Русский транзит

Глава 1.

– Очень плохо. О-очень плохо вы начинаете разговор, Александр Евгеньевич.

– Я его не начинаю. Начали вы. И, кстати, заканчивайте поскорее, меня работа ждет.

– Исправительная. До трех лет. Можете не торопиться… Итак, ваш звонок Быстрову?

– Быстрову?

– Борису Быстрову.

– Итак, я свидетель или обвиняемый?

– Вы подозреваемый. Только подозреваемый. Пока что…

А надо было насторожиться. Сразу! Время-то для них совсем неурочное.

Хотя они всегда сами выбирают себе время для своих дел. Какое такое дело могло у них быть среди бела дня в «Пальмире»? Никакого… Значит, неспроста.

Да, надо было мне сразу насторожиться.

А с другой стороны – будь ты мент в штатском или по полной форме, для «Пальмиры» есть только клиенты. Желательные и нежелательные. Тут уж мне решать. На то и поставлен.

И решал пока безошибочно. Всегда.

Да хоть полчаса назад, когда сделал от ворот поворот совслужащим паренькам, как бы те ни гоношились.

Они не слишком-то и гоношились, привыкли. Так только… для самолюбия:

– Ба-ардак! Ну что за дела!

– Бардак… – сочувственно согласился я, руками развел – Продукты еще не привезли, пива нет, коньяк с двух часов. В общем, не работаем.

– Вы же только открылись!

– Открылись, да. И не работаем…

– А может, договоримся как-нибудь, командир?

– Как?

– Н-ну… как-нибудь…

– Нет.

«Каждый на своем месте должен делать свое дело как можно лучше!»- занесло ветерком обрывок трансляции как нельзя кстати. – «И в этом – залог успеха!».

– Вот именно… – хмыкнул я, адресуясь в пространство.

Поняли. Сплюнули в сердцах – вот уж бардак так бардак.

Уныло и покорно побрели дальше. Молодые парни, чуть снулые. Инженеры-совслужащие. Ясно, после ночной «пульки» пивка жаждали. Такие клиенты нам не нужны. Они и байку мою восприняли как должное: открылись, но не работаем. Понятно, чего уж там – у них в институте-конторе-управлении то же самое. «Каждый на своем месте должен делать свое дело…». Я и делаю, сортируя публику. Этих отсортировал – проку-то с них! Они и поволоклись дальше в поисках чего попроще. Пра-авильно. «Каждый на своем месте…». А я – на своем.

Бар «Пальмира». Кировский проспект.

Год с лишним назад директор Мезенцев («Уважаемый Николай Владимирович, позвольте от всего коллектива и от всего сердца выразить Вам!..) взял «Пальмиру» в свой куст, куда входили и «Приют», и «Черная лошадь», и «Корвет»- рестораны. А «Руно» никакой не ресторан, обычный отечественный гадючник. Вся пьянь Петроградской стороны стекалась в эту лужу, тут и отстаивалась: когда ни пожелаешь, и портвешка можно купить, и водки… а то и подкурить, уколоться, даже переночевать, если совсем край.

А Мезенцев – вот уж кто на своем месте, тот на своем! – в два месяца сделал из «Руна» конфетку! Интерьер – финны выстраивали, ассортимент продуктов – репинская «Волна» позавидует, бармены вышколены – солидный стаж «Интуриста». Словом, не узнать гадючника «Руно». И не «Руно» с тех пор, а «Пальмира»- и название сменить, вытравить, чтобы и в памяти народной не осталось.

Но тот народ, который старожилом «Руна» числился, – они все в большинстве своем на автопилоте: шли по-прежнему и шли. Вот чтобы отвадить прежних и привлечь новых посетителей, меня и пригласили. И не ошиблись в выборе. Думаю, и я не ошибся. В выборе…

А что? Уже за тридцать перевалило и – не у дел. «Спасибо партии родной за доброту и ласку». Что ни день, черта с два угадаешь, где, в какой еще сфере она, сердобольная, заботу о благе народа проявит! И не угадал – и проявила: одна статейка в «Правде» о «жестокости и бесчеловечности этого, с позволения сказать, вида спорта», руководство к действию – и пошло-поехало! Бац, приказ по спорткомитету! Бац, постановление о запрещении каратэ! Бац, за преподавание борьбы, плодящей преступников, – до пяти лет отсидки! Восемьдесят первый год, если кто помнит. А уж я-то по-омню! Это ж надо! Запретить благородное искусство! Запретить самый верный путь к духовному и физическому совершенству!!!

Как только о каратэ речь заходит, так и тянет на высокий слог. Знаю-знаю, а что поделаешь?! Да и можно ли иначе о том, что любишь – по-настоящему, давно и… взаимно… Еще не было никаких «видиков», никакого Брюса Ли – я, мы, наше поколение, пацаны еще, только и увидели, что «Гений дзю-до». По десять раз в кинотеатр бегали. Там, в фильме, правда, гений – как раз дзю-до, а мастер каратэ – злодей. Но это только по фильму злодею суждено проиграть, такова судьба злодеев – в кино. «Каждый на своем месте…». Ты на месте злодея? Значит ДОЛЖЕН потерпеть поражение. На самом же деле… на самом деле НЕ МОЖЕТ мастер каратэ быть злодеем. Это ведь не просто борьба-мордобой! Это боевое искусство! Да, боевое – но искусство. Это целая философия! Впрочем… нынче о сути каратэ писано-переписано. А тогда, давно… тогда мне вдруг в один миг стало ясно: мое! Это – мое! А с чего начать? Не прыгать же перед зеркалом, коряво подражая киношным героям. А что делать?

«Когда не знаешь что делать – делай шаг вперед»- из кодекса Бусидо, из древнего самурайского кодекса. Я, кстати, перенес столь замечательный принцип из каратэ в свою жизнь. И пока не жалею… Чуть подрос, от умозрительного увлечения перешел к конкретному – тогда и самодеятельные сенсеи, как грибы после дождя, повылезали, знали немного, больше пижонили. Но хоть какие-то азы: дыхание, блоки, ката. Если же увлекся всерьез и навсегда, то перерасти пижона – проще некуда. Сложней было перерасти себя – учился у всех и каждого, кто мог чему-то научить. А Нгуена мне сам бог послал – вьетнамцев тогда в Питере (и не только в Питере) было много: привечали, восхищались: такие, мол, маленькие, щупленькие, а устояли. И верно – я в свои неполные четырнадцать рядом с тридцатилетним Нгуеном выглядел гигантом. Но! Но в спарринге с ним превращался в мальчика для битья – за что благодарен. Только поражения учат по-настоящему, только благодаря им можно достичь вершин мастерства. Так что за Нгуеном я бегал, как собачка. И кое-чего достиг. Три года – и ни дня без каратэ, ради единственного спарринга с мало-мальски известным мастером я готов был пролететь самолетом всю страну – и пролетал, спасибо папане: с любым летным составом договориться, как чихнуть…

Ну и вот. Четвертый дан – не пустой звук даже для тех, кто про каратэ только понаслышке знает. Первенство города выигрывал, даже в международных неплохо выступил. Бояров – небезызвестная фамилия по тем временам, то есть конец семидесятых. «Бояров? Как же, как же! – Да не он, а сын его, Александр! – Как же, как же! Бояров-младший! У такого отца и такой сын! На-адо же! Молодцы!».

Рядовой Бояров, сержант Бояров – тоже звучало. Правда, рядовым я только первые полгода был, в «учебке». А потом, уже сержантом, тренировал молодых – рукопашный бой в сущности упрощенное каратэ, только с подручными средствами: приклад, штык-нож, саперная лопатка. День за днем. И вдруг – ни слова не сказали, подняли, погрузили в самолет – здра-асьте, с приземлением! Афган! Служите во благо!.. Служить – не то слово. Воевать.

По-всякому. Каждый на своей шкуре испытал-понял: чужая земля. Для нас – чужая, а для них – своя. Эх, учитель Нгуен, не потому твои соотечественники устояли давным- давно, что каждый был мастером, подобным тебе, – просто были на своей земле. Муджахеддины не владели каратэ, а хлебнуть нам пришлось. И еще как нахлебаться… Это отдельная тема, и не хочу о ней. Одно могу сказать: в отличие от искалеченных, севших на иглу, полусумасшедших, а то и просто доставленных «черным тюльпаном» ребят, вернулся в Союз цел-невредим, здоров и физически, и психически. Даже с орденом. Правильно, спасибо каратэ. Выучка, чутье уберегли тело. А душу, психику спас принцип: делаешь дело – гони эмоции. Короче, «гуси летят». По большому счету правы эти… которые провозглашают «каждый на своем месте должен…» и так далее. Только сами они не на своем месте, потому и звучит враньем. А вот мне в «учебке» определили место – тренируй, я и тренировал. В Афгане определили место – воюй, я и воевал. Воевать – значит и убивать, да. А угрызений никаких. На войне как на войне. И никаких переживаний-угрызений. В противном случае ты – первый кандидат на то, что оцинкуют и с почестями забудут.

Меня не оцинковали и не забыли. Как раз на похороны подоспел. Не свои, а отца – скушала-таки его «группа товарищей». И все концы-связи как обрубило. Ни звонка.

Ничего-ничего, я вам, слугам народа, надолго запомню! У Боярова-младшего сердечко поздоровей будет. Бояров- младший обойдется без ваших звонков, пайков и благодушного покровительства. Боярова-младшего вы не достанете, как старшего, – у него свой интерес.

Интерес – все то же каратэ… Вероятно, я был-таки неплохим тренером. Попасть в мою группу считалось весьма престижно, да я не каждого брал. Зато уж тех, кого брал, учил-растил по-настоящему. У меня и Галлай рос, и Кудрин, и Карковский. Это только те, что профи стали. Про любителей и не говорю – Фэд, Федор, больше чем ученик, скорее, друг, художник божьей милостью; Ленька-птенец, Цыплаков, цыпа-цыпа, – этот, правда, горяч по молодости, так до конца и не усвоил, что «гуси летят»… Да мало ли! Короче, очень скоро чуть ли не весь город ходил у меня в приятелях. И никаких проблем. А если они и возникали, то решались моментально – было кому решать.

Мда-а… Только рановато я поверил в собственную неуязвимость. Рановато решил, что «Боярова-младшего вы не достанете». Достали: статейка-другая, цепная реакция и – нет каратэ. И – кончилась моя тренерская деятельность. Не то чтобы я сильно уважал уголовный кодекс или «группу товарищей», бредящих заботой о благе трудящихся (уж цену этой заботе знаю, насмотрелся еще в бытность сыном ТОГО САМОГО Боярова – изнутри насмотрелся). Просто я слишком уважаю себя, чтобы вести подпольные тренировки в залах с закрашенными окнами, открывать двери на условный стук, уславливаться о «тайне вкладов» и так далее, – а одновременно с тем рассуждать в компаниях о высоких материях, об энергии из космоса, о духовном и нравственном самоусовершенствовании. Болтать одно и делать другое – удел бывших соратников отца. А я сын. И я – сам по себе. И не Бояров- младший, потому что был такой Бояров-старший. Я – Бояров. Сам по себе!

Предложений и возможностей заработать было более чем достаточно. Кто-то из коллег-тренеров на безрыбье пошел в охрану. «Поколение дворников и сторожей». Но из моего круга дворником никто не был и не стал. Сторожили – да. Но не ВОХР. Сверху чуть отпустили вожжи – дорогу кооперативному движению. Сторожить-охранять кооперативы – не с берданкой у амбара дремать. Специфика. Как-то незаметно охрана стала сочетаться с вымогательством у своего же кооператива и с чистым рэкетом по отношению ко всем остальным. Не могло обойтись и без стычек с конкурирующими командами. Но, поскольку все боксеры и каратисты города знали друг друга, большей частью все решалось вполне мирно, на авторитете. Серьезные разборки были только с группировками из других городов – с тамбовскими, с казанскими, даже почему-то с бурятскими. Такая работа – на грани. Не устраивала меня такая работа, по ночам я предпочитал спать спокойно. И при наперсточниках ангелом-хранителем быть – не грело. Новое – это хорошо забытое старое. Еще О’Генри писал об игре в наперсток, но подавляющее большинство публики, судя по реакции на появление старо-новой «игры», О’Генри не читали. Реакция – азартное предвкушение дармового крупного выигрыша. И предвкушение оправдывалось, но… однобоко – игра шла в одном направлении, в карман банкующего. Случались дни, когда команда из пяти-шести человек имела до двенадцати-пятнадцати тысяч. Команда – это сам банкующий и спортивные ребята для охраны и для заводки толпы. Звали меня, но… брезглив я, вероятно. И для получения дани с торгующих на «Галере» Гостиного – тоже брезглив. Возможно, даже излишне. Вот и пришлось перебиваться если не с хлеба на воду, то и не с икры на коньяк. То там, то здесь – по мелочи. Этакий испанский гранд – нищий, но гордый. Ну не нищий, не нищий – однако, имея четвертый дан, остаться не у дел та же гордость не позволяла.

Так что Олег с Юркой вовремя подоспели. Я их знал давненько, еще задолго до того, как они пристроились барменами в «Пальмире»- в Ольгино цена им была не самая низкая, недаром Мезенцев («Уважаемый Николай Владимирович…») перетянул их к себе. Жизнь – качели: сегодня ты щелкаешь пальцем «чеаек, обслужи!», завтра тот же «чеаек» диктует тебе условия, принимая на работу. Благо я лишен совдеповских «изгрязивкняжеских» замашек, придерживаясь правила «каждый на своем месте…»- вот и в прежний более благоприятный период жизни ни в коем случае не позволял себе подзывающих «чеаека» щелчков пальцами. Уважительность к другим – залог уважения к тебе. И уважение это как раз и проявилось, когда Олег с Юркой предложили мне работу в «Пальмире».

Я должен был выполнять обязанности администратора, кассира, швейцара, вышибалы. Почему нет? Сколько получает в день мой сменщик, поинтересовался. Сороковник, а то и полтинник. Ну-ну. Это в баре с таким интерьером и на Кировском проспекте? И точно! Уже через месяц я довел свою ежедневную сумму до двухсот. Никакого вымогательства! Просто те, кого я пропускал в «Пальмиру», располагали достаточными средствами – и энная сумма, вручаемая мне на выходе, лишь утверждала меня в моем умении разбираться в людях. Что интересно, между числом клиентов и моими доходами наблюдалась четкая зависимость. Но обратно пропорциональная. Верно! Чем ограниченней контингент (к Афгану это не относится…), тем престижней. Значит, бар должен быть полупустым. А «полуполным» он будет за счет наиболее состоятельной публики. Удобно. Не говоря уж о том, что воспитание у таких клиентов, как правило, на уровне – меньше хлопот. Хотя, конечно, на то и правила, чтобы делать из них исключения. Как с тем мажорным скотом, когда только Мезенцев меня и отмазал, и не просто ему (даже ему!) это удалось. Но вообще-то давать ход кулаку я избегал – не тот уровень. Каратэ приучило меня действовать не то чтобы осмотрительно (одним ударом и убить можно, а после Афгана я сам себе зарок дал: никого никогда, другое место – другое дело), каратэ приучило меня работать прежде всего головой: ведь гораздо заманчивей всегда поставить человека в такие рамки, чтобы проблемы не возникали вообще. Да-а, зама-ан-чивей. В рамки…

Только на сей раз не я, а меня самого поставили в такие рамки. И проблем не возникло. У них. Надо, надо было сразу насторожиться. Хотя и повода, вроде, никакого… Обычные жлобы, обычней некуда…

Я так сразу для себя определил: место им у ларька, ну в «Висле». Скорее я бы тех инженеров впустил полчаса тому назад, чем нынешних мордоворотов. Потому и выдал одну из заготовок, не слишком заботясь о правдоподобии:

– Извините, товарищи. Сегодня у нас санэпидстанция, сами понимаете, – и закрыл дверь.

Нет, не закрыл. Один из жлобов успел впихнуть в щель ногу – тяжелый совдеповский дерьмодав.

Начина-ается. Изучающе, уже подробно оглядел всех троих. Высокие, где-то моей весовой категории, под девяносто. Серые пальто, отечественные. Грязноватые шарфы, из-под которых галстуки двухнедельной вязки. Шапки кроличьи, цвет неопределенный. Про башмаки я уже отметил, но это только у одного, а остальные двое – в простых и крепких туфлях, форменных. У них и туфли – по форме. У них, у обыкновенных ментов. Да, неурочное время для ментов, но… пришли. Опохмелиться, р-родные? В рабочее время? Таким у нас делать нечего.

Но и скандалить с ними не очень хотелось, а они явно напрашивались на скандал. Драку затевать? Они же напролом прут! Но вчера вечером я тоже пил не один только чай, так что не следовало бы.

– Вам что, не ясно? – мрачно спросил я. – Сказано русским языком, мы не работаем.

– А нам твоя работа до лампочки! – наехал тот, который заклинил дверь. – Нам нужен Бояров-Александр-Евгеньевич. Есть тут такой?

Да, надо было мне сразу уши навострить, а то «жлобы, жлобы!». Впрочем, одно не исключает другое. Вон рожа какая, не иначе со вчерашнего дня литр во лбу сидит…

– Сказано русским языком, – поддразнил меня «дерьмодав», – нам нужен Бояров-Александр-Евгеньевич.

В его скороговорном, без пауз, произнесении фамилии- имени-отчества просквозила презрительность: мы – власть, а ты – ничто, и у тебя даже не фамилия-имя-отчество, а ФИО, понял?!

Я понял. Отогнал эмоции. Хотя подступило, ох, подсту- пи-и-ло! Ну, жлобяра! Значит, Бояров тебе нужен? И ты не знаешь такого Боярова? И раньше никогда не слышал?! Еще со времен Боярова-старшего?! Ну-у, мент, гляди-и… Саша, прочь эмоции! Уговаривал я себя и уговорил.

– С кем имею честь? – ответил презрительностью на презрительность, вежливо и сухо. Очень сухо. В горле запершило от сухости. Чего им надо-то?!

– А имеешь? – встрял второй. – Честь-то?

– Слышь, сокол, – задушевно отозвался я, – шел бы ты к… своей матери! – и тут же, вроде осекшись, озаботился: – Ничего, что я с вами сразу на ты?

Второй было попер, но остальные, гоготнув от неожиданности, и вовсе рассыпались неудержимым смехом.

Оно уже лучше. Человечество смеясь расстается со своим прошлым. Но у меня не настолько криминальное прошлое, чтобы им интересовались трое ментов одновременно. Ах да, я же НЕ ЗНАЮ, что они – блюстители порядка. А мои догадки, пусть безошибочные, при мне. Одно дело – ну, мужики, побазарили и хватит. Другое дело, когда не просто «мужики», а представители правоохранительных органов. Но пока представители не представятся, я имею возможность играть в независимость.

Недолго, совсем недолго.

– Старший оперуполномоченный уголовного розыска Василеостровского РУВД капитан Карнач, – представился «дерьмодав» уже вполне миролюбиво, мазнул книжечкой перед глазами.

– А-а, – только тут «понял» я. – Бояров. Александр. Евгеньевич. Чему обязан?

– Так вы и есть?

Будто они с первых же минут не знали!

– Я и есть.

– Ага. Поскольку, как вы сказали, бар не работает, вас не затруднит проехать с нами?

– С какой стати?

Дал слабину, дал. По большому счету я чист, но в гардеробе у меня – и почти целая коробка английских «555», и блоки «Мальборо», и японские часы, и бундесовые спортивные костюмы – непременные атрибуты швейцарской работы. Не говоря уже о двух ящиках левого коньяка, коробках датского «Туборга» и двух газовых пистолетах. Видеть все это ментам абсолютно ни к чему. Я мог бы покачать права, но и они имели возможность сделать то же, большую возможность: в гардеробе-то порылись бы точно. Да там и рыться особенно не надо, все почти на виду. А после этого качать права с моей стороны будет затруднительно. Лучше «проехаться» и сориентироваться на месте.

– Хорошо. Но в чем дело?

– Объясним, объясним, – пообещал Карнач. – Но не здесь же! – вразумляюще, вроде как я сам должен понимать: «не здесь же!».

Пусть. Сам дал слабину, сам и должен понимать. Ничего не понимаю!

– Сейчас. Куртку накину, ребят предупрежу.

– Конечно, конечно!

Олег и Юрка прихлебывали кофе и беседовали, облокотившись на теплую, прогревшуюся «Омнию»: Нудлз, де Ниро, «Однажды в Америке», эх, времена настали – раньше фильма и по «видикам» не сыскать было, а теперь он широким экраном, эх, времена!..

Ленивый треп, дольче фарниенте.

Я прихватил свою чернокожую куртку и между прочим, как о неважном, бросил:

– Без меня не открывайте, дождитесь. Я ненадолго.

– А что? А куда?

– Да тут я ментам зачем-то понадобился. Проедусь с ними – и обратно.

– Ну?! – засуетились было. – Серьезно или как?

– Ерунда какая-нибудь, скорее всего. Вы же меня знаете! Или не знаете, а?

– Знаем-знаем. С богом! Ни пуха!

– К черту! – отослал я и Юрку, и Олега. Хотя с большим желанием я отправил бы туда неожиданных гостей, вынудивших меня на прогулку «тут недалеко».

– И смотри, поосторожней… – напутственно добавил Юрка.

– А говорите, что знаете меня! – напоследок браво пожурил я и, подметив у Олега мандраж, подбодрил: не ОБХСС, не ОБХСС, не дергайся, торгуй своим «Ахтамаром» спокойно.

И закурив «Мальборо», чтобы слегка подразнить ожидавшую меня троицу, пошел на выход.

Дальше все, как в плохом кино имени Горького: у порога уже черная «Волга», Карнач рядом с водителем, а меня впихнули (впихнули!) на заднее сиденье и стиснули с обеих сторон. Ж-жлобы! Тихо, Бояров, тихо! Однако совсем обалдели ребятки! Я-то уж точно знаю, что таких почестей не заслужил. Поехали!

– Нас интересует ваш вчерашний вечерний звонок Быстрову! – так начал капитан Карнач, как только мы приехали (надо ли говорить – куда?).

А я начал так:

– Прежде всего хотелось бы уточнить, в качестве кого я здесь нахожусь: в качестве свидетеля или обвиняемого? Далее: на каком основании этот допрос? Если вами возбуждено уголовное дело, то – один разговор. Если из праздного любопытства – другой. Итак?

– Да-а… Бояров, Бояров. Такая фамилия! А вы ее позорите. Знал бы отец ваш, Евгений Викторович, до чего докатился сын, вот бы огорчился. Да-а… – Карнач явно не ожидал такого моего начала. Он определенно настроился быстренько-быстренько расколоть обдиралу-швейцара, и моя корректная официальность его озадачила. Швейцар ведь существо бесправное, работой своей дорожит, с милицией ссориться – ни-ни! А тут…

Потому он и тянул паузу, что-то там себе соображая, цокал языком и демонстрировал знакомство с моей родословной. И пособники его (виноват! сослуживцы) вторили начальству.

А я, зная, что чист, с трудом, но придерживался этой самой корректной официальности. Хотя будь на мне какая вина, я разговаривал бы с ними еще более официально и корректно. Спокойно, спокойно. Мне бы поскорей тут закончить и в бар вернуться – работа ждет! Но Карнач и компания, похоже, не торопились. И совершив круг, капитан вернулся в исходную точку, рассчитывая, вероятно, что вполне меня усовестил заслуженным и безвременно ушедшим отцом («Какой был человек, Евгений Викторович! Какой человек!») и теперь я понуро начну беседовать.

– Итак, ваш звонок Быстрову? – как бы чуть не забыл!

– Быстрову?

– Борису Быстрову.

– Итак, я свидетель или обвиняемый? – заупрямился я.

– Вы подозреваемый. Только подозреваемый. Пока что… – пообещал мне Карнач веселенькую перспективу задушевным тоном. Вот это да!

– На-адо же! А по какому делу?

– По делу о шантаже и угрозе убийством в отношении гражданина Быстрова и о сожжении его автомашины.

Я тут же порадовал товарища капитана, подражая его задушевному тону: никакого гражданина Быстрова знать не знаю, никаких автомашин никогда не сжигал, разве что в Афганистане.

– А ты нам здесь своим Афганом не размахивай! – вдруг заорал один из тех, кто примостился за моей спиной. – Т-то- же мне, г-герои!

Я даже не удержался от усмешки. Судя по реакции, этому менту как-то досталось от ребят-афганцев – в день ВДВ, например, когда он сунулся наводить порядок «демократизатором». Поделом. Не суйся куда не следует.

– Ляшков! Не суйся! – пресек Карнач и снова сосредоточился на мне: – Очень плохо. О-очень плохо вы начинаете разговор, Александр Евгеньевич.

– Я его не начинаю. Начали вы. И, кстати, заканчивайте поскорее, меня работа ждет.

– Исправительная. До трех лет. Можете не торопиться.

– Послушайте!..

– Нет уж, это вы послушайте. Нам известно, что вчера в восемь вечера вы позвонили Быстрову домой с требованием принести в бар «Пальмира» пятьдесят тысяч рублей. Имеются свидетельские показания. Более того! Телефонный разговор записан на пленку. Поэтому в вашем положении лучше не усугублять вину бессмысленным запирательством.

– Я не знаю никакого Быстрова. Ни вчера, ни позавчера, вообще никогда ему не звонил. Если вами записан разговор, то и номер телефона, с какого был звонок, должен быть известен. Вот и проверьте. А я вчера весь вечер находился в баре, никуда не отлучался. Очень многие могут подтвердить.

– Видите, как хорошо! Вы сами все понимаете. Да, номер телефона нам известен. Он и вам известен – это ваш служебный телефон в «Пальмире». И говорили с Быстровым именно вы – голос опознан. Так что доказывать нам, собственно, нечего… Подумайте как следует о вашем положении.

Я подумал как следует о своем положении. Капитан сам дал мне эту возможность, считая, видимо, что нависшее молчание сломит меня психологически. Не на того напали, жлобы!

А вдруг, действительно, не на того напали? Ошибочка вышла. Вроде той, что Валька мне год назад устроил? Когда я только-только в «Пальмиру» определился и – возвращаюсь пешочком по Кировскому домой (благо рядом – «романовский» дом, где «Петровский» гастроном на первом этаже), и меня раз пятнадцать останавливали, документы проверяли. Вечером Валька звонит: как дела, что новенького? А он редко звонит, в самом крайнем случае, да и только если я ему очень нужен – отнюдь не для того, чтобы поинтересоваться, как у меня дела и что у меня новенького. Ну, я ему в трубку проорал: «Что но-о-овенького, спрашиваешь?! Я тебе сейчас популярно объясню, что у меня новенького! И твое счастье, что ты сидишь на своем Литейном или где там! Будь ты здесь, я бы тебя!..». Он моментально переключился на виноватый тон, но по голосу чувствовалось – улыбается, паразит! «Извини, Сашок, – говорит, – у нас, как бы тебе сказать, учения. А я ориентировку на тебя дал, ничего больше в голову не пришло. Ты что, шуток не понимаешь?». Веселенькие у Вальки шутки…

Но здесь – не шутки. Голос опознан, разговор записан – это туфта. Никакие голоса по телефону никогда не опознают. Вернее, опознание голоса может представлять оперативный интерес, но никак не является доказательством. Тут Карнач меня совсем уж за убогого держит. А ведь он убежден, что я вчера говорил с Быстровым. Но я-то не говорил! То есть говорил не я. И этот «не я» звонил по нашему телефону, сознательно подставляя меня. Либо Карнач чего-то недоговаривает, либо… как его?.. Быстров сам темнит. Быстров, Быстров… Какой-такой Быстров? Если человека шантажируют, требуют крупную сумму, сжигают машину, значит, есть основания и есть люди, известные этому Быстрову не меньше, чем Быстров известен им. И люди эти – «не я». Серьезные же должны быть основания! Все-таки не уличная шушера типа «закурить есть? что-то мне нос твой не нравится!». О, нос! Кажется, знаю, кажется, вспомнил я Быстрова. Это же Борюсик. Улыбчивый еврей, похожий на толстого кооперативного ребенка. Большой любитель девочек, почти непьющий. Кажется, антиквариатом увлекается. Точно не скажу. Не люблю соваться в чужие дела, тем более спрашивать, где и как человек зарабатывает. Главное, платит. И платит хорошо. А Борюсик платил хорошо. И ко мне относился с подчеркнутым уважением. Клиент постоянный, не первый год. Так бы и сказали – Борюсик. И в мыслях никогда не было фамилией интересоваться. Маленький, полненький… какой же он Борис Быстров?! Он – Борюсик.

– Надумали? – поторопил меня Карнач.

Я сделал вид, что надумал, только кое-что желаю уточнить:

– Вспомнил! Вспомнил Быстрова, капитан!

– Ну видите! Уже лучше! – победительно поощрил «дерьмодав». – И что вспомнили?

– Вы говорили, что по телефону у Быстрова потребовали пятьдесят тысяч. А куда он их должен был принести?

– В «Пальмиру». И передать швейцару. То есть Боярову- Александру-Евгеньевичу.

– А если не принесет?

– Быстровскую новенькую «девятку» сожгли прямо у него под окнами. И пообещали, что на очереди его жена.

– Деньги требовали в какой упаковке?

– В дипломате. Маленьком.

Крутые ребята. И расчет безошибочен. Некто, хорошо знавший меня, не сомневался, что когда Борюсик передаст мне дипломат, я пожму плечами и положу его в свою комнатку, не проверяя что там внутри. А через день-два, когда через бар пройдут сотни людей, появится некто и спросит дипломат от Борюсика. Я отдам, не задумываясь, получу свою пятерку и не вспомню никогда. Дело обычное. Сколько раз приходилось быть передаточным звеном. Швейцар…

– Еще вопрос! – увлекся я.

– Здесь вопросы задаю я! – спохватился Карнач.

– А по какому праву? Вы юрист? Или так себе?.. Если я даже не свидетель, а подозреваемый, то, будьте любезны, если не повесточку, то ордер на задержание. Вы же утверждаете, что возбудили уголовное дело. По факту.

Карнач стал цвета своей книжечки. На его очевидный вчерашний перепой наложилось искреннее возмущение наглостью швейцара-вышибалы. Чьим бы сынком ни был в прошлом швейцар-вышибала, теперь он только швейцар-вышибала, заподозренный в рэкете. И справедливо заподозренный, ведь еще чуть-чуть и сам раскололся бы! Он, капитан Карнач, старался облегчить задачу подозреваемому, на вопросы ответил, всячески помог – а этот… Бояров-Александр-Евгеньевич в Кодекс мордой тычет?! Ну, гляди-и!

Я глядел. Глядел, как его физиономия багровой насыщенностью превзошла даже книжечку, и соображал (только быстро, быстро), что немного перегнул, что надо давать задний ход, если еще не поздно. Или поздно?

– По какому праву, спрашиваешь?! – навис Карнач. (Не ударить же он меня собрался! Лучше бы ему этого не делать. А то я таких дров наломаю из всех присутствующих! И самым «любимым» поленом станет он сам. Спокойно, Бояров. Спокойно. Однако капитан нутром почуял, что рукам волю давать не стоит – повыдергаю и… будь что будет. Спокойно! – По име-ю-ще-му-ся у меня праву! В бар, значит, торопишься?! На работенку?! Чирики постреливать?! Так вот, гражданин. Вы задержаны на предмет выяснения личности. И мы имеем право выяснять вашу личность в течение трех часов. А потом, может быть, отпустим. Может быть. Или нет. В зависимости от результата. Или в другой зависимости… Впрочем, вам, гражданин, выбирать.

– Да вот же мои документы! – немного растерялся я.

– Ляшков, возьми у него документы, – приказал Карнач. – Так, а теперь отнеси их – пусть эксперты проверят, насколько они подлинные. Сомнения есть… Экспертиза, гражданин, дело до-олгое.

– Вы же знаете! – оторопел я. – Вы же меня из бара и вызвали. Меня, Боярова!

– Да-а? Не помню! Ляшков, а ты? Бикмурзин? Нет? Видите, гражданин, – нич-чего подобного!

Вся их троица откровенно получала удовольствие. И было от чего. Ах, ты нас мордой в Кодекс тычешь?! Так мы тебя еще не так ткнем!

Ткнули. Три часа торчать в такой замечательной компании, при том, что день в разгаре, и «Пальмира» меня заждалась – Юрка с Олегом запаникуют, – совершенно мне не улыбалось.

– Вся штука в том, – мстил капитан, – что вы, гражданин, по всем приметам совпадаете с о-очень серьезным правонарушителем. У нас есть его словесный портрет, и что вы, что он – тютелька в тютельку.

– Какой еще портрет!

– Да хоть бы вот этот! – он большим пальцем ткнул себе за спину, в стену. На стене, как и положено, висел в рамочке не Дзержинский, правда, но Ленин.

Ш-шуточки. За такие шуточки при младших по званию капитан Карнач три года назад моментально бы в лейтенанта Карнача превратился. Младшенькие, Ляшков с Бикмурзиным, настучали бы по начальству как пить дать. Да-а, времечко изменилось. Время-времечко. У меня его, времени, совсем уже не оставалось. И так больше часа валандаемся. Надо выбираться. Хоть на той же шутке:

– И чем же мой двойник так провинился? – я попытался задать вопрос с иронией и… сообщнически.

– Да понимаешь, рэкетом балуется. Пятьдесят тысяч рублей ни за что ни про что с некоего Бориса Быстрова решил получить. И не сознается. Наверно, не хочет говорить – за что. А ты не в курсе?

– Капитан! Ну, капитан! Ну, ты сам подумай! Если бы я был рэкетиром, разве бы я действовал так примитивно? Что я, совсем дурак, что ли? Снимать с человека деньги и требовать, чтобы он их принес мне же на работу?! Разве я похож на полного идиота?! А, капитан?

– Не похож… не похож… – якобы раздумчиво проговорил он. Про себя что-то решал, вычислял: есть ли смысл.

Не было ему никакого смысла. Ну, промурыжит он меня три часа и вынужден будет отпустить. А Бояров-младший возьмет и звякнет – мало ли у Боярова-младшего связей осталось в наследство от Боярова-старшего, даром что швейцар. Никаких, конечно, связей у меня не было, во всяком случае в кругу «группы товарищей» отца. Но откуда Карначу знать?! В других кругах – да, связи, и немалые, но в данном случае их как раз лучше не афишировать. Но откуда Карначу знать?! Было искушение, когда менты куражиться стали, попросить с каменным лицом телефон и действительно звякнуть. Вальке. Его контора к ментам относится не ахти, да и взаимно. Но что я Вальке бы сказал? Мол, сижу в Василеостровском отделении, менты донимают? Так он и примчался! И нет никакого желания попадать в зависимость к Вальке и к его конторе. Тьфу-тьфу-тьфу!

– И на него не похож! – как бы подхватил я шутку. Вместе шутим. Попросту, по-приятельски, нет?

– На кого? – не понял капитан.

– На него… – кивнул я в сторону портрета на стене.

Тот, который Бикмурзин, хихикнул. Смешливый, еще тогда у дверей «Пальмиры» так же отреагировал после моего «Ничего, что я с вами на ты?». Разрядилась обстановочка. И Карнач вроде помягче стал.

– Не похож… не похож… Вот уж на кого не похож, на того не похож. Ну и что же нам с тобой делать, Александр Евгеньевич?.. Значит, о Быстрове ничего не можете сказать?

«Александр Евгеньевич»- уже хорошо. Перелом произошел.

– Что я могу сказать! В лицо знаю, а так – нет.

– И не звонил?

– И не звонил. С какой стати мне звонить, если я его только в лицо знаю. И никаких у нас с ним дел никогда…

– Ладно-ладно, верю! А у кого с Быстровым были дела? Не обращали внимания?

Во-от, наконе-ец-то прие-ехали. Может, я для того им и понадобился? Швейцар сам по себе заманчивая фигура для ментов как источник. А я еще и Бояров-младший. Ну, предпочел юноша романтику «дна», однако корни-то… наверху, в номенклатуре. О-очень заманчивая фигура.

– Не обращал. Не до того. У меня ведь какая работа…

– Знаю-зна-аю. Заждались тебя?

– Не без того.

– Дорожишь работой? Нравится?

– Я вообще редко делаю то, что мне не нравится.

– Как же, как же. Наследственное, не иначе. Люди кругом все время, да? Кто только ни заглядывает! Купля-продажа небось вовсю, разговоры…

– Сами понимаете, товарищ капитан.

– Понима-аю… Ну-ка, Ляшков, Бикмурзин! Курить охота? Пойдите покурите. Да! Ляшков! Документы-то отдай Александру Евгеньевичу.

Короче, обычная вербовка. Нет-нет, ничего подписывать не надо. Зачем же! Мы ведь должны доверять друг другу, не так ли, товарищ Бояров?

Так! Так! Поскольку и подписывать ничего не надо, я с энтузиазмом согласился и горячо заверил товарища капитана, что приложу все усилия для снижения уровня криминогенности в районе и в городе посредством подробной и чуть ли не ежедневной информации э-э… руководства!

Сарказма товарищ мент, судя по всему, не уловил и весьма был рад тому, что не обманулся во мне, в Боярове-младшем, который, в сущности, наш, НАШ. А для меня – это обычный ритуал после всех разборок с ментами. Не первая разборка и не последняя (хотя лучше бы последняя). «Стучать» – себя не уважать. А я себя уважаю. И всех моих клиентов в «Пальмире»- уважаю. «Каждый на своем месте…». Рэкетир? Перекупщик? Кидала? Воротила? Мне-то что? Они сами по себе. Я сам по себе. У меня есть каратэ. У них… другие таланты. А жить по закону – это как? Особенно в стране, где только через семьдесят лет очнулись: давайте строить правовое государство. Отца по закону угробили, без крови и уголовки, инфарктом пристукнули: перестройка у них, у «группы товарищей». И Афган – по закону. И менты с пропитыми рожами – по закону… Только частная собственность у НИХ – вне закона. А раз так… на нет и суда нет. Во всяком случае, не мне судить. «Каждый на своем…».

Несмотря на почти дружеское расставание, Карнач почему-то не предложил подбросить меня обратно, до «Пальмиры». Ну да я в пять минут на частнике добрался.

– Как? Что? – встретили меня Юрка с Олегом. Молодцы! Так и не открывались, дожидаясь моего возвращения. Но уже были на пределе. Представляю их мандраж, если бы менты продержали «подозреваемого Боярова» три часа – в строгом соответствии с законом.

– Ошибочка вышла, Но сначала чуть не напугали. Ерунда, короче. Да не трясись ты, говорю же: ерунда.

– Тебе хорошо говорить «ерунда»! А мы тут совсем задергались. Кладовочка-то вот она, – пояснил Олег, – полным-полнехонька.

– Я же вам сразу сказал: это не ОБХСС.

– Тем более!

– Что – тем более?

– Да так… Мало ли…

– По этому поводу имеем полнее право принять! Или принять! Как у нас теперь правильней? – разрядил атмосферу Юрка, потирая руки.

– Неважно. Главное, начать! – поддержал я. – Заслужили. За испуг.

Мы начали. Мы приняли. Еще приняли. И не «продажного» коньяка для клиентов, а настоящего «Ахтамара». Напряжение абсолютно естественно, как всегда бывает, разрешилось неудержимой болтовней:

– А что Борюсик? Что про него слышно? И вообще, что он за клиент?

– О-о! Мужик он очень не бедный! – охотно развил тему Олег. – Приподнялся на антиквариате. Лет десять-двенадцать назад. В основном на отъезжающих в Израиль. С тех пор ни в чем себе не отказывает. Телки – его слабость. Да, и карты! Он год назад сто штук в де-берц просадил. И, кстати, очень не хотел их отдавать.

– Последнее дело! – скривился Юрка. – Карточный долг – долг чести. А если не понимает, то всегда найдутся ребята, которые популярно объяснят.

– Именно. Борюсику и объяснили. Подъехали и растолковали, сколько стоит честь, да и жизнь, между прочим. Борюсик не сразу, но понял. В течение трех дней выложил. Сумма, надо сказать, несколько увеличилась к тому времени, счетчик включили. Но тут ничего не поделаешь, у каждой игры свои правила. В де-берц – одни, в кошки-мышки – другие. Чтоб неповадно было с серьезными людьми кошки-мышки затевать. Но Борюсик не очень обеднел, хотя уважение потерял.

– Уважение подороже ста штук будет стоить! – сказал Юрка. – Ты про Репу знаешь историю?.. Да, давай еще по одной… Так знаешь?

Я не знал. Слышал что-то такое – Репа, Рёпа. Но и только. А что про Репу?

И Юрка с Олегом, перебивая друг друга подробностями, прихлебывая «Ахтамар», со вкусом завспоминали.

Репа – не игровой, а просто богатый клиент. В Питер нагрянул откуда-то с Севера, с приисков – погулять, а понравится если, то и осесть: денег-то пруд пруди! Это он так считал. Профессиональные каталы Репу два месяца обхаживали, что-то у него покупали, что-то ему продавали, вместе по кабакам ходили, широко гуляли, одних и тех же телок снимали. И иногда, по очереди, за карты с ним садились – с переменным успехом, но чаще проигрывали по двести, триста, пятьсот. Почву рыхлили. Подружились. А когда почву подготовили, один из картежников зазвал Репу в «Пулковскую» на свой день рождения. Якобы. Крепко выпили, поплясали, покидали денег в оркестр, пофотографировались с удавами, нашли общий язык с девчонками – выступили, что называется, по полной программе. А под занавес поехали с этими «незнакомыми» телками к ним на флэт – надо продолжить веселье!

Квартирка-то отдельная уже специально оборудована: над креслом, куда Репу так или иначе усадили, – фальшивая электрическая розетка. Через нее из соседней комнаты карты Репы – как на ладони. Один из дольщиков шепотом и передавал своим. Микрофончик, тоненький проводок из внутреннего кармана по спине и затылку под волосами, миниатюрный телефон прямо в ушной раковине – все как положено.

Виски – рекой. Девочки ахают, повизгивают, восхищаются размахом Репы, по коленям оглаживают. Угар!..

В итоге Репа к утру попал где-то штук на двести. Протрезвел, восстановил ситуацию, проанализировал и понял, что влип в «домашнюю заготовку». Но деньги отдал! Более того, чтобы не выглядеть в глазах других лохом, никому ни слова не сказал. Зато после выплаты долга его авторитет в деловом мире вырос – дальше некуда. Репа, правда, с тех пор в Питере не появлялся, капитал новый, скорее всего, на приисках сколачивает. Но гляди: и человека давно не видно, может, и нет его уже – деревом придавило, в болоте утоп, медведь задрал – человека нет, а авторитет остался. И это лучше, чем наоборот. К вопросу о долгах чести и понимании порядочности в деловом мире.

– Откуда же вы в таких подробностях историю знаете, если Репа никому ни слова не сказал? Олежек, ты, что ли, в розетку подсматривал? Или Юрка? Кто из вас?

Заржали. Дово-ольные. Мент по-своему шутит, а в нашем кругу – по-своему. Шутка она и есть шутка. Юрка с Олегом – бармены, а не каталы. «Каждый на своем месте должен делать свое дело…». Просто слухами земля полнится. Особенно если слух – о двухстах штуках, проигранных и беспрекословно отданных. Легенда!

Мы приняли еще по «Ахтамару», и я, чтобы несколько пригасить ореол над каталами, рассказал – алаверды! – ребяткам, как мои знакомые боксеры (а кто только из боксеров не был мне знаком!) несколько раз опускали профессиональных картежников. На каждую сложную гайку всегда найдется болт с резьбой. Один из них, прикинувшись по фирме, подъезжал в такси к трем часам на сходняк катал, ну, на Манежную. Таксист по его просьбе шел к игрокам и говорил, мол, в машине сидит богатый клиент, лох, приезжий по повадкам. Мол, всю ночь за карточным столом провел, в крупном выигрыше, азарт одолел, хочет продолжить. Каталы обычно клевали – боксер пересаживался к ним в машину, и начиналась игра. Обычно они «отпускают» клиента, проигрывая чуть ли не до тысячи, если добыча ожидается большая. А боксер всячески демонстрировал, что не обманет их ожиданий, – лох! И стоило ему, лоху, выиграть порядка штуки, как по сигналу (окошко крутанул, приоткрыл или еще чего-нибудь) подруливала машина встык. А в ней четверо здоровенных парней в куртках непробиваемых, и физиономии соответствующие – непробиваемые: «Вот ты где! Мы тебя ищем-ищем! Давай быстро! А то столик заказан, ждать не станет!». Тот, само собой, каталам: «Извините, орлы! За мной приехали. Жаль. Я только во вкус вошел. Бывайте…». Каталы, само собой, соображают что к чему, но не возразишь. Бесятся, но смиряются. Боксеры-то как раз про «заказанный столик» неспроста, из куража: кто из вас завозникает? а по рогам? Обидно, однако, если тебя переиграли, прими достойно. Штука, конечно, не деньги – по сравнению с двумястами. Но… приятно. Для острастки.

… Так за разговорчиком под коньячок мы подуспокоились. Я опять на Борюсика свернул, поинтересовался как бы между прочим, что за бойцы год назад с него сто тысяч стребовали.

– Знаешь ты их, – махнул рукой Олег. – Глиста, Беспредел и кто-то еще из молодых…

В друзьях они у меня не ходили, но знать их действительно, знал. Шапочно. Кто только у нас в «Пальмире» ни перебывал. И кооператоры, растущие как на дрожжах. И ломщики, которые крутятся обычно у «Альбатроса», «Березок», чековых магазинов. И «пивники», развозящие жигулевское с заводов по ларькам. И официанты, бармены смежных м-м… учреждений. Словом, публика самая разная, но небедная и, главное, веселая. Глиста с Беспределом из той же публики – в смысле, из о-очень веселой.

– А Борюсик с тех пор никому ничего не задолжал?

– Вроде бы нет. Хотя подъехать к нему могли запросто. Логика! Если человек отдал деньги, стоило его чуть припугнуть, почему бы с этого человека еще раз не получить? Просто так, ни за что. Ты же в курсе подобных случаев!

Я – в курсе. Но мой случай не «подобный». Все бы ничего, если бы кто-то не подставил меня, наказав Борюсику принести дипломат в бар именно тогда, когда я отрабатываю смену. Ладно, разберемся при случае – подобном ли, не подобном ли… А пока пора приниматься…

– Извините, свободных мест нет и не будет, – повторял и повторял я на входе. Вежливость, тактичность, но непреклонность. Мой стиль. Для чужих.

«Пальмира» заполнялась постоянными посетителями, публикой небедной и веселой.

А вот и Борюсик с понурым, очень понурым клювом. Толстый кооперативный ребенок, сильно провинившийся. Давненько его не было, недельки три, а тут легок на помине:

– Мне можно?

Раньше он и вопросом таким не задавался. Вкатывался кегельбанным шаром, шумным и стремительным: «Здг’а-а- аствуйте ва-а-ам». А теперь: «Мне можно?». Чует кошка!

– Почему же нет? Заползай…

Он заполз. Глазки прятал.

– Давай твой дипломатик, Борюсик. Положу куда надо, передам кому надо!

– Я без всего, Александр Евгеньевич… – губу нижнюю виновато выпятил, клювом почти уперся в нее.

Чу-у-ует кошка. Но я к тому моменту помягчел, отошел – коньячок, коньячок и коньячок – да и кончилось все благополучно, как мне думалось (эх-х-х). Пропало желание обсуждать с Борюсиком его «стук». Да и жалко его. Небось извиняться пришел. На опережение. Перепугался, что придется держать ответ за «базар». Ведь нет большего греха, в определенном мире, чем сдать кого-то ментам, – дорогую цену приходится за такой грех платить, и не в деньгах исчисляемую. Я, конечно, далек от этого «определенного мира», я живу по своим законам – но Борюсик не мог быть уверен во мне на все сто процентов. Его проблемы, в конце концов. Пусть думает что хочет, надо ему – сам подойдет. Видно же, что терзается. И дипломат не принес. А чего, казалось, проще: настучал куда следует и с ними же, с кем следует, в бар пришел, передал деньги – и меня с рукой на чемоданчике хвать! Элементарный вариант! Тут или менты сплоховали, или не ставили себе такой задачи, предпочитая вербануть. А может, и наслышаны, что мимо меня мышь посторонняя не прошмыгнет – будь она хоть серая-шинельная, хоть оранжевая в крапинку. И вместе с Борюсиком они бы никак не просочились – отсек бы. Да нет, судя по говорливости Карнача, они Борюсиком как поводом воспользовались, чтобы прощупать Боярова-младшего – готов ли тот встать на страже законности и порядка.

Готов! Вс-сегда готов-в! На страже! Каждый по-своему понимает порядок. И законность. И пока я на страже у дверей «Пальмиры», здесь будет порядок! И законность!.. И уже можно расслабиться. Время – к восьми вечера. В баре – все свои, никаких неприятностей от них не должно быть. В кармане уже достаточно, чтобы заключить: день прожит не зря. Можно еще рюмочку выцедить. И не одну. И в холле о том о сем побеседовать с друзьями-приятелями. После восьми многие из клиентов, почти все, превращаются в друзей-приятелей.

Про Борюсика я и забыл, из головы выкинул. Он где-то среди столиков затерялся, спрятался, чтобы на глаза не попадаться. И пр-равильно! Хотя я добрый. Я уже добрый!..

Я уже настолько подобрел, что распахнул дверь наружу и спрашиваю у девчоночки:

– Чего мерзнешь?!

Я, конечно, на страже, но она и не пыталась «перейти границу». Стоит и стоит в двух-трех шагах от входа, даже вплотную не пытается, в дверь не пытается поскрестись. Ждет кого-то? Или чего-то? А чего ждать – веселей, чем сейчас, у нас не будет! И кого ждать – все, кому надо, уже здесь!

– Чего мерзнешь?!

Вскинулась, подскочила поближе в надежде на… На что?

– П-прос-стите, А-арик е-еще н-не п-пришел? Т-то есть он с-сегод-дня п-приходил?

– Ты что, заика? – нельзя напоминать человеку об его физическом недостатке, и будь я уверен, что она и впрямь заика, никогда бы не спросил. Но и так видать: просто холодно.

– П-просто х-холод-дно.

– Так заходи. Грейся!

– А м-мож-жно?

Можно, можно! Если уж Борюсику можно, то ей тем более! Пусть. Я, конечно, на страже, но потому мне и решать – кому можно, кому нельзя. Ей – можно. Сколько я «видиков» пересмотрел, помнится, не уставал удивляться – откуда у них, там, за бугром, такие женщины, как на подбор?! Или селекционеры специальные их подбирают? Или… они, женщины, за бугром все такие?! Образ жизни иной, далекий от совдепа, – вот и цветут. А здесь, у нас, даже интердевочки – с налетом какого-то отечественного безобразия. Оно, конечно, лучше синица в руках… И не могу сказать, что целомудрие – моя отличительная черта. За неимением гербовой пишем на простой. И этой «простой бумаги» я исписал не одну кипу – перо… хм… навострено, чернил… хм… с избытком хватает. Но все больше так, на вечерок-ночку – исписал и забыл, подавай новый чистый лист. Пока это устраивало – и меня, и… синиц.

Так вот. «Заика» меньше всего была похожа на синицу. Больше – на журавля. Очень изящного. Из забугорного «видика». Не дива, но такая… дева. Только продрогшая. Может, у нее образ жизни иной? Далекий от совдепа? Вряд ли. Стояла бы она у дверей, не решаясь постучаться! Впрочем, на бесцеремонности как раз играют проституточки. Но в «Пальмиру» они заглядывают относительно редко, больше по утрам, после напряженных ночных будней, – да и знаю я их всех наперечет. А «заику» не знаю, первый раз вижу. И вижу не без удовольствия. Если заикание у нее – физический недостаток, то он единственный физический недостаток. В остальном – сплошь достоинства. Ах да, мы уже выяснили с ней, что дефект речи – следствие вечерней прохлады: свитерок-то белый с широким воротом легковат, и юбка в обтяжечку по моде, да… но не по погоде. Грейся, грейся, журавель.

Я провел ее к стойке, показал Юрке на пальцах: кофе и коньяку туда же и побольше. Он глазами выразил мне «Ого!» и понимающе сделал, мне кажется, не кофе с коньяком, а коньяк с кофе. Журавель чуть не поперхнулся, но героически сглотнул. Олежек подоспел тут как тут с канапе ассорти…

Она потихоньку оттаивала. Она, Саша…

– Я Саша. А вы? – поинтересовался я.

– И я… извините…

– Не за что! Так мы тезки! За что извиняться?!! Пр-ре- красное имя! Это я вам как Саша Саше скажу!.. Александра! Сандра! Сандра! Есть маленько!

Она, действительно, была типажа этой «звезды», которая звучала из динамиков, – мягкий музыкальный фон.

– Что – есть? – спохватилась тезка-Саша и завертела головой, кого-то выискивая в зале. – Арик… здесь?

– Юра! У нас есть Арик?

– Саша! У нас Арика нет.

– Олежка! Арик не пробегал?

– Саша! Арик не пробегал.

Так мы подурачились, будучи «на кочерге», уже давно приняв свою норму. Но тезка-Саша не включилась в тон, поникла – волосы ее, как занавес, упали, лицо закрыли. И было у меня ощущение, что за этим тяжелым белокурым занавесом слезки закапали. Ощущения меня редко подводят. Я отвел пальцами «занавес» – точно! Так и есть.

Тезка-Сандра встряхнула головой, аккуратно, бесшумно шмыгнула носом и встала:

– Извините, пожалуйста… Я не смогу вам заплатить. Я думала, Арик здесь.

– За что заплатить? – прикинулся я. Кофе, коньяк, канапе. Подумаешь!

Олег тоже непонимающе дернул плечами. А Юрка (все- таки он свою норму сегодня перебрал!) заблажил в полный голос на весь бар:

– За все сполна уплочено!!!

Отличные ребята Юрка с Олегом. Юрка шумноват бывает, ну да кто из нас не шумноват, если вспомнить… хотя бы себя самого в той разборке с мажорным скотом, когда только Мезенцеву, директору нашему родимому, и удалось замять-загасить.

Да, тезка моя, Саша-Сандра, к «проститучьему миру» никакого касательства не имела. Те как начинают представляться, так непременно либо журналисткой, либо искусствоведом – и сразу ясно, кто есть кто. В смысле ясно, что проститутки. Студентками ЛИАПа еще никто не назывался…

Папаня с маманей у тезки – в Киеве, «шишки» (вот оно, у нас с ней родство душ). Дочь решила поступать только в Питере – не удержишь. Да папа-мама не особенно и удерживали – Питер так Питер, все лучше, чем Киев, от Чернобыля подальше. Им-то уже с места насиженного не сняться, слишком многое держит. А дочь – пускай. Папаня вместе с ней приехал, убедился в успехе на вступительных, сам ей квартиру снял – однокомнатную, пока на три года, две сотни в месяц. И осталась жить-поживать, ежемесячно еще по три сотни на жизнь телеграфными переводами получая. Так что не особенно я промахнулся, предположив ее иной образ жизни, далекий от совдепа, – до тех пор, во всяком случае, пока в этот иной образ не вписался Арик. Поэт! Тезка-Саша все приговаривала, убеждая не столько меня, сколько себя: «Он хороший. Он, действительно, хороший!». Но мне стало ясно… Не поэт, а стишки пишет. Одного названия поэмы достаточно – тезка это название преподносила как свидетельство тонкой и незаурядной натуры Арика: «Лебединое либидо». Андеграунд – любимое слово всех этих немытых, нагловатых, вороватых типов. И презрение ко всему остальному миру: мы – андеграунд, а вы кто?! Андеграунд, кстати, если перевести, – подземный. Чмо подземное! Как бы там тезка-Саша ни нахваливала поэта с его «Лебединым либидо», я уже нарисовал себе картинку: познакомились в каком-нибудь псевдосалоне – иногородним студенточкам не терпится поскорее приобщиться к ленинградской… нет, питерской… нет, санкт-петербургской культуре. И приобщилась. «Она его за муки полюбила», а он у нее и поселился: вонь, пьянь, якобы интеллигентская матерщина, «травка» в косячках, товарки по цеху поэзии, а проще – давние блуди, деньги куда-то стали пропадать. Все правильно? Да, правильно, только не совсем: «Он хороший. Он, действительно, хороший! Ему просто не везет!». А по мне – ему, вонючке, еще как повезло: святая простота из Киева, да с хатой! Где хата? На Кораблестроителей? Престижный район. «Зачем вы так! Он поэт, у него душа тонкая, а вы…». Куда тоньше! Небось истерики закатывал, сцены ревности устраивал, грозился уйти раз и навсегда? Радуйся, тезка-Сандра, – ушел. Мне такие штучки известны: выдоил до последней копейки и широким жестом назначил встречу в «Пальмире» – есть разговор, нам надо поставить все точки над «i». Жди-дожидайся.

Да я таких подземных, смердящих, гениальных за версту к «Пальмире» не подпущу, они сами прекрасно это чуют. Не удивлюсь… у Арика ключ есть? Ну, второй ключ от хаты на Кораблестроителей?.. Так вот, не удивлюсь, если мы, когда туда приедем, обнаружим, что некоторых шмоток не хватает. Что у тебя, тезка, там есть? Плейер? Книжки? Курточка лайковая? Распрощайся и забудь!

– А что нам теперь делать? – доверчиво-доверчиво. Твое счастье, тезка, – я не Арик и доверия не обману. И фразку: «МЫ… приедем на Кораблестроителей», подпущенную мною, заглотила, даже не заметив.

– Мы сделаем так! Сначала – ма-аленький сейшн, далее – решим! – Я-то уже все про себя решил. Время к десяти, пора закрываться. «Пальмира» – до десяти, зато «Северная Пальмира» – до полуночи, а при желании – и далеко за полночь. Все же свои, от бара «Пальмира» до ресторана «Северная Пальмира» десяток метров, одной пуповиной связаны, только выйти и войти.

Программа простая и привлекательная: ошампаниться, закрепить контакт в медленном танце – «Гуд бай, Америка, о-о!». Друзья-музыканты постараются ради меня-то: «О-о! О- о! Где я не был никогда!». Ну и, прихватив чего-нибудь с собой, двинуться… на Кораблестроителей. К себе водить я не любил. Дом есть дом, убежище, посторонним вход запрещен. Тезка- Сандра уже не казалась мне посторонней, но… все равно лучше к ней: надо же посмотреть, чего там Арик наворотил, а то и втолковать ему кое-что, если он все же вернется на хату.

Я поручил Олегу (Юрка уже лыка не вязал, поймали тачку, погрузили, отправили) позаботиться о тезке-Сандре, то есть проводить в «Северную Пальмиру», усадить за отдельный столик, объяснить всем, что она и Бояров – «близнецы- братья» и лучше не подъезжать. Если Олегу необходимо сегодня пораньше слинять («Саш, мне сегодня пораньше бы слинять, дело есть…»), то ради бога, не впервой. Но девочке устрой комфорт, пока я не приду. А сам линяй, если дело.

– Договорились?

– Аск!

Я рассчитывал, что тезке-Саше не придется долго пребывать в одиночестве. Смена заканчивалась. Клиенты разбредались по домам, а кто не допил и намеревался добавить – устремлялись в ресторан, войти и выйти. Все. Пусто. Осталось только «обесточить помещение», позвонить на пульт охраны, запереть дверь и – тезка-Сандра ждет! Еще немного, еще чуть-чуть.

Инкассаторы прибыли, я сдал кассу. Ну, пора на сейшн!

Да! Чуть не забыл! Еще убрать из гардероба свой «магазин» – сигареты, конфеты, «антиполицай», жевательную резинку, джинсы, обувь, баллоны с газом и так далее. Занести в кладовку – она в самом конце коридора на задворках бара. Ключи от нее только у меня, у Юрки и у Олега. Больше никто туда не допускается. Естественно! Мои-то запасы по большому счету не особо криминальны, а вот бармены хранили в кладовках левый товар, за который вполне светил пусть небольшой, но реальный срок: ящики дешевого (конечно, для нас, а не для клиентов «дешевого» – они-то расплачивались за него чуть ли не как за «Бисквит») коньяка, коробки того и сего виски, консервы – икра, крабы, деликатесы, кофе. Много-много всего. Этакий филиал «Березки». А большей частью «Туборг», главный ходовой товар – датское пиво, полкладовки. Директор наш родимый, дорогой Николай Владимирович, помимо всего прочего – еще и директор совместного предприятия «Каринко-Виктори». Судя по вложениям фирмы, она имела обширные планы завоевания российского рынка. А «Туборг» у нас и до прилавка не доходил – несмотря на безумную цену, расхватывался между своими в момент, только за кольцо успевай дергать.

Итак, собрал я свои запасы, прошел мимо кухни к кладовке, поставил коробки на пол, открыл тугой замок и…

… Посреди кладовки был труп. Борюсик! Толстый кооперативный ребенок с красной лужицей под головой. Кровь уже запеклась, потемнела. Или это у меня в глазах сразу потемнело? Сюр-приз!..

Хорошо, что я был достаточно пьян, потому реакция несколько замедлена: «Доктора! Немедленно доктора!».

Прикрыл дверь, склонился над Борюсиком, присмотрелся. На челюсти, слева, большое пятно. А вот затылок… Затылок был разбит вдребезги. Ни один доктор на свете, даже мой Резо Чантурия, ничем бы уже не помог Борюсику, Борису Быстрову, с понурым виноватым клювом и… таким затылком.

Глава 2

Протрезвел я моментально. Никакого «антиполицая» не потребовалось. Главное, не суетиться. Сначала – дверь на улицу, с черного хода. На засов!

Милицию? Исключено. Достаточно я сегодня пообщался с капитаном Карначом. Вызови я ментов, ни единого шанса не останется. Все идеально вписывается в его схему: я самая подходящая фигура, чтобы раздуть дело, передать в суд (благо и расследовать толком ничего не надо – все вписывается), получить очередную звездочку или должность. «Благодарю за службу, капитан (майор?) Карнач!» – «Служу…» Ура!

Зазвать бригаду «секунд»? Нет. Этот охамевший сопляк и дешевка не упустит случая утвердиться за счет кого угодно. А в данном случае – за счет меня, гиена-трупогрыз. Объявит убийцей, и добивайся потом. Рано или поздно я добьюсь, но «рано или поздно» может продлиться лет пять-шесть, что никак не входит в мои планы. Вероятно, в милиции есть и толковые, честные парни, даже наверняка есть, но сейчас не самый подходящий момент для постановки эксперимента: «Эксперимент показал, что среди следователей имеются вдумчивые благородные Шараповы». Эксперимент-то на мне, на бывшем тренере, спортсмене-каратисте, ныне швейцаре с сомнительными (а как же!) связями. Занялся шантажом, был вызван в правоохранительные органы, куда поступило заявление от потерпевшего; отпустили с миром до поры до времени, настрого предупредив; а он, поддав, занялся разборкой с потерпевшим и сделал из него окончательно потерпевшего, окончательно и бесповоротно. Эх, Борюсик, Борюсик…

Да, я – идеальная фигура для показательного процесса в пору науськивания: проклятые кооператоры-рэкетиры-толстосумы, довели страну на семьдесят втором году до разорения, нет для них ничего святого, по трупам пойдут, уже идут, глядите-глядите! Глядим-глядим! Видим-видим! У-у, погубитель!

А оставить все как есть, закрыть бар и уехать? Нельзя. Труп за ночь не дематериализуется, а я последний, кто уходил. И причин у меня для превращения Бориса Быстрова в труп более чем достаточно. С точки зрения ментов, конечно. Но именно их точка зрения перевесит. И я немедленно окажусь в «Крестах». Далее – по известной схеме, а через несколько месяцев окажусь на строгой зоне, откуда вернусь лет этак через двенадцать. А с моим характером вообще не вернусь, скорее всего.

Доказать ничего не удастся и тем более – находясь за решеткой. Адвокаты? Смешно! Защита у нас готова отстаивать что угодно: существующий строй, честь мундира, государственное имущество… короче, все, кроме самого человека. Выпутывайся сам. Что мне и предстоит…

Я поподробней осмотрел труп. Удар Быстрову был нанесен мощнейший. В технике джан-кайтен. Прямой удар, протыкающий. Гияку-цки. Не боксер бил – каратист. И не самого высокого мастерства: от правильно выполненного гияку-цки… м-м… цель не отлетает, а разваливается на месте. Борюсик же отлетел, затылком приложился (об стену? об пол? неважно). Хлипкий аргумент: мол, не я его прикончил, у меня квалификация повыше будет, если бы я вдарил, потерпевший тут же бы рассыпался. Для настоящих каратистов довод почти неопровержимый, но не для простых-советских-тружеников – даже если они на ниве охраны порядка трудятся. Наоборот, еще сочтут за издевательство: у-у, зверюга! пришиб и лекцию читает. А настоящих каратистов в качестве экспертов привлекать не станут. Кстати, я же их всех знаю, одной веревочкой повязаны, все они такие, нечего-нечего дружка выгораживать, и до вас черед дойдет!

М-мда, настоящих-то каратистов я всех знаю в городе, но здесь поработал любитель, нахватавшийся по верхам. Ничего мне не даст попытка самостоятельного расследования.

Выход один. Черный…

Я взял две скатерти, отложенные в куче других для стирки. Перевалил, завернул в них почившего Борюсика. Оттер кровь с пола – не так чтобы идеально, однако сгодится. На всякий пожарный переставил коробки с «Туборгом» на место, где была лужица, а теперь непонятное пятно (к тому времени, когда коробки пойдут в дело, пятно станет совсем непонятным, если вообще внимание обратят).

Выключил свет. Вышел во двор. Осторожно, без лишнего шума завел свою потрепанную «шестерку» и подал ее задом к самой двери, перетащил куль (маленький, но толстенький – тяже-о-олый!) в багажник.

Вернулся в бар. Сел. Закурил сигаретку. Сейчас лучше не спешить, сейчас лучше осмотреться лишний раз, покумекать. План – проще некуда: выехать за город, подальше, и так запрятать труп, чтобы никто никогда не нашел. Потом разберусь: кто, когда, зачем, кому выгодно. Но разберусь! Не могу позволить, чтобы на мне висело убийство, которого не совершал. А разобравшись!.. Ладно, потом…

Позвонил на пульт сигнализации, сдал бар под охрану, на инстинкте пробормотав нечто гнусавым, не своим голосом. Какого черта! Все равно есть свидетели, что я последний, покинувший «Пальмиру»!

Кстати! Свидетели! Тезка-Саша-Сандра сидит в «Северной Пальмире» в ожидании обещанного сейшна. Алиби не алиби, но в моем положении предпочтительней, чтобы меня видело как можно больше народа. Меня – непринужденного, веселенького, безмятежного. У кого хватит нервов ворковать с дамой, зная: в багажнике труп? Борюсик убит. И убит кем-то из своих (бред какой-то!), из тех, кто работал вместе со мной. Тем более надо вести себя как ни в чем не бывало. Назначил встречу в ресторане – иди! И воркуй… Но – к вопросу о нервах: они у меня покрепче, чем у кого бы то ни было, но очаровывать тезку-Сашку и предвкушать, как мы с ней покатим на Кораблестроителей, а в багажнике такой груз… себе дороже. Значит, сначала все-таки необходимо избавиться. От трупа.

Вывернув на «шестерке» со двора, я тормознул тут же у «Северной Пальмиры». Все как обычно – у входа безнадежная очередь, шансов попасть внутрь – никаких, но кто-то хорохорился, стремился выяснить отношения с «чертовыми халдеями». Я ледоколом сквозь торосы пробурил очередь, кивнул коллеге-швейцару, проник в холл. Тут же наткнулся на Мишу Грюнберга, администратора ресторана. Колоритная личность! Высоченный, здоровенный, в классном фирменном костюме, наверняка стоившем не меньше, чем моя «лохматка». Олежек с Юркой поутру тренд ели о фильме «Однажды в Америке». Так вот Грюнберг – оттуда. Устоявшееся заблуждение: еврей – значит, с носом, грассированием, умный, но слабый, кучерявый или залысый. Думаю, фильм многих разубедил и показал, чего стоит по-настоящему этот клан. «Однажды в Америке»… И не только в Америке, но и тут, в России, в Питере. И – не однажды! Тот же Грюнберг – отнюдь не борюсикинского типа, разве что кучерявость. В остальном – де Ниро, только помощней. Или Грюнберг – немец? Бог их знает, мне как-то без разницы, был бы человек хороший. Грюнберг – человек! Поначалу-то у нас с ним бывали стычки, нашла коса на камень. Но потом… «каждый на своем месте»… оба занимаемся одним делом – я в «Пальмире», он чуток севернее, в «Северной Пальмире»… даже дружились. По крайней мере, выручать друг друга приходилось частенько, особенно мне его: ресторан есть ресторан – пьют там не меньше, чем в баре, но куражатся больше. Ладно, если мужики просто помашут кулаками, утрут кровавые сопли и возвращаются к своей водке. Но в последнее время драки стали не в пример прежним: баллончики с газом, ножи, даже пистолеты. В «Приюте» и в «Черной лошади» за последний месяц уже две перестрелки. В «Приюте»-то обошлось малой кровью, даже без вмешательства ментов. А в «Черной лошади» бах – и труп. (Труп! Труп! Вот и в «Пальмире» труп!) Инициаторы стрельбы скрылись, похоже, с концами. Официанты потом рассказывали, как там дело было, и ребят этих огнестрельных назвали. Да найти их едва ли возможно – давно засели у себя в горах, на родине.

Но моя родина – Питер, у меня на родине гор нет. И прятаться я не собираюсь. Труп спрятать – да. А самому-то зачем скрываться?! Наоборот! На люди, на люди!

Миша Грюнберг стоял в проходе, машинально потирая запястье. Работа такая, вечные разборки с жаждущими.

– Что, опять разборки? – небрежно спросил я.

– Лезет, понимаешь, всякая пьянь!..

– Не переборщи, Мишаня.

– Будь, спок! Я – не ты.

Мы понимающе дружески хлопнули друг друга по плечу. Это он про ту историю – про меня и того мажорного скота. Когда Мезенцев затеял «важный деловой разговор» в баре. С «группой товарищей». Не в кабак же их вести – сочтут подкупом, то есть напьют-наедят, а после сочтут, да постараются громко, с оповещением в печати: пытались нас всяческие мезенцевы охмурить, нас, неподкупных, подкупить, а мы, во, ни в какую! Бар – иной коленкор: бокал, респект, фирма платит, «важный деловой разговор». Что-то там на предмет поглощения-подчинения уважаемому Николаю Владимировичу всех районных точек общепита – спрут и спурт одновременно. «Каждый на своем месте должен делать свое дело» – а директор наш родимый, повторюсь, на своем месте. И я в тот день был на своем… Он, Николай Владимирович, предупредил заранее: «Александр Евгеньевич, сегодня, пожалуйста, будьте в норме, договорились?». Договорились. А я и был в норме. В своей обычной норме. Но когда этот мажорный скот из «группы товарищей», этот комсомольчик-педрила мне на выходе двадцать копеек бросил (бросил!): «Чеаек! Чаевые!»… тут я сорвался и потрепал его от души! Чтоб запомнил! А он, скот, запомнил – и на другой день позвонил Мезенцеву: «Да нет, Николай Владимирович, все было прекрасно! И наш с вами общий вопрос обязательно решим… Какие извинения? За какого швейцара? Что-о вы, я и думать забыл! Мелочь какая!.. Только, Николай Владимирович, кстати о швейцаре, я у него в гардеробе папочку оставил на хранение – там все финансовые документы и разное-всякое. Хотелось бы получить обратно. Там и наш с вами договор…». Какая папочка?! Какой договор?! Вот-т… скот!.. Другой на моем месте вылетел бы с работы без выходного, а также субботнего и пятничного пособия без всяческих объяснений. Но Мезенцев – человек! Да и отца моего знал – я не вникал в подробности, где и как их судьба сводила. Мало ли: отец – верхний эшелон, да и Мезенцев – не из столыпинского вагона. Короче, на работу- то меня зазвали Олежек с Юркой, но когда директор наш прознал о приобретении, то приветил: сдержанно, чтобы ненароком самолюбия не задеть, но тепло. Цену его отношения ко мне я сполна определил, когда он заминал-гасил весь тот скандал – с мажорным скотом, с папочкой, которой не было (не было! не было!), но из-за пропажи коей вся комбинация могла если не рухнуть, то застопориться, и был риск опоздать. А кто не успел, тот опоздал. И директор наш, не знаю уж как, комсомольчика обласкал, все включил, и папочка нашлась, и я – как ни в чем не бывало… Словом, Мезенцев – человек! «На своем месте».

И Миша Грюнберг – на своем. Уж он не переборщит.

– Олежек даму к вам привел?

– Привел, привел. Не беспокойся. И именно даму. А сам усвистал. Сказал, распорядись.

– Распорядился?

– Э-э-э… цветы, шампанское, шоколад, кофе, ликер? – сымитировал Миша «халдейскую» подобострастность. – Только тебя не хватает.

И я знал, что да, у тезки отдельный столик, и там – цветы, шампанское, шоколад, ликер. И что пока меня «не хватает», Миша обеспечит даме режим наибольшего благоприятствования, а там я и вернусь.

– Я вернусь сейчас. Сгоняю кое-куда ненадолго.

Грюнберг понимающе кивнул: да, нелишне перед визитом дамы быстренько навести порядок в холостяцкой квартирке.

Знал бы он!.. Впрочем, как раз к лучшему, что не знал.

А куда? Закапывать трупы мне еще не приходилось. Даже в Афгане. Не знаешь что делать – делай шаг вперед! Пока по Кировскому, потом сверну на Приморский: считай, уже пригород, там где-нибудь и… А главное, все надо делать быстро и аккуратно – успеть в «Северную Пальмиру» обратно и не в глине с ног до головы.

Но… похоже, сегодня – не мой день. Я проскочил мост через Карповку и краем глаза увидел, как из будки регулировщика возник гаишник и требовательно вытянул руку с жезлом. Я чуть не помахал ему в ответ (все гаишники на Кировском давно у меня в приятелях, сколько я им денег пересовал, но с каждым познакомился и подружился), однако этот был… новенький? Почему не знаю?

Рисковать нельзя. Новенький засечет запашок – а выхлоп у меня сейчас не приведи господь, «антиполицай» глотать поздно, – «ваши права», то, се, «откройте багажник». Вдруг он чокнутый и не берет денег? Говорят, такие бывают. Рисковать нельзя и… нужно рисковать. Риск, он разный. Из двух зол – тормозить или рвануть – я выбрал второе. Выжал газ и рванул. Ерунда! Не впервой. Рация у него наверняка не работает, а я сейчас сверну направо и дворами, дворами, по родной Петроградской. Надо как можно быстрее уходить с Кировского. Поздно!..

У Каменноостровского моста мигала машина ГАИ.

Я круто вывернул руль влево, совершил оборот на сто восемьдесят градусов практически на месте и газанул. Так. Позади ГАИ, впереди ГАИ. Плохо дело. Кажется, я нарвался на общегородской рейд. Ну-ну, ловите! Сейчас я на первом же перекрестке нырну и затаюсь…

То ли коньячок в крови бродил, то ли «особо ценный груз» в багажнике меня из равновесия выводил, – нервы взвинтились, «гуси летят…» не помогли… Нырнул. Вот уж нырнул, так нырнул! Сдуру – на улицу Попова, именно туда, где Управление ГАИ. Более того! Прозевал милицейский «мерседес», стерегущий меня (меня?) с потушенными огнями. Тормоза взвизгнули, «мерседес» круто вырулил вправо и перекрыл путь.

Я бы успел ударить по тормозам, но терять было нечего, и я ударил по «мерседесу». Расстояние между нами было небольшим, скорость уже гасла – удар получился слабеньким. Моя «лохматка» заглохла. Толчок я выдержал легко, почти не почувствовал. Расслабился, из машины не вылез. Ситуация экстремальная, Бояров. Пора отключать сознание, включать рефлексы.

Из «мерседеса» выскочили два мента. У одного из них в руках уже был «ПМ». Второго, видимо, тряхнуло при столкновении – никак не мог расстегнуть кобуру, пальцами скреб.

Я еще больше расслабился, оглупил лицо до дебильности – перегаром от меня разит на всю улицу. В пьяного, но не агрессивного стрелять не станут. Пьяненьким видом я давал понять, что всей агрессивности хватило на аварию, а теперь – хлам безвольный.

– А ну, с-сука, быстро из машины! – скомандовали. Разъярились. Оно понятно, не скоро им доведется снова покататься на «мерседесе».

– Тв-в-врщ-щ лт’нант, тв-в-врщ-щ лт’нант… – загундел я, выкарабкиваясь из кабины марионеточными рывками.

Эх, лейтенант, ничего-то ты не слышал, не видел: «школа пьяницы» – это Школа! Поверил! Опустил пистолет, физиономию состроил презрительную. Пора! Ап!

Правой в челюсть! Есть! Колени у лейтенанта подкосились, но упасть он не успел – левой ногой я снизу вверх поддал по его руке, пистолет выпал, мне оставалось только поймать его. Поймал. А теперь, лейтенант, падай дальше…

Второй милиционер застыл – шок. Я прыгнул к нему и в темп движению нанес боковой удар ногой. Йоко-гери…

Самое глупое, что я мог сделать (если только все предыдущие глупости не принимать в расчет), – это не скользнуть в переулки, а снова выйти на Кировский и голосовать «тачку». Но я как раз так и сделал. «Тачка», по счастью, не попалась (шофера ведь потом отыщут, дознаются: куда вы привезли пассажира?). Зато прикряхтел автобус и остановился. «Сорок шестой». Правильно, это и есть его остановка – и я на ней стою. Вот уж кому наплевать на пассажира, так именно водителю общественного транспорта: для него все на одно лицо, да и не видит он лиц. И народу внутри немного, выйдут каждый где нужно по маршруту – ищи-свищи потом свидетелей для опознания. И мое «самое глупое» оборачивалось «самым умным», оптимальным. Кому, в чью воспаленную голову придет: преступник не подчинился приказу, не остановился, протаранил служебный автомобиль, обездвижил двух милиционеров, завладел оружием, и – спокойненько сел в автобус, пробил талончик (есть у меня талончик?!) и отправился восвояси, домой!

Домой… «Сорок шестой» через три остановки будет у площади Революции, моя остановка, мой дом… Не было у меня теперь дома. Ни квартиры, ни машины, ни работы, ни… свободы. А в тюрьме я просто не выживу!.. Машина записана на меня, в багажнике – труп. Адрес и место работы, зная ФИО, Бояров – Александр- Евгеньевич, выяснить компетентным органам – не задача. И если убийства я не совершал, то остальные подвиги – на мне. И пистолет. На кой мне понадобилась эта чертова железка?! Ни на кой! Сработала школа – а потом… не выкидывать же его! Бессмысленно, только усугубил вину, да и… вдруг понадобится? Да-а, вот и мне теперь может понадобиться «Макаров». Приехали, Александр Евгеньевич, достукались. Ехали-ехали – приехали. Прямо- прямо-прямо – там большая яма. Детская считалка.

Кстати, действительно, приехали. Надо выскакивать, иначе – площадь Революции, «романовский» дом, переставший в одночасье быть моим. Не туда же я еду! А куда?!

Знаю – куда. Именно! «Северная Пальмира». Вовремя выскочил. Вот куда я инстинктивно торопился-стремился. Уж здесь-то меня никто искать не будет. Сегодня во всяком случае. Загадочная русская душа. А тезка-Сандра заждалась. Да я не так долго и отсутствовал. Полчаса? Сорок минут?

Очередь у входа рассосалась, потеряв всяческую надежду проникнуть внутрь. Но для меня это не проблема! «К нам приехал, к нам приехал Альсан-Евгенич да-а-арагой!» Была, не была! Будь, что будет! Хоть погуляю напоследок! Повеселюсь!

… А веселиться я умел. И официанты, и музыканты в курсе. Тезка-Сандра, думаю, даже не успела истомиться – Миша Грюнберг свое дело знал, обещание держал: цветы, шампанское, шоколад, кофе, ликер. Журавель мой, отогревшись, вертел белокурой головкой на длинной изящной шее. По-моему, она чуть обалдела от новизны впечатлений и обстановки – ребятки-официанты обслуживали ее деликатно и уважительно, не подпуская перебравшего хамья («Бояров доверил!»)… Я-то, Бояров, сам, по совести говоря, чуть обалдел – за последний час на меня свалилась такая новизна впечатлений и обстановки, что… «Северная Пальмира», знакомый зал, привычные лица – отдушина. Ну и надышусь полной грудью!

– Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру! – рявкнул в микрофон солист Степа.

И понесла-а-ась! Сейшн так сейшн! Я обалделый, тезка обалделая – она очень трогательно «поплыла», ликерчик «Полар» ей впервые преподнесли, мягенький, клюквенный, финский, и почти тридцать градусов абсолютно незаметны… поначалу. И «Брют»! И «Ахтамар»! (Ой, нет-нет-нет, извините, я этого не буду… извините… – А я, с вашего позволения, как раз его и только его! Тезка, а мы разве на «вы»? – Ой, извините, извини, пожалуйста, Саша… – Все нормально, Саша, Александра-сандра-сандра!) Я тоже немного «поплыл». Немудрено!

– Гуд бай, Америка, о-о!..

Что гуд бай, то гуд бай. И не только Америка, «где я не был никогда». И прощай, жизнь, привычная и приличная. И тезка-Саша, прощай. Но пока – здравствуй!

А потом Миша Грюнберг совал мне глухую полиэтиленовую сумку с булькающим содержимым, ловил нам с тезкой «мотор», строго-настрого втолковывал водиле: «Шеф, ты понял?! До подъезда! Сашенька, какой у вас адрес?», делал ручкой нам вслед. А я ему, в ответ.

А потом нас с тезкой кидало друг к другу на поворотах. Потом кинуло друг к другу уже без всяких поворотов. И она в ликеро-шампанском полузабытьи по-щенячьи забилась мне под мышку, шепча: «А-а-арик, А-а-аричек мой». И я не отбрыкивался в оскорблении за свое мужское самолюбие, понимая и где-то разделяя ее состояние. Только осторожно сдвигался так, чтобы «Макаров» не прощупывался.

А потом мы поднялись в бесшумном лифте, и я вдруг изрек глубокомысленно:

– То-то и оно… Поднимаешься вверх, а на самом деле стоишь на месте. И стоишь… и не знаешь, может, не вверх, а уже вниз летишь.

– Что? Извини, я просто не расслышала.

– И правильно.

А потом мы оказались в квартире – запашок настоявшийся, «конопляный». Арик-Арик!.. Ну окажись здесь сейчас Арик, я глазом не моргну – еще один грех на душу возьму!

Арика не оказалось. И плейера Сашиного не оказалось. И лайковой курточки. Все как я предполагал еще в «Пальмире».

– Новый купим! И куртку получше прежней! Не смей нюни распускать!

– Извини, Саш… Просто обидно. Он же хороший. Он, действительно, хороший…

– А я?

– Ты… ты… Са-а-анечка… Санечка мой… Нет… Не торопись… Не так… Подожди чуть-чуть…

А в пакете оказалось еще шампанское, еще «Полар», сервелат, сыр, конфеты, пачка кофе «Юбилеумс. Мокка».

– Я не хочу есть. Я не могу сегодня уже ничего есть.

– И я. Утром.

– Утром. Разве что… шампанского.

– Шампан-н-нсква!!!

– Не кричи, Санечка. Не кричи так. Са-анечка… Са-а- аня… Са-а… а-а! аха-а!.. а!.. Са-а-анечка-а мой. Единственный мой… Мой… мой…

Женщины не зря считаются выносливей мужчин. Я проснулся поздно, к обеду. А тезки-Сандры не было. Записка была: «Я в институте. Не дождешься, просто хлопни. Замок защелкивается. Но возвращайся. Я тебя буду ждать-ждать-ждать. Позавтракай. Я».

Она – в институте. Да, она же в ЛИАПе учится! Неужели к первой «паре» поспела? Откуда только энергия берется… Мы же вчера, то есть сегодня, уже под утро забылись. Я, например, чувствовал себя несколько м-м… дребезжаще. «Позавтракай». Скорее, «пообедай», а то и «поужинай».

Да, они выносливей, но они же и безоглядней, безалаберней. Надо же! Только-только марихуанная вонючка Арик со своим «лебединым либидо» наказал на плейер и курточку, а тезка-Сандра оставляет меня одного в квартире: «буду ждать-ждать-ждать». Меня, почти незнакомого мужика… Э-э, нет! Мы с ней теперь знакомы. Мы с ней теперь мало сказать знакомы! Мы с ней теперь!.. Мы. Журавль в руках, и пусть синицы порхают в небе. Вот только, увы, не мог я ей пообещать: «Нас с тобой ничто не разлучит». Не от меня зависит. А жаль. Никогда я еще так не расквашивался. Ну, телки. Ну, курочки. Ну, мочалки. А тут – Са-андрочка. Или это подсознательное желание удержаться в нормальной (еще вчера – нормальной!) жизни и, одновременно, прощание с ней?

Дела мои при свете дня выглядели еще мрачней, чем вчера. Жевал сыр, не ощущая вкуса, пил кофе, не чувствуя запаха. Думал. Не-ет, распускаться сейчас не время. «Гуси летят…». Сам же учеников воспитывал, того же Леньку Цыплакова, птенца:

«Цыпа! Душу… повторяю, душу вкладывать в удар НЕ НАДО. А то ты похож на купца Калашникова. Побереги эмоции. Усвой древнюю притчу. У озера сидят учитель с учеником. Над озером пролетает стая гусей. Ученик подскакивает: «Учитель! Учитель! Гуси летят!!!» – и тут же получает бамбуковой палкой по плечам в назидание от учителя, который объясняет тоном: «Гуси летят…». Понял, нет?! Цыпа! Не «гуси летят!!!», а «гуси летят…» Усвой».

Но птенец-Ленька так и не усвоил до конца, хладнокровия не хватает, не получится из него мастера. Вот Фэд, или, как я его по-простоквашински зову, дядя-Федор, мог бы вырасти даже в сенсея. Спокоен, как… как китаец. Понятно, художник, все эмоциональные выплески – в собственные картины. Но нет, не вырос бы дядя-Федор в сенсея, даже имея меня в учителях, – из-за картин же. Каратэ надо посвятить всего себя без остатка, не делясь с живописью. А может, я и не прав. Нгуен ведь еще и кистью работал – и ка-ак. Они с дядей Федором моментально снюхались, часами просиживали – я даже приревновал, но потом рукой махнул: у каждого свой пунктик, каждый волен выбирать из множества и не обязательно что-то непременно одно. Я-то выбрал одно – каратэ, так я и рисовать не умею. А умел бы… нет, все равно выбрал бы каратэ. А Фэд, дядя-Федор, в своем праве, художник он классный, а каратист всего лишь неплохой (моими, кстати, стараниями). Каждому свое.

Да, каждому свое. И мне, чтобы не получить чужое (ведь не убивал я Борюсика, не убивал), надо найти того, кто убил, чтобы он получил свое… Просто так в этом кругу не убивают – не танцплощадка на окраине. Значит, была веская причина. Значит, надо найти эту причину. Менты доискиваться не будут – значит, найти причину предстоит мне. В собственных интересах. Шла машина темным лесом за каким-то интересом – инти-инти-интерес…

Вчера Олег с Юркой говорили, что Борюсик проиграл год назад сто штук и получали с него Беспредел и Глиста. Эти действительно могли повторить заход – просто так, ни за что. То есть за то, что Борюсик богатый, а они нет; за то, что Борюсик труслив, а они никого не боятся и любого поставят на перо. Да, но вчера ни того, ни другого в баре не было – мне ли не помнить, я же на входе и стоял. И – деньги деньгами, но убивать-то зачем? И – не они это в любом случае, нож или заточку в человека сунуть они способны, а грамотно, даже полуграмотно нанести гияку-цки – вряд ли. Да и не было их вчера, не было! А кто был? Надо восстановить в памяти всех, по возможности, вчерашних клиентов и разложить по полочкам – у кого из них могли быть причины навсегда успокоить Борюсика и кто, главное, способен одним ударом навсегда успокоить. A-а, чтоб я помнил всех вчерашних! В какой-то момент у меня вчера «шторка упала» – коньячок, коньячок и коньячок. Ничего, вспомню! Совместными усилиями, с Юркой и Олегом. Вот куда мне надо. Туда-то мне и надо. Все дороги ведут в «Пальмиру». Менты не такие идиоты, чтобы всерьез воспринимать байку о том, что преступник всегда возвращается на место преступления. И я не идиот. Но и не преступник. Мне можно. Там они меня искать не станут. А где станут?

Я застыл – звонок-гонг в прихожей дал понять: кто-то пришел. И желал бы войти. Эт-того только не хватало! Менты? Откуда им знать, что я здесь? Или Арик? Явился не запылился. Ему-то я бы с удовольствием открыл – и на пальцах разъяснил бы что к чему. Хотя нет! У подземного чмо по идее должен быть ключ – иначе он бы вчера не проник самостоятельно и не спер Сашкину мелочевку.

Тогда кто? Откуда мне знать? Перевод телеграфный от «шишковатого» папани принесли, пионеры макулатуру собирают, умельцы интересуются: «форточку не надо врезать? а дверь утеплить?». Форточка здесь врезана, дверь утеплена. И хорошо, что утеплена, звуки наружу, на лестничную площадку не проходят. Я, правда, никаких звуков не производил, замер. Но все равно по минимальным шорохам, вздохам, скрипам всегда можно определить, есть ли кто в квартире. Никого нет! Хозяйка в институте, живет одна, а больше здесь некому быть. И меня здесь нет. Попозже звоните, ближе к вечеру, вернется хозяйка – она и откроет. А я не открою, меня здесь нет. И не было.

Гонг не унимался. Не будут же они, кто бы это ни был, дверь взламывать! С какой стати, если меня здесь нет!

Гонг унялся.

Я переждал с полчаса. Все тихо.

Все дороги ведут в «Пальмиру». Засады там, конечно, быть не может, хотя менты наверняка наведывались. Осторожность соблюдать отнюдь не лишне.

Мордой на улицу и задом во двор стоял фургон. Мясо привезли. Грузчики сгружали туши – кроваво-красные, замерзшие. Ассоциации мгновенно: а я вчера так же с тушей Борюсика возился, только не сгружал, а загружал. Где-то теперь моя «лохматка», где-то теперь содержимое багажника…

Грузчики, грузчики… А не засада ли это? Н-нет… На семьдесят втором году существования такая замечательная власть при всем желании не добудет целый фургон с мясом только для поимки беглого швейцара. Да и швейцар не лыком шит, уж он-то грузчиков в лицо, по крайней мере, знает. Лица знакомые, нет среди них новичков.

Я протиснулся между бортом и стенкой, пересек двор, зашел через черный ход и сразу наткнулся на Клавку, нашу посудомойку. Она в испуге вытаращила глаза.

– Ты что, Клавонька, не узнаешь? – не-ет, испугалась она как раз потому, что узнала. – Подзови-ка ко мне Юрку или Олега, только не очень громко.

– Юрочка сегодня не вышел, он «болеет» после вчерашнего.

– Тогда – Олега…

Олег вел себя несколько неестественно и отводил взгляд. Понятно, не каждый день беседуешь с вышибалой в розыске, который только вчера был сотоварищем.

– Привет, Олежек. Ну что, менты были?

– Были.

– Когда были? Что говорили?

– С утра, часов с десяти. Даже раньше меня приехали. Шмон навели. Без ордера, но попросили все здесь показать – разве им откажешь?

– И?

– Кладовку тоже осмотрели. Теперь мы, кажется, подзалетели вполне?

– Из-за пятна?

– Из-за какого пятна! Пятно-то они нашли, разве в нем дело! Мы теперь только сидим и ждем, когда нас за левак мурыжить начнут. Уже, считай, начали.

В тоне Олега были досада, мандраж и… отгороженность – от меня. «МЫ подзалетели» – меня он в это «МЫ» уже не включал. Я уже, с его точки зрения, подзалетел…

– Так что они говорили?

– Сам знаешь! Кто, что, с кем и так далее. Где тебя найти можно…

– И где?

– А я откуда знаю!

– Так и сказал?

– А как еще?!

– Спасибо. Мда-а…

Мы закурили. Кури, Бояров, «Мальборо» – скоро придется на махорочку переключаться.

– Слушай, Саша, как же так получилось? Вы что, по пьянке разобрались?

До меня даже не сразу дошло, что Олег спрашивает про Борюсика. Про труп Борюсика.

– Ты что?! – прошипел я, даже голос сел от возмущения. – Ты рехнулся или как?! Я же не убивал, етит вашу!.. Вы что, сбрендили все?!

– Ну мало ли… ты же «на кочерге» был порядочно. Борюсик опять же настучал на тебя в ментовку – сам же ты вчера рассказывал. Вот и… мало ли… не знаю…

– Не знаешь – не говори. Это не я. Кто – не знаю. Но выясню. Вчера кто из клиентов был?

– Все… Я разве упомню. Ты же сам их впускал. А мое место – стойка.

Что верно, то верно. Пить надо меньше, надо меньше пить.

– И ничего подозрительного?..

– Н-ничего… Как обычно…

«Как обычно»! Если бы в «Пальмире» обычным делом было после смены выгребать из кладовки по трупу, недолго бы музыка играла!

– А Борюсик вчера с кем общался?

– С тобой…

– Кроме! Кроме!

– Не обратил внимания. Он вчера как-то растворился в зале. Незаметно.

– И в кладовку забрался. И сам себе в челюсть врезал.

– В кладовке никого не было, когда я уходил.

– Кто ее запирал вчера?

– Ну я.

– Так. Кроме нас, у кого есть ключ от нее?

– У Юрки. Постой! Он, кажется, туда еще зачем-то совался. Перед самым уходом.

– А сегодня заболел?

Олег развел руками: за что купил, за то продаю.

Нет, ерунда на постном масле! Борюсика, вероятней всего, пристукнули не в самой кладовке, а где-то рядом, во дворе, например, и потом только в кладовку приволокли и заперли. Юрка вчера был в таком состоянии, что сам еле-еле волочился, не говоря уже о перетаскивании специфической тяжести (а – тяжесть! на себе вчера испытал… маленький, но толстенький кооперативный ребенок). Да и зачем Юрке?! Какие у него с Быстровым дела могут быть?! Ерунда!.. Но если бессознательного Борюсика тащил кто-то (кто?!) со двора в кладовку, следы должны остаться, кровь… Хотя вон только что фургон с мясом разгрузили, наследили – поди разберись, чья кровь, говяжья или… Ах, да! Фургон фургоном, но он сегодняшний, а вчера никаких кровяных потеков нигде не было – только лужица под головой Борюсика. Значит, все-таки именно в кладовке его грохнули. Завели, а то и сам напросился – дефицитику бы, печеньица, сыг’ка «Камамбег’» для дома, для семьи… Напросился и – получил. Но ведь не от Юрки! Тот же на ногах не стоял! Или… делал вид, что накушался? Вряд ли. Мы, в конце концов, вместе вчера накушивались, и если даже у меня «шторка упала», то о Юрке и говорить нечего. Да и по уровню он на самый плохонький гияку-цки не способен, трезвый ли, пьяный ли.

– Больше никаких ключей нет?

– Ну в кабинете у директора, контрольный. Вчера Мезенцев не наведывался, кабинет заперт был. И сейчас заперт.

Похоже, тупик…

– Кому Борюсик год назад проиграл сто тонн?

– Игорьку. Бецкому. Вы же знакомы!

Мы знакомы. Бецкой – профессиональный катала, косящий под денди, под умника: «как сказано у Кафки…». Такой на мокрое дело не пойдет. И зачем, если деньги так или иначе получены? Посредством Беспредела и Глисты.

– А Глиста с Беспределом по-прежнему при нем?

– При нем, при других игровых. Ты же знаешь их…

Я знал их. Глиста отсидел двенадцать лет в две ходки. Беспредел потому и Беспредел – на зону попал в восемнадцать лет и начал срок с того, что откусил нос охраннику, получил привес в пять лет, но на том не успокоился. А вышел на волю всего два года назад, отсидев непрерывно, с добавками, двадцатку с лишним. Оба – настоящие воры в законе. И пусть, отмотав срок, они дорожили свободой, однако мозги у них настолько набекрень, что не угадаешь, какая вожжа им под хвост попадет: способны на все. И тем не менее!..

– Давно их видел?

Олег невнятно пожал плечами.

– А где их можно найти?

– Как обычно, вместе с игровыми. Ошиваются. Там ведь постоянно что-то с кого-то надо получить, а эти двое всегда готовы подзаработать.

– Конкретней. Где сегодня катают?

– На Ракова есть катран. На Зверинской. Пожалуй, сегодня – на Ракова. Там такая квартирка… – и Олег объяснил мне, какая там квартирка и как туда пройти.

После вчерашнего загула в кармане у меня было почти пусто, и не так скоро мне приведется заполучить до двух сотен в день, ох, не так скоро!

– Одолжишь?

– Сколько?

– Ну, штуку.

– У меня при себе только пятьсот. Устроит?

– Устроит.

Я – не Борюсик, упокой Господь его душу грешную. Я в денежных вопросах весьма щепетилен и долги отдаю. Олег отлично это знал, но и понимал-соображал, что в моем нынешнем положении должок в пятьсот рублей запросто не вернется – по не зависящим от должника причинам. Потому протянул деньги как-то неохотно, всячески маскируя внутреннюю бурю чувств:

– Где ты хоть живешь-то теперь? – спросил как бы между прочим и фальшиво. Пятьсот рублей пожалел! Да за два неполных дня их без труда за стойкой вернуть можно! У него и сейчас, я уверен, кроме тех, что отдал, еще столько же в кармане.

Ладно, ведь мы с ним теперь не «мы». Не судите, да не судимы будете. Чужая душа потемки.

И, вероятно, из-за его фальши я совершенно бездумно соврал:

– У Фэда в мастерской. У дяди-Федора. Он в Карелию уехал на натуру, а я пока поживу.

Дядю-Федора бармены знали, их фирменные «пальмирные» костюмы по его эскизам и делались. Они же Фэда и прозвали дядей-Федором, а я – давно – Фэдом.

«Почему Фэд?» – усмехался.

«Потому что похоже рисуешь. Как на фотографии! Конечно, Фэд! Даже Фэд-два!».

«Сложный комплимент!» – усмехался…

С Олегом распрощались с некоторой холодностью. По-моему, его это устроило.

Он явно не представлял, как себя вести, если вдруг беглый преступник начнет выражать теплые чувства, вынуждая на ответные, – а милиция уже была, расспрашивала-предупреждала… так что с моей стороны «Друг ты мой единственный!» в адрес Олега – для самого Олега при всех нынешних обстоятельствах и есть «сложный комплимент»… то ли радоваться, то ли открещиваться.

Ладно, перекинулись словечком, покурили… Пора. Олега работа ждет. А меня… хотел бы я заранее знать, что меня ждет и за каким поворотом.

Швед. Высокий, белобрысый, почти альбинос – за что и удостоен «Шведа». И за то, что в совершенстве владел финским-шведским – университетское образование, да и жизнь заставит. Жизнь – обычный таксомоторный парк, а Швед – высококлассный водила. Специализировался на туристах из Скандинавии. Среди них у Шведа была своя клиентура, он наизусть знал расписание всех паромов и круизных теплоходов. Те, кто хоть раз попадал к Шведу пассажиром, пользовались в дальнейшем только его услугами. Вплоть до того, что ему из Осло, из Хельсинки загодя отправляли телеграммы: встречай. И все довольны: и туристы – свой человек, каждый уголок знает, в нужный момент достанет все нужное, общаться есть возможность на родном языке, не на пальцах… и Швед – платили пассажиры, само собой, марками, валютой, приличной техникой.

Мне-то платить не надо. Ни валютой, ни деревянными. Швед как оскорбление воспримет. Было дело – я его практически спас. Он в машине на отстое у «Пулковской» был, и шоферюги-конкуренты решили: нечего ему тут! А мы как раз в «Пулковской» вспоминали былое – я, Карковский, Галлай и Ленька Цыплаков, птенец, присутствовал, нам в рот смотрел, каждое слово ловил: профи сидят! Ну и как раз выходим. Честно говоря, мы бы и не встряли – каратэ по-прежнему под запретом, каждый знающий и употребляющий его считается правонарушителем. И не встряли бы! Но Цыпа, мальчишка, – молодо-зелено! – кинулся в свару. Цыпа и… я. Мой ученик – мне отвечать. Так я его и не научил, так он и «гуси летят!!!» вместо «гуси летят…». Галлай с Карковским подстраховали, сами не вмешивались, ментов «секли» – если что… Да и не требовалось их вмешательства: несмотря на все монтировки, гаечные ключи и прочие железки, я один справился. И Леньку из-под шоферской монтировки в последний миг увел. Зато потом устроил ему показательный урок, чтоб зарубил на носу раз и навсегда: гуси летят… гуси летят… Но, по-моему, он так и не зарубил. На носу.

А Швед с той поры – близкий приятель. И очень нужный. Без «лохматки», на своих двоих я… как без рук. Он – удача! – отозвался на телефонный звонок, был дома. Согласился возить меня два дня:

– Больше никак, старик! «Симонов» через два дня в Питере будет. С финнами.

Два дня достаточно. Надеюсь, что так или иначе управлюсь. Выбора-то нет, должен управиться. Ха! Два дня! Я понятия не имею, что меня через два часа ждет, а тут – два дня!

Назначил я ему на Сытном рынке. Народу тьма, есть среди кого затеряться, а самому из толпы наблюдать за машинами.

Швед прибыл на своей машине точно в оговоренный срок:

– Как дела?

Дежурный вопрос, требующий дежурного ответа: нормально! хорошо! о’кей. Но я подробненько посвятил Шведа в то, «как дела». Предпочитаю не перекладывать свои проблемы на чужие плечи – просто использовать друзей втемную или подставлять их не в правилах Боярова. Да и город Питер только кажется большим, а в действительности он ма- аленький, и не сегодня-завтра Швед все равно услышит «звон», так пусть знает «где он». Лучше пусть узнает из первых уст, пока слухами не обросло. Так надежней, так верней.

И Швед оказался надежен и верен:

– Да-а, бывает же! – только и сказал, выслушав до конца. И еще сказал, не моргнув глазом: – И куда поедем?

Поехали мы сначала на Манежную, на сходняк.

Сходняк был в разгаре. С десяток машин парковались. Питерские каталы обсуждали выигрыши и попадания, договаривались на вечер: где, как и на сколько играть. Денежные разборки проходили тут же. В общем, разминались перед настоящей работой.

Игорек Бецкой был тут как тут. Глиста с Беспределом тоже мелькали. Идти к ним? Наверняка среди толпы хоть один переодетый мент, а стучит в этой компании каждый второй. Надо идти. Но только не мне.

– Серега, ты ведь когда-то катал?

– Ну не то чтобы катал, а так как-то… понемногу, – ухмыльнулся Швед.

– А этих всех знаешь?

– Да уж знаком! – и опять ухмыльнулся. Ясное дело: отнюдь не понемногу катал Швед до того, как переключиться на иной вид катания – катания иностранцев по специфическим достопримечательностям города Ленина, но совсем не по ленинским местам.

– А нет у тебя желания?..

– Понял. Пойду проветрюсь. С Игорьком побалакаю. Давненько не виделись как-никак…

Швед балакал полчаса:

– Нет, такое впечатление, Игорек о твоем Быстрове ничего не знает.

– Он не мой!

– Да знаю-знаю! Не придирайся к словам.

– А ты их выбирай получше.

– Понял… Ну так вот… Игорек веселый, довольный. Нашли на сегодня двух лохов из Харькова, сговорились с ними. Вечерком катать будут.

– Где?

– Где-то на Ракова.

Не соврал Олежек, его информация точна.

– А эти два… пристебая?

– А с ними я и не говорил. Пристебаи и есть. Как обычно, без денег, шакалье, во что угодно готовы вписаться. Чего с ними говорить!

Да нечего с ними говорить. Но мне придется. И нынче же вечером. На Ракова. Там будут люди проверенные, свои – переодетых ментов там просто не может оказаться.

– Вечером ты свободен?

– Я двое суток для тебя свободен, я же сказал.

– Спасибо, Серега. Тогда вечером – на Ракова.

– Еще не вечер… – напомнил Швед.

– Еще не вечер! – подхватил я с хрипотцой Высоцкого. – Домой!

– М-м… Домой?

– На Кораблестроителей! – уточнил я. У меня-то дома или печать на двери… или никакой печати, зато внутри засада. Мой дом перестал быть моей крепостью. И единственная крепость – квартира тезки-Сандры.

– Кто т-там?

– Я.

– К-кт-то «я»?

– Тезка! Это я, Саша! Открывай! Я с приятелем.

– С к-каким п-приятелем?

– Ну елки-палки! С хорошим приятелем! Ну?!

Что-то неладно. Вчера тезка-Сандра заикалась от холода.

А сегодня? В квартире тепло… Что-то неладно.

– Откроешь или нет? Или мы уходим! – пригрозил-то я в шутку. И ногами потопал в шутку – мол, слышишь: уходим.

И тут мне стало не до шуток.

– Уходите!!! В-вс-се ух-ходите! Я м-милицию выз-зову! Я ее уж-же выз-звала! Она сейчас с вам-м-ми р-разб-берется!

Неужели Арик, не к ночи будет помянут, наведался в мое отсутствие и накуролесил? Устроил сцену ревности, даже… избил. При этой мысли мне на секунду отказало собственное же «гуси летят…» и я легоньким гияку-цки вышиб дверь. Борюсика вчера приложили намного мощней, но отечественные двери, даже утепленные, похлипче будут, чем самый хлипкий Борюсик.

Я услышал «Ах!» и еле успел заметить, как тезка-Сандра метнулась в ванную, только край халата мелькнул. И заперлась. Я огляделся. Да-а-а, если здесь был Арик, то темпераментный он малый! В квартире все было перевернуто вверх дном, сервант разбит, книжный шкаф повален, книги россыпью, диван, кресла, вся мягкая мебель вспорота ножом… Не-е-ет, одному Арику за раз при всем желании, при всем темпераменте ТАК квартиру не разукрасить. Здесь, минимум, трое ариков постарались.

Швед остался на лестничной площадке, не переступив порог. Университетское образование!..

Ну, да мы университетов не кончали. Я прижался к двери ванной, прислушался: ни звука.

– Санечка… Сандрочка… Ну, что с тобой? Что здесь случилось? Открой, объясни. Мы сейчас вместе все решим, все уладим. Ты только не бойся. Не бойся, Санечка. Это же я. Я это. Неужели ты МЕНЯ боишься?

Открыла. И сразу бросилась, спряталась под мышку, как вчера в такси, залепетала абсолютно невнятно.

Я кинул взгляд поверх ее головы: ванна расколота, полка растоптана – и здесь потрудились!

– Арик? – грозно, уже по-настоящему грозно, не в шутку, спросил я, понимая, но не принимая еще, что – не Арик.

Она замотала головой и продолжала лепетать. Ничего не понять. Встряхнул ее за плечи:

– Объясни толком! Только толком! Все будет в порядке! Только объясни!

Она объяснила: пришла из института час назад, звонок, побежала открывать, думала – ты (я), а ворвались трое… такие черные, небритые, громадные…

Один из этой кавказской тройки схватил ее за шею, зажал рот. Двое других по квартире стали рыскать, всюду нос совали, даже в кладовку. А тот, который держал, все допытывался: «Гдэ он?! Скажишь, гдэ он?!». И нож перед глазами вертел. Очень большой и острый. «Нэ закрой глаз! Виколю, если нэ будешь гаварит!». А ей и сказать нечего. А они, никого не найдя, с досады разбомбили всю квартиру… и ножом, ножом – везде, по дивану, по креслам. Такой ужас, такой ужас! А потом сказали: «С табой так тоже будит, если знаишь, гдэ он, и проста молчишь!». И ушли. Еще сказали: «До встрэч!».

Немудрено, что тезка снова стала заикаться! Да так на всю жизнь человека можно заикой сделать. А я, хоть и обещал «все будет в порядке», но пока не понимал. Вообще отказался что-то понимать. Почему кавказцы?! «Гдэ он?!» – это я. Не Арик же! А при чем здесь я?! И при чем здесь тезка?! Кому я перешел дорогу?! И когда?!! У меня и времени-то не было! Успевай только от ментов увиливать! От ментов… от ментов…

– Санечка. Погоди! Послушай меня! Ну послушай, говорю!.. Не хлюпай, все будет в порядке! Ты меня слушаешь? Ты меня слышишь?.. Ты на самом деле вызвала милицию?

– Д-да.

– Как давно?!

– О-он-ни ушли, и я с-сразу поз-звонила. По ноль-два.

– Когда? Точней не можешь?

– Н-не знаю. Минут двадцать. Они ушли, и я сразу…

Двадцать минут. При самом удачном раскладе, учитывая все наше совдеповское разгильдяйство, времени у меня было… не было у меня времени!

Я шагнул в прихожую, на пороге которой снаружи все так же стоял Швед:

– Серега! Погляди там внизу, в машине. Если что, сразу сигналь. Как только заметишь, сразу дай знать! Я сейчас.

– Понял…

А вот я не понял! Нич-чего не понял!

– Ты останешься? Са-ашенька, ты ведь останешься? Я боюсь, Сашенька! Вдруг они придут?!

Вот именно. «Вдруг они придут» – и не дети гор, а менты.

– Зачем ты милицию вызвала! – не удержал я раздражения.

– Извини… Сашенька, а как же мне было… что же мне было… Тебя нет, никого нет… а тут…

Права. Права тезка. И мое раздражение не к месту. Но…

– Я должен уйти, Саша.

– Сейчас?!! А я?! А как же я?! А вдруг ЭТИ вернутся?!

– Санечка, тезочка, Сандрочка, так надо. Поверь мне, но так надо. И будет лучше, если милиция не узнает, что я здесь был. Ты поняла?

Не знаю, что там тезка-Сандра поняла, но отскочила от меня, как об утюг обожглась. И взгляд – соответственный.

Я – ну чем я мог помочь, что объяснить?! – достал одолженные пятьсот рублей, протянул:

– Это пока. Потом я позвоню. Все будет в порядке.

Она спрятала руки за спину.

Я положил пачечку на край расколотой ванны и еще раз повторил:

– Все будет в порядке.

Швед дал сигнал как раз тогда, когда я был на выходе из подъезда. Милицейская «мигалка» выворачивала из-за угла метрах в трехстах. Мы успели…

Единственная крепость – квартира тезки-Сандры – тоже перестала быть мне домом. И обещание позвонить тоже останется только обещанием – никакой нет гарантии, что, позвонив, я не напорюсь на ментов, если судить по последним, прощальным реакциям тезки. А мне теперь гарантии нужны были как никогда раньше. Труп-Борюсик, таран на Кировском, «Макаров» в кармане, еще и горцы-кавказцы! Эти-то откуда взялись?! «Гдэ он?! Гдэ он?!» – явно я им понадобился не для того, чтобы спросить: не продам ли им свою «шестерку», пусть подержанную, пусть побитую, но «автамабыл очин над а, цэн хароший платим». У ЭТИХ горцев ко мне были совсем другие вопросы. А ответов я не знал.

Надо взбодриться! Надо непременно принять! Или принять?! Какая разница! Дербалызнуть, треснуть, заколдырить! Чтобы просто взбодриться, но не забыться – вечером разборка на Ракова. Уж я устрою разборку! Они у меня на Ракова зазимуют! Я им обеспечу колотун до дрожи в коленях!

Серега-Швед не спрашивал меня, куда теперь. Сам сообразил. И оказались мы в «Черной лошади». Самое то место, где можно оттянуться перед э-э… намеченным мероприятием. И «Лошадь», и «Пальмира» – ветки с одного куста. Меня здесь знают. И до такой степени, что никто не побежит с криком: «Милиция-a!». И никто не будет прятать руки за спину, если я предлагаю деньги. И никто не усомнится, если я скажу: «Все будет в порядке!». Сам я, правда, готов в этом усомниться…

Встретили меня, как любимого больного: тщательно пытаясь скрыть, что им известно о болезни… А известно – настолько очевидна такая тщательность. Оно и к лучшему – обойдемся без традиционных похлопываний по плечу, рукопожатий и прочих ритуальных приветствий.

Серега от рюмки отказался – профи, за рулем. А я не мог себе в этом отказать: рюмка, еще одна, еще… и… ладно, и еще одна, последняя. И все это в тишине. Не в абсолютной, конечно, однако обычный шумовой фон был явственно ниже обычного. «Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру!» – ревел вчера солист Степа в «Пальмире». Эту тишину мы посвящаем ему же, приумолкли сегодня в «Черной лошади». «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Альсан Евгенич дарагой!».

И тут тишина стала действительно абсолютной – и вилка не брякнет, и рюмка не чокнет. Я, не поднимая головы, исподлобья посмотрел в зал. Мезенцев. Николай Владимирович!

Он шел, видимо, из своего кабинета, из «чернолошадного» кабинета через служебные помещения и – через зал наружу. И встал, как вкопанный. Увидел. Меня. А я – его. Он был неотличим от себя обычного: не хмур, но озабочен, деловит – тот самый имидж, при котором невозможно подступиться по пустякам. Большой человек, а вы к нему со всякими пустяками! Но имидж этот корнями исходил не из номенклатурной отечественной набыченности, а из западной, американской рациональной манеры: тайм из мани, ни боже мой нахмуриться, только улыбка «чи-и-из», «а ю ол райт?» – вот и прекрасно, до встречи, в полдень теннис, в час тридцать совещание в головной фирме, в четырнадцать сорок запланированные звонки, в пятнадцать – обед, потом встреча с консулом, потом на выставку в Гавань, потом – бассейн, потом небольшое «парти», ужин, сон. И всегда в отличной форме. Форма определяет содержание. Даже лысина его украшала – редчайший случай, второй в истории. А первый – это Юл Бриннер. Она, лысина, как-то странно даже молодила директора и никогда не отражала внутренних эмоций – мол, пошла красными пятнами, покрылась бисерным потом и так далее. Ухоженная лысина, если лысина может быть ухоженной. Может. См. Мезенцева Николая Владимировича. И я на него см., а он – на меня.

На губах у него был «чи-и-из», но предназначался не мне. А вот взгляд – мне: да, Бояров, наломал ты дров, поставил меня и всех нас в положение хуже некуда, ну ничего-ничего, придумаем сообща оптимальный выход, эх, оловянный солдатик, хлопот с тобой не оберешься, ладно, придумаем, вытащим совместными усилиями, но сейчас сиди где сидишь и не вздумай шелохнуться. А я ведь уже было вздумал шелохнуться. В то мгновение, пока взгляд Мезенцева не преобразовался из остолбенело-удивленного (всего на какую-то долю секунды) в предупреждающий, остерегающий: сиди, не шелохнись!

Понял, как выражается Швед (он, кстати, сразу почуял, не обернувшись, и оперся о столик так, что своими баскетбольными плечами заслонил меня от обозрения). Понял, я понял. «Чи-и-из» предназначался не мне – с директором кто- то был, кто-то шел следом, еле поспевал. И я увидел – кто.

Не бывать бы мне вышибалой в «Пальмире», если бы не умел моментально определять, кто есть кто. Человек с кожаной папкой, плащ-ширпотреб, уставная стрижка. Что-то неуловимо общее с Карначом, хотя рожа не испитая, а, наоборот, бледно-зеленая. Да уж: сиди, Бояров, не шелохнись!

Мезенцев обернулся к «зеленому» так внезапно и естественно, что тот, налетев по инерции на директора, сконфузился:

– О, простите.

– Бывает… – снизошел Мезенцев. – Я вас подброшу, если не возражаете.

Уводит! Уводит мента! От меня уводит!

– Значит, у меня сейчас теннис. Отменить, к сожалению, не могу, встреча на корте назначена. А потом, до самого позднего вечера, я – в «Пальмире». Звоните непременно. Целиком в вашем распоряжении.

Это мне! Мне! Зачем бы Николаю Владимировичу на весь зал оповещать о своем расписании на сегодня?! И вышел на улицу, не преминув отметить швейцара, предупредительно распахнувшего дверь: «Спасибо, дружок!».

Меня поначалу коробила эта его снисходительность, он ведь и мне ронял «спасибо, дружок». И оловянным солдатиком он же меня и кликал. Но потом я понял, что это не снисходительность, а тот самый западный демократизм. Оловянный же солдатик – это не в обиду, а в награду. Не потому что оловянный, а потому что стойкий. «Каждый на своем месте…».

И Мезенцев на своем месте вытянет меня из того места, куда я чьими-то усилиями засунут! «Целиком в вашем распоряжении». Забрезжила надежда. Пока не совсем ясно, на что, но – забрезжила. Не чужие, в конце концов. Николай Владимирович по старой и доброй памяти не может не помочь сыну Евгения Викторовича. Никогда, ни за что и никак я не пользовался связями отца – у каждого своя компания. А компания отца, то бишь «группа товарищей», была мне… как бы сказать… В общем, я уже упоминал, что брезглив. Но Николай Владимирович не относился к «группе товарищей», он, скорее, относился к моему кругу, к тому кругу, который стал моим… Да и сошлись они, отец с Мезенцевым, если память не изменяет, как раз на корте.

Короче, я почувствовал подъем и кураж. И опустошенные рюмки взбодрили, и, главное, Мезенцев – не сдал менту, остерег, вытянет!

Поздний вечер, сказал он. Но пока еще ранний, очень ранний вечер. И я не хочу приходить к нему с пустыми руками! Я до обозначенного позднего вечера еще кое-что успею!

– Едем? – угадал Швед.

– А как же!

Катран на Ракова. Квартира, снятая каталами, где играют по-крупному сутки, а то и двое-трое. Не прерываясь.

Судя по количеству машин, народу на катране собралось порядочно. Ждать? Разбрестись гости могут не то что поздно вечером, а и утром. А времени у меня только до позднего вечера. Часики тикают и работают не на меня.

– Что думаешь делать?

– Не знаю.

Когда не знаешь что делать, делай шаг вперед. Иначе говоря – классики! – ввяжемся в драку, а там посмотрим.

– Помощь не нужна?

– Нет. Но из машины не выходи. И мотор не выключай. Как на Кораблестроителей.

– Понял…

Я по наводке Олежека сразу и точно нашел-определил квартиру (точная информация!). Условно постучал (снова спасибо Олегу). Ждал, распаляя себя абсолютно сознательно: крутой будет разговор.

Меня долго и бесшумно рассматривали в глазок. То есть им казалось, что – бесшумно. Я постучал еще раз, да так, чтобы проняло.

Проняло:

– Что нужно?

– Бецкой здесь?

– А кто?

– Бояров.

Еще минута-другая. Совещались, ходили в глубь квартиры, спрашивали. Отворили.

Я отодвинул плечом мордоворота, игнорируя опасливое «ну ты, потише-потише» в спину. Я вам всем сейчас сделаю потише! Сориентировался по бесконечному, извилистому коридору, гасящему звуки в комнате за счет множества поворотов. Комната. Четверо за столом. Колоды карт, листки бумаги, пачки денег. В «стуколку» сражаются? Самая простая, но и самая щедрая игра. Харьковским лохам волей-неволей придется сегодня расщедриться. А заартачатся – Глиста с Беспределом начеку. Вот они. Вроде мы тут ни при чем, сбоку припека, главное не побеждать, а участвовать – болельщики мы! Только наливай! Наливали. И уже порядком налились.

– Са-а-аша! – преувеличенно обрадовался Игорек. Мой приход был для него, конечно, полной неожиданностью. Глаза посверкивают, игра пошла. А тут ни с того ни с сего – Бояров.

– Сыгрануть захотелось?

Захотелось, захотелось! Но не с тобой, Игорек, не с тобой. Обдирай лохов с чистой совестью (в своем понимании, естественно… дело лохов согласиться на игру, дело каталы – прокатить… все по-честному).

– Попозже, если не возражаешь.

Бецкой не возражал. Еще бы! Он даже благодарно кивнул: молодец, мол, ты, Саша, все понимаешь. Не все, конечно, но кое-что понимаю. А если кто непонятливые, сам и объясню им. Им – Глисте и Беспределу.

– Привет, гвардейцы! Пошли, перебросимся парой слов.

Пошли. Почуяли: не о погодке разговор. Попереминались на выходе, пропуская меня вперед. Вот уж не-ет. Спину им показывать никак не стоит. Под конвоем ходить вам, гвардейцы, не привыкать, вот и вперед! А я сзади. Отконвоирую.

Отконвоировал по коридору. Через два поворота не выдержал Беспредел, круто повернулся:

– Чё надо?

Я предпочел говорить с Глистой. Из Беспредела двадцать с лишним лет зоны напрочь вышибли остатки разума. И, как бы не видя Беспредела, уперся взглядом в Глисту, не спросил, а утвердил:

– Борюсик – ваша работа!

– Ты чё?! Какой еще Борюсик?! – взъерепенился Беспредел.

Я, по-прежнему «не видя» Беспредела, повторил Глисте, отчасти уточнив:

– Быстров Борис. Он же Борюсик.

Глиста сверлил меня буркалами и почитал за благо отмалчиваться. Зато Беспредел вовсе разбушевался:

– Чё, охренел?! Чё надо?! Чё прилип?! – а дальше пошел густой, непролазный мат.

Я поймал его на паузе, пока он делал вдох для новой порции, и вклинился:

– Нет, не охренел. А ты выбирай слова, когда со мной разговариваешь. Да я тебе и не разрешал пока рта раскрыть. Захлопнись, пока к стенке не прилип, коз-зел вонючий, петух топтаный! – лучший способ спровоцировать.

Провоцировал сознательно – я для них фрайер, не нюхавший зоны, а потому ничто, кучка. И на спокойной ноте они мне ничего не скажут. Просто не станут говорить. Поэтому я и устроил базар. Мести метлой – в этом искусстве им равных не найти: просидевший на зоне два десятка лет мог своим лексиконом нагнать жути на кого угодно. Но я – не «кто угодно» и, смертельно оскорбив козлом-петухом, перешел к заключительной стадии. Чего-чего, а язык силы, закон кулака они хорошо понимают и уважают. Ну, кулаком меня бог не обидел, так что…

– Чё-о-о?! Кто козел?! Кто петух?! – заорал Беспредел и, только-только я успел сказать: «Сами выбирайте между собой!», кинулся на меня.

Впрочем, я успел не только сказать. Вырубать его надолго не входило в мои планы, потому я чуть, слегка, провел каге-цки, короткий боковой, по печени – так, что он, как и обещано, прилип к стенке, ополз.

Но недооценка Глисты могла дорого мне обойтись.

Реакция на козла-петуха оказалась у него молниеносной: почти в полной коридорной тьме я не столько увидел острый блеск, сколько кожей ощутил, всем наработанным опытом, – заточка целила в горло, и, не уклонись я на инстинкте, дышать бы мне с присвистом, если вообще дышать.

В узкой, заставленной шкафами и вешалками, коммунальной кишке не размахаешься, да и Беспредел в прямом смысле путался под ногами.

Я отпрянул назад и, прыгая от стенки к стенке, уворачиваясь от выпадов Глисты, достиг комнаты, впал в нее спиной, сбив с ног кого-то из игровых.

Глиста – следом, с заточкой наизготовку.

Но тут-то, на просторе, мне было где разгуляться. Боковой удар ногой в голову справа, подсечка под опорную слева, короткий прямой кулаком. Не давая Глисте упасть, поймал в воздухе за плечи и – приложил затылком о стену.

Не убий, сказано всем и каждому в Библии.

Не убий, сказано мною самому себе после Афгана.

Я и не убил.

Но внушительно наказал.

Жутковатое зрелище: Глиста валялся бездыханный, скорченный, полностью оправдывая свою кличку. Народ безмолвствовал. Секунду-другую. Окаменели. А потом, толкаясь, спотыкаясь в коридоре о тушу Беспредела, перескакивая через нее, высыпались из катрана. Логично! Если двоих лучших бойцов-хранителей положили в момент, то что с ними, с остальными, может статься?!

Последним, криво и жалко улыбаясь, по стеночке впритирку, бочком-бочком улизнул Игорек Бецкой, но не забыл прихватить свою пропитку. С выигрышем, Игорек!

Единственная обитаемая комната из уже разъехавшейся коммуналки превратилась в необитаемую. И я – этаким Робинзоном. Еще парочка полуживых (полумертвых) Пятниц. Глиста – надолго. А Беспределу пора прийти в себя.

Я волоком протащил его из коридора в комнату. Взял с подоконника початую бутылку водки и тоненькой струйкой с высоты своего роста стал поливать ему физиономию. Беспредел пожевал губами, с трудом глотнул, засипел, замычал от режущей боли – водка в глаза попала. Заелозил по полу, силясь приподняться.

– Лежать! – скомандовал я сверху вниз. Пусть знает свое место. – Кто грохнул Борюсика?!

– Не знаю! Век воли не видать! Знать не знаю! Ну, чё, ну, не знаю!

– Знаешь. Кто из ваших ему звонил, пятьдесят тонн требовал?! Для ровного счета к ста тоннам год назад! Не ты?! Не Глиста?!

– Ну, нет! Ну, нет же! Ну, чё! Хоть у Глисты спроси!

У Глисты спрашивай – не спрашивай… он молчать будет.

Еще, как минимум, часок.

– С кем вы вдвоем, ты и он, Борюсика на сто тонн распотрошили?! С вами еще кто-то из молодых был!

– Сека. И Монгол. Монгол на зоне щас. Сека тогда же на иглу сел, коньки отбросил в три месяца.

– Значит, не вы?!

– Падлой буду!

– Будешь, будешь.

Беспредел рыдал, стонал, божился, клялся страшными клятвами – с двадцатилетним-то стажем зоны еще и не такие концерты закатывают, оставаясь внутренне спокойными и стерегущими подходящий момент. Но…

Но я ему поверил.

Это не было концертом – в конце концов, ведь я довел его до искренней истерики: Беспредел наверняка раскололся бы, если бы Борюсик был на их совести. Да и в «Пальмире» вчера ни Беспредела, ни Глисты не наблюдалось, я и не подпустил бы их. А в кладовку им допуска тем более нет.

Я-то строил расчет больше на том, что упомянутые Олежеком «кто-то из молодых» могли поучаствовать под дистанционным управлением моей парочки Пятниц. (Точная информация, Олег! Браво!) И жизнь показала, что расчет был в принципе верен: и Монгол, и Сека как раз из того молодняка, из какого и Ленька Цыплаков произрос, по восемнадцать-девятнадцать лет. Они у меня не тренировались, я же говорил, что не каждого беру в группу. Техники у них никакой, дурной силы в избытке. Однако оба – далековато от Питера, от «Пальмиры». И Монгол, и тем более, прости Господи, Сека.

А больше никем Глиста с Беспределом не могли управлять – ни дистанционно, ни впрямую. Мозги не те. Вот разве темпераментные горцы-кавказцы? Тоже ни в какие ворота не лезет. Беспредел иначе как «чурками» их не называет, ненавидит люто, на зоне при разборках смертным боем бил, за что и один из довесков к сроку получил.

Сколько веревочке ни виться, а… обрывается. Здесь мне ловить больше нечего.

Оглядел в последний раз порушенный катран. На столе там-сям оставленные в панике деньги, пачки денег. Кому оставленные? Не Глисте же с Беспределом! Шакалье, соберут все до последней купюры – есть на кого свалить. Так уж лучше… Семь бед – один ответ!

Я вытряхнул подушку из наволочки (на топчане лежала), напихал, набил наволочку деньгами. Пригодятся в моем нынешнем положении.

Все. Уходя – уходи.

– Что ты им там устроил? – поинтересовался Швед, когда я хлопнул дверцей и уселся рядом с ним. – Брызнули, как тараканы из мичуринского арбуза! По машинам попрыгали – и в три секунды испарились! Что ты с ними со всеми сделал?

– Пальцем погрозил.

– Понял… Нет, серьезно! Добился чего-нибудь толкового?

– Добился… – я расправил горловину наволочки. – С паршивой овцы хоть шерсти клок. Давай-ка посчитаем.

Посчитали. Сорок шесть штук.

Чуть не хватило до тех пятидесяти, из-за которых Борюсику пришлось распрощаться с белым светом. Закон сохранения чего-то там! Если в одном месте вдруг исчезло, пропало, то в другом месте так или иначе обнаружится.

Ах да, Борюсик ведь не отдал требуемой суммы. И Глиста с Беспределом, как выяснилось, ни при чем, не требовали они у Борюсика полста штук.

Что ж, тогда другой закон, футбольный: не забиваешь ты – забивают тебе.

Я оставил себе порядка десяти тысяч, пять – вручил Шведу.

– Мне-то за что! Перестань!

– За красивые глаза. Не выёживайся. Овес нынче дорог. А вот это все, – пододвинул к нему наволочку с оставшимся содержимым, – положи куда-нибудь. Найдется у тебя укромный уголок? До поры, до времени.

– Понял!.. А теперь?

– А теперь – к «Пальмире». Но предварительно тормозни где-нибудь у телефона.

Никогда не мешает лишний раз провериться. Поздний вечер.

«До самого позднего вечера я – в «Пальмире». Звоните непременно. Целиком в вашем распоряжении».

Но вопрос – не воспринял ли стриженый мент с папкой приглашение в свой адрес, как я воспринял слова Мезенцева в свой. Третий – лишний. Мент при нашей с директором встрече – как раз этот самый третий. А если он, мент, уже там, в кабинете Мезенцева, то третий лишний – я. Так что лучше подстраховаться.

В кабинете у директора никого не оказалось. До такой степени никого, что и Мезенцева тоже.

Длинные гудки.

Швед чуть отставил трубку от уха, чтобы мне тоже было слышно. Звонить-говорить я предложил Шведу – на всякий случай. Как ни изменяй голос, профи сразу засечет, что голос изменен. А среди ментов тоже бывают профи…

Длинные гудки.

Я набрал свой собственный «пальмирный» номер.

Швед прочистил глотку коротким внушительным покашливанием, приосанился (что затруднительно в тесной будке, рассчитанной на одного, а нас двое).

– «Пальмира»! – Олег. По голосу – уже порядочно принявший.

– Добрый вечер! – начал Швед административно-командным тоном. – С вами говорит зампред комиссии Ленсовета по торговле Бр-бр-брский.

– Слушаю! – прозвучало у Олежека как «слушаюс-с-с!».

– Николай Владимирович должен быть в своем кабинете, мы договаривались. Почему его нет?!

– А… а он уехал… Он уже уехал.

– Мда. Непонятно… И давно?

– Больше часа назад.

– Мда. И координаты никакие не оставлял?

– Нет.

– Мда. Непонятно. А кто у телефона?

– Сотрудник! – все-таки административно-командный тон вызывает мгновенную ответную реакцию! Сотрудник! Откуда, из каких глубин у бармена Олежека и слово-то такое всплыло!

– Фамилия? – пуганул Швед.

– Др-др-дрский.

– Как? Повторите разборчивей!

– Др-др-дрский!

Дефект дикции у Олега явно не по причине принятого внутрь количества «Ахтамара». Ответная мера предосторожности. Кто знает, зачем зампреду Бр-бр-брскому фамилия сотрудника?! Директора нет, а виноватым окажется бармен – знаем мы эти замашки! Научены!

Вот и поговорили – Бр-бр-брский с Др-др-дрским. А как, кстати, на самом деле фамилия Олега? Никогда не задумывался, на кой?! Олег и Олег. Юрка и Юрка. Я-то – Бояров, но на то я и Бояров, чтобы знали-понимали: Бояров!

Швед дал отбой и вопросительно посмотрел на меня. Я набрал еще один номер, пояснив:

– Администратор. Миша Грюнберг. Посолидней. «Северная Пальмира».

Швед сменил интонацию, тембр и… язык. Он, стоило трубке отозваться, протяжно заговорил на финском.

Грюнберг, я слышал, сначала предупредительно демонстрировал непонимание («Сорри?.. Сорри?..»), потом все-таки нашел выход из тупика: «Пухуттеко энклантиа?».

– Юммярян! – обрадовался Швед. Вот уж Швед, так швед!

И выяснив, что оба говорят-понимают по-английски, они побеседовали. Швед мимикой показывал мне: пусто, пролет.

– Действительно, уехал. Куда, не сказал. Не докладывается. И – с концами.

Весь мой подъем, весь мой кураж улетучился. Вероятно, это ясней некуда проявилось в моем лице. Потому что Швед сочувственно предложил:

– А если домой ему позвонить? У тебя есть его домашний?

У меня где-то был домашний телефон Мезенцева. Но рыться в бумажках, выискивать в полутьме среди сотен номеров один – блокнот давно рассыпался, старый заслуженный блокнот, каких только нужных людей он ни хранит.

Директор был сейчас, пожалуй, самым нужным. Но! Если он сказал мне (а он сказал именно мне в «Черной лошади»), что ждет меня в «Пальмире», и его там не оказалось, значит, обстоятельства несколько изменились. Несколько. А насколько – знает Мезенцев, но не я.

И если звонить директору, то туда, куда он сказал. Не сегодня, так завтра с утра.

И не к нему домой, а в «Пальмиру». Может, у него домашний телефон на прослушивании – мало ли! Мезенцев – фигура крупная, врагов-завистников предостаточно. И среди коллег, и среди так называемых правоохранительных органов. Только и ждут удобного случая схватить за задницу. Достаточно я насмотрелся на нравы «группы товарищей» в пору, когда отец был жив и был в силе.

Беглый «убийца», если телефон на прослушивании, одним звонком проявит себя и утопит себя же с уважаемым Николаем Владимировичем заодно.

Нет, даже не стоит отыскивать. Да может, он и вообще в Комарово, на даче своей. Ментам устраивает праздник желудка и глотки, чтобы рьяность поубавить.

– Поехали! – решил я. – На Съезжинскую. Здесь рядышком.

И действительно рядышком. Вдоль парка по проспекту Горького, на Добролюбова и – Съезжинская. Все-таки Питер – очень маленький город.

У Фэда окошко светилось. Уф! Хоть здесь повезло! Малюет дядя-Федор свои шедевры у себя в мастерской, а не на натуре, в Карелии! И мне рад будет – учитель пришел! Мало у кого я теперь радость вызываю своим приходом. Все меньше и меньше таких за последние сутки.

– Тебя обождать? – спросил Швед.

– Да нет, езжай. Завтра с утра только будь. Хотя… минуток пять погоди. Я тебе из окошка помашу.

Мало ли что там у Фэда! Может, не шедевры создает, а новую семью, зазвав под крышу какую-нибудь… даму. Мало ли!

Я поднялся по несчетному количеству ступенек – мастерская, как и положено мастерской, на самом верху, в мансарде. Дверь была приоткрыта – узкая светящаяся полоска. Богема! Душа нараспашку!

Я толкнул дверь и вошел. И чуть не грохнулся на пол, вляпавшись всей ступней во что-то скользкое, мокрое. Выработанная координация движений выручила. А дверь открылась не до конца, на две трети, уперлась в какую-то преграду и со скрипом вернулась на прежнее место. А преградой был Фэд. Дядя-Федор. Он смотрел на меня без всякого выражения, не мигая.

Не мигая. Лежа на полу, на пороге собственной мастерской. С перерезанным горлом.

Глава 3

– Я многое могу… – говаривал Фэд. Он очень точно имитировал учителя Нгуена. Не передразнивал, а подражал, еще вернее – перенимал. Нгуен был учителем и для меня, и для него. Для меня – в каратэ. Для Фэда – в живописи. Правда, я Фэда обучил кое-чему в каратэ, но учителем, Учителем, как для Леньки-птенца, не стал. Дядя-Федор был сам по себе. Живопись для него – главное. Потому Нгуен пользовался у Фэда беспрекословным авторитетом. Каждому свое. Потому-то Фэд снисходительно усмехался, когда я награждал его «комплиментом»: «Очень похоже! Как на фотографии. Фэд, одним словом!».

Я многое могу… – говаривал Фэд, переняв манеру Нгуена. – Я могу написать свет луны. Я могу написать бамбук, освещенный светом луны. Я могу написать грусть художника, смотрящего на ветер, колышащий бамбук в свете луны. Я многое могу. Но что я смогу сделать, когда придет Час Композиции?..

Я тоже могу многое. Не обижен ни умственно, ни физически. Но пришел Час Композиции – и я никак не мог скомпоновать в одно целое все те «детали», которые обрушились на мою голову.

Я ворочался на заднем сиденье Серегиной машины, сон не шел, хотя усталость накопилась громадная. Я вставал, разминал ноги, кружа по периметру «Жигуля» в кромешной темноте гаража, не отступая в сторону – как бы чего не своротить, канистрами не загреметь. Забирался обратно на сиденье, прикладывался к плоской фляжке «Лонг Джона», оставленной мне Шведом. И снова ворочался. Час Композиции…

На мне кровь Фэда. «Гуси летят…». Долой эмоции. Потому, обнаружив зарезанного дядю-Федора, вздрогнул, но и – все, хватит, Афган, робот, думай-считай, изоляция нервов. Я думал-считал, мысленно оглядывая мастерскую, обращая внимание на каждую мелочь. Мольберт. Краски. Продавленный диван. Картины, прислоненные к стене. Загрунтованный холст. Ватман на столе. Карандаши, грифель, мелки. Акварельки. Стакан с мутной, серо-буро-малиновой водой. Полдюжины бутылок пива, четыре пустые, две невскрытые – «Золотой колос». Макивара в углу. Журчание неотрегулированного бачка в туалете. Зудение люминесцентной лампы. Тишина. Голый по пояс, в джинсах, босой Фэд. Горло – рана от уха до уха. Лужа. Кровавые следы-отпечатки. Мои! Только мои. И больше ничьи.

Он был один. Он работал. И не был пьян. Застолья не было – один стакан, и тот для промывки кистей. Пиво – из горлышка… из горлышка в горлышко… напоследок…

Фэда убили сразу. Даже не проходя в мастерскую, не объясняясь. Полоснули по горлу и – он, наверно, еще не успел повалиться – отступили, прикрыв дверь, успев не запачкаться. Отступили или отступил? Сколько их было? Чтобы чиркнуть ножом, достаточно одного…

Кто? Недругов у него в своем кругу было более чем достаточно. Он хотел быть (и был, как мне кажется) большим художником. Закончил Мухинское. Но выставляться не давали. Не раз, когда мы с ним сидели, интенсивно расслаблялись водочкой (коньяки-вина не пил, только водочку и пивко), он отводил душу в крепчайших монологах по адресу Союза так называемых художников и грозил (кому?!) уйти в коммерцию. И ушел. Стал штамповать сначала пейзажики и натюрморты якобы фламандской школы. Потом перешел на авангард. А когда так совпало, что Нгуен взял его под крыло и одновременно вспыхнула мода на Восток, он стал нарасхват. У Фэда получалось все – и фламандцы, и авангард, и Восток. Талант на все руки. В Катькином садике спрос на его картины был бешеный. И среди питерцев, и среди иностранцев. А иностранцы – это валюта. При том, что толпы шелупони торговали днями напролет матрешками «Горби», расписными балалайками, иконками, картинами – и зачастую простаивали вхолостую… Из зависти в кругу дяди-Федора не режут горло. Гноят потихоньку, слухи пускают, спьяну норовят в морду. Но не режут. А вот валюта… Я сам его одно время прикрывал от рэкета, разбирался на авторитете – центр Невского есть центр Невского. Да Фэд и сам мог кого угодно успокоить! Чему-то я его все же учил. Да, за валюту могли чиркнуть пером. Но тогда бы предварительно поговорили, на испуг постарались бы взять и… и если уж прикончили, то обыскали бы в мастерской каждый уголок. Нет. Да и мозги надо иметь меньше куриных, чтобы искать валюту в незакрывающейся мансарде, а не у Фэда на квартире. Нет, не охотники за зелененькими были здесь.

Тогда кто?!

Это я и силился сообразить уже в Серегином гараже, запертый снаружи. А там, в мастерской, два часа назад (впрочем, уже три… впрочем, уже четыре…), я отключил эмоции и вычислял: Швед погодит еще минут десять и уедет или, того хуже, взберется следом, в мастерскую. И махнуть из окошка, как обещал, не могу – уедет, и куда мне деваться? С другом-Фэдом ночевать? Я на диване, он на полу. И спуститься, оставляя четкие отпечатки на ступеньках – визитная карточка. Кроссовки «Пума» имеет в Питере пусть каждый десятитысячный житель, но когда из этих каждых станут выбирать одного, им окажусь я. Зачем облегчать жизнь ментам!.. Ну и, само собой, по своей инициативе звонить по ноль- два, что-то объяснять я не собирался. Растолковывать – почему?..

Снял кроссовки. Прошел в носках к ящику с красками, пошебаршил, выбрал среди пузырьков бесцветно-желтоватый. Да, он, растворитель. Смочил им тряпку, которой Фэд обтирал кисти, и уничтожил следы. Мои. Пятна с разводами остались, но в них никто не угадает подошвы «Пумы». Потом убрал кровь с самих подошв. И в носках же, перепрыгнув через лужу, оказался на лестнице. Дверь закрыл плотно: когда обнаружат, тогда обнаружат. Кроссовки надел уже перед самым выходом на улицу.

– Что за запах? – принюхался Швед.

– Ацетон. Или спирт. Растворитель.

– Понял…

Сомневаюсь. Но в Сереге Шведе ценно то, что он сам не задает вопросов. Во всяком случае Швед понял одно – на Съезжинской я не заночевал. И, не задавая вопросов, он повернул ключ зажигания.

Домой. На сей раз домой. К Шведу. На Комендантский. Благо с Петроградской стороны до Комендантского нет ни одного моста, который разводится.

– Я у тебя в машине переночую. В гараже.

– Зачем?! Барабашка спит давно, из пушки не разбудишь. А Лийка тебе всегда рада. На стол сообразим быстренько. Места, слава богу, хватает!

– … Только ты меня запри снаружи, – продолжил я, будто не слыша. – И утром пораньше приходи. Нам завтра многое предстоит. Придется поездить.

– Понял…

Заманчиво, конечно, посидеть за почти семейным ужином, вытянуться на свежих простынях и заснуть под тиканье незнакомых часов. Лия действительно мне всегда рада, и стол у Шведа всегда обильный и разнообразный, включая выбор напитков. Но не уверен, смог бы я заснуть, – не от перевозбуждения: просто необходимо многое обдумать, запастись сигаретами на ночь и продумать. А у Шведа особенно не подымишь – у Лии астма, и Барабашка сопит в спальне, детский организм нужно беречь. Все так, однако по малому счету. А по большому счету – странная закономерность наблюдается: стоит мне с кем-то законтачить за последние сутки и… Перекинулся с Борюсиком парой слов и – «спи спокойно, дорогой товарищ». Нашел общий язык с тезкой-Сандрой и «гдэ он?! скажишь, гдэ он?!». К Фэду лыжи навострил и…

Так что Шведа лучше не засвечивать. Не только из-за Лии с пятилетним Барабашкой, но и потому, что Швед мне еще очень и очень пригодится – в случае, если он не засветится со мной. Так что лучше я переночую в гараже, а Серега обо мне – никому ни полслова, даже Лийке. Объяснять всего этого я не стал, Швед и без объяснений:

– Понял…

И я высаживал сигарету за сигаретой, прочищал мозги маленькими, но частыми глотками виски и пытался рассовать все по полочкам.

Показания Быстрова уголовке – полная чушь. Смешно даже предположить, что из-за них я вдруг взял и убил Борюсика. Но менты, как показали события, чувством юмора не владеют. Борюсика, однако, убрали, труп – в кладовке, все подозрения – на меня. И это еще цветочки. Потом ведь начинаются покушения на меня – горцы-кавказцы… Чем я им-то не угодил?! Есть, конечно, среди них шапочные знакомые – и в азербайджанской, и в дагестанской, и в чеченской группировке – но именно шапочные, общих дел у меня с ними никогда не было. Иной мир, иные законы. «Каждый на своем месте…». Можно подергать за веревочки, разворошить, но там у них каждый держится друг за друга. Никакой гарантии, что любой из моих шапочных знакомых не предпочтет подставить меня под троих горцев, а не наоборот. К тому же их просто могли нанять на одно конкретное дело, им самим – что я, что любой другой. Было бы заплачено. Ну, найду я их: они выхватят ножи, стволы – сам пришел! – я выхвачу «Макаров», постреляем, кто-то кого-то зацепит, и ничего я не достигну. Бесперспективно…

А если… если причиной всему – мой разговор с Борюсиком? На входе в «Пальмиру»? Теплее, теплее! Борюсик явился оправдываться передо мной, мы, помнится, обменялись репликами, а в баре был кто-то, засекший наш разговор. Кто-то, вместо кого мне пришлось отдуваться у Карнача. Этот «кто-то» мог решить, что Борюсик сдал его мне с потрохами.

И заманил-затащил Борюсика в кладовку для выяснений – насколько подробно тот посвятил меня в… пока не знаю, во что. Да, пожалуй. И убивать не собирался, только потрепать. Но перестарался, и толстый кооперативный ребенок Быстров ничего не успел сказать: посвятил ли он меня или не посвятил. Тогда, на всякий случай (вали до кучи!), следует убрать Боярова – не наш человек. И нанимаются горцы, которые ищут меня у тезки, у… где я еще могу быть?… у… Фэда?!!

Я все-таки умудрился задремать на каких-то полчаса в скрюченном, неудобном положении. Не скажу, что в эти полчаса мне явился во сне некто и указал: вот он! Но! Но я проснулся. Олег!!! Вот кто! Именно он всячески старался быть ни при чем, он пытался подставить мне Юрку, нажимая на то, что Юрка последним заходил в кладовку и неспроста следующим утром «приболел». Именно Олег навел меня на Глисту с Беспределом, понятия не имеющих, в чем дело-то. Зная меня, зная этих пристебаев, не трудно предположить, чем закончится наша разборка: крутой дракой, в которой неизвестно кому больше повезет (и верно! я еще ощущал ветерок от выпада заточки). Именно Олег проводил тезку-Сандру в «Северную Пальмиру» и мог поинтересоваться между прочим адресочком. А потом по адресочку направить горцев. И наконец… На мне кровь Фэда, отметил я в мансарде и оттер ее растворителем. Но на мне кровь Фэда не только в прямом, но и в переносном смысле! Не в валюте дело! Не в рэкетирах. У дяди-Федора побывали, не исключено, те же кавказцы. И приняли его за меня. Ножом по горлу – это их почерк…

То-то мне не понравилась интонация Олега: «Где ты хоть живешь-то теперь?». Покурили, поговорили у черного хода «Пальмиры»… А я-то подумал, что Олежек полштуки пожалел! Не денег он пожалел, а выяснял, куда людей присылать. Нанятых. А я? Я ведь совершенно машинально соврал ему тогда, что залягу у дяди-Федора. И про то, что сам Фэд на натуру отправился, а значит, никого, кроме меня, в мастерской не должно быть… На мне кровь Фэда… Горцы перерезали горло не художнику, хозяину мастерской, а мне, гостю. Потому что, по их сведениям, в мансарде обитал на данный момент не хозяин, а гость. Гость, которому надо перерезать горло, для чего и наняты, за что и уплачено. Полновесно.

Ох, придется Олежеку за все платить. Полновесно!

Но я-то! Я-то! Природа не обидела ни физически, ни умственно?! А до такого элементарного варианта не додумался! Хотя объяснимо, почему не додумался. «Каждый на своем месте…». Олег – на своем. Он слишком мелкая сошка, чтобы нанимать убийц. Денег у него вполне хватит, но авторитет не тот – не пошли бы кавказцы по его наводке на мокрое дело, плюнули бы в физиономию да еще и стукнули бы куда надо. О чем это говорит? Только о том, что Олег всего лишь звено в цепочке. А я, минуя мысленно это звено, сразу пытался добраться до главной фигуры. «Но что я смогу сделать, когда придет Час Композиции?».

Час Композиции пришел. И у меня все скомпоновалось. И я достану-таки неизвестную пока главную фигуру. Для чего сначала достану Олега. Ох, достану! Ох, заплатит полновесно! «Точная информация, точная информация!». На самом деле – точная. Мне. От Олега. Только не мне одному. От Олега.

И обо мне. Ну гляди у меня, агент Верный! Он же Неподкупный! Он же Честный! Как уж тобой теперь судьба распорядится…

Валька рассказывал… Вроде как байку травил… со смешочком, философски. Но так, что понятно: не байка, суровая проза жизни. А уж куда суровей, чем в Афгане! Там-то мы с Валькой и сошлись. Оба на некотором привилегированном положении – я из-за своей неуязвимости (уже легенды ходили), он из-за СВОЕЙ неуязвимости: ни один полковник ничего не мог ему, сержанту, приказать, и вообще не очень ясно, что за сержант такой? Хотя всем ясно… Валька и прибыл-то не как срочник. И не как сверхсрочник. Сам по себе. Вроде бы прислан с Большой земли налаживать местную печать. И со всеми на вась-вась. Каждому понятно, от какой он организации, из какого ведомства. И ладно! На гражданке к ним отношение специфическое, а там, в Афгане, чего уж… все под пулями духов ходим. Вот и сдружились… Нет, это сильно сказано… в приятелях были.

Он и рассказывал, предупредив, что история – не с ним… но от первого лица:

– Сидим, понимаешь, как-то вместе. Ребята из пресс- группы, территориалы, «каскадеры» и я. Пьем. Пресс-группа – это ГРУ, по созвучию, конспираторы хреновы! Территориалы – КГБ. «Каскад»- тоже оттуда, но они разные. И я им под балдой говорю: «А что, парни, свели бы меня один на один с каким-нибудь вашим секретным агентом из местных. Мне все равно уезжать, а любопытно было бы. Для книжки. Я же книжку делаю. А? Само собой, без фамилии…». Они поусмехались промеж себя: мол, какая только блажь спьяну в голову ни придет! А потом каждый по отдельности за вечер уединялся со мной, подлавливал момент – ну там, покурить, отлить, воздухом подышать – и от широты души, из пьяного гонора обещал: сведу. А чего? Все равно человек уезжает! «Грушник» мне говорит: «Уговорил! Только – никому! Сегодня в восемнадцать ноль-ноль мне передаст данные агент Верный. Будь в отеле. Номер такой-то. Десять минут в твоем распоряжении». Территориал: «В восемнадцать тридцать у меня сегодня встреча с агентом Неподкупным…». Ну и «каскадер»: «В девятнадцать ноль-ноль агент Честный из местных…». Короче, на другой день опять сидим, я им и говорю: «Интересная история, ребята! Я вчера в течение полутора часов в трех разных номерах одного отеля с одним и тем же человеком трижды встречался…». У-у, Саш, ка-ак им неудобно стало! Та-ак неудобно. И друг перед другом, и вообще. Вида не подали, но я-то вижу… Хорошего они агента вербанули! Верного, Неподкупного, Честного! А он и на тех, и на тех, и на тех. Источник! Думаю, та информация была последней из ранее доставленных. А Верный, Неподкупный, Честный больше нигде и никак не проявлялся. Списали на боевые потери…

– Сбежал что ли?

– Зачем? Говорю же, списали.

– Сами?

– Ну а как же иначе. Подразделения не имеют права обмениваться информацией. А тут по милости одного замухрышки… Ишь, втрое заработать решил! Вот и заработал.

«Списывать» Олега я не намеревался, но расплатиться сполна за «точную информацию» стоило.

– Пораньше не мог?!

– Куда раньше? Семи нет.

Швед прав. Просто мне казалось, что время тянется безмерно. Как только я вычислил Олега, мне стало невтерпеж тут же выскочить из гаража и, найдя его, вытрясти душу. Потому я был на пределе, ожидая, когда, наконец, Серега отопрет мою «клетку» и выпустит на волю.

– Как спалось?

– Замечательно! – не спалось мне никак. Особенно после «прозрения».

– Понял… – и Швед достал из принесенной сумки термос, бутерброды в фольге, пару банок «Левенброк», светлого мюнхенского пива. – Заправимся?

Заправились. А я пораскинул мозгами. Отправляться с ходу в «Пальмиру» не следовало. Вдруг там менты засели. После вчерашней беседы с Верным-Неподкупным-Честным это весьма вероятно. Олег – не Мезенцев, он не будет скрывать меня от блюстителей законности. Он как раз все силы приложит, чтобы я поскорее им попался, – жить спокойней станет, черт с ними, с пятьюстами рублями. Он мелкая сошка, всего лишь звенышко – и Борюсика не он убивал, и горцев не он нанимал. И приди я в «Пальмиру» – только проявлюсь. Даже если нет там ментов, Олег успеет поставить очередную точную информацию – обо мне. Тому, кто стоит за ним. Или еще проще: я, оказавшись в «Пальмире», попаду в поле зрения многих и многих. И среди этих многих может быть тот, кого я ищу… тот, кто меня ищет… И пока я буду трясти Олега, неизвестный мне «тот» убедится: ага! жив курилка! все-таки жив… пока что. Я таким образом дам возможность противнику перестроиться, а сам останусь открытым, не зная толком, откуда ждать удара.

Не-ет уж! Я мертв. Меня зарезали вчера в мансарде на Съезжинской. И этим преимуществом надо пользоваться. И ловить Олега надлежит не в баре, а с утра пораньше – на дому. Я для него – труп. Как и для всех остальных в цепочке. Так пусть все они узнают, что я еще не труп, по очереди. Итак, Олег!

Но! Собственно, где он живет? А фамилия? Др-др-дрский?! Пришла, видать, пора звонить Вальке. Вальке Головнину. Не случайно он всплыл в памяти нынче ночью.

После Афгана мы волей-неволей пересеклись. В спартаковском спортивном зале, в том, что окнами как раз на Большой Дом. Тренировки… «Са-а-аша!.. Ва-а-алька!» Повспоминали. Он теперь курировал, если можно так выразиться, интуристовские гостиницы – «Ленинград», «Москву», «Европейскую». Во всяком случае, я так понял из наших совместных гулянок после тренировок. Начиналось всегда вполне безобидно – ну, потеряли пару-тройку килограммов, и надо бы восполнить, пивком восстановиться. И, бывало, восстановительный процесс длился сутками. Принимали нас как самых дорогих гостей, накрывали в отдельном кабинете, о деньгах и речи не заходило. Какая зарплата может быть у штатного сотрудника известного ведомства? Рублей четыреста? Ну, еще за звездочки, за выслугу. Но у Вальки всегда имелись некие казенные суммы – для работы. Замечательная работа! Пропили мы этих денег без счета. И не раз в самый разгар нашей попойки он вдруг уставлялся глазами в потолок и глубокомысленно декламировал: «При проведении оперативно розыскных мероприятий в отношении искомого фигуранта израсходовано четыре бутылки коньяка «Варцихе», восемь – шампанского… э-э… ящик пива «Петровское»…

Не знаю, каких таких шпионов ловили коллеги Головнина и он сам, но отчаянные это были ребятки, то есть шпионы: постоянно снабжали информацией, за которую получали немалые деньги, постоянно назначали встречи исключительно в кабаках, постоянно бушевали – били машины, посуду, бутылки дюжинами. Причем пик активности всегда приходился на последние несколько суток перед «днем чекиста», как Валька называл день зарплаты. «Ба-ардак!», как определили мои позавчерашние совслужащие, не допущенные в «Пальмиру». Что бардак, то бардак. КГБ – как бы там ни было, тоже наша, отечественная организация, и почему у них должно быть иначе? Хотя, конечно, у них было иначе. И Валькины загулы, вероятно, санкционировались сверху: игра стоит свеч. Но почему эта игра именно со мной? Или на всякий случай? Ладно-ладно, играем, пока правила не нарушены.

А правила – мои. Совместно ката отшлифовать? Пожалуйста. На то они и формальные упражнения. И загулы по кабакам – тоже формальные упражнения. А более – ничего. Дружим! Товарищи по оружию. Афган, Кандагар, шурави. А когда Головнину вздумается нарушить негласные правила, я всегда готов прекратить игру – и хотелось бы мне посмотреть, кто и как бы меня заставил: играй дальше! а ну, играй!

В общем, не знаю, насколько я могу в дальнейшем пригодиться Валентину Сергеевичу Головнину, офицеру компетентных органов, но в данный момент мне очень пригодился давний приятель Валька Голова. Я позвонил. Структуру их подразделений представлял себе плохо, но справедливо, как мне кажется, предположил, что до этого ведомства не дошла информация о моих похождениях в минувшие сутки-двое. Иное ведомство, иные задачи. Пусть милиция занимается. Я позвонил:

– Валь! Привет!

– О-о-о!

– Да-да! Слушай, подмогни, а? Знаешь одного бармена?

– Я многих барменов знаю! Всех! Давай пересечемся?

– Давай-давай. Потом… Слушай, мне нужен такой… Олег. Который у меня в «Пальмире».

– А ты все еще в «Пальмире»?! Давай там и пересечемся!

– Конечно! Но потом. Слушай, глянь по своим каналам его домашний адрес. Я поддатый был, только смутно дом помню, а у него куртку оставил – там документы и прочее. Глянь, а? Он в бар только к двенадцати заявится и не факт, что куртку с собой захватит, тоже вчера был того… А мне еще дельце одно надо провернуть, в Апраксином.

– Что, решил-таки свою развалюху сменить?

– Решил… – да уж, с удовольствием сменил бы. Где-то она теперь!

– Бери сразу БТР! Мой тебе совет! Помнишь, я рассказывал?!

– А как же! Непременно, и только БТР!

(Да, рассказывал. Хорошая у Валентина Сергеевича работа, если исходить из того, что он рассказывал:

– Приехали тут в одну спецчасть. По делам. А грибов там, грибов! Посторонних-то нет! Спецчасть! И грибы!

– И каждый гриб зачехлен.

– Да! Вот отдохнули в баньке с местным «полканом», и на БТРе за грибами отправились!

– Джигиты! То есть, я так понимаю, на полном ходу до земли свисаешь, хапаешь гриб и – дальше с гиканьем?

– Да! В общем, отдохнули. Потом говорю «полкану», мол, отдых отдыхом, но хоть каких грибов надо бы с собой… Так он послал в лес взвод десантников, они цепью прочесали – две полные корзины. Исключительно белых!.. А домой меня привезли на том же БТРе, в лежку! Дослужился! На лафете прокатили! Во как! А ты говоришь – грибы!).

– На, держи адрес своего Олега. Он Драгунский?

– Вот-вот! Записываю…

– И телефон, если надо.

– Давай и телефон! – хотя звонить я не собирался. Зачем предупреждать о своем визите?

– Ну, так когда мы пересечемся?

– А вот я в Апраксин съезжу, а там перезвоню.

– Лады! Обмоем приобретение!

– А как же! И на нем за грибами махнем!

– А как же!

Да, судя по интонации Вальки и по его безмятежности, мои подвиги стали достоянием гласности пока только в милиции, но не в Большом Доме. И вряд ли я Вальке Голове перезвоню. Рано или поздно информация до них дойдет, хотя и «каждый на своем месте…». Совсем не входит в мои планы кататься на БТРе с Валентином Сергеевичем Головниным.

Накатался в Афгане. А тут еще предпочтет товарищ Головнин БТРу служебную «Волгу» и парочку службистов по бокам Александра Боярова, товарища по оружию: «Привет! Проедем тут недалеко?». Это не чета Карначу, да и за душой у меня поболее будет, чем на момент позавчерашнего приглашения проехаться.

Я, пожалуй, предпочту «Жигуль» Шведа…

«Жигуль» Шведа вместе с самим Шведом внутри я оставил за два квартала от «высотки» бармена Драгунского-Др-др-др-ского. А вы, гражданин Др-др-дрский, оказывается, на Шверника обитаете! И в непростом доме – мемориальная доска кому-то пришпилена. Ну уж чего-чего, а второй мемориальной доски «Здесь жил, гадил и отсюда неожиданно исчез Олег Драгунский» не обещаю. Не будь я Александр Бояров!

А дом и в самом деле непростой – две лестничные площадки, два лифта на каждой площадке. И код. Не кнопочный, а «ключевой». Надо было у приятеля-Вальки еще и код спросить, ха-ха! Звонить ни по телефону, ни по трансляции в квартиру нельзя. Еще сбежит чего доброго, будучи предупрежден: Бояров идет! Ищи-свищи!

Проблема решилась в полминуты сама собой. Утро, народ на работу выходит, – а кто станет спрашивать у встречного – на пороге многоквартирной «высотки»: вы к кому? Никому никакого дела! Вот и прекрасно…

А у меня еще есть дело – до Верного-Неподкупного-Честного, до Олежека Драгунского, пока он дома. А он – дома: узнаю его перламутровую «девятку» неподалеку от подъезда.

Я вызвал оба лифта, а то чего доброго, пока меня наверх будет поднимать, Олежек по счастливому для себя совпадению вниз спустится. Кончились для тебя, Олежек, счастливые совпадения… Дверь у него добротная, железная, укрепленная, никаким ударом не прошибешь – и не надо: она сама залязгала, замки защелкали, сейчас откроется. Будто меня только и ждали?

Не ждали… Олег, увидав меня в дверях, хрюкнул и резко присел, как в сортире. Я ухватил его за ухо, вернул в вертикальное положение, прижал локтем у горла – к стене, очень тихо спросил:

– Кто дома?

– Н-н… н-н… ик!..

– Зайдем? Или ты торопишься?

Даже если он и торопился, теперь ему торопиться некуда. Я затащил Олега в комнату, ногой захлопнув за собой дверь, швырнул этот мешок с дерьмом на тахту. Роскошная тахта. И не только тахта, но и все остальное – мебель, аппаратура, видеотехника, бар на колесиках. Но я пришел сюда не языком цокать в восхищении.

– Включи-ка! – показал я глазами на видик.

Он послушно направил дистанционный пультик на экран, и тот засветился, проявив Майкла Джексона. А я направил на него, на Верного-Неподкупного-Честного, ствол «Макарова»:

– Звук прибавь. На полную.

Прибавил. Обреченно. В самый раз! Пусть думает, что я готов и стрельнуть, и утюжком ему животик прижечь под все заглушающий «Ай’м бэд!». Олежек так и думал, он был готов, его затрясло от страха: привидение! Я – привидение. Мне вчера глотку располосовали, но сегодня я не мог не зайти в гости – музыку послушать.

– А что, Олежек, Майкл-то Джексон, пожалуй, нашего Костю Райкина перепляшет, а? – давил я на него ужасом, не опуская пистолета.

Он согласно закивал.

– Или нет. Перепеть перепоет, но не перепляшет, а? Костя Райкин погибче ихнего Джексона будет, а?

Он кивал и кивал. Кажется, готов был согласиться с чем угодно, «поплыл».

– А ты сам-то как? Погибче стал? – и я снял «Макаров» с предохранителя. Щелчок!

На джинсах Олега выступило пятно. То-то!

– Поговорим? Или как?

Расчет был стопроцентный: Драгунский сейчас еще как поговорит! Сознавая: пока говорит, я не выстрелю. Ну уж тогда будь добр, говори по существу.

– Кто убрал Борюсика?

– Не я!

– Кто?!

– Не я!

Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся.

– За что?

– За… потому что проговорился.

– Кому?!

– Тебе…

– Да. Кое-что! – блефанул я. – И вы меня тоже решили убрать. Нет?

Олег вдруг истерически зарыдал – фу-у-у! – запричитал:

– Са-а-аша, подари мне жизнь!

Слова-то где откопал?!

– Тебе уже однажды подарили жизнь, ублюдок! Папа с мамой!

– Мамой! Мамой твоей заклинаю, Са-аша! Не стреляй!

– Ты мать мою и не упоминай своим поганым языком! – тут он меня взбесил! какие уж тут «гуси летят…»! мать при родах скончалась, а я вот… появился… так и жили: Бояров- старший и Бояров-младший…

– Я не то… Саша, я не так хотел сказать! Я совсем не имел в виду…

– Хватит канючить, говнюк! Кто на меня кавказцев науськал?! На Кораблестроителей и в мастерскую?!

– Не я! Клянусь тебе, не я!

– А кто?! Ты же один знал, где меня искать!

– Нет!

– Что – нет?!

– Не я… Не один… Я просто сказал ему… Про дядю-Федора, как ты мне сказал! А ни про каких кораблестроителей я не знаю. Не я!!! Убери пистолет! Я тебя умоляю, убери!

– Перебьешься. Не ты – а кто?!

– Он меня убьет!

– Но только после того, как я тебя кокну. Я – вот он. Ты еще не понял?!

Он понял. Хотя знал, что я дал зарок: после Афгана никаких трупов. Сам же им, Олегу с Юркой, в баре не раз по пьянке изливался… Но… меняются времена, меняются обстоятельства. Не за себя пальну, за дядю-Федора, которого кончили по наводке Драгунского. Нав-в-водчик! И пусть не врет, что про Кораблестроителей не он сообщил – больше некому! Некому больше…

– Грюнберг?! – осенило меня. Пить надо меньше, надо меньше пить! Грюнберг усаживал нас в «тачку», нас с тезкой, – адресок выпытывал у Сандры: «Шеф, ты понял? До подъезда? До подъезда!».

– Грюнберг?! – я не спрашивал, я утверждал.

Олег облегченно затряс головой. Взятки гладки: и не назвал, а назвал.

– И Борюсика? – а ведь потирал Мишаня Грюнберг запястье тогда, в «Северной Пальмире». А я не сопоставил…

– И! – подтвердил Олег.

– За… – интонацией я вынуждал его «колоться» дальше, давая понять, что и сам знаю.

– За «Туборг», ага. За тот ящик.

– За ТОТ САМЫЙ ящик? – блефовал я. Какой ТОТ САМЫЙ?!

– Со стеклом… – подтвердил он.

– А машину зачем Борюсику спалили? Кто? Горцы? Те же самые? Которые Федора?..

– Которые… – подтвердил он. – Сам виноват. Он же не отдавал! Мы же ему объяснили: ошибка, да, но за стекло надо платить, даже если не знал. А он не хотел!

– Кто? Дядя-Федор?

– Почему дядя-Федор?! Борюсик… Они и подпалили машину, чтоб понял. И жену запросто тоже могли… А он, дурак, когда обнаружил, сразу выбросил! Испугался! К ментам побежал. Но наврал им – правду-то говорить себе дороже! Все- таки стекло!

– В «Туборге»? – с сомнением переспросил я, уже все поняв, но отказываясь верить.

– Д-да… Я сам Борюсику и продал. Ну… ящик перепутал. Я вообще ничего… Саша, клянусь тебе… вообще понятия не имел! Он… ну, этот… ну, он… (Никак Олежек не хотел вслух произносить Грюнберга!) строго-настрого предупредил, чтобы «Туборг» налево не уходил, только с его позволения. А я… Борюсик у меня выпросил… по тридцатке за банку. Я же не знал! А он… ну… он, говорит: «С тобой отдельно!». И Борюсика взялся обрабатывать, черных натравил… а Борюсик со страху, как обнаружил, выбросил. И тебя подставил! Это ведь он тебя подставил, Саша! Он, он, Борюсик! А я что? Меня самого в любой момент могут эти… Ну, эти… того…

Стекло. Не доведись мне в Афгане с чем только ни столкнуться, я бы, пожалуй, брякнул: какое еще стекло, если «Туборг» в жестяных банках! И весь мой блеф – к чертям. Но знал я, что такое «стекло». Насмотрелся в Афгане! Стекло. Марафет. Дурь… В общем, стекло. Но тут-то не Афган! Какое может быть стекло в Питере?! В таких количествах! Да еще и в банках датского пива!

– Что за стекло?! Конкретно! Ну?!

– Г-героин. Борюсик же сказал…

Час Композиции. Ничего себе часок! Я опять поставил «Макаров» на предохранитель, сунул за пояс – теперь он мне пригодится как никогда: героин – не шутка.

Олег ощутимо выдохнул. С облегчением. Рановато, рановато!

– А теперь послушай меня, дерьмо собачье! В твоем распоряжении от силы час. Знаешь такого – Валю Головнина? Был у нас как-то, в «Пальмире». Знаешь?.. Так вот, я ему сегодня только что назвал твой адрес. Тебе надо говорить, где Валя Головнин служит?! Слушай дальше! Если не хочешь быть следующим трупом в этой занимательной истории, то сейчас сменишь штанишки и – бегом в аэропорт! Только бегом, понял?! Да ты вроде уже и так намылился?.. Молодец! Правильное решение! Или Мишенька, наш общий друг, тебя уложит, пока ребята с Литейного не успели добраться. Или они, ребята, успеют раньше. Так что ты правильно выбрал. Так что – вперед! Так что даже не в аэропорт – там паспорт фиксируется – а на вокзальчик. И – замри. И не в Сочи! Ты ведь опять в Сочи намылился?

Олег подтвердил обреченным кивком. Я хмыкнул. У каждого свои привычки. У Олега привычка: при любых маломальских неприятностях бросать все и лететь в Сочи, и жить-пить-гулять до тех пор, пока неприятности сами собой не рассосутся. Самое смешное, эта тактика до сих пор себя полностью оправдывала. Но только до сих пор. Если я знаю о привычке Олега, то Грюнберг и подавно. И он-то Олежека в Сочи достанет! И пусть! Но! Агент Верный-Неподкупный-Честный «потек», стоило мне показать ствол. Что же с ним станет, когда ему паяльник в укромные места тыкать будут? Грюнберговские гвардейцы… Меня он, не сомневаюсь, сдаст в момент: мол, жив-здоров-информирован. Чем дольше вся эта мафия не будет обо мне знать, тем лучше!

– Так что я не советую тебе в Сочи! Езжай посеверней. Пошабашь где-нибудь. А то, кроме бутылки и хрена, ничего в руках не держал. Ты меня понял?! Ты хорошо меня понял?!

– Хорошо! Хорошо! – Олег, похоже, был счастлив, что легко отделался.

– Нет, ты меня плохо понял. Я же говорю: бегом! То есть на своих двоих. А ключики от машины ты мне оставь. И документы на нее. Договорились?

– А как же, Саша! А как же! Зачем они мне?! Мне они незачем! А тебе пригодится, я понимаю, понимаю…

– Понимай! Пригодится. Слушай, смени штаны, засранец! Смердишь!

Я кружил в «своей» перламутровой машине по городу. Со Шведом мы распрощались. И не потому, что у меня теперь была своя «тачка». И не потому, что меньше стал доверять ему. Просто дело зашло так далеко, что Шведу лучше от меня держаться еще дальше. Я – впутался. А его зачем впутывать? Лийка, Барабашка… И вообще! Это мое дело! Только мое!

– Понял… – сказал Серега Швед. – Но если вдруг я тебе понадоблюсь…

– Не сомневаюсь. Кстати! Понадобишься. Помнишь, где мы вчера на Кораблестроителей были?.. Отслюни от тех, что в наволочке, десять штук и подвези ей. Девочке этой. Только версию какую-нибудь придумай поинтеллигентней. У тебя же университетское образование как-никак. Придумаешь?

– Да уж напрягусь!

– И… словом, поуспокой ее… Ну, там… ремонт… мебель. А я звякну тебе.

– Понял…

Олег уже сгинул. Тут я был спокоен: звонить тому же Грюнбергу, сообщать о моем «воскрешении» не в его интересах. Он, конечно, сволочь, но отнюдь не дурак. Он будет держать язык за зубами. Из чувства самосохранения хотя бы. Настоящий дурак – тот всегда непредсказуем, логику идиота понять невозможно. Зато с умным всегда договоришься. Я не без оснований полагал, что с Олегом мы договорились.

Теперь – стекло. Мафия. Героин…

Глава 4

Что я знаю обо всем об этом? Кино. Голливуд. Программа «Время»: «Колумбийские отцы наркобизнеса предприняли новую…». Настолько далеко и нереально, что… что я еще там, в роскошной квартире Олега, чуть не наорал на него: «Какой еще героин в нашей нищей стране! Жрать нечего, а ты – героин!». И наорал бы, если бы не нужно было «хранить лицо», блефовать, не дать понять, что сам впервые слышу – от Олега, а совсем даже не от Борюсика. Эх, Борюсик! Ни за что ни про что…

Итак, героин. Напрягись, Бояров! Даром что нет у тебя университетского образования.

Раньше героин переправляли через Сицилию. Потом опорные пункты возникли во Франции, под Марселем. Интерпол не дремал – перекрывал каналы только так. В последнее время что-то такое писали о транзите из Турции через Болгарию. Сейчас болгарский путь закрыт – в свете наступивших революционных преобразований (допрыгались, «группы товарищей»?!). Логично предположить, что где-то в Турции этого… добра скопилось немало. Здесь только гадать остается. Почему именно Турция? Потому что горцы-кавказцы. Не секрет, что граница у них там да-авно не на замке. Я сам знал некоторых парней оттуда, которые по несколько раз бывали кто в Анкаре, кто в Тегеране – и без всяких виз. Так что переправить определенное количество героина в любую из закавказских республик, а затем и в Питер – большого труда не составляет. Другое дело – кому он здесь нужен? Наркомания у нас, как «выяснилось», существует, конечно, однако не в масштабах Гарлема, скажем, или Амстердама. Да и появись героин на нашем внутреннем питерском рынке, я бы что-нибудь да услышал. Без шороха не обойтись, здесь нужен массовый рынок сбыта. И какой еще, к хренам, рынок! В Питере! Валютный товар, героин, превращать в деревянные рубли! Значит… Значит, через Питер товар идет за кордон. Транзит. Грюнберг.

Грюнберг, Грюнберг, Грюнберг. «Каждый на своем месте должен делать свое дело…». Доверенное лицо уважаемого Николая Владимировича Мезенцева. А Мезенцев, лопух, «на своем месте» светские приемы устраивает, на престиж «Каринко-Виктори» работает-старается, на свой престиж. Ну будет ему теперь престиж! Будет он теперь на кортах с высокопоставленными человеками общаться, «Туборгом» их освежать на пользу делу! Обычное пиво! Только замечательное, нигде, кроме как у Мезенцева, не достать. Только до такой степени замечательное, что один из десяти (один из двадцати? тридцати?) ящичков Грюнберг исключительно для себя прибережет. Упаковка идеальная, под пленкой, герметичная, ни одна собака, даже специально натасканная, не учует. Почему Грюнберг? Да Господи!.. Он уже трижды только за последний год в Штаты по приглашениям ездил. Сувенирчики привозил, ерундовину всяческую, мне, например, шарики звенящие «инь-янь», натуральные, из китайского квартала Нью-Йорка, для мастера каратэ – наилучшая игрушка, пальцы разминать. Он вообще умело подбирал подарки: Мезенцеву – коллекцию всех нью-орлеанцев на лазерных дисках, джаз; барменам нашим – калькуляторы-пластины, мол, обсчитывайте по последнему слову техники! И так далее. Отличный парень Миша Грюнберг! И в фирме – не последний человек, второй человек! Это Мезенцев так думает, это Николай Владимирович полагает, что он-то, директор, и есть первый. Ну-ну! Будь на своем месте, товарищ Мезенцев, перестраивай интерьеры гадючников, подгребай под себя новые и новые торговые точки, балдей от мнимого могущества. И на Кавказ, если угодно товарищу Мезенцеву, – в любое время года: у доверенного лица, у Миши Грюнберга, там все схвачено – гостеприимство, шашлыки, девочки, охота с вертолета, «какой гость! какой гость!». Большой человек и дорогой гость – «дыректр!».

А при нем – Миша, деловой и незаменимый. Только непонятно: кто все-таки при ком…

И раньше еще должен был я сообразить. Да не касалось это все меня. И фотографии грюнберговские, с Брайтон-Бич, где он с тамошними дружками запечатлевался, а потом нам не без понта демонстрировал – а я мно-огих из его тамошних дружков узнавал: они мне по прежней питерской деятельности известны были… Вот тебе и «Однажды в Америке». Вот тебе, Бояров, и расклад. Час Композиции…

А Мезенцев-то меня взглядом утешал: замнем! Кто бы его утешил, когда эта бомба взорвется и бабахнет! Контузия – самое малое, что его ждет, а уж волной выбросит из директорского кресла – это точно. Вот и расклад…

Тут мне впервые стало по-настоящему н-нехорошо. Кто я такой? Каратист-неудачник, швейцар мелкого бара, приторговывающий импортными сигаретками, – это если по совести, если не выпячивать грудь: «Я – Бояров! Я – Бояров!». Ну, Бояров… Мезенцев на что уж Мезенцев, а и то, уверен, потеряет его лысина всю невозмутимость, пятнами пойдет, взмокнет, когда бомба бабахнет. А брошу ее… я. Больше некому. Брошу, отдавая себе отчет: меня же осколками разорвет. Иначе меня… разорвут без всякой бомбы. Две мафии – и я один. Кавказская наркомафия, имеющая сотни и тысячи единиц оружия, миллионы рублей, не только рублей. Брайтонская, «русская» мафия, с которой даже ФБР, по собственному признанию, ничего поделать не может. И я – с дурацким «макаровым». Кстати! Пистолет-то я отбил у мента – они, менты, поищут-поищут меня (не найдут! не дамся!) и пойдут на поклон к старшеньким: подключитесь, коллеги. А уж те подключатся! Вместе с Валентином Сергеевичем Головниным. И до наркоты дороются, и до контрабанды. А надеяться, что компетентное ведомство по-отечески пожурит, примет на веру мои уверения в невиновности (Никого не убивал! Быстрова пальцем не тронул! А ключ еще в кабинете директора имелся, и Михаил Грюнберг туда был вхож!)… надеяться на добрую память о совместных пьянках с Головниным… – надеяться ли?!! Да я же в этой системе! Я получаюсь так или иначе членом преступной шайки. Плюс сопротивление властям, отнятый «Макаров»…

Может, я все из пальца высосал! Может, не все так? Может, все не так?!

Я тормознул «девятку» у ряда телефонных автоматов. Галочка! Ставим «галочку». Эта Галочка была раньше в бухгалтерии нашей «Пальмиры», и мы с ней… м-м… дружили. И дружески расстались. А она пошла в гору и теперь – заместитель главбуха в «Каринко-Виктори». Закину удочку, вдруг поймаю?

– Галчик?

– Ой! Андрюшка! Ты где?

– Вот я уже и Андрюшка, коварная, непостоянная!

– А… Бояров? Ты, что ли? Ну, балдеж!

Побеседовали. Я заморочил ей головенку, как умею. Подкрался, мол, старая любовь не ржавеет, надо бы встретиться… И незаметненько переключился на деятельность совместного предприятия: небось, работы выше крыши, ни свободной минутки, когда же нам повидаться, чтобы с запасом…

Выяснил. Ни с американскими, ни с еще какими западными фирмами «Каринко-Виктори» не торговало. Зато был заключен договор с АБО. Акционерное Балтийское общество – крупнейшая питерская компания, занимающаяся пассажирскими морскими перевозками. Я знал, что у АБО есть два круизных теплохода финской постройки, работающих по фрахту и прогуливающих по различным экзотическим маршрутам фирмачей. Один из теплоходов не так давно затонул у берегов Австралии из-за головотяпства экипажа – об этом писали-сообщали. А вот второй… второй – «Демьян Бедный»- в полном порядке и регулярно курсирует между Нью-Йорком и Ленинградом. Все гениальное просто! «Каринко» снабжало «Демьяна Бедного» продуктами на весь круиз – и поди придумай: искать в датском пиве, купленном в Финляндии, героин из Турции… Час Композиции…

– Сегодня не получится. И завтра тоже. У меня мои ма- а-аленькие проблемы. А давай послезавтра?

– Давай! – машинально согласился я, не вслушиваясь, о чем, собственно, речь.

– Дам. Но послезавтра! Позвонишь? – она себе представлялась этакой лукавой и рискованно остроумной.

Д-дурища! Мне бы твои ма-аленькие проблемы! До послезавтра из меня всю кровь могут выпустить.

– Конечно, позвоню!

Конечно, не позвоню – эта «страница» давным-давно мною «исписана». И до того ли мне сейчас!

Куда же деваться?! Если еще и КГБ на хвосте повиснет, то – некуда. С загранпаспортом, без такового – не выпустят.

Хотя… имелась лазейка. И не в теории, а на практике. Лет десять назад, да, точно – в семьдесят девятом, еще до армии, мотанул со студенческим элитным отрядом «за туманом и за запахом тайги» и за длинным рублем, естественно. Но отношения у меня с управленцами-комсомольцами, паразитами, не сложились. «Старичок, тебя уже озадачили?». «Пока нет, – говорю, – вот разве ты меня сейчас озадачил. Кто из нас «старичок»? А, соплячок?!». Короче, ушел. Сколотил группку, и мы впятером рванули на самостоятельные заработки. Нарьян-Мар был рядышком, но в ту пору считался закрытым городом. Пропуска оформлять, волокититься? Наняли за бутылку ненца, на его моторке выплыли на середину Печоры, а там стопанули «Метеор», шедший в Нарьян-Мар, и договорились с капитаном (правда, уже за пять бутылок), что тот высадит нас на любую отмель, на окраину города. Так и миновали пограничный пропускной пункт. Ба-ардак!

Но, самое смешное, это еще не весь бардак! Главный бардак впереди. Мы нашли приличную халтуру в лесном порту – грузить лес на иностранные лесовозы. Деревянного добра в нашем отечестве вечно избыток – бери не хочу. С экипажами у нас был полный контакт – мы у них всякую мелочишку прикупали и не за рубли, понятно: одна-единственная твердая валюта в стране, сорокаградусная. А некоторые сделки еще обмывали совместно с ними же. Ну и проснулись однажды после бурного обмыва – нас меньше стало на одного. Искали, кликали, перепсиховали: вдруг утоп, свалился в воду и с концами? Два дня психовали, на третий – появляется! Дово-ольный! Оказалось, по пьянке принял приглашение продолжить обмыв с командой, на лесовозе. Очнулся где-то далеко в Баренцевом море. А вокруг рожи: «Рашен френд!». Запросто мог с новыми дружками вплоть до Англии плыть, но… отказался, замандражировал и на первом же попутном, то есть встречном, конечно, рыболовном судне вернулся. И никто ничего не узнал, не поднял хай! Ба-а-ардак!

Следовательно, при желании можно и за кордон. Но пока не было у меня такого желания. Драпать с имиджем уголовника? А страна Советов уже одной ногой в Интерполе. Найдут и выдадут. Или еще похлеще: закордонные приятели Миши Грюнберга там меня найдут и… не выдадут. Эти – не выдадут. Эти – сами справятся. Так лучше я на родной территории поскрываюсь!

Но до каких пор?! И чем все может кончиться для меня?! Ясно, чем!.. Надо все же попробовать найти общий язык – нет, не с мафией: тут стоит мне только высунуться, и немедленный конец – упокоюсь где-нибудь в озерце на Карельском перешейке. И с КГБ общий язык искать – не доискаться. Но может ведь Валька Голова еще быть «не в курсе»? Может он еще чуть побыть Валькой Головой, а не офицером Головниным?! Он ведь сам спрашивал, когда пересечемся? И я ведь сам сказал: в Апраксин съезжу, а там перезвоню.

Перезвоню…

Мы договорились встретиться на выходе из метро «Площадь Восстания». Наверху. Не у эскалатора, а на свежем воздухе. Там, где «напильник».

– Давай лучше где-нибудь, где народа поменьше. Еще потеряемся, не найдем друг друга.

– Найдем. Мне на метро удобней.

– А что, от БТРа отказался?

– В цене не сошлись. Я на своих двоих.

– Ну-ну. Только не опаздывай. У меня сегодня расписание – по минутам.

– И у меня…

Голос у Вальки был самый обычный. Не очень похоже, что он в курсе всех передряг. Нормальный дружелюбный голос. Однако дружба дружбой, а подстраховаться не мешает.

Я подстраховался: на метро – значит, без машины. Посмотрим… и в зависимости от того, что увидим, определимся.

Припарковал «девятку» у гостиницы – у «Октябрьской» машин как всегда было достаточно, чтобы затеряться среди них. За час до назначенного срока сосредоточил внимание – наблюдал краем глаза (легенды о том, что многие чувствуют на себе чужой взгляд, не только живучи, но и обоснованны – особенно если эти «многие» служат в известном ведомстве). За полчаса до встречи, как мне показалось, на площадке, на ступеньках перед станцией метро прибавилось молодых крепких парней. Вот-вот! Те самые «многие», почти неотличимые от основной массы – спешащих, скучающих, торгующих сигаретами, глазеющих на витрины кооперативных киосков. Вероятно, подспудно я этого ожидал. «Еще потеряемся…»- сказал Головнин. То-то призвал в помощь ораву сослуживцев – не разминуться бы. Или ошибаюсь? Мнительность?

Нет, не ошибаюсь. Из вестибюля метро вышел сам Валя, сам Валентин Сергеевич. Он с отсутствующим видом прохаживался на небольшом пятачке, изредка поглядывая на часы. Надолго хватит терпения? Естественно, я и не подумал вылезать из машины или обнаруживать себя приветственными взмахами руки.

Терпения у Головнина хватило на сорок пять минут. Он осознал, что меня уже не будет, и сам взмахнул рукой – не мне, но молодым, крепким парням, сослуживцам, группе захвата, или как их еще назвать. Все отменяется.

И для меня отменяется. Хорошо, что еще сообразил засесть в машине, отследить… Возможность объясниться по-человечески отменяется. И какой-либо новый звонок товарищу по Афгану отменяется – телефон засекут и через пару минут задержат. И, так сказать, добровольная явка отменяется – сколько бы ни протянулось расследование, я не собираюсь все это время проводить в следственном изоляторе Комитета.

Да, дружба дружбой, но я не особо обольщался на сей счет. Как брякнул в порыве пьяного откровения Валька Голова однажды, «в нашей системе настолько мощная слежка друг за другом, у нас так делаются карьеры – именно на утоплении своих же, – что продаться просто невозможно!». Практика – критерий истины, и я эту практику только что прошел, наблюдая из машины за станцией метро. Итак, Комитет уже в курсе моих похождений. Могу представить, какого рода информацию предоставили «старшему брату» всяческие карначи.

А если все изложить в письме? Но никаких доказательств у меня нет, серьезных доказательств, весомых! Федор убит? А кем? И почему вы, гражданин Бояров, уверяете, что на его месте должны были оказаться вы? Олег Драгунский? А где он? Ах, сами отослали? И куда? Ах, представления не имеете? Михаил Грюнберг? И что Михаил Грюнберг? Он, утверждаете, Быстрова убил? А как же труп очутился в багажнике вашей машины? Ах, сами его туда погрузили? И зачем? Ах, опасались, что подозрение на вас падет? Что ж, поздравляем! Вы опасались не зря. И не морочьте нам голову наркобизнесом, мафией, наемными кавказцами!

Да и сколь бы убедительно я ни изложил свою версию, почта доставит письмо по адресу тогда, когда будет поздно. «Демьян Бедный» уйдет в круиз с героином на борту, горцы вернутся в родные горы, а я… а где, кстати, буду отсиживаться я? В гараже у Шведа? И как я узнаю о реакции на свое письмо?

Нужен сильный покровитель. Сильный и равно заинтересованный в том, чтобы распутать клубок… Мезенцев? Очень может быть! Ему, конечно, не улыбается вся эта история и, тем более, последствия – рухнет он сверху вниз непременно. Но хоть не расшибется, если я самортизирую. Должен понять! Он же умный мужик. Незнание не освобождает от ответственности. А знание, даже запоздалое, вооружает. Предупрежден, значит вооружен. С Мишей Грюнбергом лучше общаться, будучи вооруженным. Должен Николай Владимирович Мезенцев трезвым умом просчитать все варианты, хранить меня как зеницу ока и вместе со мной начать контригру. Против собственного доверенного лица, против пригретой змеи, против американо-русско-кавказского мафиози, против Мишеньки Грюнберга.

Телефон директорского кабинета не отвечал. Я выдержал более двух десятков длинных гудков. Да где же он?!

И когда я уже опускал трубку на рычаг, монетка провалилась. Ответил! Чуть было не крикнув в трубку «Николай Владимирович!», я в последний миг удержался: там, на другом конце провода явственно слышалось прерывистое дыхание – спешил человек к телефону, запыхался. Что за человек? Лучше дождаться, чтобы он первым подал голос. И он подал:

– Джумшуд?

Я нажал на рычаг. Отбой. Это – Грюнберг. Доверенное лицо, имеющее доступ в кабинет директора. А самого директора нет. Ни рядом, ни поблизости. Иначе Грюнберг не рискнул бы сообщать номер телефона некоему Джумшуду с тем, чтобы тот звонил и… докладывался? Докладывался именно Грюнбергу. О чем? О том, что «всо в парьятке»? О том, что «ми всэ уже улытаем»? Джумшуд… Да-а, полновластным хозяином ощущает себя администратор «Северной Пальмиры», если в качестве связного телефона называет директорский.

Где же сам Мезенцев?! В Комарово? А этот… Джумшуд? В аэропорту? На вокзале? В гостинице?..

Это мысль! Попытка не пытка. Терять мне нечего. Приобрету же я хоть одно доказательство… Вещественное. Куда вещественней! Одушевленное и разговорчивое. Уж я заставлю некоего Джумшуда стать разговорчивым. Кавказцы боятся привидений?

В «Хелену», ресторан при гостинице «Советская», очереди почти не было. Американские, европейские туристы, филиппинские моряки с сухогрузов, финны проходили туда изнутри, из номеров, по пропускам. С улицы же шли только свои, местные – фарца, валютчики, сутенеры, проститутки (само собой, за определенную сумму). Посторонних не пропускали вообще. Так что очереди и быть не могло. Правда, после очередного скандала (мало ли поводов в кабаке!) у администрации и спецуры проявлялся зуд: пора навести порядок! Но весь порядок заключался в резком повышении платы швейцарам за вход. Судя по стайке путаночек у дверей, как раз сегодня в «Советской» – зуд. Меня это никак не касается, я везде прохожу и не почесавшись. А уж мимо коллег-швейцаров сам бог велел. Знакомые все лица!

Проституточки шмыгнули вслед за мной.

– Эти со мной! – сделал я широкий жест.

Они хихикнули. Ничего, веселитесь, мочалки!

– Спасибо, дядя.

– Пожалуйста, тети. Сочтемся…

– Да хоть сейчас!

– Нечего, нечего! За работу, товарищи!

Кто знает, где мне сегодня придется ночевать. Могут пригодиться. Потом, позже. Много позже.

В ресторане дым коромыслом. Пьяные в дупель финские лесорубы, группка западногерманских туристок, смуглые филиппинцы, распустившие слюни под впечатлением от «рашен герлс» (эти считали за честь переспать с настоящей белой девушкой, потому платили особо щедро). Словом, как обычно – иностранцы отдыхали, а наши работали. «За работу, товарищи!». Кто-то накачивал водкой зарубежного гостя, в надежде выгодно купить валюту. Кто-то (шлюшки) демонстрировал танец живота под тяжелый рок. Кто-то (здешние рэкетиры) абсолютно трезвый ходил меж столиками, выискивая среди гостиничной шушеры еще не заплативших дань. Кто-то кого-то бил в туалете. Все знакомо, все знакомо.

А вот и те, кто нужен мне!..

По всем гостиницам Питера было негласное распоряжение: выходцев с Кавказа не селить! ни за какие взятки! Но «Советская» единственная плевать хотела на любые распоряжения. Платишь – живи! Хорошо платишь – хорошо живи. И парни с южных окраин необъятной родины своей жили здесь хорошо. Своеобразная штаб-квартира. И если искать Джумшуда, то именно тут.

Те, кто мне нужен. За столиком все вместе. Они меня знали, я их знал: зарабатывают, «кидая» продавцов автомобилей. Выручка неплохая, хватает на ежевечерний ресторан. Риск попасть под статью минимален, поскольку жаловаться милиции на то, что тебя «кинули», бесполезно. Потому парни эти – из Махачкалы, кажется, или из Ленкорани – ни во что иное не ввязывались, а тем более в «мокрые» дела. Зато знали всех своих земляков в Питере. Могут помочь…

Помощь оказалась весьма скромной. Да, были тут трое. Еще вчера. При деньгах, при оружии – серьезные люди. Джумшуд? Может, среди них и был такой. Имен не спрашивали, даже наоборот – у «кидал» с этими тремя маленькая стычка произошла, даже до крови чуть не дошло. Но не дошло: та троица сразу достала пушки, поинтересовались, есть ли еще вопросы, забрали телок и ушли. Из-за телок-то конфликт и получился. А они, трое, какие-то ненормальные, честное слово! На них даже заклинания «мы с вами одной крови» не действуют. Два дня здесь жили, а сегодня их уже нет, уехали. Да, кажется, правильно – один из них Джумшуд. Или нет. Кто может точно сказать!

А кто может точно сказать? Что за телки ушли вчера вместе с теми тремя? Местные или пришлые? Местные! Да вон одна из них, Марина зовут. Во-он там, за столиком. С мужчиной.

«Во-он там» сидела как раз бойкая путаночка из тех, что проскочили за мной в ресторан. Мужчина не в счет, какой же это мужчина, это сутенер. Кыш! Его будто ветром сдуло. А Марина заиграла:

– Привет, дядя!

– Виделись, тетя!

– То-то я смотрю… – и, признав «своего», принялась валять дурака, то есть дурочку. – Офицер, угостите даму сигареткой! – с той долей иронии, чтобы «свой», то есть я, не подумал, будто она не в состоянии отличить «своего» от клиента.

Я бросил на столик остатки былой роскоши, полупустую пачку «Мальборо».

– Ой, а полегче ничего? Они крепкие.

Полегче так полегче. Официант уже был тут как тут. Принес блок «Салема», коньяку (мне) и чего полегче (пять шампанского – даме… дамам).

– Ой, девочки! Сюда! К нам! Тут та-акой му-ущ-щина!

«Девочки» не заставили звать себя дважды. Ну, сестренки! А под шумок, под общий щебет и галдеж я навел Марину на вчерашних клиентов. Да не клиенты они, а коз-злы! Мало того, что все девчонки в синяках и укусах, так еще и не заплатили им, поутру пинками из номера выгнали, а сами – тю-тю! Коз-злы!.. Как звали? Этих-то? Коз-злы! Как же их еще называть! А серьезно? А серьезно: черт их знает, и не выговорить! Джумшуд – был такой? Джумшуд? Черт его знает! Светка, как твоего урода звали?! Джангир… Джв… Вжд… черт его знает! Что-то вроде! Да зачем тебе! Уехали уже! Дикуши какие-то! Во смотри, как укусил! Я что, теперь должна неделю в брюках ходить по такой жаре?! Паразит зубастый, противный!

В общем, проживал некий Джумшуд в «Советской». Да не один, а втроем. И втроем же гуляли, дела делали (например, на Кораблестроителей ездили, потом на Съезжинскую). А нынче их здесь уже нет. И где они, никто не ведает. Уехали. Что ж, уехали так уехали. Если селились в гостиницу по документам, то наверняка по липовым: идти к администратору, смотреть списки бессмысленно. Жаль, конечно, что я не полиглот, как Швед. А то бы побеседовал с Мишей Грюнбергом от лица Джумшуда, пощупал бы. Хотя Швед все больше на европейских языках специализируется… Да и голос мой – если и не признают Боярова, то признают: отнюдь не Джумшуд. Откуда мне знать, какой у наемного азиата голос! Короче, на сегодня поисков хватит, все равно ничего нового не узнаю, а лишь насторожу – шумок пойдет по «Хелене». Отдыхаем, сестренки!

Мы отдохнули. Я объявил проституточкам, что нынче у них выходной, пусть зализывают вчерашние раны. Что касается материального обеспечения, то – не беспокойтесь. И они не беспокоились. Из десяти тысяч, бывших у меня в наличии, улетело где-то штуки полторы. Мы отдохнули…

Ресторан потихоньку прекращал работу, время позднее. Я договорился с Мариной, что поедем вместе – к ней. Но с условием, чтобы не приставала со своей «профессиональной» ерундой.

– А что, мущ-щина, не понравилась?

– Понравилась, понравилась.

– А-а… – и с деланным сочувствием, якобы понимающе, съязвила – Понятно. Триппер подхватил, палец вывихнул и язык прикусил, да? Одновременно?

Только со «своим» позволительно так шутить. Иной другой устроил бы ей взбучку почище вчерашней, кавказской. Да уж, детишки подрастают! Будь я лет на пять старше, она бы мне в дочери годилась. Поколеньице. Этим детишкам палец в рот не клади… Да что там палец!..

Мы взяли еще коньячку, еще «с пузыриками», еще какой-то еды. Вперед!

Квартирка стандартно-проститучья – облезлая, грязноватая. А для шику – пачки импортных сигарет там-сям, большей частью пустые, бутылки (тоже пустые, но старательно расставленные яркими наклейками к свету), двухкассетник дешевка-Гонконг, тахта-сексодром под цветастым покрывалом. Да-а, плохонько живет наш народ, блеск и нищета… Господи, везде одно и то же, везде одно и то же.

Марина наконец доплескалась в ванной, вышла голышом:

– Осматриваешься? Ремонт бы надо сделать. Будь квартира моя, давно бы ремонт сделала. Ты – спать сразу или как?

– Или как. Я еще на кухне посижу. Подумать надо.

– Больше тебе ничего не надо? – она повела плечиком, откровенно потянулась.

– Ничего. Мы же договорились. Отсыпайся, труженик.

– А мы договорились? Н-ну… как скажешь! – и нырнула под покрывало. Через минуту уже мирно спала.

И правильно! При ее роде занятий имитировать неожиданно обрушившуюся страсть? Да еще «своему»?

… А я обосновался на кухне. Когда не знаешь, что делать, делай шаг вперед. Я его уже сделал, и сделал не один шаг. Ввяжемся в драку, а там посмотрим. Я уже ввязался, и я уже весьма сожалел, что ввязался.

Допустим, мне известна схема переправки героина – русский транзит. Допустим, потому что пока все мои домыслы – только домыслы. Допустим, героин в нескольких банках «Туборга» среди десятков других, неотличимых. Допустим, эти несколько банок находятся или скоро будут находиться на круизном теплоходе «Демьян Бедный». Вот и все. И никакой «бомбы» на самом-то деле у меня нет – чтобы она бабахнула, нужна не только оболочка, но и содержимое. Содержимое, то есть подлинная и проверенная информация. Тут я на полном ноле. Ну, сообщу я каким-то, пока непонятно каким, образом комитетчикам о героине. Ну, поверят они, хотя вряд ли, голословным утверждениям беглого преступника. Ну, пусть даже приостановят выход «Демьяна Бедного» из порта, даже обыщут, даже найдут. И что? Администрация АБО сделает круглые глаза, выложит все документы, оформленные должным образом: пиво абсолютно законным образом закуплено в Финляндии, и нет дураков вскрывать каждую банку – с ума, что ли, сошли?! Да, в АБО нет дураков. А я буду дурак дураком. Не знаю количества наркотика; не знаю человека (человеков?) из команды теплохода, повязанного в этом деле; не знаю получателя в Америке. Уж не говоря о том, что банки с героином (сколько их может быть: две, три, пять?) всегда можно вытащить из фирменной упаковки, надежно запрятать или в самом крайнем случае сбросить за борт. А где недостающие? Как где?! Выпили! Вы что, уважаемые товарищи, сомневаетесь? Сами попробуйте! Разве «Туборг» будет залеживаться?! Попробуйте, попробуйте! Ах вы на службе? Тогда извините. Но мы тоже на службе, а вы рейс задерживаете. А неустойка, а контракт, а иностранные туристы скандал закатят?!

И все останется на своих местах. Только мне место определят не в соответствии с собственным пожеланием. И Мезенцев не поможет – да он сам слетит, на всякий случай, чтобы ушами не хлопал. Назначат нового директора, а при нем – все тот же Грюнберг, незаменимый, всех знает, все схвачено. Куда ни кинь…

Умник-Грюнберг. Минфин, Совмин бьются-бьются и при всем желании не могут проблемы решить хотя бы в принципе, как рубль конвертируемым сделать. А тут – пожалуйста! Плюс сверхприбыль. Вложенный капитал оправдывает себя в несколько тысяч раз. И чем эффективней работает карательная система, чем больше товара конфискуется, тем он дефицитней, следовательно, дороже.

Впрочем, тема вполне годится для разработки всяческих экономистов, социологов и так далее. Меня же волнуют несколько иные проблемы. Не до жиру…

«Каждый на своем месте…» Неужели мое место теперь – в запертых гаражах, в позаимствованных автомобилях, в задрапированных квартирках проституток? В подполье, одним словом.

Вот что! Пора мне из подполья выходить. Да, пора. Я выяснил максимум, который мог выяснить, будучи «зарезанным». Пора «воскресать» и объявляться. Вызывать огонь на себя. Дернуть за веревочку – дверь и откроется. По-простому, без затей. Не так, конечно, чтобы прийти к Грюнбергу и прижать его. Во-первых, за Мишей сложная, хорошо организованная мафия. Во-вторых, явись я неожиданно, он по-простому, без затей спровоцирует драку – я-то его положу, нет вопросов… но меня же тепленького тут и возьмут «компетентные товарищи». Так что как раз Мишеньку надо избегать чем дольше, тем лучше. Пусть он за мной побегает, а не я за ним. А он побегает, объявись я, скажем… в порту, в АБО, и устрой я там разборку, скажем… ну, с кем? А чего мелочиться! Да! Хоть с генеральным! С Зотовым! Если мои фантазии – не фантазии, то гендиректор АБО так или иначе контачит с Грюнбергом. Дерни за веревочку – и не только дверь откроется, но и все повалится. Ведь сложная, хорошо организованная система чем слаба? Тем, что маленький сбой вызывает цепную реакцию – задымит, заискрит, есть вероятность, что током убьет, но и сама система откажет. А маленький сбой могу твердо обещать, не будь я Бояровым. И чтобы не убило при этом, тоже очень хотелось себе пообещать…

Я хлопнул последнюю рюмку коньяка и пошел в комнату, на тахту, под покрывало. Не на полу же спать.

Марина во сне, не открывая глаз, что-то пробормотала нечленораздельное и пристроилась головой у меня на плече. Я полагал, что засну мгновенно. Не получилось. Предвкушение завтрашнего дня! Куда только девалась вся накопленная усталость – и нервная, и физическая! Хоть сейчас вскакивай и мчись в порт для разборки. Но не вскочил. Зато Марина сказала неожиданно ясно, хоть и спросонья:

– Жарко. От тебя, как от печки, пышет… – но не отодвинулась, а еще крепче прижалась.

Что ж, человеку не чуждо ничто человеческое. Я – человек!

– … А сам говорил: без всяких этих! На кухне отсиживался! Эгоист!

– Предпочитаю сутки потерпеть, чем месяц упрашивать.

– Молодец, дядя! А что, меня нужно упрашивать?

– Да нет, тетя! Ты тоже молодец!

– А еще? Слабо?

– Х-ха!

Мне было не слабо. Нам обоим до самого утра было не слабо. Интересно, Швед передал деньги тезке? Где и как сейчас Сандрочка? Эх, тезка!..

Для начала я потолкался у проходной. Пропускной режим в порту не ахти. Тем не менее… лучше не рисковать – прицепится старикан-вохр, шум поднимет. Из бывших гэпэушников. У нонешних-то кагэбэшников вона какая власть, у него не меньше было, а теперя?! Так что если она, власть, микроскопическая, то уж ею-то он насладится-воспользуется: «Куды-ы-ы?!!».

Две бутылки водки я уже взял. У таксистов. Мог бы и коньяк прихватить с Маринкиной квартиры (дрыхла, как сурок… да я и сам глаза открыл только в час дня), но тут бла- ародные напитки не в чести, водочка – да! Конечно, не для стрелка вневедомственной охраны.

Я безошибочно определил среди идущих на территорию порта грузчиков:

– Мужики! Разговор есть.

– Ну давай, говори!

Говорил я, естественно, уже под бульканье и стук стаканов («О! А у нас и стакан есть!»). Говорил я, естественно, уже на территории порта в теплой компании. Говорил я, естественно, совсем не то, что думал.

Нужен, понимаете ли, мужики, кофе. Чтобы в зернах и приличный – не «робуста» какая-нибудь. Для бара. Да нет ничего проще, только не у нас, правда, мы сейчас хлопок грузим. А вот на «Мясникове» кофе есть. Да ну, какой там кофе! Там бумага, финны! Мужики, я ведь не тоннами его собираюсь брать, вы что! А-а-а, тогда прямым ходом на «Демьян Бедный», там свой бар, иностранцы там, мешок-два? Запросто! И качество! Не станут ведь у нас иностранцев дерьмом поить? Не станут. А как туда, а с кем там? А мы щас сведем!

Свели. Я переговорил с «демьян-бедными» грузчиками. Да, есть приличный кофе. Ну тогда завтра подбросьте пару мешочков во «Фрегат». Знаете такой бар? Ну как же! А это – аванс, остальное завтра. Мужик, обижаешь! Как хотите… а может еще чего дефицитного?

Да, погрузили вчера на теплоход «Демьян Бедный» две машины датского пива. «Туборг»? «Туборг», точно! Что и требовалось доказать. «Туборг» поставляет единственная фирма.

– «Каринко-Виктори». Совпало!

Никакого кофе я покупать, само собой, не собирался. А чужой бар назвал, зная: этот товар оторвут с руками и спрашивать не станут, откуда привалило. Доброжелатель пожелал остаться неизвестным.

– Ну договорились, мужики!

– Договорились! Заходи еще!

Со всеми бы так договариваться! Ладно, не со всеми, а пока хотя бы с Зотовым. Ну, Зотов, погоди!

Генеральный директор АБО – большая шишка в масштабах города. Попасть к нему в кабинет просто так, с улицы, не просто. Но зацепка у меня была. Вот уже почти два года, как началась осторожная и постепенная, но неуклонная реабилитация каратэ. Даже федерацию вновь создали, с-сво-лочи. Потому «с-сволочи», что годы ушли, для меня многое было потеряно. Однако на общегородской конференции, учитывая прежние заслуги, Боярова избрали аж в президиум федерации. При двух воздержавшихся. Свадебным генералом. А вот настоящим генералом, и единогласно, в тот президиум попал Геннадий Федорович Зотов, генеральный директор Акционерного Балтийского общества. Его кандидатуру предложило руководство спорткомитета, и все, как бараны, проголосовали «за», сами не понимая, почему так поступают. Я сам не понимал. Ну, на кой хрен нам Зотов?! Даже верноподданная его референтша (нам с ней тоже довелось пару раз… дружить) отстаивала Геннадия Федоровича, отстаивала – «Да ну, Саша, он хороший человек…»- а потом все же признала: «… только от него иногда тошнит…». Вот с такой формулировкой согласен: хороший человек, только тошнит от него! Не исключено, спорткомитетчиков тоже от Зотова тошнило, но – для них он был хорошим человеком. Лишь когда все руководство федерации заимело служебные загранпаспорта, стало понятно, почему человек, ни разу за два года не появившийся ни на одном заседании федерации, человек, путающий каратэ и дзю-до, – почему Геннадий Федорович Зотов был «хорошим». И наши деятели получили возможность независимо проходить мимо таможенного контроля по «зеленой улице», сотнями пронося кожаные куртки, десятками – комплекты видеоаппаратуры. Точно так же беспошлинно на судах АБО все они привозили из каждой поездки за кордон подержанные машины разных иномарок…

Вообще меня всегда удивляло, почему каратэ – благородный, интеллектуальный спорт, искусство! – притягивает ущербных людей. Разговоры о духовном самосовершенствовании, управлении внутренней энергией, о нравственных основах каратэ-до совмещались в этих прилипалах с жадностью, трусостью, враньем. Да, любой большой спорт, любая спортивная кухня – это достаточно грязно. И все же – не до такой ведь степени! Я, конечно, сам – не ангел, какой уж там ангел! Но – смотря в чем!.. Живи как нравится, зарабатывай на том, что умеешь, – было бы дело. Для меня делом было каратэ, и я – умел. А для всех этих Фуников и Фишей каратэ было дельцем. Постольку-поскольку, знаете ли, нормальный ход, перемелется… И если раньше ленинградская школа считалась сильнейшей в стране, то теперь и на всесоюзные первенства не всегда приглашали. Развал полный. Ба- ардак. При чем тут школа, при чем тут каратэ, когда есть загранпаспорт, когда есть валюта, когда есть всяческие Зотовы?!

Кстати, что за навар имел Геннадий Федорович взамен всех благ, предоставленных им нашим деятелям, я не знал и знать не желал. До поры до времени. Чужие дела меня не интересовали – пока не накладывались на мои собственные. Вот и наложились.

Административное здание АБО – если не самое заметное в порту, то одно из самых заметных. «Мерседес» генерального директора здесь же. Значит, и генеральный директор еще здесь.

За два года, пока судьба не сталкивала нас, многое изменилось. Главное, референт у Геннадия Федоровича сменился, а жаль – никаких бы проблем не возникло. Впрочем, кто сказал, что они у меня возникнут с новым референтом?!

Свой я, свой!

– Федрыч? – свойски не спросил, а уточнил я, кивнув на дверь из предбанника в кабинет. Мол, знаю-знаю, что он там, но – он один, или какая-нибудь шелупонь отнимает драгоценное время у Геннадия Федоровича, у нас с Геннадием Федоровичем?

– Федрыч! – согласилась-попалась референтша. А ничего-о! Умеет старый хрыч выбирать референтш-секретарш.

«Главное, обрести чувство хозяина!». У этой фотомодельки чувство хозяина было обострено, чувство-чутье: кто хозяин, кому служить. А уж блефовать я умел. Хотя к чему блефовать, если на руках и без того отличная карта. Так что по сути не ошиблась девочка, верно почуяла во мне хозяина. Но помимо хозяина-Боярова есть еще и хозяин-Зотов.

– Я спрошу только, ладно? – все-таки опередила она меня у самого входа в кабинет. – А то рабочий день уже закончился. Что сказать?

– Сказать: из федерации каратэ…

– Ос-с-с! – полупочтительно-полуиронично произнесла фотомоделька. Нахватались, соплявки, терминов – каратэ в моде.

… Зотов расплылся было в улыбке, но застыл – наша федерация ассоциировалась у него явно не со мной. Он силился припомнить, но тщетно.

– Бояров. Александр Евгеньевич, – помог я ему. Не столько ему, сколько тем, для кого моя фамилия действительно прозвучит, стоит Зотову в панике отсигналить по телефону: «Был какой-то Бояров! Он ЗНАЕТ!».

– Как же, как же! Бояров! Еще бы! Бояров! – изображал он. Типичная рожа представителя «группы товарищей», партийно-хозяйственная рожа, хороший человек, только от него иногда тошнит. Ему ли не знать этой фамилии. Только он ни за что не спросит «вы не сын Евгения Викторовича?». Партийно-хозяйственные рожи не спрашивают о степени родства, они в курсе. Или прикидываются на всякий случай, что в курсе.

Но я пришел не как сын Евгения Викторовича, не как Бояров-младший. Да и для Зотова «не работает» Евгений Викторович, сошедший с арены. Так вот, генеральный директор, запомни меня получше – я Бояров. Не Евгений Викторович, а Александр Евгеньевич. И я с арены не сошел, а только- только на ней появился. Во всем белом. Запомни и доложись впоследствии.

– Думаю, мы без труда уладим ваш вопрос к общему удовольствию! – с оптимистичной ритуальной значительностью разглагольствовал Зотов. – Позвоните в четверг.

– Синоптики дождь обещали. В среду.

– Э… Объяснитесь.

– Не я, а вы будете объясняться. И не после дождичка в четверг. А сейчас и здесь.

– Товарищ! – выработали, рожи номенклатурные, за семьдесят с лишним лет интонацию гуся по отношению к свинье! Ну, Зотов, погоди! Ты у меня сменишь интонацию!

– Думаю, мы без труда уладим ваш вопрос к общему удовольствию! – передразнил я его.

– Что еще за вопрос, товарищ! Ну-ка, выйдите из кабинета!

– Ну-ка, сядьте, Геннадий Федорович! И не трогайте телефон. И вообще вам лучше не делать лишних движений. Я действительно член президиума. Нашего президиума, нашего – каратэ. Ясно?

Ему пока было не ясно. Одно он понял: лучше на самом деле избегать лишних движений. Я в свои годы тоже выработал определенную интонацию для определенных обстоятельств.

– Так вот… Я давно за вами наблюдаю, Геннадий Федорович. Вы – умница, у вас настоящий размах! Нет, я про заурядную контрабанду, про нашу с вами федерацию и не говорю! Это так, семечки. И про бартерные сделки, когда вы цветные сплавы – тот же баббит – продавали инофирмам как металлолом, я тоже молчу. Хотя знаю даже, в какие магазины и по какой цене пошел весь ширпотреб, полученный вами по этому бартеру. Но молчу. А ведь стоило мне только рот открыть и… У вас в пароходстве много врагов? Должно быть много – вы же не любите делиться, а за это не любят.

– Послушайте!

– Нет, я пока поговорю. А послушаете вы. Так вот по поводу того, что вы не любите делиться… «Каринко-Виктори», известное вам предприятие… – я сделал паузу: да, известное, более чем известное! сморгнул генеральный директор! – … поставляет для вас…

Ну! Напрягся, дорогуша! Или «потечет», или взбунтуется.

– Вы пьяны!!!

– Я-то просплюсь, – утешил я Зотова. (Кто же так бунтует, дешевка!) – Итак, «Каринко-Виктори» поставляет для вас, кроме всего прочего, замечательное пивко. Я, конечно, не пьян, но где-то ваша правда: с похмела. Пивко было бы в самый раз. Не поделитесь?

– Вон отсюда! Нет у меня никакого пивка! – неубедительно прозвучало, дорогой генеральный директор, неубедительно.

– Есть. «Туборг». На «Демьяне Бедном». Неужели вам хотя бы одной баночки жалко?! Ну, не одной, конечно, а двух, трех… четырех… Не любите делиться? А то сходим вместе на судно? Я себе выберу парочку баночек, похмелюсь, и разойдемся красиво. Только я сам выбирать буду, а? Сходим? Пока «Демьян» у причала. А то отправится в круиз – вертолет придется снаряжать.

– Вы…

– Я не ОТТУДА. Я же сказал: член президиума нашей федерации. Если угодно, частное лицо. Так что, поделитесь? Вы же в глубине души щедрый человек, Геннадий Федорович, не так ли? Вон и на «Туборг» раскошелились. Кстати, почему ваше Акционерное общество, дрожащее над каждой валютной копейкой, прикупило это пиво именно у Финляндии? Суоми – дорогая страна. В той же Дании, да хоть в Германий «Туборг» в два-три раза дешевле. Нет, мне объяснять не надо, я-то понимаю. Но поймут ли вас другие? ДРУГИЕ… А вам придется до-о-олго объясниться с ними – и тут уж никакая щедрость не спасет, Геннадий Федорович.

– Какая еще щедрость! – снова неубедительно. То есть не возмущение, а вопрос. Возмущенный вопрос, риторический. Уже не риторический, уже, пожалуй, конкретный.

– Пятьдесят… – рановато вы, товарищ Зотов, облегченно и чуть заметно вздыхаете! – … долларов! – добавил я. – В тысячах, разумеется. И каютка. На «Демьяне Бедном». Никого не обременю, не беспокойтесь. Наоборот! На «Демьяне» хорошие бармены? Уверяю, я – лучше. Загранпаспорт у меня есть. Вашими молитвами, кстати. Как и у всех наших… из федерации. Вот теперь я вас слушаю.

А мне и слушать не надо – и так все понятно: партийно-хозяйственная рожа закрылась маской озабоченности – озабоченности не собственной судьбой, а проблемами товарища, пришедшего на прием. «Тут ко мне товарищ один пришел. Надо непременно ему помочь. Что? Да, записываю. Понял».

Навидался я этих масок! И цену подобной помощи знаю. А понял Геннадий Федорович только то, что я счел нужным дать ему понять: мальчишка-каратэшник решил попытать счастья в стране равных возможностей, «дурилка картонная», доллары ему нужны, против кого попер, не в Америке пока, а в Союзе равные возможности только в Конституции присутствуют, так что поглядим на мальчишку, когда к стенке прижмем, а он, глупенький, возомнил, что сам кого угодно прижмет, шалишь, парнишка, это тебе не каратэ, тут кулаками не отмахаться, а шантаж – не лучший способ заработать и выжить, и ни того, ни другого не получится, слышал звон, даже знаешь, где он, ну ничего, ты еще оглохнешь и ослепнешь, и онемеешь, навсегда.

– Не представляю, о чем вы. Но бармен нам нужен. Именно на «Демьяне Бедном». Языками владеете? В минимальных пределах? Тогда завтра днем, думаю, успеем оформить документы и…

– Завтра УТРОМ «Демьян Бедный» уйдет в рейс.

– Голубчик, иначе никак. Сегодня уже никого не застать, вечер уже. Наспех такие дела не делаются.

– Придется наспех, голубчик. И про жалованье не забудьте. Я уже называл сумму.

– Откуда я вам за несколько часов…

– Из тумбочки. Меня не касается. «Жалование» я хотел бы получить буквально перед отчаливанием. От вас лично, Геннадий Федорович. Никаких посредников, переодетых ментов или наших бойцов. Учтите, в порту у меня есть человек, который внимательно проследит за торжественным вручением. Так что не стоит радовать меня сюрпризами – мой человек, в свою очередь, обрадует вас. Нет, не лично. Просто звякнет куда надо. Вам ясно, куда он звякнет?

– Вы меня ставите в затруднительное положение.

– Но не в безвыходное. Не так ли?

– М-м-м…

– И у меня иного выхода нет. Да! Не вздумайте устраивать мне несчастный случай в рейсе. Случайно выпасть в океан не входит в мои планы. Как и в планы моего человека. Он с нетерпением будет ждать звонка из Нью-Йорка по прибытии туда «Демьяна». И если вдруг… Надо объяснять?

– Не надо.

Да, не надо. Он уже понял. Он понял, что жизнь продолжается! Что ЕГО жизнь продолжается, а моя – счет не на дни, а на часы. «Каждый на своем месте должен делать свое дело…». А на том месте, которое себе выбрал мальчишка-каратэшник, он делает свое дело плохо: наболтал лишнего, для себя лишнего, насмотрелся фильмов и человека для подстраховки нашел или придумал, гарантии обеспечил от «несчастного случая», компетентными органами грозил! В кинобоевичках – да, одиночка противостоит могучей организации, и победа всегда на стороне одиночки. На то и кино. А в действительности, в нынешней суровой советской действительности достаточно звякнуть кому надо, и остальное – дело техники, отлаженной и надежной техники. Боярову есть кому звякнуть? Ну и Зотову есть кому…

И я был удовлетворен. Более чем! Естественно, ни в какую Америку не стремился, никаких пятидесяти тысяч долларов получать у Зотова не собирался (так он их и принес!), вообще к «Демьяну Бедному» за версту не приближусь. Наболтал я достаточно, чтобы после сообщения Зотова по цепочке началось шевеление. Это для Зотова я какой-то там Бояров, он меня в упор не видит. А для тех, кто на конце этой цепочки, Бояров отнюдь не какой-то там. Если Зотов успокоит себя мыслью: «блефует, мальчишка!», то Грюнберг и компания, наоборот, вскинутся: «не блефует, сука! и свой человек в КГБ у него есть!».

Самое время подключать компетентные органы – пусть понаблюдают за спешной, незапланированной разгрузкой теплохода!

– Вазари?! – дружелюбно поинтересовалась фотомоделька, когда я вышел от генерального директора, от хорошего человека, иногда вызывающего тошноту.

Пусть будет «вазари». Хоть горшком называй, только в печь не суй. Ну да я сам суюсь – в печь, в пекло.

Глава 5

Перельман. Вот кто мне теперь нужен. Самому звонить на Литейный, 4, – спасибо, уже пробовал. Мне просто не поверят, предположат игру с моей стороны: цель – отвлечь внимание, переключить его на иной объект, а самому лечь на дно… Нет, источник информации должен быть проверенным и доверенным лицом. Только тогда комитетчики раскрутятся. Оперативности им не занимать.

Да, Лев Михайлович Перельман.

История давняя и долгая. Лет двенадцать назад началась. Каратэ – в разгаре, учиться, учиться и учиться. И не только у Нгуена, но везде, где придется. И вот в одной группе со мной был такой Белозеров. Витя. Даже приятелями нас трудно назвать. Ну тренировались, ну подбрасывал меня до дому, ему все равно по дороге, он где-то на Черной речке обитал. Я толком и не знал где именно… Потом вдруг как-то звонят нам с отцом домой: «Бояров? Александр?». Короче, вызов на Литейный, 4. Пятый подъезд, время такое-то, капитан Лихарев. По молодости у меня поджилки затряслись. Пожалел, что отца дома не оказалось – в исполкоме заседание вел. Затем обрадовался, что отца не оказалось – мало ему проблем! Затем решил было: а вот не пойду и все, занят сильно, экзамены, то-се. Затем перерешил: позвонили раз – позвонят еще, а тут и отец трубку снимет. Затем все-таки пошел. Не съедят же!

Грехов особых за собой не числил. Разве вот в трех местах «подснежником» был оформлен – денег требовалось все больше и больше: на сигаретки импортные, на любовницу первую, чтоб перед ней в грязь лицом не ударить (стерва сорокалетняя! омолаживалась моими стараниями! посвящала!), на каратэ, в конце концов. Словом, «подснежник» – оформляешься липовым сторожем за сто рубликов, на работу приходишь раз в месяц деньги получать: половина себе, половина тому, кто оформил. И все довольны. Полтораста ежемесячно за так – не мелочь десять-двенадцать лет назад.

Не съедят же за это!

Не съели. Но пожевали основательно. Капитан Лихарев с профессиональным всезнанием во взгляде. Он финтил-винтил отвлекающе об учебе, о Евгении Викторовиче Боярове («Нелегко вам вдвоем в чисто мужской компании, наверное? А у Евгения Викторовича еще и такой пост, такая ответственность!»), о… женщинах («Вот нашлась бы честная, умная, добрая женщина… лет сорока, Лариса, допустим… но честная!»). Шантаж! И вдруг капитан Лихарев так, запросто, между прочим, предложил рассказать, как я сдал некоему Белозерову картину Филонова за два диска Барри Уайта.

Я на голубом глазу, что называется, сознался, мол, из всех названных мне известен только Барри Уайт, благодаря «Голосу Америки», музыкальным программам. (Белозерова я только и знал как Витю).

И этот Лихарев понес что-то несусветное: про измену Родине, про сионистский заговор, про предстоящий процесс, где и мне уготована роль, – и какова будет роль, зависит от меня же. Ни черта я не понимал, мандражировал сильно и вилял тоже сильно, все время помнил о своем «подснежном» трудовом стаже, врал, помнится, напропалую, чем вызывал ответную реакцию – еще большую заинтересованность и дотошность капитана Лихарева.

Ну и выяснилось в конечном счете, что меня подставил Белозеров (Витя, Витя! Вот тебе и Витя!) – время тянул, указывал на всех подряд, кто рядом с ним мог оказаться, но не имел к делу ни малейшего отношения. А я как раз не имел. Ни малейшего! И фамилию Филонова, каюсь, впервые от капитана КГБ услышал… А дело получилось громкое. Комитет по нему даже фильм снял документальный, два раза по ЦТ показывали. Дело в следующем: несколько наших «отказников» переправляли на Запад картины русских авангардистов двадцатых годов, пасхальные яйца Фаберже, царские золотые монеты – словом, все, что пользовалось (и пользуется) колоссальным спросом на аукционах «Кристи» и «Сотби». Переправляли разными каналами: и с волной еврейской эмиграции, и через дипломатическую службу, и даже в контейнерах с экспортными товарами. Заправляли делом Белозеров, Буткина, Перельман. Первые двое получили максимум, по двенадцать лет, а Перельман отделался легким пятилетним испугом.

Благодаря капитану Лихареву, благодаря так называемым очным ставкам я и познакомился со Львом Михайловичем. Весьма колоритная личность:

– Вы только поймите меня правильно, товарищ капитан, но…

– Гражданин капитан!

– Вы только поймите меня правильно, товарищ капитан, но пока идет следствие и не состоялся суд, вы для меня товарищ, а не гражданин.

– После суда, Перельман…

– Лев Михайлович, товарищ капитан. Вы только поймите меня правильно, а ваше имя-отчество? После суда, я твердо уверен, мы с вами останемся товарищами.

– Тамбовский волк тебе товарищ!

– Вы только поймите меня правильно, но зачем вы такие слова при молодом человеке… Вы, конечно же, не коренной петербуржец. Вы не из Тамбова, кстати? Товарищ капитан.

– Хватит! Я вам задал вопрос! Как раз об этом молодом человеке!..

Лев Михайлович Перельман все с той же напористой вежливостью заверил, что молодого человека никогда, ни при каких обстоятельствах не видел, и это сущая правда. (И это сущая правда! Ни он меня, ни я его до подневольной встречи в кабинете Лихарева не видел. А вот после, спустя пять лет, доводилось…) Лев Михайлович Перельман, по-прежнему призывая понять его правильно, заверил, что свято выполняет заповедь Моисееву «не лжесвидетельствуй» и так далее, и так далее, и так далее. Зато он сдал на следствии всех, кого только действительно знал. Но и только.

С годами, поднабравшись кое-какого опыта, я постепенно пришел к выводу, что Перельман сам и настучал в органы о группе Белозеров – Буткина – Перельман. Сын Льва Михайловича давно обитал в Штатах, дочь – в Хайфе. И пересылка раритетов (бесценных, но за бесценок), вполне вероятно, имела целью обогащение не здесь, а там – но и здесь, и там обогащался Перельман. Он, очевидно, взвесил «за» и «против» и предпочел отсидеть пять лет в качестве малозначительного посредника, бывшего на посылках у подлинных акул Белозерова – Буткиной, а уж после отсидки воссоединиться с семьей, с дочерью, с сыном. По здравому размышлению – акулой был именно он. Но акулой на крючке у КГБ. Пришли высокие договаривающиеся стороны к соглашению, судя по… Да хотя бы по тому, что сразу после пяти лет зоны Лев с размахом принялся за старое, квартира его походила на запасники Эрмитажа. Вот только с дольщиками Перельмана вечно что-нибудь случалось: то ограбят, то автобусом переедут, то арестовывают с полной конфискацией. А он умудрялся выходить сухим из воды. Другого давно бы заподозрили свои же и грохнули бы без свидетелей. Другого – да, но не Перельмана.

Единственным облачком на ясном небосводе Льва Михайловича было то, что выездную визу он получить никак не мог. Оно и понятно! Комитету он здесь нужней, чем за кордоном: ты нам поставляешь информацию о теневом бизнесе, мы тебе позволяем многое в том же теневом бизнесе. Позволяем очень многое, но не позволяем съехать. Справедливо?

Но энергия Льва била через край. Через край государственной границы. Он предпринял уже две попытки: на хельсинкском поезде с чужим паспортом, на круизном одесском теплоходе. Оба раза неудачно. Никакого дела не возбуждали, проводили очередную задушевную беседу, пинком отправляли по домашнему адресу.

О своих детях, о попытках бегства, о многом другом Перельман рассказал мне сам, мы с ним иногда коротали вечерок. Рассказчик он был блестящий, привирал наполовину, но только как художник слова – вы только поймите меня правильно, – а не как подследственный. Было у меня ощущение, что очень хотелось Льву Михайловичу сделать Боярова-младшего собственным телохранителем. Нет уж, пусть тело Перельмана охраняют головнины, а я как-нибудь сам по себе.

Кстати, у того же Головнина я между делом спрашивал о Льве, и Валентин Сергеевич недвусмысленно отнекивался. Отнекивался. Но недвусмысленно… Я, разумеется, никогда ни словом не заикнулся Льву о том, что знаю (да знаю-знаю!) о его плотном содружестве с Комитетом. Я с ним общих дел не имею, а лишиться интересной беседы в уютной обстановке с неординарным человеком – зачем? Зачем нарушать атмосферу взаимной доверительности, стенку воздвигать…

Но, видно, пришла пора…

– Вы только поймите меня правильно, но – кто там?

На лестничной площадке темновато, и Лев, тихо-тихо подкравшись к двери, долго рассматривал меня в «глазок» (спецглазок, что называется, с кривым дулом – снаружи не видно как он открылся и открылся ли, а хозяин квартиры имеет возможность рассмотреть гостя, не подходя вплотную, а из-за угла, из коридора – насмотрелись, тоже мне, французских боевиков, где автоматными очередями сквозь дверь лупят, стоит «глазку» шевельнуться!).

– Лев Михалыч, я это, я!

– Вы только поймите меня правильно, кто – я?

– Бояров!!! Чтоб тебя!.. Телохранитель твой!

Множество запоров, не менее четырех замков, капитальная стальная дверь – Перельман засуетился, заспешил.

– Сколько лет, сколько зим! Са-аша!

Усадил в антикварное кресло, рюмки выставил, кажется, венецианского стекла, «Смирнофф» извлек из холодильника, упрятанного в буфет-ампир. Радушный Лев Михайлович! Александр Бояров себя телохранителем назвал. Сам. Созрел. Не спугнуть бы, не обидеть.

Кто бы мне телохранителя нашел! Роту ОМОНа по меньшей мере. Нет, не ОМОНа. Эти не охранять меня будут, а ловить. А вот поймав, пожалуй, охранять будут. Валькины шуточки с приметами фигуранта кончились – если задержат, то не отпустят. Хоть действительно пробирайся на «Демьян Бедный» и…

– Извини, Лев Михалыч, я по делу. Хочешь уехать?

– Позволь, дорогой мой, как это… э-э… уехать… мда… позволь, позволь, куда это уехать?!

– Куда угодно! В Хайфу, в Тель-Авив, в Нью-Йорк, в Мюнхен! Предпочитаешь Улан-Батор, езжай в Улан-Батор!

– Ну Са-аша! Ты только пойми меня правильно, но я тебя не понимаю! Ну что за шутки! Ну зачем ты сыплешь перец на мою душевную рану, Саша! Давай сменим тему, Саша! Нельзя же старому, больному еврею говорить такие вещи!

– Слушай, старый! Слушай, больной! Сейчас ты моментально выздоровеешь и помолодеешь. У меня к тебе конкретное деловое предложение. Я знаю, что ты десять лет, если не больше, сотрудничаешь с известной организацией. Погоди! Не перебивай! Отметь мою деликатность, все эти годы я не позволил ни малейшего намека ни в разговоре с тобой, ни в разговорах с кем бы то ни было. А вот теперь мне нужно, чтобы ты воспользовался этим сотрудничеством. Сделай, Лев! Для меня. И для себя. ВЫ ТОЛЬКО ПОЙМИТЕ МЕНЯ ПРАВИЛЬНО…

– Саша, сейчас же прекрати! Как ты смеешь мне – мне! узнику! отцу, лишенному права обнять детей! – как ты… как у тебя язык повернулся!!!

– Слушай, узник совести! Тебе напомнить Белозерова? Буткину? Они ведь свое досиживают. Вернее, твое. А ты все рвешься детей обнять? Антиквариат за кордоном? У дочери? Или у сына? Белозеров-то крутой парень, со мной в одной группе занимался. Буткина тоже не сахар, царапинами не отделаешься. А им скоро срок выходит. Вернутся в Питер, копать начнут, вопросы разные задавать… Что если на вопросы им ответят? Или тебе напомнить Патрика, Грумкина, Разова? Или Боцмана, который вдруг в Репино утонул? Боцмана, мастера спорта по плаванию? Это ведь его Кандинский, а? Вот этот, слева?.. Ты же потому и торопишься к детям, что не столько «туда», сколько «отсюда». А, Лев?

Перельман сокрушенно качал своей лохматой башкой – мол, никому нельзя верить, никому в этой стране нельзя верить. Ну не так уж он и неправ.

– Пойми, Михалыч, я тебя не шантажирую. Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь?

– Ой, знаю… Ой, теперь знаю… Ой, Саша, спасибо, знаю! Никому нельзя верить, никому…

Кто бы говорил!

– Михалыч! Я ведь ни о чем криминальном не прошу. Я прошу, ты понял? прошу элементарно снять трубку и кое- что в нее сказать. И никто не узнает из нашего круга. Даже я. Ты набери номер и позвони через полчасика после моего ухода. Что тебя не устраивает? Я прошу всего лишь о маленьком одолжении, а выгода большая – виза, спокойная старость, теплый климат, семейный очаг. Заваруха серьезная – в беседе со своим… патроном ты можешь ставить любые условия. Я не знаю ваших взаимоотношений, но почти уверен, что в обмен на ЭТУ информацию ты сможешь выторговать немедленный отъезд. Полагаю, дело будет самым громким за последние десять лет. Исключая дело Белозерова – Буткиной… Ну, извини, неудачная шутка. Но про отъезд – не шутка. Комитету проще отправить тебя куда подальше от взрыва. Ну, ты сам продумаешь – голова у тебя дай бог каждому – как обезопаситься от всякого рода «случайностей», в смысле, чтобы комитетчики не списали на боевые потери товарища Перельмана. Всяческая лабуда с пакетом в Нью-Йорк, в Хайфу: «вскрыть в случае…». И тому подобное. Есть надежный канал? Чтобы переслать?

– Канал! Обижаешь! Канал!.. Гриша завтра – в Стокгольм… Яков Иосич – через Франкфурт… Еще Фая… – начал рассчитывать вслух Лев Михайлович. А чего скрывать! И от кого! – Саша, вы только поймите меня правильно.

– Лев, я всегда понимал тебя только правильно. Поэтому и пришел к тебе, а не к кому другому.

– Ладно, Саша, что ты мне имеешь сказать?

– Я имею тебе сказать, Лев, чтобы ты имел сказать своему… патрону следующее: в порту готовится к отходу «Демьян Бедный», на борту он имеет коробки с пивом «Туборг», в нескольких коробках среди банок есть такие, которые наполнены отнюдь не пивом, а героином. Коробки на борту, но, вероятней всего, их сегодня ночью будут выгружать обратно на берег. И прятать. Это я постарался, пугнул. Пусть немедленно едут в порт и берут с поличным. Никаких разработок, слежек и установления связей. Кто, что, почему – все на потом. Откуда тебе поступила информация – тоже на потом, на меня лучше не ссылаться. Когда все произойдет, я сам приду во второе управление. Или кто там занимается?.. Да сами они на всем готовеньком разберутся – не глупее меня, надеюсь. Ну? Будешь звонить?

– Саша! Дорогой мой Саша! То, что ты мне сейчас рассказал, настолько… э-э… настолько…

– Лев! Настал твой звездный час, а ты… Другого такого случая никогда не будет!

– Дорогой мой Саша, ты только пойми меня правильно… Почему я должен верить, что где-то есть какой-то героин, что он находится на каком-то теплоходе? Почему в конце концов мне должны поверить э-э… там, куда я, например, позвоню, куда бы я ни позвонил? Нет-нет, тебе я верю, верю! Но не могли тебя, например, ввести в заблуждение? Например, использовать в сложной игре? Саша, ты умный, я знаю. Но ты молодой и неопытный, а я уже старый, я дожил до седых курчавых волос, я многое понимаю в этой жизни лучше. И вот, только пойми меня правильно, где гарантия, что все именно так?

– Гарантия, дорогой мой Лев Михалыч, именно в том, что я тоже хочу быть старым, не сразу, но лет через тридцать пять, я тоже хочу дожить до седых волос. А если ты по-прежнему держишь, как нынче говорят, руку на пульсе времени, то должен бы слышать о трупе в «Пальмире»…

– Как же, как же! Такое горе, такое горе! Боря, Боря!

– И о дяде-Федоре. У тебя, не ошибаюсь, его картины есть, ты же подлинный ценитель.

– Каширин? Восток?.. А что с ним такое? Как он себя чувствует? Давненько я его…

– Он плохо себя чувствует. Он себя вообще не чувствует. Он умер. Зарезали… Его больше нет. Понимаешь? Нет… Его зарезали, зарезали… Выпей водки, Лев… Лев, Фэда не стало! Ну?! Так и будешь столбом стоять? Выпей еще водки!.. Ну так что? Тебе еще десяток трупов нужно, чтобы ты поверил? Ты позвонишь или нет? Я тебя спрашиваю, Лев! И поверь, что этот десяток трупов будет, если ты не выполнишь мою просьбу. И запомни, что моя просьба – реальный шанс для тебя свалить отсюда раз и навсегда. Лев, звони!

– Саша, но у тебя тоже есть знакомые э-э… там. Почему ты сам не позвонил?

– У нас не те отношения, и… Короче! Звони! Но не сразу, а через полчаса после моего ухода.

– Как, ты уже уходишь?!

– Перестань разыгрывать гостеприимного хозяина! Ты еще так и не понял?!

– Но куда же ты пойдешь?! Уже поздно!

– Не твое дело!

А действительно! Куда? К тезке-Сандре? К Маринке? К Шведу? К Олегу? К себе?! Ни один вариант не годился. По разным причинам. Где-то меня, возможно, пасут, где-то я буду сюрпризом – но нежелательным, где-то подставлю людей, где-то просто ключа нет (от машины догадался взять, а от квартиры – нет), а Маринкину квартиру я просто не отыщу – и дома-то все одинаковые в спальных кварталах, не говоря о квартирах. Хорошо бы за город, на природу. Ага! Где же вы, товарищ Мезенцев?

– Погоди! – я снял трубку с рогатого, под раритет, телефона. – Как у тебя набирается? Или мне «барышня» ответит?

– Вот здесь нажми. Теперь набирай. Саша, так ты сам решил все-таки им позво…

Я жестом приказал ему заткнуться и вслушался, придержав дыхание. Наконец-то, Николай Владимирович!

– Это я!

– Шура?.. Шура! Вы откуда?! Вы куда исчезли?!

– Я никуда не исчезал. Я пытаюсь дозвониться до вас два дня. Вас нет.

– Шура, у меня непредвиденные обстоятельства, у меня…

– И у меня. Думаю, у нас схожие обстоятельства. Вам не кажется, что надо бы встретиться? И чем скорее…

– … тем лучше, Шура. Я сейчас, буквально сейчас еду в Комарово. Вы меня застали в последнюю секунду, я ждал до последнего. Вы помните, где это? Вы же у меня были.

– Нет. Лучше дождаться меня.

– Шура, вы не понимаете! Вы не представляете, что тут творится! Если через час я не буду на даче, все рухнет, и нам не выбраться. Ни мне, ни… вам.

– То есть вы в курсе?

– Я до такой степени в курсе, что рву на себе волосы! Вот с-с-сволочь!

Трудно было удержаться от усмешки: лысый, как лампочка, директор рвет на себе волосы. Из какого места, спрашивается? Впрочем, как говорится, на его месте так поступил бы каждый. Слава богу, что я его застал. Слава богу, что он «в курсе» – до какой степени, не знаю, но хоть про «с-сво-лочь» знает. Слава богу, долго не надо объяснять.

– Где он сейчас?

– Кто?

– Он. ОН.

– Шура, вы не один? Кто с вами? Вы понимаете, что никому нельзя…

– Я понимаю. Не беспокойтесь. Не в милицию же мне обращаться!

– Но это ваш человек? Он надежный человек?

– В отличие от ваших.

– Шура, не надо! Мне и так больно! Я с ним сейчас поговорю! Я с ним сейчас такое… Я ему!..

– Стоп! Он… у вас?!

– Он… он в Комарово! Я же говорю, я туда еду! Я его скручу, как последнего… как последнего…

– Стоп! Не вздумайте! – Вот лысый идиот! Возомнил! – Все наоборот! Это он вас скрутит. Да он вас просто пристукнет! Вы хоть знаете, в ЧЕМ дело?!

– Мне кажется, что знаю. Но ведь надо действовать? Шура! Ведь надо как-то действовать! Он у себя на даче. Вы знаете, через три дома от моей. Я думал… я думал… может быть, с ним договориться… Ведь в органы обращаться нельзя. Тогда – все! Тогда и я, и вы, Шура, и вообще все к чертям! Шура, тот, кто… кто рядом с вами – он не имеет отношения к…

– Не имеет. Но вы не договоритесь. И не берите в голову. Поздно. Я уже… включил механизм. Всем будет плохо, но не хуже, чем могло бы быть. Не перебивайте, слушайте! Вы можете НЕ ЕХАТЬ в Комарово?

– Нет! Нет!!! Дело даже не в нем, Шура! У меня в доме, на даче, оказывается, тоже… я не могу по телефону! Я через час самое большее должен, ДОЛЖЕН быть там. Что вы сказали про механизм?! Что вы включили?!

– Я тоже не могу по телефону. Значит, сделаем так. Вы не сдвигайтесь с места – я буду скоро. Через двадцать минут. Через час мы будем в Комарово. За сорок минут обговорим детали. Один вы с НИМ не справитесь. Вдвоем попробуем. Вы хоть знаете о Джумшуде и компании?

– Каком Джумшуде?! Каком еще Джумшуде?!

– Ясно. Не будем терять времени. Я выезжаю. Не выходите из кабинета. Вы будете в кабинете?

– Да… Шура, только поскорее, я очень прошу вас. И будьте осторожны. Вы еще долго?..

– Мы дольше разговариваем!

Перельман позвонит. Я был уверен. Я был почти уверен. Лев Михайлович умница. Своеобразная, но умница. Он не может не понять, что моя информация слишком горяча, чтобы держать ее при себе – обожжет. Утаивание ее – большие проблемы для рвущегося к детям, на землю обетованную, нештатного сотрудника КГБ Льва Михайловича Перельмана.

Значит, Грюнберг в Комарово. Следы заметает. Пусть. Не успеет. В одном месте заметет, в другом – не успеет. «Демьян», можно считать, уже под колпаком… Ну, будет под колпаком через час, а то и раньше. А на дачах – разберемся. А скорее всего, ни на какие дачи, ни на грюнберговскую, ни на мезенцевскую, не следует соваться. Зря Мезенцев полагает, что еще есть возможность выйти сухим из воды – вляпались, так вляпались. Задача – выйти из лужи с наименьшими потерями. Постараюсь ему объяснить. Да что там! Просто спеленаю и никуда не пущу, ни в какое Комарово! Для его же блага! И для своего!.. А жаль… А хотелось бы рвануть на дачу и там побеседовать с приятелем Мишей! В жесткой манере! За все! За себя! За Фэда! За… за все. В технике джан-кайтен. Я ему не Борюсик!

«Гуси летят…», Бояров, «гуси летят…». Встретимся с Грюнбергом, обязательно встретимся! Возможно, завтра. Возможно, в кабинете, подобном тому давнему, лихаревскому, и по тому же адресу. Свидетель Бояров и подследственный Грюнберг. «Каждый на своем месте…».

Я уложился ровно в двадцать минут. Главное, не превышать скорость, не шпарить на красный свет, не привлекать внимания. «Девятка» и «девятка». Перламутровая. И документы на машину в порядке, и права. Вот: Олег Алексеевич Драгунский. И фото на месте (долго ли его переклеить, ха!). Пусть ищут Боярова Александра Евгеньевича, а я – Драгунский. А вот завтра сам приду. Бояров. Сам. Но завтра. А сегодня…

«Девятку» я поставил во внутреннем дворе «Пальмиры» – «Северной Пальмиры», куда выходили оба черных хода. Мало ли почему «Олег» ее здесь оставил – пьян был в сосиску, предпочел на «тачке» добираться до дому. Юрка уже слинял. А остальным до фени – стоит «девятка» и стоит. До утра.

Пока я Николая Владимировича Мезенцева буду за шкирку держать в его собственном кабинете, чтобы не наделал необратимых глупостей. Ишь, с Грюнбергом решил договориться, скрутить Грюнберга решил! С Мишенькой можно и нужно договариваться только посредством ха-арошего маэ-гери, а после того уже и скручивать. Очень хочется самому, но… ладно, пусть этим займутся коллеги Головнина, покровители Перельмана.

Да, но если «Пальмира» уже закрыта, то и черный ход тоже… Черный ход был открыт. Ну правильно. Мезенцев-то ждет. Вот и запремся изнутри. До утра.

Я поднялся по лестнице, ступил в коридор, в конце которого пробивался свет из-под двери кабинета Мезенцева Н. В. Я ожидал, что при звуке моих шагов директор распахнет дверь и кинется навстречу. Но нет. И это меня насторожило. Конечно, я умею быть бесшумным, но тут-то зачем? И я протопал всеми своими девятью десятками килограммов первые метры, после чего насторожился и действительно стал бесшумным. Кто там, за дверью? Мезенцев? Или не Мезенцев? Или Мезенцев, но не один?

До кабинета метров пять. Менты? «Джумшудовцы»? Сам Грюнберг? А что ж Мезенцев-то?!

Пять метров – достаточная фора, чтобы среагировать на любую неожиданность из-за этой двери с пробивающейся световой щелью. Эх, коридорчик узковат, разгуляться негде. Но разгуляться я не успел. Неожиданность подстерегла из-за другой двери, единственной по левой стороне от меня – я уже прошел мимо нее (плотно закрыта, темно, бухгалтерия) и как раз стопанулся: ни звука!

Движение воздуха я поймал. Сзади. Я даже смог отреагировать. Я даже зацепил бы человека, возникшего за спиной, на прием. Человека… Но не дверь.

Дверь распахнулась. Никто оттуда не выскочил. Просто от резкого толчка (ногой?) изнутри она сработала наружу и хлопнула по затылку. И уже на полу – я еще успел сказать «Е!.» – получил впечатывающий удар каблуком в лицо. И все. Разгуляться не успел.

Очнулся, Болела не только голова – лицо, затылок, но и все тело. Шевельнуться не удалось: руки и ноги крепко связаны и притянуты за спиной почти вплотную – концы пальцев чуть ли не касались подошв моих же кроссовок. Я был выгнут колесом так, что дышалось с трудом. К тому же рот был заклеен скотчем. И глаза. Я лежал на холодном бетонном полу и… и не мог вспомнить, не мог понять, что происходит.

«Амнезия» – вот как это называется. Когда Ленька-птенец распетушился, полез на рожон в спарринге с душанбинцем, и тот приголубил Цыплакова четким маваши-гери на первенстве Союза, – тогда Цыпа, очнувшись минут через пять, спрашивал Иру и беспокоился, не прошла ли его очередь. Я, помнится, засуетился: неужто птенец «крышу сдвинул»?! Но наш врач утешил: «Амнезия. Временная. При сотрясении – обычно. Скоро восстановится. Подождем». Значит, подождем… Странное ощущение: все помню, всю жизнь с детства. Но вот что было час назад? Или два? Три? Или всего несколько минут прошло с тех пор… с тех пор, как что?! Расслабься, Бояров, «гуси летят…».

Я расслабился. Насколько позволяла вынужденная поза. Дышать поглубже, восстановиться.

– Ожил, падла!

Ленту со рта с треском отодрали.

– Заодно и глаза, – еле двигая разбитыми губами, выговорил я. Скотч, налепленный на свежие ссадины и сорванный с них же, – это больно.

– А мне твои глаза ни к чему. Мне твой язык нужен!

– Думаешь, я тебя по голосу не узнал?

– Поздравляю. Соображаешь уже, значит. Соображай, соображай, недолго осталось. Отсюда ты уже не выйдешь.

– Откуда?

– Отсюда! От верблюда!

Память вполне восстановилась. Это, понятно, Грюнберг. Который, по словам директора, в Комарово. А может, и я теперь в Комарово? На дачке? У Грюнберга. Или… у директора, у Николая Владимировича Мезенцева. Замечательного человека на своем месте, «который на своем месте…». Вероятно, будь все не со мною, а читал бы детективчик на досуге – Чандлера, Хэммета, Чейза, взвыл бы от недогадливости героя: мол, ясно же, кто есть кто! через двадцать страниц ясно! Но на то и детектив, там задачи иные. А реальная жизнь не страницами меряется, а годами, днями, часами. И задачи – иные. Моя задача не угадать, а выжить – сколько осталось: часы, дни? Все равно была, была возможность догадаться раньше, хоть чуть-чуть раньше – Мезенцев. По телефонному разговору. У него ведь были странные паузы: «Он… он в Комарово» – про Грюнберга. Небось на пальцах друг другу показывали-совещались.

Да не в том дело!!! Это же не боевик какой-нибудь! Это жизнь! Это в детективах подозревай всех с первых строк – не ошибешься! А в жизни… Так не проживешь. Ведь есть же правила. В любой игре свои правила. И в жизни. Мезенцев в моем представлении отнюдь не овечка безгрешная, но… ведь правила! Каждый должен делать свое дело… Беспредел – сидеть на зоне; Валя Голова – пить-гулять, прикидываясь, что ловит шпионов; Лев – мухлевать с антиквариатом и ждать визы; Грюнберг – мотаться челноком между Штатами и Союзом, сколачивать капитал на мафиозных сделках; я – пропускать в бар только своих, а чужих не пропускать; Мезенцев – вращаться в сферах, играть в теннис, делать карьеру… Каждому свое. Ан нет… Каждый норовит ухватить еще и чужое.

Эх, Бояров, не зря тебя этот паразит оловянным солдатиком называл. И подразумевал не стойкость, а оловянность. Ничего, я еще побарахтаюсь!

– Ну, падла! Говори!

– И что бы ты хотел от меня услышать, вонючка?

Он пнул меня ногой по почкам. Я застонал, замычал. Терпеть мне не перетерпеть. Что могу, то могу – терпеть боль. Но стонал и мычал, давая себе лишние секунды, чтобы свести логические концы с концами: предстоит блеф и ошибиться нельзя, ни пережать – ни недожать.

– Понял, нет?! Или еще?!

– В горле пересохло. Дай что-нибудь попить. Можно пива. Можно «Туборг».

– Ты у меня сейчас получишь! Ты у меня получишь такой «Туборг»! Где Олег, это его «девятка». Где Олег?!

– Обделался твой Олег и сдал тебя с потрохами. Я ему объяснил про чистосердечное признание и так далее, и сидит сейчас Олег в уютном заведении и рассказывает, рассказывает.

– Ты его что, ментам заложил? Врешь! Тебя менты первым номером повязали бы.

– Повязали бы. Но не такой же я дурак, чтобы Олежека за ручку приводить в ментовку. Он сам, ножками-ножками. Я его только до парадного входа довез, а дальше он сам. Ну, а я проследил из машины, чтобы он подъездом не ошибся, и поехал дальше по делам. У меня что-то дел в последнее время накопилось – не продохнуть.

– Херня! – заключил Грюнберг после некоторого молчания. – Олег ничего рассказать не может. Он ничего и не знает толком! – провоцируя меня на ответ, прощупывая.

– Может, и не знает… Может, знает, но не все. Но про Борюсика – знает. И теперь о том, кто убил Быстрова, знает не он один и не только я. И про убийство Каширина, про то, как и кто зарезал дядю-Федора, тоже знаем теперь не только мы втроем – ты да я, да Олег.

– У художника – не я! Ты мне брось тут…

– Не ты, так Джумшуд с друзьями-джигитами. А кто их послал?! Или думаешь, что заявления типа «я хотел не Каширина, а Боярова» служат оправданием?

– Я, падла, ни перед кем оправдываться не собираюсь! Понял, нет?!

– Понял. Правильно! Где уж тебе оправдаться! В дерьме по самые помидоры.

Он снова пнул меня ногой. И еще раз. И еще:

– Убью, гад!

Я сносил удары на сей раз без стенаний и мычаний: я сильней, я стойкий оловянный, терпи, Бояров, – Мишенька Грюнберг бьет уже не для того, чтобы выколотить информацию, а просто в сердцах. Хороший знак! Я невольно хехекнул: вот уже для меня хороший знак – отбивание почек и селезенки! Дожил!

Грюнберг, заслышав мое хехеканье, приостановился:

– Весело тебе, падла? – с той яростью, которая от неуверенности. – Отлично! Повеселись напоследок!

– Отчего ж напоследок! Мы с тобой где сейчас находимся? В Комарово, небось? На даче твоей говенной? А директор? С Зотовым в порту проблемы решает? Ну тогда погоди чуток, гости скоро будут. Уж я постарался и строго-настрого Олегу наказал про ваши с директором дачи сообщить первым делом. Так что жди. И учти, если хороший адвокат еще убедит наш самый гуманный суд в мире, что Борюсик – убийство из неосторожности, без умысла, то за меня получишь на всю катушку. Ты вообще понимаешь, что происходит? Накрылась ваша лавочка! Лопнула! А ты – крайний. Не понял до сих пор?

Я ощутил саднящую боль в виске – Грюнберг ткнул пистолетом и давил, давил. «Гуси летят…», Бояров, «гуси летят…». Труден их полет, когда ствол «Макарова» тычется в висок, но мне удалось выдавить из себя еще одно презрительное хехеканье – не истерическое, нет.

– «Макаров»? – поинтересовался я как специалист у специалиста. – Не промахнись.

– Не промахнусь! Не промахнусь, падла! Это не «Макаров» твой сраный, это «магнум»- головенку твою умную разнесет в мелкие брызги!

– Дурак ты все-таки, Миша! Бери «Макаров» – после «магнума» сам будешь в брызгах, не ототрешься. А тебе лучше сохранять цивильный вид.

– Это зачем же? – вопрос прозвучал уже с надеждой, с осторожной, тщательно скрываемой надеждой.

– А чтобы хоть один шанс сохранить, когда ты отсюда, с дачи, рванешь. Загаженному трудней.

Логично. Пистолет дрогнул, все еще вдавливался в висок, но уже не так сверляще.

– Когда они здесь будут? Ну эти… твои? – не без вкрадчивости спросил Грюнберг.

По интонации я понял, что мы с ним не на даче. Значит, не на даче. Я так и предполагал. Не мог я так долго быть в «отрубе» после удара дверью, чтобы они успели меня доставить аж в Комарово. Тем лучше!

– Сам подумай. Сколько им нужно, чтобы получить санкцию прокурора на обыск и до Комарово доехать. У них форсированный мотор, ты знаешь… – Грюнберг молчал. – А где наш уважаемый Николай Владимирович? Тоже здесь неподалеку, а? Нет. Пожалуй, он не такой дурак. Он, пожалуй, в порту сейчас. Руководит Зотовым. Погрузка-разгрузка, то-се. И получаешься ты крайний, Миша. Тебе и отвечать. Ты и на Кавказ ездил к джигитам, и на Брайтон-Бич твоя физиономия примелькалась, и два убийства на тебе висят – Борюсика и Фэда. Зато директор наш замечательный чист, как горный снег. И паспорт у него заграничный есть, и виза открытая – если что не так, Зотов пособит. А у тебя? Гостевая, хлопот с ней! Так что не светит тебе заграница – в лучшем случае будешь ты отсиживаться в горах Кавказа у друзей Джумшуда. Только и туда еще надо добраться. Но и крепко подумать перед этим. Им, ребятам простым-горячим, ничего не стоит чиркнуть тебе по горлу, как Фэду. Зачем ты им засвеченный? Дружба дружбой, знаешь ли… но до тех пор, пока ты в силе. А трупы нынче на Кавказе даже и не пересчитывают.

– Ну-ну. И что ты предлагаешь? – еще не выигрыш, Грюнберг еще не взял меня в напарники, еще сарказм в тон подпускает. Да и не станет он со мной… хм, дружить. Да и я не стану! Однако вопрос задан!

– А предлагаю я тебе вот что. Прежде всего развяжи меня. Боишься? У тебя же «магнум» и «Макаров» мой в придачу.

– Обойдешься. Отдыхай, набегался.

– Ну гляди… короче, если мы сейчас вдвоем рванем в порт и поставим Мезенцева раком, то…

– А в порту уже твои дружки на стреме, да?

– Ну как знаешь! Значит, с директором вы встретитесь не в порту, а на Литейном. Тебя возьмут здесь, его – там. Дурак ты!!! – заорал я будто бы в сердцах. – На кой черт мне сдавать ментам «Демьяна» со всем героином?!! Я еще на нем собирался мотануть подальше!.. Собираюсь… И не с голым задом, а с приличным капитальцем!

– Ты… ты про героин… не сказал? ИМ? Не сказал?

– Дур-рак!!!

Грюнберг опять затих, взвешивая моего «дурака». А ведь верно! Про визит к Зотову Зотовым и доложено. И про мои условия, и про полста кусков зелененькими, и про стремление мотануть подальше… А что это означает? А означает это, что Бояров мог (МОГ!) заложить всех и вся, кроме «Демьяна» – единственного средства для побега. И значит, если Мезенцев сейчас в порту, то Мезенцев почти не рискует. А Грюнберг рискует – не тем, конечно, что его повяжут (пусть Бояров считает, что валяется в Комарово, но на самом деле отсюда далековато и Комарово, и… порт), а рискует Грюнберг остаться на свободе, но без штанов, загнанным зайцем. В то время как директор, не без понятных сложностей, но уйдет с грузом за кордон.

Я был готов. Я ожидал, когда же, когда же?! Ну сейчас! Вот сейчас! Стрелять он не станет – вовремя я ему про брызги… А удары – что ж, мало ли я их получал! Главное, сгруппироваться, включить все внутренние блоки. Чтоб не насмерть.

И все же удар был внезапным. Железом по голове. Свет! Яркий! И – тьма.

Прав я – дурак все-таки Грюнберг! Чего проще было меня элементарно задушить. Но… может, и не такой дурак? Просто в спешке не все сообразишь. Да и вешать на себя еще одно убийство, даже полагая, что отвечать за него не придется, не захотелось Мишеньке. Тем более – придется. Не здесь, но – там. Наша страна действительно одной ногой в Интерполе – достанут, могут выдать, привлекут. А так – вроде и не за что! Ну, повздорили малость с товарищем по работе, мужская разборка. А все эти бредни этого товарища про героин и мафию – сами понимаете, голову морочит товарищ, в отместку еще и не то наговорит, обвинит черт знает в чем: в убийствах каких-нибудь, только вопрос, на чьей они, убийства, совести, пусть изворачивается, пусть доказывает, что не на его совести… Это особое удовольствие – наблюдать за бессилием системы: знаю, что вы знаете, но попробуйте прищучить!.. Возможно, и не для особого удовольствия Грюнберг пришиб меня не до смерти. Возможно, посчитал: пригожусь живой, если с Мезенцевым общего языка не найдет, – тогда можно на мне сыграть, мол, Бояров жив и будет выпущен, если «Демьян Бедный» отойдет от причала без Грюнберга; если же договорятся администратор с директором, то – вперед, за океан, а Бояров без посторонней помощи не выберется, он связан, оглушен, заперт и через двое-трое суток сам отбросит коньки, мир его праху.

Так что не совсем Грюнберг дурак. Ладно, оставил в живых – спасибо. Я еще успею ему это «спасибо» при личной встрече сказать, когда его в порту возьмут с поличным. И директору – отдельное спасибо. Ох, сомневаюсь я, что Мезенцев сейчас в порту, куда на встречу с ним помчался Миша Грюнберг.

Однако мне надо высвобождаться. А то на самом деле через двое-трое суток – конец. Ничего новенького я тут не вылежу, только сил будет все меньше и меньше. Я судорожно задвигался. Где бы меня ни заперли, должна быть на полу хоть какая-нибудь ерундовина, о которую можно перепилить-перетереть веревку. Глаза по-прежнему заклеены, ползти наугад, непонятно куда – хуже нет. И голова раскалывалась от боли – в придачу к «дверной» травме Грюнберг меня шарахнул рукояткой пистолета напоследок.

Минут через десять моего ползанья вслепую я наткнулся на препятствие. Попробовал лизнуть. Похоже, картон! Картонная коробка! Я боднул ее головой – глухой булькающий звук. Так! Приподнявшись рывком, наплевав на боль, я зубами вцепился в край коробки и начал разгрызать ее. Еще немного мучений – я смог, перевернувшись на живот, кончиками пальцев ухватить одну из бутылок. Да, коробка с бутылками!

Только с пятой попытки – роняя на бетонный пол, отыскивая, снова ухватывая скользкое горлышко, снова роняя, – удалось разбить. Запах был резкий и знакомый. Виски!

Я зажал между кроссовок горлышко от бутылки и стал пилить-пилить-перепиливать веревки на руках. Свободен! Отчасти. Руки свободны. Я осторожно, чтобы не ссаднить брови, шипя и матерясь, снял с глаз клейкую ленту. Да будет свет.

Здесь мне, оказывается, приходилось бывать. В ином, правда, качестве. Итак, склад «Каринко-Виктори», совместного предприятия. Он же – склад и «Пальмиры», и «Черной лошади», и «Корвета», и «Приюта», в общем – всех филиалов мезенцевского куста. Сотнями коробок здесь стояли виски, пиво, финские и голландские ликеры, португальские сардины, маслины из Испании, югославская ветчина… Проще сказать, чего тут не было. А не было здесь, скажем; мастерской, где в банки из-под «Туборга» запаивался героин. Был склад – неподходящее место для такой мастерской. Слишком много людей толклось обычно на складе, нужные люди – исполкомовцы, партийные пристебаи, правоохранители городского и областного масштаба. Пусть не каждый день, но толклись: дефицит неизбежно притягивает внимание. А самым большим дефицитом в нашем отечестве является что? Е-да. Тем более качественная. А мастерская, в которой мастерятся идеальные контейнеры для переправки героина, должна находиться в месте, не привлекающем внимания.

Бетонные стены, обитые железом двери, забранные решетками крохотные оконца под потолком. Лучше любой тюрьмы. То есть хуже любой тюрьмы. Для кого как. Для меня – хуже. Отсюда так просто не сбежишь. А если еще сутки- двое на склад никто не заявится (очень возможно! директора нет, администратора нет, никому нельзя!), то… с голоду и от жажды я не помру, но со скуки и от бешенства – могу. Ай да директор! Умеет строить! Чего ему не хватало в этой стране, что он за героин ухватился! Скорее всего и наверняка – страны ему не хватало, другой, «конвертируемой». На то он и директор, чтобы завтрашний день предвидеть. Ох и несладок будет этот завтрашний день, значит, – в ЭТОЙ стране. Ну да для Николая Владимировича уже и сегодняшний день станет отнюдь не халвой.

А выбираться нужно. И можно! Как – другой вопрос. Безвыходных положений не бывает. Избавился же я от веревок! Но сначала не мешает поправить здоровье. Я вернулся к вскрытой коробке, достал из нее одну бутылку, свернул ей шею и сделал несколько больших глотков. Шотландское виски – это вещь! Уже через пару минут боль отпустила, полегчало. Бог с вами, борцы за трезвость, это моя жизнь!

А запрокинув голову, чтобы виски текло сразу в горло, не обжигало разбитые губы, я обнаружил… датчики противопожарной сигнализации. Обычно все эти датчики – больше для самоуспокоения, система не работает. Но тут, на складе, забитом дефицитом… Зачем же пытаться взломать склад изнутри, если приедут специально обученные люди и взломают его снаружи?! Риск? Ну, риск! Даже если сигнализация не действует.

Я хорошо помнил здание, в котором устроен склад. Большой жилой дом на Константиновском проспекте, недалеко от ЦПКиО. Место тихое, но людное. В доме полно жильцов, рядом ресторан, плавательный бассейн. Как бы поздно ни было, заметят! А пожарная часть расположена чуть ли не на соседней улице.

Я выстроил из ящиков и коробок нечто вроде постамента и взобрался к одному из окошек. Не мудрствуя лукаво, разбил его кулаком. Затем то же самое проделал с тремя оконцами в противоположном углу склада. Для тяги. Собрал в угол всю порожнюю тару. Для костра ее маловато. Стал потрошить коробки, вытряхивать содержимое ящиков. Обошел склад – не найдется ли чего? Найдется! На конторском столе аккуратно лежал мой пистолет. ПМ. «Макаров». Не мой, конечно, но я настолько к нему привык за двое суток, что – мой.

Понимаю, спешка! Но не до такой же степени! Пистолет- то Грюнберг должен бы забрать. Забыл? Или как раз не забыл не забрать?.. Я вынул обойму из «Макарова». Ага, пусто. Значит, Грюнберг предусмотрел возможность возвращения. Мало ли что! Буду лежать как лежал – и ПМ так и будет лежать, как его положил Грюнберг. А если исхитрюсь развязаться, найду пистолет (конечно, найду! вот он, на самом видном месте!) и встречу Грюнберга с оружием в руках, тут-то он в меня из «магнума» долбанет. Другое дело, как он будет объяснять, откуда у него «магнум» (подарили! друзья с Брайтон- Бич или с Кавказа… виноват, готов понести ответственность), но главное, он использовал его для самозащиты – а вот застреленный владел «макаровым», отнятым у представителя власти! Зачем Грюнбергу «горячий» ПМ! Незачем! Пусть Бояров из него палит, даром что патронов нет. Это уже проблема Боярова.

Нет, Мишенька, это и твоя проблема. Спешил ты, Мишенька, все-таки. Обойму опустошил, а про досыл забыл. Ведь дослал я патрончик, когда Олежка Др-др-дрского до медвежьей болезни доводил. Так что если вернется Грюнберг, то большая у него возникнет проблема с этим единственным моим «макаровским» патроном. Но это будет проблема номер два. А номер один – проблема вернуться на склад. Не вернешься ты, Миша, на склад. Накроют тебя колпаком в порту профессионалы своего дела, пущенные мной через Льва Михайлыча по следу. Уже накрыли, вероятно. И всю эту лавочку накрыли!

Но пистолет пригодится, не оставлять же его на… на произвол судьбы – солдатушкам пожарных войск.

Пора бы им и появиться. Зажигалка при мне – щелк! Огонь полез по картону медленно, но верно. Я присел на стол и похлопал себя по карманам – надо перекурить. Нет, нету сигарет. А, черт, кусошник Грюнберг – и денег нет, тех, что из катрана. Ладно, легко достались, легко расстались. С сигаретами тоже просто – взломал коробку, вытянул блок «Винстона», пачку вскрыл. Перекур.

Но скоро не то что курить, а и дышать стало сложно. Склад наполнялся дымом и, хотя львиная доля вытягивалась в разбитые окошки, но еще минут двадцать – и внутри будет газовая камера. Картонные коробки горели плохо, больше дымили – это-то и требовалось, но… не переусердствовать бы. Где они, доблестные работники багра и топора?!

Вот они! Я уже лег на пол, спасаясь от угара, дышал в рукав – и тут послышался вой сирены.

Хорошо, что я отполз в самый дальний угол – две «дверные» травмы за один день все же многовато было бы, и после второй «дверной» травмы я точно бы не очухался. Пожарная машина эффектно справилась с вопросом запоров и замков. Тяжеленные двери неожиданно подскочили и с грохотом впали внутрь помещения, а следом всунулся бампер тяжелого грузовика.

Выбив двери, машина взревела и медленно сдала назад. В пролом ринулись пожарные в противогазах, а я, как говорится, прикинулся ветошью и под дымовой завесой, по стеночке, по стеночке – выскочил наружу. Темнота, световые блики, мельтешение. Кажется, не заметили. Ценное умение – стать невидимым хоть на секунду. И в Афгане сколько раз выручало, и вот здесь теперь. И снова, в который уже раз: спасибо каратэ. Секунды невидимости мне хватило, чтобы сделать небольшой круг, всего пять шагов, и быть, стать частью толпы зевак.

– Отойдите, граждане! Граждане, отойдите подальше! Ничего интересного! Просто пожар!

Нет ничего более интересного для граждан, чем пожар. По себе помню, по своему сопливому детству, когда отец водил меня по Питеру, чтобы я, пятилетний, уже проникался – это Питер. Но меня больше заинтересовали красные «пожарки» – вдруг пронеслись мимо, с воем, на красный свет: «Папа, они куда? – Наверное, пожар где-то… – А почему?..

– Что?.. – Почему никто не бежит смотреть?!».

Ну а теперь, через четверть века, и здесь смотреть было не на что. Пожар сразу же ликвидировали. Собственно, никакого пожара и не было. Подумаешь, несколько тлеющих коробок, изобилие дыма. Зато шум большой!.. Не помешает и даже поможет.

У склада стояли три пожарные машины, от них в склад и из склада к ним бегали бойцы, разматывали шланги, командовал офицер. Пожарные – они ведь в системе МВД? МВД! Я представил, что с минуты на минуту вслед за пожарными поспеет и милиция…

Чуть в стороне стояла ярко-красная «Волга». Начальство прибыло. Я заглянул внутрь – никого. Ключи – в замке зажигания. Я даже не задумывался, что меня толкнуло. Во всяком случае не «гуси летят!!!». Эмоций не было, снова заработал инстинкт. Вот и рассуждай на досуге о свободе выбора! Сел за руль, плавно, без хлопка закрылся, повернул ключ – мотор заработал. Внимательно огляделся по сторонам – никому до меня нет дела, пожарные заняты своими прямыми обязанностями. Я медленно-медленно задним ходом тронул машину, готовый при первом же окрике вдарить по газам. И таким вот образом, пятясь, завернул за ближайший угол, доехал с потушенными огнями до следующего перекрестка, а уж там включил фары и, нырнув в боковую улицу, прибавил скорость. Само собой, уже не задом наперед. Особенно долго раскатывать на столь приметном автомобиле я не хотел – просто отъеду с Крестовского подальше, чтобы не напороться на ментов, а там припаркую в целости и сохранности и дальше – на своих двоих. Многовато что-то я машин сменил за двое суток – моя «лохматка», перламутровая «девятка», теперь «пожарка». «Пожарки» хватятся очень скоро, если уже не хватились. Значит, чем быстрее я ее брошу, тем спокойней. Даже со скидкой на совдеповский бардак, при котором сначала станут выяснять не «что делать?», а «кто виноват?», и, уже найдя виноватого, к примеру шофера, отчитав его перед строем, пригрозив ему служебным несоответствием, отматерив, придут к выводу: надо искать! надо догонять! надо сообщить по рации!.. Искать, не сомневаюсь, побегут не в ту сторону, догнать начальственную «Волгу» с форсированным мотором, специально усовершенствованную, – догоняйте! А насчет рации – рация как раз здесь, в моей машине, на какое-то время моей. И не только рация! Телефон! Очень кстати! Я знаю, что я сделаю. Я позвоню Шведу, предупрежу, что снова желал бы арендовать на ночь его гараж – и пусть он подберет меня где-нибудь в городе.

Из машины в машину. В конце концов он мне пообещал двое суток, они еще не истекли. «Симонов» приходит утром, успеет Швед к прибытию «Симонова» с грузом иностранцев на борту…

«Симонов» приходит утром. «Демьян Бедный» отходит утром. «Демьян»… Не мешало бы проконтролировать, как там и что. У Перельмана долго никто не снимал трубку. Наконец отозвались:

– Тель-Авив на проводе! Вас-с-слуш-шьют!

– Лев! Бояров. Ты как?

– Я в пл-лном пр-рядке. А кто говорит?

– Бояров, Бояров! Ты что, надрался на радостях?!

– Бояров. Дворянов. Смердов… – глубокомысленно проговорил Лев. – Очь пр’ятно. Никого нет дома. Все выехали. Вы тльк пымите м-мня прально. Выехали все. Кто куда. А я нет. Шир-рка стр-рна моя р-р-родная! Слыш-ш-шь, какое чистое эр?! Р-р-р! Стр-р-рана. Р-р-родина!

– Лев!!! Не валяй дурака! Напился и напился. Ты звонил?! Я тебя спрашиваю?!!

– Вот как раз зв-в-вню. Кто у аппар-р-рата?!

Дверь он открывал мучительно, на автопилоте, путаясь в количестве замков и в очередности их отмыкания. Почти отчаялся, заголосил изнутри:

– Выпустите меня! Заперли! Выпустите меня! Сейчас же! Я свб’ный гражданин!

– Лев! Сначала нижний на два оборота влево… – я руководил его бестолковыми действиями сквозь дверь, стараясь не ошибиться, вызывая в памяти как можно более четкую картинку: замок внизу, еще ригельный на уровне груди, еще один под ним, еще засов. Я не пожарный грузовик, мне с кондачка ТАКУЮ дверь не выбить. Но что же Лев?!

Он наконец справился. Справились совместными усилиями.

– Вы кто?! – с пьяной амбициозностью поинтересовался Лев.

– Михалыч, приди в себя! – достаточно я насмотрелся пьяных на своей работе, чтобы безошибочно определить, прикидывается клиент или действительно лыка не вяжет. Этот «клиент» лыка не вязал.

– Са-а-аша! Как ты изменился… только п’йми м-мня прально. Дв-вай выпьм-м!

Я легонько отодвинул его плечом – он не устоял, повалился спиной, зацепил настенное зеркало бог знает какого века и рухнул вместе с ним на пол.

В комнате был развал. «Смирнофф» стоял пустой. Черт! В ней же, в бутылке, не меньше литра оставалось, когда я уходил. Какие-то тряпки, какие-то распахнутые чемоданы, а на столике (мозаичном, наборном, штук восемь-двенадцать потянет) красовалась пара туфель, плохо начищенных и с оторванными каблуками. Каблуки лежали тут же на столике, рядом еще стамеска, несколько сапожных гвоздиков, молоток.

Я вернулся в коридор – Лев сидел на полу, раскинув ноги и держа перед собой зеркало. Он плакал.

– Зеркало треснуло! – пожаловался мне.

– Ты звонил или нет?!!

– Треснуло… Примета пл-лхая.

Он плакал не из-за зеркала. И не только по пьяни. Он не звонил. По пьяни у него произошел сдвиг в кудлатой башке – собираться начал, тайнички для камушков выдалбливать в каблуках, шмотки в кучу бросать. Он не звонил.

Мне стало ясно, что он вообще ничего не предпринимал, если не считать бессмысленных и бестолковых сборов. Лев просто напился немедленно после моего ухода, чтобы ни за что не отвечать. Дескать, что с пьяного взять.

Да, можно и нужно было предположить. Человек годами трепался о том, как он мечтает выехать, а только дошло до дела, он скис, все ушло в болтовню. А может, еще проще: никто ему в визе не отказывал, езжай, Лев Михалыч, скатертью дорога, а он врал, что не пускают, придавая себе значительность в глазах других, отводя подозрения. Да и то сказать, куда ему уезжать? К сыну, к дочери? Спокойная старость, теплый климат? Слишком деятельная натура, чтобы добровольно уйти на покой. А все связи – здесь, все контакты – здесь. Здесь он – Сам Перельман, а там – обыкновенный олим, который и языка предков не удосужился выучить. Кроме «киш мин ин тохес», ни одного слова. Здесь ему этого словарного запаса хватало, а там – кому он будет голову морочить? Нет, не звонил, старый хрыч.

Что ж, никакого решения – тоже решение. Но такое решение Перельмана ставило меня в безвыходное и идиотское положение: Грюнберг, поверив мне, помчался в порт утрясать все, что можно утрясти. И утрясет – помех не будет, помехи и не подозревают, чему и кому они должны помешать. И спугнул, предупредил всю наркокомпанию – я. И махнут они спокойно за кордон, а я останусь здесь с двумя трупами на шее.

– Уже уходишь? – жалобно спросил Лев. – Не оставляй м-мня. Давай пз-звоним?! Ты номер знаешь? А то я п’терял…

Киш мин ин тохес, Лев Михайлович, старый, хитрый и беспомощный Перельман.

Глава 6

– Валя? Надеюсь, ты трезв.

– О, привет! Куда пропал?.. Погоди секунду, я тут… выключу…

Не для того Головнин устроил паузу, чтобы что-то там выключить, а скорее, чтобы что-то там включить – и засечь, откуда звонит беглый преступник, с которым до поры до времени надо играть в друга-приятеля.

– Ну так куда ты пропал? Я тебя ждал, ждал…

– И не один, а с коллегами.

– Какие еще коллеги?! Саша, а ты сам-то, надеюсь, трезв?

– Да ладно тебе!.. Кстати, аппаратуру свою можешь действительно выключить. Меня вы сейчас не засечете.

– Послушай, Саша, самое лучшее для тебя в сложившейся ситуации – это…

– Самое лучшее для меня в сложившейся ситуации – это если ты меня дослушаешь без ваших штучек-дрючек и немедленно поднимешь своих. Это самое лучшее – и для меня, и для тебя!

И я как мог кратко, но емко изложил ему «сложившуюся ситуацию». Не знаю, насколько все прозвучало убедительно. Больше походило на плохой комикс – три-четыре картинки, много бессвязных реплик, а по сути – бред.

– Бред… – заключил Головнин. – Но где ты колесишь?

– Ага! Я же тебе сказал, чтобы зря не старался. Вы меня не засечете. Не поверил? Теперь поверил? Валя, поверь еще раз. Это не бред! И времени терять нельзя!

– А почему ты звонишь мне?

– Ва-ля! У вас что, тоже практикуется спихивание дел, лишь бы жилось спокойно?! Валя! Я тоже хочу жить спокойно, а не бегать от каждого куста! А за каждым кустом то ли кагэбэшник, то ли мафиози! Валя! Тебе тоже не удастся жить спокойно, с тебя семь шкур спустят и турнут в Африку, советником посольства в Тыр-Быр-Дыр! Обещаю!

– Угрожаешь, что ли? Мне?

– Не угрожаю, а предупреждаю. И хочу разозлить, чтобы мозги у тебя прочистились.

– Мы сделаем так! – заявил он через паузу. – Записывай. Тебе есть чем записать?

– Что записать?!!

– Телефон дежурного. Объяснишь ему все, что объяснил мне, и это будет уже официальное заявление, по нему можно принимать меры. Ты записываешь?

– Вот повезло мне сегодня с дураками! И трусами! Ты понимаешь, что времени мало?! Что времени нет?! Что оно уже упущено! Почти упущено! Какой дежурный мне поверит?! Два дня назад я бы сам не поверил!

– Но от меня этого требуешь?

– Знаешь… как хочешь. Но учти, до отхода «Демьяна» несколько часов, героин на борту, а может быть, уже выгружен или выгружается. Я их спугнул, спровоцировал.

– Зачем?

– Затем, чтобы вы со своей хваленой оперативностью взяли их с поличным! А ты голову мне по телефону морочишь!

– Это ты мне морочишь!!!

– Ну и ладушки! Спи спокойно, дорогой товарищ! Послушал сказку на ночь, а теперь спи!

Я разозлил не только его, но и себя. Возможно, мой тон все же убедил Головнина. Напоследок. Я на самом деле готов был шмякнуть трубку.

– Но так ведь не делается, Саша. Без разработки, без санкции руководства, прокурора… – своим тоном он уже убеждал меня войти в его положение, встать на его место.

Значит, он уже на своем месте – на месте офицера, которому на голову рухнула оперативная информация, и пренебречь ею нельзя.

Не буду я вставать на его место! Каждый на своем месте должен делать свою работу!.. Делай, Валя Головнин! Зарабатывай звездочку на погоны! Хотя ОНИ – в штатском. А может быть такое, что у НИХ погоны с внутренней стороны пиджака пришиваются? Заодно и как плечи накладные – сейчас модно… Я поймал себя на том, что уже поднялось настроение, почувствовал прилив сил.

Делай свое дело, Валя! А я – свое…

«Моя» красная «Волга» шла по Выборгскому шоссе. Поклонная гора осталась позади, город кончился. Белые ночи уже убывали, но еще достаточно светло. И во всей этой истории многое просветлело. Валя Головнин теперь доложит о «Туборге», о «Демьяне», о мафии. В крайнем случае рискнет сам прогуляться в порт. Возьмет с собой пару-тройку приятелей-сослуживцев: мол, ребятки, есть идейка, а не прогуляться ли нам в порт! Зная привычки и пристрастия компанейского Валентина Сергеевича, запросто «ребятки» клюнут: небось маленький междусобойчик на круизном каком-нибудь судне? банька финская, стол разнообразный, напитки прохладительные-горячительные и прочая, и прочая. И все это под предлогом некоей законспирированной акции. Почему бы и не прогуляться? Капитаны некоторых теплоходов гостеприимны и щедры – пригодится дружба, когда из рейса судно на родную землю вернется: ширпотреб, видео-, аудиотехника в таком количестве ввозится, что никаких чеков, никаких сертификатов не хватит, а раз так, то – контрабанда… но если у команды в друзьях «ребятки», то… Ну и так далее. Только нынче – наоборот: под видом гулянки провернет Валя несанкционированную операцию. И поставит перед фактом. Лучше получить взбучку за самовольные действия, чем действительно слететь в условную Африку за подневольное бездействие. Победителей не судят, а вот виноват всегда стрелочник. И стрелочником может стать Головнин. Или победителем. Есть из чего выбирать, ей-богу! Я бы выбрал победителя.

Выбрать-то выбрал, но им еще надо стать. Трижды-четырежды звучало сегодня «Комарово». И у директора, и у Грюнберга. Они считали, что ничем не рискуют, – я-то, по их мнению, уже ничего и никому не скажу. И я-таки не сказал. За двумя зайцами погонишься… Либо в порт, либо в Комарово. В порт – Головнину. В Комарово – мне. Скажи я Головнину еще и про Комарово, он бы послал меня куда подальше: ври да не завирайся. Избыток информации иногда хуже, чем ее недостаток.

Так что я как-нибудь сам. Помощи ждать неоткуда. Помешать – да, могут в любую минуту. Я ведь пока в розыске, да и пожарные бойцы давно спохватились, отзвонили куда только служебных номеров хватило. Оно, конечно, удобно и безопасно звонить из ярко-красной «Волги» на полном ходу комитетчику – ни в жисть не засекут, а засекут, не догонят. Но неудобно и опасно гонять на ярко-красной «Волге», которую видно за версту, идеальная… мишень. А мне надо, надо благополучно добраться до Комарово. Ведь не исключено, что Валя повесил трубку и лег спать, ну, поворочался в раздумьях, опрокинул стаканчик и уснул чутким профессиональным сном. Никакого решения – тоже решение. История с Перельманом запросто имеет шанс повториться. Но это будет уже история с Головниным. Поэтому оставлю-ка я порт на совести или на бессовестности Комитета, а дачку директорскую – себе. И если кагэбэшники ничего не добьются в порту, то я добьюсь: кроме меня самого, никто не докажет мою же невиновность… ну, относительную невиновность.

Я изредка прикладывался к бутылке виски, прихваченной со склада на Константиновском – обезболивающее средство, а голова раскалывалась, уж очень большая нагрузка на нее сегодня выдалась… и физическая, и умственная. Перебрать не боялся, экстремальность ситуации мобилизовывала.

Дачу-то я отыщу, бывал пару раз. Уважаемый Николай Владимирович играл в тот самый западный демократизм, в отличие от того самого отечественного панибратства: зазывал избранных подчиненных на шашлычки. Неподалеку и домишко Грюнберга, но с ним сложней, только проездом видел, мельком.

Я миновал окружную железную дорогу. Вот и Парголово уже. Пора сворачивать. Для того-то я и выбрал Выборгское шоссе – на Приморском проскочить незаметно контрольный пост ГАИ невозможно, кругом болота… и парни с КП шутить не станут, у них и «Калашниковы» имеются. Чем дальше от них, тем здоровей буду.

Не доезжая до подъема в гору у самого Парголово, я свернул влево и пригородными улочками выбрался на совхозные поля. В сухую погоду есть там одна дорожка, а по ней – на Горское шоссе, обогнув пост гаишников.

Конечно, и на трассе встречаются мобильные группы автоинспекции – на мотоциклах, даже на «мерседесах». Но, сидя за рулем, я не особенно их опасался. Еще посмотрим кто кого!

И на даче – посмотрим. Чего я хочу добиться на даче, твердо не сказал бы. Трудно прогнозировать, не зная сколько их там. Грюнберг-то в порту, да. Но в одиночку ли отправился директор на дачку? Точно, что отправился – больше ему некуда деваться. Он умней Мишеньки, он осознал, что так или иначе «Демьян» засвечен (информация Зотова, плюс мой с ним, с Мезенцевым, телефонный разговор, при котором рядом со мной еще кто-то был, а где гарантия, что этот кто-то не из органов, как бы Бояров ни отнекивался). Береженого бог бережет. Лучше пожертвовать малым, но сохранить большее. Груз героина – не такое и малое. Но свобода, зеленая улица за кордон (не морем, так сушей, через Выборг) и «кое-что из вещей» с комаровской явки – несравнимо большее. А за кордоном, уверен, директор не пропадет – счет у него не в одном тамошнем банке, и солидный счет.

Лишних свидетелей Мезенцеву не нужно, однако нелишне иметь одного-двух телохранителей. Так? Или не так?

Не знаю. Посмотрим. Короче, ввяжемся в драку, а там…

Приехали! Комарово. Переулками, в рассветных сумерках ориентироваться было не так просто – дача директора, вот она! На самом малом газу, как можно бесшумней, я буквально прополз мимо нее дальше, к лесу, и заглушил машину.

Где-то радом, через два забора заголосила чья-то жучка. Пришлось сделать крюк и подойти к дому задворками. Полная тишина, темень. У Мезенцева две собаки – ротвейлер и южнорусская. Что-то не слыхать. А они злые, тренированные.

Я поцокал языком – собак не боялся, мы с ними за те два-три визита подружились. Никакой реакции. Неужели я опоздал?! И товарищ Мезенцев на полном ходу драпает к границе, за которой он станет мистером Мезенцевым. А я тогда остаюсь дерьмом на палочке – смердящим и у всех на виду.

Нет, не может быть, не должно быть!

Я перескочил через забор. Обошел дом. Все заперто наглухо. Непохоже, что тут вообще сегодня кто-то был. Никого.

А если?.. А ведь вполне вероятно!.. Если и есть в Комарово подпольная мастерская по перепахиванию «Туборга», то не у директора, а у Грюнберга. И Мезенцев снова в стороне, он не станет подставляться. Зачем? Когда есть рядом компаньон, и дачи рядом. Козлы отпущения обходятся в копеечку, чтобы чувствовать себя хозяином жизни и не подозревать, что тебя держат за козла. Но это как раз тот случай, когда овчинка стоит выделки. Ай, Грюнберг, видно, природой тебе предназначено быть козлом: в порту ли, на даче ли!

Ночная езда на пожарной машине по закоулкам подняла бы на нога весь поселок. Потому я предпочел искать на своих двоих. Искал довольно долго – и не столько я нашел, сколько меня нашли: мокрое сопение и подскуливание. Повезло! Если бы Мезенцев не перевез своих собачек к Грюнбергу, найти его дачу в темноте было бы непросто.

Я цокнул. Скулеж стал еще радостней, собачки узнали меня. Еще бы! «Покажи нам что-нибудь, а?» – попросил Мезенцев в разгар шашлычков. А чего ж не показать, если внутрь уже принято более чем достаточно? Привкус все же какой-то был: мол, а теперь позабавь барина и почтеннейшую публику. Потому я и сказал: «А чего ж не показать?! Только мне партнер нужен. Кто согласен на спарринг?». Желающих не нашлось. То-то же! «Собачки не годятся?» – как бы пошутил Мезенцев. «Сгодятся и собачки!» – отшутился я. И Мезенцев сказал: «Фас!». Это, конечно, было игрой, не всерьез. Но собачки-то шуток не понимают. Короче, мы с ними напрыгались тогда, и я держал улыбку до последнего, до того, пока директор не скомандовал: «Фу!» и не пояснил собачкам: «Друг!». Так что… друг я. И для ротвейлера, и для южнорусской, и для Мезенцева. Обошлось даже без разодранной одежды. А будь на моем месте тогда мастер квалификацией хоть чуть пониже – в клочки не разорвали бы, но весело бы не было. Тот же Ленька-птенец, он бы просто прихлопнул хоть одного из псов-волков – извиняйся потом перед хозяином. А так – и волки… целы, и овцы сыты. И извиняться стал Мезенцев: «Саша, получилось как-то по-дурацки. Ты, надеюсь, не обиделся? По-моему мы немножко того… лишнего приняли, а?». И я же его успокаивал, башка оловянная: «На-армально, Владимыч! Даже интересно!». Стойкий оловянный солдатик. «Покажи нам что-нибудь, а?»…

Я вам ТЕПЕРЬ тоже что-нибудь покажу, оставлю неизгладимое впечатление!

Да, это был дом, который мне нужен. Он был обитаем – окна занавешены, свет внутри, и тени. Весь поселок еще спит, а здесь давно встали. Или не ложились, скорее всего.

Я достал пистолет. Толку от него мало, один патрон, но ПМ впечатляет сам по себе. Однако не врываться же мне с ревом: «Ложись!!!». Получу очередь в живот и привет. Навидался в Афгане… Дождаться бы, когда все они сами выйдут, и в полутьме разыграть нечто вроде старого как мир, но всегда срабатывающего «Иванов! Взвод налево! Петров! Справа! Сидоров, держи их под прицелом!». Или… или еще как-нибудь. А вот как?

Обойдя дом, я добрался до гаража. Подвальный гараж. Дверь, тяжелая, капитальная дверь поднята. Я вслушался – в гараже никого не было. Пока не было. Собачки увязались было за мной, но я скомандовал «Место!», и они подчинились. По пандусу я, крадучись, спустился в гараж. Ого! В центре стоял роскошный серебристый «мерседес», я таких и не видел, не рискую определять модель. Гурман директор! Умело сочетает средство передвижения с роскошью. Сюда-то они придут. Судя по суете в доме, как раз собираются мотануть. А на чем, как не на этом красавце! Вот тут-то я их и встречу. Из засады. Есть за чем укрыться, и обзор отличный – в дверном проеме они будут, как на ладони, а там… а там посмотрим.

Пока суть да дело, я обследовал гараж. Всегда услышу, когда они из дома выйдут, успею занять позицию.

Вдоль стен уложено всяческое автомобильное оборудование, какие-то станки заграничного происхождения, коробки с продуктами – знакомые коробки, совсем недавно такие же видел на складе совместного предприятия «Каринко-Виктори». Две полные канистры. По запаху – с бензином. А вот и то, что я искал, – смятый полиэтилен, мешочки-порошочки, остатки… Так просто их не уничтожить. Если только… если только Мезенцев не удумал устроить прощальный фейерверк (да, двух канистр многовато будет только для того, чтобы добраться до границы, а вот чтобы перед отъездом запалить дом, уничтожив все и всяческие улики – в самый раз).

Вовремя я подоспел. И самое интересное оказалось в дальнем углу гаража – люк. Подвал в подвале. Еще глубже. Вероятно, там-то и мастерская. Да, Мезенцев не глуп – упрятано основательно, а найдут – то дача не Мезенцева, дача Грюнберга: «Я ничего общего не имею с этим прохвостом, обманувшим мое доверие!», а не поверят, ну и не проверят – пожарчик Николай Владимирович вознамерился закатить куда эффектней, чем я на Константиновском. Не глуп…

Но до какой степени он не глуп, а я – наоборот, дошло только тогда, когда вдруг раздался гул. Я резко обернулся – стальная дверь гаража медленно опускалась. Заметили. Я бы их расслышал, начни они приближаться. Но не стал Мезенцев приближаться к гаражу, а дистанционно перекрыл выход, обнаружив чью-то тень в освещенной бетонированной коробке. И сработай инстинкт, бросься я к двери, чтобы как тот же Инди Джонс протиснуться в щель, которая все уменьшается и уменьшается, то мишени лучше не придумать. Если к тому же не прищемит…

И ведь сработал инстинкт, почти уже сработал – я прыгнул было к выходу, но еще один инстинкт вынудил меня застыть. Еще раз спасибо Грюнбергу за побитые почки, селезенку, печень. Организм воспротивился резким движениям. Больно! А той секунды, что тело противилось, мне хватило сообразить: стой где стоишь. И к двери я не кинулся. А она закрылась. Отрезала путь.

Да что за день такой! Недолго и клаустрофобией заболеть. Не слишком ли много замкнутых пространств?! Впрочем, здесь несравнимо выигрышней, чем на складе. Руки-ноги свободны, ПМ при мне (один патрон всего, но кто, кроме меня, об этом знает!), а главное, автомобиль – без него они никуда не денутся, так что я-то посижу-подожду, у меня времени более чем достаточно.

Дождался – чуть приоткрылась дверь внутри гаража, та, что примыкала к дому (может, через нее-то меня и расслышали?).

– Шура? – осторожно спросил… да, Мезенцев. Его голос.

– Николай Владимирович? – светски отметился я, дав понять, что узнал Мезенцева, и что, да, это я, Бояров.

– Что ты делаешь в гараже?

Удивительная наглость! Или завидное самообладание.

Ну да меня ни тем, ни другим не удивишь. И в том, и в другом я сейчас кому угодно фору дам!

– Прохлаждаюсь! – действительно прохлаждаюсь, развалившись с комфортом на куче мишелиновских покрышек. Опершись спиной о стену, я поставил ноги на бампер машины, выложил рядом с собой пистолет, вытряхнул из пачки сигаретку, закурил. «Винстон» не мой сорт, но удовольствие я получал не от вкуса дыма, а от самого процесса – и от предполагаемой реакции там, за дверью: покуривает еще! Внезапной атаки я не опасался – входная дверь тяжела и поднимается столь же медленно, сколь и опускается, а между мной и голосом из-за второй двери стоял автомобиль. – Прохлаждаюсь! – повторил я. – А то жарковато пришлось на нашем складе.

– Шура! Все перепуталось! Это недоразумение, пойми! Я ни в коем случае не позволял Михаилу… Я его просил! Я ему приказал! Шура, он плохой человек! Шура, он тебя бил? А ты… Ты сдал его в милицию? Нужно было сдать его в милицию! Сразу же! Ты не представляешь, что это за человек!

– Слушай, ты! Директор! Ты о чем?! О Грюнберге, что ли? – ценю умение Мезенцева беспокоиться о здоровье сотрудника и при этом выуживать ответы на интересующие его вопросы! – Понятия не имею, где твой Грюнберг! А жарковато – я в том смысле, что на складе «Каринко-Виктори» пожарчик вдруг случился, а я, как назло, совсем рядышком был.

– На складе?!! Что там?!! Как?!! – все же место директора Мезенцева – на месте директора Мезенцева. Вот ведь, уже мысленно за кордоном, уже все оборвал, уже возврата нет, а он заволновался – и ведь искренно! Ну что ему за дело, как там, на складе, на ЕГО складе.

– Дотла! – поддразнил я. – Увы, Николай Владимирович. Дотла. Со времен Бадаевских такого масштаба никто не припомнит. Так что… погорели вы, Николай Владимирович.

– А Грюнберг? – напомнил директор, уже не маскируясь под заботливого старшего товарища. – Грюнберг?

– Тоже погорел! – лениво сообщил я, как о чем-то, не стоящем внимания.

– В каком смысле?

– А в каком смысле вас бы больше устроило, Николай Владимирович? Чтобы он при пожаре погиб или чтобы в Большом Доме сейчас сидел?

Директор промолчал. Выжидал. А что, собственно, он мог ответить?

– Да-а, плохонького вы себе администратора выбрали, Николай Владимирович. И боец в рукопашном никудышный. И в связях, порочащих его, замечен. И болтлив не в меру.

– Ты прав, Шура, ты прав! Помнишь, я тебе еще об этом по телефону сказал? Я как раз его собирался менять. Шура! Послушай меня, сынок, у меня к тебе конкретное деловое предложение.

– Я – Евгеньевич, а не Николаевич! – одернул я. – «Сынка» оставь при себе. Сам роди, вырасти, воспитай – тогда называй как хочешь.

– Ну зачем ты так, Шура! Я же всегда к тебе относился… Ты же знаешь, как я к тебе относился. И отношусь! Поэтому и хочу тебе помочь! Ну подумай сам…

Я подумал сам. Я давно о многом подумал-передумал. И не стал затеивать дурацкой бессмысленной пикировки: мол, а кто меня в кабинет заманивал? а кто вместе с Грюнбергом мне устроил нокаут дверью? наконец, по чьему указанию Грюнберг меня чуть не убил на складе (не убил – но это уже только моя заслуга)? Короче, зачем попусту языком молоть. И я молчал.

А директор молол языком, не теряя надежды, что не попусту: и я большой молодец, что с Грюнбергом разобрался; и теперь надо держаться вместе – ведь Грюнберг обоих утопит на следствии, абсолютно лишен каких-либо принципов; и никакого обвинения нам (нам!) не предъявят, если по-умному, – свидетелями пойдем; и все еще войдет в свою колею, а из меня получится как раз такой администратор, какой нужен…

– Где? – подал я реплику. Пора кончать болтовню, утомил.

– Что – где?

– В каком ресторане администратором?

– На выбор, Шура! На твой выбор! Хоть в «Северной Пальмире», хоть в «Приюте». А еще у меня есть далеко идущий планчик – но это уже мы вместе обмозгуем – после ремонта на «Асторию» замахнуться. И не исключено, отнюдь не исключено, что…

– Я предпочитаю «Савой». Или «Максим»… Что скажешь, папаша? – тон был у меня однозначным, директор заткнулся, поняв тщетность попыток заморочить мне голову. Не станет же он с места в карьер лепить версию, что с самого начала собирался взять меня с собой за кордон, вот только найти никак не мог последние несколько суток, чтобы обрадовать, – и тут я сам объявляюсь в последний момент, какая удача, а то директор сокрушался-сокрушался и уже было решил без меня ехать…

– Ладно, Шура, – раздраженно сказал Мезенцев. – Чувствую, ты по-глупому уперся. Зря. Ты не веришь, понимаю. И зря. Хорошо! Ну а такой аргумент тебя устроит? Глянь!

Чуть было не обманул! Чуть было не попался я на его тон. Тон раздраженный, но без угрозы. Тон замордованного человека, выкладывающего последний козырь: ну если и это не убедит, то уж и не знаю!., да ты только глянь!

Я глянул. Высунул голову над «мерседесом». И тут же из проема рыгнуло огнем – автоматная очередь. Что-то типа пистолета-пулемета «узи».

Выучка афганская сработала и многолетняя тренировка – я прыгнул на пол и в полете разрядил свой ПМ в проем, откуда по мне выпалили.

Из проема, из непроглядной темноты медленно показался смуглый, ухоженный мордоворот в кожаном жилете на голое тело (относительно голое – заросшее кудряшками от живота до горла). Он покачивался, прижимая к груди оружие (да, верно! «узи»!) – не как оружие, а как примочку… или припарку. Он еще сделал шаг вперед и – повалился плашмя. Готов. Наповал. А ведь дал Бояров зарок: после Афгана – никого ни за что… Да, но за исключением случаев, когда и если не ты, то тебя. Тот самый случай.

– Не стрелять! – фальцетом взвизгнул директор. – Не стрелять! Тихо!

После автоматной очереди на самом деле стало тихо – акустика в гараже еще та, уши мгновенно заложило. Я сглотнул, еще сглотнул – слух вернулся:

– Гардаш! Ай, гардаш! Джумшуд! – бормотали растерянно из темноты проема, окликали безнадежно, но настойчиво, никак не веря, что… что одним меньше. – Джумшуд! Галх аяга, гардаш! Галх аяга!

Растерялись, не ждали. Вот они и проявились, горцы-кавказцы. Трое их было? Не ошибаюсь? Итак, осталось двое. И Мезенцев. О чем бормотали земляки Джумшуда – вот и Джумшуд проявился! – понять-догадаться не трудно. Не могли осознать, что – наповал, звали, окликали.

Не откликнется земляк Джумшуд – стрелял я, по сути, вслепую, а пуля оказалась не такой уж дурой. Сожаления не испытывал. Впрочем, как и злорадства (ведь скорее всего этот Джумшуд и полоснул Фэда по горлу – так на тебе!). Здесь не Афган, однако угроза жизни не меньшая. Они для меня мгновенно превратились в боевые единицы противника. Итого – минус единица. Недурно было бы подползти к этой единице и извлечь из-под нее «узи» – мой ПМ стал игрушкой без патронов. Но противник о том пока не знал. Начни я подбираться к телу, догадаются. Да и вообще нельзя покидать укрытие. Отличное укрытие! «Мерседес». Потому-то и «не стрелять!» мезенцевское. Машина полностью меня загораживала, а по ней лучше им не стрелять. На ней предстоит границу пересекать, да и до границы добрая сотня километров. Я представил автомобиль, изрешеченный пулями, на подходе к пограничному пункту и невольно усмехнулся. Видно, Мезенцев представил себе то же самое. Вот и сорвался на фальцет.

– Эй, папаша! Ты мне или кому? Насчет «не стрелять»? Так учти, я ведь сам решаю, а приказы свои затолкай знаешь куда?! Себе или Грюнбергу, или твоим двоим джигитам!

Я дал понять, что знаю: у Мезенцева еще два бойца. Я дал понять, что боезапасом обеспечен вполне. Второе не совсем так, но… есть желающие проверить? Желающих не было. Они даже не рискнули затащить пристреленного «гардаша» обратно в дом – кто знает, чуть покажешься, а по тебе бабахнут. Джумшуд лежал живым примером; то есть уже НЕ живым…

– Если ты сейчас не выйдешь к нам с поднятыми руками, я тебе устрою такое пекло – своих не узнаешь! Ты меня понял, Бояров?!

– Я-то понял, а ты – нет. Своих-то я всегда узнаю, как ты мог заметить. Узнаю и непременно покажу кому надо.

– Кому-кому?

– Вот-вот. Правильно мыслишь. Ты что же думаешь, кто рядом со мной стоял, пока мы с тобой по телефону мурлыкали?

– Чего ж ты один явился? Не блефуй!

– Не блефую. Ты, Владимирыч, странный человек! Мы строим что? Правовое государство. Я-то частное лицо, я на шашлычки к тебе подъехал по старой памяти. А кое-кому сначала санкция прокурора требуется. Ну, это дело недолгое при нынешнем раскладе – жди, подоспеть должны. Я подробненько объяснил, как добираться.

– Сейчас тебе будут шашлычки! Я тебе уже обещал пекло устроить! Со всех четырех сторон! Подпалю, как свинью!

– Вместе с автомобильчиком? Давай-давай! Пешком пойдешь!

– Пешком не пойду. Ты ведь не пешком сюда прибыл. И не на электричке. Так что пошукаем по кустам, где ты свою машинку припрятал, на ней и отправимся с богом. Тебе она уже не понадобится, Джордано Бруно!

– Смотри, Владимирыч, я уже сегодня горел – и, как видишь, жив-здоров. А на моей машинке далеко не уедешь – это если найдешь! – Олежек-то Драгунский, «шестерка» ваша на перламутровой «девятке», в розыске. Разве до границы доберешься – но тебе-то как раз не до, а за нужно.

Конечно, я блефовал – понятия не имел, где перламутровый «Жигуль», куда они его отогнали со двора «Пальмиры», но – ври-ври, что-нибудь останется. Не было у Мезенцева времени на долгие раздумья, должен он запаниковать после моего сообщения о возможных новых гостях из определенного ведомства.

– Я т-тебя оттуда выкурю, сволочь!

– Собачками затравишь? Так ты помнишь, как я с ними управляться могу. И с джигитами твоими – тоже могу. Ты, кажется, убедился. Есть, конечно, вариант, что вы меня запрете и подожжете, а сами слиняете. Только, Владимирыч, придется тебе не за кордоном в долларах купаться, а сидеть тихо-тихо, как мышка, и до-о-олго сидеть. В горах Кавказа. Должны ведь твои джигиты гостеприимством за гостеприимство заплатить. Горный воздух и полный покой, а? – Вот, значит, куда запропали джигиты из «Советской», на дачке в Комарово отлеживались до поры до времени, пока еще не понадобятся. Понадобились. Но тоже до поры до времени. Не возьмет же их Мезенцев с собой в Швецию или куда там! Значит… предстоит расставание. Не вмешайся я, не взбаламуть болото, расстались бы они полюбовно – директор бы им дачку подарил (царский подарок, при том, что в любом кооперативном киоске, наряду с бешеными ценниками, и листочки «Куплю квартиру за любые деньги»). Но теперь Мезенцеву как-то иначе придется прощаться с «гардашами». Как? А хотя бы как я распрощался с Джумшудом.

– Выбирай сам, Владимирыч! – надавил я интонацией. – Помощники у тебя очень… м-милые. Ты с ними не разлей вода. Или я ошибаюсь? – я еще сильней надавил, чтобы Мезенцева проняло, и чтобы проняло горцев-кавказцев (понимают они по-русски? понимают они, что с моим появлением стали лишними?). Короче, разделяй и властвуй. Если они сейчас между собой сцепятся, неважно, кто из них победит – Мезенцев или подручные. Важно, что сцепятся.

Директор тоже сообразил и заспешил:

– Давай договоримся, Шура. Ты оставляешь нам машину, мы оставляем тебе жизнь.

– Моя жизнь при мне. Да и машина ваша пока тоже при мне. Посижу, покурю, приятелей дождусь.

– Тогда поджарим.

– Ладно. Еще вариант. Но последний! Иначе нам вообще не разойтись. Ко мне сюда выходит один человек – с поднятыми руками, без оружия, с ключом от этой двери. Вы поднимаете ворота гаража, человек по моему сигналу, только по моему сигналу, выводит машину и останавливается в метре от гаража. И пусть никто не вздумает сюда врываться после того – я успею войти в дом! И уж что точно успею, это прихлопнуть кого-нибудь из вас. Годится?.. А уж там дай вам бог ноги, хотя все равно догонят. Но то уже ваша проблема. Годится?

Мое предложение было не ахти прежде всего для меня самого и более чем устраивало директора. Но выторговывать что-то смысла не имело. Так или иначе живым они меня оставлять не собираются, о чем бы мы ни договорились.

– Годится! – отозвался директор.

Потом – долгое невнятное бормотание, шепот.

– Скоро вы?!

– Уже!

– Сначала ключ!

Дверь еще чуть приоткрылась, на пол звякнул ключ.

– Надеюсь, он не от сортира, а от этой двери?!

– Шу-ура!

– Ко-оля! А ну, прикрой поплотней и отойдите от нее подальше. Я тоже могу пальнуть, вслепую у меня даже лучше получается.

Прикрыли поплотней. Отошли, как далеко – я мог только догадываться. Иного не дано. Знал бы Мезенцев, что ПМ всего лишь пугач!

Я подобрался прежде всего к трупу, перевернул его и вынул из скрюченных, коченеющих пальцев «узи». Уже легче! Потом дотянулся до ключа.

– Все на двор! – скомандовал я. – К той двери! Быстро! И без сюрпризов!

– Да! – расслышал я голос Мезенцева у закрытых подъемных ворот. – Уже здесь!

– Пусть остальные двое голос подадут!

– Хой!

– Хой!

Второй «хой», по-моему, издал все тот же директор. Оно понятно, один из джигитов должен ЭТУ дверь сторожить, чтобы, когда «оловянный солдатик» выпустит машину с заложником и кинется в дом, ему была бы оказана достойная встреча. Ну-ну! Совсем уж меня Мезенцев за оловянного держит. Но сквозь дверь джигит сейчас не станет стрелять – стоит ему промахнуться, и машину они не получат. Надеюсь, Мезенцев проинструктировал должным образом помощничка.

Я вставил ключ в скважину, провернул – заперто! С ключом Мезенцев меня не обманул. Да и зачем? По его расчетам, сам я как запер, так и отопру – и уж тут получу свое. Под перекрестным огнем. Живым они меня не оставят, это точно.

– Дальше! – крикнул я. – Поднимай ворота!

Загудел электромотор, стальная дверь пошла вверх. Раскинув ноги и сжимая в руках «узи», я залег у левого заднего колеса «мерседеса».

– Дальше! Один человек! С поднятыми руками! Чуть что – стреляю! Не в человека, а в машину, в бензобак!

В проеме показался… сам Мезенцев. Ловко! Джигиты, видимо, перестраховались, не удалось директору их уговорить. Джумшуд – сильный аргумент, убедительный. Вероятно, так и сказали: тебе надо, ты иди! Не подозревая, что играют на руку уважаемому Николаю Владимировичу. Он-то в курсе, что не в моих правилах стрелять в безоружного, он-то меня хорошо знает, в отличие от напарников. А оказавшись за рулем и выехав из гаража, не станет Мезенцев тормозить, как договорились, – рванет на полной скорости: разбирайтесь без меня, оловянные солдатики с «узи».

Знать-то он меня знал, но лысина респектабельная покрылась испариной – не шутка быть под прицелом.

– Шура… Мы договорились, Шура… Мы договорились. Уговор дороже денег, Шура… – приговаривал он придушенным голосом, приближаясь к машине.

Я не издавал ни звука. Только когда он достиг дверцы, я отрывисто рявкнул:

– Стой!

Директор встал как вкопанный. Рука на дверце.

– Открывай. Спокойней. Одно лишнее движение и…

– Шура, мы ведь договорились, Шура… Мы договорились.

– Садись! Заведешься по моей команде.

Он влез в машину. Застыл.

Как только «мерседес» покинет гараж, снаружи в проем из маскирующей темноты тут же вся обойма «узи» прилетит – горец-кавказец, уверен, наготове. И второй наготове – за той, другой дверью. Будут палить безостановочно и не особо целясь – бетонная коробка, сплошные рикошеты от стенки к стенке, какая-нибудь да зацепит.

Ладно-ладно, поиграем!

Я ухватился левой рукой за задний бампер, подтянулся к нему как можно ближе:

– Заводи!

Машина заурчала. Ну, с богом!

Я повернулся на бок так, чтобы поменьше соприкасаться с полом, моему телу сегодня уже досталось с избытком.

– Пошел!

«Мерседес» победно рыкнул, рванулся с места и буквально выпрыгнул из гаража, волоча меня за собой.

Да, прав я оказался. Тут же верзила, сторожащий момент справа от ворот, выпустил длинную очередь внутрь, не прицельно. Он заметил меня, но поздно. Глаза его следили за другим уровнем – боковым зрением он уловил что-то такое волокущееся и даже почти мгновенно отреагировал. Но он-то – почти, а я – мгновенно. Я ожидал, ЗНАЯ. Он знал, что я должен быть внутри, НЕ ОЖИДАЯ снаружи. И когда верзила направил автомат в мою сторону, я уже бросил бампер, перекатился через себя и выстрелил первым. Его вторая автоматная очередь была куда угодно, но не в меня – он завертелся волчком, не снимая палец с курка, и пули ушли в «молоко», в лес, в дом, в гараж… куда угодно, но не в меня. Джигит-верзила еще вздыбил пыль у себя под ногами последними выстрелами… и свалился ничком в эту пыль.

А в гараже что-то покнуло – пок! – и озарилось, пыхнуло светом и жаром. Попал-таки джигит шальной пулей в канистру!

«Мерседеса» и след простыл, как я и предполагал.

Спотыкаясь, полуослепленный бензиновой вспышкой, я бежал к пожарной «Волге». Догоню! Не будь я Бояровым! И не становись никто между нами!

«Волга», приученная именно к экстренным вызовам, взяла с места в карьер. Выезд на магистраль так или иначе мимо злополучной дачи. Дача полыхала белым сумасшедшим огнем.

И на фоне этого белого пламени вдруг возник черный силуэт. Очередь! «Узи»! Лобовое стекло раскололось и брызнуло крошкой в лицо. Я инстинктивно зажмурил глаза. Но руки же инстинктивно резко рванули руль вправо и тут же вернули его обратно. Удар! На меня обрушилась неимоверная тяжесть, и я на какое-то время отключился.

Очнулся я тут же. На меня что-то навалилось и прижало. Мотор «Волги» заглох. Я заворочался, наткнулся на ручку дверцы, дернул – вывалился в траву.

Только тут понял, что произошло. При столкновении того, кто стрелял в меня, подбросило вверх, и он, как снаряд, влетел в кабину сквозь разбитое лобовое стекло, припечатав меня к сидению. Левая рука не слушалась, задело пулей. Лицо и грудь липкие от крови – моей ли, джигита ли? Осколки от лобового стекла изрядно посекли – представляю, что у меня сейчас вместо лица: «Я упала с самосвала, тормозила головой».

Разорвав рубашку, я зубами и правой рукой перетянул рану. Попытался выволочь труп из машины, но его где-то заклинило – застрял. Черт с ним! Силы надо беречь. Сдвинул на правое сиденье, попробовал завести мотор. С пятой попытки удалось. Вперед!

Поселок проснулся. Пожар был… в разгаре. Дожидаться пожарных, милиции не стоит.

Ничего еще не потеряно. «Мерседес» у Мезенцева что надо, но и «Волга» специализированная, «01». Мы еще поиграем, побегаем, посостязаемся. Несмотря на солидную фору.

Приморское шоссе. Огней «мерседеса» не видать, ну, да сотня километров – дистанция, на которой есть смысл попробовать догнать. Догоним и перегоним – и в светлое будущее!

Самым большим неудобством был ветер, неустанно бьющий по физиономии. Он заставил щурить глаза, которые и так слипались (потеря крови все-таки внушительная, накатывала слабость). К тому же без лобового стекла я рисковал получить случайно отскочившим камешком, соринкой, жуком, любой самой маленькой хреновиной в глаз – на скорости за полтораста эффективней пули. Но и сбавлять нельзя. Терпи, Бояров!

Я попробовал взяться за телефон – теперь был прямой смысл звякнуть 01, 02, а мне самому и 03 не помешало бы. Но! Левая рука висела, как не моя. А правую оторвать от руля я не решился. Останавливаться, дозваниваться, объясняться – в общей сложности четверть часа уйдет. Те самые четверть часа, за которые Мезенцев может добраться до Выборга. Четверть часа при наших с ним скоростях – это почти пятьдесят километров, а он уже мчит где-то тоже около пятнадцати минут. Итого сотня. До Выборга. А я его должен догнать и взять в Выборге, до того, как он минует мост. От моста две дороги – на Брусничное, километров сорок до границы, и на Торфяники, где-то шестьдесят. Это уже погранзона. И на мосту шлагбаум, пограничники. Даже если я снесу его за милую душу и рвану по той дороге, что избрал Мезенцев. Пока суть да дело… доказывай потом, имея только… да ничего не имея! Если Головнин и компания опоздали в порту, если директор смоется за кордон, я остаюсь один с ворохом прегрешений, к которому, помимо дачного пожарища, еще трех трупов, угона служебной пожарной «Волги», приплюсуется и попытка незаконного пересечения границы. И сделают из меня такого показательного козла отпущения за неимением подлинных виновников, что только держись!

Держись, Бояров, держись! «Гуси летят…». Трасса есть трасса, на ней может произойти что угодно – бензин у «мерседеса» кончится (канистры-то в гараже остались… хотя они- то предназначались не для заливки в бензобак, и СВОЕ назначение выполнили), поломка самая пустяковая (тоже вряд ли, машину готовили заранее, да и «мерседес» как-никак, фирма гарантирует… скорее, у моей «Волги» по дороге что- нибудь отвалится, особенно после стрельбы по ней в упор!). Ладно, остается рассчитывать, что на мосту у шлагбаума Мезенцеву нужно будет пройти непременную процедуру – с документами, визой… Надеюсь, времени хватит чтобы нагнать. Иначе… иначе лучше не предполагать, что будет.

Ко всему прочему «Волга» изредка виляла, а на такой скорости недолго и впилиться в дерево на обочине или просто слететь с трассы, уткнувшись носом в дюну. А виляла она потому, что труп горца время от времени валился на меня, под правую руку. Я локтем отпихивал его обратно и с трудом выправлял машину – правая, она же единственная работоспособная. В общем, состояние очень неустойчивого равновесия.

И я чуть было не лишился этого равновесия – душевного уж точно, а вслед за ним и физического бы, когда б не спасительное «гуси летят…».

Потому что после очередного отпихивания труп вдруг коротко простонал и сказал: «Су!».

Ожил! Ветерком обдуло. Жив. Мгновенный животный ужас – но тут же радость! Горец, конечно, не самый удобный пассажир, но лучше живой, чем мертвый. Ну полуживой! Дотянуть бы до конца, до логического конца – до конца погони. И каков бы ни был ее исход – даже если Мезенцев проскочит границу, а меня повяжут, вот свидетель! Его подлечат, а потом раскрутят. Пусть у него переломаны ноги-руки, ребра, черт знает что, но главное – язык без костей, не сломается. Вот ведь только-только очнулся и: «Су!». Ругается, родненький, живехонький! Живи, гардаш, ты мне нужен! Ты даже не представляешь, как нужен!

– Су… – повторил «покойник». – Вода! Дай! Вода!

Ах, вода? Где ж я тебе воду возьму! Немного виски осталось, но и до бутылки-то не дотянуться. И не надо тебе, дорогой, сейчас воды, терпи – ты мне живой нужен. Воду в таких случаях не рекомендуют. В каких, кстати, случаях? Знать бы, что у него сломано, долго ли продержится и продержится ли?! Ничего! Осталось всего-то ерунда.

Я изловчился и коленом включил сирену.

Пришло время обратить на себя внимание. Кто-нибудь да обратит. Во всяком случае, встречные машины поберегутся – их, правда, так и не было.

Утро. Слишком раннее утро.

Эх, как бы еще если не телефон, то рацию задействовать: настроиться на милицейскую волну, выяснить, что у них! О перестрелке, о пожаре, о трупах им уже известно, конечно. И о красной «Волге» в районе пожара – тоже. Больно приметная машина, а поселок уже волей-неволей пробудился, когда я оттуда выезжал, не могли не заметить.

Скорее всего, приступили к оцеплению ни шатко ни валко. Но я пределы этого оцепления давно проскочил.

Могли и на границу сообщить, но задержат-то меня, не Мезенцева.

Эх, карначи задрипанные! Когда надо, никогда вас нет!

– Вода… – выдавил из себя пассажир. – Су…

– Сейчас-сейчас!

Вода. Перовка-речка.

Уже Выборг! Уже почти Выборг.

Через Перовку, через весь Выборг – а там и мостик! Очень нужный мне мостик. Со шлагбаумом.

Успеть бы!

Скорость пришлось сбросить – петлять по улицам при одной здоровой руке на руле – верный способ «поцеловать» стену. А мне бы все-таки хотелось поцеловать уважаемого директора. При встрече.

Давненько не виделись! Разрешите мне от имени всего советского народа крепко вас обнять и поцеловать! Два раза… Успеть бы! Хорошо хоть сирена отпугивала встречных-поперечных.

Дорогу! Дорогу!

Уже близко!

Уже скоро!

Уже башня! Башня на выезде из Выборга. Сразу за ней – всего полтора километра – каменный мост. Мой! Мой мост! Будка пограничников! Успел?

Успел!!! «Мерседес» стоял перед шлагбаумом. Шлагбаум уже поднимался. Мезенцев, сидя за рулем, уже сделал ручкой погранцам (а те – ему в ответ, не впервой он здесь, все его тут знают, документы в порядке, скатертью дорога!).

И тут я вывернул из-за башни. Сирена, красная «Волга» без лобового стекла, жуткие рожи на переднем сиденье – что моя, что полумертвого джигита. Пограничникам хватило времени, чтобы остолбенеть, и не хватило – чтобы осмыслить. Но директор осмыслил. Немудрено! Он всю дорогу, вероятно, вглядывался в зеркальце: нет ли кого позади? Есть! Гляди!

Мезенцев даже успел тронуть с места, даже успел снести шлагбаум, который не поднялся на должную высоту… (Все, Николай Владимирович! Бессмысленно! До границы так и так еще минимум сорок километров! Куда же вы!..) Но логика ему отказала, осталась паника. А я, чудом не сбив пограничников (вот чего мне никак нельзя!), вытворил невероятный, невозможный вензель и врезался в правый бок «мерседеса». Грохота от столкновения уже не слышал. Догнали и перегнали! Ура! Все… Черно…

Глава 7

Голоса. Невнятно. Что говорят, не понять. Вата. Провал.

Свет. Снова голоса. Белым-бело. Палата? Жив. Опять провал. Голова моя, голова. Все кружится, кружится.

Тишина, но кто-то есть. Я сквозь еле приоткрывшиеся веки разглядел капельницу, еще какие-то стекляшки-железки- резинки-трубки. Больница. Я в больнице. Лечат. Вылечат? Должны. Во всяком случае, пространство не кружится, не проваливается. Значит, мне лучше. Я скосил глаза – возле двери на стуле сидел аккуратно стриженный человек в халате, просматривал газету.

– Эй, мужик… Ты кто? – еле проговорил я.

– Молодец! – откликнулся мужик, сложил газету. – Только пришел в себя, а уже разбираться начинает. Лежи- лежи. Молчи. Рано. Лечись.

Пришла сестра по звонку, поправила капельницу, поменяла в ней какой-то пузырек. Потом сделала укол. Стало тепло и безразлично. Спать…

Так продолжалось еще несколько дней. Стоило мне проснуться, и тут же подоспевали медсестры, врачи, вкалывали что-то, переворачивали, колдовали надо мной – и я снова отключался. Болеть, тем более тяжело, мне до того не приходилось, но вот и появилась непрошенная возможность сравнить свои ощущения со всем, что я читал по поводу медленного (быстрого?) выкарабкивания с того света. Что ж, совпадало…

Мужик оказался, как я и полагал, из КГБ. Когда я в очередной раз проснулся и почувствовал, что вместе со мной проснулся зверский аппетит, то понял: выздоравливаю. А помимо зверского аппетита проявилось не менее зверское любопытство. Нет, любопытством это назвать нельзя. Это – потребность. Неотложная потребность в информации. Мужик – из КГБ, а я? Я в качестве кого тут валяюсь? Если после отдельной палаты мне предстоит отдельная камера, следственный изолятор, то лучше не выздоравливать! Понимаешь, нет, мужик?! Сторож?! Или почетный караул?! Мужик, ты кто?!

– Все в порядке! – понял меня сторож. – Отдыхай, герой. Все в порядке.

Разные у нас с ним могут быть представления о порядке. Поподробней нельзя? Поподробней попозже. А сигаретку? Только болгарские. Устроит? «Интер». Да хоть «Космос»!

После первой же затяжки меня повело, снова закружило. Отдыхай, герой…

… Я отдохнул. Не мне определять, но, видать, и медицина пришла к тому же выводу: отдохнул. Настолько, что готов принимать гостей.

Гостей было много, несколько, и двоих из них я знал:

Валя Головнин и… Лихарев! Сколько лет, сколько зим! Даже не будь среди делегации знакомых лиц, все равно ошибиться в принадлежности к известному ведомству трудно – выражение глаз, строгие тройки из-под халатов, прически… Да и кого бы еще пустили сюда, в палату, на страже которой кагэбэшник!

– Това-арищ капитан! – прикинулся я обрадованным визиту Лихарева. Давненько не встречались. Чем-то нынче встреча закончится? Я ж толком ничего и не знал. И Головнин мне не заступник. По всему – младшенький.

– Товарищ полковник! – поправил меня Лихарев с плохо скрытым удовольствием. – Ну, орел… Вы только поймите меня правильно! – помнит!

Полковник так полковник. Чего и следовало ожидать от прилежного офицера спустя десять лет. Меня больше утешило и подбодрило, что «ТОВАРИЩ полковник». Я Лихареву – товарищ. Уф, гора с плеч!.. Вот теперь я готов слушать что угодно, отвечать на какие угодно вопросы…

В принципе, и ФБР, и Интерпол знали, откуда расползается героин, – да, с Брайтон-Бич. Но как он попадает в Штаты? Проверка всех прежних связей кончилась ничем. Постаревшие крестные отцы только разводили руками, когда их деликатно трясли сотрудники ФБР. Казалось бы, возможные пути транспортировки из «золотого треугольника» Азии на американский континент перекрыты, колумбийская мафия воюет – ей не до регулярных поставок, а поставки на удивление регулярны.

Внедриться в «русскую мафию» практически невозможно: ни в муниципальной, ни в федеральной полиции не было человека, который, во-первых, знал бы в совершенстве русский язык, во-вторых, родился бы в России, в-третьих, приятельствовал бы с давних пор, еще со времен пребывания нынешних «американцев» в Союзе, и не просто приятельствовал, но был бы «замазан». А иных мафия с Брайтон-Бич не подпускала. Короче, та же проблема для полиции, что и в двадцатые-тридцатые годы при «Коза Ностра». Но теперь не из Сицилии, а из России… с любовью.

В общем, знали «кто», не знали «как». Еще раз прощупали «болгарский след» – нет, не он. А если из СССР? Вряд ли. Ну конопля в Средней Азии, и то сырье не так чтобы уж очень… Ну несколько плантаций мака для промышленного производства, для медицинских нужд – украсть всегда можно, однако не столько же! И главное, миф о границе на замке. Столько лет об этом уши прожужжали, что не только сами поверили, но и всех остальных убедили.

Так что сообщение из Москвы (уже из Москвы) в штаб- квартиру Интерпола о задержании ленинградского «груза», счет которого – на килограммы, вызвал изрядный шум.

Головнин таки-успел в порт. Накрыли с поличным. Всех. Кроме… Грюнберга. Эх, позвони Перельман вовремя, и Мишенька не выскользнул бы.

Теплоход «Демьян Бедный» даже почти в срок вышел в море. Несколько задержался, но не настолько, чтобы туристы успели возмутиться: ох уж эта русская безалаберность!

Зотов, как только его взяли, заторопился выложить все, что знал. Знал, правда, немного – его дело отправить груз. Более ценные сведения дал второй помощник капитана. Не сразу, конечно, а тогда, когда вертолет подоспел (чтобы снять с борта беднягу-пассажира с острым приступом аппендицита, хотя, как Валя Голова доверительно сообщил, аппендикс у него удалили еще в восьмом классе). В подробности меня не посвящали, но я так понял, что Головнин попал на теплоход, безошибочно нашел среди экипажа СВОЕГО человека (в чем- в чем, а здесь ОНИ почти никогда не ошибаются), проинструктировал, вышли на капитана – тот все понял, – дали на берег радио. И все это – не привлекая ненужного внимания (это ОНИ тоже иногда умеют, иногда у НИХ получается). И вот вертолет (обещал я Зотову вертолет?!). Головнина «с острым животом» отгрузили – полномочия не те. А на «Демьяне» дальше пошли уже спецы. Радиорубку – под контроль, команду прошерстили, высчитали второго помощника капитана. Ну и далее – дело техники. Словом, в Нью-Йорке достойная встреча будет оказана.

На Кавказе – сложнее. Границы там нарушаются чаще, чем правила уличного движения в Питере. За несколько лет на перевалочных базах в Турции скопилась уйма переработанного наркотика, а тут – шлюзы открылись. Местная мафия переключилась на бартер: за наркотики – армейское снаряжение (этого добра там – хоть ухом ешь!): АКМы, гранатометы, минометы, даже БТРы и легкие танки. Оружие в тех краях, особенно у курдов, – стойкая валюта. Так что есть над чем работать…

Мезенцев? Задержан. Состояние тяжелое, но будет жить – но… плохо будет жить. Данные на него весьма серьезные, не отвертится.

Грюнберг? Ищем…

Джигит-пассажир? С ним – все. Последний удар на мосту у шлагбаума его доконал.

Жаль, он бы мог дать свидетельские показания, а то ведь мне тоже предстоит «отверчиваться».

Не предстоит. В Анадыре взят Олег Драгунский. Никто его не ловил – у самого нервы не выдержали, шел-шел по улице и вдруг сиганул от встречного милиционера. Кое-что прояснил. Так получается: если и быть (быть, быть!) Боярову на суде, то – свидетелем.

Перестрелка в Комарово? Подробности выясняются, но… одно уже ясно – Бояров не превысил пределы необходимой обороны. Кстати, пистолет «Макаров» пока приобщен к делу, но впоследствии вернется к владельцу, то есть к сотруднику ГАИ. Когда Бояров подлечится, неплохо бы Боярову съездить к этим парням, посидеть-поговорить по душам, извиниться… Поймут. Должны понять – а то ведь уголовное дело придется возбуждать, как-никак к правовому государству стремимся. Ну, да им самим невыгодно скандалить… Вот еще начальство пожарное не совсем довольно из-за угробленной машины.

Впрочем, как и милицейское начальство – из-за гаишного «мерседеса». Но тут, думается, можно договориться полюбовно.

Получалось, мне и особых усилий прилагать не надо. А с побитыми машинами действительно полюбовно договоримся. Того, что у Шведа на сохранении лежит, с лихвой хватит. А моя разборка с каталами Игорька Бецкого этих товарищей не касается. С каталами я сам разберусь еще. А может, и не буду.

– Поправляйтесь, Александр Евгеньевич!

Так что не сторож у меня в палате круглосуточно, а почетный караул. На всякий случай. Грюнберги разные, знаете ли, неясно где… Мало ли…

А Валька Голова остался, когда делегация покидала палату. Валька Голова снова стал Валькой, а не Валентином Сергеевичем Головниным. Как ни в чем не бывало, он балагурил, будто последний раз мы с ним виделись на очередной пьянке-гулянке и вот опять встретились по такому же поводу. Я-то не в обиде – у сей службы специфические задачи, все понимаю. Но интересно, есть у них специальные тренировки, помимо каратэ, стрельбы и тому подобного? Тренировки, где вырабатывается эта вот «плюнь в глаза – божья роса»? Да ладно, не стану я плевать. «Каждый на своем месте…». Рассказывай, что ли…

И Валька в свойственном ему юродствующем стиле рассказывал, что кое-у-кого полетят звездочки с погон, такое дело чуть не проморгали!

– А кое-кому прилетят. На погоны. А, Валь?

– Не без того! Хоть я и в другом отделе. А для конторы невозможно признать, что у нее под носом через две границы героин переправляли, а она ни сном ни духом. Вот и выходит по всем следственным документам, что группу Мезенцева- Грюнберга разрабатывали давно, следили за каждым шагом, полностью контролировали. И взяли с поличным в последний момент. Вот Грюнберг только пока в бегах, но тут непредвиденное обстоятельство – дилетант вмешался, все напортачил, чуть операцию не сорвал. Знаешь такого дилетанта? Бояров фамилия… Ну-ну-ну, не взбрыкивай, все нормально. Люди из Интерпола во все въехали, даже к тебе порывались нагрянуть – поздравить, наверное. Но наши бойцы замяли, так повернули, что ты – наш штатный сотрудник, тяжело ранен, на лечении, далеко от Ленинграда… В общем, почестей и наград не жди.

– Дождешься от вас! Спасибо, не списали на боевые потери. Чего уж проще было!

– Ну-у-у, Са-аша!

– Ну-у-у, Ва-аля! Да ладно! Кстати, какие у меня ранения-то? Сплю тут круглые сутки от укола до укола…

– Четыре. Две касательные – голова, шея. В левую руку – навылет. И еще одна – из правого бока вынули. Хирург тебе подарит. И так по мелочи – сотрясение мозга, ушибы, царапины. Скоро бегать будешь!

Интересно, когда и кто мне пулю в бок засадил? Я и не помню, не почувствовал. Скорее всего, тот самый джигит, который стерег меня у двери из гаража в дом, тот, который по мне очередь выпустил и сам в кабину влетел, пассажир. То-то слабость одолевала. А боли и не ощущал. Так оно и бывает в горячке борьбы. Ну да, кажется, борьба закончена. И победителя… не судят… Что? Что, Валя? Опять меня «повело», устал.

– Я говорю, для тебя самым лучшим будет поменьше распространяться о своих похождениях. Надеюсь, понимаешь?

– Надейся. Да понимаю, понимаю! – сварливо отреагировал я. Очень мне нужно в своем кругу светиться как верному помощнику Комитета!

– А ты подумай, между прочим, Саша. Легенда легендой, но, может, это судьба?

– Какая легенда? Какая судьба?

– Легенда, которой мы Интерпол накормили: насчет твоего штатного сотрудничества. Легенда – она же судьба. А?

– Агент Верный-Честный-Неподкупный? Знаешь, Валь, не надо меня на веревочке держать – оборву и взбешусь. А так – наблюдайте неподалеку. Я вам постараюсь не причинять хлопот, а вы мне. А?

– Как знаешь, Саша, как знаешь. Но мы еще вернемся к этому разговору.

– К ЭТОМУ – нет. Встретимся – гульнем по старинке. Кушать люблю, а так – нет. Знаешь приговорку?

– Ну посмотрим, посмотрим. У тебя все данные…

– У вас достаточно добровольцев с данными – и каскадеры, и независимые, и говорливые. Давай завяжем эту тему, а?

– И чего ты взъелся?! Что я сказал?!

– «Каждый на своем месте должен делать свое дело. И в этом залог успеха!». А? – Валькина организация не чета Карначу, им лучше и не обещать ничего, даже устно.

– И где твое место, родимый? В бар вернешься? На пепелище? От тебя же шарахаться будут прежние дружки.

– Дружки пусть шарахаются, а друзья – примут. А по поводу места… Валь, сделай одолжение, переговори с вышестоящими своими. Муторно тут.

– Ну! Выписываться тебе рановато.

– Выписываться – не выписываться, а больницу я бы сменил.

– А чем не угодили?

– Скучно. Человек ваш газетку почитывает. Хоть бы вслух попробовал. Да и вообще!.. Словом, если бы меня в другую клинику поместили, век бы был благодарен. Я в какой лежу?

– В Выборге. Далековато. Но ты пока не транспортабелен.

– Валя, я дам тебе телефон. Это Резо Чантурия, классный хирург ко всем прочим достоинствам…

Головнин туманно, но пообещал. Прикинулся, что действительно делает мне большое одолжение. А ведь по сути я их избавлял от многих проблем – в больницах люди по коридорам лежат, и Выборг от Питера неблизко, ездить сюда каждый день – сомнительное удовольствие, а целую палату для одного – это еще поискать надо. И тут сам больной предлагает вариант – и какой! Уж Резо для меня не то что палату, а этаж освободит! И за здоровье пациента можно не беспокоиться…

Чантурия практиковал в питерской больнице, которая специализировалась на тяжелых и острых травмах, заработанных при разного рода несчастных случаях. Все побитые, порезанные, поломанные алкаши свозились сюда – отчего же еще в отечестве у нас несчастные случаи бывают, как не по пьянке. За отдельным исключением в лице Боярова Александра Евгеньевича. И врачи с пациентами не особо церемонились, резали-сшивали смело, зачастую без наркоза – алкаши и есть алкаши, нич-чего не чувствуют, притупились. За, опять же, отдельным исключением в лице Боярова Александра Евгеньевича (мне-то Резо подштопает все в лучшем виде). Характер моих ранений полностью соответствовал их профилю, так что… Но самое важное – среда обитания. За среду я не волновался. На то и Резо! Это не Выборг, скучный и размеренный!

Два дня я еще пролежал в тоске, два дня шуршал газетой в тоске мой караульный (я их не различал, хотя и менялись ежесуточно, одинаковые какие-то…) – а на третий… явление Резо Боярову! И Головнин следом: «Видишь? Обещал – сделал!».

Чантурия первым делом нахмурился, оглядев меня, и командно потребовал всем посторонним выйти из палаты – здесь врач распоряжается, а не кто-то там, пусть даже с Литейного, 4. Можно, конечно, усмехаться, но ВСЕ вышли. То- то же! Резо и усмехнулся. И на полном серьезе строго сообщил мне, что сейчас предстоит нелегкий переезд («Вам, больной, там будет лучше!»), и для укрепления ослабевшего организма надлежит пройти некоторую процедуру. После чего достал из халата «Джи энд Би» (помнит мои вкусы!), налил виски в стакан и невозмутимо порекомендовал:

– Пять раз в сутки, залпом, до и после еды! Я прослежу.

Через пятнадцать минут мы уже были в «рафике» скорой помощи. Переезд длился почти два часа, и все два часа мы от души прикладывались к «Джи энд Би». Помнится, хохотали всю дорогу. Особенно веселила нас сопровождающая машина, «почетный караул». Неделю назад я себе и представить не мог такого! КГБ охраняет меня, Боярова! Расступись!

Курс лечения, назначенный мне Чантурия, был своеобразным – только положительные эмоции. Их хватало с избытком. В палату (отдельную, разумеется) приволокли телевизор, тут же телефон, а что касается «пять раз в сутки, залпом», то, по-моему, не пять, а двадцать пять раз приходилось. Наверно, это очень прогрессивный метод лечения – на вторые сутки я уже вставал, прохаживался. На третьи сутки Резо навестил меня в сопровождении двух молоденьких медсестер и без тени улыбки заявил, что сегодня у больного может наступить кризис, поэтому он сам с помощью двух специалисток подежурит у постели всю ночь.

Молоденький охранник зарделся, пить отказался, выставил стул из палаты в коридор – и могу представить, каково ему пришлось, всю ночь выслушивать разнообразные звуки «кризиса».

Наутро (медсестричками навеяно?) я позвонил:

– Швед! Это я!

– О-о-о!!!

Да, «Симонова» проводил. Да, свободен. Да, приедет! Конечно, приедет! Он знает, где это! Еще бы! Вчера навещал! Как это «кого»?! Леньку-птенца! Он же с ногой лежит, на третьем этаже! Ну-у-у?! Вот тебе и ну-у-у!.. Все, встаю, иду искать! Надо же! А что у него с ногой случилось?! О-о-о, пусть он сам тебе расскажет! Цыпа есть Цыпа!

– Ну, так ты… сегодня подъедешь?

– Лучше завтра с утра. Мы с Лийкой Барабашку собираем в дорогу, в международный лагерь, по обмену.

– Договорились. А как там…

– Понял… С ремонтом все замечательно. На Кораблестроителей. Впору новоселье справлять, гостей принимать.

– Хозяева-то морально подготовлены к приему гостей?

– Еще бы! У меня же университетское образование и дар убеждения. Ты вернулся, наконец-то, из секретной командировки?

– Какой командировки?!. Ах, да… Понял… Конечно, вернулся!!!

– Тогда я сегодня подскочу на Кораблестроителей, обрадую хозяев. И завтра – жди сюрприз. Да! Ты в командировке не поиздержался ли?

– Поиздержался. Но это не к спеху. Заодно – просьба! Швед, ты же у нас спец! Проконсультируешь на досуге, во что может обойтись капитальный ремонт двух машин? «Мерседеса» и «Волги».

– Сильно побились?

– В хлам!

– Понял… Проконсультирую.

– Договорились! Ладно, я пошел Леньку искать!

Птенца я действительно нашел на третьем этаже. Условия содержания у него, конечно, сильно отличались от моих. Палата на четверых, запашок, синюшные морды соседей. Зато в стране бесплатное медицинское обслуживание!

У нас с Резо свои отношения, еще со времен, когда на него ребята Тащилы наехали и… отъехали – моими стараниями. Пришлось Тащиле даже из Питера отправляться куда подальше- ищи, Тащила, морфий в сопредельных республиках, а наших айболитов не трогай. Так что ни о каких деньгах и речи быть не могло у нас с Резо. Впрочем, как и в тех случаях, когда вдруг среди ночи к Чантурия в больницу прибывали крепкие парни с подстреленным приятелем на руках и убедительно (УБЕДИТЕЛЬНО!) требовали прооперировать. И Чантурия оперировал под прицелом «пушек». Благо, что операции пока завершались успешно. А если бы нет? Но от выложенных на стол после операции пачек с сотенными отказывался наотрез. У Резо свой кодекс чести. Что же касается остальных больных, то – бесплатное медицинское обслуживание и есть бесплатное: никто ничего не должен врачу, а врач – соответственно…

Ну ладно! Леньку-то я завтра отсюда передислоцирую. Жаль, Чантурия отправился отдыхать после напряженного ночного «дежурства»: а то бы – уже сегодня. Ах ты, птенчик ты наш, Цыпа!

– Евгени-и-ич!!!

«Гуси летят…», Цыплаков, «гуси летят…». Так я его никогда и не приучу, видимо. Впрочем, я сам был рад не меньше. Все-таки неудачный ученик почему-то всегда самый любимый ученик. «А поворотись-ка, сынку!». Сталлоне ты наш. Да, перекачал себя Ленька, «железом» увлекся – не быть ему мастером в каратэ, там мышцы нужны гладкие, «мобильные». Ну, да пусть! Цыпе важней на пляже перед мочалками выпендриваться – выпендривайся на здоровье! А как до дела дойдет – то костей не соберешь. Вот и нога Ленькина…

– Да нет, Евгенич!!! Это все из-за негра! Из-за Бунима!

Цыплаков, оказывается, уже на третьем курсе Лесгафта.

А живет в общаге, и с ним в комнате этот самый Буним – то ли из Анголы, то ли с Кубы. И у них ежедневные стычки, цапаются не всерьез, но постоянно, тут же мирятся и снова цапаются.

– Я, понимаешь, Евгенич, его кулаком по башке бью-бью, а ему хоть бы что! Потом передышку сделал. Он гребень достает здоровенный, как грабли – причесаться решил! Чего, думаю, ему причесывать – шевелюра всего в сантиметр! А он ка-ак проведе-ет гребнем – двумя руками держит, с силой – и волос у него, оказывается, чуть не в полметра длиной!!! Просто такой закрученный!!! Представляешь, Евгенич, а я-то думаю: чего ж я его по башке колочу, а ему хоть бы что! Пружинит потому как!!!

– И тебе в ногу спружинило?

– Да это мы помирились! И я за пивом побежал. Бунима нельзя к ларьку подпускать, нарывается в момент! А я баллон взял, бегу обратно, поскользнулся на какой-то дряни и… вот. Зато, Евгенич, баллон не разбил, сохранил! Твоя школа!

– Моя школа – это когда и баллон цел, и ноги.

Мы еще долго балагурили о том, о сем.

Пришла медсестра: «Ужин! Ужин!».

– Опять черпачок дерьма?

– Больной! Выбирайте выражения!

– Дерьмо и есть дерьмо.

– Ладно, Ленька, потерпи сегодня еще. А завтра для тебя здесь начнется новая жизнь.

Засыпал я в великолепном настроении.

И проснулся с ним же: первое, что увидел, – громадную корзину, полную апельсинов, вишни-черешни и… горлышко бутылки. «Ахтамар»! Швед? Юрка из «Пальмиры»? Валька Голова? Нет, будь подарочек от мужиков, они бы блок сигарет еще добавили, а не цветы. Цветы – розы. Дама. Эх, Сандрочка-тезочка, с каких пор мужчинам дамы преподносят букеты!

Я подмигнул лейтенантику, очередному сторожу, сменившему вчерашнего стеснительного. Этот оказался более компанейским, подмигнул в ответ и всем видом выразил полную готовность присоединиться.

Сейчас! Я только спущусь, человечка одного приведу. Втроем привычней, сподручней, веселей! Обещал я Леньке- птенцу, что у него с сегодняшнего дня новая жизнь начинается! Сейчас! Сейчас мы закатим небольшой праздник!

На этаже у Цыплакова все как вчера. Ленька! Собирай манатки! Хромай в гору!

Ленькина койка была пуста и странно-аккуратно застелена. Я по инерции, не сообразив, бодро спросил:

– Мужики! Этот-то… в сортире засел?!

– Помер… – синюшные морды были угрюмы и… равнодушны. – Все там будем.

– А?!!

Палатой ошибся. Морды синюшные бредят в горячке. Этаж не тот. Ослышался.

Медсестра подоспела. Что-то вполголоса говорила успокаивающе: тромб, нога, лечащий врач, неожиданно, случается, родные есть?., вы кто ему будете? вернитесь в свою палату, не надо будоражить остальных больных, бром, вы меня слышите?..

«А завтра для тебя здесь начнется новая жизнь»…

Праздник…

Лейтенантик-сторож спустился, перебросился тихими репликами с медсестрой, деликатно приобнял меня, потянул из палаты:

– Браток. Пойдем, браток. Да пойдем же. Что уж теперь, браток… Все мы когда-нибудь… Пойдем-пойдем…

Смертей я насмотрелся достаточно, но все они были… закономерными, что ли? Убили – умер. А вот так – чтобы вчера здоровый-веселый, а сегодня вдруг без видимых причин… Мой внутренний «робот» не включался, эмоции пересилили. «Гуси летят!!! Летя-а-ат!!!».

В своей палате я молча откупорил коньяк, молча предложил лейтенантику помянуть… Тот кивнул.

Стакан у нас был один на двоих. Я наполнил его на две трети, протянул лейтенантику. Тот взял, молча выпил в два больших глотка, шумно выдохнул. И… и не смог вдохнуть!

Он захрипел, выпучил глаза, побагровел, вцепился рукой в свое горло. Неловко, боком упал на пол.

«Все мы когда-нибудь…» – накаркал…

Я оцепенел. Даже не пытался его подхватить – мгновенно стало ясно: с ним – все! кончено!

А должно было – не с ним, а со мной. И коньяк – не от тезки-Сандры…

– Гип-гип! Ура! – раздалось за спиной.

Я обернулся, сжимая в руке бутылку-подарочек.

В дверях стоял радостный и пока ничего не понимающий Швед. Из-за плеча смущенно выглядывала тезка-Саша.

– Сюрприз! – еще в прежней интонации сказал Швед, тряхнул сумкой – в ней бряцнуло. – А это кто?

– Серега! – выговорил я. – Убери отсюда Сашу. И звони в Большой Дом…

– Понял… – и он вышел спиной, не позволив моей тезке толком рассмотреть, что происходит… что произошло…

Понял.

Продолжим, господа?…