Германия


Глава 13.

Русский научный институт в Берлине


В октябре 1922 г. Ильины прибывают в Германию и отправляются в Берлин, где они проживут 16 лет и переживут новые потрясения.

В Берлине Ильин сразу же принимает активное участие в работе над созданием Русского научного института. «Я полагаю, что мне и нам (Франку, Бердяеву, Кизеветтеру) вернее, правильнее осесть в Берлине, где русского духовно-культурного очага ещё нет, где его надо создать, где для этого уже открыты и разработаны все пути и возможности и где мы уже каптированы целым рядом переговоров и соглашений,—отвечает из Берлина Иван Александрович приглашающему его в Прагу П.Б. Струве. — Здесь уже открывается нами философско-религиозная академия на средства американско-христианского союза и русский институт на средства голландско-христианского союза; последний институт научный и популяризаторский. При таком положении вещей набиваться всем в Прагу, где дело уже поставлено, было бы просто духовно-ошибочным шагом, не вызываемым никакими объективно-верными мотивами. Конечно — твёрдая валюта приятнее; конечно — легче там, где всё уже налажено; конечно — студенческий материал в Праге лучше; конечно — профессура в Праге квалифицированнее, деньги обеспеченнее... Всё это — не говоря о сердечном влечении к друзьям. Но — это всё не главные весомые в вопросах духовного строительства.

Но если, что не исключено и чего нельзя предвидеть, — здесь всё разлезется (ну хотя бы eventuell от Kommunisten-Putsch’a261) и мы освободимся от принятых на себя обязательств, то мы, кораблекрушённые, постучимся, быть может, в Прагу, и роль наших пражских друзей будет выручающая. Вот что мы трое (Бердяев, Франк и я) считаем правильным, и о чём каждый из нас напишет Вам особо. Я изложил это по-своему; faciant aliter volentes262.

Мы выехали из России столь же бодрые и духовнонапряжённые, сколь сидели там. Эти пять лет я считаю для себя не меньшею милостью Божиею, чем завершительное “изведение” из темницы. Я жил там, на родине совсем не потому, что “нельзя было выехать”, а потому, что Наталия Николаевна и я считали это единственно верным, духовно необходимым, хотя и очень опасным для жизни. Мы бы сами и теперь не уехали бы, ибо Россия в своём основном массиве — там\ там она болеет, там же находит и найдёт пути к исцелению. От постели больной матери, лежащей в беспамятстве и судорогах, — sua sponte263 не уезжают; разве только — оторванные и выброшенные.

Если Вы думаете, что там у нас был духовный застой, — то Вы глубоко ошибаетесь. Нет, там была огромная адская кузница духа; молот сатаны отбирал драгоценные камни от шлака и уцелевшие под его ударами получали новый луч — чёрный, в своём первоначальном, белом сверкании. Без этого чёрного луча — все души бессильны бороться с сатаною.

Если Вы думаете, что там у нас был духовный застой, — то Вы глубоко ошибаетесь. Нет, там была огромная адская кузница духа; молот сатаны отбирал драгоценные камни от шлака и уцелевшие под его ударами получали новый луч

— чёрный, в своем первоначальном, белом сверкании. Без этого чёрного луча — все души бессильны бороться с сатаною.

Я каждый день благодарю Бога за то, что он приобщил меня этому трагическому процессу, этой сатанинской плавильне, исполненной мистериозно-космического значения. Это духовный опыт ohne seines gleichen264. И по приезде сюда мы чувствуем себя не заморенными обывателями, потерявшими пять лет жизни, а (страшно сказать) миссионерами, прошедшими через чистилище и обременёнными великою и, может быть, непосильною ответственностью. Может быть — мы малы, слабы, не справимся, но данное нам, взятое нами и заданное нам

— исключительно по своей значительности. И с болью смотрели мы оттуда, недоумевая, — почему так идейно пустынна и бесплодна русская эмиграция...

Будущее покажет, чем кто из нас бременеет; но “порожним” выехал только тот, кто при всяких условиях был бы не способен к духовному зачатию.

А пока немцы всемерно идут нам навстречу, поставили нас, изгнанных, в особливые условия (паспортные, налоговые, жилищные, академические) и уже заводятся переговоры об экстра оплачиваемых эпизодических курсах по-немецки в разных немецких университетах. Такими условиями было бы непозволительно пренебречь»265.

«Наш “изгнаннический” Берлин варит разные планы и затеи в 25 котлах, — продолжает делиться планами с П.Б. Струве И.А. Ильин. — Все хотим “фигурировать”; не вышло бы, что всего-навсего “рируем фигу”... Впрочем — я никуда не тороплюсь и больше всего хочу найти спокойные две-три комнаты и уйти в качественное созерцание и прилежное проращивание глубинных злаков»266.

К началу 1923 г. структура института сформирована. «Институт имеет 4 отделения: культурно-философское, правовое, экономическое и естественно-агрономическое. Задача его: дать русским о России духовно-научное видение и знание, т.е., прежде всего, произвести опыт национального само-осознания в беде и к возрождению, — отмечает философ в письме к А.В. Карташову. — Во главе стоят профессора, изгнанные этой осенью из Москвы и Петрограда. Философско-религиозная интенция преобладает, но есть и вечно-слепые атеисты типа Прокоповича»267.

17 февраля 1923 г. на открытии Русского научного института в Берлине декан юридического факультета268 профессор Ильин произносит программную речь «Проблемы современного правосознания»269, в которой определяет современную эпоху как «эпоху великого духовного разоблачения и пересмотра», а главную причину мировых потрясений — духовное оскудение, вырождение духовной культуры человека270. «Разложение современного правосознания так велико, и коренится оно столь глубоко, что продолжение этого процесса грозит гибелью всей цивилизации и всей культуре... Необходимо поставить перед собою задачу верного воспитания верного правосознания в наших детях и детях наших детей; чтобы избавить их и их внуков от того горя и того стыда, в котором ныне медленно сгорают наши души... Пусть главным источником нашего вдохновения в этом трудном и ответственном деле будет глубокая и предметная любовь к нашей чудесной и страдающей России!»271.

Профессор Ильин читает на русском и немецком языках ряд курсов: энциклопедия права, история этических учений, введение в философию, введение в эстетику, учение о правосознании и другие. Он становится всё более известен в европейских научных и культурных кругах. В 1924 г. русского учёного избирают членом-корреспондентом Славянского института при Лондонском университете. В 1926 г. Ильина приглашают в Кёнигсбергский университет для прочтения публичного доклада «О правосознании и правопорядке в современной России». С тех пор он, наряду с преподаванием в Русском научном институте, выступает с публичными лекциями в самых разнообразных аудиториях Европы — в Германии, Швейцарии, Франции, Бельгии, Чехословакии, Австрии, Югославии, Латвии, Эстонии... Основные темы лекций: энциклопедия права, история этических учений, методология юридических наук, система этики, введение в философию, введение в эстетику, история греческой философии, философия немецкого идеализма, логика, философия религии, учение о правосознании, философия Гегеля, религиозная идея восточного православия, о духовных причинах революции в России, современная русская изящная литература, сущность и судьба коммунизма, о формах государственного устройства, основы советского государства. За время, с 1926 по 1938 гг., Ильин выступил в европейских аудиториях около 200 раз на русском, немецком и французском языках. Его статьи выходят в разных эмигрантских изданиях — «Возрождение», «День русского ребёнка», «Новое время», «Новый путь», «Православная Русь», «Россия», «Русский инвалид», а также в германской и французской прессе.

Иван Александрович, считающий себя белым воином с дней попытки Л.Г. Корнилова остановить скатывание России в пропасть революционной братоубийственной войны, по приезде в Берлин сразу же устанавливает связь с вождём белого русского воинства Петром Николаевичем Врангелем. Он отправляет Главнокомандующему Русской армии письмо: «В армии, руководимой Вами, мне всего дороже её живое вдохновение, уже превратившееся в волевой характер. Это вдохновение в корне своём религиозно; этот характер в строении своём рыцарственен. История человечества обогатилась новым орденом; Россия рухнула потому, что такого ордена у неё не было; без такого ордена Россия не возродится; падение большевиков и конец революции не должны быть концом его, но укреплением. Идея этого ордена должна быть осознана, выговорена, раскрыта во всей её государственнопатриотической силе. В разложении мировой политики, культуры и религиозности — это гнездо духовного здоровья. Драгоценнее всего — блюсти его внутренний, вполне не насилуемый и вполне необходимый рост. Я сам — глубоко убеждённый монархист; я считаю подлинную монархию одним из самых чудесных достижений духовной жизни. И в то же время я считаю глубоко правильною позицию Главного Командования в этом вопросе: бутон не расковыривают, он расцветает сам; и когда расцветёт — явит красоту»272. Действительно, Пётр Николаевич оказался духовно и идейно близок Ильину, они стали единомышленниками. И когда 1 сентября 1924 г. Главнокомандующий П.Н. Врангель преобразовал кадры Русской армии в зарубежье в воинское братство, названное «Русским Общевоинским Союзом», Иван Александрович установил с ним тесное сотрудничество. Для белых русских воинов он становится как бы внепартийным идеологом Белого движения. Позже Ильиным была написана статья «Что такое Русский Общевоинский Союз»273.

В начале 1927 г. Ильин инициирует переписку и с Иваном Сергеевичем Шмелёвым, в творчестве которого он увидел

глубоко русское явление. Философ первым отправляет писателю письмо: «Из самой сердечной и духовной глубины шлю Вам благодарность за чудесный рассказ “Свет разума”. Это самое необходимое, это самое живое, это незабываемое! Истинное искусство всегда философично, всегда метафизично и религиозно — горит, и жжёт, и очищает душу. Я не один раз перечитал Ваш рассказ; и душа плакала слезами умиления; а воля крепла. “Сухая слезинка, выплаканная во тьме беззвучной”... Это не слова, а осиянные, пророческие глаголы. Да утешит и да соблюдёт Вас Господь! Так хотелось бы иметь все Ваши творения.

Мы не встречались с Вами, но я давно духовно люблю Вас и горжусь Вами. Жена моя, Наталия Николаевна шлёт Вам привет. С новым годом!

Ваш И.А. Ильин. 1927.1.19.

Berlin — Wilmersdorf Sudwestkorso 18 Parterre»274.

И.С. Шмелёв мгновенно откликается: «Дорогой Иван Александрович! Большим, истинно светлым чувством отозвалось в моей душе письмо Ваше. Всегда хорошо на душе, когда получаешь отклик, подтверждение, что не впустую твоя работа, что словом пробуждается доброе... Но когда слышишь привет и похвалу от человека, которого почитаешь, которому глубоко веришь, которым восхищаешься и гордишься... — у меня нет слов сказать всё, что я вижу и чувствую в Вас! — тогда крепнет и утишается душа. Не раз, не раз порывался я написать Вам, приветствовать Вас за стойкость, за блеск дарованья Вашего, за мужество в борьбе, за великую честность перед Россией, за высокую и одухотворённую человечность — русскость! За ту горькую и такую нужную нам всем правду, которую Вы ищете, находите и поясняете всем. Вы один из первых — нужнейших родине, нет, Вы - исклю-чительнейшее, сколько я могу чувствовать, явление, светлейшее — в страшном и подчас великом разнобое, царящем в эмиграции — и повсюду. Я вас так (!) чувствую! Вы не страшитесь вскрывать гнойники интеллигентщины (всё ещё!) русско-интернациональной, хронической болезни, одурь-дурман и — ложь! И много зато у Вас врагов. Но, — знаете Вы и сами, — и друзей, невидных сейчас, пока, — много! И будет всё больше. Да, Вы такой — единственный у нас. И что важно

— с таким блеском, с таким искусством живого и яркого слова, с такой широтой и духовной глубиной знаний! Для меня несомненно, что Вам выпала — и по праву! — доля высокая

— представительствовать за Россию, за духовные её ценности, — наследие от лучших из тех, кто эти ценности обрели в ней, развивали, очищали, вносили в жизнь мира. Воистину, за эти ценности должно душу свою отдать. И защищать их, — Божье дело, — Крестом — Мечом! Понятен мне весь фальшивый вой-вопль, поднятый слева, и вся эта эквилибристика, с опорой на Закон Христов! — вплоть до Бердяева! Понятно всё, — страх за содеянное понятен, и “круговая порука” в шулерстве. Непонятно лишь буквоедство и софистика гг. философов. Не могут понять, что и “всему применение бывает”! И если, для меня, самая математическая истина, применённая к живому, к вечно формирующемуся духу, губит его, я обязан эту формальную истину отвергнуть. Ибо — не в лаборатории я и не у доски, а при живом! И — живу, и сам, мучаясь и принося жертвы, ищу истину. Великая свобода дана нам, великая carte blanche — глубина безмерная: “Суббота — для человека!” И всякий меч, да, Крестом осиянный, направленный против Зла — сам — Крест! Правда — в людях, не книжная. К людям Христос пришёл и не книжное принёс, а — жизнь, именно

— Свет Разума. Так я чувствую. Иначе — рабы умствований и... похоти! Этого иным нужно. И — пугают, и путают умы. И давно запутались. И — про себя-то — говорят: немножко ещё попутаем, а там — “оттянем”. От-тя-нуть — иным хочется. Ибо — страх. Ибо — чувствуют. Тошна до ужаса — неизбывае-мая человечья подлость. Нехристиане, никакие христиане, когда полезно, за Христа хватаются, дьявольски во Христа облекаются! Чего — дальше?! Одно ясно: “собаки лают, значит едем!”

Вы простите меня. Говорю, м.б., как язычник. И одно утешает: ведь к язычникам тянулся Христос, и — “с мытарями и грешниками” трапезовал. Не приемлю “святости” иных, непогрешимости их. Сам ищу, и совесть говорит мне: кривою дорогой — дальше иди прямей!

Вы ревнуете о России и её Правде. И если бы народ наш всего знал Вас, он сказал бы: благослови, Господь!

Я не мыслитель, не политик. Я — русский человек и русский писатель. И я стараюсь прислушиваться к правде русской, т.е. к необманывающему, к совестному голосу духа народного, которым творится жизнь. Я принял от народа, сколько мог, — и что понял — стараюсь воссоздать чувствами. И в этом деле столько созвучного нахожу в творчестве-деле Вашем! И Ваше письмо поэтому для меня великая радость!

Будьте здоровы, бодры, крепки, несокрушимы! Славьте Россию, громите палачей её, не сдавайте “Крепости”! Учите интеллигентщину, образуйте из молодых — подлинно русских людей, — настоящую русскую здоровую интеллигенцию — духовных водителей и работников для России»275.

Так началась и не прекращалась всю жизнь переписка двух русских гениев, всё своё творчество посвятивших будущему возрождению Великой России. Почти через год, осенью 1927 г., произошла их первая встреча: «Милый и дорогой Иван Сергеевич! Незабываемо для меня впечатление от нашего свидания! Я по-новому увидел строгую, скорбную и вдохновенную силу Вашу. Я не знал издали, что в Вас столько грозы и муки: в писании они тонут в нежной и сияющей глубине; в беседе — лучи светят сквозь бурю. Храни Вас Господь! Пишите и жгите; но не перегорайте сами!»276 Во всех тяжёлых испытаниях, которые ждали их во множестве впереди, два великих патриота, «два Ивана, российских сына»277 всегда находили поддержку друг У друга.

Глава 14.

О сопротивлении злу


В 1924 г. у Ивана Александровича, после того как он переболел гриппом, вновь обостряется болезнь лёгких (катар «верхушек»), и в мае семейство Ильиных отправляется на юг, в Австрию, чтобы поправить здоровье больного. Вскоре они получают, благодаря меценатству члена Высшего Монархического Совета Бориса Густавовича Кеппена, возможность дальнейшего отдыха и лечения в Италии.

Ильин попадает в Италию в период, когда к власти пришёл Бенитто Муссолини. Философ погружается в новую среду общественных и государственных преобразований, стараясь понять их сущность и значение. В парижской газете «Возрождение» появляется серия статей И.А. Ильина «Письма о фашизме», где он в форме репортажей даёт оценку деятельности итальянских фашистов. «Это не толпа; а народ, не “весь” народ, но сам народ — сверху донизу — и интеллигенция, и сенаторы, и генералы, и простонародье»278. — определяет Иван Александрович социальный состав итальянского фашистского движения. По мнению Ильина, Муссолини провозгласил борьбу с интернациональными интригами масонов и революционеров для того, чтобы «выветрить накопившуюся атмосферу гражданской войны»279. «Фашизм есть стихия национального каления, патриотической страсти и исключительности», масонство — «стихия интернационального разлива», «не-национально-патриотическое» движение и нет никакой возможности примирить эти «две противоположные стихии»280. Ильин пишет о провозглашаемой итальянскими фашистами основной задаче — «реально и не социалистически дать трудящимся массам живое осязание справедливости»281. Вождя итальянского фашистского движения Муссолини Ильин считал, как и испанского лидера Франко, Белым воином, в отличие от Гитлера282. Уже после Второй мировой войны Ильин писал: «Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко ещё не изжитое. В нём есть здоровое и больное, старое и новое, государственно-охранительное и разрушительное. ... Фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо»283.

В Италии Ильин начинает писать одну из самых известных своих книг, прозвучавших в русском зарубежье — «О сопротивлении злу силою». Проблемой недопущения победы зла над добром, как этической, политической, правовой и духовной, Ильин был занят постоянно. Вспомним его работу, написанную в начале Первой мировой войны — «Основное нравственное противоречие войны», когда он поднимал в духовнонравственной плоскости вопрос «Может ли человек разрешить себе по совести убиение другого человека?»284 и разрешал его, разделяя его на «вопрос о нравственной доброкачественности деяния и вопрос о практической целесообразности»285. В письме к Б.В. Яковенко в мае 1923 г. Иван Александрович писал: «Бытие ищет Бытия и не объединяется с небытием, как бы это небытие ни утверждало себя само в качестве лика Бытия. Политика сейчас не уголок, а оселок, лакмусова бумага, пробирная палатка — измеряющая духовное здоровье человека. Конечно — это “благоразумно” — отойти от зла. Но христианин призван к иному своим Учителем: подойти ко злу, принять его в себя на пути художественного отождествления с ним, и, приняв его — не стать им; познать его в опыте — не заражаясь им; изведать его природу — чтобы зорко и верно и неодолимо противостоять ему, и в себе, и в других»286. Теперь, после десяти лет мировой войны, революций и войны гражданской, Ильин имеет гораздо больший опыт встречи со злом. Учёный погружается в работу над книгой, занимается в библиотеках Флоренции, Сан-Ремо, Сиузи и Мерана, наблюдает за происходящими в России и Европе событиями.

К весне 1925 г. социально-философское исследование «О сопротивлении злу силою» закончено. В марте Ильин возвращается в Берлин и сдаёт книгу в печать. Финансирование издания берёт на себя тот же Б.Г. Кеппен.

Ильин как бы готовит аудиторию русского зарубежья к выходу книги, выступая в разных странах с докладами об опыте реального сопротивления злу силою в недавней российской истории. 17 июня в парижской газете «Возрождение» на основе этих докладов публикуется статья «Идея Корнилова». В докладах Ильина упоминается о предстоящем выходе книги и излагаются некоторые её идеи, её задача — «попытаться найти верный исход и разрешение вопроса, перевернуть раз навсегда толстовскую страницу русской нигилистической морали и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе»287. Уже после докладов Ильина в газетах русской эмиграции появляются отзывы об идеях, выдвинутых автором, ставшие прелюдией к той широкой дискуссии, которая развернулась после выхода книги.

И.А. Ильин делится в письме с П.Б. Струве: «Книга задумана не как антитезис Толстовству, а как антитезис + (плюс) синтез верного решения:

Сопротивляйся всегда любовию —

а. самосовершенствованием

б. духовным воспитанием других

с. мечом

Я искал не только опровержения Толстовства, но и доказательство того, что к любви — меченосец способен не меньше, а больше непротивленца. Словом, я искал решения вопроса, настоящего, религиозного, пред лицом Божиим; и считаю, что оно содержалось в древнем духе православия»288.

Описывая Струве внутреннюю структуру книги, Ильин помогает более ясно увидеть её общий идейный замысел:

«Книга распадается на 4 части:

1) главы 1—8: расчистка дороги от мусора, уяснение, уточнение, удаление плевел из мысли, чувства и воли; постановка проблемы;

2) главы 9—12: погребение набальзамированного Толстовства;

3) главы 13—18: разрешение проблемы — начало: бей, но когда? но доколе? но отколе? но кого? но зачем? но почему?

4) главы 19—22: разрешение проблемы — конец: очищайся, от чего? почему? для чего?»289.

В обращении-посвящении к читателю книги Ильин пишет о главном поводе, заставившем его заняться этим трудом — «грозные и судьбоносные события, постигшие нашу чудесную и несчастную родину, проносятся опаляющим и очистительным огнём в наших душах»290. «В этом огне, — пишет мыслитель, — горят все ложные основы, заблуждения и предрассудки, на которых строилась идеология прежней русской интеллигенции. На этих основах нельзя было строить Россию; эти заблуждения и предрассудки вели её к разложению и гибели. В этом огне обновляется наше религиозное и государственное служение, отверзаются наши духовные зеницы, закаляется наша любовь и воля. И первое, что возродится в нас через это — будет религиозная и государственная мудрость восточного Православия и особенно русского Православия. Как обновившаяся икона являет царственные лики древнего письма, утраченные и забытые нами, но незримо присутствовавшие и не покидавшие нас, так в нашем новом видении и волении да проглянет древняя мудрость и сила, которая вела наших предков и строила нашу святую Русь! В поисках этого видения мыслью и любовью обращаюсь к вам, белые воины, носители православного меча, добровольцы русского государственного тягла! В вас живёт православная рыцарская традиция; вы жизнью и смертью утвердились в древнем и правом духе служения; вы соблюли знамёна русского Христолюбивого Воинства. Вам посвящаю эти страницы и вашим Вождям. Да будет ваш меч молитвою и молитва ваша да будет мечом!»291.

Человечество мудреет в страданиях, уверен философ: «В мучениях душа очищается и прозревает; прозревшему взору даётся источник мудрости — очевидность. Но первое условие умудрения — это честность с самим собою и с предметом перед лицом Божиим»292. И.А. Ильин призывает русских людей к честному разговору о причинах зла, постигших Россию. Он ставит главную проблему: «Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и своё место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою? Вот двуединый вопрос, требующий ныне новой постановки и нового разрешения. Ныне особенно, впервые, как никогда раньше, ибо беспочвенно и бесплодно решать вопрос о зле, не имея в опыте подлинного зла; а нашему поколению опыт зла дан с особенною силою, впервые, как никогда раньше»293. Именно в России подлинное зло впервые было дано человеческому духу с такой откровенностью, считает философ, и для тех, кто пережил его лицом к лицу, многие проблемы духовной культуры наполнились новым содержанием, получили новое значение, поэтому они требуют предметного пересмотра и нового освещения. События российской истории показали с особой ясностью, что с виду моральнопрактический вопрос о сопротивлении злу в действительности носит глубокий религиозно-метафизический смысл и требует верных, необходимых и достойных путей решения.

Этот вопрос надо поставить и разрешить философски, как вопрос, требующий зрелого духовного опыта, продуманной постановки и беспристрастного решения, и поэтому Ильин обращается к русским изгнанникам с призывом отрешиться от преждевременных и торопливых выводов применительно к своей личности, к её прошлым действиям и будущим путям. Философ просит своих соотечественников, участвовавших в дореволюционной России в различных партиях и течениях, смотреть на проблему не с партийных и идеологических позиций.

Ильин обращается к одному из главных сентиментальных заблуждений дореволюционной русской интеллигенции, которое «с такой слепой настойчивостью вдвигали и постепенно вдвинули в философски неискушённые души граф JI.H. Толстой, его сподвижники и ученики»294. Учение JI.H. Толстого и его последователей о несовместимости с учением Христа сопротивления злу силой «привлекало к себе слабых и простодушных людей, и придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру»295.

Ильин начинает с «удаления плевел из мысли, чувства и воли» (главы 1—8)296. Он показывает множество неверных, на его взгляд, посылок в статьях Л.Н. Толстого. Например: «теперь уже нет тех особенных насильников, от которых государство могло защищать нас» и преступники «суть такие же люди, как и все мы, и точно так же любящие совершать преступления, как и те, против которых они их совершают» («Царство Божие»)297. В 1917 г. появился опыт, когда «жертвы эксплуататорского строя» — преступники всех мастей были выпущены из тюрем, полиция расформирована, и страну захлестнул вал самой ожесточённой беспредельной преступности298. Но откуда у писателя была такая уверенность, что «сумма насилия ни в каком случае не может увеличиться от того что власть перейдёт от одних людей к другим» («Царство Божие»)? После революции власть перешла от одних людей к другим, и насилие увеличилось. Мысль Толстого о том, что «государственная власть всегда принадлежит худшим и злым», «злые всегда властвуют над добрыми и всегда насилуют их» («Царство Божие»), «политическая деятельность... правителей и их помощников... есть в сущности самая пустая, притом же и вредная человеческая деятельность» («Закон насилия»), «всякая присяга вымогается у людей для зла» («В чём моя вера») — по мнению Ильина, развращали и разрушали правосознание народа, формировали у общественности негативное отношение к правоохранительным органам и государству в целом, в конечном итоге — подавляли волю к сопротивлению силам зла. А утверждение JI.H. Толстого о том, что «все европейские народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга» было поколеблено опытом Первой мировой войны.

Ильин очищает христианское учение о человеколюбии от сентиментального морализма, показывая, как происходит са-мопредание злу. Ведь в буквальном смысле слова о несопро-тивлении злу никто из честных людей и не думает, ибо сама склонность к такому несопротивлению превращает человека из духовного субъекта в объект духовного воздействия. Что означает «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления? «Приятие зла, допущение его в себя и предоставление ему свободы, объёма и власти»: несопротивление злу ведёт к «подчинению ему, самопреданию ему, участию в нём и, наконец, превращению себя в его орудие, в его орган, в его рассадник, наслаждению им и поглощению им»299. Жизнь показывает, что тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его; ибо порицание, пусть даже внутреннее, есть уже сопротивление, чреватое практическими выводами и борьбой. Пока в душе живёт неодобрение или хотя бы смутное отвращение ко злу, до тех пор человек ещё сопротивляется, борется внутри себя, он ещё может восстать против него. Чтобы прекратилось всякое сопротивление злу — внешнее и внутреннее — надо чтобы прекратилось осуждение его. «Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло — не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло; что в нём есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают, — пишет Ильин. — И лишь по мере того, как ему удаётся уговорить себя, заговорить своё здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, угасают остатки сопротивления и осуществляется самопредание. И когда отвращение стихает и зло уже не переживается как зло, тогда приятие незаметно становится цельным: душа начинает верить, что чёрное — бело, приспособляется и уподобляется, становится сама чёрною, и вот уже одобряет и наслаждается и, естественно, восхваляетто, что даёт ей наслаждение»300. Так просто и ясно философ показывает путь, по которому шли многие те, кто незаметно принимал в себя идеи разрушения, переходил от них к актам террора, а в итоге — к разрушению своей Родины, к унижению и порабощению своего народа.

Поэтому «ставить и исследовать вопрос о сопротивлении злу имеет смысл только от лица живого добра»301, предупреждает мыслитель. Ибо найти зло, как таковое, постигнуть его природу и противостать ему, не приемля его самого, и есть задача добра, открытая и доступная только ему. Борьба со злом, ведомая злым существом, в конечном итоге становится не сопротивлением злу, а служением ему и насаждением его.

С христианской точки зрения, напоминает мыслитель, то, что следует любить в ближнем как «самого себя», есть не просто «земной, животный состав человеческий, со всем его животным самочувствием, со всеми его земными потребностями и удовольствиями, со всем его претендующим самодовольством, но «луч Божий в чужой душе, частица Божественного огня, духовная личность»302. Тогда открывается подлинное братство людей — в Боге, и то, что невозможно для человека в силу его неодухотворённого животного инстинкта, становится возможным и неизбежным для него как для духовного существа. Тогда человек поймёт, почему и что необходимо защищать в ближнем.

Вовсе неглупые революционные и либеральные изгнанники, бывшие террористы и хулители «проклятого прошлого», поняли ход мысли философа. Поняли, но не приняли, ибо не захотели, как просил автор в начале своего исследования, смотреть на проблему не с партийных и идеологических позиций, не захотели преодолеть свои старые «заблуждения и предрассудки, на которых строилась идеология прежней русской интеллигенции»303.

Глава 15.

Полемика о борьбе со злом


Не успела книга «О сопротивлении злу силою» выйти из печати, как сразу же она получила широкий отклик в самых разных кругах русской эмиграции, и не только: в главной советской газете «Правда» появилась статья М. Кольцова «Омоложенное евангелие» — отклик на книгу изгнанного из советской России мыслителя304.

В эмиграции первыми, в июне — июле 1925 г., выступили авторы парижской газеты П.Н. Милюкова «Последние новости» И.П. Демидов и Н.П. Вакар305. Статьи обоих авторов были весьма критическими. В парижской газете «Родная земля» (№ 26, 10.08.1925) Л.М. Добронравов в статье «Единый путь. Оправдание меча и убийства» возражал против любых попыток православно обосновать приемлемость для христианина государственности, меча и сопротивления злодеям силой. Положительные отклики на книгу И.А. Ильина о сопротивлении злу силой на первом этапе дискуссии были в публикациях П.Б. Струве в «Возрождении», В.М. Даватца («Русь»), П. Петропавлова («Ревельское слово»), неизвестных авторов «Русской газеты» и «Еженедельника Высшего монархического совета». Последовали заметки и известных религиозных писателей А.В. Карташева и митрополита Антония (Храповицкого).

А.В. Карташев весьма высоко оценил книгу мыслителя, её научную и практическую значимость для современности: «Поставленный профессором Ильиным вопрос о “сопротивлению злу”, об активной борьбе со злом является кардинальной проблемой как этики, так и философии права, а пожалуй и философии религии... Чрезвычайно ценной является в книге Ильина глубокая, действительно уничтожающая критика индивидуалистического эгоизма-нейтрализма, заботящегося только о своём личном спасении, пытающегося отвергнуть основанную на общечеловеческой солидарности ответственность каждого за всё совершающееся, хотя бы и не им совершённое»306.

Митрополит Антоний (Храповицкий) в Белградской газете «Новое время» публикует отзыв «О книге И. Ильина (“О сопротивлении злу силой”)», защищая автора от «нанятых критиков». Главной ценностью книги И.А. Ильина известный русский иерарх и богослов (бывший ректор Московской духовной академии) увидел в том, что «он ясно и определённо указал на ложь и лицемерие непротивленцев, могущих продолжать своё существование только благодаря наличности армии и полиции во всяком культурном народе, а следовательно, ответственных за те карательные законы, которые действуют в их стране. Не все граждане палачи, не все сражаются на войне, но без армии и палачей они бы не могли жить в безопасности, и следовательно если война и казнь грех, то это грех всех. Вот эту истину И.А. Ильин выясняет со всею ясностью: если не казнить нераскаянных злодеев, то они будут казнить мирных граждан»307.

К концу года полемика затихла: основные споры были ещё впереди.

25 февраля 1926 г. в «Последних новостях» З.Н. Гиппиус выступила с весьма резкой статьёй «Предостережение», и обсуждение книги Ильина разгорелось с новой силой. Здесь высказались представители всех направлений, все наиболее авторитетные лидеры российского рассеяния. В поддержку Гиппиус в полемику вступили газета А.Ф. Керенского «Дни», журналы «Путь» (Н.А. Бердяев) и «Современные записки» (статьи З.Н. Гиппиус, Ф.А. Степуна, В.В. Зеньковского). В защиту идей Ильина выступила газета «Возрождение» (П.Б. Струве и профессор математики А.Д. Билимович).

З.Н. Гиппиус объявила Ильина бывшим философом, не считающимся более с условиями разумного мышления, буйствующим «одержимым», который «изрыгает свои беспорядочные проклятия и угрозы». В следующем отклике Гиппиус «Меч и крест» («Современные записки», 1926 г., NqXXVII) в адрес книги Ильина прозвучали слова — «военно-полевое богословие» и «палачество». Гиппиус «разоблачает» труд мыслителя — «политическая, монархически-пропагандная книга».

Газета Керенского «Дни» публикует две анонимные статьи с резкой критикой идей Ильина — «Военно-полевое богословие» и «Праведник». Обе статьи повторяют обвинения Гиппиус в «одержимости» и «палачестве» Ильина.

Наиболее серьёзным из критических отзывов на книгу Ильина можно считать большую статью Бердяева «Кошмар злого добра (О книге И. Ильина “О сопротивлении злу силою”)», появившуюся в июле 1926 г. в парижском журнале «Путь: Орган русской религиозной мысли», №4. Статья состоит как бы из двух частей: сначала Бердяев даёт общую характеристику Ильина и его книги, затем излагает и опровергает взгляды автора на государство, свободу, человека и любовь. Н.А. Бердяев считает основной ошибкой Ильина абсолютизацию относительного, смешение государства с Церковью. Он считает, что Ильин «приписывает государству цели, которые могут быть осуществлены лишь Церковью»308. По убеждению

Бердяева, побеждать зло может лишь Церковь, лишь свобода и благодать в их взаимодействии, и поэтому он считает необходимым признавать «не только свободу добра, но и некоторую свободу зла»309. У Ильина же, считает Бердяев, свобода носит нормативный характер, и государство есть система принудительной организации добра в мире. Добро получается принудительным. Персоналист Бердяев делает вывод, что Ильин смотрит на человека лишь как на орудие добра, так как для него вечно добро, а не человек. Он считает, что Ильин хочет не столько творить добро, сколько истреблять зло, и обвиняет его в «патетическом гимне смертной казни»310.

Н.А. Бердяев считает взгляды мыслителя на государство, свободу, человека и любовь совершенно не христианскими и даже антихристианскими, объявляя философа чуждым «лучшим традициям нашей национальной мысли»311.

Газета «Дни» публикует статью с ещё более злобным заголовком: «Чекист во имя Божье». Некий «Церковник», повторяя обвинения Бердяева, делает политические выводы, наподобие Гиппиус: «Проф. И.А. Ильин взял на себя роль идеолога махровой правой эмиграции и в названной книге он делает попытку обосновать и от философии, и от религии, и от Священного Писания истинность устремлений правых к власти и истинность их методов борьбы со “злом революции”». Обозвав Ильина «чекистом во имя Божье», «Церковник» делает далее ещё большее обвинение: «Книга И. А. Ильина — хула на Духа!»312. И это — в абсолютно атеистической газете Керенского...

29 августа 1926 г. Иван Александрович пишет П.Б. Струве: «Сегодня получил от Нины Александровны номер “Дней” (15 августа), где некий “Церковник” с упоением излагает статью Бердяева против моего “Сопротивления злу силою”... Превращение меня в реакционного чекиста — и неверно, и неприлично, и просто подло. Подумайте: пять лет революции в Москве Бердяев преследовал меня своими возражениями на ту тему, что свобода и личность не нужны государству, что государство (даже большевистское) держится “священным гипнозом” (sic! сказано 100 раз публично). А я защищал свободу и личность в строении религии и государства. И ныне, когда к известному ему моему тезису я провёл грань воспитывающей государственности — он превращает меня в чекиста от реакции»313.

В XXIX книге «Современных записок» за 1926 г. публикуются два отклика на книгу Ильина. Один из них принадлежит Ф. Степуну, который в духе статьи Бердяева, пишет: «Отповедь, данная Н.А. Бердяевым из глубины этих чувств И.А. Ильину (по поводу его увлечения “православным мечом”), превосходна и по своей личной страстности, и по своей объективной встревоженности, и по своей предметной существенности»314.

Другой отзыв (и в содержательном плане тоже) принадлежит В.В. Зеньковскому, который отмечает логическую строгость и формальную законченность книги Ильина, и хотя находит в ней много риторики, всё же не может не отметить, что «от неё веет подлинностью и глубиной, в ней есть особая, суровая честность»315. В.В. Зеньковский — патриот и сторонник Белого движения, отмечает, что «“белая идея” как религиозный императив для тех, кто пережил “русский опыт”, была единственным исходом как путь жертвенного религиозного служения добру» и хотя непримиренчество к большевикам не есть последняя правда в борьбе со злом (окончательная победа над злом дана только любви), однако «та святыня, которая зажигается в нашей душе в непримиренчестве, не только не тонет в общей правде христианства, но сама есть проявление в нас этой правды его!»316 Это сближало В.В. Зеньковского с И.А. Ильиным и его сторонниками. Но Зеньковский обнаруживает «в книге Ильина нерасчленённость глубокого и тёмного», и хотя в ней «много подлинного, религиозного,... религиозное в ней — дохристианское»317. Позже в своей «Истории русской философии» Зеньковский посвятит Ильину отдельную главу, высоко оценивая его творчество в целом.

23 сентября П.Б.Струве, публикуя свой отзыв о новой книге И.А. Ильина «Родина и мы» напоминает читателю о предыдущей книге автора «О сопротивлении злу силою», защищая её от «нелепых и недостойных нападок»318. Иван Александрович, благодаря П.Б. Струве «за сочувственные и ободряющие строки в Возрождении», пишет: «Нужен ещё некоторый отпор Бердяеву лично... Я непременно отвечу и сам»319 И он даёт развёрнутый ответ Бердяеву, опубликовав 26 октября 1926 г. в «Возрождении» статью «Кошмар Н.А. Бердяева. Необходимая оборона».

Прежде всего И.А. Ильин отмечает совершенно недопустимый в идейном споре общий тон статьи Бердяева: «Статья г. Бердяева написана тоном патологического аффекта, он сам так публично и характеризует своё собственное состояние, как переживание “кошмара”, “удушья”, “застенка”, “отвращения”»320. Обнаруживая несоответствие приписываемых ему мыслей, И.А. Ильин иронизирует: «Бердяеву приснился кошмар,... пригрезилась система идей, которую он пережил с тяжёлым отвращением, и эта система идей принадлежала в его галлюцинации некоему “И. Ильину”»321. Но в том-то и дело, что у самого И.А. Ильина нет приписываемых ему идей. Автор защищает себя от наветов.

Если Бердяеву показалось, что в книге «О сопротивлении злу силою» выдвинута идея абсолютной власти государства над человеком и его духом, то Ильин показывает своё истинное отношение к духовной свободе человека: «Духовное начало в человеке требует для своего осуществления на земле именно личного, свободного, добровольного, не вынужденного и невыну-димого обращения души к предмету и Богу»322. Ильин, наоборот, защищает свободу духовной жизни, ибо духовное обращение человека или совершается свободно, в глубине его самобытного духовного естества, или не совершается вовсе. И обвинение его в «языческой абсолютизации государства» не имеют под собой никаких оснований, ибо в книге всегда говорится о духовном компромиссе государства, вынужденном защищать граждан от насилия.

И.А. Ильин отвергает и другие обвинения, приписываемые ему Бердяевым: о смешивании и отождествлении церкви и государства, о нравственном оправдании смертной казни, об истязании человека, как проявлении любви... Подводя итоги, Ильин не удивляется, что Бердяев признал его воззрения кошмарными: «Ясно, что это не мои воззрения, а созданный им самим кошмар. Это ему самому пригрезился “кошмар злого добра”; а он реагирует на него, как на объективную действительность. И с какою злобою... Последние странички его статьи, где он объявляет меня “иностранцем”, “немцем”, человеком без будущего, соблазнителем “малых сих” и т.д. производят такое впечатление, как если бы человек торопился наговорить как можно больше неприятностей и дерзостей»323 Почему же у Бердяева могла возникнуть такая путаная статья? И.А. Ильин видит главную причину в том, что философские работы Бердяева никогда не взращивались духовным опытом и умственной аскезой, были лишь публицистикой. Независимо оттого, поносит Бердяев что-либо или превозносит, это всегда «его субъективные химеры». А потому «мудро будет поступать тот, кто будет читать и слушать его с крайней осторожностью»324.

Идейные противники И.А. Ильина пытались придать его книге «О сопротивлении злу силою» церковное осуждение. В письме к П.Б. Струве Иван Александрович делился: «Я на днях пришлю Вам копии с нескольких писем архиепископа Анастасия Иерусалимского ко мне (он просил их не печатать за его подписью) — и Вы увидите, как обстоит вопрос о “пра-вославности” моей книги. Нам надо ещё иметь в виду, что здесь вообще организованный поход: они решили — убить книгу, скомпрометировав автора. Напр., Франк писал даже Анастасию, понося книгу, но тот дал ему отповедь»325. Архиепископ Иерусалимский Анастасий, прочитав «О сопротивлении злу силою», писал автору о книге: «Она не просто убеждает, а покоряет читателя, зажигая его сердце горящим дерзновением правды. Главным достоинством её служит та “честность с самим собою”, которую Вы справедливо ставите необходимым условием для достижения истины... Вы взяли на себя благородный почин расчистить поле философской мысли и освежить духовную атмосферу, какою мы дышим... Пусть Ваше смелое слово ослепляет тех, кто боится смотреть на солнце... Оно является укрепляющей солью для нашего слабодушия, приведшего нас к нынешнему плачевному положению. Возрождение России начнётся только тогда, когда мы выверим свой моральный и умственный компас и возвратимся на царский путь истины, которая делает людей и свободными и могучими»326.

Тема сопротивления злу как политическая и социальнофилософская непрестанно оставалась во внимании И .А. Ильина, находя отражение во многих его статьях. Непосредственно к ней он возвращается в своей поездке в Ригу в марте 1931 г., где вновь читает лекции о сопротивлении злу силой327. Тогда уже ознакомившийся со всей критикой своего труда «О сопротивлении злу силою», И.А. Ильин озвучивает свой удивительный вывод: ни один из возражавших не читал его исследования и кампания против его книги шла по указке определённых кругов, решивших, что книга опасна для них нежелательными политическими действиями. Критики не заметили по христиански верного и философски доказательного решения вопроса о сопротивлении злу, ибо «ими владели политические страхи и интеллигентские предрассудки». Иван Александрович всё более понимал партийно-догматическую заражённость эмигрантщины и потому указал, что его исследование написано главным образом для молодых поколений, не виноватых в русском крушении328.

Глава 16.

«Возрождение» и «Русский колокол»


Весной 1926 г. И.А. Ильин принимает участие в работе Российского зарубежного съезда, где произносит речь, разоблачающую дух партийности, царящий в эмиграции: «Нет ещё мудрости, нет надпартийного парения; нет государственной зрелости. И пока нет её — всякий орган, всякая организация будет партийным и гибельным делом... Да не будет партийного совдепа ни слева, ни справа»329. Но эмиграция оказалась неспособной к какому-либо единению в целях общей работы во благо грядущей России.

Такой человек как И.А. Ильин не мог быть только «созерцающим поэтом», учёным-теоретиком, его ум и сердце волновала участь Родины, чьё будущее было под сомнением. В 1920-е годы он много времени посвящает изучению и осмыслению социально-политических, культурных и духовных процессов, происходящих в России и мире. И.А. Ильин не только пишет книги и участвует в научных сборниках, но и выступает как журналист, публицист, критик. В газетах и журналах стран русского рассеяния появляются его статьи о России, её культуре, задачах её сохранения. И.А. Ильин — постоянный автор «Дня русского ребёнка», «Русского инвалида», «Православной Руси», «России», «Нового времени» и других эмигрантских изданий. Но более всего в эти годы Иван Александрович публикуется в парижской газете «Возрождение», редактируемой его единомышленником П.Б. Струве. Благодаря патриотической позиции Петра Бернгардовича Ильин мог публиковать свои статьи в защиту исторической России и русской культуры, в то время как большинство русскоязычных эмигрантских газет принадлежало недавним разрушителям русской цивилизации, которые не желали в этом каяться, продолжали мнить себя великими преобразователями. Именно в «Возрождении» выходят статьи Ильина, анализирующие и развивающие идеологию Белого движения: «Кто мы?», «Идея Корнилова», «Подвиг патриотического единения», «Пересмотр идеологии», «Зачем нам идеология?», «Идеология и борьба». Со страниц «Возрождения» философ разоблачает недостатки различных политических течений, как дореволюционных, так и эмигрантских: «Направо. О политических предрассудках», «Идейные развалины», «Об искоренении либералов», «О русских радикалах»...

Однако весьма скоро союз издателя «Возрождения» А.О. Гу-касова и редактора П.Б. Струве распадается. Струве начинают вытеснять из «Возрождения». «Ум и душа не хотят верить в возможность катастрофы с Возрождением!!»330 — пишет Ильин П.Б. Струве осенью 1926 г. В августе 1927 г. Ильин в письме к И.С. Шмелёву раскрывает «досье о распадении редакции»: «Вот уже пол года, как редакция Возрождения, в качестве общественно-литературной “высоты” — штурмуется русским зарубежным масонством. Ныне высота эта взята им. Это не гипотеза, а результат моих лично проведённых расследований. Взята она на почве пакостной лжи и интриги. По-видимому, масонский фартук надели и на Гукасова, большого честолюбца и человека-покупателя. Вот почему всплыли за последнее время новые сотрудники, не имевшие дотоле шансов (Иван Лукаш, масон; г. “Антон Кречет” с его лубочным романом, масон); появятся и другие — не совсем сразу, но всплывут один за другим. За масонство же Семёнова ручаюсь совершенно». Приостанавливая своё участие в газете Иван Александрович не советует этого делать Шмелёву: «Если бы я писал в Возрождении художественное, то я, может быть, и не сделал бы себе из этого рокового обстоятельства. Но я 1) пишу там политику; 2) живу в стране, которая требует особого такта газетного, который Пётр Бернгардович мне обеспечивал, а нагло бестактный Семёнов не обеспечивает; 3) я шёл в Возрождение со Струве и, несмотря на то, что далеко не считаю его ни идеальным, ни достаточно внимательным ко мне редактором — поддерживаю его до конца. Я давно в курсе дел того, что там делалось, и должен сказать, что не только не считаю Струве слишком властным и самолюбивым, но и я, и мои друзья вот уже несколько месяцев чувствуем и говорим, что на такие унижения и компромиссы, на которые Струве шёл вот уже 1/2 года — я бы не пошёл и месяца... Национальная газета необходима. Но масонская симуляция националистической демагогии — “обходима”. И я обхожу её; да и она без меня обойдётся»331.

«Дорогой друг! Не горюйте о Возрождении! — успокаивает И.А. Ильин писателя. — Вы теперь уже знаете наверное, что Струве не ушёл, его выставил Гукасов. А я не мог не уйти: 1) я много раз открыто писал от лица “нашего” — мы; 2) Струве не сделал ничего дурного или постыдного и оставлять его в беде было для меня невозможно; 3) я всегда был такой — и наверное останусь таким до конца (браните, если не лень!): я требовательный — с сахарином не пью; так всю жизнь, годами молчал и всё верил, что придёт Оно и позовёт. Верил Богу и моему Ангелу, что поставят меня у дела — и никогда не спрашивал их о дне и часе, а как не родная и мутная комбинация — не шёл, садился в нору. Вы правы во всём, что пишете. Мораль единообразно-повально-стадного штампа — мертва. Не поступок делает человека, а человек делает свой поступок. И как бы Вы ни поступили, я заранее Вас одобрил. Но я иначе не мог. Я совсем не одобряю русско-интеллигентскую манеру “бастовать” и скопом “уходить в отставку”. В 1911 году я не ушёл с кадетскими профессорами из Московского университета и шесть лет была с ними трещина. Нотут, зная все ошибки и дефекты Струве — я не мог не выйти; да ещё после попытки Семёнова купить меня любою ценою... Ещё весною, уходя мысленно из Возрождения, я говорил именно это самое с небольшою вариациею: сидел честный Струве — держал меня два года в газете в чёрном теле; идёт неприемлемый Семёнов — открывает мне двери настежь — а мне будет не до газеты. Это со мною часто бывало: честный человек действует плохо, непредметно и меня теснит; а нечестный зовёт, открывает двери, а мне противно и неприемлемо и т.д. Бросим это!»332 Однако самого Шмелёва Иван Александрович отговаривает разрывать отношения с газетой, просит продолжать публиковать свои художественные произведения в «Возрождении», чтобы доносить до русского читателя прекрасное русское слово: «Вы пишите!! Надо жить коечно-каморочно: соседняя статья плоха — а “моя” хороша!Что же поделаешь?!»333, «Вы должны украшать и вывозить газету. Газета необходима. Пишите и печатайте, ради Господа!!»334.

В это тяжёлое время, когда Ильин терял основную «трибуну» для изложения своих взглядов, происходит удивительная встреча философа с предпринимателем, предложившим ему сотрудничество в издательском проекте, и летом 1927 г. у мыслителя неожиданно появляется перспектива издания своего журнала. Иван Александрович сразу же связывается со своим ближайшим единомышленником П.Б. Струве: «Недавно ко мне явился хороший русский патриот, недавно выехавший оттуда и сохранивший здесь своё состояние, человек очень почтенный и привлекательный. Он читал разные мои вещи и явился с определённым предложением. После всестороннего обсуждения он предложил мне издавать ежемесячный идеологический журнал, который он намерен соответственно обеспечить. Предложение это я принял. Он хочет, чтобы я писался редактором-издателем и вёл журнал лично и ответственно. Журнал должен выходить с 1 сентября, здесь, в размере пяти печатных листов. Я думаю, что следует сделать этот журнал волевым монолитом, взять тон твёрдый, прямой и писать для русского патриота независимо от его прошлого и от его местонахождения; и тем некоторым образом заткать волевую ткань на желанных России и необходимых ей предметных основаниях. Мне кажется, что это направление должно было бы идейно объединить жёсткие элементы белого фронта, а журнал должен крепить наши паруса»335.

Этим русским патриотом оказался выехавший из советской России купец Н. Громов. Испытавший на себе за десять лет жизни при советской власти всю тяжесть социальных потрясений, он при первой возможности покидает страну и оказывается в Германии. Ознакомившись с публикациями Ильина, он причисляет себя к его единомышленникам и решает встретиться с ним. При встрече происходит взаимопонимание и имеющий средства Громов предлагает Ивану Александровичу финансовую помощь в издании русского патриотического журнала. Получив такой неожиданный подарок судьбы, Ильин сразу же включается в работу по подготовке журнала «Русского колокола», которому даёт подзаголовок «Журнала волевой идеи». В будущем изданию окажут финансовую помощь также Карел Петрович Кра-марж и Сергей Васильевич Рахманинов. Должно сказать, что выдающийся русский композитор С.В. Рахманинов ещё не раз сыграет в жизни Ивана Александровича роль Ангела-хранителя.

В начале июня 1927 г. получает от Ивана Александровича радостное письмо также И.С. Шмелёв: «Милый и дорогой Иван Сергеевич! Наконец я могу позволить себе сообщить Вам основную сущность того “дела”, на которое я Вам намекал и о котором нам следует поговорить лично. Некоторое время тому назад один знакомый привёл ко мне русского национально мыслящего человека, недавно приехавшего оттуда и имеющего очень солидное прошлое и очень солидные связи. Туда он больше не собирается, а желает работать здесь. После всесторонних и длительных обсуждений выяснилось, что мы с ним в большом и полном единомыслии и единоволении; что он имеет деньги на издание идеологического журнала и желает эти деньги предоставить в моё полное распоряжение a fond perdu336; и что мы друг другу вполне доверяем. Ныне программа журнала мною выработана, деньги уже внесены, переговоры с типографиями уже налажены; и вот что решено.

1. Я есмь редактор-издатель.

2. Журнал будет выходить в Берлине, с 1 сентября, ежемесячно (?) размером в 5 листов, ценою в 1 1/2 марки, 9 франц. франков.

3. Он будет составляться на основе единой идеи и единомыслия, без разнобоя, полемики etc.

4. Это должен быть журнал волевой идеи, такой, чтобы её хватило в России и на 50, и на 100 лет.

5. Каждая строка будет оплачиваться и прилично оплачиваться —16 долларов за лист в 35 ООО букв; деньги выложены на стол прямо на несколько номеров вперёд.

6. Предполагается настойчивый, волевой аппарат распространения, повсеместный; и далее — отправка на внутренний рынок.

Я не могу скрыть от Вас, что от одной идеи о Вашем участии в этом журнале у меня делается радостно на душе. Одно только — по уставу мы не будем печатать художественную прозу, или “беллетристику”: не хватит места. Но мои надежды на Шмелёва публициста, пророка и сатирика (сказки!). Ему будет одно из самых первых мест и притом самое почётное место в журнале. Я не мыслю журнала без Вас. Откликнитесь! Загоритесь! Дайте мне Ваше вещее, глубинное, огненное слово!

Хотите призыв к русскому народу — давайте призыв (как Вы мне писали в одном из писем...)! Хотите “горькую сказку” — давайте сказку! Хотите обличение наподобие “доктора” из Солнца Мёртвых — давайте, давайте! всё будет приниматься с радостью и помещаться с гордостью...

Мы не будет забирать слишком направо; мы будем свободны от левизны. Я не наглашу туда ни колеблющихся, ни усталых, ни исписавшихся. Я буду искать “сенек” по “шапке”. Я мечтаю о густом, почвенном, свежем, дерзающем и трезвенном, ответственном слове. На днях вышлю Вам два общих “досье” — о задаче журнала и об общем направлении. Пробегите их, но не стесняйте себя ими: пишите так и о том, как и о чём позовут Вас написать голоса, мудрые голоса в ночи!»337.

Иван Сергеевич радостно воспринимает возможность реализации издательских планов своим соратником и другом: «Дорогой Иван Александрович. Прочитал сейчас Ваше “Общее направление журнала” — голова кружится! Это — исторический локумеит. Это “пантеон” русского ума, русской души и сердца. Это — энциклопедия русского возрождения! Да, голова кружится — от величия и правды будущих напряжений. Это же такое поле — куда, к чёрту, анемичные (и — сколь политые кровью!) программы усохших и прокуренных (часто — злющих) душонок всей жадной “стервы”, подлой стервы, сожравшей столько чудесного в русском народе, всегда жаждавшем подвига\ Сколько сгорело на злом огне! И — какие возможности открываете, разворачиваете Вы теперь — для уцелевшей и будущей русской интеллигенции! Чудесная, захватывающая система! Да, это и не на 50 лет: это на сотню, больше. Это - впрок! Это такой засол, что нужны бондари искуснейшие, и — клёпка д.б. из чистого, не сучкастого мате-рьяла! Дай, Господи! Да этим, если приступить складно, можно зажечь молодые (да и старые) души...

Вижу, чувствую, — чудесное дело начинаете. И охватывает меня тревога — до чего ж я слаб, не готов! Ну, буду и я подпевать. Ищите же, ищите помощников! Надо создавать Орден, Союз русских строителей! Да, русских каменщиков (не масонов, чёрт возьми, а ревнителей!). Именно — Святой Союз нужен! Вы должны это делать, сделать! И надо это — Вам, не страшась. Будут тогда и средства. Считайтесь с человеческой природой. Да, “детское” это, но оно нужно. И я хотел бы говорить об этом. Нужно “ Общедействие”, в тайне, в грёзе — пусть, но нужно. Надо учиться у врагов. Надо подбирать, с величайшей осторожностью и тактом, с клятвами, с Крестом и мечом, с Евангелием России. Да, надо быть “святыми революционерами”. Надо раздувать пламя, пафос национального! Подумайте о сем! Вы для сего и живёте, я чувствую. И это не фашизм будет, а русская духовная дружина. Цель — беспредельна и высока — до Бога! Во имя — Её, России. Это не романтизм, а наше право, наше добытое, — не от эстетизма духа, а от ограбленности нашей: это завет — могил, миллионов могил безвестных!»338.

К осени издательские дела утрясены и И.А. Ильин сформировал первый номер «Русского колокола». Иван Александрович стал основным автором первого номера «Русского колокола», в который вошли его статьи: «О священном», «Наша государственная задача», «О политической работе (Посвящается русской национальной молодежи)», «Русская территория» (совместно с А. Бунге), «Как хранить тайну (Правила и советы)».

«Зову Вас в Колокол, — вновь обращается воодушевлённый издатель к И.С. Шмелёву, — всё, что напишете — хорошо! А мы для Колокола создаём свой распространительный аппарат, в коем идейность и материальный интерес должны соединиться, найти волю и пробудить волю. Трудно! Но постараемся. Тогда увидим. Мой деньгодатель мечтает для внутренней России (потом!) о большом издательстве и газете... Второй номер зреет. Вам отведено почётное место. Я с ним (с номером) говорил; он мне ответил: “Пиши Ивану Сергеевичу, что ляжу на пол и завою, если не пришлёт”. Я даже напугался»339. «Колокол накрыл меня, как ребёнка в старой немецкой сказке (за то, что не хотел ходить к обедне). Всё уходит в него — время, силы, творчество, личная жизнь и отдых... 24 часа в сутки я пономарь; и я же та баба, у которой “тесто”...

Ай, вай, каравай,

Пришёл к бабе пономарь:

Подай, баба, тесто!

А тесто-то пресно,

Оно не укисло...

Шук на лопатку — да в печку!

Книжку Вам, конечно, будут высылать. И впечатления Вашего буду ждать, как солнечного луча. Ибо кто же вознаградит “благие порывы”? Но только — просмотрите всё: каждое слово выношено, даже во втором отделе»340.

В ноябре выходит второй номер журнала, в котором были опубликованы статьи главного редактора: «О русской интеллигенции», «Кризис современного искусства», «Вы наши братья! (Открытое письмо к оставшимся русским патриотам)», «Православие и государственность», «Историческое бремя России», «О признании советской власти (Правила и советы)», «О сопротивлении злу силою. (Для памяти)». Иван Александрович «отчитывается» перед другом: «Журнал идёт: медленно, но неуклонно растёт тираж, который для первой книжки подойдёт к полутора тысячам (Русская Мысль с января по июль сделала 500 экз.; а за нами всего два месяца). Распространительный аппарат растёт. Инициатива идёт уже не только от нас, но и от периферии к нам. Чрезвычайно важно, чтобы вторая книжка “имела хорошую печать”! Если у Вас не прошла идея написать о Колоколе — сделайте это! В Возрождении! Вы знаете весь мой замысел; мало того, Вы глубоко чуете мою душу и мою любовь к России. Мы с Вами — братья!Кащ, как не брату, написать несколько горячих строк. А тут ещё вторая книжка — не содержит Вашего имени. Третья же ждёт Вас и зовёт опять! Третья выйдет к 20 января. Дайте в неё! Хотя бы коротко. О чём захочется... Публицистическое, сатиру, сказку, песнь... Что хотите!! Но только к концу декабря! Ваш, как всегда, И. Ильин. 1927.XII.1. Berlin IV. Lutsow Str. 63 Pension Tonn»341.

В третьем номере журнала И.А. Ильин помещает свои статьи «Победит правое дело», «Будущее русского крестьянства», «О русском фашизме», «Яд партийности», «О политической провокации», «О борьбе и смерти. (Для памяти)». На выход журнала волевой идеи откликнулся вождь Белого движения Пётр Николаевич Врангель: «Глубокоуважаемый и дорогой Иван Александрович. На днях прочёл третий номер “Русского Колокола”. Вы делаете большое и полезное дело. Изгнанническое, серое существование, забота о хлебе насущном, повседневные мелочи жизни принижают дух. Наиболее слабые постепенно засасываются жизнью. Гаснет порыв. Набат Вашего “Колокола” неустанно напоминает, что борьба не кончена, будит усталые души. Гибельному непротивленчеству он противопоставляет действенную, непримиримую борьбу со злом. Усталости и слабоволию — как законность стремления, неугасимую волю. Обывательской приспособленности и мелкоду-шию — порыв к жертвенному подвигу. Да не умолкнет звон Вашего “Колокола” и да ширится и крепнет начатое Вами святое русское дело!»342.

В апреле 1928 г. «строится пятая книжка Колокола (четвёртая давно готова, но её задерживает типографская склока между рабочими и предпринимателями). Пятая книжка — будет посвящена русской культуре». И Иван Александрович приглашает Шмелёва: «Я мечтал бы дать на почётном месте Вашу вещь. Что именно? Позвольте об этом выразиться.

1) Или о русской женщине: бабушка, мать, няня, сестра, невеста, жена, дочь; и вообще — о её русскости, и о её русской женственности, и о её характере, о её певучести, о её духовно-хребтовой силе, о её вкусе, о её почвенности — как заблагорассудится.

Главное только — чтобы русские люди ощутили с остротою и глубиною, какой дивный клад мы имеем в нашей женщине и её бытии. Чтобы русская женщина почувствовала своё призвание призванным и свои заслуги закреплёнными. Ведь ей предстоит обновить Россию новыми человеками и новыми характерами»343.

И.С. Шмелёв рад успеху Ивана Александровича, пишет ему: «Иван Александрович, га-зе-ту надо! Свою, нашу!Ддя “русских”, для “коренных”!.. Весь отдался бы! А то, знаете, из рук приходится смотреть... Вольного моря надо, друг! И именно — га-зе-ту! И именно — в Париже! Или — где же? Где - свобода? Душно в “Возрождении” мне — и мало пишу, и под началом! Скоро 20 книг по миру на всех языках, признают, а вот... цензоры! Читаете “Возрождение”? Лицо утрачивает, на “занимательность” переходит. Да, нужно и это, но не так. Трудно везти в упряжке с разношерстью. Ну, что у нас общего с Мережковскими, с неведомыми Вейдле, критиками откуда-то, кому ближе “европа”, махонечкая европа... с..., имена их неизвестны. Ив. Александрыч! Найдите “креза”! “Нобеля” какого-нибудь. Журнал № через три месяца — мало!А чаще — не справиться. Пошёл бы народ... Надо к России готовиться. Здесь зачинать, и туда перекинуть, когда откроется. Не “беспутным” же уступать! Мы должны “школы” создать! Только Вам пишу: будет газета -найдётся не мало верных, которые тоже в узде. Амфитеатров теперь — дру-гой, верный. Куприн, молодых найдётся! Вы-то их лучше знаете. Куда поедете? В Белград, на съезд? Я не могу, режим строгий, куда поедешь?! Но я напишу о съезде... Если бы тыс. 300 достать! Да есть же — русские капиталисты?!»344. Эх, Иван Сергеевич, мечтатель! В «Колокол» от него статьи не дождёшься, а газету — давай...

Однако, дело «эмигрантщины», как называет склочное общество эмигрантов — несостоявшихся учителей России Ильин, не строить, а разрушать. Масса «доброжелателей», завидуя успешному изданию «Колокола», клеветою старается отвратить Н. Громова от русского мыслителя-пророка. В мае 1928 г. Иван Александрович пишет друзьям в Чехословакию: «Я никогда не мог себе представить, как живут другие люди, с такою легкостью “обращающиеся”, “добывающие”, “ведущие переговоры”. Для меня самое утомительное и морально мучительное — это именно эта сторона... Я ничего не искал и не проектировал; у меня всегда душа полна всяких идейных замыслов и патриотических (не хочу сказать “политических”) забот, и на “деловые” затеи — ничего не остаётся. Ко мне пришли и мне предложили; и я загорелся, как сухой хворост, — новым оформлением основных идей. Потом меня бросили на пол дороге, когда начало было уже за спиной и бросать нельзя было. И вот — с чувством тяжелого отвращения, после 77 колебаний, понуждая себя волевыми усилиями, я вынужден был взять на себя и эту сторону дела, третью (считая что первая — редакционно-творческая, вторая — распространительски-торговая). Иногда это совершенно переполняет мою чашу, и без того с трудом плывущую по нашему бурному и опасному морю»345. «Милый и дорогой друг, Иван Сергеевич! Очень грустно и больно на душе: Колокол умирает от безденежья и всё может кончиться долгом в 1 1/2 тысячи марок, который останется на мне, — пишет Ильин Шмелёву. — Но долга я не боюсь: у меня есть друзья, которые выручат. А духовно — тяжело»346.

Однако Иван Александрович находит средства, чтобы продолжить начатое дело и журнал, пусть не периодично, редко, но выходит ещё два года. Получив в апреле 1929 г. седьмой номер «Русского Колокола» Шмелёв пишет Ильину: «Прекрасно всё, что Вы даёте. Статья о Метнере — меня заинтересовала. Но она всё же специальна при всей яркости и вдохновенности. Поражаюсь я Вашей разносторонности. Удивительна Ваша глубокая “эстетика”! О, какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского (условное сравнение!!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и щедр! Вы всё ещё не найдёте “моря” для такого “корабля”, как Вы, — плавания! Но оно придёт. Вам — Океан нужен. Я жду Вашей большой работы об искусствах. Вы — должны, ибо Вы воистину Учитель. Вы насытите. Вы поведёте, хотя уже ведёте. Но... всё больше убеждаюсь, — простите! — что свой рычаг Вы подводите под меньшие “камни”, — и это горе, горе! Вам надо в центре действовать. Вы могли бы вести будить массы и завоевывать их для святого дела, русского Дела. Вы должны бы быть руководителем воли и сил эмиграции на виду, ежедень, — и итоги были бы Вас, Ваших сил достойными. Для сего Вы должны бы (простите, но это моё страстное желание!) создать в Париже свою газету!»347

Судьба издания журнала волевой идеи И.А. Ильина в 1929 —1930 гг. отражена в его переписке с Крамаржами. «Я отлично вижу, как бойкотируют и замалчивают меня и крайние правые и весь левый сектор, — пишет он летом 1929 г. — Но это есть признак того, что я иду по верному пути. Пусть их — Россия сбросила их, как змея изжитую кожу. И право молчания — остаётся за ними. Я иногда сам мечтаю дезертировать и прекратить эту трудную борьбу. Отойти от борьбы и творить впрок, писать мои любимые и зовущие меня книги. Но мечтам этим я не позволяю долго жить в душе. Самое начинание Русского Колокола пришло ко мне — как зов и приказ. И только истощив все силы, я «подам в отставку»348. Письмо осени 1930 г.: «Я не верю в то, что жизнь строится случайностями. Не случайно (хотя и неожиданно) мне были даны в жизни эти лучи, от Вас идущие; не случайна была и их внешняя форма выражения. Все такие события я воспринимаю в плане религиозном. Тот всеблагой перст, который я столько раз благодарно и трепетно осязал в моей жизни — лучше ведает, что мне нужно и чего мне не нужно. Как могу я роптать? я твердо знаю и двадцать раз проверил одно: когда я служу из последних сил и до последних сил, — то остальное он всегда устраивал на путях, неожиданных для меня и незаслуженно милостивых. Не огорчайтесь за Колокол. Во-первых, у меня ещё есть (отложено и сохранено) на одну книжку. А во-вторых, — Ему виднее, нужен ли мой журнал»349. «Как устал я жить среди чужих людей, борясь с их гибельными, тупыми и злыми воззрениями! Иногда устаёшь так, что кажется — устал вообще жить, и что ни мыслей, ни радостей вообще больше не будет, и что весь Запад обречён на провал и порабощение. К сожалению, писать об этом трудно; да и кому напишешь? В какую небесную канцелярию подашь жалобу? И опять смолкаешь и зажимаешь всё в себе...»350

Глава 17.

Борьба продолжается


В конце 1928 г., когда у И.А. Ильина начались сложности с изданием журнала волевой идеи, он неожиданно стал получать приглашения от немецких общин для чтения лекций на социально-правовые и политические темы. «Начиная с 13 августа (моё выступление в Герлице) меня заваливают зовами в большие и малые города Германии, - делится Иван Александрович с И.С. Шмелёвым. — Организации домовладельцев и кое-какие другие “буржуазные” союзы — хотят обличительных и ведущих слов. И вот — мыкаюсь, раздавая немцам те крепкие слова о частной собственности и правосознании, о волевой идее — которых по-видимому не удастся высказать по-русски в Колоколе... Бывает так, что в десять дней выступаю 9 раз. Аудитория редко исчисляется сотнями, чаще тысячами. Расходятся возбуждённые, с горящими глазами. Самые заматерелые жировики и грузовики иногда поражают меня своей потрясённостью. Вчера вечером председатель ганноверского съезда выразился так, что “der Herr Professor wird durch ganz Deutschland gefeiert”351.

Обличаю нещадно. Всюду требую, чтобы собрание имело полицейскую и добровольческую охрану от коммунистов. Выкриков на лекциях (враждебных возгласов) почти не бывает. Если бывают — даю суровую отповедь. Знаю, что всем этим служу Родине. А всё-таки бесконечно грустно»352.

Вскоре И.А. Ильин в числе нескольких русских учёных получает от немецких организаций задание написать научный труд о политике большевиков в советской России и начинает работу. Мыслитель жалуется И.С. Шмелёву на душевную тяжесть от работы с массой материала о российском погроме: «И нет просвета, кроме только милости Божией!..

Эта неописуемая гнусность, которая льётся тебе в душу из Родины, от Родины - и с которой в изучении художественно отождествляешься. Поистине — кто эту “литературу” сам не читает, тот и тактику борьбы не может наметить; да и представляешь себе абстрактно — всё иначе!... Кажется — солнца нет, и травы поблёкли, и цветы не расцветут — а я всю жизнь буду читать про адовы пакости и глотать слёзы»353.

В период работы над книгой И.А. Ильин устанавливает связь с Русской секцией Международной лиги для борьбы с III Интернационалом, известной под названием «Лиги Обера», ибо она была основана в Женеве адвокатом Теодором Обером после убийства советского дипломата Воровского бывшим русским офицером Конради. Целью Лиги как антикоммунистической организации было разоблачение террористической сущности революции и советского строя. Существовала она на общественные средства, собираемые Т. Обером. В 1930 г. Ильин участвует в работе Сент-Жюльенского ежегодного съезда Лиги.

Сборник «Мир над пропастью. Политика, хозяйство и культура в коммунистическом государстве» выходит на немецком языке в 1931 г. в Берлине и Стеглице. В него были включены исследования 11 русских учёных. И.А. Ильину принадлежат введение, заключение и шесть из тридцати статей сборника: «Цели и надежды», «Методы работы», «Система террора», «Коммунизм как господство чиновников», «Судьба русских крестьян», «Положение рабочих». В этих статьях, в других работах 1930-х гг. Ильин подвергает тщательному анализу происхождение революции в России, причины её победы в России, сущность революционных преобразований, их масштаб и направленность.

Для Ильина «революция есть катастрофа в истории России, величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым

Смута бледнеет и меркнет... Смуту никто не замышлял: она была эксцессом отчаяния, всенародным грехопадением и социальным распадом. Революция готовилась планомерно, в течение десятилетий; в известных слоях интеллигенции она стала традицией, передававшейся из поколения в поколение»354. Русская предреволюционная интеллигенция «утратила чувство своей призванности, чувство своей ответственности, уверенность в том, что ранг её есть не привилегия, а неизбывшая и неотречная обязанность»355. Не ценя свой ранг, она стала полуинтеллигенцией, и революция в России стала делом этой «волевой полуинтеллигенции». Как с болью писал Ильину Шмелёв, «сто годов наша интеллигентщина плевалась, мазала, клеветала, взрывала, бе-совала» — «всегда с ужимочкой интеллигентики говаривали выплёвывали: “Святая Русь”»; так и ныне, убежавшие от своего детища-революции за рубеж продолжают «визжать с усмешечкой поганенькой» на «бог’одатую» «Святую Русь»356. «Террористов возводят, — продолжают! — канонизировать. А святое наше - “бог’ода”, “семипудовая свеча”, “награбил”... Тут дело серьёзное. Тут — злая болезнь, тут - клевета, тут — пляска на костях мучеников»357. И русская литература — невольно искажала правду о России и русском человеке, продолжает Шмелёв: «Не крепили, а подкашивали. Разгром России не несчастная случайность, а — трагическое недоразумение. Теперь всё видно»358.

При всём уважении И.А. Ильина к императору Петру I, он пишет: «Эпоха просвещения и языческого классицизма вламывается в Россию при Петре»359. «Почти весь XIX век русская интеллигенция в своей основной массе брела по путям западного рассудничества и скептицизма, просвещённого безверия и политического радикализма, социализма и революционности, заражаясь недугами западного духа и принимая их за последнее слово мудрости; не умея ценить ни своих сил, ни своего призвания, растрачивая драгоценное время на ученическое подражание»360, — указывает Ильин на западное происхождение революционной идеологии. Подрыв национального самосознания у интеллигенции вёл её к постоянному хватанию идей из Европы. «В первой половине XIX в. русская интеллигенция научилась у Вольтера нигилистической улыбке, а у Байрона богоборческой позе»361. Во второй половине XIX в. влияние обретают идеи Ницше и Маркса: «Маркса можно назвать истинным отцом современного коммунизма, а Ницше — считать пророком большевизма»362. И.А. Ильин разъясняет европейской публике, где идеи социализма были достаточно распространены, необходимость различения понятий «большевизма» и «коммунизма»: «Большевизм есть смутное и примитивное настроение, разнузданная жажда, “желание иметь для себя всё и сразу”, он может стать некоммунистическим и даже антикоммунистическим... Напротив, коммунизм есть целеустремлённое учение, практическая система и продуманная программа. Однако по своему душевному происхождению эта программа в любом случае большевистская: радикальная, беспощадная и рассчитана на максимальные требования»363.

Но хотя Запад и выносил революционную идею и программу, он же сам смог и противопоставить ей волевой, социальный и организованный отпор. На своей почве идеям нигилизма противостояло довольно развитое национальное самосознание и правосознание европейских народов. В русском же народном организме «не оказалось — для занесённых в него “бактерий” — необходимых “антитоксинов”»: «полуинтеллигенция Востока уверовала в западного дьявола, как в Бога, и поработила многоплеменную российскую массу — сначала соблазном разнуздания, а потом страхом голода, унижения, муки и смерти»364.

Марксизм, как«материалистическоепониманиеистории», сделался «своего рода безбожной “религией” — практически-политической “религией” борьбы за земные цели»365. Таковой она стала из-за общемирового духовного кризиса: мир переживает «эпоху великой духовной смуты»366. И Россия не единственная страна, на которую рассчитывают революционеры. Интернационал—врагнационального самосознания367. Само коммунистическое движение есть «новый антирелигиозный орден, чрезвычайно разветвлённая организация», «всемирная организация, борющаяся за всемирную цель» и в этом «основная, главная мысль коммунистов»368. Интернационал торит себе дорогу к «всемирной власти», ибо его цель «завоевание мира, низвержение мира, обновление мира»369.

Россия превращена интернациональными революционерами в «коммунистический гарнизон», стала «постоянным и главным источником финансирования мировой революции»370 — для этого эксплуатируются русская территория, государство и народ. И.А. Ильин всегда напоминает, что «Советское государство— не Россия, а Русское государство — не Советский Союз»371: «Нет ничего более опасного и вредного, как... смешивать мученика (Русский Народ) с его мучителем (Коминтерн); приписывать планы, преступления и бесхозяйственность коммунистов — самой России»372. Не случайно «собственное имя “Россия” принципиально зачёркнуто и господствующее государство называется “Союз Советских Социалистических Республик”; таким образом, это название можно просто распространить на всякое соседнее государство, завоёванное путём переворота»373.

Так Ильин показывает всемирную сущность происходящих процессов. Борьба революционеров за мир провозглашена открыто и она будет непрерывно вестись.

В своих работах мыслитель старается дать анализ причин, приведших Россию к революции, обнажить сущность происходящих в стране преобразований.

«Большевизм, как болезнь народной души и как массовое движение имеет два источника: целенаправленную, планомерно ведущуюся пропаганду и заложенную в самой народной душе предрасположенность», — отмечает Ильин374. Да, пропаганда привнесённого с Запада нигилизма имела большое значение. Русские западники отрывались как от веры, так и от национальной почвы и это стало «гибельной традицией» для России375: нигилизм ведущего слоя нации подрывал в народе духовное и национальное сознание. Но плоды нигилизма родились на российской почве. Какие же предрасположенности были заложены в народной душе?

И.А. Ильин указывает на определённые слабости национального характера. Русский народ всегда страдал «недостатком характера, силы воли, дисциплины, взаимного уважения и доверия»376. В этом выражалась «незрелость русского национального характера и русского национального правосознания»377. «Да, благодушен, лёгок и даровит русский человек: из ничего создаст чудесное... Как-то “само выйдет”, неожиданно и без напряжения; а потом вдруг бросится и забудется. Не ценит русский человек своего дара; не умеет извлекать его из-под спуда... не понимает, что талант без труда - соблазн и опасность.... Не справляется он хозяйственно с бременем хозяйственной щедрости»378. Да, русская этика «всегда была христиански-сердечна, сердечно справедлива», но и «свободолюбива до анархии»379. Жила в душе народной массы и «имущественная жадность»380. Она связана с таким недостатком в правосознании как несозревшим чувством уважения к частной собственности. Русского крестьянина «история не баловала реальной частной собственностью»: крепостное право «было для него владением земли наполовину, ответственностью за неё наполовину», и даже после отменены крепостничества крестьянин оставался под опекой сельской общины, которая через интервалы времени имела право проводить новый раздел земли с учётом душ, что уводило от «настоящей полной частной собственности», от полной ответственности и подлинной свободы381.

Мыслитель не забывает и «атмосферу больного искусства и больной мистики, некое духовное болото, испаряющее соблазн и смуту», «двусмысленно-соблазнительные образы» русской литературы начала XX в., извращавшие истину, смешивавшие добро и зло, при том что «русская художественная критика, русская философия, русское богословие десятилетиями внемлют всему этому и молчат»382. «В России за последние 50 лет... настоящей художественной критики... не было», всё шло «не от последних корней и глубин искусства и не вело к ним», «художественная публика растеривала и продешевляла свой художественно-внемлющий акт;... она разучилась видеть в изящной словесности школу национального духа, школу художественного вкуса и, следовательно, путь к всенародному духовному воспитанию»383. В массовой культурной среде создавалась противодуховная и противоволевая атмосфера.

Напоминает И.А. Ильин и о безумии представителей промышленно-торгового класса, финансировавших (в лице Саввы Морозова, Ивана Сытина и других) революционеров, а затем истреблённых ими384.

Отмечает Ильин и удивительную конверсию «бескомпромиссной веры» русского человека. Русский народ «истинно одержим верой»: «На почве такой последовательности в вере и такого влечения к бескомпромиссности в жизни среди молодой русской интеллигенции возникло политическое социально-радикальное движение, которое вызвало и поглотило целые потоки боевой готовности и жертвенности. Это была религиозно окрашенная борьба за нерелигиозные или даже антирелигиозные идеи» 385. Не случайно Шмелёв, принципиально соглашаясь с Ильиным, пишет в 1927 г.: «Верю: будущие студенты наши, будущие студентки, — подлесок русской будущей интеллигенции — элиты — на 99% — верный засол! Голова кружится. Страстотерпцы будут! Столпники и даже — блаженные! Верю (и всегда верил), что Россия полна такого засола. Я, представьте, даже в похабников-комсомольцев верю!... Пылкая, горючая... — и надо в русло вводить»386. И .А. Ильин был единомыслен в этом отношении с писателем-патриотом, он не в меньшей мере верил в русскую молодёжь, во внутреннее возрождение России, именно для них он писал все свои труды, а не для партийно-каморочной эмиграции.

Что же происходит в советской России? Для понимания этих процессов необходимо помнить: «Коммунизм никоим образом не следует понимать лишь как партийную политическую программу, скорее, его следует понимать как законченное мировоззрение, проникнутое своеобразным менталитетом и старающееся провести в жизнь... новый план мирового порядка. Для этого нового всемирного плана коммунистам нужны новые люди, люди с новым духовным уровнем, новой моралью, новым образом жизни и новым домашним бытом»387.

В социально-экономическом отношении революционные преобразования в России это, прежде всего, «грандиозная, единственная в истории, уникальная экспроприация собственности»388. «Насильственная экономика» «парализует, искусственно извращает все здоровые творческие процессы», из душ вытравливается «всякая имущественная законность и честность»389. Поголовной экспроприации и установлению монополии работодателя в лице государства сопутствовала поголовная пролетаризация и социализация населения390. Отняв у человека собственность, хозяйственную инициативу, свободу труда и свободу предметного служения его приравняли машине, в результате «творческий инстинкт человека спрятался и ушёл в себя», а коммунистическое хозяйство было предано «на изуродование, расхищение и вырождение»391. В будущем должен «остаться один-единственный класс — пролетариат, ибо исчезнут все остальные классы, до сих пор привязанные к частной собственности»392.

И.А. Ильин указывает, что пролетаризация населения это не спонтанная ошибка революции, а доктриальная установка, напоминает уничтожение сословий помещиков, фабрикантов и купцов, домовладельцев. Следующими должны стать крестьяне393. Экспроприация, предупреждает Ильин, приведёт не только к «основательному обнищанию лишённого собственности культурного слоя», но как следствие, ко «всеобщему культурному опрощению и деградации»394.

Право признавалось «буржуазным» и заменялось понятием революционной целесообразности. Русское правосознание разлагается до глубины, подрываются его основы — «религиозность, чувство собственного достоинства, честь, совесть и вера в добро, в людях взращивается вкус к “блату” и безразличие к доброму имени»395.

Принципиальное значение в революционных преобразованиях имело и то, что «новый человек должен быть без предубеждений: свободным от религиозных, моральных, патриотических и национальных “предрассудков”»396.

Революция вводила совершенно новую мораль в отношениях полов, ибо «коммунизм в корне враждебно, с ненавистью относится к буржуазному браку, семье и семейному воспитанию детей»397. В советской России в результате сексуальной революции было уничтожено понимание святости и социального значения института семьи. Первая в мире женщина-министр А.М. Коллонтай проповедовала женскую свободу от «семейного порабощения», миллионными тиражами печатались статьи и брошюры о свободе сексуальных отношений.

«Коммунизм можно назвать своего рода “безбожной религией”»398, не терпящей иных мировоззрений, и потому в стране идёт бескомпромиссная борьба с «религиозными предрассудками»: «С 1918 г. идёт преследование, выкорчёвывание христианской, как, впрочем, и всякой другой, веры в Советском государстве»399. Революционеры «прекрасно понимают, что, оставив в покое верующих и Церковь, они тут же снимут печать с единого источника духа, тогда разольётся по всей стране и в народе поток духовного воскрешения и обновления, который, рано ли, поздно ли, но сметёт всю систему в бездну вечного проклятия»400. Поэтому гонения не прекращаются, но за одним этапом следует другой. Так за этапом красного террора периода гражданской войны, последовали гонения 1921—1922 гг., когда под видом борьбы с голодом, происходила «повсеместная конфискация церковной утвари и церковных ценностей». «Все понимали, что дело не в голоде, а в фондах коммунистической мировой пропаганды», но тысячи священников и мирян были расстреляны и отправлены в концлагеря за сопротивление изъятию церковных ценностей401. Мыслитель считал, что «с 1922 года и началась эта кропотливая, далеко идущая, разрушительная работа, направленная на подрыв веры и церкви и на окончательную их ликвидацию»402.

И.А. Ильин указывает на антинациональный характер революции и происходящих в России процессов: «В час великой исторической растерянности русский народ был совращён, завоёван и порабощён антинациональными отбросами международной и своей собственной интеллигенции»403. Мыслитель непрестанно подчёркивает, что «советский двойник, всегда как две капли похожий на соответствующее государство, — по языку, по территории, по географии, по сырью, по армии и по названию» — «в корне не русское» государство404. На месте России возникло «национальной России враждебное и от неё во всех своих целях и средствах отличное, новое государство»405, задачей которого стало «отменить» Россию406,«обескровить и дисквалифицировать русский народ и приготовить на его крови и на его костях порабощение для всех остальных народов»407. Интернациональная революция «всё время изводит национальную Россию»408, и те, кто «не поняли различия между национальной Россией и Советским Союзом, не постигли судьбы и своеобразия русского народа»409.

Глава 18.

Нация


ультура начинается там, — пишет И.А. Ильин, — где JXsHyxoBHoe содержание ищет себе верную и совершенную форму»410. Мыслитель указывает на национальную жизнь как на формообразующее начало культуры: «Богат и прекрасен сад Божий; обилен видами, блещет формами, сияет и радует многообразием. И каждому народу подобает быть, и красоваться, и Бога славить — по-своему»411.

И.А. Ильин описывает формирование нации как складывание своеобразного духовно-культурного единства: «Нация есть духовно своеобразный народ»412. При любых обстояниях люди объединяются не случайно, друг к другу их влечёт сходство материальных и духовных интересов, и из этого сходства возникает общение. Длительное общение увеличивает взаимное подобие, и если общение носит творческий характер, то вырастает и взаимное влечение, крепнет взаимная связь, которая закрепляется традицией, передающейся из поколения в поколение. Самое же «глубокое единение людей возникает из их духовной однородности, из сходного душевно-духовного уклада, из сходной любви к единому и общему, из единой судьбы, связующей людей в жизни и смерти, из одинакового созерцания, из единого языка, из однородной веры и из совместной молитвы»413. «Люди свя-зуются в единую нацию и создают единую родину именно в силу подобия их духовного уклада», постепенно вырабатываемого как из эмпирической внутренней данности, скрытой в самом человеке — раса, кровь, темперамент, душевные способности и неспособности, так и из внешней — природа, климат, соседи. Однако вся эта «внешняя и внутренняя эмпирическая данность, полученная народом от Бога и от истории, должна быть проработана духом», в результате чего возникает «единый национально-духовный уклад», который и связует людей в национальное единство414.

Вынашиваемый народами на протяжении столетий духовный опыт созревает преимущественно бессознательно, медленно, передаваясь в процессе воспитания и преемства от одного поколения к другому415. В земной борьбе души с её ограниченностью, страстями и невозможностями каждый человек индивидуально слагает себе особый духовный путь; но именно этот «путь выстраданной духовности роднит индивидуальную душу сходством и близостью с другими душами единого национального лона»416. Таким образом, на-дня складывается из единства духовного своеобразия отдельных людей417.

И.А. Ильин отмечает, что своеобразие нации, её политическую историю и хозяйственную деятельность нельзя понять без проникновения в её сущность. А сущность всякой нации отражается в культуре, ибо культура проявляется как её «живое органическое единства» и коренится в религии: «Именно религия живет в неосознанных глубинах души, где инстинкт пробивается к своему духовному становлению и откуда творческий дух черпает свою жизненную силу», воплощаясь в национальную культуру418. И.А. Ильин ссылается на труды крупных историков культуры: «Фюстельде Куланж основательно показал, что значит религиозный акт народа для его культуры в целом... Макс Вебер подчеркнул, со своей стороны, значение Библии, и особенно Ветхого Завета, для становления и сущности Британской империи с её капитализмом, с её демократией. Теперь такая установка имеет всеобщую ценность»419.

И.А. Ильин отстаивает смысл «метафизического своеобразия народа» в русле последовательного развития христианского понимания истории и культуры: «Национальная духовная культура есть как бы гимн, всенародно пропетый Богу в истории, или духовная симфония, исторически прозвучавшая Творцу всяческих. И ради создания этой духовной музыки народы живут из века в век, в работах и страданиях, в падениях и подъёмах, то паря к небу, то влачась долу, — вынашивая своеобразную молитву труда и созерцания на поучение другим народам. И эта музыка духа своеобразна у каждого народа»'60. Культурное творчество оформляет и завершает духовную жизнь и духовное творчество народа, оправдывая своеобразие его жизни перед Богом и перед всеми остальными народами истории420.

Однако не всякому народу удаётся выносить самостоятельный духовный акт и создать самобытную духовную культуру. История показывает, что «один народ служит творчески и цветёт духовно, а другой — нетворчески и духовно хиреет», и «есть такие народы, что перестают служить и становятся шлаком истории»421. Определяя народы как «духовно ведущие», создавшие самостоятельный духовный акт, и «ведомые», которым это не удалось, И.А. Ильин считает, что перед культурой ведущих народов стоят исторические задачи верного духовного акта, ибо они призваны передавать свои духовные достижения в культуру иных народов 422.

Напоминая, что «Гегель сокрушался о низком уровне той национально-духовной культуры, которая не создала ещё своего самостоятельного религиозно-метафизического чувствования и понимания Бога, мира и человека», И.А. Ильин утверждает: «он знал, как до него разве один Аристотель, что духовный опыт и философическое созерцание составляют самую глубокую сущность всей национальной жизни; что именно предметное раскрытие жизни духа есть то делание, то совершаемое немногими творчество, ради которого в слепоте жили, в слепоте страдали и умирали столь многие; что именно разумное утверждение духовного Предмета (метафизика, вырастающая из подлинного религиозного откровения) есть та вершина духовного горения, которая религиозно питает, освещает и завершает культуру народа как живого единства и которая действительно может быть источником подлинной духовной чистоты и силы»423.

И.А. Ильин в своём творчестве ясно разделяет такие ключевые исторические и культурологические понятия как «кул ь-тура» и «цивилизация»424. Он пишет: «Было бы желательным четко различать культуру и цивилизацию... Культура духовна, первична, творчески целенаправленна, органична. Цивилизация технична, вторична, размножаема, механистична, вещественно и инструментально создаваема»425. Культура есть «живое, духовное, творческое содержание, дорога наверх к святыне, к совершенству человека»426; она касается внутреннего мира, «самого значительного в нём, святого, главного». «Пралоном культуры», является «глубокое, любящее, верное сердце»427.

Если культура укоренена в духе бытия, и для неё главный вопрос «что?» — что есть бытие и в чём его смысл, то «цивилизация всегда имеет дело с вопросом “как?”»428. «Цивилизация есть забота земного “как?” — инструмента, сосуда, материального техницизма и душевной формы»429. Она есть развитие внешнего, полезного, материального: сама по себе цивилизация не есть ни культура, ни её отсутствие — «к духовным ценностям она индифферентна»430.

К тому же культура не всегда есть признак цивилизации, как и цивилизация — не всегда признак культуры. Народ может стоять на последней высоте техники и цивилизации, а в вопросах культуры переживать эпоху упадка431. Нация может встать на ложный и обречённый путь «больной цивилизации», творя «культуру без сердца», которая уже не будет культурой, но антикультурой432. В частности «сверхцивилизованный человек может пройти свой жизненный путь бессердечной тварью» и не создать культуры, чем, по мнению Ильина, характеризуется состояние современного мира, больного «безре-лигиозной цивилизацией» т. Таким образом, Ильин различает в историческом процессе явления, строящие цивилизацию и творящие культуру.

Раскрывая сущность национальной культуры, Ильин отмечает и духовную природу патриотизма, его духовную глубину433. Он пишет: «Сливая мою жизнь с жизнью моей родины, я испытываю дух моего народа как безусловное благо и безусловную силу, как некую Божию ткань на земле»434. Здесь проявляется удивительное явление любви к Отечеству: «В патриотическом единении люди любят свой народ в его духовном своеобразии и верят в духовную силу и духовное творчество своего народа. ...Народ, создавший свою родину, есть носитель и служитель Божьего дела на земле»435.

И.А. Ильин исследует различные проявления патриотизма, отталкиваясь как от сложности и многоразличия духовного опыта людей, так и от степени сознательности патриотического чувства. Одному человеку любовь к родному раскрывается через природу или искусство родной страны; другому — через религиозную веру его народа; третьему — через стихию национальной нравственности; четвёртому — через величие государственных судеб родного народа; пятому раскрывается энергия его благородной воли; шестому — свобода и глубина его мысли и т.д. Поэтому «есть патриотизм, исходящий от семейного и родового чувства; есть патриотизм, исходящий от религиозного и нравственного облика родного народа, от его духовной красоты и гармонии; есть патриотизм, исходящий от природы и от быта, прозирающий в них единый духовный уклад и лишь затем уходящий к проблемам всенародного размаха и глубины»™. Но есть патриотизм, исходящий от «духовной отчизны», сокровенной и таинственной, внемлющей «иному гласу», созерцающий «грань высокого призванья» и «окончательную цель» с тем, чтобы постигать и любить быт своего народа с этой живой, метафизической высоты436.

Конечно, патриотизм слепого инстинкта лучше, чем отсутствие какой бы то ни было любви к родине, и возражать против этого могли бы только «фанатики интернационализма». «Однако ныне пришло время, — предупреждает И.А. Ильин в 1935 г., — когда такой, чисто инстинктивный патриотизм готовит человеку неизмеримые опасности и беды, ныне пришло время, когда человечество особенно нуждается в духовно осмысленном и христиански облагороженном патриотизме, который совмещал бы страстную любовь и жертвенность с мудрым трезвением и чувством меры, ибо только такой патриотизм сумеет разрешить целый ряд ответственных проблем, стоящих перед современным человечеством»437.

И.А. Ильин раскрывает закон человеческой природы и культуры: «Всё великое может быть сказано человеком или народом только по-своему, и всё гениальное родится именно в лоне национального опыта, духа иуклада»т. Сосредоточенное и зрелое выражение народного духа происходит в творчестве национального гения и вождя438. «То, что выговаривает большой национальный художник, есть его творческое слово и его созидание; но оно произносится им за весь народ и от его лица, — отмечает И.А. Ильин. — Он сам становится органом национального самоопределения, живогласною трубою своей родины»1*3. Духовный опыт гения нуждается в национальной лаборатории и возрастает лишь в атмосфере всенародных достижений, отмечает И.А. Ильин. Необходимо ясно сознавать, что философ, поэт, художник, учёный, политик сознательно или бессознательно питаются духовным опытом своего народа. Индивидуальный дух складывается в национальной духовной культуре, которая питает его личный опыт и его личное познавательное творчество439. Но независимо от личной одарённости и социального положения, участником национального философского и метафизического дела, творцом национальной культуры становится каждый человек, «поскольку он в жизни своей ищет истинного знания, радуется художественной красоте, вынашивает душевную доброту, совершает подвиг мужества, бескорыстия или самопожертвования, молится Богу добра, растит в себе или в других правосознание и политический смысл или даже просто борется со своими уничижающими дух слабостями»440. Во всенародном творении национальной культуры нет ни одного усилия, ни одного достижения, которое пропало бы даром, «ибо всякое усовершенствование, всякое просветление в человеческой душевной ткани незаметно живёт и размножается и передаётся во все стороны, никогда не исчезая бесследно. Здесь драгоценно каждое личное состояние»441.

И.А. Ильин отмечает также социальную и индивидуальнопсихологическую значимость национального: в национальном патриотическом слиянии людей «незаметно преодолевается то душевное распыление (психический “атомизм”), в котором людям приходится жить на земле». Преодоление «атомизма» вовсе не лишает человека самостоятельности, отмечает И.А. Ильин, он остаётся «монадой», но «возникает могучее творческое единение людей в обще и сообща творимом лоне — в национальной духовной культуре»1*1.

И.А. Ильин не избегает и темы противопоставления интернационализма и космополитизма национальному самостоя-нию. Отрицание значения родины и патриотизма он ставит в ряд бесплодных сомнений «просвещённого» человека современной цивилизации, пытающегося отвергнуть веру, совесть и семью442. Интернационализм отрицает национальную культуру и духовный акт своеобразно-национальной культуры и желает сразу стать «сверхчеловеком». Исходя из метафизического бытия нации и духовных корней культуры, Ильин считает отсутствие национального чувства, патриотизма в душе человека проявлением духовного кризиса: «Безнациональность есть духовная беспочвенность и бесплодность; интернационализм есть духовная болезнь и источник соблазнов»443. Человек, душевно расколотый и нецельный оказывается духовно обессиленным и неспособным к «целостной очевидности»: для него нет абсолютных истин, и поэтому «если ему приходится говорить об отечестве и патриотизме, то он и здесь становится на “умную” точку зрения релятивизма»444. И.А. Ильин пишет, что денационализируясь, человек теряет доступ к «священным огням жизни», от которых творится культура, обезличиваясь, он становится «историческим песком» духовной пустыни и «мусором» культуры445. Путём интернационалистической ассимиляции постепенно создаётся «безнациональный и бездуховный тип международного беспочвенника», потерявшего национальный творческий дух, и если человек не будет «культивировать в себе духовную высоту своего семейного и национального начала», то его путь — животная низина446.

И.А. Ильин считает, что «необходимо раз и навсегда провести отчётливую грань между интернационализмом и сверхнационализмом»т. Постигнуть дух других народов может только тот, кто утверждает себя в духе своего народа. Человек может найти общечеловеческое только «углубив своё духовнонациональное лоно до того уровня, где живёт духовность, внятная всем векам и народам»447. Только окрепнув в лоне своей культуры, «национальный дух сможет найти доступ к созданиям чужого национального духа», и «человеку откроется всечеловеческое братство, но это братство будет не интернациональным, а сверх-национальным»448. Истинный национализм, как духовное национальное самосознание, открыт для «сверх-национальной вселенскости», и только тот, кто «сумел найти свою родину, усвоить её дух и слить с нею свою судьбу», может «нелицемерно говорить о “братстве народов”»449.

Любовь к своему народу не есть неизбежно ненависть к другим народам, как самоутверждение не есть непременно нападение, а отстаивание своего — не означает завоевание чужого. Более того, И.А. Ильин считает, что настоящий патриот не способен ненавидеть и презирать другие народы, потому что он знает, что такое дух, и умеет обретать его дары и проявления у чужих народов: он видит их духовную силу и их духовные достижения. В жизни и культуре всякого народа есть духовное и есть земное. Можно и нужно любить у чужих народов духовность их национального характера, но не обязательно любить национальный характер их духовной культуры. В своей же, родной культуре человек любит всё: не только её духовность, но и её национальность450.

Сверхнационализм вырастает из патриотизма, заключает И.А. Ильин: «Сверхнационализм утверждает родину и национальную культуру, и самый национализм, и особенно — духовный акт своеобразно-национального строения. Человек приемлет и дух своей семьи, и дух своего народа, из них растёт и зреет; он имеет оплодотворяющее и ведущее его духовное русло. И именно оно даёт ему возможность подняться на ту высоту, с которой ему откроется “всечеловеческий” духовный горизонт»451. Истинные духовные достижения, которые всегда национальны, в то же время всегда выходят и за национальные подразделения людей, отмечает учёный: достижения высокой духовной культуры показывают своё общее родство, открывают «подлинное единство рода человеческого»452.

И.А. Ильин пишет: «Нет одинаковых народов, каждый народ и каждая страна есть живая индивидуальность», «каждый народ есть по духу своему некая прекрасная самосиянность, которая сияет всем людям и всем народам»453. И потому каждый народ идёт к сверхнационализму по-своему, исходя из своего духовного творческого акта, своей культуры454; «любой народ самостоятельно пробивается к очищению веры своим особым путём, в своей созидательной свободе»455. У каждого народа инстинкт и дух живут по-своему и создают драгоценное своеобразие: каждый народ по-своему трудится, хозяйствует и отдыхает, отчаивается и радуется, поёт и пляшет, созерцает и исследует, воюет, геройствует и молится, возносится духом и падает. У каждого народа иное, своё чувство права и справедливости, иной характер, иная дисциплина, иное представление о нравственном идеале, иная политическая мечта, иной государственный инстинкт. «Словом, — заключает Ильин, — у каждого народа иной и особый душевный уклад и духовно творческий акт. И у каждого народа особая, национально зарождённая, национально выношенная и национально выстраданная культура. Так обстоит от природы и истории. Так обстоит в инстинкте и в духе, и во всём культурном творчестве. Так нам всем дано от Бога»456. У каждого народа «своя судьба,— он её носитель, её созидатель, её преоборитель»457.

При всём этом многообразии — «все народы перед лицом Божиим по-своему хороши, и сильны, и богаты; и по-своему плохи, и слабы, и грешны, и скудны»,458— пишет Ильин. Каждый народ призван к тому, чтобы принять свою природу и историческую «данность» и духовно её проработать, «одолеть её, одухотворить её по-своему, пребывая в своём, своеобразном национально-творческом акте» — это его «неотъемлемое, естественное, священное право и в то же время его историческая, общечеловеческая и, что самое главное, — религиозная обязанность», отказавшись от которой, он «духовно разложится и погибнет; исторически сойдёт с лица земли»459.

К тому же духовная культура народа не есть его почётное кладбище; не музей его лучших свершений, указывает Ильин: «Она живёт и творится и в нас, его сынах, связанных со своею родиной любовью, молитвою и творчеством; она живёт незримо в каждом из нас, и каждый из нас то бережёт и творит её в себе, то пренебрегает ею и запускает её»460.

Обоготворять и возносить народ — слепо и грешно, пишет Ильин, но всякий народ, «создавший свою родину, есть носитель и служитель Божьего дела на земле, как бы сосуд и орган божественного начала»ш. Народ должен быть поставлен пред лицо Божие, и силы его должны быть облагодатствованы свыше. И если это совершилось, то жизнь его получает религиозный смысл, а религия находит себе достойное жилище в национальном духе: «Всё бытие и вся история народа осмысливаются как самостоятельное и своеобразное служение Богу: принятие даров Святого Духа и введение их в национальную культуру»461. Потому «национализм есть правая и верная любовь личного “я” к тому единственному для него “мы”, которое одно может вывести его к великому, общечеловеческому “мы”»т. Без «здорового национально-патриотического чувства» «ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру»462. И.А. Ильин провозглашает открытость национальных культур для взаимоо-богащения: мир «великих источников духовного опыта» не только «человеческий мир родного народа», но и «мир других народов»ш.

Профессор Московской духовной академии М.М. Таре-ев в начале XX в. писал: «Государство, основанное на Евангелии, это contradictio in adjecto»463 и «патриотизм можно примирить с Евангелием только при помощи лицемерия и софистики»464. Он считал, что «религиозная проблема сводится к вопросу о примирении “реальной действительности с религиозной святостью”, о примирении Евангелия с культурным прогрессом и мирскими радостями»465. Для М.М. Та-реева национально-государственная жизнь по отношению к духовно-религиозной есть внешняя, иноприродная форма, и их примирение — вынужденно-условное.

У И.А. Ильина был прямо противоположный взгляд. Национальное чувство не только не противоречит христианству, считает мыслитель, но «получает от него свой высший смысл и основание, ибо оно создаёт единение людей в духе и любви и прикрепляет сердца к высшему на земле — к дарам Святого Духа, даруемым каждому народу и по-своему претворяемым каждым из них в истории в культурном творчестве. Вот почему христианская культура осуществима на земле именно как национальная культура и национализм подлежит не осуждению, а радостному и творческому приятию»466. Национально своеобразная жизнь есть совокупность духовных творческих созданий моего народа, пишет Ильин, она объемлет и все необходимые условия этой жизни — и культурные, и политические, и материальные (хозяйство, территорию, природу). Однако то, что любит настоящий патриот, есть «не просто самый “народ” его, но именно народ, ведущий духовную жизнь»2'7. Говоря о ценности материальной культуры, Ильин отмечает: «Что освящено духом и бытием, то становится его сосудом или его ризою. И то, во что излился дух — и человек, и картина, и напев, и храм, и крепостная стена, — становится священным и дорогим, как открывшийся мне и нам, нашему народу и нашей стране лик самого Божества... Родина есть выстраданные нами и открывшиеся нам лики Божии»ш. Так Ильин, исходя из духовного видения человеческой личности, обосновывает и смысл национальной самобытности.

Глава 19.

Национальные лики


Идеи полицентризма развития мировой цивилизации Н.Я. Данилевского находят широкий отклик в трудах

И.А. Ильина467. Определение человека как духовного существа позволяет Ильину говорить и о духовном опыте нации. Как духовная сущность человека лежит в основе его личного бытия, так и «осуществление духовного опыта» делает народ творцом национальной культуры. В строении и осуществлении духовного опыта, пишет Ильин, отдельные люди и народы не похожи друг на друга468. История знает «народы, склонные к чувственному созерцанию, народы, склонные к сверхчувственным мечтаниям, народы с религиозной одержимостью, народы с ясной сверкающей мыслью и народы с бессмысленным глубокомыслием, легкомысленные народы, склонные к удовольствиям, и твердолобые народы, склонные к вечным заговорам. У каждого из них свой, присущий им творческий акт, свой путь в истории и идеал»469.

У народов, предрасположенных к рационализму, «вся их внутренняя жизнь мышлением побуждается и мышлением определяется; поэтому их первой потребностью является потребность «понять», и значит, сознание является главным органом души; без анализа и систематизации они мало что в жизни могут, и не столь существенно, если они при этом что-то чувствуют, любят и созерцают»470. Вследствие этих качеств у таких народов ярко проявляется склонность к абстрагированию и синтезу, к систематизации вещей и авторитарному мышлению. Они создают «культуру рассудка», которая кажется им высочайшей, лучшей и единственно подлинной культурой, отмечает Ильин.

Другие народы предрасположены к волюнтаризму: «Вся их внутренняя жизнь определяется волевыми решениями и сохраняет волевую окраску. До тех пор, пока их воля не устремлена к какой-нибудь цели, к какой-нибудь установке, они не хотят ничего определённого, их душа как бы склонна к слабому сну. Их первой потребностью является осознанная потребность в чём-либо. Главным лейтмотивом их души становится достижение цели»471. Такие народы склонны к жизненной установке — цель оправдывает средства. К культурно-национальному укладу волевых народов Ильин относит прежде всего древних римлян. Их ведущей и определяющей силой была здравая воля и особенно воля к власти вместе с расчётливым, аналитическим, прагматическим рассудком. Причём христианский Рим воспринял это наследие, считает Ильин472. «Западная Европа строилась на фундаменте римской культуры» и «принципиальными предпосылками» всей западноевропейской культуры явились «римское право с его основательной, но жёстко отшлифованной культурой частной собственности (которая с большим трудом поддаётся христианизации)» и «римская церковь с её дисциплиной воли и культурой власти»473. К такому же укладу, по мнению Ильина, относится и древнеиудейская культура, с её «религией строжайшей обрядности»474.

Есть также народы, пишет И.А. Ильин, «склонные к созерцанию, ведомые сердечным разумением и проникновенным восприятием»: «раскованно-свободные, естественные чувства и живое, спонтанное созерцание составляют их исконную стихию»475. Так, пластичность воображения, любовь к свободе, (вместе с «лукавым духом предпринимательства») изначально задавали тон в Древней Греции476. Греки искали «совершенства» более всего в чувственном созерцании и создали «религию образной красоты»477. К созерцательному культурно-национальному укладу Ильин относит также «азиатского индуса», с его «мечтательной умозрительной фантазией»478. «Сердце и созерцание — эмоциональны, интуитивны; они органичны, не поддаются ни дисциплине, ни механизации, они восходят как бы из нижнего, более глубокого, иррационального пласта»479, — пишет Ильин. «Именно так живёт и творит русский в своей не сломленной и не изъеденной абстрактным, пустым рассудком, несколько детской доверчивости, в своей темпераментно захватывающей эмоциональности»480. Русскую культуру и цивилизацию мыслитель квалифицирует именно как чувственно-созерцательную: «Русский народ — народ сердца, даже если это сердце озлоблено и издёргано великими-превеликими страданиями; народ с воображением, склонностью к созерцанию»481.

Глава 20.

Культура


Немалую часть своего творчества в эмиграции И.А. Ильин посвятил раскрытию путей культуры как всесторонней деятельности человека — творчески-созерцательной, государственно-правовой, вплоть до повседневно-бытовой. В 1932—1933 гг. в газете «Возрождение» был опубликован цикл из шести статей Ильина «Что такое искусство», позже составивших часть главного исследования Ильина по теории культуры «Основы художества. О совершенном в искусстве»482. В фундаментальном труде Ильин раскрывает своё видение истоков и смысла культурного творчества человека, непрестанно напоминает о духовной и нравственной ответственности художника за своё творчество. И.С. Шмелёв книгу Ильина считал настоящим методическим пособием для всех деятелей культуры483. Книгу дополняют два сборника-дневника размышлений Ильина — «Искусство (1930—1933). Феноменология произведений искусства» и «Встречи и беседы»484. С книгой «Основы христианской культуры» перекликается статья Ильина «Покой и радость в православном мировоззрении»485. В философских трудах Ильина развивается теория культуротворческого акта, в том числе — специфика национальнорусского духовно-творческого акта, имеющего коренное значение в ходе исторического формирования особенного российской цивилизации.

Созидание культуры это, по убеждению Ильина, путь самореализации человека, нации и человечества в целом в их земной жизни. Ильин говорит о тайне творчества: «Сила, которая хочет творить в нас, — не от нас: вот одна из последних тайн, о которых трудно, и не нужно, и кощунственно говорить»486. Творческая же сила в человеке — его дух, связанный с Абсолютным Духом. Вся человеческая культура — «много-личная» по субъекту и «сверх-личная» по своей ценности — возникла из личной духовности, из этой «первичной ячейки Духа, которая именуется духовной личностью»2*9. Духовная жизнь человека это не только религиозная вера, это — широкий спектр жизнедеятельности человека: познание, нравственность, искусство, правосознание, труд, хозяйственная деятельность487. Поэтому Ильин предъявлял высокие требования ко всей жизнедеятельности человека, в особенности же к искусству, воспитывающему человека как духовную личность. К своему же творчеству он относился как к великому духовному заданию: «Я не могу изменить своего максимального отношения к тому, что пишу; не в том смысле, чтобы всякое, написанное мною слово считалось за перл создания; но в том, чтобы я мог согласиться на то, чтобы ответственность за не-мои мысли и не-мои слова ложилась на меня (точнее: испытывалась мною, как лежащая на мне)»488.

Гармонизировать окружающий хаос — так определяет Ильин задачу культуры. И задача эта по силам только духовной личности. Душа, покорная хаосу, бессильна создать космос во внешнем мире — в природе и в общественности. Грубая и своевольная, жадная и упрямая, с порочными и разнузданными страстями, она бессильна создать технику и организовать хозяйство; тем более не способна она строить здоровую государственность и творить духовную культуру. Духовно разлагающаяся душа не созидает и не властвует; она рабствует своим страстям и через них беспомощна перед лицом материи489. «Мышление человека творчески создаёт культуру не тогда, когда оно прилепляется к чувственному и материальному», но только тогда, когда оно способно подниматься от конкретного чувственного к крылатому и интуитивно насыщенному отвлечению, сосредоточиваться на духовных содержаниях, пребывать в них, созерцать их и познавать их»490. «Как бы ни было велико значение материального фактора в истории, — пишет Ильин, — с какою бы силою потребности тела ни приковывали к себе интерес и внимание человеческой души — дух человека никогда не превращается и не превратится в пассивную, недействующую среду, покорную материальным влияниям и телесным зовам. Его призвание — власть над материей; его задача — подчинить её и организовать её служение духовным целям»491. Смысл жизни в том и состоит, чтобы люди преодолевали «хаотическую пыль случайных единичностей и проникали к субстанциональной ткани», строили гармонию окружающего нас миропорядка, т.е. творили культуру492.

«Только духовный опыт — опыт, открывающий человеку доступ к любви, совести и чувству долга, к праву, правосознанию и государственности, к искусству и художественной красоте, к очевидности и науке, к молитве и религии, — только он может указать человеку, что есть подлинно главное и ценнейшее в его жизни; дать ему нечто такое, чем стоит жить»493. И.А. Ильин пишет об «аксиоме жизни»: «Жизнь вообще имеет смысл и может совершенствоваться только тогда, когда бережётся и растится качество; нет его — и гибель становится неминуемой. А качество творится и обеспечивается прежде всего и больше всего культурой личного духа»494. Каждый человек призван «вчувствоваться» в тот «единственный источник света», который осветит ему путь жизни и придаст ей осмысленность, сделает его сотворцом культуры495. Ибо на самом деле жизнь человека есть не игра естественных сил и не беспринципная борьба за существование, но «творческий процесс, протекающий пред лицом Божиим, и при участии божественных сил, живущих в человеке». «Жить значит сочетать, соединять подлинную ценность с подлинною силою; придавать объективноценному природу силы и сообщать силе значение объективной ценности и правоты; иными словами: осуществлять ценность, как побеждающую силу, и осуществлять силу, как духовную ценность»496. В жизни «самое важное в том, чтобы постоянно осязать свой собственный священный огонь как подлинное пламя Божие. Так — в молитве, в акте совести, в создании и восприятии прекрасного искусства и в излучении активной любви. Там, и только там — в по-смертии откроются глаза, а сейчас надо: живой опыт единения с Ним и живое доверие к Нему»497.

В подчинении человека внешнему воздействию обнаруживается незрелость его духа и неспособность к творческому созиданию. Культура не может возникнуть из внешнего чувственного опыта и только внутренний духовный опыт делает человекообразное существо воистину человеком, т.е. духовной личностью, способной творить и наполнять духом общественную жизнь, свободу, семью, родину, государство, частную собственность, науку и искусство, потому что «последняя основа всего этого, творческий первоисточник всей духовной культуры есть Божественное в нас, даруемое нам в откровении живым и благим Богом, воспринимаемого нами посредством любви и веры и осуществляемое нами в качестве самого главного и драгоценного в жизни»498. «Так называемое “светское” искусство — архитектура, скульптура, живопись, поэзия, музыка — может быть исполнена священным содержанием, молитвенным духом, религиозным видением. История человечества знает это явление: духом насыщенного и пророчески-водительного светского искусства, эти героические очаги религиозного созерцания в душах гениальных мирян и профанов. Дух Божий дышит и веет где хочет; там, где он находит чистое сердце, правый дух и искренний пламень»499.

Культура творится личным духом. Человек есть «самодеятельный волевой центр», который «должен строить себя сам, владеть собою, управлять собою и отвечать за себя»500. И.А. Ильин также отмечает: «Культура творится не сознанием, не рассудком и не произволом, а целостным, длительным и вдохновенным напряжением всего человеческого существа, отыскивающего прекрасную форму для глубокого содержания; и, прежде всего, инстинктом», который «способен держать и творить форму, вынашивать глубокие замыслы, вдохновлять, любить и беречь культуру лишь постольку, поскольку он приобщён духовности в порядке любви и веры»501. «Каждое произведение искусства есть предложенная людям медитация; читатель, читая, медитирует тою святостью и мудростью или греховностью и мерзостью, которые художественно осуществились и развернулись в читаемом произведении. Эстетический предмет и есть то, что поэты и писатели предлагают людям для медитации»502. «Художник призван принять вещь в свою душу с тем, чтобы увидеть и показать другим божественное»503. Мыслитель отмечает «скованность» художника законами трёх уровней — материи (вещи), образа (души), предмета (духа, или Бога), указывает на внутреннюю связь эстетических уровней произведения искусства. За оболочкой материи и чувством образа скрывается дух произведения, несущий его смысловую нагрузку: «художественное искусство есть всегда проявление духовности; а недуховное искусство вовсе не заслуживает этого имени. Поэтому недуховный, духовно слепой подход к искусству приводит к его снижению и вырождению»504.

И.А. Ильин рассматривает и вопрос о христианском отношении к культуре. В Священном писании Нового Завета никаких прямых указаний на то, какова должна быть христианская культура, не содержится. Что же остаётся христианину? Отвергнуть культуру из христианских побуждений и предоставить ей гибнуть в слепоте, пошлости и разложении? Нет, считает Ильин, этого признать невозможно: «это значило бы исказить великий смысл Христова пришествия и перестать быть христианином. Ибо христианин призван не бежать от мира и человека, отвергая и проклиная их, но вносить свет Христова учения в земную жизнь и творчески раскрывать дары Святого Духа в её ткани. А это и значит создавать христианскую культуру на земле»505*. Богочеловек Христос, воплотившись, отмечает Ильин, не отверг земной способ бытия, а «принял его и победил его», потому «и нам надлежит идти Его путём и творить Его дело, как волю Отца»506. Из данного нам «способа земной жизни вытекает множество неизбежных для нас жизненных положений, заданий и обязанностей, которые мы и должны принять, осветить и освятить лучом Христианского откровения», считает Ильин: человечество призвано принять мир «как дар и как задание, как христианское средство, ведущее к христианской цели» — созданию христианскую культуры507.

В понимании Ильина, «религиозность есть живая первооснова истинной культуры»508. Современник Ильина Г.П. Федотов писал: «Высочайший смысл культуры — богопознание и гимн Богу, раздвигающий храмовую молитву до пределов космоса»509. Культура есть внешнее (материальное, а также действенное) выражение внутреннего (духовного, идейнонравственного, эстетического) состояния человека, общества. Все национальные культуры в своей основе имеют религиозные истоки, которые и придают культуре её своеобразие. Так П.Я. Чаадаев указывал на христианскую основу единства европейской культуры: «все народы Европы имеют общую физиономию»510.

И.А. Ильин отмечает, что христианство вовсе не отрицает мира: «Отринуть эмпирический мир значит предать жизнь Идеи или оскудению, или самообману, ибо отринутое будет всё-таки принято и использовано незаметным образом. Отринуть эмпирический мир, значит признать, что он не благ, что он чужд Божией силы и обречён своим злосчастным путям»511. Ильин видит призвание истинного искусства в научении человеческих душ «входить в храм мировой мудрости и молиться в нём единому и единственному Богу»512. Более того, вся история христианства и есть, по мнению Ильина, не что иное, как «единый и великий поиск христианской культуры»513. Этот поиск выдвигал крайние учения: одни, готовые отвергнуть во имя Христа земную культуру и самый мир, в пределах которого она создаётся; и другие — принять слишком много земного и мирского, вплоть до утраты Христова Духа. Но христианская церковь всегда стремилась найти между этими крайностями некий средний, жизненно мудрый путь, который верно вёл бы от Христа к миру — «укореняясь во Христе и творчески пропитывая Его лучами ткань человеческой жизни»514. На этом пути ныне необходимо утвердиться всякому, кто помышляет о созидании христианской культуры, считает Ильин.

Мыслитель указывает на исключительное значение, которое имело христианство в истории культуры: «Оно внесло в культуру человечества некий новый, благодатный дух, тот дух, который должен был оживить и оживил самую субстанцию культуры, её подлинное естество, её живую душу. Этот дух был чудесным образом внесён во враждебную среду, иудейско-римскую, в атмосферу рассудочной мысли, отвлечённых законов, формальных обрядов, мертвеющей религии, жадно-земной воли и жестоковыйного инстинкта»515. Христианство внесло в мир великие благодатные творческие духовные дары. Дух христианства есть дух «овнутренения», согласно чему всё внешнее, материальное, чувственное само по себе не имеет безусловной ценности и является лишь возможностью духа и совершенства: как бы незасеянным полем. Внутреннее, сокровенное, духовное решает вопрос о достоинстве внешнего, явного, вещественного. И это должно считаться аксиомой всякой культуры, считает Ильин, особенно же культуры христианской. Так, нравственное состояние человека ценится не по его материальным последствиям и не по внешней пользе, из него проистекающей, но по внутреннему состоянию души и сердца человека516.

Дух христианства есть дух любви: «Бог есть любовь» (1-е соборное послание св. ап. Иоанна, IV, 8). Это означает, пишет Ильин, что «Христос указал в любви последний и безусловный первоисточник всякого творчества, а, следовательно, и всякой культуры», ибо культура творит и утверждает, «любовь же есть первая и величайшая способность — принимать, утверждать и творить»517.

Дух христианства есть также дух созерцания, живого творческого содержания, а не формы и отвлечённых мерил, и дух совершенствования. И этот «дух овнутренения, дух любви, дух молитвенного созерцания, дух живого, органического содержания, дух искренней, насыщенной формы, дух совершенствования и предметного служения Божьему делу на земле, дух творческой силы» христианин должен принять и из него творить земную культуру518.

Творение христианской культуры — «великое и претруд-ное, обязывающее и ответственное дело; и сущность его в том, чтобы в меру своих сил усвоить Дух Христа и творить из него земную культуру человечества»519. Создание христианской культуры есть задача, поставленная перед человечеством две тысячи лет тому назад и им не разрешённая. Эта задача и не может быть разрешена одною эпохою, одним народом, одним поколением, раз и навсегда, ибо каждая эпоха и каждый народ и каждое поколение должны стремиться к разрешению её по-своему — по-своему достигая и не достигая: «Проникнуться духом Христова учения и излить этот дух в свою жизнь и в мир вещественный — вот та задача, раскрывающая всем и каждому великую внутреннюю свободу и великий творческий простор во внешнем мире»520. Христианам заповедано совершенство и творческое строительство христианской культуры, считает Ильин521. В понятие культуры учёный вкладывает широкий спектр человеческой деятельности: наука, искусство, государство и хозяйство — те «духовные руки», которыми человечество берёт мир и созидает земную культуру. И задача христианства не в том, чтобы «изуверски отсечь эти руки», а в том, чтобы пронизать их труд изнутри живым духом, воспринятым от Христа522.

В творении совершенной культуры, указывает Ильин, и заключается смысл человеческой истории.

И.А. Ильин отмечает ещё один важнейший момент, без которого нельзя понять ни человеческую историю, ни культурное творчество. Учёный считает, что один из основных законов нашего мира тот, что «все существа и все вещи несовершенны и должны восходить к совершенству в борьбе и страдании»: «Всё, что есть хорошего, значительного, непреходящего, а особенно гениального и божественного в человеческой культуре, — всё могло быть создано человеком только в страдании, всё должно было быть заслужено и оправдано им»523. Всякое человеческое творчество возникает из лишений и из страдания и всякое создание культуры есть преодолённое и оформленное страдание человека524. «Без страдания, — отмечает Ильин, — нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришёл бы скорый и трагический конец»525. «Духовное терпение» — та «великая сила личной и национальной жизни, без которой не возникла бы и не удержалась бы никакая культура»526.

Мыслитель указывает на тупиковый путь бездуховной культуры, который ведёт к гибели человеческой цивилизации. «Вся человеческая культура сокрушилась бы, если бы Дух Божий покинул её», ибо «человек, отвергнутый и покинутый Богом, утрачивает свою творческую силу» и становится «бессердечною, безвдохновенною, жестокою тварью, бессильною в созерцании и созидании новых, совершенных форм»527. Когда в душах исчезает духовная очевидность, верное восприятие и переживание духовных предметов — истины, добра, красоты, права, тогда в обществе не остаётся безусловных основ, охраняющих его существование528. Поэтому задача общества, государства — созидание и защита культуры одухотворения человека. Для Ильина очевидно, что «в последнем и глубоком измерении искусство и религия делают единое и главное дело: дело одухотворения бессознательного, дело его обращения к Божественному, дело его умудрения и преображения»529*2.

Обнаруживая смуту и беспочвенность окружающей действительности, Ильин требует «сердечного созерцания внутри культуры, в её созидателях, от её творцов»530. «Для обновления жизни надо обновить культурно-творящий акт, перестроив его на основе созерцающего сердца — всю науку, всю религию, всё искусство, всё право, всю политику и всё хозяйство — надо растить и строить созерцающим сердцем — т.е. видеть сущее и творимое лучом любви, совсем свободно и совсем искренно»531.

Глава 21.

Русская литература


Значение художественного слова в русской культуре имеет особенное значение по сравнению с другими искусствами. И.А. Ильин считал, что «Пушкин, Гоголь, Тютчев и Достоевский знали путь русской души и понимали её задание»532. Потому в творческом наследии Ильина, заботящегося о национальном самосохранении, много работ посвящено писателям и поэтам — открывателям и воспитателям русской души.

Особое почтение у Ильина всегда вызывал Александр Сергеевич Пушкин, которого учёный считал ярчайшим представителем русской ментальности, глубоким мыслителем и национальным провидцем. «Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры» — характерное название для статей Ильина о русском поэте. Ильин всегда подчёркивал свою любовь к А.С. Пушкину и восхищение его творческим гением. В 1937 г., когда вся русская культура отмечала столетие гибели поэта, Иван Александрович прочитал ряд лекций о национальном гении для русских общин Берлина, Цюриха, Риги и других городов: «Пророческое призвание Пушкина»533, «Национальная миссия Пушкина», «Пушкин в жизни» и другие.

«Два луча утешали и укрепляли [русскую] душу в её утомлении и сомнении: религиозная чистота и мудрость русского православия и пророческая богоозарённость нашего дивного Пушкина»2*1, — так высоко ставил значение творческого гения поэта Ильин. Он считал, что «Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости»2**. В творческих образах поэта высказан русский «национальный символ веры», дано «откровение о русском духовном естестве»534. Своим духовным художественным актом А.С. Пушкин «созерцал и творил Россию»: усмотрев «в русской жизни, в русской истории и в русской душе» её «духовные содержания», «он утвердил наше национальное бытие»290. Ильин называл вдохновение Пушкина «священным», «истинным откровением», пророчеством о России535.

И.С. Шмелёв, прочитав Пушкинскую речь Ильина, писал ему: «Вглядываюсь в Пушкина. Он вовсе не такой ясный, как говорили многие. Он - сложный. Но он — сущность наша. Но... не могу установить, — что это — и в чём, главное, у него: “и милость к падшим призывал”!? Ведь тут ключ к сущности нашей культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека, — ведь это в главном русле нашей духовности и душевности, это основа нашей культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия. Это, несомненно, у Пушкина есть, но я не могу нащупать... И так мне важно внять Ваше о Пушкине. От Вас я могу зажечься, мне нужна и Ваша установка, как сверка и как — толчок-учёба. Благословите!»536. Ильин «благословляет» писателя таким ответом: «Пушкинскую речь я “произносил” 4 февраля в Берлине, 9 в Риге, 12 в Ревеле, 14 в Юрьеве. Что другие люди выносили из этого, мне неизвестно; а я сам имел немалое утешение — это счастье высказать о любимом гении хоть 1/5 того, что выносилось о нём за жизнь... Думается и видится мне, что “милость к падшим” не составляет естества Пушкина. Достоевский и Тургенев говорили о Пушкине не из субстанции. Ближе всех к постижению его был Гоголь» 537.

Сам Ильин старается показать в поэте философа русской истории: Пушкин увидел, что православие сформировало русский «“особенный национальный характер” и внушило нам идею “святой Руси”»538; именно «М.В. Ломоносов и А.С. Пушкин первыми поняли своеобразие России, её особенность от Европы, её “не-европейскость”»539. Пушкин «...дан был нам как залог, как обетование, что и на нашу ширь, и на нашу страсть, и на наш беспредельный размах — есть и, может быть, будет найдена и создана такая совершенная, такая завершённая форма, о которой мечтали и всегда будут мечтать для себя все народы»540. Ильин подчёркивает великое воспитательное значение творчества Пушкина: ребёнок «после пяти-шести лет должен услышать о героях своей страны и влюбиться в них... надо, чтобы он научился вместе с Пушкиным благодарить Бога за то, что родился русским, и вместе с Гоголем — радостно дивиться на гениальность русского языка»541. «Умудримся же и научимся! России нужен дух чистый и сильный, огненный и зоркий. Пушкиным определяется он в нашем великом искусстве; и его заветами Россия будет строиться и дальше»542.

В 1943 — 1944 гг. на немецком языке в Швейцарии издаётся ряд трудов И.А. Ильина о русских писателях XIX в., основанных на его лекциях о русской культуре: «Гоголь — великий русский сатирик, романист, философ жизни», «Достоевский как человек и характер», «Достоевский как художник», «Достоевский как публицист», «Образ идиота у Достоевского», «Николай Ставрогин (Достоевский. “Бесы”)», «Лев Толстой как истолкователь русской души (“Война и мир”)», «Мировоззрение Льва Толстого», «Лев Толстой — художник и человек». Размышляя о русской литературе XIX

в., И.А. Ильин отмечает у русских писателей и определённую «болезнь»: «Последнее время пересматривал Куприна по изданиям Нивы и Московского книгоиздательства, — пишет он И.С.Шмелёву. — Прямо — заболеешь! В русской литературе

XIX века писатели состояли нередко прямыми “сыщиками зла”, но сыщиками (простите, Бога для!) — смакователями, аки “псы, возвращающиеся на блевотины своя”. Не Пушкин, не С.Т. Аксаков, не Толстой, не Лесков. Но Гоголь сам изнемог от этого, даже до смерти. Достоевский мечтал прекратить это. Тургенев, скудный в духовном видении, старался не впадать в это. Но Салтыков! Но любезные народники! И особенно народники “последнего призыва” — Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься — и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы»543.

И.А. Ильин писал и о современных писателях, выделяя среди них наиболее ярко отражающих русское бытие, национальное самосознание.

Вторую половину 1935 г. Ильин с супругой проводит в Латвии: «С 15 июля мы здесь, в Латвии. 100 вёрст от Риги, у друзей. Одиноко, тихо, заботливо. Не дорого... Попали сюда на таких условиях. Мне заказана книга: художественная, критическая. Шмелёв, Бунин, Ремизов, Мережковский, Куприн, Краснов, Адцанов... Адрес: Prof. Iljin. Latvija. Koknese. Riteri Pakuli»544. Так начинается литературоведческая эпопея Ивана Александровича, завершившаяся написанием книги «О тьме и просветлении».

И.А. Ильин постоянно делится с Иваном Сергеевичем мыслями о своей литературоведческой работе. Первоначально он озаглавливает книгу «О тьме и скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелёв»: «А это значит: тьму и скорбь послала нам “история”, т.е. Господь. И все мы во тьме ходим и скорбью живём. И вот старшее ныне поколение литературных художников, сидя с нами во тьме и скорби, что видит, что показывает, что даёт, куда ведёт.

а) Бунин. Тьма первобытного эроса — и мука из него. И всё. Плюс — “радости” “любви”...

в) Ремизов. Тьма нечисти, злобы и страха — и мука о ней, но не скорбь, а мука, требующая жалости.

И нет скорби — ни у того, ни у другого, и нет преодоления, нет выхода к свету.

с) Шмелёв — тьма богоутраты, и скорбь в мире и о мире — и через скорбь выход к Богу и свету. И радость древле-зданного русско-православного богонахождения.

Так что — исход должен быть дан финалом, преодолением. И вся книга построится снизу вверх, с предоставлением Бунину — воспрезирать меня до смерти; с предоставлением Ремизову — написать обо мне какую-нибудь химерическую дребедень, как он иногда размалёвывает о знакомых... Мне важно, чтобы Вы узрели замысел и то, почему разрешающий проблему идёт в конце»545.

И.А. Ильин ставит И.А. Бунина, А.М. Ремизова и И.С. Шмелёва в первые ряды «ясновидцев и изобразителей ожесточения и слепоты» современной эпохи в области литературы. «Я утешаюсь тем, что совершил всё исследовательски необходимое для осуществления художественной “встречи” с каждым из них в отдельности. В самом деле, они всю жизнь шли отдельно и самостоятельно. Но переживаемая Россией и всем миром “ночная эпоха” объединила их единством предмета и единством национального опыта. Они явились изобразителями восставшей тьмы и разливающейся скорби. И это дало мне основание и право написать о них единую книгу и придать этой книге единое, предметное заглавие. При этом я устранил из её исследуемого содержания мой личный духовный опыт и моё субъективное созерцание. Я сделал всё, что в моих силах, для того, чтобы усвоить духовный опыт и художественное созерцание каждого из них во всём его своеобразии; чтобы погасить своё видение и созерцать так, как созерцает сам ведущий и показывающий художник; чтобы увидеть его образы и постигнуть скрытое за ними предметное содержание»546.

И.А. Ильин отмечает, что у каждого писателя-художника есть свой особый творческий уклад; свой способ задумывать произведение, вынашивать его и облекать его в образы (воображать свой замысел); своя манера видеть, чувствовать, желать и изображать увиденное, почувствованное, желанное; как бы свои художественные очки. Три избранных Ильиным писателя как раз-таки и резко различаются своим творческим укладом-актом. «Я в критических анализах моей книги, обозначая произведения по имени их авторов, буду иметь в виду не самих авторов, не их личные души или духовные субстанции, а только осуществленные ими художественные акты»547, — предупреждает философ читателя.

Трилогия начинается с Бунина: «Творчество Ивана Алексеевича Бунина — последний дар русской дворянской помещичьей усадьбы, дар её русской литературе, России и мировой культуре. Это она, наша средняя русская земледельческая полоса, уже подарившая русскому народу столько замечательных талантов — литературных, музыкальных и философических, — говорит в его созданиях. Веками происходил здесь, вокруг Москвы, этот своеобразный, национальный, сословный, душевно-духовный и культурный отбор, отбор тонких и даровитых натур, который дал России Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева, Хомякова, Тургенева, Толстого, Фета, Чичерина, Трубецких, Рахманинова и многих других созидателей русской культуры. Тут всё соединилось: и этот крепкий, строгий климат с его большими колебаниями и бурными порывами; и ласковый, мечтательно-просторный ландшафт; и столетний отбор крови и культуры; и непосредственная близость к простонародной крестьянской стихии, к

дыханию земли; и досуг помещичьей усадьбы с её культом, родовой, наследственной традиции служения; и близость к патриархальной Москве; и удалённость от цензуры Петербурга... Так и сложилась эта своеобразная духовная атмосфера независимого творческого созерцания, дерзающего по-своему видеть и честно выговаривать узренное, не считаясь ни с чем, кроме личной религиозной, художественной или познавательной совести»548. Для Ильина Бунин — великий художник внешнего опыта, изобразитель инстинкта. И когда философ вдруг прочитывает, что Бунин — духовный писатель, он возмущается в письме к Шмелёву: «Читали Вы фигу Кирилла Зайцева о Бунине. А?... “Религиозный мыслитель”... Читаешь и не знаешь — зачем это в литературе всё можно, всё позволено/3>549. Для Ильина Бунин — «холодный язычник», «горький бессвятец»550.

И.А. Ильин выделил А.М. Ремизова среди других русских писателей как одного из ярчайших представителей национальной литературы, чьё творчество не укладывается ни в какие традиционно-литературные формы. Для того чтобы понять творческий акт писателя, истоки его творчества он не раз встречается с ним, бывает в его «волшебном царстве» |А.М. Ремизов. «По карнизам»]551. И.А. Ильин впервые приходит к Ремизову и уже при приближении чувствует его образы: «Вдруг вижу, что на двери — это в Париже, а там именных дощечек не полагается... — висит на кнопке зелёный нитяной хвост... Это — знак его жилища; по этому знаку его находят многочисленные посетители»552. «Я звоню. Тихие, мягко шлепающие шаги за дверью; отворяют — он сам, в домашних тёплых туфлях. Маленький, худой, согбенный {“Или меня взять — червяк, в три дуги согнутый”. А.М. Ремизов. “Ах-ру”], как бы настороженно прислушивающийся или присматривающийся к чему-то, с аскетическим бритым лицом, с огромным лбом мыслителя — волосы обычно назад, вдохновенными вихрами или пучками... За большими чёрными “дипломатическими” очками — очень умные глаза; они то прячутся в веках и стёклах, сощуренно исчезая в миг блаженствующей улыбки, то серьёзно смотрят в посетителя — колюче, пристально, в два тёмных бурава»553. А «когда “накатит” “чёрная волна”», тогда лицо Ремизова «делается мрачно-сосредоточенным, безысходно страдающим; и в одну из таких минут он прислал мне открытку со словами: “доколе, о Господи!”» 554°.

Начинается «обряд» чаепития: у Ремизова всё обрядно, сказочно, неповторимо. «Чай заваривается неспроста: обряд торжественный, волхвующий. И самый чай особенный, и засыпается он по-особенному; появляется ещё один ветхий плед, чайник тщательно укрывается... Тихо, с ласковосамозабвенной улыбкой стоит сам ведун над закрытым чайником, возложив на него обе руки... и молча волхвует, чтобы чай удался... и ждет, пока новое, душистое существо не сварится, не созреет под покрышкой... А как вкусен этот чай... и какие играющие и страдающие прозрения произносятся во время его распивания... об этом я не сумею рассказать своими словами»555. А вокруг, по всей квартире - хоровод персонажей: «Состав этих существ меняется. Каждое из них имеет свою историю, которую он мне тут же и рассказывает с великой мифически-сказочной серьёзностью»556. «Уходя домой с первыми петухами, я прощаюсь и с ремизовской “паутинкой”. Мне кажется, что его коловёртыши не будут вредить мне, уже в силу одного того, что они научились у него самого доброте; но завести такое “морское дно” у себя я бы не хотел»557.

Иван Александрович понимает Ремизова как русского сказочника, который «“тан” иррациональной стихией русского мифа, русского воображения, русско-сказочного небывалого быта и русского языка. И как полагается русскому человеку, переступившему грань трезвости. Ремизов сверх всего ещё и играет (слегка!) этим “шанством”». Однако Ильин в то же время понимает, что «Ремизов слишком сознателен и умён для самозабвенного мифосозерцания”»558.

И.А. Ильин заканчивает свою трилогию о современной русской литературе рассмотрением творчества Ивана Сергеевича Шмелёва, которого считает выдающимся художником внутреннего опыта. Сам Иван Александрович любил перечитывать рассказы Шмелёва вместе с супругой, наслаждаться его русским словом, его образами российской жизни. Он часто делится с другом-писателем своими впечатлениями по прочтении его книг: «Милый и дорогой друг, Иван Сергеевич! Какую чудесную масленицу Вы написали! Как это удивительно, какая Россия... Не может иностранец понять эту проникнутую, насыщенную мистерию быта... Юность наша, детство наше, милая-милая изнутри осиянная Россия! Я так давно Вашего не читал... Как будто проснулся, ожил, воды ключевой напился»559.

Ещё в начале 1930-х гг. в русской печати появляются первые литературоведческие статьи мыслителя о творчестве И.С. Шмелёва в связи с выходом его новых произведений: «Творчество Шмелева» «Православная Русь. “Лето Господне. Праздники” И.С. Шмелёва», «Святая Русь. “Богомолье” Шмелёва». Шмелёв описывает Ильину свои впечатления от его литературоведческих опытов: «Мне нисколько не стеснительно благодарить Вас за Вашу песнь о “Лете”, — это пропето для общей радости»560. Шмелёв восхищается: «Читал Вашу “Святая Русь”, — пока трижды читал, — и будто это не про меня, и потому как бы “свидетельски” внимал пению. Это не критика, это — глагол, который зажигает сердца согревающим светом, и... бесы трепещут в преисподней»561. «Ваша статья — не статья, а порыв огня и духа»562. «Ваша поэма о “Лете Господнем” заставила и заставляет говорить о себе. От скольких слышал!» — передаёт он впечатления русских парижан об этом «глаголе»: «“Это первый случай, когда про наше, национальное, так сильно и громко и славно сказано!”... Ольга Александровна встретила Бориса Зайцева. Сам сказал: “Ка-ак Ильин написа-ал!” Она ответила, святая простота: “Да, Иван Александрович уме-ет написать”. А я ей только что, перед уходом, читал “Святую Русь”, весь в волнении и дрожи... не читал, а... как Апостола возглашал. И оба мы вкушали, над горсткой, как просфору»563. «Вчера пришёл простой человек, бывший московский миллионер Карпов (сам инженер), женатый на Морозовой. “Какой гениальный талант!” — про Вас. - “Вот кому бы потрясать, как публицисту(!!?)... всю Россию”»564.

И.А. Ильин всегда отмечал, что Шмелёв в своём творчестве непрестанно искал «путей, которые приведут нас к просветлению», путей «именно для русского человека и находил их в нашем по-русски понятом христианстве»565. «Шмелёв есть прежде всего русский поэт — по строению своего художественного акта, своего созерцания, своего творчества, — отмечает И.А. Ильин в своём исследовании «О тьме и просветлении». — В то же время он — певец России, изобразитель русского, исторически сложившегося душевного и духовного уклада; и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ - в его умилении и в его окаянстве. Это русский художник пишет о русском естестве. Это национальное трактование национального»566.

Трудное, но «совершенно необходимое для национального самоопределения и самоутверждения» дело «нарисовать духовный “портрет”» своего народа в отличение от других народов567. И.С. Шмелёв же оказался способным нарисовать этот «духовный портрет» русского народа, благодаря тому, что укоренён в «национальной почвенности», в «неразве-янном, нерастраченном, первоначально-крепком экстракте русскости». «Он пишет как бы из подземных пластов Москвы, как бы из её вековых подвалов, где откапываются старинные бердыши и первобытные монеты. Он знает, как жил и строился первобытный русский человек. И, читая его, чувствуешь подчас, будто время вернулось вспять, будто живёт и дышит перед очами исконная Русь, её израненная историей и многострадальная, но истовая и верная себе, певучая и талантом неистощимая душа»568. Предметно-выстраданное и непреходящее слово Шмелева говорит о «русскости русского народа»569.

Общая любовь к России, русскому духу, стремление выразить его в своём творчестве накрепко сдружила Ивана Александровича Ильина и Ивана Сергеевича Шмелёва. «Горжусь Вами и утешаюсь Вашей дружбой»570, — писал

Ильин другу. — «Есть постоянный угол в душе, где Вы неизменно сидите, а я туда а) обращаюсь, Ь) покашиваюсь,

с) подмигиваю d) покашливаю, е) вскрикиваю, f) или просто ощущаю»571. И Иван Сергеевич сердцем прикипает к Ильину: «Теперь я, слава Богу, могу улыбаться солнышку, а Вы и есть это солнышко, божье, богатое теплом и силой огня-света» 572. Иногда Шмелёв пишет Ильину письма ежедневно, одно за другим: «Мне надо было перед Вами как-то высказаться, как вот на молитву становятся»573. «У меня над рабочим столиком с машинкой, во всю длину стены, на 2 м. висит панорама Москвы, — сообщает Шмелёв Ильину. - На днях я застеклил Ваш строгий Большой портрет, en face окантовал и повесил над Москвой. Всегда Вы и Москва - перед глазами. И всегда — вздох, и болезненный и радостный... - а-ах...!»574. «Вы... царите над “Москвой”, и пишу под Вашим глазом строгим...! и под Вашим благословением... На стенке — мальчик наш и Король. А рядом с Вами — “Московский дворик”, у Григория Неокесарийского, на Полянке, где я в бабки играл. Всё - при мне»575. И.С. Шмелёв мечтает быть рядом с единодушным товарищем: «Хотел бы к Вам... Без Вас, без Вашей дружбы -мно-гого не написал бы я! Знаю»576; «если бы я жил возле Вас, милый! Это счастье такое... Я бы перебрался... Сколько видел я от Вас радостного, ласкового, чудесного! Единственный свет мне в Европе: родной свет»577.

«Меня поражает, что мы с Вами в одни и те же годы, но в разлуке и долгой разлуке шли по тем же самым путям поющего сердца»578, — писал Ильин Шмелёву после долгих лет их дружбы. «Каждый кусочек, написанный Вами, есть живая молитва — и не от себя только (хотя конечно от себя), а от лица Вашего и моего народа; и не за себя, а за него; Вы всю жизнь учили русский народ молиться и петь. Ваше вдохновение было всегда молитвенным... Дорогой мой! Будьте уверены, что Господь с Вами и над Вами даже и тогда, когда Вы теряете царственное, подъемлющее, вдохновенное осязание этого. Не спрашивайте Его! Не испытуйте Его! Целящая Рука Его над Вами! Как над любимым дитём. Вы — Его русская лира, Его русская эолова арфа. Чинит Он её; и слава Тебе, Господи! А починить её — необходимо. Доверьтесь же Ему!»579. «Дорогой друг, не пишите людям 1 ООО ООО писем, а творите, ради Господа, новое художество... Творения строят Россию, а обыватели её растрясают»580. Ещё в 1930 г. Ильин пророчески пишет Шмелёву: «Над Вами суд впереди: Россия будет Вас любить, и плакать, и радоваться с Вашими творениями и героями. Верьте в это, как в Благодать, без коей не создать никому ничего великого! А интригуют? Да. Потому что Ваше писание — их отменяет. Ведь после Вашего трепета, после Вашей чудесно-нежной ткани, в коей всё необходимо и всё прожжено мыслью — ведь почти никого и читать-то из современных нельзя. То цветок огненный — а то льдина самодовольная... Будьте радостным царём и славьте Господа, как птица Божия! Хорошо плакать! Отцы, восточные добро-толюбцы — годами Господа о даре слёзном молили... А у Вас каждый “рассказ” — бисером слёз составлен и оный же бисер на глаза читателя вешает. И молиться хорошо... Вы всю свою молитвенную силу в художество вмаливаете и в нём вымаливаете»581.

Письменно-«молитвенное» общение двух великих сынов России, единодушных русских патриотов не угасало во всю их жизнь... И.А. Ильин, считая, что они с И.С. Шмелёвым делают для России одно Божье дело, проходят одни и те же круги мучительных испытаний, пишет ему: «непременно вместе с Вами предстанем пред Отцом Небесным — «два Ивана, российских сына, дозволь, Господи, покоя земного немножечко вкусить — грешны — измотались — прости!» 582.

Глава 22.

Противостояние


С установлением в Германии гитлеровского режима у И.А. Ильина начинаются сложности в отношениях с шга-стью. С назначением Министром пропаганды и просвещения Й. Геббельса в программы всех учебных заведений стал в обязательном порядке вводиться элемент расовой пропаганды. Помощник министра пропаганды и просвещения по делам Восточной Европы А. Эрт обязал к этому профессоров финансируемого казной Русского научного института в Берлине, в преподавательском и студенческом составе которого была немалая доля евреев. Эрт лично обратился к профессору Ильину с требованием включения в его курсы на юридическом факультете антиеврейской пропаганды. Иван Александрович наотрез отказался - за это был «объявлен (sic!) масоном, несмотря на то, что люди знают достоверно, что это неправда»583, и вскоре уволен из института.

«В начале июля я был уволен вместе со всеми другими соотечественниками с того места, которое занимал 12 лет — уволен за русскость, — пишет Иван Александрович Шмелёву в августе 1934 г. — Это большой удар во всех отношениях, и я его весьма ответственно, тягостно и с волевыми выводами переживаю. Материально я ещё прокормлюсь вероятно несколько месяцев, но духовно и патриотически — это целое событие — целый крах. Мне бесконечно грустно, что не могу Вам раскрыть всего; всё это событие довожу до Вашего сведения крепко-доверительно, не сообщайте об этом другим, это могло бы многому хорошему повредить, но поймите, что в душе я перетираю пудовые камни. Я нисколько не Сальери -но невольно вспоминаю — “в награду любви горящей, само-отверженья, трудов, усердия, молений”... Чувствую себя так: снова лёг мне на главу перст ангела, ведущего всё и ведущего, — и снова трепеща — спрашиваю: “куда ведёшь? и ведёшь ли? не оставил ли меня? и если оставил, то за что? и стоит ли жить дальше?!” — И ещё: страшное сознание своего одиночества, своей ненужности, своей чёрной ненужности для чудесной нашей Родины — легло на меня камнем. Конечно — честь и верность моя со мною и я знаю, хорошо знаю те часы, в которые я их предпочёл всяческому личному устроению. Но, Господи Боже мой! Что за страшное время выпало нам на долю, что негодяям, законченным лжецам и бесстыдникам пути открыты — а нам — поток унижений!... Обёртываюсь назад — и содрогаюсь, видя сколько раз и из каких ям и петель — вынимал меня Перст. И только в минуты малодушия — унываю и отчаиваюсь»584.

Через два месяца Иван Александрович раскрывает причины своего увольнения: «Туземцы той страны, где я постоянно живу, поступили так со мною. За то, что я

a) нисколько не сочувствую ни разговорам, ни планам об отделении Украины;

b) категорически отказался насаждать антисемитизм в русской эмиграции;

c) абсолютно никакого сочувствия не обнаружил и не обнаружу к насаждению их партии среди русских эмигрантов;

они:

а) лишили меня права на работу и заработок в их стране; в) уволили меня из Русского научного института (нами созданного) с лишением жалованья;

c) запретили мне политическую деятельность в их стране под угрозой концлагеря;

d) распустили обо мне систему слухов, политически у них порочащих (масон, франкофил, жидолюб, порабощён жидами и т.д.);

e) выпустили по-русски клеветническую брошюру, которая рассылается и по другим странам, где между прочим утверждается,

что я “не выслан, а прислан большевиками”, что я грибоедовский “Удушьев, Ипполит Маркелыч”, что я объявил себя до них — юдофилом, а при них — стал антисемитствовать и читать лекции об арийском начале, что я следовательно перемётная сума, карьерист и масон. И всё одна ложь!

Вот когда задохнёшься! Я никогда не стану масоном. Но и к дикому антисемитизму ихнего лагеря совершенно не способен. Этот антисемитизм вреден России, опасен для нашей эмиграции и совершенно не нужен внутри страны, где антисемитизм давно уже разросся до химеры. Не говоря уже о его элементарной несправедливости.

Ещё одно. Я никогда не хотел и не хочу делать политической карьеры. И всякую реальную политическую комбинацию непременно и неизбежно передал бы русским патриотам-непредрешенцам. Я ни о чём теперь так не мечтаю, как уйти совсем от политики и дописывать начатые мною семь книг. Я совсем не болею честолюбием; или точнее — моё честолюбие в том, чтобы мои книги после моей смерти ещё долго строили Россию. В стране, где я жил, я всегда помнил, с кем имею дело; никогда не связывал себя никакими обязательствами, не страдал никаким “фильством”, не торговал русским достоянием и свято блюл русское достоинство. Мои книги знают по всей стране; в газетах и рецензиях много раз писали обо мне самые высокие, конфузящие слова. Но я не ихний. Я русский. И ныне мне там совершенно не место. Я сделал всё, чтобы не упустить для России ни одной возможности; но теперь мне там делать нечего. Русская национальная карта там бита; из эмигрантов преуспевают — политически одни прохвосты. И если мне будет некуда уехать, то передо мною нищета, что при моём здоровий означает медленное умирание.

Поймите, мой дорогой! Мне надеяться решительно не на кого кроме Бога. Я стыжусь моего малодушия и моих жалоб. Ибо в таком положении — непартийного созерцателя, который вследствие своей непартийной предметности и не-поклонности зажат насмерть между двумя партиями — я не в первый раз в жизни. Так было, когда кассовцы завладели московским университетом и за моё выступление на диспуте Струве лишили меня курса и пытались сдать в солдаты, а кадеты (впоследствии устыдившиеся) воображали, что я против них “интригую”. Кончилось это тем, что кассовцы и кадеты (профессора) вместе единогласно дали мне степень доктора за магистерскую диссертацию. Так было при большевиках, когда я пять лет ежедневно ждал ареста и расстрела; и это кончилось (после 6 ордеров на арест и процесса в трибунале) — изгнанием. И так обстоит ныне: я не могу быть ни масоном, ни антисемитом. Для меня один закон: честь, совесть, патриотизм. Для меня одно мерило — русский национальный интерес. Но это неубедительно никому. И вот, я снова перед провалом — и на этот раз. Впервые, не просто зову Его на помощь, но, увы, — зову с ропотом.

Всею жизнью моею свидетельствую: до конца честно и совестно борящийся — не бывает Им покинут. А я вот - валюсь в яму и не вижу исхода. Ибо всякий “исход”, убивающий моё духовное творчество, есть не исход, а яма и умирание. А я, клянусь вам, имею ещё кое-что сказать и России, и о России»585.

«Нервы действительно подвергаются испытанию с 1917 года, - делится Иван Александрович душевными переживаниями с друзьями, — а ныне особенно — ввиду той операции, которую надо мной проделывают: оклеветание, лишение права на труд и выживание. И это всё было бы не так тягостно, но “выжиться” “просто” нельзя, надо куда-нибудь “вжиться”. Уйти же из жизни совсем по доброй воле нетрудно, при нынешнем состоянии химии и техники; но мы оба настолько сильно и ясно видим в делах нашей жизни Перст Божий, что об этом и не думаем. Однако я постоянно вижу себя вынужденным вспоминать судьбу Иова. Только моя жена никогда не скажет мне “похули Бога и умри”, как сказала жена Иова»586.

Уже в 1935 г. И.А. Ильин готовится покинуть Германию, и открыто пишет об этом из-за пределов страны «правототалитарного» режима: «Ныне я не живу в Германии и неизвестно, вернусь ли туда, и если вернусь, то когда именно. Ввиду этого я просил контору раз навсегда отделить её расчёты со мною от её расчётов с Германией и с Боголеповым — и перевести следующую мне сумму в Швейцарию по адресу: Suisse. Zurich/ Schmelzberg Str. 28/ Dr/ Hans Trub fur Prof. Iljin»587.

Ставшего «вольным журналистом» профессора спасают от нищенствования немецкие христиане: благодаря протестантским общинам Германии Ильин получает возможность честного заработка — от выполнения заказных научных работ и общественных лекций. «Я работал последние годы в Германии на положении приватного учёного, выступая много с церковной кафедры в евангелических храмах и соборах, и особенно на съездах евангелического духовенства, повествуя о мученичестве Православной Церкви и вскрывая корни современного религиозного кризиса»588, — делится своим житьём-бытьём Иван Александрович с С.В. Рахманиновым. Тематику его выступлений перед церковными общинами можно представить по брошюрам, изданным на немецком языке в 1930-х гг.: «Против безбожия», «Мученичество Церкви в России», «Христианство и большевизм», «Что говорит мученичество Церкви в Советской России Церквам остального мира?», «Наступление на Восточную Христианскую Церковь», «О христианском сопротивлении коммунистическому господству». В середине 1930-х гг. издаются книги и брошюры Ильина и по социально-политической проблематике (на немецком и русском языках): «Большевистская великодержавная политика Планы III Интернационала по революционизации мира», «Яд. Дух и дело большевизма», «Коммунизм или частная собственность?», «Против безбожия», он стал соавтором книги «Развязывание преисподней. Поперечный разрез большевизации Германии». Кроме религиозных общин Ильину оказывала поддержку и немецкая общественная организация «Русская братская помощь», благодаря которой он вместе с православным русским хором под управлением Н.С. Орлова из г. Лемго ездит по Германии с лекциями о России и Русской Церкви. «Говорю с кафедр о гонениях на церковь в СССР», — делится он с И.С. Шмелёвым589.

Первое время власти не противились выступлениям и публикациям русского профессора, разоблачающего режим большевиков, и их гонения на христиан. «С августа 1937 года германская политическая полиция (Ge-sta-po) начала меня преследовать... В основе лежали доносы их агентов (увы, русских по происхождению людей), будто я “тайный масон”, действую по указке большевиков и т.п.... Кончилось это тем, что в феврале этого года мне запретили всякие выступления — и по-русски, и по-немецки, под угрозой концентрационного лагеря. Я потерял последнее “пропитание”»590. Цензура обнаружила в выступлениях Ильина элементы разоблачения существующего в Германии режима. «Ушёл в замкнутость, — пишет Иван Александрович в начале 1938

г. — У меня много неприятного в не личной жизни (с августа — и всё ухудшается). Люди эксплуататоры и предатели. Преуспевают одни мерзавцы в этой жизни. Dones eris felix, multos numerabis amicos. Tempora si fuerint nubila — solus eris591. От этого у меня сделалась мизантропия и необщительность. С Авдеичем, например, я не виделся более полугода. Судьба моя темна и трудна. Я вижу только Господа надо мною. Но когда делается очень погано — и я по малодушию ропщу—тогда я и Его теряю на короткое время. Я часто завидую умершим — свершили и ушли»592.

В октябре 1938 г. И.С. Шмелёв получает от друга письмо: «Сообщаю Вам доверительно: я покинул страну моего прежнего пребывания совсем, с вещами, с книгами, с мебелью. Больше не вернусь. Там такой нажим на русских честных патриотов! Там терпят только предателей и своих агентов. Ни к тому, ни к другому я не способен. Что со мною дальше будет, неизвестно. Я наг и сир — и в Руке Божией. Пока она вывела меня с крайней милостью — дала наступить на аспида и василиска. Но куда ведёт — не знаю, не вижу. Как будто ангелы-хранители вывели нас из рва львиного или из Петровой темницы. Да, мы его осязаем ежевзглядно, всяким вздохом. — А Ольга Александровна всё время с Вами, и Вы её не огорчайте ропотом. Оставьте другие художественные замыслы — делайте одержащее Вас»593.

Вследующем письме И.А. ИльинразъясняетИ.С.Шмелёву эпопею его лишений: «Гонение на меня в Германии началось ещё в 1933 году за то, что я дерзал быть русским патриотом с собственным суждением. Вот список.

1933. Апрель-Июль. Первые посещения моего жилища политической полицией. Попытки разоблачить меня как “франкофила” или же использовать меня против остальной эмиграции. Мой отказ.

1933. Август. Обыск у меня. Арест (так и везли под стражей через весь город на полицейской открытой колымаге). Запрещение “заниматься политической деятельностью” под угрозой концлагеря.

1934. Апрель. Предложение мне как профессору Русского Научного Института заняться пропагандой антисемитизма во всём эмиграционном рассеянии. Мой категорический отказ.

1934. Июнь. Мне отказано в праве на работу.

1934. Июль. Я уволен в два счёта из Русского Института.

1935—1937 я работаю в частном порядке с Евангелической Церковью.

1937. Август. Вызов в политическую полицию, где за четыре года скопились доносы на меня из среды “русского национал-социалистического движения”. Доносы эти были читаны моими друзьями. Были доносы в 22 пункта.

1937. Октябрь. Два допроса в Гештапо.

Не служил ли я в Москве большевикам? Ответ: нет.

Почему меня не расстреляли сразу, а выслали только через пять лет? Ответ: Бог не допустил.

Не масон ли я? Ответ: нет.

1938. Февраль. Вызов в Гештапо. Запрет всяких выступлений — по-русски, по-немецки. Прекращён мой открытый философский семинарий.

Никакие протесты не помогают.

Узнаю стороной о новом накоплении доносов.

1938. Апрель. Приглашение к заместителю Розенберга. В беседе категорически заявляю, что Украйна не в моей власти, но что на оккупацию её и отчленение никогда не соглашусь.

1938. Май. Я готовлю мой окончательный отъезд из Германии.

1938. Июнь. Я получаю в частном порядке три уведомления:

1) Поход на меня будет продолжаться.

2) Пропагандное министерство объявило меня “разоблачённым масоном”, а мои публичные выступления недопустимыми

-* за отсутствие в них антисемитизма,

— за проводящуюся в них христианскую точку зрения.

3) Будет сделана попытка использовать мои силы в подготовке похода на Россию.

1938. Июнь. Я беру визу на Карловацкий Собор и получаю её с правом возврата в Германию.

Я передаю свою квартиру.

Вещи и книги на склад.

Один из друзей получает от меня генеральные полномочия на всё моё имущество и на ведение моих дел.

1938. Начало июля — я покидаю Германию совсем. Уезжаю в Швейцарию.

На Карловацкий Собор я не поехал по болезни. Все эти гонения причинили мне многомесячную ежедневную мигрень (с конца мая до сегодняшнего дня). Состав Собора был такой, что если бы я на него поехал, то я задохнулся бы от отвращения к мобилизованному там черносотенству, с привлечением целого ряда заведомых агентов Германии, руководивших травлею против меня...

Почему в Германии вдруг конфисковали мою брошюру? Потому что там начинается ‘‘трёхлетка противохристиан-ства”. План: через 3 года ни в одном храме не должно быть больше христианского богослужения. Какое же? Сами выдумают. Да — это Вам не масонское “отделение церкви от государства”. Это называется иначе. И в этом их существо. Антихристианский шовинизм, которому всё дозволено»594.

И.А. Ильин понимал всю бесперспективность и опасность своего нахождения в Германии, ибо провидел дальнейший ход событий: «Положение я вижу так. Hitler сорвался и проиграл дело. Навредить он сможет много. Победить — никак. Сталин обматывает его вокруг пальца: шантажирует, обещает, вымогает, а даст пустяки. Даст столько, сколько надо, чтобы разжечь войну, но не столько, сколько надо, чтобы победить. Сталин делает вид, будто продаётся с аукциона, а на самом деле хочет всех обмануть и разыграть. В его “национальную русскую” политику не верю нисколько»595.

Часть HI.

Загрузка...