Русский Харбин

Глава шестая Русские харбинцы «второй волны»

Когда говорят о беженцах, прибывших в Харбин в начале 1920-х годов, мало кто из пишущих готов пояснить неоднородность этого явления и принципиальные различия, существовавшие в этой среде еще на территории России. Для того чтобы у читателя сложилось некоторое понимание пестрой картины, которую представляли собой добровольно ушедшие из России люди, представляется своевременным рассказать немного о них и о причинах, обусловивших их добровольное изгнание.

Пожар безвластия после падения великой России волнообразно распространился на все уголки потерявшей голову империи. Без царя, без веры самое отечество многих миллионов русских людей в самые кратчайшие сроки, от февраля до октября 1917 года, пришло в неимоверный упадок. Череда местных правительств в городах и весях, не способных удержать власть и расходившихся во взглядах на будущее страны, породила невиданную доселе жестокую и беспощадную войну между классами и слоями населения России. Современник русской междоусобицы на Дальнем Востоке писал: «Еще в течение полутора лет (после того, как в 1920-м окончилась борьба с большевиками на Юге России. — Прим, автора) пытались остатки белых армий установить нормальный порядок в занятых ими областях. Делались попытки образовать новое правительство, создавались новые войсковые части, погибших вождей сменяли новые. Но все это носило уже местный характер и может быть только отчасти причислено к Белому движению в России, которое ставило себе целью свержение коммунистической власти в центре страны… В силу этого и пути верных на Восточном фронте пришли к тому, что и им пришлось покинуть родную страну и рассеяться по Манчжурии, Китаю и Японии и другим государствам восточной Азии, где в тяжелой тоске по родине они должны были зарабатывать горький хлеб изгнания».[6]

Превосходное военное образование и боевой опыт двух войн — Великой и Гражданской — русского офицерства привлекали внимание китайских генералов и маршалов. Сами они, за малым исключением, были произведены в свои высокие чины, как правило, путем интриг и традиционной для китайского общества того времени системы мздоимства, позволяющей любому состоятельному человеку сделать военную карьеру благодаря щедрым финансовым инвестициям. Уже в 1923 году на службе у маршала Чжан Дху Чана состоял хорошо выученный русский офицерский отряд генерал-лейтенанта Константина Петровича Нечаева, насчитывающий в своих рядах более 3000 человек. Отряд проявил свои замечательные боевые качества в ходе пятилетней междоусобной китайской борьбы на стороне Мукденской военной группировки, за что этот русский генерал был не раз отмечен благодарностью китайского маршала. Столь экзотический вид военной службы давался русскому офицерству непросто. Современник писал: «Конечно, главной причиной была, прежде всего, нужда многих русских людей, выброшенных в Китай трагическим ходом событий в их родной стране, и неприспособленность их к чему-либо иному, кроме военной службы. Имела затем известное значение и идея продолжения борьбы с большевиками, друзьями которых считались тогда в Китае и известный «христианский генерал», маршал Фын-Ю-Сян (в современном написании — Фэн Юй-сян. — Прим, peg.), и лидеры наступавших на Север южных националистических войск».[7]

По иронии судьбы, «белая идея» в Китае натолкнулась на ответный шаг местных коммунистов, решивших создать «красный» русский отряд для противостояния таковому «белому». Концептуально это было оформлено и предложено «китайским товарищам» перебежчиком из Белого стана — полковником Гущиным. Отряд едва насчитывал одну сотню «красных» добровольцев и существенной роли в боевых действиях частей Фэн Юйсяна не сыграл, в отличие от отряда генерала Нечаева, принимавшего самое активное участие в китайской гражданской войне и понесшего значительные потери в людской силе. Об этом долгое время безмолвно напоминало обширное некогда русское кладбище в столице Шаньдуньской провинции — Циннами, где были погребены чины нечаевского отряда. Современник отмечал, что едва ли какая армия мира могла бы гордиться наличием в ее рядах офицеров и нижних чинов, чей непрерывный боевой опыт составлял более 14 лет подряд, начиная с 1914-го на российско-германском фронте и до конца двадцатых годов на полях сражений так называемого Китайского Туркестана. Чтобы понять предысторию русских воинских формирований, продолживших войну в Китае, стоит оглянуться назад, дабы представить себе предшествующие этому события внутренней русской политической жизни.

Еще в июле 1920 года в ходе многих успешных военных операций большевистское правительство постепенно стало хозяином положения в основных частях страны, и для окончательной победы оставалось приложить дополнительные военные усилия к закреплению режима во всех отдаленных «медвежьих углах» России. Одним из таковых, где на то время не в полной мере установилась советская власть, продолжал оставаться российский Дальний Восток. На обширных его территориях еще сохранялось влияние назначенного Колчаком атаманом всех Казачьих войск Семенова и ряда отдельных атаманов, руководителей региональных повстанческих сил и просто инициативных борцов с большевизмом, сумевших сплотить вокруг себя достаточное количество вооруженных единомышленников. Более всех прочих дальневосточных борцов с большевизмом именно Григорий Михайлович Семенов пользовался благосклонностью и поддержкой представителей военных и политических кругов Японии. В бытность Семенова атаманом всех дальневосточных казачьих войск в рядах нашли себе временное пристанище многие рядовые чины колчаковских армий, некоторые старшие офицеры и даже генералитет, некогда принесшие коммунистическим войскам в Сибири немало неприятностей. Среди прочих были и такие известные люди, как молодой генерал Сергей Николаевич Войцеховский и Борис Владимирович Анненков, но даже их формальное присутствие в распоряжении Семенова, уже не могло решающим образом повлиять на обстановку в регионе, политическую и военную.

В начале осени 1920 года штабом Красной армии под командованием В. К. Блюхера на Дальнем Востоке был разработан и принят к осуществлению план так называемой Читинской операции. Основной удар предполагалось обрушить на части под общим командованием Семенова, чьи силы насчитывали в то время около 29 тысяч человек и в чьем распоряжении находилось 9 бронепоездов, а также артиллерийский парк, состоявший из двухсот орудий. Для удара по рассредоточенным Семеновским отрядам командованием красных были сосредоточены дополнительные силы регулярной армии и сформировано некоторое количество «красных» партизанских отрядов. Несмотря на нехватку людей для противодействия возможным наземным и морским наступательным операциям противника, «владения» атамана Семенова с севера и востока прикрывались 2-м и 3-м каппелевскими корпусами. Эти части, состоявшие из профессиональных военных, прошли не только великолепную школу мировой войны, но и обладали ценным боевым опытом недавних сражений с большевиками на Восточном фронте. Оба корпуса располагались на условной линии обороны, на участке от Читы до железнодорожной станции Бырка. Вдоль железнодорожной ветки Чита — Манчжурия, протянувшейся по юго-западной границе, был выставлен 1-й Семеновский корпус. Неизбежность столкновения с большевиками понимали все, под вопросом был лишь день, когда красные попытаются силой вытеснить немногочисленные белые части с занимаемых позиций, постаравшись прижать их к границе и, рассеявши, преследовать, окружить и пленить.

Этот день настал 15 октября 1920 года, когда последний японский воинский эшелон покинул Забайкалье, а войскам советского Амурского фронта Дальневосточной республики был отдан приказ о наступлении совместно с так называемыми «народоармейцами» — союзниками Красной армии из числа «повстанческих армий».

Стремительное наступление большевиков стало совершенной неожиданностью для Семенова и его штаба, но уже 20 октября 1920 года положение на фронте выровнялось на некоторое время, когда каппелевскими корпусами был нанесен ощутимый контрудар на центральном участке большевистского наступления и к северу от Читы. Против каппелевцев постоянно действовали многочисленные партизанские отряды, ранее собранные для этой цели по всему Дальнему Востоку и, по словам очевидцев событий, превосходно вооруженные. Эти быстро передвигающиеся вооруженные группы наносили неожиданные удары неповоротливым колоннам регулярных войск, сбивали боевые порядки каппелевцев, оставляя красноармейским частям довершать начатое ими дело в ходе оттеснения войск противника с линии его обороны. Окончательной целью наносимых большевиками фланговых ударов было отрезать каппелевские части друг от друга, как можно быстрее рассеять их и, по возможности, гнать безостановочно вдоль границы, не давая тем не менее просочиться на территорию Манчжурии, после чего попытаться окружить и уничтожить на российской стороне.

Последними из Семеновских частей, с трудом сдерживая натиск наступавшего противника, отходили из Читы остатки корпуса под командованием генерал-майора Викторина Михайловича Молчанова. Отступавший в южном направлении корпус в арьергардных боях успел нанести большевикам несколько ощутимых контрударов — под Борзей, Храшаибири и Хадабулаком. Последовательная череда атак преследователей привела к расслоению всей обороны белых. Под натиском численно превосходивших его частей Красной армии 1-й Семеновский корпус буквально распался на части, самостоятельно продолжавшие свой отход к китайской границе. При этом, отступая, Семеновские отряды продолжали вести эпизодические арьергардные бои с частями 1-го Забайкальского корпуса красных, дав им несколько удачных сражений, в частности у железнодорожных станций Борзя и Оловянная. Отходившие с востока и запада каппелевские и Семеновские части сходились вместе у Маньчжурской дороги, постепенно выравнивая фронт и даже периодически переходя в наступление на отдельных его участках. Силам красных, под командованием командарма Василия Константиновича Блюхера, никак не удавалось окружить эти сравнительно малочисленные белые части. Более того, усилия красных по блокированию границы не увенчались успехом, и белые части продолжали организованный отход за границу, вступая передовыми своими колоннами на маньчжурскую территорию. Блюхер признавал, что задача деморализации противника им не была достигнута: «Состояние частей противника, несмотря на понесенное поражение и быстрый отход, нельзя сказать, чтобы было очень плохое. Дерутся отлично, спаяны прекрасно… Снабжены хорошо, кормятся отлично, подготовка их прекрасная. Управление войсками доведено до высшей степени совершенства, маневрирование можно назвать прекрасным».[8]

21 ноября 1920 года остатки потрепанных в продолжительных боях двух каппелевских и одного казачьего Семеновского корпуса благополучно пересекли границу с Манчжурией. За пределами своей страны, они были остановлены выдвинутыми им навстречу войсками китайцев. Без видимых конфликтов белые части дали китайцам себя полностью разоружить, позволив впоследствии администрации беженских лагерей оформить собственное пребывание на территории Манчжурии в качестве «гражданских беженцев». Позже все эти офицеры и солдаты были распределены китайцами по карантинным лагерям в Харбине и в полосе КВЖД. Сам же атаман Семенов направился в Приморье, где еще сохранялось влияние японцев и существовало либеральное коалиционное правительство. В ходе своих встреч с представителями местной власти Семенов пытался представлять себя последним хранителем идеи Белого движения на русском Востоке, но по настоянию либерального владивостокского правительства был депортирован назад, в Китай. Любопытно характеризует личность Семенова в пору Великой войны его бывший командир по Нерчинскому казачьему полку барон П. Н. Врангель: «Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мной полка, состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть всегда популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны».[9]

В добровольном изгнании он последовательно проживал в Корее, Японии и Маньчжурии. Именно там, в месте под названием Кахакаши неподалеку от Дайрена, атаман обосновался на двух дачах, подаренных ему некогда японским императором. В 1923 году Семенов предлагал свои услуги по организации казачьих частей китайскому военачальнику Чжан Цзо Линю. Перечень Семеновских наград поражал своей экзотичностью, что, впрочем, свидетельствовало о его крайнем честолюбии и слабости к отличию его талантов. Кавалер ордена Магомета, рыцарь Святого Гроба Господня, Семенов был пожалован и такой наградой как шкура белого бобра. Иерусалимским Патриархом Семенов был награжден Большим Золотым Крестом с частями Животворящего Древа Господня. В эмиграции атаман занимался политической публицистикой, печатался в харбинском журнале «Луч Азии» и газете «Голос эмигрантов». Дух творчества и склонность к научному обобщению жизненных наблюдений, как оказалось, были тоже не чужды Семенову, и в русской литературной столице Востока — Харбине — атаман успел опубликовать два сборника стихов, а на академическом поприще получить ученую степень доктора философских наук. Его биографы в один голос утверждали: за границей Семёнов нашел даже практическое применение нескольким иностранным языкам, которыми, по их отзывам, неплохо владел. В число наиболее используемых им языков входили: бурятский монгольский, английский и китайский.

В сентябре 1945 года, после капитуляции Японии и фактического окончания Второй мировой войны, Семёнов был захвачен сотрудниками СМЕРШ, этапирован в СССР и вскоре повешен по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством главного военного прокурора Ульриха. Его сын от первого брака Михаил Григорьевич Семёнов был также захвачен органами советской военной разведки в 1946 году и при невыясненных обстоятельствах был застрелен при перевозке в Советский Союз. Старшая дочь атамана от второго брака Елена Григорьевна Семёнова, окончившая колледж в Токио, была в 1945 году захвачена СМЕРШ и после допросов, отправлена в один из лагерей СССР. Условия ее содержания в лагере стали причиной того, что в 1948 году она была переведена в психиатрическую лечебницу Ярославля. Две другие дочери атамана — Татьяна Григорьевна Семёнова, родившаяся в 1925 году, и Елизавета Григорьевна, родившаяся в 1929 году, — были также арестованы и по решению Особого совещания получили по 25 лет лагерей, будучи депортированы в СССР. Как сложилась их дальнейшая судьба, автору неизвестно, однако, зная практику советского отношения к «детям врагов народа» и «пособников японских фашистов» тех лет, можно предположить ее крайнюю трагичность. Атаман Семёнов был, как известно, своеобразным типом воина, который не следует спешить причислять к образу классического «белого рыцаря», но совсем по иным причинам, чем «даурского барона» Унгерна. Вот одна из его характеристик, оставленная современником, которая добавляет существенные детали к образу атамана забайкальского казачества: «Человек совершенно беспринципный, не брезговавший никакими средствами, до грабежей и убийств включительно».[10] Могла ли быть успешной война с большевиками под началом подобных личностей? Неудивительно, что окрепшая к тому времени большевистская пропаганда умело обыграла темные стороны личностей своих противников, охарактеризовав войну с ними как главным образом борьбу с бандитизмом, и уже во-вторых, как с политическими противниками. Хорош или плох был бы атаман Семёнов в качестве держателя верховной власти в дальневосточной части бывшей империи, гипотетически судить трудно, но после того как большевики одержали военную победу над ним, установившаяся повсеместно советская власть вновь ознаменовалась волнами террора в отношении мирного населения в городках и казачьих станицах.

Менее известными в истории антибольшевистскими формированиями на Дальнем Востоке стали таковые под командованием полковника Андрея Степановича Бакича, некогда возглавившего «Голодный поход» остатков Оренбургской армии в Монголию, есаула Александра Петровича Кайгородова, атамана Казанцева, и солдата Александра Ивановича Шубина, избранного повстанцами командиром 1 — го Иркутского полка, численностью в 120 человек.

Среди них стоит упоминания и атаман Казанцев, частям которого еще барон Унгерн предписывал захватить пограничный с Китаем Урянхайский край, что дало бы возможность отрядам под командованием самого барона сосредоточиться на удобном плацдарме перед дальнейшим походом в Енисейскую область для постепенного вытеснения оттуда большевицкой власти. Это должно было стать стратегически важным, но не главным направлением подготовленного наступления Унгерна. Эта идея утверждалась подчиненным в качестве непреложного условия для грядущей победы, столь же важного, как и другой его замысел, касавшийся покорения есаулом Кайгородовым Алтайской области. Сам Александр Петрович родился в 1887 году в селе Абай в сибирском Алтае, где до Великой войны служил в полиции. Попав на войне на Кавказский фронт, бывший полицейский отличился в боях и даже подал прошение по команде о поступлении в Тифлисскую школу прапорщиков, которую окончил после февральского переворота 1917 года. Уже в годы Гражданской войны ему удалось убедить походного атамана казачьих войск А. И. Дутова дать ему разрешение на формирование в Алтае инородческих полков и приведение алтайских туземцев в казачье сословие. Со временем Кайгородов поднялся на пост командующего войсками Г орно-Алтайской области и сводным русско-инородческим отрядом. После времени кочевой жизни на просторах монгольского и русского Алтая в течение 1920 года Кайгородов осел вместе со своим изрядно подтаявшим отрядом на реке Кобдо в местности под названием Орлаго, куда стали стекаться разрозненные группы русских белых отрядов, скитавшихся доселе по Западной Монголии. Там, на реке Кобдо, и образовалась своего рода вольная «Алтайская сечь», в которую принимался всякий, кто на вопрос «пойдешь ли против большевиков?» отвечал утвердительно. Отряд Кайгородова состоял из трех сотен кавалерии урезанного состава, одной пулеметной команды и одной пушки без снарядов, пожалованной некогда бароном Унгерном, которую должен был обслуживать небольшой взвод артиллеристов. Имевшиеся снаряды к пушке не подходили, да и достать таковых подходящего калибра в ту пору не представлялось возможным. Были при отряде и походные военные мастерские, и даже небольшое земледельческое хозяйство, отчасти кормившее кайгородовских партизан. Большую часть свободного времени население вольницы занималось тем, что добывало пропитание ограблением циркулировавших в Россию и обратно гуртов скота, принадлежавших богатым сартам и монголам. «Жили в Орлаго праздно, пьянствовали, сражались в карты, беспечно расходовали реквизированный скот»,[11] — признавался в воспоминаниях современник. Жили мыслями о хлебе насущном, не забывая и о хлебе духовном. При штабе отряда выходила печатавшаяся на пишущей машинке газета «осведомительного характера» под названием «Наш вестник». Примечательно, что риторика этого периодического издания, девять номеров которого увидели свет в краткий промежуток существования отряда, мало чем отличалась от большевистских лозунгов, если не совпадала с ними вообще. «Все завоевания революции должны остаться неприкосновенными и закрепленными основными законами, — гласила статья, описывающая политическую платформу есаула Кайгородова. Подлежат устранению только крайности и исключительные положения революционного времени, чтобы дать всему населению возможность свободно трудиться и пользоваться продуктами своего труда». Заметим в скобках, что речь не шла ни о каких попытках восстановления законного самодержавного строя, и к покаянию в грехе цареотступничества не призывалось. Под «достижениями революции», по всему видно, понимались «демократические институты» Временного правительства с его безучастным отношением к судьбам страны, да свобода демагогии, за которую на первых порах своего правления столь же яростно цеплялись и большевики.

С «февралистской» газетной риторикой в отряде Кайгородова дела обстояли как нельзя лучше — именно за ее «светлые идеалы» и «свободу всех народов» и шли на бой с большевиками кайгородовские офицеры военного времени, казаки и туземцы, плохо представлявшие себе, что именно она и погубила основу их прежней жизни — многовековое самодержавное государство Российское. Про средства борьбы за «прекрасное будущее» — винтовки, револьверы, пулеметы — едва ли можно было сказать, что их у партизан имелось в достатке. Дела с вооружением обстояли плохо: не было необходимого количества винтовок, а на каждую имевшуюся приходилось не более двух десятков патронов. Обмундирование отряда было изношено, в особенности обувь, а лошади, давно не получавшие рационального питания, едва могли передвигаться со всадником при его полном снаряжении. С июля 1921 года красные стали проводить многочисленные разведывательные вылазки, нападая на заставы кайгородовцев, пытаясь выяснить серьезность их обороны. Нападения велись как со стороны советской границы, так и с разных сторон монгольской равнины, где смешанные монголо-русские отряды под командованием недавнего служащего ЧК, а ныне советского командира Карла Карловича Байкалова (Некундэ) вели свою «разведку боем». В конце месяца Кайгородов перешел к более решительным действиям, рассчитывая сначала уничтожить донимавший его отряд Байкалова, а затем прорываться обратно в Россию, в свой родной Алтай, где рассчитывал осесть и продолжить партизанскую войну против советской власти. К августу отряд Кайгородова пополнился разрозненными подразделениям, прибывшими из Урянхайского края от атамана Казанцева. Установив связь с корпусом полковника Бакича, численно выросший отряд энергично теснил монголо-русский отряд Карла Байкалова до тех пор, пока не взял его в тиски у озера Тулба, возле монастыря Сарал-гуна.

19 сентября 1921 года соединившиеся части — корпус Бакича и отряд Кайгородова — на совместном совещании командиров приняли решение атаковать окруженных красных и направить ударную группу в составе семисот человек при поддержке пулеметов в центр сил окруженного противника. Командование ударной группой генерал Бакич поручил есаулу Кайгородову. Однако взятие хорошо укрепленного монастыря не удалось ни ударной группе, ни последующим приступом, организованным при непосредственном командовании генерала Бакича. Осада затянулась до начала октября, когда резко похолодало, пошел снег, и плохое обмундирование белых уже не могло хорошо защитить от пронизывающего ветра и постоянных осадков. Положение осажденных красных тоже было нелегким: из-за холодов начались простуды и заболевания, медикаментов почти не было, а на всех был всего один врач. Видя, что дальнейшее промедление смерти подобно, Байкалов стал планировать вылазку небольшими силами, чтобы, по возможности, прорвав оцепление белых, попытаться вырваться из осажденного монастыря. Помощь пришла неожиданно: со стороны советской границы к монастырю продвигались силы красных, которые при поддержке артиллерии атаковали осаждавших, вынудив их снять осаду и уйти в бескрайние монгольские степи.

Что же касается ситуации в Урянхайском крае, то она осложнялась многолетним шатким статусом русской власти на этой территории, еще в 1914 году объявленной находящейся под протекторатом Российской империи. Населявшие край урянхи не признали над собой власти российского императора. Восточная часть Урянхая — Сальджакский и Тоджинский хошуны — исторически тяготели к Монголии, а хошуны Бэйсэ и Даа подумывали о присоединении к Китаю. И лишь только Ойнарский хошун был не прочь присоединиться к России. В 1920–1921 годах находившиеся в Урянхайском крае русские беженцы и разрозненные группы военных, занесенные провидением в этот «медвежий угол», организовавшись в отряды самообороны, время от времени вовлекались в вооруженные стычки с красноармейскими отрядами, находившимися в русском селе Усинском, граничившим с Урянхайским краем. На них и сделал ставку атаман Казанцев, еще до своего похода обратившись к ним с воззванием избавить не только Урянхай и Сибирь, но впоследствии и всю многострадальную Россию от «безбожников, извергов, насильников — коммунистов». Любопытно, но ведущие вялотекущую войну с красными русские беженцы и военные в Урянхае не восприняли этого призыва, иными словами, не устремились записываться в ряды отряда атамана Казанцева. Прибыв в июле 1921 года в Урянхай со своим отрядом и значительным обозом, Казанцев объявил мобилизацию, давшую его отряду пополнение в количестве 400 человек из племени урянхов. Этого ему показалось недостаточным, и атаман стал угрожать силой присоединить урянхов всех хошунов, без учета их исторических предпочтений, к русскому отряду. Ответом послужило ночное нападение на юрту Казанцева группы урянхов, едва не забивших самого атамана до смерти подвернувшимися под руку кольями. Чудом вырвавшись из их рук, атаман стремительно выбежал под мирно горящие над его головой звезды, оседлал коня и в сиреневых ночных сумерках пустил его галопом в сторону Улясутая. Наутро завербовавшиеся в отряд урянхи разошлись по родным хошунам, а русские в недоумении повернули назад, в тщетной надежде отыскать убежавшего атамана, потерявшегося в бескрайних монгольских просторах.

Однако вернемся к «настоящим белым» и к драматическому эпизоду их осеннего отхода за пределы Отечества в пространства Китая. Части генерала Бакича, прорвав у реки Кобук заслоны красных войск, перешли с территории Китая в Монголию, где после 3-дневной осады ими был захвачен городок Шара-Сумэ, в боях за который погибло 1000 человек. Буквально по пятам корпуса Бакича шли конные части монгольских большевиков под командованием Сухе-Батора. Две с лишним тысячи казаков корпуса, не выдерживая темпов переходов и марш-бросков по монгольским пустыням, были вынуждены остановить столь стремительный ход отступления и сдаться на милость преследователей. Оставшуюся часть корпуса Бакичу удалось отвести в сравнительно тихий район монгольского Алтая. Еще одна часть бывшего корпуса, оставшись в Советской России, перешла на службу в Красную армию или подалась в «народные партизанские отряды», участвовавшие впоследствии в красном терроре против «тайных белогвардейцев» и «семеновских шпионов». Вплоть до своей сдачи в плен монголам части Бакича еще продолжали вооруженную борьбу против большевиков, иногда объединяясь для этого с частями барона Унгерна. После перехода китайской границы и сдачи оружия китайской пограничной страже отряд генерала Бакича был размещен в военном лагере, устроенном под открытым небом на правом берегу реки Эмиль, в 40 верстах от Чугучака. Эта встреча двух народов во многом предвосхитила модель взаимоотношений двух народов в Китае — русской политической эмиграции и местной администрации — и прекрасно характеризовала условия жизни «на чужбине среди неприветливого чужого народа», как писал исследователь истории русского исхода в Китай. Для надзора за русскими военными китайцы учредили военную комендатуру при лагере, взяв под свой контроль снабжение интернированных офицеров и солдат продовольствием. Продукты отпускались китайскими интендантами лишь за наличный расчет, однако, как и следовало ожидать, при исправной оплате не всегда доходили в неприкосновенности до голодающих обитателей лагеря, отчасти разворовываясь, отчасти прибывая в меньших количествах. Протестовать было бессмысленно, ибо это ставило и без того натянутые отношения на грань вражды, а до командования корпуса доходили слухи о том, что за деньги китайские губернаторы могли разрешить красным совершать карательные рейды в границах своих владений, чтобы расквитаться с противником. Как и в далеком Галлиполи, лишения и трудности, переживаемые обитателями лагеря, побуждали их искать лучшей доли в других местах. Китайские власти тому не препятствовали и даже поощряли отъезд солдат и казаков, чтобы поскорее распылить пусть и безоружный, но остающийся для них грозным корпус русского генерала Бакича в количестве 6000 человек. Для ускорения его роспуска местные китайские власти стали даже давать разрешения для выезда в другие части Китая офицерам и генералам корпуса, чтобы оставшиеся без командиров нижние чины могли быть беспрепятственно вытеснены в Россию. Среди прочих выдаваемыми бумагами воспользовались генерал И. Ф. Шильников, уехавший в Харбин, и поручик Леонид Святин, ставший впоследствии преосвященным Виктором, епископом Пекинским и Китайским. Остававшиеся в лагере немногочисленные офицеры, казаки и солдаты в ожидании лучшей доли пытались наладить свою жизнь по образу и подобию того, что примерно в те же годы происходило с остатками Русской армии барона Врангеля в Галлиполи и с донскими казаками генерала Абрамова на пустынном греческом остове Лемнос. Люди из корпуса Бакича обустраивались на десятиверстном, пустынном пространстве у реки Эмиль, возводя ветхие постройки из кустарника, формирующие импровизированные улицы, тянущиеся к главной части городка — госпиталю Красного Креста. Одна из них именовалась Атаманской улицей, другая — Невским проспектом. Были еще две, по названиям своим не уступавшие последней — улица Поэзии и Грусти и улица Любви. «Порой можно было услышать в лагере звуки балалайки или гармони, пение отдельных русских песен. Составилась небольшая любительская драматическая труппа, которая ставила спектакли… Жизнь есть всюду жизнь, и здесь, в лагере… происходили и романы, которые порой закреплялись законным церковным браком, при содействии походного священника»,[12] — утверждал современник событий.

В сентябре 1920 года генерал Бакич возобновил переговоры с китайскими властями о разрешении передвижения всех пожелавших того чинов поредевшего корпуса в глубь Китая, на заработки или для получения долговременного политического убежища. Китайцы согласились, ограничив количество перемещаемых лиц численностью не более шести десятков в одной партии. Между тем надежде китайцев на уменьшение численности русских сил не суждено было реализоваться. Поздней осенью 1920 года из Западной Сибири к границе с Китаем подошла группа из нескольких сот повстанцев под командованием войскового старшины Шишкина. Это были казаки, которые хотя и не влились в состав корпуса, но пополнили собой общее количество русских сил в лагере. Особенной непримиримостью и жестокостью в борьбе с большевиками отличались именно эти казаки, что было вполне объяснимо и даже оправдано с точки зрения отношения к ним самих представителей советской власти. Развязанный большевистскими силами в Забайкалье террор против казаков в начале 1920-х годов, ставший своеобразным эхом призыва советского вождя Троцкого к «расказачиванию казаков», а говоря проще, к ограблению и убийству, не только не закончился после победы большевиков на Юге России, но и усилил свои обороты на этой дальневосточной территории. В ответ забайкальские казаки начали уходить в ближайшие страны — Монголию и Китай, где за некоторую плату китайским чиновникам-мздоимцам, им позволялось перегонять скот и строить зимовники. Еще с зимы 1921 года начался постепенный отток казаков за границу, продолжавшийся вплоть до весны того же года, пока в Китай не перебралась почти десятая часть всего забайкальского казачества. Сравнительно прозрачные местные границы и легкость их пересечения в двух направлениях позволили и большевикам организовать несколько карательных рейдов, направленных против убежавших казаков. Так, например, отряды большевистского партизана Федорова совершили налет на казачьи заимки на китайской стороне, угнали скот и разграбили нескольких зажиточных казаков, а самих подвергли аресту. Чуть позже славный красный партизан Федоров осознал, что прав на арест казаков, проживающих на китайской территории, у него нет, а поэтому часть казаков была отпущена, а другая там же поспешно расстреляна.

Между тем приближалась суровая китайская зима, и русские люди стали готовиться к тому, чтобы пережить ее с минимальными потерями. Рылись и утеплялись землянки, заготавливались дрова, сухой кустарник и трава, чтобы хотя бы на какое-то время обеспечить себядоступным «топливом». Все, кто пережил эту тяжелую зиму, помнили пришедшую весну как время новых надежд и устремлений. В России вовсю гремели антибольшевистские восстания — в марте 1921 года восстал Кронштадт, за тем пронеслись крестьянские бунты в Западной Сибири — в Акмолинской области и Тобольской губернии. Казалось, что власть большевиков дышит на ладан. К тому же в апреле к Чугучаку подошел отряд под командованием хорунжего Токарева, именуемый Народной дивизией. Она подошла к китайской границе из Петропавловска, минуя Кокчетав, через Каракалинск. Китайцы сразу предложили отряду сдать оружие, однако Токарев распорядился отдать им лишь негодные экземпляры, сохранив в своих рядах максимальное количество вооружений. Хорунжий Токарев присоединил свою Народную дивизию к корпусу генерала Бакича, многократно его увеличив. Однако во избежание эскалации конфликта с китайскими властями, понявшими, что их обманули и что в лагере Эмиль у русских оставалось довольно вооружений, чтобы защитить себя и даже продолжать военные действия против большевиков, пополненный корпус генерала Бакича в мае 1921 года снялся с насиженных мест и двинулся на восток. Кроме того, в штабе корпуса появились сведения о том, что губернатор Чутучака получил от большевиков хорошее вознаграждение за возможность вторгнуться на китайскую территорию и напасть на белый русский лагерь. Кроме того, губернатор и сам был не прочь выделить солдат, чтобы увеличить численность советских сил, и тем самым обеспечить им победу. В последнее время именно при его согласии китайским жандармам было дано указание под любым предлогом арестовывать русских офицеров, встретившихся им вне лагеря, чтобы затем по возможности скорее передавать их через границу советской стороне. Так, еще задолго до знаменитых европейских выдач в Лиенце и Платтинге в середине 1940-х годов, подобные методы взаимодействия были опробованы в союзнических отношениях большевиков и их иностранных контрагентов.

Утром 24 мая 1921 года растянувшаяся на версты колонна численностью в 8000 человек вышла походным порядком из лагеря, держа свой путь на восток. Конечной целью колонны был выход на оперативный простор Монголии, где чины корпуса генерала Бакича надеялись соединиться с прибывавшими туда разрозненными белыми отрядами. Примерно после третьего перехода командование корпуса выделило из общего числа отступавших относительно хорошо вооруженные подразделения. Из них составили части арьергарда для возможного прикрытия отхода от наседавших красных. Сделано это было весьма своевременно, так как отходящих уже настигали кавалерийские разъезды преследователей, состоявшие из красноармейцев и китайских конников. И хотя колонна совершала отход поспешно, делая большие переходы с непродолжительными привалами, красные неотступно шли следом за ними, пытаясь атаковать белые арьергарды, получившие приказание по возможности уклоняться от столкновений. Длинные переходы и скудное питание делали свое дело: люди буквально валились от усталости, бросая по пути лишние вещи и излишек груза. Чтобы хотя бы немного оторваться от преследования, корпус сошел с направления Чугучак — Урумчи и повернул в безлюдную азиатскую пустыню Гоби. Безжалостное солнце, невыносимая жара, жажда и тающие день ото дня запасы продовольствия. К вечеру 1 июня разведка донесла о том, что за ближайшим перевалом, при выходе из ущелья к реке Кобук, уже стоят красные, готовые внезапным ударом отрезать корпусу путь к возможному отступлению. Все, способные носить оружие, а таковых из прежних восьми тысяч оказалось чуть менее 10 процентов, были собраны в отряд, но из них вооружены были немногим более сотни человек, да и те чем попало — тем, что удалось припрятать во время интернирования в Китае. «Погибнуть теперь от пуль красных или умирать от голода и других лишений похода, после того, как судьба пощадила их на фронтах Великой войны — было слишком горько, и казалось какой-то злой насмешкой…» — вспоминал современник. И тогда последние из способных держать в руках оружие людей бросились в атаку. Вооруженные палками, ножами и камнями, пешком ринулись они на высоты, где находились красные, в то время как генерал-лейтенант Андрей Степанович Бакич и начальник его штаба генерал-майор И. И. Смольнин-Терванд, собрав имевшихся всадников, начали обход левого фланга красных. Большевики дрогнули и отступили из ущелья к оврагам, примерно на версту назад, к заранее вырытым окопам, а когда, гонимые всадниками и бегущими за ними следом белыми, обнаружили, что некоторые из преследователей были даже не вооружены, воодушевляемые своими командирами, бросились в контратаку и потеснили противника. Пять раз белые поднимались в атаки, и каждый раз были отбиты. Утром следующего дня генерал Бакич с кавалеристами, поддержанный пешим строем, выдвинулся вперед для обхода противника с правого фланга, намереваясь занять тыл красных, прорвавшись к ущелью, что окончательно сломило дух красных, и они оборотились в бегство под крики «ура», гонимые белыми до берега реки. Оттуда, в надежде спастись, они бросались с разбега в воду, находя гибель в холодной и глубокой пучине. Остатки рассеянного белыми отряда гнались по пустыне десятки верст, пока у самих преследователей хватало сил. Некоторые из чинов корпуса Бакича, добравшись до долгожданной речной прохлады, останавливались утолить жажду и передохнуть. Разгромом засадных частей красных корпус открыл для себя прямую дорогу для беспрепятственного продвижения на восток, в направлении озера Улюнгур.

Новый поход не стал легче предыдущего: голод продолжал свое дело, а обессилевших людей оставляли в пути без всякой помощи: их ждала гибель либо от пуль красных, которые упрямо продолжали преследование, либо от волчьих зубов. Стаи волков, как и красные, упорно шли по пятам корпуса, нападая на отставших, заболевших или просто выбившихся из рядов колонны людей. В арьергарде шли две спешившиеся сотни казаков, поставленные Бакичем для прикрытия. 7 июня генерал издал приказ, согласно которому все, кто не мог двигаться с корпусом дальше, вольны покинуть его, возвращаться в Россию или двигаться далее собственными средствами. Снова начались пески, усилился зной. Дневная температура воздуха доходила до + 50° по Цельсию.

Еще задолго до того как дорога привела измученных странствием людей к Иртышу, в главный административный и торговый центра монгольского Алтая селение Шарасумэ, китайские власти чрезвычайно встревожились возможным появлением большого отряда русских. Мирные переговоры властей селения и генерала Бакича к результатам не привели — местный губернатор по своим соображениям ни за что не желал предоставить отряду место для отдыха, ночлега, а также пополнить запасы еды. В ответ на это 1 июля 1921 года русские, разбив китайский заслон на подступах к городку, вторглись в его черту. Губернатор, со страха покончивший жизнь самоубийством, китайские солдаты, узнавшие о безвластии и принявшиеся грабить местные базары, — все это стало прямым следствием решительности генерала Бакича показать русскую силу. Это удалось ему. Китайские солдаты спешно убегали из городка с противоположной вступавшим русским войскам стороны. За ними следовали бегущие в соседний город Бурчум чиновники и коммерсанты…

Все это стало чередою событий, сменявших друг друга с печальной последовательностью. Чины корпуса, войдя в город, немногим отличились от китайцев, принявшись в поисках хлеба и съестного грабить местные магазины и лавки. «Весь день и ночь, по занятии города, — пишет очевидец событий, — люди ели и пили, благо джуну, т. е. китайской водки, оказалось сколько угодно… Зарево огней освещали окрестности города на несколько верст. Это в обозах варили «плов» — рисовую кашу с бараниной, урюком и изюмом…»[13] В качестве военных трофеев корпус Бакича получил шесть сотен винтовок, брошенных китайцами, восемь полевых орудий, боеприпасы к ним и патроны. У местного населения отряд начал реквизировать лошадей, в мастерских казаки стали изготовлять новые седла и пики. Наладилась правильная выдача довольствия. Все ожили, и вновь пошли разговоры о том, что пора бы возвращаться в Россию, для последнего и решающего боя с большевиками. Для связи с отрядом есаула Кайгородова в Кобдо были посланы скороходы. В сторону советской границы была выслана застава и конные разведчики.

Так была окончена первая и наиболее трагическая часть похода корпуса под командованием генерал-лейтенанта Андрея Степановича Бакича. Путь от того места, где отряд был интернирован китайцами до границы Западной Монголии, был устлан телами тысячи погибших в пути от ран, голода, несчастных случаев, пропавших без вести, оставаясь и по сей день одним из наиболее жутких мартирологов Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке. Дальнейшая судьба самого генерала и его корпуса во многом до мелочей совпадает с историей распада вооруженных сил под командованием барона Унгерна. Те же высокие цели, то же отсутствие сил и возможностей для их осуществления. Бегство слабых духом, бесславная смерть стойких, неистовство вождя, силой стремящегося остановить подчиненных, оставлявших его и бегущих кто куда. И наконец пленение большевиками, суд в Новониколаевске и неизбежный в таких случаях расстрел по приговору советского суда. Единицы из тех, кто преодолел тяготы и лишения похода, добравшись через безлюдные монгольские просторы к границам Китая, и пришел в Маньчжурию, где оставалась привычная русская жизнь в Харбине, городе, с которым у большинства беженцев были связаны самые радужные ожидания и надежды. Говоря о Харбине начала 1920-х годов, времени гибели почти всех белых вождей и их армий на русском Дальнем Востоке, и оценивая социальный состав беженцев, важно подчеркнуть, что среди них оказались и учащиеся двух относительно новых военно-учебных заведений, возникших на территории России во время Гражданской войны. Речь идет о Читинском Атамана Семёнова военном училище и Хабаровском военном училище, которое в составе отдельной атамана Калмыкова дивизии частично оказалось в Харбине. Подготовка иностранных военных кадров на собственной территории, с точки зрения китайских властей, даже в условиях тех лет считалась недопустимым делом, потенциально представлявшим угрозу национальной безопасности. Училища не возобновили своей работы в эмиграции и не получили статуса учебного заведения, как, например, это произошло в Югославии, однако именно им было суждено стать первой образовательной ступенькой для десятков русских юношей, вступавших в большую жизнь в Харбине и рассеявшихся впоследствии по всему белому свету.

Традиция российских военно-учебных заведений простирается далеко в глубину истории, продолжается и поныне. Нет надобности подробно говорить о том, как глубоко стремились привить столь ценный национальный и академический опыт знаменитые воспитатели русского военного юношества в начале прошлого века, во время войны и даже в период, когда, казалось бы, сам смысл обучения порой был поставлен под сомнение реалиями Гражданской войны. Недолгий срок существования этих достойных опытов воспитания и подготовки настоящих войнов совсем не говорит о том, что в достижении этой цели их основатели не достигли желаемого. Их воспитанники, оставшиеся на жительство в Харбине, на протяжении почти четверти века стали превосходной сменой своим талантливым предшественникам — русским инженерам, строителям, архитекторам, железнодорожникам, врачам и администраторам, в лице этих юных беженцев получившим продолжателей своего дела и верных помощников. Трудно представить сейчас, как такое учебное заведение, как военное училище, могло давать своим учащимся столь разностороннюю подготовку, готовить их не только как военных специалистов, но закладывая фундамент будущего мировоззрения. Впоследствии это выразилось в ответственном подходе выпускников ко всему, что бы ни пришлось делать в жизни, и в навсегда привитой любви к исторической родине, ради которой, как считали они, и вкушался тот нелегкий хлеб изгнанничества.

Читинское Атамана Семёнова военное училище было основано 14 ноября 1918 года. Условия для создания были неважными — по традиции, не хватало казенных средств, не было определено место проведения занятий, не закуплен инвентарь и не была пошита юнкерская форма. Живописуя атмосферу, в которой проходило его создание, один из его питомцев-юнкеров вспоминал: «…казенного обмундирования еще не было, и мы явились в том, что носили у себя в частях или дома… пестрота одеял на кроватях и обилие «собственных вещей» разложенных у стен, без всякого порядка, дополняли впечатление табора…На первых порах жилось нам довольно скучно. Отпусков не было, занятий не производилось, и мы целыми днями сидели на кроватях или бродили по коридорам…» Первое время, пока решались многочисленные организационные вопросы, преподаватели и юнкера размещались в помещении гостиницы «Селект», откуда только в середине ноября перешли в здание училища, в котором и был подготовлен и зачитан приказ № 1 о начале занятий от 25 ноября 1918 года. Формирование происходило во время полной разрухи — ни материальной части, ни обмундирования, ни учебных пособий не имелось. Все надо было создавать и заводить заново. Тяжелая задача была задана и начальнику училища, и его помощнику по строевой части полковнику Дмитриеву, и инспектору классов полковнику Хилковскому. Через полгода, приказом по войскам Отдельной Восточной Сибирской армии № 134, от 17 апреля 1919 года, Читинская военная школа была переименована в Военное училище. Производство первого выпуска состоялось приказом Главнокомандующего всеми вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа № 141 от 1 февраля 1920 года. Начальником училища был назначен молодой офицер — выпуска 1912 года — полковник Михаил Михайлович Лихачев. В том, что начальником училища был назначен строевой офицер, была своя цель. Как показали иркутские события в декабре 1917 года, на начальников из числа выпускников школ прапорщиков с трехлетним опытом службы в случае сложной обстановки рассчитывать было трудно, поэтому выбор пал на офицера, в чьей твердости не было сомнений. Состав юнкеров 1-го выпуска так описан одним из них: «…Среди всевозможных гимнастерок, френчей, бушлатов виднелись, странные в этой военной обстановке, тужурки двух-трех студентов и учащихся средне-учебных заведений… В огромном большинстве это был «тертый», боевой народ, прошедший суровую школу гражданской войны и хорошо умевший держать винтовку в руках. Среди нас были и почти мальчики, и солидные «отцы семейств». Было много кадет из Иркутского, Хабаровского и Сибирского корпусов… Дисциплина сразу же была установлена железная и, что важнее всего, курсовые офицеры и преподаватели стремились привить юнкерам лучшие традиции военно-учебных заведений былых времен. Большую услугу в этом отношении оказали училищу многочисленные кадеты. Они принесли с собой дисциплину и выучку и, заняв портупей — юнкерские должности, способствовали установлению того истинно-воинского духа, которым так отличалось Читинское военное училище от обычных школ прапорщиков военного времени…»

Степень доверия и надежды на юнкеров городской военной администрации проявилась в ходе тревожных дней конца июля 1920 года, когда была назначена общегородская эвакуация. Полковником Данилиным, ответственным за доставку золота на городской вокзал, была поставлена задача юнкерам — охранять золотой запас, хранившийся в училище до того момента, когда будет предоставлен соответствующий транспорт. Золото перевозилось на грузовиках. В них поместилось 10 ящиков золота, охраняемые 7 юнкерами конвоя, и грузовики, рыча моторами и поднимая кучу пыли, тронулись к вокзалу. По пути, в поперечных главному пути следования улицах, отправку золота страховали пешие и конные патрули. В вагоне с золотом поехали юнкера инженерной роты, юнкера пулеметной роты разместилась в броневых коробках, пехотная рота, юнкера батареи полковника Вельского и хозяйственная часть училища были эвакуированы из Читы другим эшелоном. Казачья сотня и батарея полковника Иванова остались в Чите для оказания поддержки прикрытия отхода основных сил. 1 октября 1920 года ввиду невозможности продолжения занятий и быстрого продвижения красных войск к городу Читинское Атамана Семёнова военное училище было официально расформировано. Оставшиеся юнкера казачьей сотни были зачислены в Отдельный Стрелковый личного конвоя атамана Семёнова дивизион. В этом дивизионе уцелевшие после эвакуации и оставшиеся в живых юнкера после боев с красными у Владивостока, в количестве 55 человек, были произведены 8 сентября 1921 года — младший курс в подпоручики, общеобразовательный класс — в прапорщики.

Большинство выпуска осело в Северо-Восточном Китае, часть оказалась в Харбине, где молодые офицеры продолжили образование в высших его учебных заведениях, где на одной скамье с ними сидели выпускники другого дальневосточного училища, Хабаровского. Его история отчасти повторяет историю многих учебных заведений России во время Гражданской войны. В освобожденном 1 сентября 1918 года от красных Хабаровске по приказу атамана Калмыкова было учреждено это военно-учебное заведение для подготовки военных кадров. Начальником его был назначен бывший директор Хабаровского кадетского корпуса генерал-майор Михаил Павлович Никонов. В училище было произведено два официальных набора. Первый набор в училище составил 22 человека, из них окончили 21, второй набор — 80 человек, а также был набран класс на Артиллерийские курсы в количестве 60 юнкеров. Занятия начались уже с октября 1918 года. Курс обучения в училище был рассчитан на 1 года. В качестве учебного заведения училище было признано таковым и Верховным правителем России адмиралом Колчаком в августе 1919 года, после инспекторского посещения его генералом Хорватом. Современники вспоминали начало первого года работы училища: «1918–1919 учебный год прошел в ненормальных условиях, тем более, что все хозяйственные вопросы наталкивались на полное отсутствие средств. Питание было скудное, запасов белья и обмундирования не было, т. к. все было разграблено красными, и все средства поглощались расходами на обувь и на отопление…»[14] Да, военная обстановка не располагала к увеличению затрат на образовательные нужды. Тревожно было не только из-за постоянного ожидания нападения партизан. Трудности поджидали и со стороны внешнего противника. В ноябре 1919 года 4 китайские канонерки пытались, в нарушение русско-китайского договора о плавании по рекам Амур и Сунгари, самовольно пройти в Сунгари, и были встречены орудийным огнем отряда атамана Калмыкова у Хабаровска. После 6-часового боя одна китайская канонерка была потоплена, после чего остальные ушли назад, в Николаевск-на-Амуре. В этом бою юнкера Артиллерийских курсов училища принимали самое деятельное участие. В феврале 1920 года училище было эвакуировано в Маньчжурию. 13 февраля 1920 года белые войска принуждены были оставить город Хабаровск. Походным порядком все части двинулись на юг по реке Уссури — военное училище, отряд атамана Калмыкова, морская рота под командой контр-адмирала Василия Викторовича Безуара, верные уссурийские казаки, часть офицеров и солдат 36-го полка и гражданские беженцы. Выступившим пришлось пробивать дорогу с боем под станицами Казакевичи, Невельской и поселком Чиркино. У поселка Куколевского окружение стало таким тесным, что пришлось отходить за китайскую границу. Отход по линии российско-китайской границы оказался невероятно тяжелым; при наступивших морозах отступавшим пришлось двигаться четыре дня по снежной пустыне, без дорог и жилья. Отступлением всей группы командовал генерал-майор Николай Александрович Суходольский. Положение в походе осложнялось и и разногласием командования: Суходольский настаивал на прорыве с оружием в руках в Харбин, что составило бы около 400 верст перехода. Контр-адмирал Василий Викторович Безуар — на сдаче оружия китайцам и позволении им интернировать всех русских, оказавшихся волею судеб на их территории. В результате их горячих споров произошло разделение сил: Суходольский с частью верных людей ушел по снежной равнине в направлении Харбина, а контр-адмирал Безуар повел оставшихся к ближайшему китайскому городу Фугдину, расположенному на реке Сунгари.

Китайцы при первой же возможности постарались арестовать атамана Калмыкова. Поводов к этому у китайской стороны было немного. Главной целью ареста, безусловно, была месть атаману за бесславную ретираду китайских судов из российских территориальных вод в 1919 году. Оказавшись в китайской тюрьме, атаман, не веря в международные законы и их незыблемость, при первой возможности убежал из нее. Больной, он скрывался некоторое время в доме русского консульства в Гирине, но, кем-то выданный, был захвачен китайскими жандармами. В те годы китайцы перестали считаться с экстерриториальностью русских дипломатических учреждений в Китае.

25 августа 1921 года арестованный атаман Калымков был увезен ими в неизвестном направлении. Личность этого атамана мало чем отличалась от многих подобных ему пассионарных людей, волнами смуты выброшенных на поверхность политической жизни Дальнего Востока тех лет. За ним, разумеется, числились и неблаговидные поступки, такие как убийство полковника Февралева — его главного соперника в борьбе за атаманскую булаву Уссурийского казачьего войска. Но вместе с тем налицо были и некоторые благородные черты его натуры — отказ от комфортабельного переезда в поезде в безопасное место под охраной японцев, как выехал, например, штаб Приамурского военного округа, вместо которого он принял личное участие в походе с отрядом под командованием старшего начальника генерала Суходольского. Генерал Суходольский, ушедший со своими людьми на Харбин, позволил желавшим остаться в Фугдине распорядиться своими судьбами в соответствии с собственными убеждениями. Часть из них, обмороженные истощенные русские люди, чувствовали себя брошенными на произвол судьбы в этом богом забытом уголке китайской цивилизации. Те из сомневавшихся беженцев, кто мог и хотел избежать унижений плена, имея деньги или вещи для продажи, поспешили вслед за ушедшим отрядом Суходольского, отправившись в Харбин. Те немногие, кто остался в Фугдине, был вскоре арестованы китайцами и отправлены под конвоем по льду Сунгари в станицу Михаиле-Семеновскую на реке Амур. Там их передали советским пограничникам и войскам ОГПУ, которые конвоировали несчастных на территорию СССР, где потом, по слухам среди местных жителей, их зверски замучили. Больные и недавно оперированные участники отряда Калмыкова, которых по соображениям гуманности китайская сторона не выдала советским властям, дождались в Футдине навигации и на первом же пароходе были перевезены в Харбин.