боярами свидетельствуют хорошо известные рассуждения Даниила Заточника: «Лучше бы ми нога своя видети в лыченицы в дому твоемъ, нежели в черленѣ сапозѣ в боярстем дворѣ; лучше бы ми в дерюзе служити тебѣ, нежели в багрянице в боярстемъ дворѣ»[289]. А в более поздней переделке «Моления», датируемой XIII в., редактор добавляет: «Лутши в дому твоем вода пити, нежели в боярском дворѣ мед пити; лутчи ми от твоея руки печен воробеи взяти, нежели у боярина борание плече»[290]. В условиях Городецко-Нижегородского края, долгое время остававшегося великокняжеским, а затем переданного в удел, неизбежно должны были возникать противоречия между боярством «старым» (великокняжеским) и «новым» («княжими мужами»). Логично также предполагать, что в определенных ситуациях «старое» боярство могло в своих интересах поддерживать центростремительные настроения в обществе, направленные на восстановление великокняжеской власти. Все это заставляет внимательно анализировать известия источников, упоминающие о действиях бояр во время княжеских междоусобиц.

Источники, на основе которых возможно изучение политической истории Городецко-Нижегородского края в последней трети XIII — первой трети XIV вв., не только малочисленны, но и очень фрагментарны. Известные ныне летописные своды, общая характеристика которых приведена в предыдущих главах нашей работы, содержат лишь отрывочные сообщения о происходившем в регионе. Вероятность обнаружения более полных и достоверных известий по теме исследования в письменных источниках исчезающе мала; привлечь иные виды источников (археологические, лингвистические, нумизматические) практически невозможно из-за узких хронологических рамок изучаемого периода. Быть может, именно поэтому приоритетным вниманием в изучении истории Северо-Восточной Руси пользовались периоды домонгольский (до первой трети XIII в. включительно) и «московский» (со второй половины XIV в.). Недооценка важности изучения происходившего между этими хронологическими периодами проявилась и в том, что исследования по истории отдельных княжений Владимиро-Суздальской земли долгое время не поощрялись[291]. Между тем, анализ событий политической истории этих княжеств позволяет выявить не только обстоятельства борьбы за власть, но и ее мотивы, социальные и региональные интересы различных феодальных групп, а в итоге глубже понять и осмыслить сложное сочетание центробежных и центростремительных тенденций на Руси в последней трети XIII — первой трети XIV вв., обусловивших своеобразие исторического процесса в последующее время. В этом, собственно, и заключается значение указанного периода, заслуживающего самого внимательного изучения даже при скудости источниковой базы.

Сохранившиеся летописные известия за период 1270–1330-ых гг. содержат лишь краткие сообщения о Городецком уделе Андрея Александровича и о судьбе этого удела после смерти князя. Отрывочный характер этих свидетельств и отсутствие обобщающих работ привели к необходимости в разделе, посвященном Городецкому княжеству, отказаться от принятого ранее порядка изложения. Общий обзор историографии и источников приведен в начале исследования. В последующих же главах, посвященных тому или иному конкретному вопросу, имеющиеся источники и взгляды историков анализируются детально. Это позволило подробнее разобрать все, даже косвенные упоминания в источниках и научные версии, получив, таким образом, дополнительную информацию по теме исследования.

Глава 1. Удел князя Андрея Александровича

Личность князя Андрея Александровича, третьего сына Александра Невского, традиционно привлекает внимание историков. Причина научного интереса заключается в длительной и ожесточенной борьбе Андрея за обладание Владимирским великим княжением. Как известно, эта борьба вызвала череду опустошительных татарских «ратей» на земли Северо-Восточной Руси, по своему размаху сопоставимых с нашествием Батыя. Стремление Андрея стать великим князем владимирским в обход старшего брата Дмитрия Александровича привело к возникновению различных княжеских группировок, враждовавших друг с другом, усилению ордынского влияния на русские дела, изменениям в составе уделов Владимиро-Суздальской земли. Но главное — действия Андрея Александровича положили начало междоусобицам кон. XIII — нач. XIV вв., во время которых «великий стол» занимался не по родовому старшинству, а по праву сильного, подкрепленному ханским ярлыком. Основные события политической истории, происходившие в этот период, были пересказаны по летописным источникам еще с. М. Соловьевым[292] и более глубоко проанализированы А.Е. Пресняковым[293]; роль Андрея Александровича в политических союзах русских князей с Ордой была рассмотрена в соответствующих разделах работы А.Н. Насонова[294]; изменения в составе государственной территории Северо-Восточной Руси, происходившие в последней трети XIII — первой трети XIV вв., стали предметом изучения в монографии В.А. Кучкина[295]. Из краеведческих публикаций отметим обстоятельную статью молодого городецкого исследователя А.Н. Еранцева, в которой удачно обобщены сведения о деятельности князя Андрея Александровича в период 1282–1304 гг.[296] На основе приведенных сведений автор справедливо рассматривает Андрея Городецкого как «инициатора жестоких междоусобиц», а политику князя оценивает как «разрушительную». В целом же, по мнению А.Н. Еранцева, историческая роль князя Андрея Городецкого заключается в том, что «развязанные им ожесточенные усобицы нанесли смертельный удар по старой политической системе Владимирской Руси. Для победы над своими противниками ни Андрей, ни его союзники не обладали достаточными силами, зато ловко использовали благоприятную для интриг внешнеполитическую обстановку. Все это обрекало Русь на страдания от татарских нашествий, вело к падению авторитета великого владимирского князя и еще больше усугубляло политическую раздробленность»[297].

Обращение к личности Андрея Александровича и к связанным с ним событиям последней трети XIII — начала XIV вв. в данном исследовании продиктовано тем, что это был первый достоверно известный по древнерусским источникам удельный правитель городецкий. Именно при князе Андрее Городецко-Нижегородский край, находившийся до этого под прямым управлением великого князя владимирского, становится самостоятельным княжеством. Изменение статуса региона вызывает закономерный интерес к политической фигуре удельного князя, роль которого в междукняжеских отношениях дает возможность судить о значимости земель, переданных ему в удеЛ. В конечном счете это позволяет определить состояние Городецко-Нижегородского края к концу XIII в. и выяснить, какую роль играл Городец в военно-политических устремлениях честолюбивого Андрея Александровича.

Дата рождения Андрея в летописях не сообщается. О том, что он был третьим сыном великого князя владимирского Александра Ярославича Невского, можно судить по указанию имени Андрея в родословных записях после имен двух его братьев, Василия и Дмитрия Александровичей[298]. В отдельных памятниках рядом с именем князя Андрея встречается помета «Городецкий», что справедливо рассматривается как указание на его княжеский удел, подтверждаемое известием о похоронах Андрея в Городце-на-Волге. Передача Городца в удел Андрею состоялась после смерти его отца — вероятнее всего, по духовной грамоте Александра Невского, реализованной в 1263 г. Тот факт, что Городец получил третий сын умершего великого князя, разумеется, отнюдь не означает, что Городецкий край был третьим по значению среди регионов Владимирского великого княжества. Дело в том, что среди потомков Ярослава Всеволодовича, реально претендовавших на великокняжеские земли, старше Андрея по родовому счету были не только родные братья Василий и Дмитрий, но и его дяди Ярославичи, младшие братья отца — Ярослав и Василий. Как известно, Ярослав Ярославич к 1263 г. княжил в Твери, а Василий Ярославич, именуемый в летописях «менший» («мезинный»), — в Костроме. Ничего не известно об уделе Василия Александровича — старшего сына Александра Невского, сведенного отцом из Новгорода «на Низ» после неудачной попытки организовать сопротивление ордынским чиновникам в 1257 г. Весьма вероятно, что подвергшийся отцовской опале Василий вообще не получил удела[299]. Следующий сын Александра, Дмитрий, получил в удел Переяславль-Залесский. Таким образом, среди регионов, находившихся под контролем владимирского великого князя к началу 1260-ых гг., Городецкий удел Андрея Александровича по своему значению уступал Твери, Костроме, Переяславлю, а также обособившимся Ростову и Суздалю. Получается, однако, что Городец по своему потенциалу (прежде всего экономическому) и уровню развития превосходил Москву, ставшую центром княжения младшего брата Андрея — совсем юного Даниила. Но при этом трудно определить значимость Городецкого края по отношению к Юрьеву, Стародубу, Галичу и Дмитрову, где утвердились на княжении представители других ветвей рода Всеволода Большое Гнездо, не претендовавшие, впрочем, на владимирский «великий стол».

В итоге приходится констатировать, что Городец как поселение городского типа к 1260-ым гг. восстановился и усилился настолько, что уже мог стать центром удела, однако, вместе с тем, был не настолько значителен, чтобы его передавали кому-то из старших князей. О самостоятельном значении поселений Городецкой округи и «пригородов» Городца, разумеется, не могло быть и речи. Примечательно, что в период правления братьев и сыновей Александра Невского Новгород Нижний в летописях вообще не упоминается. Следовательно, в последней трети XIII — начале XIV вв. этот город не был значительным центром и должен рассматриваться как часть Городецкого удела Андрея Александровича.

Последнему выводу противоречит мнение В.А. Кучкина о возросшей в этот период роли Нижнего Новгорода, превратившегося к 1270-ым гг. в третий по значению город Владимиро-Суздальской Руси. Ученый основывает свое мнение на летописном известии о поставлении Серапиона, выдающегося проповедника XIII в., епископом Владимирским. Известие об этом читается в Симеоновской летописи: «Въ лѣто 6782 прииде митрополитъ Кирилъ ис Киева, приведе съ собою архимандрита Печерскаго Серапиона, постави его еписокопомъ Ростову, Володимерю и Новугороду»[300]. Такая же запись, судя по выпискам Н.М. Карамзина, читалась в Троицкой летописи[301]; с большой долей вероятности можно предположить, что данное известие содержала и Лаврентьевская летопись, где ныне утрачены листы между Л. 169–170 с известиями за 6771 (окончание) — 6791 (начало) гг.[302] Указав на это летописное сообщение, В.А. Кучкин замечает: «В 1274 г. при поставлении во Владимирские епископы Серапиона среди трех главных городов его епархии был назван Нижний Новгород. В то же время не были упомянуты такие крупные города, как Переяславль и Москва, также бывшие под церковной юрисдикцией владимирского владыки. И если Нижний Новгород рассматривался как один из основных городов епископии, то это, конечно, косвенный показатель роста населения в данном районе»[303].

К сожалению, с мнением ученого в данном случае нельзя согласиться: упоминание Ростова свидетельствует, что летописец перечислял отнюдь не «основные города епископии» Серапиона. Как известно, в Ростове была своя епископская кафедра, наверняка не пустовавшая в 1274 г., так как был жив епископ Игнатий. По нашему мнению, автор известия о поставлении Серапиона, читающегося в наиболее ранних сводах, указал центры крупнейших областей, контролируемых великим князем владимирским, так что в записи 6782 г. под «Новгородом» следует понимать Новгород Великий. Об этом же свидетельствуют и упоминания в статьях, составляющих литературное окружение рассматриваемой записи. Несколько выше, в статьях о вокняжении Ярослава Ярославича (под 6772 г.) и Василия Ярославича (под 6780 г.) употребляется выражение «и бысть князь великии Володимерскои и Новгородцкои земли», «Володимерскии и Новугородцкии»[304]. Так что в известии о поставлении Серапиона на Владимирскую кафедру летописец стремился лишь подчеркнуть главенствующую роль епископа стольного града Владимира, по аналогии с главенствующей ролью великого князя владимирского по отношению к Новгороду Великому и Ростову. При этом летописца не смущало, что в Ростове и Новгороде Великом были свои епископские кафедры, упоминаемые как самостоятельные тут же — например, под 6788 г.[305] Предположение, что митрополит Кирилл, поставив Серапиона «еписокопомъ Ростову, Володимерю и Новугороду», намеревался упразднить кафедры Ростова и Новгорода Великого, подчинив эти области церковной юрисдикции владимирского владыки, маловероятно. Скорее, повторюсь, летописец титулатурой Серапиона просто подчеркивал значение стольного Владимира-на-Клязьме и его кафедры для всей Северо-Восточной Руси.

Несообразность указания на Новгород и Ростов в титулатуре владимирского епископа понимали, видимо, и составители последующих сводов, сохранивших данное известие. В этих сводах заметно стремление точнее указать пределы епархии Серапиона. Так, в Ермолинской летописи и «Летописце от семидесят и дву язык», отразившемся в летописных сводах 1497 г. и 1518 г., запись о поставлении Серапиона читается так: «Прииде ис Киева митрополитъ Кирилъ постави епископа Володимерю и Суздалю, приведе съ собою Печерьска игумена Серапиона»[306]. Аналогично сообщает об этом событии Никоновская летопись, опиравшаяся в качестве источников на своды XV — нач. XVI вв.: «В лѣто 6782. Прииде изъ Киева Кирилъ митрополитъ въ Володимерь, и приведе съ собою Серапиона, архимандрита Печерскаго, въ епископы Володимерю и Суздалю»[307]. И лишь составитель Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. сделал к данной редакции записи примечательное добавление: «Того же лѣта прииде ис Киева митрополит Кирил и приведе с собою архимандрита Печерьскаго Серапиона и постави его епископом Володимерю, Суждалю и Новугороду Нижнему»[308]. То, что слова «Новугороду Нижнему» являются вставкой редактора свода 1479 г., отчетливо видно при сопоставлении с более ранними редакциями этого известия. Но возможно, что именно эта достаточно поздняя вставка предопределила мнение Н.М. Карамзина, увидевшего в «Новгороде» Троицкой летописи Нижний Новгород, а также повлияла на вывод В.А. Кучкина о возвышении города в устье Оки к 1270-ым годам.

То обстоятельство, что Новгород Нижний в этот период входил в состав Владимирской епархии (как, впрочем, и Суздаль, и Городец, и ряд других городов Северо-Восточной Руси), сомнений не вызывает. Для нашего же исследования важно то, что указанный в известии под 6782 г. Троицкой и восходящей к ней Симеоновской летописей «Новгород» — это Новгород Великий и никак не Новгород Нижний. Последний к тому времени был не настолько значительным, чтобы упоминаться в титуле владимирского епископа (в отличие, например, от Суздаля). И действительно, сообщая в статье под 6783 г. о кончине Серапиона, летописец называет его просто «епископъ Володимерскии»; его преемник Феодор, о поставлении которого сообщается в статье под следующим 6784 г., именуется епископом «Володимерю и Суздалю»[309]. Примечательно и то, что сообщая о переезде митрополита Максима из Киева во Владимир в 1299 г. и об установлении прямого митрополичьего управления Владимирской епархией, наиболее ранние своды не упоминают «Новгород на устье Оки» среди городов епархии[310]. Так что вывод о возросшем к 1270-ым гг. значении Нижнего Новгорода как городского центра приходится отвергнуть. Этот город, как и Юрьевец, и Унжу, следует рассматривать в данный период как «пригород» Городца на территории удела Андрея Александровича.

Что побудило великого князя владимирского изменить статус великокняжеского Городца, сделав его удельным, сказать трудно. Если таковым было решение Александра Ярославича по духовной грамоте своим сыновьям, то за этим могло стоять стремление обеспечить своей семье контроль над волжским водным путем в Орду. Если же Городец и другие великокняжеские города были переданы в уделы Ярославом Ярославичем по «ряду» с племянниками, то здесь можно предполагать желание «привести в свою волю» Александровичей, поделившись с ними землями великого княжения. Судя тому, что нет сведений о наделении вотчиной Василия Александровича, некогда подвергшегося отцовской опале, логичнее предполагать духовную Александра Ярославича. Как бы то ни было, ситуация, при которой Ярослав Ярославич занял владимирский «великий стол», а сыновья Александра Невского довольствовались уделами в Переяславле и менее значительных в тот период Городце и Москве, устраивала все стороны и признавалась легитимной: в летописных источниках нет сообщений о попытках Александровичей выступить против Ярослава в годы пребывания его на великом княжении (1263–1271/72 гг.)[311].

Положение изменилось после смерти Ярослава Ярославича на пути «ис Татар» и вокняжения на «великом столе» Василия «меншего» в 1272 г.[312] Василий Ярославич в представлении современников по родовому счету имел больше прав на великое княжение, чем его племянники Александровичи. Примечательно, что, сообщая под 6779 г. о поездке «в Татары» русских князей, летописец приводит их имена в следующем порядке: «Ярославъ, Василии [Ярославич, т. к. строкой выше сообщено о смерти Василия Александровича. — Б.П.], Дмитрии»[313]. Но по возрасту Василий «менший», родившийся в 1241 г.[314], реально мог быть старше Дмитрия Александровича (дата рождения которого неизвестна) всего лет на десять. И если поставление на «великий стол» Ярослава Ярославича Александр наверняка предусмотрел в духовной грамоте (из-за юного возраста своих сыновей, которым надлежало получить уделы), то в отношении «мѣзиного» Василия такое поставление в обход Александровичей духовная грамота могла и не предусматривать. Во всяком случае, Дмитрий Александрович, опираясь на формальное приглашение новгородцев, безуспешно пытался утвердиться в Новгороде, что вызвало энергичное противодействие Василия Ярославича, которого к зиме 1272/73 г. новгородцы «приаша с честью»[315].

Именно в этот период шаткого равновесия, когда великий князь не мог заручиться сколько-нибудь реальной поддержкой родственников, а наоборот, оказывался один против группы претендентов на «великий стол», формируется тяготение к «своему» уделу, стремление сохранить удел, не присоединяя его территорию к землям великого княжества. Характерным признаком этого стали похороны недолго занимавших «великий стол» князей Ярослава Ярославича (1264–1271/72 гг.) и Василия Ярославича (1272–1277 гг.) в своих удельных центрах — городах Твери и Костроме, соответственно. Летопись особо оговаривает, что Василий «мѣзиныи» «преставися на Костромѣ» (в январе 1277 г.), перед этим («того же лѣта») вернувшись «ис Татар»[316]. Поэтому можно предположить, что не имевший опоры в стольном Владимире великий князь предпочитал проживать в своем удельном центре, где и застала его смерть[317]. Съехавшиеся в Кострому князья («и ту съѣздъ великъ бысть») представляли ростовскую, стародубскую и переяславскую ветви потомков Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо». Из этих князей реально претендовать на великое княжение мог только Дмитрий Александрович переяславский, так как отцы ростовских князей Бориса и Глеба Васильковичей и стародубского князя Михаила Ивановича никогда не занимали «великий стол», а Федор Ростиславич (из смоленских князей, владевший Ярославлем благодаря династическому браку) вообще не принадлежал к дому Всеволодовичей. Тверские потомки Ярослава Всеволодовича, а также Андрей и Даниил Александровичи как младшие не имели прав на «великий стол» перед старшим Дмитрием. Смерть в 1255 г. Константина Ярославича, остававшегося к моменту кончины князем галицким и дмитровским[318], лишила его потомков прав на «великий стол». Утратила права наследования и юрьевская ветвь (от Святослава Всеволодовича), старший представитель которой Дмитрий умер не взойдя на «великий стол»[319]. По той же причине утратила права на «великий стол» и суздальская ветвь, основатель которой Андрей Ярославич умер в 1264 г. (на следующий год после смерти брата Александра), так и не став великим князем[320]. В итоге именно Дмитрий Александрович стал в 1277 г. великим князем владимирским, сохранив за собой Переяславский удел[321]. Его вокняжение в силу указанных выше причин не вызвало противодействия удельных князей Владимиро-Суздальской земли: в источниках нет сведений о попытках оспорить решение съезда 1277 г., в том числе и со стороны брата Андрея.

Впервые князь Андрей Александрович появляется на страницах летописи в том же 1277 г. в известии о поездке русских князей «в Татары»[322]. Трудно сказать, сколько ему в то время было лет: по косвенным данным, можно предполагать, что ему было порядка 20 лет или чуть больше[323]. Причины поездки в Орду группы князей прямо не названы, но можно предполагать (с известной долей вероятности), что поездка была связана с вокняжением Дмитрия Александровича и получением ярлыков на изменения в составе владений. Действительно, князья отправляются «в Татары» вскоре после Костромского съезда, судя по летописному тексту — между 1 марта и 16 сентября 1277 г.[324]; участники поездки, названные поименно, все (кроме Андрея) участвовали и в съезде, где должен был рассматриваться вопрос о преемнике умершего великого князя; поддерживая Дмитрия в его притязаниях на «великий стол», князья могли оговаривать условия расширения своих уделов за счет великокняжеских владений в русском Поволжье. Следует обратить внимание и на то, что все названные поименно князья, поехавшие в Сарай, имели уделы в Поволжье (примечательно, что в составе группы нет стародубского князя), да и сама поездка, судя по времени года, проходила по Волжскому водному пути. Возможно, что князья преследовали цели закрепить права наследования за сыновьями, которые тоже участвовали в поездке; тогда цель поездки Андрея в Орду — получить ярлык на свой удеЛ. Менее вероятен вызов князей в Орду для участия в военных действиях: сообщение о походе князей «на войну съ царемъ Менгутемеромъ» и о взятии «славного града Ясьского Дедякова» дается в середине годовой статьи и хронологически соответствует времени, когда князья уже находятся в Орде. Поэтому складывается впечатление, что вопрос об участии в войне возник не сразу, а потому не был изначальной целью поездки русских князей.

Как бы то ни было, Андрей Александрович участвовал в военном походе, в результате которого «взяша славныи градъ Ясьскыи Дедяковъ зимѣ мѣсяца февраля въ 8»; в этом походе должны были участвовать воины князя, среди которых можно предполагать и городчан. Как известно, поход завершился успешно: «Царь же почтивъ добрѣ князеи Русскыхъ и похвалив велми и одаривъ, отпусти въ свояси съ многою честью, кождо въ свою отчину». Никаких намеков на попытки Андрея или иных князей доискиваться великого княжения под Дмитрием Александровичем здесь нет. Нет их и в дальнейшем, до начала 1281 г. включительно. Летописная статья под 6788 г. свидетельствует о полном взаимодействии великого князя с братьями: «Тое же зимы князь великии Дмитреи съ братьею своею поиде на Новъгородъ Великии ратью. Новгородци же послаша съ челобитьемъ и съ молбою и съ дарами епископа своего Климента. Князь же великии, послушавъ епископа, приа ихъ челобитье, поима от нихъ дары, съ своею братьею възвратися назадъ въ свояси»[325]. И хотя братья великого князя здесь по именам не названы, одним из них, участвовавших в походе по воле великого князя, был Андрей Александрович.

Прошло меньше года, и все изменилось. Летопись сообщает: «В лѣто 6789 (…) Тое же зимы бысть первая рать на князя великаго Дмитреа Александровичя. Прииде ис Татаръ князь Андреи ратью на брата своего старѣишаго князя Дмитреа, испросивъ собѣ княжение великое подъ братомъ своимъ, имѣя споспѣшьника себѣ и пособника Семена Тонильевичя и съ нимъ иныа коромолники»[326]. Судя по дальнейшему изложению, татарское нашествие следует датировать концом 1281 г.; Переяславль — удельный центр Дмитрия — был взят 19 декабря. События наверняка разворачивались очень быстро, так как после возвращения из новгородского похода (февраль или март) Андрей должен был отправиться в Орду, там договориться о военной помощи, дождаться сбора татарских отрядов и вместе с ними преодолеть путь от низовьев Волги до Мурома — а на все это требовалось время. Нашествие было явно неожиданным для Дмитрия, который в тот год улаживал «вражду и крамолу» между ростовскими князьями, а затем вернулся в свой Переяславль, где больших воинских сил у него не было[327].

Что же произошло между родными братьями, сыновьями Александра Ярославича, за несколько месяцев 1281 г.? Ответа летописные источники не дают, но в тексте известия дважды подчеркивается, что Андрей напал на брата своего «старѣишаго». Тем самым летописец показывал отсутствие у Андрея Александровича законных прав на «великий стол», и, следовательно, в понимании древнерусских книжников посягательства князя и татарская «рать» были преступными. По ордынским нормам Андрей также не мог претендовать на статус верховного правителя, пока был жив его старший брат[328]. Поэтому обеспечить себе ордынскую помощь ссылками на правовые нормы, понятные ханам, Андрей Александрович не мог. Доказательно обличать в Орде Дмитрия Александровича Андрей, видимо, тоже не мог, так как до 1281 г. источники не сообщают о каких-либо действиях великого князя, которые можно было бы истолковать как нелояльные по отношению к сарайским ханам. Утверждение А.Н. Насонова о сложившейся в 1280-ых гг. княжеской группировке во главе с Дмитрием, ориентированной на Ногая и потому подвергшейся нападениям со стороны ханов Поволжья, подвергнуто обоснованному сомнению и, по-видимому, нуждается в пересмотре[329]. Во всяком случае, в источниках нет достоверных свидетельств анти-ханской ориентации Дмитрия, бегство которого к Ногаю оказалось вынужденным и произошло чуть позже[330]. Более правдоподобна ориентация на поволжских ханов тех князей, чьи владения были расположены на Волжском водном пути (ярославский князь Федор Ростиславич, городецкий князь Андрей Александрович, ростовские князья), но, повторюсь, источники не дают оснований для выводов об их вражде с великим князем к 1281 г. Скорее наоборот, судя по той роли, которую великий князь сыграл в примирении ростовских князей к лету 1281 г., можно предполагать признание этими князьями верховенства и авторитета Дмитрия Александровича.

По нашему мнению, лишь существование особых отношений между Андреем Александровичем и Новгородом Великим объясняет ту решимость, с которой городецкий князь выступил против своего старшего брата — великого князя владимирского. Именно поход на Новгород зимой 1280/81 г., который великий князь совершил «с братьею своею», стал поворотным моментом в отношениях Андрея с Дмитрием: непосредственно после похода Андрей направился в Орду за татарским войском против старшего брата. Необходимость «челобитья» и «даров», то есть покупки унизительного мира с великим князем не могла не раздосадовать правящие круги «Господина Великого Новгорода», которые в этой ситуации могли попытаться интриговать против Дмитрия. Если новгородцы действительно пообещали Андрею поддержку (на тех или иных условиях), то это могло придать городецкому князю решимость броситься в Орду за войском. То, что Андрей опирался на реальную поддержку боярства, доказывается летописным упоминанием «Семена Тонильевича и иных крамольников». Происхождение их установить трудно: они могли быть как новгородцами, так и великокняжескими боярами, по каким-то причинам обиженными на Дмитрия Александровича[331]. Но в событиях 1281–1282 гг. новгородцы явно поддерживали Андрея Александровича, который в первую очередь стремился вокняжиться в Новгороде[332]. Новгородская I летопись младшего извода, текст которой о данных событиях первоначален по отношению к сводам «новгородско-софийской» группы и второй части статей под 6789 г. великокняжеских сводов, сообщает под 6790 г.: «Тои же зимѣ приѣха князь Андрѣи Александрович в Новъгород, и посадиша на столѣ честно, в недѣлю сыропустную». Лишь после этого «тогда же Андрѣи князь поиде из Новагорода, поимя съ собою новгородцов, Смена Михаиловича и иных муж старѣиших, иде в Володимеръ…»[333]. О вокняжении в стольном Владимире здесь, как видим, сказано «между прочим», зато подробно сообщается о действиях новгородцев во главе с посадником в поддержку Андрея: захват дочерей и бояр Дмитрия Александровича в Копорье, «и прииха Сменъ Михаилович в Торжокъ и сѣде засадою», «идоша новгородци на Дмитриа к Переяславлю»[334]. О кульминационном событии этого союза — докончании Андрея с новгородцами в Торжке — летопись сообщает так: «В лѣто 6792. Прииха Андрѣи князь в Торжокъ и позва к собѣ Смена посадника съ всѣми старѣишими, и доконцаша и крестъ цѣлова князь, а новгородци к нему: како Андрѣю не съступатися Новагорода, а новгородцомъ не искати иного князя; живот ли, смерть ли новгородцом съ Андрѣем»[335]. Заметим, что летописи молчат о подобном крестоцеловании новгородцев Дмитрию или его предшественникам. Поэтому прав В.Л. Янин, отметивший, что «в княжение Андрея Александровича была создана новая схема взаимоотношений республики и князя, характерная для всей последующей истории республиканского Новгорода»[336]. Учитывая столь прочный, хотя и весьма своеобразный союз с новгородским боярством, нетрудно понять решимость, с которой Андрей Александрович добивался великого княжения под старшим братом.

Для целей нашего исследования вопрос о поддержке Андрея новгородцами имеет значение в силу того, что именно в летописании Новгорода Великого упомянут Городец в связи с событиями 1281–1282 гг. Сообщая мимоходом о вокняжении Андрея Александровича во Владимире (под 6790 г., см. выше), летописец продолжает: «…из Володимира отпусти новгородци назадъ, а самъ иде в Городець». Текст известия, сохранившийся в Новгородской I летописи младшего извода и, как уже отмечалось, отсутствующий в Синодальном списке старшего извода из-за утраты листов[337], несомненно, восходит, как и вся статья, к владычному летописанию. Этот же текст воспроизведен без каких-либо смысловых изменений в последующих сводах «новгородско-софийской» группы[338]. Из этих сводов известие под 6790 г. заимствовали составители великокняжеского свода 1472 г., не подвергая текст смысловой или стилистической правке[339]. Редакторы последующих московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. сделали важное смысловое дополнение к тексту известия: «И дошед Володимеря отпусти Новгородцовъ назадъ, а сам иде на Городець и оттуду в Орду [выделено нами. — Б.П.]»[340]. Восходящие к своду 1479 г. летописи Воскресенская и Холмогорская сохранили именно эту редакцию известия[341]; она же читается в Ермолинской и Никоновской летописях и у В.Н. Татищева[342].

Упоминание Городца, первоначально появившееся в летописании новгородской архиепископской кафедры, весьма примечательно. Сообщая об отъезде из Новгорода владимиро-суздальских князей, новгородские летописцы XIII в. обычно указывали, что князь «поиде на Низ», либо просто «отъеха», «выеха»[343]. Почему же применительно к Андрею Александровичу летописец счел необходимым точно назвать город, в который выехал князь? Маловероятно, чтобы целью новгородского летописца было указать на стремление князя Андрея поехать в Орду из Городца (обычным маршрутом по Волге): Орда названа в более поздних московских сводах, лучше осведомленных о событиях в Низовской земле. Скорее, Городец упомянут как удельный центр князя, куда Андрей выехал из стольного Владимира и где предпочитал находиться. Особый характер отношений с Андреем Александровичем побудил новгородских летописцев внимательнее фиксировать передвижения князя-союзника, отмечая его отъезд в город-центр удела. Интерес к Городцу как «восточным воротам» Руси и к возможностям международной торговли по Волге в новгородском летописании до последней трети XIII в. незаметен.

Зафиксированные летописцами передвижения Андрея Александровича между Новгородом, Городцом и Ордой в 1281–1282 гг. стали традиционными в последующих событиях 1280–1290-ых гг. События эти известны по летописным источникам и к настоящему времени неплохо изучены[344]. После 1283 г. Андрей примирился с вернувшимся от Ногая Дмитрием, уступив ему великое княжение; братья предприняли совместный поход на Новгород, признавший в итоге власть Дмитрия Александровича[345]. Усобицы на этом не прекратились, так как попытки оспорить власть великого князя предпринимались и в дальнейшем. Летописи Новгородская IV, Софийская I старшей редакции и Московско-Академическая сообщают под 6793 (1285) г. о царевиче, который был приведен князем Андреем и изгнан Дмитрием, захватившим бояр брата[346]. После этого Андрей Александрович несколько лет воздерживался от открытой борьбы против великого князя и даже принял участие в организованном Дмитрием походе 1288 г. на тверского князя Михаила Ярославича, завершившемся миром[347]. Скорее всего, прекращение решительных действий было связано с ситуацией в Орде, где в это время сарайские ханы вели отчаянную борьбу за власть[348] и избегали затевать походы против великого князя владимирского.

Положение изменилось в начале 1290-ых гг. В 1292 г. Андрей Александрович со своими союзниками — ростовскими, белозерскими и ярославским князьями — ушел в Орду, где власть захватил хан Токта (Тохта, Тогта). Поездка русских князей для изъявления покорности хану и получения от него ярлыков на свои вотчины была традиционной при смене ордынских правителей, поэтому примечательно отсутствие великого князя Дмитрия Александровича среди участников этой поездки. В памятниках новгородского летописания, наиболее подробно описавших последующие события, сохранилось упоминание о том, что приехавшие в Орду князья «биша челом цареви» на великого князя[349]. Причины жалобы не раскрываются, но последствия ее были ужасны. В 1293 г. Андрей Александрович вернулся на Русь с татарским войском, во главе которого стоял брат хана Токты Тудан («Дюдень» русских летописей). «Дюденева рать» привела к страшному разгрому земель Владимиро-Суздальской Руси. Но цель князя Андрея была достигнута: вернув себе великое княжение, он вновь закрепил свою власть над Новгородом; в Переяславле утвердился союзник Андрея, ярославский князь Федор Ростиславич, а свергнутый Дмитрий превратился в изгнанника, метавшегося между Переяславлем, Псковом, Тверью и Волоком.

Именно в связи с событиями 1293/4 г. в летописях вновь упоминается Городец. Летописи Новгородская I и Софийская I старшей редакции сообщают, что после «Дюденевой рати» Андрей Александрович, принятый «с честью на стол» в Новгороде, пошел с новгородцами в Торжок «переимати» Дмитрия. Бежавший в Тверь Дмитрий через тверского епископа Андрея и князя Святослава Ярославича сумел договориться с братом о перемирии — видимо, ценой отказа от «великого стола». Судя по расположению известия в конце статьи под 6801 г. мартовского, происходили эти события в начале 1294 г. Следующая статья под 6802 г. мартовским открывается известием о том, что примирившийся с братом Андрей Александрович отпускает новгородцев домой, а сам из Торжка уходит «на Низовъскую землю»[350]. Неожиданное уточнение в описание возвращения князя Андрея из Торжка делают летопись Ермолинская и летописные своды 1497 г. и 1518 г. — то есть Прилуцкий и Уваровский виды «Летописца от семидесят и дву язык»; все эти памятники восходят в данном разделе к независимому своду предположительно севернорусского происхождения. В статье под 6802 г. Ермолинской читается: «Андрѣи исъ Торжьку поиде на Городець на Низь…»[351]. Отсутствие уточнения «на Городець» в более древних памятниках заставляет подозревать в тексте рассматриваемых сводов вставку редактора свода-источника Ермолинской и «Летописца от семидесят и дву язык»: зная, что Городец был удельным центром Андрея Александровича, составитель хотел подчеркнуть возвращение князя не просто «на Низ», но и «домой». В то же время вероятная связь этого свода-источника с Северной Русью (Новгородом?) делает допустимым предположение о том, что в тексте Ермолинской и сводов 1497 г. и 1518 г. отразилось изначальное чтение («на Городець на Низ»), позднее упрощенное в Софийской I («на Низовьскую землю»). Решить вопрос о времени появления слов «на Городець» в изучаемом фрагменте (след архетипного текста или редакторская вставка?) весьма затруднительно. Впрочем, то, что уехавший из Торжка «на Низ» князь Андрей направился в свой удельный Городец, а не в разоренный Владимир, выглядит достоверно и ни в коей мере не противоречит известиям о стремлении великих князей во второй половине XIII в. жить не в столице, а в удельных центрах.

В связи с летописными сообщениями о событиях 1293–1294 гг. К.А. Аверьянов предпринял попытку выяснить, кто управлял Городцом в это время. Приведя цитату из Никоновской летописи о князьях, жаловавшихся в Орде на Дмитрия Александровича, исследователь обратил внимание на то, что один из князей, Михаил Глебович, именуется в тексте «Городецким». На этом основании К.А. Аверьянов сделал вывод: «…К тому времени он [Михаил Глебович. — Б.П.] служил великому князю Андрею Александровичу и был наместником в его стольном городе Городце. В скобках заметим, что определение «Городецкий» применительно к Михаилу Глебовичу нельзя считать опиской летописца — тот же перечень князей имелся в недошедшем до нас варианте Никоновской летописи, который использовал В.Н. Татищев»[352]. Анализ текста летописных сообщений о поездке князей в Орду позволяет проверить справедливость вывода К.А. Аверьянова. Летописи, отразившие владимирское великокняжеское летописание (Троицкая, Симеоновская, Владимирский летописец) не сообщают о жалобе князей хану Тохте на Дмитрия Александровича; в Троицкой, по-видимому, были указаны лишь князья, приведшие татарское войско на Русь — Андрей Александрович и Федор Ростиславич[353]. Запись о жалобе есть в памятниках новгородского происхождения (под 6801 г.) и восходящих к ним московских великокняжеских сводах, но имена жаловавшихся князей не приведены[354]. Подробное сообщение содержит только Никоновская летопись, где читается интересующий нас фрагмент: «В лѣто 6801. Идоша во Орду ко царю князи Русьстии жаловатися на великаго князя Дмитрея Александровича… братъ его меншой князь Андрѣй Александрович Городецкий [здесь и далее выделено нами. — Б.П.], князь Дмитрей Борисовичь Ростовский, да братъ его князь Константинъ Борисовичь Углечский, да изъ двуродныхъ братъ ихъ князь Михайло Глѣбовичь Городецкий, да тесть князя Михаила Глѣбовичя Бѣлозерскаго [так! — Б.П.] Феодор Ростиславичь Ярославский и Смоленский, да князь Иванъ Дмитреевичь Ростовскаго, да епископъ Тарасий Ростовский»[355]. Сравнение выделенных отрывков однозначно свидетельствует, что, во-первых, городецким князем был все-таки Андрей Александрович (а великим князем — «заметим в скобках» — не Андрей, а Дмитрий, вопреки К.А. Аверьянову); во-вторых, Михаил Глебович был белозерским князем: именно так его называют более авторитетные своды[356], да и Никоновская тоже. Назвав Андрея «Городецким» и продолжая перечислять князей-жалобщиков, писец Никоновской машинально назвал «Городецким» и Михаила, хотя уже в следующей строке правильно именует его «Белозерским». Перед нами, таким образом, типичная ошибка самодиктанта редактора XVI в., описывавшего события более чем двухвековой давности. Примеров таких ошибок достаточно даже в пределах рассматриваемой годовой статьи: примечания фиксируют в списках Никоновской путаницу в именах и отчествах князей, неправильное синтаксическое членение текста, свидетельствующее о его непонимании и т. п. Попытка К.А. Аверьянова подтвердить достоверность чтения Никоновской совпадением ее известия с текстом В.Н. Татищева просто не выдерживает критики: историк XVIII в. пользовался не мифическим «недошедшим до нас вариантом Никоновской летописи», а хорошо известным списком (так называемым XV Академическим), о чем сообщается в предисловии к изданию «Истории Российской»[357]. Неудивительно поэтому, что текст известия у В.Н. Татищева совпадает с текстом Никоновской, так что проверка исторической достоверности летописного текста его копией просто наивна. В итоге фантазийными оказываются и последующие утверждения К.А. Аверьянова: «После того, как он [Михаил Глебович. — Б.П.] перешел на службу к великому князю Андрею Александровичу и получил от него Городец, прежние его владения на Белоозере должны были стать собственностью Андрея…»[358]. Древнерусские источники, напротив, не дают достаточных оснований считать белозерского князя Михаила Глебовича «служебником» Андрея Александровича и его наместником в Городце, а также предполагать у Андрея какие-то владения на Белоозере. Поэтому правителем Городецкого удела следует полагать самого Андрея Александровича, управлявшего своим княжеством с помощью бояр[359].

Как известно, в итоге событий 1293–1294 гг. Дмитрий Александрович не смог вернуться на великое княжение. Летописи сообщают под 6803 г. о его кончине и похоронах в Переяславле, который остался за его сыном Иваном. После этого Андрей Александрович официально занял «великий стол» и с 1295 г. именовался великим князем владимирским[360]. Состоявшееся примирение враждующих княжеских группировок сопровождалось династическим браком: Андрей Александрович и его двоюродный брат, тверской князь Михаил Ярославич почти одновременно взяли в жены внучек своего троюродного брата Бориса Васильковича — дочерей ростовского князя Дмитрия Борисовича Василису и Анну[361]. В том же году великий князь с женой отбыл в Орду, откуда вернулся в 1296 г. с ордынским послом. Среди собравшихся во Владимире князей «бысть нелюбье», едва не закончившееся сражением, и наметились две противоборствующие группировки: Андрея Александровича поддержали ростовский и ярославский князья, им противостоял окрепший в период усобиц московский князь Даниил Александрович, младший брат Андрея, в союзе с традиционно сильными (и традиционно враждебными Андрею) тверским князем и переяславцами. Ключевой вопрос распрей — раздел земель великого княжения Владимирского — решался в 1296–1303 гг. не в пользу Андрея Александровича. За этот период великий князь окончательно утратил права на территорию Переяславского удела (выморочного с 1302 г.) и вынужден был смириться с усилением Московского княжества. Утрачен был и великокняжеский контроль над Новгородом: как отмечает В.Л. Янин, преобразования 1290-ых гг. отделяют «развитую республиканскую организацию Новгорода от длительного предшествующего периода двоевластия республики и князя…, знаменуют окончательную победу новгородского боярства над княжеской властью»[362]. В этой ситуации великий князь сумел разрушить союз своих противников, видимо, поддержав тверского князя: такой вывод позволяют сделать результаты княжеского съезда в Дмитрове в 1300 г. и упрочение власти великого князя в Новгороде годом раньше. Но положение Андрея Александровича оставалось весьма сложным; традиционная политика поиска заступничества в Орде на сей раз не помогла, и княжеский съезд в Переяславле в 1303 г. в присутствии ханских послов и митрополита утвердил решения, невыгодные для великого князя. Еще до съезда, 25 февраля 1303 г. умер сын Андрея князь Борис. Наконец, 27 июля 1304 г. Андрей Александрович умирает. В известии о его смерти вновь упомянут Городец, ибо в соответствии с обычаем, установившимся с 1270-ых гг., великого князя похоронили не во Владимире, а в удельной столице.

Сохранились два варианта летописных сообщений о кончине князя Андрея. Один из вариантов отразился в памятниках новгородского летописания; его характерные признаки — упоминание о предсмертном постриге князя, похоронах в Городце (без уточнения церкви) и отъезде бояр в Тверь. Так, Синодальный список Новгородской I летописи старшего извода под 6812 г. сообщает: «Преставися великыи князь Андрѣи Александрович, внук великого Ярослава, мѣсяца июля 27, на память святого Пантелѣимона, постригъся въ скиму, и положен бысть на Городци; а бояре его ѣхаша во Тфѣрь»[363]. Аналогичный текст читается в списках младшего извода той же летописи[364] и становится источником для текста известия в Софийской I летописи старшей редакции, где отмечаются лишь незначительные разночтения: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Андрѣи Александрович, внукъ великаго князя Ярослава Всеволодича, месяца июля въ 27, на память святаго мученика Пантелѣимона, пострижеся в чернци и въ скыму, положенъ бысть на Городьцѣ, а бояре его ѣхаша въ Тфѣрь». За этим известием, первым в годовой статье, следуют: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 4) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа[365].

Судя по тексту и расположению известий, данная годовая статья Софийской I летописи стала источником для целой группы последующих летописных сводов XV–XVI вв. К ней восходит сообщение Типографской летописи: «В лѣто 6812 преставися князь великы Андрѣй Александровичь июля 27 в черньцехъ и в схимѣ; положиша его на Городцѣ»[366]. Зависимость от Софийской I обнаруживает и Московский великокняжеский свод 1472 г., отразившийся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях. Здесь читается сокращенный вариант известия, без указания точной даты смерти, но с оговоркой о предсмертном постриге князя[367]. Данное известие — первое в статье под 6812 г. мартовским; за ним читаются: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа.

Редакция текста известия Софийской I без смысловых отличий была включена в состав Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в., а также восходящей к ним Воскресенской летописи[368]. В этих сводах состав годовой статьи расширен, и последовательность известий здесь иная, чем в Софийской I: 1) буря на Костроме; 2) смерть князя Андрея; 3) спор о великом княжении; 4) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 5) вече на Костроме; 6) смерть епископа Тарасия; 7) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. В подборе известий для годовой статьи сказалось влияние и летописного источника владимирского происхождения, к которому восходит первое известие о буре в Костроме. Напомним, что повествование в Лаврентьевской летописи завершается именно этим известием. Но текст следующего в московских сводах известия — о смерти князя Андрея — судя по текстуальным соответствиям с Новгородской I и Софийской I, восходит к новгородскому владычному летописанию.

Иная, достаточно ранняя редакция известия о смерти Андрея Александровича читалась в Троицкой летописи — памятнике начала XV в., опиравшемся на летописание Владимиро-Суздальской Руси. Именно Троицкая летопись дает представление о том, какой текст известия о смерти князя Андрея мог читаться во владимирском великокняжеском летописце. Характерные признаки данной редакции известия — указание на похороны князя в церкви св. Михаила на Городце. Рассматриваемое известие Троицкой сохранилось в выписках Н.М. Карамзина, что позволило реконструировать его текст с достаточной степенью надежности: «В лѣто 6813 мѣсяца июля въ 27 преставися князь великии Андрѣи Александровичь и положенъ бысть на Городцѣ въ церкви святого Михаила»[369]. Данное известие — первое в статье под 6813 г. ультрамартовским; затем следуют: 2) поездка тверского князя Михаила в Орду и возвращение «по убиении Акинфовѣ» с ярлыком на великое княжение; 3) буря на Костроме; 4) неудачная попытка помешать московскому князю Юрию Даниловичу уйти в Орду и захват его брата Бориса; 5) вече на Костроме; 6) три кратких ростовских известия — о смерти епископа Тарасия, о двух разбившихся колоколах, о смерти князя Константина. Известия третье, четвертое и пятое также опираются на выписки Н.М. Карамзина, что повышает надежность реконструкции годовой статьи.

Аналогичное Троицкой летописи известие содержит и Симеоновская летопись; отличия текста здесь не выходят за рамки обычных писцовых разночтений[370]. Совпадает и состав годовой статьи, причем известия второе и шестое полностью, а остальные известия частично по Симеоновской летописи были реконструированы в Троицкой. Примечательно, что о смерти князя Андрея и в Троицкой, и в Симеоновской сообщается одинаково под 6813 г., тогда как в новгородском летописании и восходящих к нему сводах — под 6812 г. Различия в годе события объясняются тем, что в данном разделе общего источника Троицкой и Симеоновской летописей был принят ультрамартовский стиль летоисчисления[371]; перевод на современный счет лет дает ту же дату, что и в новгородских памятниках — 27 июля 1304 г. Состав годовой статьи в Троицкой и Симеоновской доказывает влияние летописного источника владимирского происхождения на московские великокняжеские своды 1479 г. и кон. XV в.: это отчетливо видно при сличении текстов известий о буре на Костроме, костромском вече и смерти ростовского епископа Тарасия.

Владимирское летописание — общий источник Троицкой и Симеоновской летописей — отразилось и во Владимирском летописце, сравнительно позднем своде XVI в. Здесь статья под 6813 г. ультрамартовским объединяет восемь известий. Первое из них — о княжеском съезде в Переяславле и вокняжении там Юрия Даниловича — сообщает о событиях 1303 г. и в более древних сводах читается под 6811 г.[372] Вторым читается известие о смерти князя Андрея: «Того же лѣта мѣсяца июля 27 день преставися князь великии Андрѣи Александровичь, положиша его въ церкви святаго Михаила на Городци»[373]. Далее следуют известия: 3) строительство церкви на Прусской улице (в Новгороде); 4) уход в Орду Михаила Тверского; 5) буря на Костроме; 6) уход в Орду Юрия Московского; 7) вече на Костроме; 8) три кратких ростовских известия — о смерти епископа Тарасия, о двух разбившихся колоколах, о смерти князя Константина. При анализе состава годовой статьи во Владимирском летописце становится очевидным его поздний и компилятивный характер: следуя в основном своему владимирскому источнику (общему с Троицкой и Симеоновской), составитель использовал и новгородский источник (к которому восходят первое и третье известия), временами смещая даты (в случае с первым известием).

К владимирскому летописному источнику восходит и сообщение о смерти князя Андрея, читающееся в Летописи Авраамки. Хотя известие и помещено здесь под 6812 г. мартовским, оно содержит, тем не менее, упоминание церкви св. Михаила: «В лѣто 6812. Преставися князь великый Андрѣй Александровичь, и положен бысть въ церкви архаггела Михаила на Городцѣ»[374]. На связь с владимирским летописанием указывает и следующее, последнее в данной годовой статье известие об уходе Михаила Тверского в Орду.

В Рогожском летописце и Тверском сборнике о смерти князя Андрея сообщено кратко и с ошибкой в дате: «В лѣто 6814. Преставися великий князь Андрѣй Александровичь»[375]. Состав годовой статьи, общий в обоих памятниках и насчитывающий три известия (о смерти князя Андрея, об уходе Михаила Тверского в Орду и о рождении у него сына Константина), указывает на зависимость этих памятников от владимирского летописного источника (общего для Троицкой и Симеоновской летописей, Владимирского летописца), но подвергшегося тверской обработке. К владимирскому же источнику восходит известие о смерти князя Андрея, читающееся в Сокращенном летописном своде 1493 г.: «Того же лѣта преставися князь великыи Андреи Александрович Городецкии, Суздалскыи и Новогородцскыи, и положен бысть в церкви святаго архаггела Михаила на Городци»[376]. Примечательно, что несколько выше, в статье под 6801 (1293) г., рассказывая о «Дюденевой рати», летописец также называет князя Андрея «Городецким». Аналогично именует Андрея и Сокращенный летописный свод 1495 г. в статьях под 6791 (1283) и 6801 (1293) гг.[377] Зависимость чтения о смерти князя Андрея в сводах 1493 и 1495 гг. от владимирской («Троицкой») редакции данного известия позволяет сделать вывод о том, что составители сокращенных летописных сводов привлекали летопись типа Троицкой. Это вносит определенные коррективы в вопрос об источниках основной части Севернорусского (Кирилло-Белозерского) свода 1472 г. — предполагаемого архетипа сокращенных сводов; впрочем, вопрос этот заслуживает самостоятельного рассмотрения и не входит в задачи нашего исследования.

Летопись Ермолинская и «Летописец от семидесят и дву язык», напротив, обнаруживают черту, указывающую на зависимость текста известия от памятников новгородского происхождения: упоминание о предсмертном постриге князя. При этом в Ермолинской и летописном своде 1497 г. — Прилуцком виде «Летописца от семидесят и дву язык» — есть дополнение о перевозке тела умершего князя: «В лѣто 6812. Преставися князь велики Андрѣи въ черньцехъ и, везше, положиша его на Городцѣ, ажь бояря его ѣхаша въ Тферь»; тот же текст читается и в своде 1518 г. (Уваровском виде «Летописца…»), но здесь пропущено имя князя[378]. Статья под 6812 г. в этих памятниках содержит три известия: 1) о смерти князя Андрея; 2) о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. Годовая статья, обнаруживая близость к Московскому великокняжескому своду 1472 г. (Вологодско-Пермской и Никаноровской летописям), также заставляет по-новому ставить вопрос о возможных источниках Ермолинской и «Летописца от семидесят и дву язык».

Интересную особенность обнаруживает статья Новгородской IV летописи, содержащая известие о смерти Андрея Городецкого. Известие здесь помещено под 6812 г. мартовским, а летописная статья состоит из шести известий[379]. Первое из них — запись о смерти Андрея: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Андрѣи Александровичь, постригся въ скиму, и положенъ бысть на Городци, а боляри его ѣхаша въ Тферь». Как видим, текст вполне традиционен для памятников новгородского происхождения. Традиционны и следующие известия: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды. Но далее в текст годовой статьи вторгаются два известия, восходящие к летописи типа Троицкой: 4) уход в Орду Михаила Тверского; 5) смерть Андрея Городецкого, но уже в другой, очень краткой редакции: «Преставися князь Андрѣи Александровичь июня 22, княживъ 11 лѣт». Завершает статью известие, традиционное для памятников новгородского происхождения: 6) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. Компилятивный характер статьи Новгородской IV летописи, изъятие уточняющего фрагмента в первом («новгородском») известии о смерти Андрея («внук великого Ярослава, мѣсяца июля 27, на память святого Пантелѣимона») указывают на позднее происхождение чтений этого источника и не позволяют принять сообщаемую здесь дату смерти Андрея Александровича. Скорее всего, дата 22 июня — результат неправильного прочтения редактором своего протографа: лигатуру «како-земля» (в славянской цифири «27») писец принял за близкое по начертанию «како-веди» («22»), а «июля» прочитал как «июня»[380].

Компилятивный характер носит редакция известия о смерти князя Андрея и в составе Никоновской летописи. Этим известием открывается годовая статья: «В лѣто 6812. Пострижеся въ святый аггельскый иноческый образъ и въ схиму князь велики Андрѣй Александровичь Городецкий, внукъ Ярославль, правнукъ Всеволожь, праправнукъ Юрья Долгорукаго, препраправнукъ Владимера Мономаха, пращуръ Всеволожь, прапращуръ Ярославль, препрапращуръ великаго Владимера, и преставися мѣсяца Июня въ 22 день, и везше положиша его на Городцѣ въ церкви святаго Михаила Архаггела, княживъ лѣтъ 11. И бояре его, съ ними же и Акинфъ бояринъ его, по животѣ его отъѣхаша въ Тверь къ великому князю Михаилу Ярославичю Тверскому»[381]. Упоминание о предсмертном постриге князя восходит к новгородскому летописанию (к версии, отразившейся в Новгородской IV), о похоронах его в церкви Михаила Архангела — к владимирскому летописанию. На зависимость Никоновской от этих двух источников указывает и состав годовой статьи, насчитывающей семь известий. После первого известия (о смерти князя Андрея) далее следуют: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 4) вече на Костроме; 5) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа; 6) возвращение Михаила Тверского из Орды; 7) поход Михаила на Москву. Таким образом, и текст известия о смерти князя Андрея, и состав годовой статьи Никоновской летописи не содержат признаков привлечения ее редакторами иных, неизвестных нам источников. Именно поэтому читающиеся в сообщении о смерти Андрея Александровича пространные риторические вставки («святый аггельскый иноческый образъ»), упоминание Акинфа среди великокняжеских бояр и генеалогические расчеты следует рассматривать как творчество редакторов самой Никоновской летописи. И, разумеется, также нет никаких оснований принимать указанную здесь дату смерти князя, отличающуюся от чтений более ранних сводов.

Не может быть принято и сообщение Ермолинской летописи, читающееся также в сводах 1497 и 1518 гг. и Никоновской, о перевозке тела князя Андрея в Городец («везше положиша его на Городцѣ»). Сообщение это, означающее вроде бы смерть Андрея вне Городца, отсутствует в более ранних сводах. Поэтому данная вставка — всего лишь отражение понятий редактора источника этих сводов о том, что великий князь должен был находиться во Владимире, а значит, и умирать там. Более ранние своды новгородского и владимирского происхождения не дают оснований для таких утверждений; в них нет указаний о перевозке тела умершего князя в Городец, следовательно, князь, похороненный в Городце, скорее всего, там и умеР.

Таким образом, проведенный сопоставительный анализ летописных известий о смерти великого князя Андрея Александровича выявляет точную дату события — 27 июля 1304 г. Выясняется название храма, где был погребен князь — Михайло-Архангельская церковь в Городце, в других источниках ранее не упоминавшаяся. Источник, сообщающий об этом храме (судя по названию, княжеском соборе) — весьма ранний и владимирского происхождения (протограф Троицкой летописи), а потому заслуживает доверия. Протографические редакции известия о смерти Андрея ничего не сообщают о перевозке тела умершего князя в Городец, к месту похорон. Следовательно, Городец был резиденцией (но не официальной столицей!) великого князя, где он предпочитал проживать и где скончался. Наконец, обращает на себя внимание запись о предсмертном постриге князя, восходящая к новгородскому летописанию и отсутствующая в памятниках владимирского происхождения. Эта благочестивая деталь, подчеркивающая примирение князя с Богом перед смертью — еще одно свидетельство особого отношения Новгорода Великого к Андрею Александровичу.

Похоже, что единственным практическим результатом деятельности князя Андрея в конце XIII — начале XIV вв. (если не считать, конечно, многократного разорения русских земель) стало некоторое возвышение Городецкого края. То обстоятельство, что Городец был центром удела князя, боровшегося за великое княжение, не могло не возвысить регион среди земель Северо-Восточной Руси. Татарские «рати», которые наводил Андрей Александрович на земли великого княжества Владимирского, ни разу не затронули его собственный удеЛ. На фоне часто разоряемых Владимира, Суздаля, Переяславля и других городов русское Среднее Поволжье оставалось сравнительно мирным, что создавало благоприятные условия для притока населения и развития региона. Как пишет В.А. Кучкин, «можно догадываться, что увеличение населения и хозяйственное развитие края способствовали социальной поляризации местного общества, консолидации феодальной верхушки, итогом чего и явилось становление здесь особого княжения»[382]. За все это, разумеется, приходилось платить дорогую цену: есть археологические свидетельства того, что укрепления детинца в Городце не восстанавливались[383]. К тому же ресурсы края — в первую очередь, людские — оставались все же невелики: во всех усобицах Андрей Александрович достигал успеха только с ордынской помощью, а после ухода татарских отрядов быстро утрачивал достигнутое.

Преимущества международной торговли по Волге в период правления Андрея Александровича, по-видимому, также еще не начали реализовываться. Во всяком случае, письменные источники последней трети XIII — начала XIV вв. не подтверждают использование Волжского пути для взаимовыгодного товарообмена между Западом (через Новгород Великий) и Востоком (через Новгород Нижний). Отдельные упоминания договорной грамоты Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем нельзя относить к Городецкому княжеству Андрея[384]. Не могут быть отнесены к Городецкому княжеству и упоминания Городца («Городка на Волге») в договорных грамотах Новгорода с великим князем Михаилом Ярославичем, датируемых 1316–1318 гг.: речь здесь идет о Городке Тверском[385]. Разумеется, заманчиво было бы полагать, что потенциальные выгоды поволжской торговли в какой-то мере предопределили особые отношения боярской верхушки Новгорода и князя Андрея Городецкого, но доказать это на основе известных сегодня источников невозможно. По-видимому, лишь в более поздний период международная торговля по Волге стала важным фактором экономического развития для русского Среднего Поволжья. Фактор этот, способствовавший политическому возвышению региона, в полной мере был использован преемниками князя Андрея Городецкого в середине — второй половине XIV в.

Глава 2. Наследие Андрея Городецкого: «меж Тверью и Москвой»

«И спростася два князя о великое княжение: Михаило Ярославич Тфѣрьскыи и Юрьи Данилович Московьскыи, и поидоша въ Орду оба, и много бысть замятни Суждальскои земли во всѣхъ градѣхъ». Эти слова Синодального списка Новгородской I летописи[386] верно отражают то, что довелось пережить после 1304 г. землям великого княжества Владимирского, включая русское Среднее Поволжье. События именно этой «замятни» вызвали знаменитую реминисценцию «Слова о полку Игореве» — запись писца Домида, сделанную 22.08.1307 г. в псковском «Апостоле»: «При сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человекомъ»[387]. Усобицы, походы и разорения, ордынские набеги — и кровь, кровь…

Изучать политические судьбы Городецкого удела в период после смерти владевшего им князя Андрея Александровича чрезвычайно трудно по причине, достаточно традиционной — из-за скудости источниковой базы. Источники, достоверно отражающие преемственность правления на территории Городецко-Нижегородского края, практически отсутствуют. Лаврентьевская летопись, излагавшая основные сведения о княжениях во Владимиро-Суздальской земле (с той или иной степенью полноты), завершается рассказом о событиях 1304 г., предшествовавших смерти князя Андрея, последовавшей 27.07.1304 г. Летописи, восходящие к гипотетическому общерусскому своду кон. XIV — нач. XV вв. — реконструированная Троицкая, Симеоновская, а также Владимирский летописец — содержат отрывочные записи о восточных землях великого княжества Владимирского, далеко не всегда дающие ясное представление о том, кто владел Городецко-Нижегородским краем в первой трети XIV в. Еще менее внятные известия читаются в памятниках новгородского и московского летописания XV–XVI вв., так что их сообщения требуют не только текстологического анализа, но и пояснений.

По летописным источникам достоверно известно лишь то, что после смерти Андрея Александровича великим князем владимирским становится его двоюродный брат, тверской князь Михаил Ярославич. Согласно сообщению агиографического источника, Михаил занял «великий стол», во-первых, по благословению предшественника, Андрея Городецкого, а во-вторых, по праву старшинства[388]. Права Михаила Ярославича были признаны великокняжескими боярами, которые после смерти Андрея Александровича отъехали в Тверь[389]. Эти права были признаны и митрополитом Максимом, вскоре, впрочем, умершим. Но вокняжение Михаила Ярославича оспорил его двоюродный племянник, московский князь Юрий Данилович, представитель другой ветви потомков Ярослава Всеволодовича[390]. Чем обосновывал Юрий свои притязания, неизвестно[391], но преимущественных прав перед Михаилом он не имел: по родовому старшинству он был младше тверского князя, к тому же его отец, Даниил Александрович, не пережил старшего брата, великого князя Андрея, и не занимал «великий стол», что могло означать для его потомков утрату надежд на великое княжение. Окончательное решение вопроса о великом княжении принималось в Золотой Орде, куда и отправились в том же 1304 г. оба князя-соперника. При этом их сторонники попытались получить некоторые преимущества. Так, тверичи послали наместников в Новгород, правителем которого с середины XIII в. становился великий князь владимирский. Новгородцы, однако, не приняли этих наместников и, не доводя дела до военного конфликта, заключили перемирие до ханского решения о «великом столе»[392]. Юрий Московский успел посадить своего брата Бориса на стол в великокняжеской Костроме, но там Бориса схватили и привели в Тверь как пленника, после чего в Костроме произошло восстание против бояр[393]. Митрополит пытался отговорить Юрия Даниловича от похода в Орду за ярлыком, а великокняжеские бояре попытались «переимать» московского князя в Суздале, но безуспешно[394]. Во время пребывания князей-соперников в Орде брат Юрия Иван Данилович занял Переяславль, на который претендовал великий князь, и успешно отразил нападение тверской рати[395]. Правивший в Золотой Орде хан Тохта отдал ярлык на великое княжение владимирское Михаилу Ярославичу. Вернувшись на Русь в 1305 г., Михаил Тверской попытался сразу же окончательно сокрушить своего соперника: «ходилъ ратью къ Москвѣ на князя на Юрья и на его братью»[396]. Итогом этих событий стала княжеская усобица, завершившаяся кровавой развязкой в 1318 г. и вызвавшая знаменитую реминисценцию «Слова о полку Игореве» — запись писца Домида на псковском «Апостоле». Междоусобная война князей тверского и московского неоднократно становилась предметом специального изучения, при этом скудость источниковой базы порой приводила исследователей к диаметрально противоположным выводам и суждениям[397].

На фоне начавшейся войны между тверским и московским княжескими домами не вполне ясной остается судьба Городецкого княжества. Родовой принцип наследования, ставший традиционным для «великого стола» во второй половине XIII — начале XIV вв., переставал действовать, когда решался вопрос о передаче удельных владений. Здесь действовал отчинный принцип наследования: князья передавали уделы по наследству своим сыновьям. Для примера и сравнения можно вспомнить получение «великого стола» после смерти Александра Ярославича Невского его следующим по старшинству братом Ярославом Ярославичем, а затем Василием Ярославичем. Лишь после смерти последнего из сыновей Ярослава Всеволодовича на «великий стол» восходят внуки, последовательно занимая его в порядке старшинства, так что после правления сыновей Александра Ярославича Дмитрия и Андрея настал черед сына Ярослава Ярославича — Михаила. Напротив, тверской удел Ярослава Ярославича достался его сыновьям Святославу и Михаилу, а переяславский удел Дмитрия Александровича — его сыну Ивану. Правило это было общим и распространялось на вотчины не только великих князей: так, никогда не княжившие во Владимире на «великом столе» Даниил Александрович московский и Константин Ярославич галицкий и дмитровский свои княжества передали сыновьям. Выморочные уделы князей, умиравших бездетными, возвращались в состав великокняжеских владений. Такова была судьба, например, Костромы, отданной в удел Василию Ярославичу, а после его смерти (1277 г.) вернувшейся под прямое управление великого князя владимирского. Таким образом, в соответствии с утвердившимися к началу XIV в. правовыми нормами Городецкий удел после смерти Андрея Александровича должен был либо наследоваться его сыновьями, либо, если таковых не оставалось, вернуться в состав великокняжеских владений и попасть под управление бояр Михаила Ярославича.

О событии, происшедшем в 1305 г. на территории бывшего Городецкого удела Андрея Александровича после смерти его правителя, очень кратко сообщают летописные памятники так называемой «новгородско-софийской» группы. Сообщение это помещено в общем ряду известий о том, как тверской и московский князья постарались закрепить за собой важнейшие центры Владимирского великого княжества (Новгород, Переяславль, Кострому), не дожидаясь ханского ярлыка на великое княжение владимирское. По летописному известию, в Нижнем Новгороде «черные люди» (тяглое городское население, платившее все виды государственных налогов и повинностей) побили бояр, а вернувшийся из Орды князь Михаил Андреевич перебил вечников[398]. Причины выступления и требования участников веча не сообщаются; неясным осталось и то, какие бояре (местные, городские, или великокняжеские) стали объектом нападения. Наибольший интерес, впрочем, представляет личность упомянутого здесь князя Михаила Андреевича. Его отчество может указывать на то, что это сын Андрея Александровича Городецкого, и тогда вмешательство Михаила (князя-наследника, вернувшегося предположительно с ханским ярлыком на отцовский удел) становится понятным и оправданным. Проблема, однако, заключается в том, что летописные источники очень скупо сообщают лишь некоторые сведения о семье Андрея Городецкого, не упоминая у князя сына Михаила. Известно, что Андрей Александрович женился в 1294 г. на дочери ростовского князя Дмитрия Борисовича Василисе. Сын Андрея, князь Борис Андреевич, упоминается в летописях в связи с избранием новгородского архиепископа Феоктиста в 1300 г.; он умер в Костроме 25.02.1303 г. еще при жизни отца[399]. Возможный возраст Андрея Александровича к моменту вступления в брак с Василисой может быть определен, видимо, в пределах 35–40 лет[400]. Учитывая принятый на Руси брак в сравнительно молодом возрасте, приходится предполагать, что женитьба на ростовской княжне в 1294 г. была вторым браком Андрея Александровича, но никаких сведений ни о первом браке князя, ни о детях от него летописи не сообщают. Поэтому неясно, например, был ли Борис Андреевич, дата рождения которого неизвестна, сыном от Василисы и, следовательно, совсем юным в год смерти, либо сыном от предполагаемого первого брака, то есть взрослым и «равноправным» участником княжеских усобиц[401]. Летописи не содержат упоминаний о духовной грамоте великого князя Андрея, о «ряде» его жене и сыновьям (если таковые оставались), так что в итоге неясным остается и наследование Городецкого удела в начале XIV в.

Необходимость истолкования записи о действиях князя Михаила Андреевича в Нижнем Новгороде (в первую очередь, в связи с вопросами о судьбе Городецкого княжества после смерти Андрея Александровича) вызвала появление трех различных объяснений, наиболее последовательно изложенных в работах А.В. Экземплярского, А.Е. Преснякова и В.А. Кучкина.

1. По версии А.В. Экземплярского, история Городецко-Нижегородского края со второй половины XIII в. до 1305 г. включительно выглядит следующим образом. Первоначально Городец и Нижний Новгород («пригородки Суздаля») принадлежали суздальскому князю Андрею Ярославичу, после смерти которого (1264 г.) их унаследовал его старший сын Юрий. После смерти Юрия Андреевича (1279 г.) на суздальском княжении оказался его брат Михаил[402], а Городецко-Нижегородский край был передан в удел Андрею Александровичу, владевшему им до самой смерти (1304 г.). После смерти бездетного Андрея Александровича Городец и Нижний Новгород вернул себе в 1305 г. по ханскому ярлыку суздальский князь Михаил Андреевич, который женился на неизвестной по имени ордынке, но вскоре умер бездетным, а его княжество (Суздаль с «пригородками») унаследовал его младший брат Василий Андреевич. Древнерусским источникам этот князь неизвестен, но А.В. Экземплярский считал, что в известии Никоновской летописи о смерти в 1309 г. суздальского князя Василия Михайловича[403] отчество искажено, и следует читать «Василий Андреевич»[404]. Естественно, что при такой реконструкции событий ученый не мог связать выступление «черных людей» в Нижнем Новгороде в 1305 г. с борьбой Твери и Москвы за великое княжение и причиной избиения бояр считал желание народа «отомстить своим притеснителям»[405].

Сразу отметим, что наиболее уязвимым в построениях А.В. Экземплярского является тезис о принадлежности Городца и Новгорода Нижнего суздальскому князю Андрею Ярославичу и его сыновьям в качестве «пригородков Суздаля». Тезис этот всецело основывается на соответствующих известиях В.Н. Татищева[406], ссылаться на которые А.В. Экземплярский по понятным причинам постеснялся, так что оставил свой исходный тезис без доказательств. Точно так же бездоказательными остались утверждения о разделе княжества Андрея Ярославича между его сыновьями и о том, что Юрий Андреевич, владея «суздальскими пригородками», проживал «большей частью в Нижнем Новгороде»[407]. Слаба и источниковая база А.В. Экземплярского, опиравшегося в своей реконструкции родственных отношений Михаила Андреевича на Никоновскую летопись. При этом в использовании ее известий ученый был непоследователен: принимая без источниковедческого анализа отсутствующее в других летописях сообщение о вокняжении в Суздале в 1279 г. Михаила Андреевича, он вносил конъектуры в известие о смерти Василия Михайловича в 1309 г. и отверг как ошибочный перечень предков, возводящий нижегородского великого князя Дмитрия Константиновича к Андрею Александровичу Городецкому[408].

Несмотря на очевидные изъяны в аргументации А.В. Экземплярского, его версию принял Г.В. Абрамович, по мнению которого Михаил — сын Андрея Ярославича и по возрасту не мог быть сыном Андрея Городецкого[409]. Городецко-нижегородские земли Г.В. Абрамович рассматривал как наследственный удел суздальских князей (Андрей Ярославич → Михаил → Василий и его потомки); при этом умершего в 1309 г. суздальского князя Василия Михайловича исследователь посчитал все же сыном, а не братом («Андреевичем») Михаила, в соответствии с летописным текстом. Но для этого Г.В. Абрамовичу пришлось допустить, что брак Михаила в Орде в 1305 г. был вторым, а Василий, имевший к моменту смерти в 1309 г. как минимум двух сыновей, — сын от первого брака. Доводы Г.В. Абрамовича недавно поддержал нижегородский исследователь Д.С. Таловин. Опираясь на логические умозаключения по известным ранее летописным сообщениям и не вводя в научный оборот новых источников, Д.С. Таловин делает вывод, что Михаил Андреевич, столь активно действовавший в 1305 г., не мог быть сыном Андрея Александровича, женившегося в 1294 г.: в противном случае пришлось бы поверить в то, что десятилетний отрок расправился с вечниками и женился в Орде. Поэтому Михаил Андреевич возводится к суздальскому князю Андрею Ярославичу, что служит Д.С. Таловину основой для далеко идущих выводов об отчинных правах суздальских князей на Городец и Нижний Новгород еще с 1247 г.[410]

2. Гипотетичность построений А.В. Экземплярского, характерная и для современных сторонников его версии, заставила А.Е. Преснякова предпринять поиск иного объяснения событий 1305 г. в Нижнем Новгороде. Ученый опирался на вариант текста известия под 6813 г., читавшийся в более поздних летописных памятниках — списке Царского Софийской I летописи (так называемый «свод 1509 г.») и Воскресенской летописи: «В Новѣгородѣ въ Нижнемъ черные люди побили бояръ; пришедъ же князь Михайло Ярославичь [выделено нами. — Б.П.] изъ Орды въ Новгородъ въ Нижней, и изби вѣчниковъ»[411]. Данное чтение А.Е. Пресняков счел первоначальным и подвергшимся искажению в «новгородско-софийском» своде. Это дало ученому основание приписывать действия в Нижнем Новгороде в 1305 г. князю Михаилу Ярославичу Тверскому, возвращавшемуся из Орды с ярлыком на великое княжение Владимирское. Следовательно, выступление «черных людей», так же, как и вечевое выступление в Костроме, было связано с действиями противников Твери и имело целью помочь московским князьям установить контроль над стратегически важным городом на Волге[412]. Михаил Ярославич, получив в Орде ярлык на великое княжение, вернулся на Русь через Нижний и покарал мятежников. В рамках этой версии получается, что Городецкое княжество в 1305 г. вернулось в состав великокняжеских земель, оказавшись выморочным после смерти Андрея Александровича[413].

Среди современных исследователей точку зрения А.Е. Преснякова разделяет Ю.В. Кривошеев, который тоже понимает под Михаилом Андреевичем «нижегородского» известия 1305 г. великого князя Михаила Ярославича Тверского, но не приводит никаких аргументов в поддержку этой версии[414]. Н.С.Борисов считает, что расправу над «черными людьми» в Нижнем Новгороде в 1305 г. учинил Михаил Ярославич тверской, однако здесь же, в скобках, оговаривает: «По некоторым летописям, эту расправу учинил не Михаил Тверской, а местный князь Михаил Андреевич Городецкий, сын умершего в 1304 году великого князя Андрея Александровича». А далее вместо разбора степени достоверности той или иной точки зрения следует туманное замечание: «Вообще следует иметь в виду, что при изложении событий этого времени летописцы, работавшие в более поздний период, придерживались двойной самоцензуры»[415].

3. Версию А.Е. Преснякова подверг критике В.А. Кучкин, доказавший на основе анализа сообщений летописей Софийской I по списку Царского (ГИМ, собР. Уварова, № 248 (231), Л. 163) и Воскресенской вторичность чтения «Михаил Ярославич» и первичность чтения «Михаил Андреевич»[416]. Привлекая внелетописный источник — запись в рукописном сборнике кон. XV в. об освящении церкви в Вологде «при благовѣрном князѣ Андрѣи и сынѣ его Михаилѣ», введенную в научный оборот И.М. Кудрявцевым, — В.А. Кучкин доказал существование у великого князя Андрея Александровича сына Михаила, которого отождествил с Михаилом Андреевичем летописного известия под 6813 г.[417] В.А. Кучкин также опроверг довод о «малолетстве» сына Андрея Александровича: во-первых, в источниках сохранились свидетельства о женитьбе совсем юных русских княжичей в Орде, а восстание могли подавлять бояре именем князя; во-вторых, расчет возраста Андрея Городецкого убеждает в том, что его брак с Василисой в 1294 г. не был первым, так что Михаил мог быть в 1305 г. взрослым — при условии, что родился от первого брака[418].

В итоге, по версии В.А. Кучкина, Городецкое княжество после смерти Андрея Александровича осталось удельным владением его сына Михаила, в силу чего выступление «черных людей» в Нижнем Новгороде ученый склонен рассматривать вне рамок борьбы Твери и Москвы за «великий стол»[419]. Тот факт, что Нижний Новгород уже в 1311 г. стал объектом борьбы между Москвой и Тверью, В.А. Кучкин объясняет тем, что Михаил Андреевич умер между 1305–1311 гг., не оставив потомства, и именно в это время его Городецкий удел как выморочный вернулся в состав великого княжества Владимирского. При этом суздальского князя Василия Михайловича, о смерти которого в 1309 г. сообщает Никоновская летопись, ученый не связывает с Михаилом Андреевичем: по гипотезе В.А. Кучкина, это потомок суздальского князя Андрея Ярославича (с допущением, что у Юрия Андреевича был сын Михаил)[420]. Таким образом, В.А. Кучкин доказывает существование в 1304–1311 гг. самостоятельного Городецкого княжества (Андрей Александрович → Михаил), оставшегося выморочным и лишь позднее перешедшего к суздальским князьям (Андрей Ярославич → Юрий → Михаил → Василий и его потомки).

Как видим, все три изложенные здесь версии — А.В. Экземплярского, А.Е. Преснякова и В.А. Кучкина — не лишены известной гипотетичности. Это обстоятельство заставляет вновь обратиться к рассмотрению летописного известия о событиях 1305 г. и проследить изменения его текста, чтобы реконструировать протограф, определить его происхождение и попытаться выявить в тексте достоверную информацию.

Среди летописных сводов, содержащих известие о событиях 1305 г. в Нижнем Новгороде, наиболее ранними являются летописи Софийская I и Новгородская IV, возводимые учеными к гипотетическому «новгородско-софийскому» своду 1430-ых гг. или к своду митрополита Фотия. Текст известия в Софийской I (старшей редакции) читается так: «В Новѣгородѣ в Нижнемъ черные люди побили бояръ. Князь Михаило Андрѣевич изъ Орды приѣхавъ в Новъгородъ в Нижнии, изби вѣчниковъ»[421]. Текст, читающийся в Новгородской IV и Новгородской Карамзинской летописях, почти не содержит смысловых отличий[422], но замена терминологического выражения «черные люди» словом «чернь» позволяет предполагать первичность варианта, читающегося в Софийской I.

Статья под 6813 г. мартовским в Софийской I летописи (старшей редакции) состоит из пяти известий: 1) возвращение Михаила Ярославича из Орды, получение им великого княжения и поход на Москву, завершившийся миром с Даниловичами; 2) краткое сообщение о смерти митрополита Максима 16 декабря; 3) смерть князя Александра Даниловича; 4) расчет лет от получения Михаилом Ярославичем великого княжения до «Таитемеревы рати» (10 лет); 5) известие о событиях в Нижнем Новгороде — заключительное в годовой статье. Примечательно, что следующий 6814 г. «пустой», а 6815 г. открывается известием о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде. Иными словами, в «конвое» интересующего нас известия о действиях Михаила Андреевича трижды упомянут Михаил Ярославич, ставший великим князем владимирским.

Аналогичный состав имеют статьи Новгородской IV под 6813–6815 гг., но в начале статьи под 6813 г. добавлена запись о церковном строительстве в Новгороде, так что изучаемое «нижегородское» известие становится шестым. Добавленная запись о церковном строительстве восходит к Новгородской I летописи, где она так же открывает статью под 6813 г., но возвести к этому источнику пять известий годовой статьи Софийской I и Новгородской IV невозможно[423]. Содержание всех пяти известий указывает на их связь с летописанием Владимиро-Суздальской земли.

Без каких-либо редакционных изменений статья под 6813 г. была заимствована из Софийской I летописи составителями Московского великокняжеского свода 1472 г., отразившегося в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях. И текст «нижегородского» известия, и его литературное окружение здесь явно восходят к Софийской I; существенных разночтений между летописями в данном фрагменте нет[424]. Нет разночтений с Софийской I летописью и в тексте известия, читающегося под 6813 г. в Московском великокняжеском своде 1479 г.: «В Новегороде Нижнемъ черные люди побили бояръ, пришедше же князь Михаило Андреевичь из Орды в Новъгород в Нижний и изби вечниковъ»[425]. Однако в своде 1479 г. эта запись имеет иное литературное окружение: первые два известия статьи под 6813 г. аналогичны первым двум известиям той же статьи Софийской I (и свода 1472 г.), но текст второго известия в своде 1479 г. дополнен указанием на место погребения митрополита Максима; третье известие свода 1479 г. — «нижегородское», замыкающее годовую статью. Таким образом, из годовой статьи свода 1479 г. исключены известия третье и четвертое Софийской I и свода 1472 г. Иначе составлены и две следующие годовые статьи: под 6814 г., «пустым» в Софийской I, помещены три известия (отъезд Александра и Бориса Даниловичей в Тверь, о «Таировой рати», убийство Константина Рязанского по приказу Юрия Даниловича), а под 6815 г. — два известия (о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде и о смерти Константина Борисовича Ростовского в Орде; в Софийской I и Новгородской IV статья продолжена новгородскими известиями). Источник дополнений в своде 1479 г. очевиден: это московское летописание, к которому, в частности, восходят записи о князьях Даниловичах. Появление здесь известия об отъезде братьев Александра и Бориса Даниловичей в Тверь под 6814 г. наглядно показывает ошибочность версии Софийской I, приурочившей смерть Александра к 6813 г.

Свод 1479 г. стал источником Воскресенской летописи: состав годовых статей в обоих памятниках совпадает. Происхождение единственного существенного разночтения в «нижегородском» известии (в Воскресенской князь назван «Михаил Ярославич» вместо «Андреевич») объяснено В.А. Кучкиным как «результат не вполне квалифицированной работы сводчиков XVI в., на основании соседних со статьей 1305 г. записей списка Царского, где упоминался Михаил Ярославич, решивших, что и под 1305 г. речь идет о нем же, а отчество «[Ан]дьреевич» — ошибка. Из списка Царского неверная поправка перешла в Воскресенскую летопись»[426].

Статьи под 6813–6815 гг. Московского великокняжеского свода 1479 г. обнаруживают соответствие с аналогичными статьями Ермолинской летописи и сводов 1497 г. и 1518 г. (то есть Прилуцкого и Уваровского видов «Летописца от семидесят и дву язык»). Состав известий практически одинаков, кроме статьи под 6815 г.: Ермолинская и «Летописец от семидесят и дву язык» содержат здесь лишь одно известие (о вокняжении Михаила в Новгороде). Близок и текст «нижегородского» известия, помещенного, как обычно, под 6813 г., но есть и существенные разночтения. В Ермолинской текст известия гласит: «В Нижнемъ Новѣгородѣ избиша чрьнь бояръ Андрѣевыхъ; и пришед князь Михаило, изби вѣчниковъ». В «Летописце от семидесят и дву язык» нет уточнения «Андрѣевыхъ», но к имени князя («Михаило») в своде 1497 г. добавлено «Андрѣевичь», а в своде 1518 г. — «Ондрѣевичь из Орды»[427]. Эти разночтения очень примечательны: составитель Ермолинской летописи указал, что перебитые бояре были «Андреевы» (то есть Андрея Александровича), но, похоже, не был уверен в личности князя, покаравшего вечников, и потому не указал отчество Михаила (хотя, судя по сводам 1497 и 1518 гг., это отчество читалось в своде-источнике Ермолинской). С последним обстоятельством необходимо сопоставить примечательную ошибку в записи о вокняжении Михаила Ярославича Тверского в Новгороде: князь назван Михаилом Андреевичем[428]. Данный пример наглядно доказывает принципиальную возможность путаницы в отчествах князей, упомянутых в расположенных рядом сообщениях.

Зависимость от памятников «новгородско-софийской» группы обнаруживают статьи под 6813 г. в Сокращенных летописных сводах 1493 и 1495 гг. и Летописи Авраамки. В сводах 1493 и 1495 гг. статья под 6813 г. состоит из четырех известий, три из которых совпадают с начальными тремя известиями той же годовой статьи Софийской I летописи (правда, в третьем известии сводов по ошибке вместо Александра Даниловича указан Даниил Александрович, о смерти которого своды сообщали выше, под 6810 г.). Следующее известие Софийской I — расчет лет от вокняжения Михаила Ярославича до «Таитемеревы рати» — в сводах пропущено, а завершает статью «нижегородская» запись, которая в сводах содержит важное дополнение: «Того же лѣта в Новегороде Нижнем чернь побили бояР. Того же лѣта князь Михаило Андреевич женися в Ордѣ, и прииде в Новгород Нижнеи, и изби вѣчникы»[429]. Дополнение о женитьбе князя Михаила Андреевича в Орде в аналогичных фрагментах предшествующих сводов отсутствует, и источник этого дополнения определить затруднительно. Статьи под 6814–6816 гг. в Сокращенных сводах пропущены. В Летописи Авраамки запись о событиях в Нижнем Новгороде текстуально близка к Сокращенным сводам[430], но годовые статьи составлены иначе. Статья под 6813 г. Летописи Авраамки состоит из двух известий, первое из которых — о постройке церкви в Новгороде — восходит к начальному известию той же статьи Новгородской IV, а второе — о вокняжении Ивана Даниловича в Переяславле и о бое с тверской ратью — в сводах «новгородско-софийской» группы читается под предыдущим годом. «Нижегородская» запись и весь ее «конвой» (предшествующие четыре известия, восходящие к первому-четвертому известиям Софийской I летописи) помещены в Летописи Авраамки под 6814 г. Здесь эта годовая статья завершается известием о смерти в Орде князя Константина Ростовского, которое в сводах «новгородско-софийской» группы читается под 6815 г. (этот год в Летописи Авраамки пропущен). Хронологические «сдвижки» в Летописи Авраамки, а также путаница в отчестве князя и пропуск известий в Сокращенных сводах свидетельствуют о более позднем происхождении этих памятников, поэтому есть основания рассматривать их дополнение о женитьбе князя Михаила Андреевича в Орде как позднейшую вставку и сомневаться в ее достоверности.

Позднейшие вставки заметны и в известии о нижегородских событиях 1305 г., которое читается в Никоновской летописи. Здесь эти вставки носят преимущественно риторический характер: «Того же лѣта въ Нижнемъ Новѣградѣ избиша черныа люди бояръ княже Андрѣевых Александровичя. Того же лѣта князь Михайло Андрѣевичь прииде изо Орды въ Нижней Новъгородъ, и изби всѣхъ вѣчьниковъ, иже избиша бояръ, и ту же чашу испиша: имъ же бо судомъ судите судят вамъ, и въ ню же мѣру мѣрите възмѣрится вамъ»[431]. Единственная заметная здесь значимая вставка — указание на то, что перебитые вечниками бояре были людьми князя Андрея Александровича. Такое указание есть и в Ермолинской летописи («бояръ Андрѣевыхъ»), но отсутствие уточнения в других, более ранних сводах позволяет предполагать здесь результат умозаключения редакторов свода-источника Ермолинской, откуда это могло попасть и в Никоновскую. Редакторы Никоновской несколько изменили и состав годовых статей, обнаруживающий в целом зависимость от Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. Так, известие о возвращении Михаила Тверского из Орды и о походе его на Москву, начальное в статье под 6813 г. Софийской I, в Никоновской завершает статью под 6812 г. А следующая статья Никоновской летописи (под 6813 г.) насчитывает шесть известий: 1) о небесном знамении; 2) смерть митрополита Максима[432]; 3) убийство Константина Рязанского по приказу Юрия Московского; 4) отъезд братьев Юрия к Михаилу Тверскому; 5) «нижегородское» сообщение; 6) запись о «Таировой рати». Из этих шести известий пять имеют аналоги в Московском своде 1479 г.: второе и пятое (второе и третье в статье под 6813 г.), третье, четвертое и шестое (третье, первое и второе под 6814 г., соответственно). Очевидная зависимость данного раздела от свода 1479 г., с хронологическими «сдвижками» и искажениями, а также поздние вставки не позволяют использовать текст Никоновской летописи для реконструкции нижегородских событий 1305 г. Этот вывод всецело относится и к «Истории Российской» В.Н. Татищева, где воспроизведен текст Никоновской летописи, без сколько-нибудь заметных отличий[433].

В итоге получается, что текст известия о подавлении антибоярского выступления в Нижнем Новгороде в 1305 г., читающийся в Софийской I летописи, наиболее близок к архетипу. Происхождение этого известия В.А. Кучкин убедительно связывает с общерусским летописанием первой трети XV в.[434] Но откуда известие о событиях 1305 г. могло быть заимствовано редакторами митрополичьего свода, составленного спустя сто с лишним лет? Вопрос далеко не праздный, ибо от его решения зависит вывод о степени достоверности сообщаемых сведений. Источником рассматриваемого известия в своде Фотия не мог быть общерусский летописный свод кон. XIV — нач. XV вв. — протограф Троицкой летописи. В этом убеждает сопоставительный анализ статей летописей Симеоновской и Троицкой (реконструкции) под 6814–6815 гг. ультрамартовскими[435] с соответствующими статьями под 6813–6814 гг. мартовскими Софийской I летописи. Статья под 6814 г. Троицкой и Симеоновской состоит из двух известий: 1) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и разгром тверской рати боярина Акинфа (в Софийской I отнесено к 6812 г. мартовскому); 2) возвращение из Орды Михаила Ярославича на великое княжение и его поход на Москву (в Софийской I открывает статью под 6813 г. и изложено в несколько иной редакции, с сообщением о заключенном мире с Даниловичами). Статья под 6815 г. Троицкой и Симеоновской содержит четыре известия: 1) о возвращении Юрия Московского из Рязани и о «Таировой рати»; 2) отъезд Александра и Бориса Даниловичей из Москвы в Тверь; 3) убийство Константина Рязанского; 4) смерть митрополита Максима. Из всех этих известий лишь одно, последнее, есть в Софийской I под 6813 г. (известие второе), но с другой датой — 16 декабря (в Троицкой и Симеоновской — 6 декабря, «на память святого отца Николы»). Остальные известия Троицкой и Симеоновской, позднее включенные в Московский великокняжеский свод 1479 г. (в статью под 6814 г., но в другом порядке), в Софийской I не встречаются[436].

С другой стороны, можно попытаться установить соответствия известий статьи под 6813 г. Софийской I с летописями «троицкой» группы. Первое известие — о возвращении Михаила Ярославича из Орды и о походе его к Москве — представляет собой объединение двух известий Троицкой (Симеоновской) летописи (под 6814 и 6816 гг. ультрамартовскими). На это, помимо содержания известий, указывает и «конвой» — запись о смерти Александра Даниловича (третье известие статьи под 6813 г. Софийской I; третье, заключительное известие статьи под 6816 г. ультрамартовским Троицкой и Симеоновской). Правильнее последовательность событий, которая приведена в Троицкой (Симеоновской): в 6815 г. ультрамартовском (зима 1306/07 г.) Александр вместе с братом Борисом отъехал в Тверь, а под следующим годом (осень 1307 г.) сообщается о его смерти. Напомним, что Софийская I и Новгородская IV сообщают о смерти Александра Даниловича под 6813 г. мартовским (1305 г.), тогда как Московский великокняжеский свод 1479 г. и восходящие к нему летописи датируют отъезд Александра и его брата Бориса в Тверь 6814 г. мартовским (то есть 1306/7 г.). Далее, дата смерти митрополита Максима, указанная в Софийской I (второе известие годовой статьи, 16 декабря) отличается от указанной в Троицкой и Симеоновской (6 декабря); достовернее, по-видимому, дата Троицкой (Симеоновской), имеющая «привязку» к церковному празднику.

Получается, что три из пяти известий статьи под 6813 г. Софийской I имеют соответствия в Троицкой и Симеоновской, причем версии летописей «троицкой» группы первоначальные и, по-видимому, более достоверные. А два известия той же годовой статьи Софийской I — расчет лет до «Таитемеревы рати» и «нижегородское» сообщение — не обнаруживают соответствий в летописях «троицкой» группы. Обе эти записи завершают годовую статью, так что процесс ее формирования был, по-видимому, следующим: первоначально было составлено «ядро» годовой статьи (известия первое — третье), представляющие собой переработку соответствующих известий общерусского свода кон. XIV — нач. XV вв., а затем к ним были добавлены две заключительные записи, восходящие к иному источнику. Судя по их содержанию, источник этот следует возводить к летописанию Владимиро-Суздальской земли, но нет оснований связывать с митрополичьей кафедрой. Если обе записи имели один и тот же источник, то упоминание Михаила Ярославича в расчете лет до «Таитемеревы рати» может указывать на великокняжеский свод, составлявшийся в Твери. Этому не противоречит интерес летописца к событиям в Нижнем Новгороде, который длительное время был великокняжеским и должен был вновь обрести тот же статус в случае выморочности Городецкого удела Андрея Александровича. Следует также обратить внимание на невнятность упоминания побитых в Нижнем Новгороде бояр, в то время как известия о волнениях в Костроме и о бое под Переяславлем, восходящие к московским летописным источникам, перечисляют имена бояр и подробно сообщают о происходивших событиях. Отсутствие заинтересованности в подробном рассказе, стремление предельно кратко и «без имен» зафиксировать произошедшее в Нижнем Новгороде в 1305 г. мог проявить как раз тверской летописец, если подверглись нападению бояре его князя, не сумевшие удержать власть в городе.

Версия о тверском происхождении архетипа известия Софийской I о нижегородских событиях 1305 г., разумеется, лишь гипотеза, которую трудно подтвердить или опровергнуть, потому что отсутствие рассматриваемого известия в других памятниках, независимых от летописей «новгородско-софийской» группы, делает невозможным сопоставительный анализ. Вместе с тем, изменения в тексте трех известий 6813 г. Софийской I, выявленные сопоставлением с соответствующими известиями Троицкой и Симеоновской летописей, заставляют допускать возможность редакторской правки и в «нижегородском» известии. Большая вероятность искажения архетипного текста при составлении Софийской I приводит к тому, что сохранившийся до настоящего времени текст известия может быть использован в исторических реконструкциях с серьезными оговорками. Для преодоления гипотетичности необходимо привлечение иных, более достоверных источников.

В результате проведенного сравнительно-текстологического исследования приходится признать, что, по-видимому, наименее противоречивым из всех предложенных объяснений событий, происходивших в Нижнем Новгороде в 1305 г., остается версия В.А. Кучкина: Городецкое княжество после смерти Андрея Александровича наследовал его сын Михаил, подавивший в 1305 г. антибоярское выступление в Нижнем Новгороде. Вопрос о причинах выступления (социальный протест или проявление борьбы за «великий стол») остается открытым. В тексте летописного известия побитые вечниками бояре не названы великокняжескими, к тому же классовые противоречия или, если угодно, социальное расслоение в Нижнем Новгороде к 1305 г. сомнений не вызывают. Истина, по-видимому, где-то посередине: выступление «черных людей», изначально направленное против боярского гнета, могло быть использовано в своих интересах участниками борьбы за «великий стол»[437].

Повторюсь: данное понимание нижегородских событий 1305 гг. может быть принято лишь с оговорками, как наименее противоречивое с точки зрения известных ныне источников. Находка дополнительных источников способна привести к пересмотру всей версии, тем более, что проанализированные выше источники не во всем достоверны и не всегда исключают возможность различных толкований. Так, обращает на себя внимание отсутствие Михаила среди перечня потомков Андрея Александровича в Комиссионном списке (этот вопрос подробнее рассмотрен ниже); к тому же следует отметить, что имя «Михаил» вообще не характерно для суздальских князей, в отличие от имен «Андрей» и «Василий»[438]. Недостаточна для однозначного вывода о существовании у Андрея Городецкого сына Михаила и запись (кстати, не лишенная неточностей) в рукописном сборнике кон. XV в. об освящении церкви в Вологде «при благовѣрном князѣ Андрѣи и сынѣ его Михаилѣ»: неслучайно И.М. Кудрявцев, первый издатель записи, полагал, что писец ошибся не только в дате, но и во взаимоотношениях князей, назвав «сыном» Михаила Ярославича Тверского, наследовавшего Андрею Городецкому на великом княжении[439]. Исправление в списке Царского (своде 1509 г.), охарактеризованное В.А. Кучкиным как «результат не вполне квалифицированной редакторской работы сводчиков XVI в.», на поверку может оказаться изменением не по ошибке, а в результате сверки текста с более исправной рукописью. Какой рукописью — на этот вопрос ответить столь же затруднительно, как и обнаружить источник «нижегородского» известия в памятниках «новгородско-софийской» группы. Но уже сейчас ясно, что круг источников Воскресенской летописи не ограничивался Софйиской I по списку Царского и Московским великокняжеским сводом кон. XV в.[440] Не забудем и хорошо известный пример того, как Воскресенская летопись сохранила более раннее и полное чтение, чем Софийская I и Новгородская IV, — при том, что рассказ Воскресенской о действиях Булат-Темира в Поволжье восходит к источнику, общему для двух последних памятников[441]. Нельзя исключать и принципиальную возможность контаминации нескольких источников летописного памятника[442]. В этой связи уместно вспомнить методическое указание Д.С. Лихачева: «Конкретный текстологический материал убеждает, что работа по выверке текста по различным рукописям производилась древнерусскими переписчиками сплошь и рядом; с возможностью такой работы текстолог обязан считаться в каждом отдельном случае»[443].

Наконец, не следует забывать большую вероятность того, что текст летописного известия о нижегородских событиях 1305 г. при включении в Софийскую I (или в ее гипотетический протограф — свод митрополита Фотия) мог подвергнуться искажениям в отчестве князя. Напомним приведенный выше пример такого искажения в Ермолинской летописи и сводах 1497 и 1518 гг.: здесь в известии статьи под 6815 г. о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде князь назван Михаилом Андреевичем.

В итоге вновь приходится признать мудрость Гете, писавшего когда-то: «Критический анализ не может не возбуждать нескончаемых сомнений»[444]. События 1305 г. в Нижнем Новгороде — один из тех случаев, когда исследователю приходится уповать на находку дополнительной (пусть косвенной!) информации, способной прояснить досадную краткость или невнятность уже известных источников. А пока такой информации нет, избежать гипотетичности выводов, увы, не удастся. Допустимость же гипотезы определяется степенью ее соответствия комплексу имеющихся фактов и свидетельств источников, порой весьма неполных. В этом — коренное отличие научных гипотез от домыслов и фантазий.

Глава 3. Городец или Новгород Нижний?

События, происходившие в русском Среднем Поволжье после подавления нижегородского вечевого бунта, удается проследить лишь в общих чертах. В сохранившихся источниках самостоятельные городецкие князья после 1305 г. не упоминаются, а за Нижний Новгород — неотъемлемую часть Городецкого княжества — в 1311 г. ведут борьбу князья тверские, занимавшие в тот период «великий стол», и князья московские. Эти два обстоятельства позволяют утверждать, что между 1305–1311 гг. бывший удел Андрея Александровича вернулся в состав великокняжеских земель. Вместе с тем, удержание Нижнего Новгорода московскими Даниловичами, активно оспаривавшими «великий стол» у Михаила Ярославича, следует рассматривать как одно из проявлений борьбы против великого князя. По свидетельствам источников, в конце 1310 г. на соборе в Переяславле московские князья поддержали митрополита Петра, обвиненного тверским епископом Арсением (сторонником великого князя) в симонии; по сообщению «Сказания о смерти митрополита Петра», Михаил Ярославич в это время находился в Орде. По убедительной реконструкции А.А. Горского, «поездка великого князя к Тохте имела целью жалобу на Юрия (вероятно, в связи с захватом Нижнего Новгорода)…», при этом ученый справедливо полагает, что Юрий Данилович захватил город в 1310 г.: «В конце этого года (во время Переяславского собора) Михаил уже находился в Орде, и скорее всего, реакция великого князя на действия Юрия была незамедлительной»[445]. Пребывание Михаила Ярославича в Орде объясняет, почему великокняжеские интересы на Руси в событиях 1311 г. выпало представлять его старшему сыну Дмитрию.

Наиболее раннее известие о действиях Дмитрия Михайловича в 1311 г. содержится в Троицкой летописи; данный фрагмент сохранился в выписке Н.М. Карамзина, что придает большую достоверность реконструкции М.Д. Приселкова. Известие, открывающее летописную статью, гласит: «В лѣто 6819 князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскии, собравъ воя многи, и хотѣ ити ратью къ Новугороду на князя на Юрья, и не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери; онъ же стоявъ Володимери 3 недѣли и рать распусти, и възвратися въ землю свою»[446]. Схожий текст читается в Симеоновской летописи; существенное разночтение заключается лишь в отсутствии уточнения «столомъ въ Володимери» после отказа митрополита от благословения[447]. После этого известия в годовой статье Симеоновской следует сообщение об оставлении епископом Симеоном кафедры в Ростове и о назначении на его место архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Прохора. Есть все основания полагать, что таким же был состав годовой статьи и в Троицкой летописи, и в общем протографе Троицкой и Симеоновской — общерусском своде кон. XIV — нач. XV вв.

Зависимость от летописи типа Троицкой обнаруживает статья под 6819 г. в Ермолинской летописи и сводах 1497 г. и 1518 г. В этих памятниках годовая статья содержит те же два известия, что и летописи Троицкая и Симеоновская, с небольшими сокращениями. Сообщение о несостоявшемся походе читается в Ермолинской летописи так: «В лѣто 6819. Князь Дмитреи Михайловичь Тферьски собра воя многи, хотѣ ити на Новъгородъ на Нижни, на князя на Юрья, и не благослови его Петръ; онъ же, стоявъ 3 недѣли въ Володимери, распусти воа»[448]. По сравнению с Троицкой и Симеоновской, редактор общего источника Ермолинской и сводов 1497 и 1518 гг. добавил уточнение «на Новъгородъ на Нижни»; как и в Симеоновской, опущено уточнение «столомъ въ Володимери» после отказа митрополита от благословения. Кроме того, не указан титул Петра и сокращена концовка известия. Сокращению подверглось и второе известие годовой статьи: опущены сведения о служении Прохора до занятия ростовской кафедры. Все эти особенности позволяют сближать источник годовой статьи Ермолинской и сводов 1497 и 1518 гг. с источником Симеоновской летописи.

Известие о попытке похода тверского князя Дмитрия Михайловича на Новгород в 6819 г. мартовском (то есть в 1311 г.) отразилось и в последующих сводах. Сопоставительный анализ позволяет считать общим источником известия о походе текст свода кон. XIV — нач. XV вв., но в более поздних сводах сделано уточнение: целью несостоявшегося похода назван Новгород Нижний. Именно так читается сообщение в Софийской I летописи старшей редакции: «Князь Дмитрии Михаиловичь тферьскыи събравъ воя многы и прииде ратию на Нижнеи Новъгородъ и на князя Юрья. И не благослови его митрополитъ столомъ в Володимери; онъ же стоя въ Володимери 3 недѣли и възвратися въ землю свою»[449]. Схожий текст читается в списке Царского Софийской I летописи и в Новгородской IV летописи[450]. Статья под 6819 г. из Новгородской IV была заимствована составителем Летописи Авраамки[451]. В Новгородской Карамзинской летописи (вторая выборка) состав статьи совпадает с Софийской I, но известие о походе текстуально ближе к Новгородской IV[452]. В Сокращенных сводах 1493 и 1495 гг. известие о неудавшемся походе Дмитрия Михайловича — единственное в статье под 6819 г.; текст известия обнаруживает отчетливое сходство с Новгородской IV[453].

Летописи «новгородско-софийской» группы стали источником статей под 6819 г., читающихся в памятниках московского летописания. К Софийской I восходит годовая статья и известие о походе в великокняжеском своде 1472 г., отразившемся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях[454]. В Московском великокняжеском своде 1479 г. статья под 6819 г. опирается на два источника: на Софийскую I (известия первое, о походе на емь, и второе, о походе Дмитрия Михайловича) и на протограф Симеоновской (запись о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру — третье, заключительное известие). При этом текст второго известия в годовой статье свода 1479 г. обнаруживает черты сходства и с Софийской I, и с Симеоновской: «Князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскии собравъ воя многы и хотѣ ити на Новъгород Нижнеи ратью и на князя Юрьа, и не благослови его Петръ митрополитъ; онъ же стоявъ въ Володимери 3 недѣли и роспустивъ рать взвратися во свояси»[455]. Здесь оговорено, что князь Дмитрий лишь «хотѣ ити ратью» (как в Симеоновской; в «новгородско-софийских» — «прииде»), но сказано, что поход организовывался «на Новъгород Нижнеи ратью и на князя Юрьа» (как в Софийской I; в Симеоновской, да и в Новгородской IV нет соединительного союза «и»); как и в Симеоновской, опущено уточнение, что митрополит не благословил князя «столомъ в Володимери». Статья под 6819 г. Московского великокняжеского летописного свода практически без изменений была заимствована составителями Воскресенской летописи[456].

Компилятивный характер носит статья под 6819 г. в составе Владимирского летописца. Годовая статья здесь включает в себя четыре известия: 1) о попытке похода князя Дмитрия Михайловича на Нижний Новгород (текстуально близко к Симеоновской, но с уточнением «Нижний», и к своду 1479 г., но без союза «и»); 2) кратко о походе на емь; 3) о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру; 4) о строительстве каменной церкви св. Владимира новгородским архиепископом Давыдом[457]. Следовательно, источником годовой статьи Владимирского летописца были летописи типа Троицкой-Симеоновской (или свод 1479 г.) и Новгородской IV. Компилятивный характер обнаруживает и статья под 6819 г. в Никоновской летописи. Здесь известие о действиях князя Дмитрия Михайловича — первое в годовой статье: «Въ лѣто 6819. Князь Дмитрей Михайловичь Тверский собравъ воиньства многа, хотя ити на Новградъ Нижний, и не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери. Онъ же отстоавъ три недѣли въ Володимери, собрався съ силою многою, биа челомъ Петру митрополиту, да его разрѣшитъ. И тако разпусти воя своя, и идоша кождо въ свояси»[458]. Несмотря на обычные для Никоновской риторические обороты (впрочем, здесь сравнительно краткие), текст известия обнаруживает отчетливую зависимость от летописи типа Троицкой (добавлено лишь уточнение «Нижний» к названию города). Примечателен здесь пропуск имени князя Юрия, в чем отчетливо видна рука редактора-москвича. Далее следует известие о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру (также заимствовано из Троицкой), а затем краткое сообщение о пожарах в Новгороде (источник — Новгородская IV). Текст годовой статьи Никоновской летописи практически без изменений был воспроизведен В.Н. Татищевым[459].

Проведенный сопоставительный анализ позволяет проследить историю текста интересующего нас известия, определить его происхождение и восстановить первоначальное чтение, а на этой основе реконструировать события, происходившие в 1311 г. Становится очевидным, что все варианты известия, читающиеся в различных летописных памятниках, имеют единый источник — архетип, к которому они восходят (прямо или опосредованно). Судя по взаимоотношениям вариантов, наиболее близок к первоначальному текст, читающийся в Троицкой летописи. Происхождение этого текста, как и всего общерусского свода кон. XIV — нач. XV вв., судя по содержанию, надо связывать с кафедрой митрополита — союзника московских князей. Иных версий (новгородской, тверской) событий 1311 г. не сохранилось: о несостоявшемся походе князя Дмитрия Михайловича молчат и Новгородская I, и Рогожский летописец с Тверским сборником. Это обстоятельство следует учитывать при реконструкции самих событий.

Прежде всего, необходимо ответить на вопрос: какой Новгород был целью несостоявшегося похода? В Троицкой и Симеоновской летописях, а также в весьма ранних сводах 1493 и 1495 гг. город назван просто «Новгород»; в последующих сводах он именуется «Нижний Новгород». Следуя уточнению поздних сводов, в науке сложилась традиция считать целью Дмитрия Михайловича Новгород Нижний[460], хотя летопись Новгородская I сообщает под следующим 6820 г. о конфликте Михаила Ярославича с Новгородом[461], и, видимо, это обстоятельство (в сочетании с чтением Троицкой) побудило Н.М. Карамзина считать целью юного князя Дмитрия все же Новгород Великий[462]. На вопрос о городе-цели военных приготовлений князя Дмитрия доказательно ответил В.А. Кучкин, обративший внимание на то, что полки для похода «на Новгород» собирались во Владимире-на-Клязьме. Именно это доказывает, что целью похода был Новгород Нижний: совершенно очевидно, что для похода на Новгород Великий тверской князь собирал бы полки в Торжке[463]. Удобство путей сообщения — речного (по Клязьме и Оке) и сухого (на Городец) — легко и быстро выводило полки, собранные во Владимире, к Новгороду Нижнему. Уточнение «Нижний» в приложении к названию «Новгород», как обычно, отсутствует в ранних летописных сводах, но появляется в сводах более поздних («Новгородско-Софийском», московских великокняжеских), что свидетельствует о понимании древнерусскими летописцами объекта готовившегося нападения. Отсутствие этого уточнения в Троицкой и Симеоновской, а значит, и в их протографе (общерусском своде кон. XIV — нач. XV вв.) следует рассматривать как признак составления рассматриваемого известия не позднее втоР. поЛ. XIV в. (в более поздний период Новгород Нижний и Новгород Великий последовательно различались в письменных памятниках). Реально же запись была сделана митрополичьими летописцами, вероятно, сразу после событий 1311 г.

Далее, закономерен вопрос о характере действий князя Дмитрия. В Троицкой летописи, а также в некоторых более поздних сводах сказано о том, что князь «собравъ воя многи, и хотѣ ити [выделено нами. —Б.П.] ратью къ Новугороду». В летописях «новгородско-софийской» группы и зависящих от них говорится более решительно: «събравъ воя многы и прииде ратию [выделено нами. — Б.П.] на Нижнеи Новъгородъ». Судя по дальнейшему изложению, первоначальным, конечно, надо признать чтение Троицкой летописи: князь Дмитрий лишь намеревался идти в поход, но не сумел осуществить своего намерения. Речь в известии идет о военных приготовлениях, сам поход так и не состоялся.

Летописное известие под 6819 г. объясняет и причины неудачи приготовлений: митрополит Петр не благословил Дмитрия. И вот тут возникает третий вопрос: на что не было дано благословение? Наиболее ранние своды содержат уточнение: «не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери [выделено нами. — Б.П.]» (так в Троицкой, летописях «новгородско-софийской» группы, Сокращенных сводах 1493 и 1495 гг., своде 1472 г., Никоновской, но выделенного нами уточнения нет в Ермолинской, своде 1479 г. и восходящих к нему памятниках). Объяснить это уточнение оказалось затруднительно: по замечанию А.Е. Преснякова, «Воскр[есенская] выпустила слова «столом во Володимире», может быть, потому, что они ее редактору были столь же мало понятны, как и нам»[464]. Все же ученый предлагал два объяснения смысла этого известия: «либо поставлен был вопрос о преемстве на великом княжении по Михаиле (что мало вероятно), либо митр[полит] Петр своим неблагословением воспрепятствовал кн. Дмитрию осуществлять от имени отца функции великокняжеской власти». А.Е. Пресняков отверг мнение Е.Е.Голубинского о необходимости для Дмитрия «оберегать великокняжеские права его отца»: «Едва ли допустимо предположение, что слова «не благослови столом в Володимери» означают попытку митрополита передать великое княжение Юрию…»[465].

По нашему мнению, владычное благословение «столом во Владимире» призвано было легитимировать Дмитрия Михайловича как соправителя отца — великого князя владимирского, и тем самым подтвердило бы право юного княжича не только предпринять военный поход (вряд ли для этого требовалось благословение митрополита), но и собрать рати князей Владимиро-Суздальской земли. Отказ митрополита Петра благословить «столом во Владимире» привел к тому, что все действия Дмитрия становились частным делом тверского княжича, а его распоряжения — необязательными для исполнения князьями ростовскими, стародубскими, суздальскими и иными; к тому же для этих князей в случае ханского гнева за военные действия в городе на Волжском пути исчезала возможность «кивнуть» на приказ великого князя. Поэтому понятно, почему решение митрополита Петра оказалось роковым для всех приготовлений Дмитрия Михайловича. Очевидной становится неубедительность довода Н.М. Карамзина, относившего известие «к позднейшему времени»: юный тверской княжич Дмитрий Михайлович «не искал при отце великокняжеского достоинства», но выступал здесь как исполнитель воли великого князя во время его отсутствия.

И последний вопрос по тексту известия: где находился в момент военных приготовлений московский князь Юрий Данилович? В Троицкой летописи сказано, что Дмитрий намеревается идти «къ Новугороду на князя на Юрья», из чего можно заключить, что Юрий в это время находился в Новгороде (Нижнем). Аналогичное чтение содержат летописи Симеоновская, Новгородская IV и Новгородская Карамзинская, а также Сокращенные своды, свод 1472 г. (отразившийся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях), Ермолинская и своды 1497 и 1518 гг., Владимирский летописец. Однако в соответствующем фрагменте Софийской I появляется добавление — соединительный союз «и»: «на Нижнеи Новъгородъ и на князя Юрья»; это добавление сохраняется в своде 1479 г. и восходящих к нему памятниках. И тогда получается, что Нижний Новгород и Юрий Данилович «сосуществовали» отдельно друг от друга. Между тем, от решения поставленного вопроса и определения правильного чтения зависит вывод о владельческой принадлежности Нижнего Новгорода в 1311 г. Показанное выше соотношение летописных памятников, содержащих известие под 6819 г. о подготовке похода, позволяет считать первоначальным чтение Троицкой летописи, где нет союза «и». К тому же следует отметить, что союз «и» отсутствует, например, в Карамзинском списке Софийской I старшей редакции; его появление в списке Оболенского следует считать искажением текста протографа, а чтения свода 1479 г. и Воскресенской летописи — вторичными. Следовательно, политическая ситуация 1311 г. не исчерпывалась союзом Новгорода Нижнего и московского князя Юрия Даниловича: князь Юрий удерживал за собой город и находился в нем, в силу чего «Новгород на устье Оки» становился объектом похода великокняжеских полков. Как справедливо отмечает В.А. Кучкин, «устраняются всякие сомнения относительно того, был или нет в 1311 г. в Нижнем Новгороде московский князь. Он там быЛ. Трудность заключается в том, чтобы ответить на вопросы, в какой связи и зачем оказался в поволжском городе Юрий Московский»[466].

На эти вопросы, поставленные В.А. Кучкиным, ученый сам предлагает такой ответ: «Очевидно, к 1311 г. умер городецкий князь Михаил Андреевич, и его княжество оказалось выморочным. Как таковое, оно должно было быть присоединено к великому княжеству Владимирскому. Последним в то время владел Михаил Ярославич Тверской. Однако Юрий Московский — злейший враг Михаила — опасаясь усиления соперника, сумел добиться сохранения самостоятельности выморочного княжества, посадив на местный стол своего брата [выделено нами. — Б.П.]». Результатом стала подготовка Дмитрия Михайловича к военному походу, «поскольку действия Юрия серьезнейшим образом нарушали и традицию, и великокняжеские интересы Михаила Ярославича с его окружением. Выступление Дмитрия Тверского было, как известно, парализовано митрополитом Петром. С его помощью московские князья смогли закрепиться в Поволжье, причем стольным городом новой династии вместо Городца стал Нижний Новгород. Территория же княжества, по-видимому, осталась неизменной»[467].

То, что Городецкое княжество к 1311 г. оказалось выморочным, сомнений не вызывает: самостоятельный городецкий князь (Михаил Андреевич или кто-то иной) в источниках в связи с событиями 1311 г. не упоминается. Но в остальном версию В.А. Кучкина следует признать все же гипотетичной. Во-первых, нет оснований полагать, что брат Юрия Московского вокняжился в Нижнем Новгороде до появления там самого Юрия в 1311 г. — скорее, это произошло после, то есть в результате событий 1311 г. Действительно, в летописном известии под 6819 г. иные Даниловичи вообще не упоминаются, и речь там идет лишь о Юрии. Во-вторых, нет оснований говорить о захвате московскими князьями Городецкого княжества в целом: и в летописном известии, и в привлеченном В.А. Кучкиным источнике (копии памятного листа с гробницы Бориса Даниловича) говорится только о Нижнем Новгороде, но Городец не упоминается вовсе. Вывод о переносе центра княжества из Городца в Нижний Новгород к 1311 г. источниками также не подтверждается[468] и основывается лишь на мнении ученого о возвышении Нижнего Новгорода уже с 1270-ых гг. (ошибочность такой интерпретации титула епископа Серапиона была показана выше).

Проанализированные источники дают возможность предложить иную версию событий 1311 г. и, в частности, действий московского князя. Воспользовавшись тем, что к 1311 г. (а вероятно, даже раньше, в 1310 г., ко времени Переяславского собора) Городецкое княжество оказалось без управления, Юрий Данилович захватил, но не весь выморочный Городецкий удел, а пограничный Нижний Новгород. Такое предположение полностью согласуется с тем, что нам известно о действиях Юрия: вспомним, как весной 1303 г. он совершил поход на пограничный Можайск, входивший в состав Смоленского княжества и примыкавший с запада к московским рубежам[469]. Несколько ранее Даниил Александрович, отец Юрия, захватил Коломну — город Рязанского княжества, примыкавший к южной границе Московского княжества. Разумеется, ни в том, ни в другом случае о присоединении к Москве княжеств (Рязанского и Смоленского) речь не шла. Окраинный город было легче «оторвать» от метрополии и затем удерживать — при том, что он представлял стратегический интерес для новых владельцев. Поэтому есть все основания видеть в появлении Юрия Даниловича в Новгороде Нижнем захват стратегически важного пограничного города, расположенного на пути из Москвы в Орду[470]. И, напротив, нет оснований считать, что Юрий захватил Городецкое княжество в целом: в этом случае трудно объяснить молчание источников о переносе столицы княжества из Городца в Новгород Нижний. К тому же источники, достаточно подробные, например, в описании судьбы выморочного Переяславского княжества, молчат о завладении москвичами княжеством Городецким. Из этого молчания напрашивается вывод: Юрий Данилович в 1311 г. контролировал лишь Нижний Новгород, но не весь Городецкий удел Андрея Александровича.

Справедливо полагая, что такой захват идет в разрез не только с интересами великого князя, но и с традицией, Юрий Данилович должен был серьезно готовиться к обороне. В этой связи примечателен масштаб предполагавшегося похода: Дмитрий Михайлович собирал полки Владимиро-Суздальской земли, не ограничиваясь княжеской дружиной и тверской ратью, — и это при том, что противостояли ему наверняка далеко не все военные силы Московского княжества, разбросанные на большом пространстве от Можайска и Коломны до Переяславля и, конечно, прикрывавшие свою столицу — Москву. Необходимости собирать полки не было бы, если бы город не был серьезно укреплен и если бы Юрий Данилович не имел в Нижнем Новгороде поддержки. Но что могло стать причиной такой поддержки?

На наш взгляд, стремление московских князей закрепиться именно в Нижнем Новгороде обусловили две причины: 1) выгодное стратегическое положение города, контролировавшего путь в Орду из Москвы (по рекам Москве и Клязьме через Владимир, а далее по Оке и Волге); 2) более сильные позиции великокняжеской власти в Городце — административном центре региона в тот период. Не исключено, что «Новгород на устье Оки», основанный в 1221 г. с отчетливой перспективой стать центром русских поселений в Среднем Поволжье, тяготился ролью «пригорода» Городца, а именно в этом статусе ему пришлось оставаться вплоть до XIV в. из-за монгольского завоевания[471]. В такой ситуации князь Московского дома, вступивший в конфликт с великим князем владимирским, при появлении на территории Городецко-Нижегородского края мог скорее рассчитывать на помощь и поддержку со стороны нижегородцев, чем от великокняжеского Городца. Социальные верхи Новгорода Нижнего несомненно связывали свои надежды на политическое и экономическое возвышение с появлением собственного князя, что повышало статус города[472].

Трудно сказать, удалось бы Юрию Даниловичу удержать Нижний Новгород в случае военного столкновения или нет, но обстоятельства складывались в его пользу. Митрополит Петр, отказавшись благословить Дмитрия Михайловича «столом во Владимире» и тем самым узаконить действия тверского княжича как соправителя великого князя, устранил угрозу похода на Нижний Новгород соединенных сил князей Северо-Восточной Руси. Великий князь Михаил Ярославич, находясь в Орде, попытался со своей стороны подвигнуть хана Тохту на поход против чрезмерно усилившегося Юрия. Но смерть хана в 1312 г. устранила и эту угрозу[473]. Преемнику Тохты, хану Узбеку, утверждавшему свою власть в кровавой усобице, стало явно не до походов в «страну урусов». Добавим в этой связи, что действия Михаила Ярославича по организации татарского похода на Русь разрушают созданный в популярной литературе стереотип образа тверского князя — организатора борьбы против ига. Нормы политической жизни начала XIV в. оказываются гораздо сложнее, чем умозрительные «черно-белые» схемы, питающие представления о князьях «хороших» и «плохих».

В итоге получилось, что к 1312 г. великому князю не удалось решить проблему Нижнего Новгорода вооруженным путем; но при этом и Юрий Московский не мог не понимать ограниченность своих сиЛ. Поэтому обе стороны должны были искать компромисс. Именно так следует понимать факт вокняжения в Нижнем Новгороде Бориса Даниловича — московского князя, младшего брата Юрия и Ивана Даниловичей. Источник, подтверждающий вокняжение Бориса Даниловича — копия памятного листа с его гробницы — не вызывает сомнений в своей достоверности, так как содержание документа не противоречит историческим реалиям, известным по летописным источникам[474]. Текст документа читается в сборнике, содержащем «Летописец Новый» и «Сказание о явлении и чудесах Богородицы», с прибавлениями, и написанном в 1720-е гг. (РГБ. Ф. 256. № 364). Здесь в статье, озаглавленной «Изъявление от части жития и чудес святых владимирских чюдотворцовъ избранно из лѣтописцевъ вкратцѣ, которыя благовѣрныя и великия князи и княгини и их чада и преосвященныя митрополиты и епископы лежат во гробѣх во святѣй церкви соборней в преименитом градѣ Владимирѣ», последним (десятым) среди текстов, посвященных князьям, и перед текстами о церковных иерархах читается интересующий нас источник (Л. 233–234). Ввиду его важности приводим текст целиком:

«Листъ над гробом благовѣрнаго великаго князя Бориса Даниловича. Сей благовѣрный великий князь Борис Данилович сын великого князя Данила Александровича, внук святаго благовѣрнаго великаго князя Александра Ярославича Невскаго и Владимирскаго и всеа Росии чюдотворца. Бывшу же сему великому князю Борису Даниловичу в Нижнем Новѣградѣ на удѣлном своем княжении, тамо же и преставися в лѣто 6828-го. И по его завѣщанию положено бысть честное его тѣло здѣ в соборной церкви Успения Пресвятыя Богородицы Златоверхия в славном градѣ Владимире».

Из текста становится очевидным, что Борис княжил в Нижнем до 1320 г., то есть до своей смерти, но с какого момента, неясно. В летописях этот князь упоминается в связи с событиями 1304 г. в Костороме; в 1306 г. он вместе с братом Александром отъехал из Москвы в Тверь[475], но когда и в каком статусе выехал из Твери, неизвестно. Во всяком случае, летописное известие под 6819 г.

не упоминает о вокняжении Бориса в городе на Волге: объектом похода должен был стать Юрий Данилович, но не его младший брат. А факт отъезда Бориса Даниловича от старшего брата Юрия в Тверь и пребывание его там (пусть даже и не слишком продолжительное) позволяет предположить, что в определенный момент этот незначительный князь на нижегородском «столе» устраивал и великого князя, и его московского противника. Впрочем, если это и был компромисс, то он явно был недолгим и в пользу Юрия Даниловича. Когда в 1317 г. Юрий Данилович возвращается из Орды с ханскими послами и ярлыком на великое княжение, то в условиях противостояния с Михаилом Тверским он выбирает путь Волгой к Костроме[476], то есть через Нижний Новгород, и на этом пути не встречает препятствий. В том же году, 22 декабря, Борис Данилович участвовал в битве при Бортеневе на стороне Юрия и был захвачен тверичами в плен, и последнее упоминание о нем — это запись о его смерти 30.05.1320 г.[477] Судя по тексту надгробного листа, Борис до самой смерти княжил в Нижнем Новгороде, и лишь затем его удел вновь вернулся под власть великого князя, которым был в это время его старший брат Юрий Московский.

Таким образом, кратковременный выход Нижнего Новгорода из-под власти великого князя стал возможным в условиях ожесточенной борьбы московских и тверских князей. Борьба эта потребовала концентрации сил противоборствующих сторон и велась зачастую вдали от Среднего Поволжья, так что великокняжеская администрация не имела достаточно сил, чтобы восстановить свою власть над Нижним Новгородом и его округой. Поэтому Бориса Даниловича можно по праву считать первым собственно нижегородским князем — тем более, что о принадлежности Борису других уделов ничего не известно. Но возможность установления Борисом Даниловичем контроля над Городцом — стольным городом удела Андрея Александровича — приходится признать слишком маловероятной. Такое вокняжение, сопоставимое с утверждением московской династии в выморочном Переяславском уделе Ивана Дмитриевича, требовало легитимации в Орде (ханского ярлыка) и не могло не привлечь внимания летописцев[478]. Между тем, летописные статьи, повествуя о событиях 1310–1320 гг., совершенно не упоминают Городецкий удел и выдачу ярлыка на владение им. Поэтому напрашивается вывод о том, что Городец в этот период оставался под властью великого князя, а князь Борис Данилович контролировал лишь Нижний Новгород и его округу — то есть часть бывшего удела Андрея Александровича. Такое «вокняжение» не могло считаться полноценным, а потому не требовало легитимации в Орде и не удостоилось внимания летописцев. Летописи молчат о правлении Бориса Даниловича в Нижнем Новгороде, вероятно, и по той причине, что нарушение status quo оказалось кратковременным: смерть Бориса в 1320 г. неизбежно возвращала Нижегородскую округу под власть великого князя, а выдача ярлыка на великое княжение тверскому князю Дмитрию Михайловичу в 1322 г. разрушала политический союз Нижнего с Москвой. Известно, что после того, как Дмитрий Михайлович осенью 1322 г. взошел во Владимире на «великий стол»[479], Юрий Московский, лишенный власти, сумел отправиться в Сарай лишь через два года (в 1324 г.) — через восточные новгородские земли[480]. Маршрут Юрия в особенности наглядно свидетельствует об утрате московскими князьями контроля над Новгородом Нижним.

Глава 4. «Полътретья году» князя Александра Васильевича

Изменения в административном статусе русского Среднего Поволжья происходили в последней трети XIII — первой трети XIV вв. под влиянием внешних обстоятельств. Так было в начале рассматриваемого периода, когда весь край из состава великокняжеских домениальных владений был передан, вероятно, по духовной Александра Невского, в удел его сыну Андрею Александровичу, что привело к возникновению Городецкого княжества. Так было и после смерти Андрея Городецкого (1304 г.), когда политические судьбы его бывшего удела определялись, в конечном счете, борьбой князей московских и тверских за великое княжение Владимирское (1311–1322 гг.). То же самое случилось и после известных событий 1327–1328 гг. Истребление тверичами татарского посольства вызвало карательный поход Орды, в котором приняли участие московский князь Иван Данилович и другие князья Северо-Восточной Руси. Разгром Твери и, как следствие, возвышение Москвы привели к сосредоточению власти в руках московского князя, становившегося единственным реальным претендентом на «великий стол». Известно, что правивший в Сарае хан Узбек (январь 1313 — март/апрель 1342), стремясь избежать чрезмерного усиления московского князя, разделил территорию великого княжества Владимирского между ним и суздальским князем Александром Васильевичем, также принимавшим участие в походе на Тверь[481]. Известен и источник, содержащий уникальное сообщение о разделе великого княжества — внелетописная статья «А се князи русьстии», читающаяся в Комиссионном списке (кон.40-ых — нач. 50-ых гг. XV в.) Новгородской I летописи младшего извода, а также в первой части сборника, содержащего Летопись Авраамки (нач. 70-ых гг. XV в.)[482]. Оба списка статьи текстуально близки, и разночтения между ними минимальны (на уровне орфографии и перестановок отдельных слов)[483]. Однако рассматривать статью в «Летописи Авраамки» («А се Рустии князи») как копию статьи Комиссионного списка («А се князи русьстии») все же рискованно: подборка внелетописных статей в обеих рукописях различна. Поэтому корректнее предполагать существование у известных ныне списков рассматриваемой статьи общего протографа, который следует датировать временем после 1417 г., но не позднее середины XV в.[484] Происхождение статьи «А се князи русьстии» следует связывать с новгородским летописанием, которое отражают и Комиссионный список Новгородской I летописи, и первая часть Летописи Авраамки.

Интересующий нас фрагмент о разделе великого княжества гласит:

«Потом [после Тверского восстания 1327 г. — Б.П.] приходила рать Турлакова, а воевода Федорчюкъ, а темниковъ 5, и плѣниша Тферь. И по Турлаковѣ рати поидошя князи в Орду, и Озбякъ подѣлилъ княжение имъ: князю Ивану Даниловичю Новъгород и Кострому, половину княжениа; а Суждальскому князю Александру Васильевичю далъ Володимеръ и Поволожье, и княжи полътретья году.

Сии князь Александръ из Володимеря вѣчныи колоколъ святѣи Богородици возилъ в Суждаль, и колоколъ не почялъ звонити, яко же былъ в Володимерѣ; и помысли в себѣ князь Александръ, яко съгруби святѣи Богородици, и повелѣ его пакы вести въ Володимерь; и привезьше колоколъ, поставишя и въ свое мѣсто, и пакы бысть гласъ богоугоденъ.

И по смерти сего Александра поиде въ Ворду князь Иванъ Даниловичь, и царь его пожаловалъ и далъ ему княжение великое надо всею Русьскою землею, яко же и праотець его великии Всеволод Дмитрии Юрьевичь; а правилъ княжение ему Албуга»[485].

Достоверность рассказа о разделе великого княжества оценивалась учеными по-разному. Так, с. М.Соловьев, комментируя этот источник, впервые приведенный Н.М. Карамзиным в «Истории государства Российского», посчитал сообщение недостоверным: «…Это известие с царем Албугом и с поэтическим рассказом о колоколе не заслуживает большого внимания»[486]. А.Е. Пресняков, напротив, отмечал: «…Недоверие хана к русским князьям сказалось в нежелании восстановить великое княжение Владимирское и Великого Новгорода во всем его объеме. (…) Наши летописные своды умалчивают о подобном разделе княжения, отмечая лишь то, что кн. Иван Данилович «сяде на великом княжении». Но и, приняв известие приведенного текста, можем не сомневаться, что Иван Данилович получил в 1328 г. ярлык на великое княжение и старейшинство во всех князьях русской земли». В целом же А.Е. Пресняков считал источник достоверным, хотя и с оговорками[487]. Действительно, сообщение статьи «А се князи русьстии» подтверждается упоминанием в статье «Кто колико княжилъ», которая читается в том же Комиссионном списке Новгородской I летописи. Здесь после известия о пребывании на великом княжении Александра Михайловича Тверского и «Федорчюковы рати» написано: «Александр Суждальскыи 3 лѣта» (сР. в статье «А се князи русьстии»: «И княжи полътретья году»), а затем: «Иван 14 лѣт»[488]. Указанные в данных статьях сведения В.А. Кучкин комментирует так: «Александр получил «Володимерь и Поволожье». Это единственное известие о принадлежности Поволжья суздальскому князю… После смерти Александра в 1331 г. эти приданные Суздалю центры были изъяты из владений суздальских князей и отданы ханом Узбеком Ивану Калите»[489]. Достоверность рассматриваемого известия косвенно подтверждают и летописные сообщения под 6837–6838 гг. об участии князя Александра Васильевича в походе на Тверь, о его присутствии в Новгороде при вокняжении Ивана Калиты на новгородском столе и во время сбора рати новгородской для похода на Псков (впрочем, князь Александр Васильевич не именуется «великим»)[490].

Для целей нашего исследования необходимо попытаться извлечь из приведенного выше текста статьи «А се князи русьстии» дополнительную информацию. В данном тексте обращают на себя внимание три обстоятельства. Во-первых, можно попытаться определить территорию Поволжья, которая была отдана в княжение Александру Васильевичу. Для этого необходимо учесть, что Кострома отошла к московскому князю Ивану Даниловичу, Ярославль и Углич находились во владении ростовских князей, а землями в верхнем течении Волги продолжали владеть тверские князья[491]. Получается, что великокняжеское Поволжье, переданное во владение суздальскому князю Александру Васильевичу — это Городецкое княжество, ранее принадлежавшее Андрею Александровичу. Такое понимание известия характерно для работ и А.Е. Преснякова, и В.А. Кучкина. Но здесь очень важно вновь отметить смысловую идентичность названия региона в первой трети XIV в. с тем названием, которое было употреблено в летописи при описании событий 1238 г.: «Поволожье» — «Городец и все по Волзѣ» [выделено нами. — Б.П.][492]. Следовательно, Городецко-Нижегородский край составлял единое административно-территориальное образование, именуемое в тот период «Поволожье», входившее к кон. 1320-ых гг. в состав великого княжества Владимирского и управлявшееся великокняжескими боярами. При этом необходимо подчеркнуть, что Городец и Нижний Новгород не были подчинены Суздалю в административном отношении (как «пригородки», по выражению А.В. Экземплярского)[493], а оставались частью великого княжения и именно в этом статусе были подчинены Александру Васильевичу, ставшему великим князем владимирским.

Во-вторых, совершенно очевидно, что даже став великим князем владимирским, Александр Васильевич предпочитал оставаться в своем удельном центре — Суздале. Это следует из сообщения о колоколе, который он вывез из Владимира в Суздаль. Кстати, едва ли не единственное самостоятельное деяние Александра Суздальского в качестве великого князя получило различные объяснения в научной литературе. Так, Л. В. Черепнин полагал, что «это было сделано, очевидно, по приказу ордынского хана, стремившегося к подавлению вечевых порядков в русских городах… Суздальский князь, исполняя волю Орды [выделено нами. — Б.П.], захотел добиться молчания веча, но ничего у него не вышло». Из этих рассуждений ученый сделал вывод: «Орда и князья, исполняющие ее повеления, бессильны сломить волю народа к сопротивлению своим поработителям»[494]. Предложенную Л. В. Черепниным трактовку событий отличают «вольности» в обращении с текстом источника, где нет и намека на «приказ ордынского хана» или «волю Орды» в перемещении вечевого колокола из Владимирского Успенского собора в Суздаль и обратно. Из того, что в тексте древнерусского источника перевозимый колокол назван «вѣчным», еще не следует, что целью перевозки было «подавление вечевых порядков в русских городах»[495].

Ю.В. Кривошеев, отметив оттенок «мифологичности» в рассуждениях Л. В. Черепнина, предложил иное объяснение «владимиро-суздальской колокольной эпопеи». Исследователь начинает с констатации факта, непреложно зафиксированного в древнерусском источнике: «Вечевой колокол перевозится из одного «столичного» города в другой: из Владимира в Суздаль»[496]. Несколько выше исследователь, опираясь на название колокола («вѣчный»), делает допущение: «Видимо, и в Суздале он [колокоЛ. — Б.П.] предназначался для аналогичной функции — вечевого звона». А вывод Ю.В. Кривошеева таков: и во Владимире, и в Суздале колокол «должен был служить не столько княжеским интересам, сколько общинным (в том числе и княжеским)»[497]. И, развивая свой ввод, Ю.В. Кривошеев рассматривает действия князя Александра Суздальского как «отголоски застарелой вражды» между городскими общинами Северо-Восточной Руси во второй половине XII — начале XIII в., как «констатацию очередной победы одной из сторон соперничающих городов-государств»[498].

Между тем вывод Ю.В. Кривошеева тоже нельзя признать убедительным. Рассматриваемый фрагмент статьи «А се князи русьстии» однозначно изображает инициатором и организатором перевозки колокола самого князя Александра Васильевича, а не суздальскую городскую общину («город-государство»), на которую в источнике нет и намека: отсутствуют ссылки типа «князь, поговоря з бояры своими» (и уж тем более «по слову веча»). Следовательно, перевозимый колокол призван был служить интересам князя в первую очередь. Не слишком убедительно и допущение Ю.В. Кривошеева: наименование «вѣчныи» указывает на изначальную функцию когда-то отлитого колокола, но это его предназначение не обязательно должно было сохраняться к 1328 г. в Суздале и даже во Владимире[499]. К тому же совершенно очевидно, что «вѣчныи колоколъ», наверняка имевший сильное звучание и представлявший большую материальную ценность, был полифункционален: большой колокол Успенского собора созывал жителей Владимира на богослужение, сигнализировал об опасности (набат), в определенные периоды собирал горожан на вече и т. д. Примечательно, что в близком по времени и тематике летописном известии колокол Спасского собора, увезенный Иваном Калитой из Твери в 1339 г., не именуется вечевым, а отлитый вместо него в 1347 г. колокол назван просто «болши»; не именуется вечевым и прозвонивший «самъ о собѣ трижды» в 1372 г. «колокол болшии» Нижегородского Спасского собора[500]. Поэтому связывать большой колокол главного городского собора исключительно с вечевыми порядками оснований нет.

Принимая решение о перевозе колокола из Владимира в Суздаль, Александр Васильевич, несомненно, учитывал полифункциональность «вѣчного колокола», так что мотивом действий суздальского князя было, скорее всего, желание украсить и возвысить свою удельную «столицу» и утвердить свою власть над теряющей былое величие столицей великого княжества[501]. Напомним, что «патримониальное» предпочтение удельной столицы разоренному и потерявшему былое величие Владимиру-на-Клязьме было характерно для великих князей владимирских последней трети XIII — начала XIV вв., начиная, по-видимому, с Ярослава Ярославича. К тому же летописные упоминания увоза древнерусскими князьями соборных колоколов именно как большой материальной ценности хорошо известны[502]. Трактовать же действия князя Александра как борьбу против владимирского веча, на наш взгляд, недопустимо. Вече в городах Владимирского великого княжества (кроме Новгорода Великого) во второй половине XIII — первой трети XIV вв. собиралось, по-видимому, только в периоды острых политических кризисов, вызванных в первую очередь «междувластием». И хотя вокняжение Александра Суздальского во Владимире, с разделом великого княжества между ним и Иваном Даниловичем Московским, стало событием необычным для современников, никаких упоминаний о политическом кризисе (например, о попытках владимирцев созвать вече и бороться против Александра) в источниках нет. Следовательно, вокняжение и раздел «великого стола» прошли мирно, хотя в тексте статьи «А се князи русьстии» прочитывается «между строк» некоторая неуверенность и нерешительность суздальского князя («помысли в себѣ..., яко съгруби святѣи Богородици»), да еще, быть может, глухое недовольство владимирского клира (кто-то ведь постарался, чтобы «колоколъ не почялъ звонити»!). Последнее обстоятельство, вместе с политическими интересами Калитовичей, объясняет отсутствие известия о вокняжении Александра Суздальского и в митрополичьем, и в московском великокняжеском летописании. Поэтому лишь новгородский летописный памятник, независимый от московских князей и митрополичьей кафедры, сохранил уникальное свидетельство о том, как «Озбякъ подѣлилъ княжение», и о князе, который «княжи полътретья году».

Наконец, в-третьих, при анализе статьи «А се князи русьстии» обращает на себя внимание личность самого суздальского князя Александра Васильевича. Исследователи практически единодушно отмечают, что хан Узбек выдал ярлык на половину великого княжества Владимирского князю, «ничего не значившему в политическом отношении»[503]. Корректнее было бы, по-видимому, ограничиться констатацией того факта, что к концу 1320-ых гг. Александр Васильевич не играл самостоятельной роли в политической жизни Северо-Восточной Руси. А причины тому могли быть разные: ничтожность самого князя или, например, ограниченные ресурсы (экономические, военные) его владений. Как бы то ни было, князь Александр не обладал значительным влиянием в междукняжеских отношениях. Правда, в 1317 г. союзниками Михаила Тверского в его противостоянии возвращавшемуся из Орды Юрию Московскому названы «суздальские князья»; после подтверждения ханским послом великокняжеских полномочий Юрия они перешли на сторону последнего[504]. Однако, судя по контексту («съ всею силою Суждалскою») под выражением «вси князи Суждальстии» здесь следует понимать всех князей Владимиро-Суздальской Руси, а не только правителей Суздальского удела. Впрочем, несомненно, что Александр Васильевич и его младший брат Константин, так же, как и князья ростовские, галицкие и дмитровские, стародубские, участвовали в этих событиях как «подручники» великого князя и самостоятельной роли не играли; об этом же свидетельствует отсутствие их имен в летописном известии о данных событиях.

А.В. Экземплярский полагал, что при подготовке похода против бежавшего в Псков тверского князя Александр Суздальский опирался на военную мощь нижегородской рати: ««Кн. Александр Васильевич суздальский пояша всех новгородцев» (конечно, нижегородцев) в поход к Пскову на тверского князя Александра»[505]. Никоновская летопись, на которую сослался ученый, в известии под 6837 г. сообщает, что русские князья прибыли в Новгород «взыскати князя Александра Михаиловичя Тверскаго, повелѣниемъ Татарскаго царя Азбяка, и подъаша всю землю Русскую, и поиде ратью князь велики Иванъ Даниловичь въ Новъградъ и съ нимъ Тверьскиа князи, меншая братиа князя Александра Михаиловичя Тверскаго: князь Констяньтинъ Михаиловичь Тверский, и братъ его князь Василей Михаиловичь Тверский, и князь Александръ Васильевичь Суздальский, и пояша всѣхъ Новогородцевъ. И посла князь велики Иванъ Даниловичь во Псковъ послы своа ко князю Александру Михаиловичю Тверскому…»[506]. Первоначальная, сравнительно краткая редакция этого известия читается в Новгородской I летописи старшего и младшего изводов, также под 6837 г. Здесь из контекста летописного сообщения становится ясно, что Иван Данилович Московский, прибывший 26 марта 1329 г. в Новгород (Великий) «на столъ» в сопровождении других князей, именно оттуда вознамерился идти «с Новымьгородомь къ Пльскову ратью»[507]. Так что те «новгородцы», которых «пояша» (во множественном числе!) — это ополчение Новгорода Великого, собранное находившимися там князьями (опять-таки во множественном числе, что согласуется с формой глагола «пояша»), а отнюдь не нижегородский полк князя Александра Васильевича. На Новгород Великий однозначно указывает и фрагмент данного известия в редакции, читающейся в Летописи Авраамки: «И подъяша [множественное число, то есть князья, а не князь Александр Суздальский. — Б.П.] Новгородчевъ, и посла [единственное число, так как подразумевается князь Иван Московский. — Б.П.] боярина своего Луку Протасьева, а Новгородци отъ себе Моисея владыку и Авраама тысячкого, и послаша въ Псково…»[508]. В итоге мнение А.В. Экземплярского о «нижегородцах» князя Александра — участниках похода на Псков — следует отвергнуть. Более того, напрашивается предположение, что Александр Суздальский, находившийся в таком же подчиненном положении к Ивану Московскому, как и тверские князья, и ни разу не названный в тексте «великим», вообще не располагал значительными военными силами.

Однако интересно даже не это, а выяснение причин, почему выбор хана Узбека (или его ближайшего окружения) пал именно на Александра Суздальского. Причиной тому не могла быть только ничтожность князя: уж чего-чего, а князей, «ничего не значивших в политическом отношении», на Северо-Востоке Руси хватало — например, среди измельчавших ростовских, юрьевских, стародубских, галицких вотчинников, любой из которых почел бы за счастье получить стольный Владимир-на-Клязьме с Поволжьем и верой и правдой служил бы сарайским правителям. А в том, что именно сарайские правители сделали выбор в пользу Александра Васильевича, сомнений нет: раздел великого княжества имел целью не допустить усиления московского князя Ивана Даниловича, и поэтому нелогично было бы согласовывать с последним кандидатуру соправителя (и весьма вероятного соперника уже в недалеком будущем); инициатива же иных русских князей в таком выборе попросту нереальна.

По нашему мнению, слабость суздальского князя — необходимое, но недостаточное условие, предопределившее решение хана Узбека о выдаче ярлыка на «великий стол». Ордынские правители в вопросах о княжеской власти учитывали правовые нормы, сложившиеся на землях Северо-Восточной Руси, и избегали нарушать эти нормы во взаимоотношениях с владимиро-суздальскими князьями[509]. В соответствии с принятой традицией, на великое княжение мог претендовать князь, чей отец занимал «великий стол» в прошлом. К первой трети XIV в. правовая норма несколько изменилась, и ярлыка на великое княжение стали добиваться не сыновья, а внуки скончавшихся ранее великих князей владимирских. Так, великое княжение у Михаила Тверского оспаривал в Орде московский князь Юрий Данилович, отец которого Даниил Александрович умер раньше старшего брата Андрея и потому не смог в свой черед занять «великий стол»[510]. Выдача ярлыка Юрию Московскому в 1317 г., во-первых, узаконила занятие «великого стола» его младшим братом Иваном Калитой, а во-вторых, создала прецедент для последующих политических решений. Но, подчеркнем, даже некоторое расширение правовой нормы не давало возможности к концу 1320-ых гг. претендовать на «великий стол» князьям юрьевским (эта ветвь вскоре пресеклась), стародубским, галицким (о которых вообще мало что известно), а также князьям Ростовского дома.

Выдача великокняжеского ярлыка Александру Васильевичу Суздальскому свидетельствует, что права этого князя признавались ордынскими правителями как легитимные. Это признание могло быть основано только на происхождении князя Александра. Поэтому вопрос о его предках и в целом о происхождении Суздальского княжеского дома нуждается в подробном рассмотрении.

Генеалогия суздальских князей, ставших во второй половине XIV в. великими князьями нижегородскими, принадлежит к числу наиболее сложных и запутанных в истории Древней Руси. Противоречивые показания немногочисленных источников привели к тому, что в науке были высказаны различные версии происхождения этой ветви Рюриковичей. Так, Н.М. Карамзин рассматривал суздальских князей как потомков Андрея Ярославича — княжившего в Суздале брата Александра Невского[511]. Эту версию оспорил с. М. Соловьев, который, основываясь на родословных указаниях Никоновской летописи и грамоте царя Василия Шуйского о своем избрании, возводил суздальских князей к Андрею Александровичу, князю городецкому и великому князю владимирскому (сыну Александра Невского). Ученый, в частности, отмечал: «Линия Андрея Александровича отделилась на Суздальский удел, как обыкновенно большие братья сажались на большие места: в самом деле, Андрей Александрович был большой брат Даниилу Александровичу, и Суздаль был большое место относительно Москвы»[512]. А далее с. М. Соловьев заключил: «Итак, вопрос о происхождении князей суздальско-нижегородских не может быть решен окончательно»[513]. А.В. Экземплярский, опираясь также преимущественно на Никоновскую летопись, напротив, посчитал родоначальником суздальских Рюриковичей Андрея Ярославича (брата Александра Невского). Сверяя указания Никоновской летописи с перечнями имен в более поздних родословцах, А.В. Экземплярский восстанавливал родословие этой ветви князей следующим образом: Андрей Ярославич → его сыновья Юрий, Михаил, Василий → сыновья Василия Александр и Константин → князья Константиновичи[514]. Данная версия в основном подкрепляется свидетельством родословных книг, протографы которых (по двум наиболее ранним редакциям — Летописной и Румянцевской) М.Е. Бычкова датирует 1540-ми гг.[515] Источники более ранние, чем Никоновская летопись и родословные книги, в научный оборот для изучения вопроса о происхождении суздальско-нижегородских князей не вводились. Поэтому версия о происхождении этой ветви Рюриковичей от Андрея Ярославича разделяется сегодня многими исследователями[516].

Удивительным образом был оставлен без внимания фрагмент статьи «А се князи русьстии» о потомках Андрея Александровича. Данный фрагмент содержит прямое указание на то, что суздальский князь Александр Васильевич происходит от князя Андрея Александровича, владевшего Городецким княжеством и занимавшего с 1294 г. «великий стол». Текст фрагмента по Комиссионному списку Новгородской I летописи гласит:

«Андрея Городецкого. Отъ сего Андреа пошло колѣно Суждальскыих князей: Андреи роди Василия и Александра Суждальского. Василий роди Костянтина. Костянтин роди Дмитриа и братию его; у него же оженися князь великии Дмитрии, сынъ Ивана Ивановичя»[517].

В процитированном отрывке заметна неточность: словосочетание «Александра Суждальского» оказалось написано прежде слов «Василий роди», хотя должно было читаться после (на это указывает отчество Александра — «Васильевич», читающееся во всех летописных известиях об этом князе)[518]. Но из-за этой типичной ошибки самодиктанта писца (взгляд которого скользнул строчкой выше) фрагмент о потомках Андрея Александровича не должен исключаться из рассмотрения. И дело не только в древности статьи «А се князи русьстии», которая не менее, чем на сто лет старше самых ранних редакций родословных книг (кстати, тоже содержащих немало неточностей). Гораздо важнее то обстоятельство, что внелетописные статьи Новгородской I летописи — очень авторитетный источник, и ценность читающихся здесь уникальных свидетельств (в том числе — о разделе великого княжества Владимирского ханом Узбеком после разгрома Твери в 1327 г.) получила признание в научных трудах. Не менее важно и то, что возведение «колѣна Суждальскыих князей» к Андрею Городецкому — не случайное упоминание единственного списка: аналогичный текст читается и в списке статьи «А се Рустии князи» Летописи Авраамки[519]. Будь здесь ошибка переписчика Комиссионного списка, ее не повторил бы редактор Летописи Авраамки. Но этого не произошло, и, следовательно, фрагмент о происхождении суздальских князей читался уже в протографе статьи «А се князи русьстии», составление которого датируется временем приблизительно между 1417–1446 гг.

С этим протографом обнаруживает соответствие и родословная статья в составе Большаковского летописного сборника 1671 г.: «По убьении же великого князя Юрья Всеволодича прииде из Великого Новагорода сын Ярославль внук Всеволод во град Володимир Александр великий Невский. И от сего Александра пошло великое княжение. Александр роди четыре сыны: Данила Московского, Дмитрея Переславского, Андрея Городецкого, Василия Костромского. От сего Александра колено суждалское князей: Андрей роди Василия и Александра Суждалского, Василей роди Констянтина, Констянтин роди и Дмитрея и братию его»[520]. Как видим, здесь суздальские князья также возводятся к Андрею Городецкому, и текстуальная связь данного родословия с аналогичным фрагментом статьи «А се князи русьстии» сомнений не вызывает (примечательна, например, неточность: «Андрей роди Василия и Александра Суждалского»). При этом Большаковский сборник — рукопись нижегородского происхождения, обнаруживающая зависимость от более ранних сводов (в том числе летописи типа Лаврентьевской) — никоим образом не может быть напрямую возведен к Новгородской I летописи. Примечательно и то, что с данным родословием совпадает перечень имен «благоверных князей нижегородских» в синодике Нижегородского Благовещенского монастыря, отражающем, по-видимому, наиболее раннюю редакцию их поминания[521]. В итоге приходится констатировать, что версия происхождения суздальско-нижегородских Рюриковичей от Андрея Александровича имела свою рукописную традицию, причем достаточно раннюю.

Все вышесказанное позволяет внимательнее отнестись к свидетельствам Никоновской летописи, первоначальная редакция которой была составлена в кон. 1520-ых гг. при кафедре московских митрополитов и сохранилась в оригинале — рукописи из собрания М.А. Оболенского (ныне хранится в РГАДА под шифром Ф. 201, № 163)[522]. О самом Александре Васильевиче Суздальском Никоновская сообщает очень кратко и без каких-либо родословных выкладок в известии о походе на Тверь после восстания 1327 г.: здесь вслед за татарами и московским князем Иваном Даниловичем названы «и князь Александръ Васильевичь Суздальский, и инде пишетъ и съ нимъ дядя его Василей Александровичь…»[523]. Загадочный «дядя Василей Александровичь», неизвестный другим летописным сводам, вызывал сомнение и у самого редактора Никоновской («и инде пишетъ»), так что данное упоминание приходится отвергнуть как недостоверное. Сомнение вызывает и другой суздальский князь Василий Михайлович, о смерти которого в 1309 г. сообщает только Никоновская летопись[524]. Как справедливо замечает В.А. Кучкин, «это единственное в русских летописных сводах упоминание кн. Василия Михайловича очень трудно для истолкования»[525]. Однако для целей нашего исследования наибольший интерес представляют не эти упоминания, а родословные росписи — характерная особенность Никоновской. В известиях этой летописи при упоминании русских князей редактор старался воспроизвести их родословие, указывая, чьим сыном, внуком, правнуком и так далее был упоминаемый князь. Анализ летописных известий позволил выявить 13 упоминаний суздальских Рюриковичей с родословиями. Относятся они исключительно к братьям Константиновичам — великим князьям нижегородским (вторая половина XIV в.). Для наглядности эти сообщения Никоновской приведены в виде таблицы:

Таблица показывает, что составители Никоновского свода безошибочно и последовательно называют дедом нижегородских Константиновичей князя Василия (отца Александра и Константина). Но предки этого Василия указаны не всегда, да это и неудивительно: о суздальском князе Василии неизвестно практически ничего, кроме того, что «он был»[526]. Именование Василия сыном князя Михаила вступает в противоречие и с более ранним источником — родословным фрагментом статьи «А се князи русьстии» («Андреи роди Василия»), и с более поздними родословными книгами, где Василий также назван сыном Андрея, и с синодиками XVII в., где Василий указан сразу после Андрея. Поэтому в возведении Василия Суздальского к Михаилу приходится подозревать ошибку составителей Никоновской летописи. По-видимому, редакторы, устанавливая родословие нижегородских потомков Василия, обратили внимание на запись о действиях князя Михаила Андреевича в Нижнем Новгороде в 1305 г. и связали этого князя с достоверным предком великих князей нижегородских. Так появился загадочный суздальский князь Василий «Михайлович», известие о смерти которого (1309 г.) лишь четыре года отделяют от упоминания Михаила Андреевича. Для нас же более важно то обстоятельство, что редакторы Никоновской последовательно возводили суздальских Рюриковичей к Андрею Александровичу (см. таблицу) — но никогда к Андрею Ярославичу или какому-либо иному князю с именем «Андрей». А если учесть, что и Никоновская летопись (как и статья «А се князи русьстии») старше самых ранних редакций родословных книг, то напрашивается вывод: традиция возводить князей Суздальского дома сложилась раньше, чем версия об их происхождении от Андрея Ярославича.

Но как же в таком случае появились росписи родословных книг, возводящие суздальских Рюриковичей к Андрею Ярославичу? Наиболее вероятным источником росписей в данном случае мог быть княжеский помянник, отразившийся в синодиках суздальского происхождения. Списки суздальских синодиков ранее XVI в. нам неизвестны; неизвестен и синодик главного храма Суздаля — Рождественского собора, где должна была сложиться наиболее древняя и авторитетная традиция поминания местных правителей. О том, как мог выглядеть помянник суздальских князей, дает представление рукопись нач. XVII в. из библиотеки Антониево-Сийского монастыря (БАН, собР. Архангельское, Д. 200) — синодик, составленный вскоре после смерти Ивана Грозного (1584 г.) и переписанный, вероятно, сразу после смерти Василия Шуйского (1612 г.). Обилие суздальского материала позволяет предполагать составление данного синодика в одном из монастырей Суздаля[527]. На Л. 48 рукописи, после поминания великих князей и царей, читается следующая поминальная статья:

«Род князей Суздальских. Помяни, Господи, великого князя Андрея, князя Георгия, великого князя Василия, князя Александра, великого князя Константина, князя Андрея, великого князя Дмитрея (Нижегородцкой). Великого князя Бориса. Великого князя Дмитрея (Одноокой)».

Приведенный здесь перечень князей суздальских точно совпадает с перечнем родословных книг (Летописной редакции). Обратим внимание на неточное титулование (Василий и Дмитрий Одноок (Ноготь) ошибочно именуются «великими»; Александр и Андрей Константинович — просто «князьями») и на отсутствие имени князя Михаила, сыном которого составители Никоновской посчитали Василия. Но главное не это: появление в перечне «князя Георгия» указывает на то, что предшествующий ему «великий князь Андрей» — это Андрей Ярославич (имевший сына Юрия), что делает его родоначальником суздальских князей. Это перешло в родословные книги и в летописные памятники второй половины XVI в. и позднейшие[528].

Но в том-то и дело, что поминальная статья синодика не указывает степень родства князей, занимавших суздальский стол, и лишь перечисляет их имена. Данное обстоятельство могло стать источником механической ошибки: в первоначальном тексте поминальной статьи перечислялись правившие когда-то в Суздале князья независимо от степени родства между ними, а последующие редакторы вынуждены были определять родство поминаемых князей в соответствии с собственным разумением[529]. В итоге по прошествии значительного времени открывавшие перечень суздальских правителей Андрей Ярославич и его сын Юрий могли восприниматься как предки Василия и его княжеского рода.

И все же в источниках налицо противоречие двух взаимоисключающих версий, заставляющее предполагать ошибку одной из них. То обстоятельство, что свидетельства синодиков и родословцев обычно более надежны для изучения генеалогии, чем данные нарративных источников, не позволяет принять a priori правоту версии происхождения Суздальского дома от Андрея Ярославича. Дело в том, что, во-первых, сами синодики и родословные книги несвободны от путаницы в определении родственных отношений князей[530]. Во-вторых, едва ли родословный фрагмент статьи «А се князи русьстии» можно рассматривать как нарративный источник. И, наконец, в-третьих, не надо забывать о том, что последний старше известных ныне синодиков и родословцев — хотя это тоже не дает, разумеется, оснований для выводов a priori в его пользу. Для более обоснованных суждений необходимо проанализировать саму возможность происхождения князей суздальско-нижегородских от Андрея Городецкого.

В хронологических расчетах возможности такой генеалогии приходится опираться на единственное свидетельство — летописное известие о смерти великого князя нижегородского Дмитрия Константиновича в 1383 г. в возрасте 61 года[531]. Обилие и точность приводимых в известии деталей, выдающие его местное, нижегородское происхождение, убеждают в достоверности данного свидетельства. Получается, что Дмитрий Константинович родился в 1322 г. (как говорится, «плюс-минус год»). Между Дмитрием и Андреем Александровичем, князем городецким и великим князем владимирским (его предком, по версии статьи «А се князи русьстии» и родословным росписям Никоновской) — Константин, отец Дмитрия, и Василий, отец Константина. При этом нельзя забывать, что Дмитрий был вторым сыном Константина, да и сам Константин не был старшим сыном Василия (до него у Василия был минимум один ребенок — Александр).

В соответствующем разделе нашего исследования, анализируя скупые летописные известия, касающиеся биографии князя Андрея Александровича, мы пришли к выводу, что наиболее вероятным временем рождения этого князя следует считать середину или, в крайнем случае, вторую половину 1250-ых гг. Поэтому весьма убедительной выглядит догадка В.А. Кучкина о двух браках Андрея Городецкого. Действительно, учитывая принятый на Руси брак в сравнительно молодом возрасте, приходится предполагать, что женитьба на ростовской княжне Василисе в 1294 г. была вторым браком Андрея Александровича. Хотя никаких сведений ни о предыдущей женитьбе князя, ни о детях от него летописи не сообщают, но для обоснования догадки большое значение имеет одна из записей на пасхальных таблицах в рукописном сборнике XIV в. (ГИМ, собР. Синодальное, № 325, Л. 192 об.). Т.В. Гимон, посвятивший записям специальное исследование и датировавший рукопись периодом между 1340–1352 гг. (с обоснованием ее новгородского происхождения), опубликовал интересующую нас запись (столбец 16, строка 3, под 6779 г. мартовским): «Андр(ей) ожени(ся)». Комментируя эту запись, исследователь справедливо замечает: «Судя по тому, что имя Андрея не сопровождается никакими дополнительными указаниями, скорее всего, имеется в виду князь Андрей Александрович Городецкий», и делает вывод: «Таким образом, скорее всего, мы имеем здесь уникальное свидетельство о времени первой женитьбы Андрея Александровича Городецкого»[532].

Вступить в брак впервые в 1271 г. Андрей Городецкий мог, вероятно, в возрасте 16–18 лет (опять-таки «плюс-минус»), так что сын-первенец от этого брака мог родиться уже в середине 1270-ых гг. (разумеется, если от этого брака вообще были дети). Это означает, что Василий, даже если он и не был первенцем Андрея Александровича, мог появиться на свет во второй половине 1270-ых гг. или на рубеже 1270–1280-ых гг. Следовательно, к моменту своей смерти в 1309 г. (если принять датировку этого события по Никоновской) Василий в возрасте около тридцати лет мог быть отцом двух сыновей — ничего невероятного или решительно невозможного (с точки зрения физиологии) здесь нет. При этом приходится полагать, что Константин, у которого в 1322 г. родился сын Дмитрий (и чуть раньше старший сын Андрей), родился около 1300 г. Тогда наиболее вероятное время рождения Александра Васильевича Суздальского — кон. 1290-ых гг. Приведенные хронологические расчеты, разумеется, гипотетические, но они не противоречат не только скупым сообщениям исторических источников, но и тому, что известно о княжеских браках на Руси.

Итог анализа исторических источников о генеалогии суздальско-нижегородских князей и хронологических расчетов таков: статья «А се князи русьстии» не содержит грубых противоречий, и приведенное в ней родословие Суздальского дома (от Андрея Городецкого) не должно исключаться из научного рассмотрения. Более того, сравнительно раннее появление данной генеалогической версии в рукописной традиции (первая треть — середина XV в.) позволяет отдать ей предпочтение перед версией о происхождении суздальских Васильевичей от Андрея Ярославича (в памятниках не ранее 1540-ых гг.).

Приняв версию родословного фрагмента статьи «А се князи русьстии», необходимо ответить на закономерно возникающий вопрос: как потомки Андрея Городецкого оказались на княжении в Суздале, принадлежавшем ранее другой ветви князей Северо-Восточной Руси? Отвечать приходится на основе косвенных свидетельств, ибо прямых ответов источники не дают. Необходимо вспомнить уже упоминавшееся выше сообщение «Повести о Михаиле Тверском»: великий князь Андрей Александрович перед смертью благословил «на свои столъ на великое княжение сего христолюбиваго князя Михаила»[533]. Факт появления соправителя еще при жизни великого князя вполне согласуется с другими источниками: вспомним сообщения Софийской I о том, как на съезде во Владимире в 1296 г. великий князь Андрей Александрович и князь Даниил Александрович «поделишася великим княжением» и сохраняли союз до 1298 г.[534] Но решение «поделиться великим княжением» должно было сопровождаться «рядом» (договором), который, в соответствии с нормами того времени, предполагал предоставление уделов сыновьям князя, занимавшего ранее «великий стол» (достаточно вспомнить, как ставший великим князем Святослав Всеволодович «сыновци свои посади по городом, яко ж бѣ имъ отець урядилъ Ярославъ»[535]). В заключении такого «ряда» между Андреем Городецким и Михаилом Тверским, по-видимому, и следует искать ответ на поставленный вопрос. Реально договор Андрея Александровича с Михаилом Ярославичем о «великом столе» и о предоставлении уделов сыну (сыновьям?) Андрея мог быть заключен в 1303 г., после смерти Бориса Андреевича. По этому поводу В.А. Кучкин замечает: «Можно догадываться, что в сложной политической обстановке, показателем которой явился Переяславский съезд, Андрей Александрович не решился передать великокняжеский стол своему малолетнему наследнику, реалистически предвидя неизбежную борьбу за Владимир других князей и возможную трагическую участь сына. Поэтому он завещал великое княжение тверскому князю, а за сыном оставил свой отчинный Городец, оговорив, вероятно с Михаилом, сохранность владений молодого княжича. Подобным компромиссом, видимо, и решилась судьба великого княжения»[536].

Принимая гипотезу В.А. Кучкина, необходимо, однако, учесть и свидетельство статьи «А се князи русьстии» (отказывать которой в достоверности оснований ничуть не больше, чем, например, изданной И.М. Кудрявцевым записи об освящении церкви в Вологде, с упоминанием «сына Михаила»). Приходится допускать, что «ряд» с тверским князем должен был предусматривать условия, достаточно выгодные и для Василия, другого сына великого князя Андрея. Если же Василий был старше Михаила Андреевича (что весьма вероятно, ибо первый имел двух сыновей уже в первой трети XIV в., а второй умер бездетным), то логично предположить, что Василию передавался более значительный удеЛ. Именно таковым был Суздаль, владевший которым князь Юрий, сын Андрея Ярославича, умер в 1279 г. бездетным[537]. О существовании у Андрея Ярославича других потомков, кроме Юрия, сообщают лишь сравнительно поздние и весьма ненадежные источники — Никоновская летопись и родословцы не ранее серед. XVI в., опиравшиеся на собственное толкование известий предшествующих летописных сводов[538]. Поэтому есть основания полагать, что после смерти Юрия Андреевича Суздальское княжество оказалось выморочным и вернулось в состав великокняжеских владений. Именно на это, возможно, указывает фрагмент известия о смерти Андрея Александровича в Сокращенном летописном своде 1493 г.: «Того же лѣта преставися князь великыи Андреи Александрович Городецкии, Суздалскыи и Новогородцскыи…»[539]. Если наше предположение справедливо, то становится объяснимой передача Суздаля в удел Василию, которого статья «А се князи русьстии» именует сыном Андрея Александровича Городецкого[540].

Передача великокняжеского Суздаля в удел Василию, сыну Андрея Александровича, по договору его отца с тверским князем Михаилом Ярославичем — это, разумеется, гипотеза. Но в условиях отрывочности источников гипотезы неизбежны, а предлагаемая версия позволяет, на наш взгляд, связать воедино имеющиеся в распоряжении исследователей отрывочные и «глухие» источники (летописные и внелетописные), отсеяв поздние и недостоверные, чтобы дать наименее противоречивое объяснение событий, происходивших в начале XIV в. в русском Среднем Поволжье. Прежде всего, становится понятен ордынский выбор, павший на суздальского князя: похоже, что к кон. 1320-ых гг. только Александр Васильевич да Иван Калита имели законные права на великое княжение Владимирское. Далее, становится понятен и принцип раздела территории великого княжества между двумя князьями, при котором Александру досталось, кроме Владимира, еще и «Поволожье» — Городецкий удел его деда[541]. Наконец, становятся понятны и объяснимы последующие претензии суздальских князей на обладание великокняжеским Городцом и его землями (включая Нижний Новгород).

Получение великокняжеского ярлыка, объединение в одних руках стольного Владимира, плодородных суздальских земель и Городецко-Нижегородского Поволжья — перекрестка торговых путей — позволяли в дальнейшем оказывать гораздо большее влияние на политические судьбы Северо-Восточной Руси. И князь, получивший такие владения, мог претендовать на более заметную роль в отечественной истории[542]. История, однако, сослагательного наклонения не знает. Смерть через «полътретья году» привела к тому, что все вернулось на круги своя: земли великого княжества Владимирского, разделенные по воле хана Узбека, вновь объединились под управлением московского князя Ивана Калиты, получившего ярлык в Орде и платившего за него данями и выходами, «черными борами»… А князь Александр Васильевич остался короткой строчкой в древнерусском тексте, приложенном к летописи, — да еще, пожалуй, прецедентом объединения под одной властью Суздаля, Городца и Новгорода Нижнего. Повторение опыта такого объединения в середине XIV в. привело к возникновению великого княжества Нижегородского.