Фаворит-3. Русский флаг

Глава 21

В браке нас было трое, а я не люблю толпы

Принцесса Диана

Сарское Село (Царское)

24 октября 1734 года

Женщина с волосами золотого отлива, с курносым носиком и с выдающимися женскими формами нежилась в постели. Казалось бы, что жизнь идёт своим чередом, что молодость никуда не делась, желание находиться рядом с мужчиной не покидает Елизавету Петровну, но… И мужчина не совсем тот, с которым хотелось бы быть. И постель была не столь жаркой, как прошлым летом. И вообще что-то не так…

Елизавета Петровна посмотрела на спящего рядом Алексея Григорьевича Разумовского и тяжело вздохнула. Она хотела бы видеть рядом с собой не Лёшку Розума, а Александрашку… Хотя Александра Лукича Норова назвать таким уничижительным именем у Елизаветы Петровны просто язык не повернулся бы.

И это показательно. Она впервые, после разлуки с Шубиным, чувствовала присутствие сильного мужчины. Жаль, что это чувство никогда не возникало в отношении Алексея Разумовского.

Летом… Тогда постель цесаревны жаркой была не от того, что в Царском Селе иногда, между привычными дождями, палило солнце. А от того, сколь огненным и страстным был гвардейский капитан, нынче уже секунд-майор Норов.

— Уф! — последовал очередной тяжёлый вздох Елизаветы Петровны.

Цесаревна приподнялась, поправила подушку и подложила ее под спину, облокачиваясь на спинку кровати. Уже сегодня она собиралась идти к своему духовнику и каяться в новом грехе. Не удержалась… А как же можно удержаться, если Алексея Григорьевича Разумовского цесаревна не отправила куда подальше. Он постоянно перед глазами, напоминает о былой страсти, угольки которой, видимо, не еще теплятся.

И вот — произошло… К слову, уже в третий раз. Уж больно цесаревна была податлива на плотские утехи. И была бы возможность, так она бы и побежала туда, где сейчас служит Норов, чтобы быть вместе с ним, чтобы он её любил так, как это делал, пребывая в Петербурге. Но, нельзя.

— Душа моя, звезда моя, любовь! — проснувшись от тяжёлых и громких вздохов Елизаветы Петровны, Алексей Григорьевич поспешил вновь в атаку, одаривая поцелуями цесаревну.

— Будет тебе, Лёшка! — строго сказала цесаревна, с немалой силой отталкивая от себя Разумовского. — Будет тебе!

Алексей Григорьевич хотел сказать что-то грубое, ведь похмелье его ещё не отпускало, и как только он открыл глаза, последствия вчерашнего перепоя моментально ударили и в голову, и по всему остальному телу. Насилу сдержался, поняв, что грубость сейчас ему уже прощена не будет, как раньше это случалось.

Именно он вчера, когда он изрядно напился, нашёл в себе смелость и решимость заявиться к Елизавете Петровне. И она, вновь томившаяся без мужского внимания, решила… Наверное, даже просто пожалеть Лёшку Розума. Который, впрочем, этот самый разум и потерял, так как осмелился заявиться к цесаревне пьяным и без предварительного согласования.

Елизавета Петровна было поспешила из постели, но поняла, что полностью нагая. Она немного подумала, но решила, что уж кто-кто, а Алексей Григорьевич видел её всяко-разно. Чего в этот раз стесняться?

Так что цесаревна встала и явила себя в полной красе со всеми выпуклостями и «впуклостями». И Алексей Григорьевич взгляда, конечно, не отвел, да и не только лишь смотрел бы он, а и кинулся бы — как кот на сметану. Но отвергнет. Вон как строго зыркает!

Сейчас, даже несмотря на шум в голове и явные рвотные позывы, спровоцированные жутким похмельем, он был готов. Хотел. Вот скажи этому мужчине, что он вновь возляжет с Елизаветой Петровной, а потом ему за это как есть отрубят голову, так Разумовский и нынче сделал бы выбор в пользу своей любимой женщины.

Как же он, особенно в последнее время, проклинал то, что Лиза — цесаревна, а не простая баба, пусть бы и крестьянка. Уже давно она бы была его женой и варила щи. Кислыми-то щами — самое то со хмеля закусывать!

— Более я не хочу увидеть тебя подле себя. Занимайся хозяйственными делами и не смей приходить ко мне без дозволу! — всё же покрасовавшись с минуту, позволяя себя рассмотреть, строго сказала Елизавета Петровна.

Григорий Разумовский поморщился. Он всё понимал, он знал, из-за кого Лиза теперь так редко позволяет себя любить.

Да, были и раньше всякие мужчины и разные страстные увлечения Елизаветы Петровны. Но так, чтобы цесаревна помнила о каком-то там гвардейце, который носа своего не показывает уже который месяц… Что-то похожее было только с другим… С Шубиным.

Елизавета же теперь дважды хлопнула в ладоши, и в комнату влетели сразу три служанки. Они быстро распределили свои обязанности: одна омывала цесаревну, две другие готовили одежду для Елизаветы Петровны.

Сегодня на выбор цесаревны предоставлялось сразу четыре платья. Все они богато украшены, с вышивкой золотой и серебряной нитью, с жемчугами. Анна Иоанновна щедро даёт деньги Елизавете Петровне, как будто стремится подкупить свою племянницу и оградить дочь Петра Великого от каких-либо глупостей, связанных с вопросом престолонаследия.

В целом, при дворе считают, что Елизавета Петровна, кроме как о своих нарядах или мужчинах, не думает вовсе ни о чём. И достаточно и того, и другого у неё было, всего вдосталь, чтобы дочь Петра не помышляла ни о каких престолах.

Однако даже тех превеликих денег, что Елизавета Петровна получает от своей тёти, не хватает на все развлечения и все наряды цесаревны.

Ещё больше приносят дохода Елизавете Петровне её многочисленные поместья. И она для себя решила, что даже если вернётся Норов, то Лёшку Розума никуда не прогонит. От добра добра не ищут, и кто его знает, может быть, другой управляющий всеми поместьями цесаревны настолько запустит дела, что Елизавета Петровна опустится до того, что наденет одно платье в другой раз.

— Ты мне, Лёшка, лучше скажи, все ли те поручения, что Александр Лукич Норов давал, ты исполнил? — уже когда одна девица-служанка, наиболее крупная и сильная из троих, с упором на локти затягивала корсет на в последнее время изрядно поправившейся Елизавете, спросила цесаревна.

Алексей Григорьевич нахмурился ещё пуще и прокусил губу до крови. Норов не только двигает его с постели цесаревны, он ещё и выталкивает Разумовского с должности управляющего всеми поместьями Елизаветы Петровны.

— Где же мне, матушка, потат тута взять? Его токмо Бирону и привозят. А господин Норов всё беспокоился, чтобы картофель этот, ну потат, был. И на что он ему сдался? Свинья? Так она и репу поест, — Алексей Григорьевич Разумовский пока что аккуратно пробовал критиковать Норова.

— Повелеваю тебе закупиться и лучшим потатом, и подсолнухом. И… Ну что там еще говорил Норов. Всех семян вдоволь и лучшее, что сыщется в Европе! — приказывала Елизавета, отчего-то посчитав, что таким вот «подарком» значительно смягчит вероятное недовольство Норова, что она…

С Разумовским… Еще один разок с Бироном… Но ведь все… Больше почитай и ни с кем. Почти что кристально чистая душа!

— Сделаю все, что велите, ваше высочество! — сказал Разумовский, сползая с кровати и чуть ли не падая, будучи еще по остаточному пьяным.

Алексей Григорьевич принял неправильную позицию, если хотел сохранить свои отношения с Елизаветой Петровной. Цесаревна чувствовала и раньше, а сейчас воочию наблюдала, что Разумовский впервые её серьёзно ревнует.

И это Елизавете Петровне крайне не нравилось. Дочь Петра Великого любила, чтобы её отношения с мужчинами были лёгкими, прозрачными, чтобы инициатива исходила всегда от неё. Хотя… пока ещё не осознавала этого цесаревна, но с Норовым уже не совсем так выстроилось. Там инициатива у Елизаветы только кажущаяся, будто гвардейский офицер ей позволяет так думать.

И всё равно ревность и критика от Разумовского были для Елизаветы неприемлемыми.

— Ещё раз ты, Алёшка, что-то скажешь на господина Норова… в сей же час в Малороссию отправишься коров пасти! Уразумел ли ты меня? — уже одетая, расчёсанная, даже с наложенной мушкой по французской моде, Елизавета Петровна являла собой царственность.

И вот тут Алексей Григорьевич вспомнил, что он почти что холоп. Нет, из казацких будет. Но уж точно не из богатых и зажиточных казаков. В ином случае Алёшка Розум никогда бы не стал певчим. Богатому человеку ни к чему иметь такую профессию. И возвращаться в Малороссию несолоно хлебавши — это позор для Розума. Ведь там, на Черниговщине, все уже прекрасно знают, что Алёшка живет при дворе самой русской императрицы. Ну, и что он дочь Петра Великого… того… мнёт, аки девку податливую.

— Убью! Как есть убью скота! — сквозь зубы цедил злые слова Алексей Григорьевич Разумовский.

Елизавета Петровна ушла по собственным делам, при этом даже не удосужилась сказать, где её можно будет при необходимости найти. Разумовский остался один в кровати и чувствовал себя… вот как та тряпка, которой протерли пол.

И в своих бедах он не мог винить Елизавету Петровну. Он знал, как им было хорошо до появления Норова, что даже шла речь о венчании, пусть и тайном, но от этого, может быть, ещё более сокровенном. И пусть у дочери Петра были и другие мужчины одновременно с Разумовским, но именно к нему она приходила каждый раз, утверждая, что любит, что так… сравнила и поняла, что Лёшка лучше.

А теперь, видимо, снова сравнила — и поняла другое…

Алексей Григорьевич только с явно высокопоставленными вельможами Российской империи был скромным и угодливым. Ну и, конечно, в отношении Елизаветы Петровны. А так Разумовский не был малым робкого десятка. Более того, малоросский казак стал привлекать к себе поближе и других казаков-земляков. Теперь в поместьях Елизаветы Петровны работает порядка двадцати пяти казаков из малой родины Разумовского.

Алексей Григорьевич предполагал эту силу использовать либо для охраны Елизаветы Петровны, либо же для того, чтобы Елизавету поставить на трон. Понятно, что с одними казаками подобного не сделать. Но как дополнительная сила и как люди из толпы, которые могут организованно обнажить сабли, более двух сотен казаков — самое то. А если этих казаков теперь взять — да использовать против Норова? Конечно же, не напрямую, но тайно, хитро…

Алексей Григорьевич Разумовский с задумчивым видом одевался, с не менее задумчивым видом покидал покой Елизаветы Петровны. Он уже раскладывал в мыслях план, как извести Норова. Однако не получил бы прозвище «Розум» Алексей Григорьевич, если не думал бы наперёд и о последствиях.

Так что не просто нужно извести Норова, но сделать это так, чтобы подозрения какой бы то ни было персоны потом не коснулись Разумовского.

* * *

Тобольск

1 ноября 1734 года

Кондратий Лапа не был еще никогда так счастлив. Он обрел семью. Да, не по-божески взял сперва он Лукерью, снасильничал почитай. Она же отказывала ранее ему.

Но после насилия все срослось. И девка поняла, что нынче порченная никому не нужна. И Кондратий был таким нежным и внимательным, что быстро подкупил Лукерью своей заботой. Она-то думала, что муж завсегда бить будет, да требовать всякие непотребства. А тут… Нежность и внимательность.

— Люба моя! — стараясь сдерживаться, но утопая в собственных слезах, воскликнул Кондратий Лапа.

— Любый мой! — отозвалась молодая женщина, разворачиваясь через правое плечо в сторону, где к ней широкими шагами спешно приближался венчанный муж.

Да, в этой старообрядческой общине не было своего попа, так что венчаными Кондратий и Лукерья были номинально. Но не могли же молодые люди признавать, что они живут во грехе, и что уже явно проступающий животик, в котором растёт наследник Кондратия — это плод грехопадения.

— Как ты тут? Я прибыл за тобой. Не позднее четвёртого дня седмицы мы отправимся туда, где и жить будем. Хорошо будем жить, своей общиной, своим укладом, сытно будем жить. На том я стою, на том и клятву дам! — говорил Кондратий, целуя раскрасневшуюся Лукерью и поглаживая её проступающий живот.

— Так я же верю тебе, Кондратушка. Мне же с тобой любо, хоть и в степи замерзать, лишь бы только рядом быть, — Лукерья, нерешительно осматриваясь по сторонам, но теперь уже охотно отвечала на поцелуи мужчины.

Лапа застал свою жену во дворе большого дома в Тобольске, который был снят для части общины. Снят за большие деньги, иначе общину могли и вовсе сжечь, конечно же, до того, как за них оплату за аренду дома внесут.

Возможно, так бы и произошло, если бы договаривался об аренде не Кондратий Лапа, а кто-нибудь другой. Но бывший бандит, а ныне голова немаленькой общины не только выглядел внушительно, но мог посмотреть такими глазами, которые напрочь убивали желание у любого мошенника пробовать обмануть Лапу либо его людей.

В этих глазах отражались тогда дела его.

— Я гостинцев привёз. Собери что-нибудь на стол, да старших всех зови на совет! — уже строгим тоном сказал Лапа, завязывая портки.

Ну, не сдержался он, увлёк свою супружницу в хлев да задрал ей платье. Уж больно соскучился по голубе своей. А теперь, когда страсть немного улеглась, Кондратия всецело захватили дела.

Вся община была разделена условно на боевую и хозяйственную группы. Лидеры, как их называл Кондратий, старшие боевой части общины, имели приоритет в принятии коллективных решений. Поэтому от боевиков на совете всегда присутствовало как минимум на одного представителя больше, чем от хозяйственников.

Кроме же того община была разделена на десятки, причём учитывались только мужчины. Порой могло доходить до такого, что один десяток составлял более двадцати человек, но это с бабами и с детьми.

И у каждого десятка была своя ответственность, свои сферы задач. Единственное, чего пока не произошло, так это выделение непосредственно золотодобытчиков. Но Кондратий уже всё предусмотрел и даже у себя в записях пометил, кто какую роль будет играть в будущем поселении.

— Григор, на тебе — проследить за Татищевым. Сладить всё потребно тайно. Лучше ты чего-нибудь не узнаешь, чем себя обнаружишь, — раздавал приказы Кондратий.

Уже третий час шло совещание. А если по-честному, то, скорее, Лапа принимал доклады, чем их обсуждал. При всей видимости демократии в общине было явное единоначалие и чёткая вертикаль власти, на вершине которой и располагался Кондратий.

Хозяйственных вопросов было много. Именно они и поднимались в первую очередь, чтобы через два часа всех хозяйственников отправить заниматься делами, а боевиков настроить на серьёзную работу.

Взять в Тобольске Василия Никитича Татищева — вряд ли это равносильно тому, чтобы взять приступом Кремль, в котором будет укрываться московский генерал-губернатор. Но явно недалеко ушло.

Не менее трёх сотен боевых людей. И Кондратий Лапа прекрасно понимал, что его отряд вряд ли дотягивает в своём профессионализме до тех людей, которых отбирал для себя Татищев. Там у него есть и основные офицеры, и беглые солдаты, и немало отличных казаков.

— Мирон, с тебя будет подготовить бочонки с порохом…

Кондратий пока ещё не знал, как именно он будет убивать Татищева. Или не до жиру, быть бы живым. То есть не приходится выбирать способы, а следует учитывать самую вероятность, возможность исполнить волю.

Через два дня, распрощавшись со своими жёнками, отправив почти в полном составе общину к реке Миасс, назначив на случай своей гибели ответственных и заместителя, Кондратий Лапа выдвинулся в сторону дома Василия Никитича Татищева.

Самара

2 ноября 1734 года

А потом пошёл снег. Причём он чередовался с дождём. Ночью снежинки хлопьями валились на землю. Показывалось солнце и своими лучами протестовало против белого цвета. Всё тогда было серым. Снег смешался с грязью. Просматривался где-то коричневатый или даже красный оттенок глины. И ветер…

И как в таких погодных условиях вообще можно передвигаться по местности, где от одного населённого пункта до другого — от пяти дней пути и дольше? Да и вообще пойди-ка угадай, на чём перевозить обоз: брать телеги на колёсах или же сани?

Оказалось, что зимний вариант передвижения всё-таки более предпочтителен, даже если как такового снежного покрова ещё и не существует. Дождь и снег почти не прекращались, поэтому сани просто скользили по глине или размокшей, набрякшей земле.

Лошадки — вот их было очень жалко. Мы не жалели фуража, сытно кормили своих животных. Но та работа, которую они выполняли, пока тянули всё по бездорожью — это было тяжело. Из-за этого и передвижения наши стали почти в два раза медленнее. Приходилось давать в два раза больше отдыха тягловому скоту.

Но добраться до Самары было необходимо. Как говорили знатоки этих мест, если сейчас, пусть и с большим трудом, но всё-таки доехать из Уфы в Самару можно, то недели через две это будет… вдвойне проблематично.

Так я говорю только потому, что не люблю слово «невозможно».

Моей фантазии сперва как-то не хватало, чтобы понять, насколько это будет тяжело, если увеличить проблемы, сейчас имеющие место быть, ещё вдвое. Однако тот же Иван Кириллович Кириллов посоветовал мне прислушаться к людям.

Ну а когда ещё и торговец Мустафа начал дёргать меня, чтобы быстрее выходить, иначе всё пропало и он не доберётся до Москвы и по весне, я выдвинулся в путь.

Письмо от Александра Ивановича Румянцева не подразумевало моего срочного прибытия. Там и вовсе были обтекаемые фразы по поводу того, могу ли я… если у меня будет время… возможность…

У меня есть только два объяснения, более-менее логичных, почему такое письмо прислал Румянцев. Первое: он каким-то образом решил польстить мне, позаискивать передо мной. И тогда выходит, что я могу чего-то не знать. Может быть, по приезде в Петербург я стану генералом, и потому теперь он так расстилается? Вряд ли, конечно.

А вот второе объяснение мне кажется более правдоподобным. Румянцев таким образом не призывает срочно меня к себе, так как ощущает некоторую конкуренцию с моей стороны, а просто его интересовал вопрос государственный. Ведь это я подал проект по усмирению башкир, вернее, по замирению с ними.

Зная историю и то, как развивались события на башкирских землях, я уже могу предположить, где именно я наследил настолько, что изменил ход истории.

Румянцева в этих землях ни в этом, ни в следующем году быть не должно. Удаётся сдерживать информацию и не позволить вырваться новостям о восстании башкир за пределы этих земель. А уже потом был и Румянцев, который попробовал примирить башкирских старшин, и другие деятели. Вот только было уже поздно, и ничего у них так и не получилось.

*  *  *

Александр Иванович Румянцев пребывал в прекраснейшем расположении духа. Ведь получилось так, что его в срочном порядке вызвали из имения, где он, однако, не отдыхал, а уже отсчитывал дни своей опалы.

Румянцев не мог понять, почему гвардейский секунд-майор упорно называл имя Александра Ивановича как самого вероятного претендента на командование русскими войсками в башкирских землях. Ведь Румянцев не был даже знаком с Александром Лукичом Норовым. Да и вообще казалось, что славные дни государевой службы для Румянцева закончились.

А потом… сразу же назначение и астраханским, и казанским губернатором, создание Комиссии башкирских дел, во главе которой ставят Румянцева, и тем самым он становится как бы не ниже — и по статусу, и по своим возможностям — чем Иван Кириллович Кириллов, глава Оренбургской экспедиции.

Так что, когда Александр Иванович узнал о том, что секунд-майор Норов приближается к Самаре со всем своим отрядом и снятым им обозом, Румянцев расстарался. И теперь сразу три не самых худых в Самаре дома были выселены для того, чтобы гвардейская рота Измайловского полка во главе майором Норовым чувствовала себя как можно комфортней.

Александр Иванович просто не мог знать, да и никто не мог этого даже предположить, что Норов, настаивая в своих письмах на назначении Румянцева в башкирские земли, просто не ведал, что в данный момент этот самый Румянцев находился в опале.

Александр Иванович не захотел связываться с финансами Российской империи, отказался от поста президента Берг-коллегии. Да и вообще Румянцев не желал быть статистом, чтобы его взяли в правительство Российской империи только из-за фамилии, якобы в противовес заправлявшим там немцам.

Потом, когда уже Румянцев отказался от предложенных постов, он сильно по этому поводу переживал. Всё дело в том, что Александр Иванович не на такой исход рассчитывал, отказываясь — он несколько просчитался, предполагая, что за ним будут бегать, упрашивать, умолять.

Уж больно удобной фигурой казался Александр Иванович Румянцев. И вот Норов — его спаситель, о чём сам гвардеец и не догадывался.

— Ваше превосходительство, получил ваше письмо и по случаю прибыл в ваше распоряжение! — чётко, строго по-армейски представлялся Александр Лукич Норов.

Румянцев смотрел на этого юношу и удивлялся. Рука его даже потянулась к пухлому подбородку. Ну никак не увязывались те дела, которые сделал уже Норов, или которые ему приписывают, с тем, как этот парень выглядел.

Да, это был черноволосый, внушительного роста и физически развитый молодой человек, причем настолько, что сложно было его по стати с кем-либо сравнить. А Румянцев за свою уже немалую жизнь немало повидал людей, в том числе и славных воинов под началом Петра Великого.

Но всё это меркло с тем, какие глаза были у гвардейского секунд-майора. Это были глаза умудрённого долгой жизнью старика: глубокие, наполненные смыслом и пониманием. Наверное, не каждый приметит именно этот взгляд, но уже поживший человек в меньшей степени будет смотреть на то, насколько чернявы волосы у парня или как по-богатому он одет. А вот в глаза… в глаза не преминет посмотреть. Ибо это — зеркало души.

*  * *

Я смотрел на уже пожилого человека, внешнюю оболочку старика, и видел ещё и азарт. Этот человек явно соскучился по государственной службе — да и не службе, а деятельности. Он рвался в бой, он всеми силами хотел показать свою профессиональную пригодность.

И в этом стремлении могла таиться и ошибка. Ведь можно так рьяно взяться за дело, что и позабыть о том, что необходимо искать гибкие, наиболее сложные пути.

То, что сейчас напрашивается, — это давление силой на башкир. Войск в регионе скопилось предостаточно, чтобы начать полноценную войну. Причём момент выбран такой, что русская сила готова к противостоянию, в то время, как башкиры ещё не консолидировались.

Казалось бы, бери да бей — вмиг разобьёшь. Да так ли…

— Что же вы стоите, господин секунд-майор? Как говорят в народе: в ногах правды нет! — после некоторой паузы, когда мы изучали друг друга, сказал Александр Иванович Румянцев.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — сказал я и присел на краешек стула.

Кабинет Румянцева был обставлен так, что в какой-то момент я даже забыл, что нахожусь в Самаре, а словно очутился в Петербурге. Крайняя стеснённость пространства в Уфе заставляла меня предполагать, что такая же ситуация будет и в Самаре. Впрочем, здесь тоже всё было стеснено, так как в городе и в его округе сейчас находилось сразу пять полков. Ожидалось прибытие ещё и донских казаков. На подхвате, недалеко от башкирских земель, или даже на их окраинах, уже формировали свои отряды калмыки.

Если бы не данное мной слово, если бы не доверительные отношения с Алкалином… Даже у меня в голове сейчас бушует страсть — желание быстро и одним ударом покорить башкир.

— Александр Лукич? Я ведь могу к вам обращаться по имени-отчеству? И того же самого жду от вас. Думаю, что в этих землях мы могли бы в общении обходиться без формальностей, — говорил Румянцев и удивлял меня своими словами.

Да ещё и письмо это с несмелыми словами. Что же это? Какую же я роль сыграл в его судьбе, что он некоторым образом передо мной заискивает?

— Александр Иванович, позволите ли вы сразу перейти к делу? — спросил я, более желая умыться и на целый день закрыться в своей комнате, отсыпаться и отъедаться.

— Прошу вас, Александр Лукич! — сказал только что произведённый в генерал-аншефы офицер и замком сложил руки на груди.

— Я слал в Санкт-Петербург реляции по здешним делам. Приняла ли Её Величество мой план примирения с башкирами? — напрямую, не в бровь, а в глаз, спрашивал я.

— В преддверии войны с туркой Ея Величество, как мудрейшая наша самодержица, понимает, что дрязги внутри державы нашей ни к чему доброму не приведут. Но так ли сильны башкиры, чтобы их убояться с тем войском, что сейчас есть у меня? А ещё я знаю, что у главы Оренбургской экспедиции Ивана Кирилловича Кириллова собралось более пяти тысяч охотников и солдат. Василий Никитич Татищев обещал ещё собрать до трех тысяч воинов. Калмыки нам в помощь, киргизы Малого Жуса… Да и у самих башкир хватает тех людей, что выступят за нас, — сказал Румянцев и внимательно, уже без какого-либо почтения, строго, как со всяким своим подчинённым, посмотрел на меня.

— Я не вправе указывать. Но существует не совсем верное понимание, кто есть такие башкирцы. Этот народ сильный духом, и сие крайне важно. У некоторых из них есть фузеи, пусть они и скверно ими обращаются. Но степь они знают куда лучше, чем мы с вами. Наши войска будут постоянно, аки на вражеской земле. Мы их не догоним. И будем стоять, получая атаки на наши обозы… — и вновь я запел ту же песню, которая для меня уже становится в своем роде шлягером, хитом.

Очень часто я напеваю эти мотивы, призывая не воевать, а сотрудничать с башкирами. Я уже знаю, вижу, что из них можно сделать вполне себе осёдлый народ. Они и так частично уже оседают, свои стойбища превращают в маленькие городки.

И мягкой силой можно добиться того, что Россия будет только множиться своими подданными. И не обязательно, чтобы башкиры платили подушную подать, налоги от них могут быть и другими, может быть, даже более весомыми.

— Почему вы так упорно настаивали на том, чтобы я возглавил эту экспедицию? Я понимаю, Александр Лукич, что в том числе благодаря вам я стал и казанским, и астраханским губернатором. Позвольте, я не буду таиться — как и вы, стану говорить прямо. Что я должен вам за это? — разговор действительно был очень откровенным.

Задать такой вопрос, что сейчас прозвучал из уст генерала — это в некоторой степени даже грубость. Но и я не фамильярничал.

— Лишь одно, ваше превосходительство, лишь одно… И не мне вы должны. Я хотел бы видеть в вас своего старшего наставника. Я убеждён, что России нужен этот договор с башкирцами, — отвечал я.

Александр Иванович Румянцев задумался. А после усмехнулся…

— Эх, вырос бы мой Петька таким молодцом, как вы в свои года! — неожиданно для меня воскликнул Румянцев.

— Ваш сын — Пётр Александрович Румянцев? Смею вас заверить, что он станет одним из величайших воинов в истории нашей державы! — сказал я, прикидывая в уме, сколько сейчас, хотя бы примерно, Петру Александровичу лет.

Как жаль, что такому в будущем инициативному, великому полководцу пока что всего лишь десять или одиннадцать годков от роду.

— И что вам ответить, Александр Лукич? Шалопаем растёт ещё тем. Один ветер в голове у сорванца. Но ваши слова да Богу в уши! Может, Господь и даст, что толк выйдет из Петьки.

Потом был разговор и о том, какие у меня планы, в том числе и на женитьбу. В какой-то момент я даже подумал о том, что Александр Иванович хочет мне кого-то сосватать. Но…

— Я не вправе разглашать, но по приезде в Петербург вас ожидают некоторые, впрочем, весьма вероятные неожиданности… — произнёс он с небольшой улыбкой.

И сколько я ни допытывался, в чём будут заключаться эти неожиданности, он в дальнейшем молчал.

Было понятно, что это может быть связано в том числе и с женитьбой. Но я считал, что ещё было бы неплохо получить назначение, а уже потом думать о том, чтобы породниться с каким-нибудь весьма знатным семейством.

Пока я — лишь перспективный молодой человек. Да и только. Могу быть той звёздочкой, которая ярко загорелась в небе, но так же быстро и упала с небес. И в таком случае не так много сильных мира сего захотели бы отдавать своих девиц мне на выданье.

— Жаль. Мне искренне жаль… — сказал Румянцев.

Кроме этого он лишь передал мне свёрток бумаги.

— Это ваше предписание явиться пред пресветлые очи Ея Императорского Величества. Одну небольшую тайну я вам могу раскрыть. На этом настоял фельдмаршал Миних. Он хочет видеть вас подле себя.

Я раскрыл бумагу и бегло прочитал, что там написано. Мне предписывалось в кратчайшие сроки прибыть в столицу Российской империи. Учитывая то, что я сделал всё, или почти всё, что только мог в этих местах, такое предписание было только на пользу.

Что ж, по весне уже могут начаться боевые действия с османами. И моё место именно там. А ещё, возможно, у меня будет месяц-другой для того, чтобы реализовать ещё какую-нибудь из своих затей, чтобы и самому чуть более прочно встать на ноги, и дать России шанс в чём-то выйти впереди планеты всей.

Так что — только вперёд! Служа России, я буду работать на её благо. Не забыть бы только и о себе при своей службе.

ТОМ 4: https://author.today/reader/470163/4393972