Русский бог (декабрь 2007)

Тридцать лет назад, после унижений, слез и взяток мы купили, наконец, кооперативную квартиру на окраине Ленинграда (сейчас это почти центр). Помню, как первый раз, дрожа от радости, вошла в свою новую, блочную, трехкомнатную. Голубой (вырви глаз) линолеум во всех комнатах - ничего, сменим! В ванне - насрано, и не один раз (в школе учили: гордое имя - строитель!). Вымоем. На стене в большой комнате написано огромными буквами: «Магадан». Закрасим.

Скоро возбуждение улеглось - лифт не подключен, газа пока нет, с потолка капает прямо в тарелку с супом. Помните, что получали в ответ? «Строители обещали устранить выявленные недостатки». Пока не устранили. Жду.

Я играла сама с собой в такую игру: представляла, какие соседи мне попадутся. Пусть бы в квартире напротив жила старая интеллигентная дама, бывшая актриса или библиотекарь. Чтобы было с кем поговорить о высоком. В квартире справа хочу тоже пожилую, но крепкую, простую женщину. Без склеротических бляшек и честную, чтобы посидела с детьми, пока я на службе. А если повезет, то может и квартиру возьмется убрать и суп сварить… Вдруг она любит печь пироги с яблоками соседям по лестничной площадке. В квартире слева был необходим молодой мужчина, мастер на все руки: починить проводку, врезать замок. Кто же мне прибьет полки? В семье одни филологи.

Туда, куда я поселила актрису, въехала семья шофера Феди. Федя водил грузовик, а когда не водил, то пил. Он повадился приходить к нам по пятницам и занимать полтинник. Поначалу я давала ради добрососедских отношений, но потом он начал приходить через день, и я попросила оставить меня в покое. Но он упорствовал. Колотил в дверь: «Соседка, купи картошку! Не надо? Сало купи, с Украины прислали. Да открой же ты дверь, бля!»

Я попросила жену Федора Лену, чтобы она его урезонила. Лена ответила с классовой ненавистью: «Нечего было ему деньги давать!»

Вместо честной и здоровой бабушки въехал татарин с русской женой и тремя мальчиками. Татарин пил, не просыхая, и бил жену смертным боем. Мальчики росли сами по себе. Их мама часто отсиживалась у нас, когда татарин буйствовал, презрев Коран.

Однажды я возвращалась домой из магазина и на нашей площадке увидела человека, лежащего в крови, лицом вниз. Я перепугалась и вызвала милицию. Милиция (я видела из окна) ездила по двору туда-сюда полчаса: подъезд не могла найти… Наконец я услышала возню на площадке и крики жены, вернувшейся с работы. Потом все стихло. Вечером к нам пришла Валя, которая столько раз спасалась у нас от своего татарина, и стала орать: «Зачем вы вызвали милицию?! Ну, выпил человек с получки, споткнулся на ступеньке, поцарапал голову. Проспался бы! А милиция всю зарплату вытащила, часы сняли. Чего вы лезете не в свое дело?» И тут дружба врозь…

Третьим соседом оказался, как мечталось, парень на все руки. Руки, правда, были крюки. Брался Георгий за все, и все делал плохо. У него была двухкомнатная квартира. В одной комнате жила его тихая, больная мать. В другую он водил девиц, с ними и пил. У нас за стеной грохот и звон разбитых стекол не утихал всю ночь. Георгий тоже просил денег в долг, а отдавать норовил вещами. Приносил рабочую одежду с неснятыми ценниками, брезентовые рукавицы, резиновые сапоги: крал с какого-то склада. Мы краденого не брали, так что и с этим соседом дружбы не получилось.

И ведь все мои соседи-пьяницы каким-то образом нашли деньги на кооперативные квартиры… Экономическое чудо.

Сейчас нет уже ни шофера Феди, ни татарина, ни Георгия с руками, растущими не из того места. Все умерли: спились. Но никогда и никому это не служит уроком.

Подруга- художница жила с родителями и мужем в ленинградской коммуналке. Потом дела пошли в гору, картины стали покупать, и они уехали в новую квартиру, а мастерская осталась на прежнем месте. В старых коммуналках по-своему даже уютно: из окон видна Фонтанка, мосты, крыши. Хорошо. Если, конечно, тебе здесь не приходится жить. Я посидела у художницы в мастерской и собралась уходить. «Иди сюда, чего покажу», -сказала подруга. На одной двери в конце коридора замок был врезан на высоте десяти сантиметров от пола. «Догадалась? Иван Палыч, хозяин, смастерил. Он с работы всегда приползает, ему на ноги не встать, дверь не открыть. А тут, не спеша, из положения лежа, не сразу, но попадает ключом в замок. Утром сходит за пивом и опять - молодец. На заводе его ценят, потому что на работе капли в рот не берет».

Вспоминаю середину шестидесятых. Нарастал вал иностранных туристов, и стало не хватать переводчиков. Особенно с редкими языками. Пригласили и меня, студентку, поехать с делегацией шведских лесопромышленников в Сибирь. Братск, Иркутск, Шелехов.Я до этого никогда не работала с иностранцами и не ведала, что меня ждет… Попробуйте, переведите без подготовки: лес крепежный, окоренный, мачтовый. Лесопроводный желоб, наконец. Но самое страшное было не это.

В каждом сибирском городе нас принимало советское и партийное начальство. Делегацию закармливали черной и красной икрой, омулем, осетриной на вертеле. В леспромхозах сгоняли народ из окрестных деревень - приветствовать зарубежных гостей. Молодежь кричала: «Мир! Дружба!» Старики с посохами кланялись в пояс. Нас заваливали подарками: неподъемными альбомами «Сибирь советская», кедровыми шишками, поделками из корня. Водку наливали и в обед, и в ужин. Пить надо было до дна - «У нас так принято».

Апофеоз наступил в Братске. В полдень мы на вездеходе поехали на обед, как оказалось, в тайгу. Кроме нас, шестерых шведских бизнесменов и меня, загрузили еще ящик коньяка, ящик водки, теплую одежду, корзинки с посудой и семь кресел. Через два часа мы очутились в лесной чаще. На гостей надели валенки, ушанки, и мы гуськом пошли на поляну. Там горел костер и кипел чан с ухой: челядь с вечера наловила рыбу. Кресла поставили в глубокий снег. Лесопромышленники смотрели затравленно, но не сопротивлялись: бесполезно. Картина незабываема. Секретарь горкома зачерпывал деревянной ложкой уху, подносил шведам и вливал в рот. Военком, держа в одной руке кусок хлеба, в другой стопку водки, смотрел, чтобы никто из иностранцев не манкировал: после каждой ложки ухи - незамедлительно выпить. Деваться некуда: кругом тайга. Лесопромышленники сидят в креслах, греют руки в рукавах, по команде открывают рты и глотают. Один заплакал и попросил отвести его в гостиницу. Кошмар продолжался два часа. Мои просьбы пожалеть нас успеха не имели. Кто я такая? Никто.

Наконец настал день отъезда. После завтрака - самолет в Москву. Смотрю, официантка опять ставит перед каждым фужер. Водка на завтрак. Я накрыла свой фужер ладонью: нет! Из-за спины вырос председатель горисполкома и нагнулся к моему уху: «Русское теряешь…»

Неделю назад я видела перед собой веселых спортивных джентльменов, а назад я везла зеленых несчастных стариков. Одному в самолете стало плохо, он все стряхивал с рукава пауков. В Домодедове нам вызвали «Скорую помощь».

Зачем все это было? Что они про нас дома рассказывали? А как сами-то горком с обкомом выдерживали эту дикую жизнь?

Я рассказывала про свои сибирские приключения и дома, и на работе. Прошло много лет, и я забыла про тех, первых иностранцев, но мне напомнили. Недавно собрались в тридцатый раз одноклассники. Фима Либерман, золотой медалист, быстро напился, но требовал продолжения и рвался в магазин за добавкой.

«Фима, - спросила я, - зачем так много пьешь?» - «А ты не знаешь? Чтобы русское не потерять».