Русско-японская война и русская революция. Маленькие письма (1904–1908)

Годы разлома и сокрушения

О «Маленьких письмах» талантливого и популярного в свое время журналиста Алексея Сергеевича Суворина (1834–1912), как, впрочем почти о всей его многолетней живой публицистике, до недавних пор помнили лишь немногие специалисты. В современной научной литературе, в исследованиях и монографиях по истории России, ее государственности, ее политической и социальной жизни имя Суворина в советские годы встречалось редко, а ссылок или цитат из его статей (если не считать сочинений В. И. Ульянова-Ленина и его последователей), попыток какого бы то ни было серьезного анализа попросту не было[1]. Созданная Суворину поколениями партийных идеологов репутация отнюдь не побуждала в советские времена к изучению публицистики Суворина и более или менее целостному и объективному ее осмыслению. В работах же по истории русской культуры и русской литературы 2-й половины XIX — начала XX вв. о Суворине вспоминали прежде всего и по преимуществу в связи с его дружбой с А. П. Чеховым, реже — о встречах его с Н. А. Некрасовым, Н. Г. Чернышевским, с Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским (хотя тоже с оговорками и многозначительными умолчаниями), затем — реже — как о книгоиздателе и меценате и как о театральном критике и эстетике. Зато всякий раз непременно подчеркивалась махровая «реакционность» и «оголтелость» и основанной Сувориным газеты «Новое Время» (1876–1917), и его самого, якобы изменившего идеалам русской демократии 60–70-х гг. XIX века и ставшего прислужником «царского самодержавия», его апологетом и едва ли не идеологом. Подобного рода характеристики до сих пор можно встретить, например, и в каталогах некоторых публичных российских библиотек, да и в более основательных, рассчитанных на специалистов изданиях. По этой схеме построены и две разные и по своему характеру, и по объему использованного материала, но существенно дополняющие друг друга монографии о Суворине, в США — Эмблер Э. Русская журналистика и политика. 1861–1881. Карьера Алексея С. Суворина. Детройт, 1972 и в России — Динерштейн Е. А. А. С. Суворин. Человек, сделавший карьеру. М., 1998. И лишь за последнее десятилетие стали громче звучать иные, более спокойные, более объективные голоса.

Но недостаточно изучен, тенденциозно и пристрастно оценен и прочитан, Суворин однако вовсе не был забыт, слишком это значительная и крупная фигура, яркая и самобытная личность, слишком велико в течение десятилетий было его влияние на движение и развитие общественного самосознания в России. В монументальных томах «Литературного наследства», в сборниках воспоминаний о русских писателях печатались его воспоминания (или фрагменты воспоминаний). Воронежский писатель и историк литературы О. Г. Ласунский еще в 1974 году напечатал свою работу «И. С. Никитин и молодой А. С. Суворин» (сборник «Я Руси сын!»), а Е. Н. Бушканец опубликовал работу о воспоминаниях Суворина о Некрасове (Ростов на Дону). Спустя три года, в 1977 году, №2, московский журнал «Вопросы литературы» опубликовал большую статью И. Соловьевой и В. Шитовой «А. С. Суворин: портрет на фоне газеты». Четыре издания (в 1920–2000-х гг. в общей сложности) выдержал ставший знаменитым личный «Дневник» Суворина, причем два последних издания были заново текстологически расшифрованы, подготовлены и тщательно прокомментированы специалистами (Н. А. Роскина, Д. Рейфилд и О. Е. Макарова). В Воронеже в 2001 году появился составленный С. П. Ивановым том «Телохранитель России. А. С. Суворин в воспоминаниях современников». В феврале 1997 г. в московском театре имени Н. В. Гоголя режиссер Алексей Говорухо поставил пьесу Суворина «Татьяна Репина», в которой в свое время блистали столь ценимая Сувориным М. Г. Савина и М. Н. Ермолова. Появилось немало и других исследований и публикаций, однако сочинения самого Суворина и прежде всего его публицистика не издавались вовсе.

В этом нашем издании собрана завершающая часть «Маленьких писем» А. С. Суворина, написанных в 1904–1908 гг. и по сложившейся уже к тому времени традиции напечатанных в его газете «Новое Время».

Эти годы, как известно, — грозная и тяжелая для России пора, положившая начало многим бедам, постигшим нашу страну в XX веке. Это крушение иллюзий о неизбывной силе и великом могуществе этой страны, о ее избранности и особенном месте и пути в мировом сообществе. Это крушение мифа о незыблемом единстве самовластного монарха со своим народом, крах вековой легенды вообще о величии русского самодержавия. Это болезненный удар по национальному самолюбию русского народа после нежданных и непредвиденных поражений на Дальнем Востоке. Это скорбь по погибшим морякам и новой, утраченной столь стремительно и бесславно в Порт-Артуре и у Цусимы, Тихоокеанской эскадре, боль по убиенным воинам, бессмысленно павшим в доблестных боях и тягостном отступлении на сопках Маньчжурии — у Тюренчена, Вафангоу, Лаояна, Мукдена. Это «позорный» Портсмутский мирный договор с Японией, заключенный при посредничестве заокеанской державы, утрата Россией мирового авторитета и части национальной территории. Это повсеместная «невообразимая смута» внутри страны, «когда вся России в пламени пожаров и вражде, когда рушится все, рабочий, крестьянин, помещик, торговля, промышленность, финансы». Это небывалые потрясения всеобщих забастовок и вооруженных выступлений против правительства на баррикадах, возникновение новой власти в лице петербургского Совета рабочих депутатов и Московское декабрьское восстание. Это красный флаг на клотике новейшего эскадренного броненосца «Князь Потемкин Таврический» и провозглашение в стране долгожданных свобод — царский Манифест 17 октября. Это нелепые и нетвердые действия слабеющего императорского режима и смутные рассуждения нарождающейся партийной или полупартийной интеллигенции о путях развития российского общества, о дальнейшем существовании русского государства и русской государственности в их привычном, сложившемся в ходе столетий виде и облике, или в какой-то иной форме. Это борьба за создание, впервые в новой России, народного представительства, Земского собора, с участием всех сословий, и возникновение, с муками и ошеломляющими в дальнейшем потрясениями, современного парламента, Государственной думы. Это утверждение на политической сцене «несомненной и внушительной силы» — «партии революционной», которая «не щадит своих сил ни нравственных, ни материальных, не жалеет ни своего здоровья, не забоится об удобствах своей жизни и не справляется о том, доверяет ли ей народ или нет». Это, наконец, резкое обострение межнациональных отношений в России и мучительное, тяжкое обретение русским народом, трудом и жертвами многих поколений создавшим великую державу, обретение своего собственного, русского национального чувства.

Вот всем этим событиям, проблемам, историческим трагедиям посвящены «Маленькие письма» Суворина, чья общественная и литературная деятельность началась на исходе правления императора Николая I и на глазах которого шло созидание новой, после великой реформы 1861 года, России. И вот финал, финал истории, финал долгой жизни…

«Страна в волнении. Страна без правительства, — писал в своей газете Суворин на исходе правления императора Николая II. — В стране царствует раздор. Какие-то самозванцы призывают население к вооруженному восстанию, обещают в самом непродолжительном времени, что «власть перейдет в руки пролетариата и хозяевами Петербурга будет пролетариат». Страна не знает, что делать, к кому обратиться, где искать власти. Власть, будучи бессильною водворить какой-нибудь порядок, медлит выборами, сама не зная, на чем остановиться, ибо она никогда не изучала системы выборов, не знает ни Европы, ни России, а потому гадает на пальцах — сходятся или расходятся? Общество тоже ничего не знает, ничего не делает, не соединяется, охает и ахает, бросается к банкам продавать бумаги, к сберегательным кассам вынимать сбережения и дома ищет места, где бы их спрятать от нашествия хулиганов; оно говорит «слава Богу», когда не объявлена какая-нибудь стачка, лишающая свободного передвижения, воды, хлеба, света. По улицам ездят патрули день и ночь, как в осажденном городе».

И в личном дневнике одновременно как бы подводил итог и делал прогноз на будущее: «Курьезное и опасное время. Храни нас Бог. Тяжелые дни, страшные ожидания» (август 1904 г.). Увы, как показало дальнейшее, «страшные ожидания» Суворина оправдались в полной мере и даже, пожалуй, своим размахом превзошли все тогда ожидаемое.

«Маленькие письма» Суворина, на наш взгляд, важнейший и интереснейший исторический источник, но именно в этом своем качестве они почти не использовались специалистами и не рассматривались, как явление русской публицистики. Разбросанные на страницах «Нового Времени», они никогда не были собраны воедино и, в общем, оказались труднодоступны исследователям, хотя не были позабыты вовсе как многочисленными врагами и политическими оппонентами Суворина, так и его сторонниками и единомышленниками. Филологи, историки литературы, историки театра, чаще других вспоминавшие о «Маленьких письмах», использовали их выборочно, нередко тенденциозно, применительно к темам своих собственных исследований и своего собственного отношения и к автору, и к предмету.

У нас нет сведений о том, намеревался ли автор на склоне лет собрать свою публицистику и выпустить ее отдельным книжным изданием, как это сделал в 1875 г. Незнакомец в двухтомнике «Очерки и картинки». Однако Суворин, не без основания, гордился многими своими публицистическими выступлениями и, по свидетельству современника, «аккуратно собирал в специальных альбомах вырезки собственных фельетонов, напечатанных в «Новом Времени». За исключением двух больших историко-литературных циклов — о подделке пушкинской «Русалки» (1900) и о Димитрии Самозванце» (1906) — при жизни его «Маленькие письма» не перепечатывались и не переиздавались, а после его смерти в августе 1912 г. у наследников уже не оставалось ни времени, до закрытия газеты в конце октября 1917 г., ни денег на новые монументальные издания, да, по-видимому, не было и особенного желания вновь прикасаться к незажившим ранам… Выпущенные в 1914 г. «Театральные очерки» вобрали в себя лишь «донововременские» статьи Суворина, написанные до 1876 г.

«Маленькие письма» стали появляться в газете особой рубрикой с начала осени 1889 г. — первое, посвященное политической борьбе во Франции, где Суворин тогда находился, 7 (19) сентября этого года. В дальнейшем они печатались на первой, чаще на второй и третьей, иногда на пятой или даже, в праздничных номерах, седьмой полосах. В течение почти двух десятилетий, до 28 августа 1908 года», «Маленькие письма» публиковались в «Новом Времени» свободно, нерегулярно, с большими иногда перерывами, без какой-либо обязательной и непременной периодичности, но с определенной внутренней закономерностью, образуя порой своеобразные замкнутые циклы в зависимости от важности происходивших событий, и от субъективного взгляда и желания автора — например, письма о старообрядцах, вызывавшие восторги Чехова, или о волнениях студенческой молодежи, вызывавшие, наоборот, негодование многих, или цикл думских писем, посвященных работе Государственной думы разных созывов и борьбе партий внутри нее. Бывали годы и месяцы, когда Суворин не печатал ни одного письма, бывали, напротив, месяцы и годы — это прежде всего относится к периоду русско-японской войны и первой русской революции — когда заметки Суворина появлялись почти ежедневно. Так, например, в 1904 г. Суворин напечатал 83 письма, в 1905 г. — 80, в 1906 г. — 71, а в 1907 наметился резкий спад — всего 40. В 1908 г. появилось лишь 6 писем, последним стало письмо о Л. Н. Толстом — о патриотизме и национальном характере романа «Война и мир», тема, которая присутствует в писаниях Суворина почти с самых первых лет его журналистской работы.

Сам по себе этот журналистский, «эпистолярный», жанр не являлся чем-то новым и необычным. Русские писатели XVI — нач. XX вв. широко и часто использовали эту форму — и в виде личной, затем опубликованной корреспонденции, и сразу в открытой печати, так сказать, в публичном виде. Князь А. Курбский и его оппонент царь Иван IV, Фонвизин, Карамзин, Чаадаев, Герцен, И. Аксаков, Самарин, Лавров, В. Боткин, Погодин, Салтыков (Н. Щедрин), Г. Успенский, М. Энгельгардт, Плеханов, наконец, Достоевский и Аверкиев с их «Дневниками писателя», как и множество других их современников, развивали и обогащали в веках этот, пожалуй, самый публицистический жанр, справедливо усматривая в цепи последовательных корреспонденций богатые возможности прежде всего для свободного, более субъективного и непринужденного выражения своих мыслей и чувств, но и для живого, непосредственного общения с читателем, для сиюминутной оценки или скорого отклика на те или иные события политической и общественной жизни.

Суворин у себя в газете «маленькие» жанры сделал главными, основными: маленький фельетон, маленькая хроника, маленькое обозрение, маленькое письмо, хотя по объему эти материалы подчас вовсе не были маленькими, но напротив даже весьма пространными, подобно иной статье или фельетону (подвалу). Важен был резонанс, отклик, ответное эхо, которое помимо воли читателя оставляло свой след в его сознании. Важность общения с читателем, двухсторонняя связь газеты как явления формирующейся общественной жизни были для Суворина главным и именно это сделало его издание столь популярным — свидетельство тому огромная корреспонденция и самого автора и всей редакции.

Определенным этапом, ступенью к «Маленьким письмам» стали несколько десятков столь же мало изученных до сих пор «Писем из провинции», «Писем из Воронежа», «Писем к другу» (1882–84 гг.), которые, хотя на мой взгляд и были помельче в выборе тем и в их разработке, несомненно отражали жившую в душе Суворина постоянную потребность к активному диалогу с реальным или пусть даже воображаемым, как сказали бы теперь, виртуальным, собеседником. Правда у Суворина во все годы его деятельности было немало постоянных, живых оппонентов: сперва в «Голосе», затем в «Гражданине», в «Московских Ведомостях», «Русском Знамени», еще позже в кадетской «Речи», с которыми он вел неослабевающую полемику. Оспаривая или поддерживая своего собеседника, Суворин утверждал собственный взгляд на вещи, проверял его реальную истинность и плодотворность, выражал свою веру. В этом, между прочим, заключалось то «живое стремление» к участию в жизни общества, которого требовал, как известно, от русской литературы Н. Г. Чернышевский. «Нужно, чтобы литературные деятели находились в среде жизни, — писал Чернышевский, — и сами жили теми интересами, о которых они говорят». Суворин, как известно, на заре своей журналистской и общественной деятельности встречался с Чернышевским, присутствовал при гражданской казни писателя на Мытнинской площади и посвятил этому несколько весьма прочувствованных страниц в своей книге «Всякие», за что и был судим и осужден. О встрече с Чернышевским он вспоминал и в «Дневнике». Другое дело, что его политические оценки и его взгляд на развитие российского общества с самого начала по существу весьма отличались от взглядов Чернышевского. Однако он, Суворин, русский публицист, а таковым он считал себя, был в этом качестве непременным участником политической и общественной борьбы в России.

Суворин имел право написать следующие строки: «Я так много видел на своем веку, я присутствовал целое полстолетие при росте России… Я был при освобождении крестьян, при введении нового суда и земства, при образовании гимназий, куда пошли дети всех сословий, смешиваясь и братаясь друг с другом. Я пережил эту длинную революцию, революцию пятидесяти лет, я ее видел и слышал, в ее чудесных моментах одушевления и радости, и в ее горях и ужасах» (август 1905 г.).

Публицистика Суворина как раз и отражала живую повседневность страны с ее мелкими и крупными, исторического масштаба, событиями, с ее вековыми предрассудками, традициями и предубеждениями. И по своему происхождению, и по своему мироощущению Суворин, вне всякого сомнения, был человеком, что называется, народным и это, в частности, так сближало его с Чеховым, выходцем из того же социального слоя. В жизненном пути обоих, особенно в начале жизни, было много схожего. Суворин сердцем чувствовал жизнь своего народа, он видел и понимал его достоинства и недостатки, он находился внутри него несмотря на свое высокое место в общественной иерархии. Он улавливал и выражал нередко едва заметные веяния и настроения, которые часто ускользали от столичных либеральных и тем более революционно-демократических, разночинских публицистов, теоретиков и мыслителей, подчас обретавших источник своего вдохновения и мировоззрения в книжных, политических и литературных теориях. В этом он очень напоминает Н. С. Лескова с его своеобразной народностью. Именно поэтому публицистика Суворина и, в частности, в высокой степени «Маленькие письма», сохраняли подлинность происходящего, ту жизненную правду и актуальность, подменить которые невозможно системой пусть даже самых передовых и прогрессивных взглядов. И свою актуальность, как это ни покажется на первый взгляд странным, многие из «Маленьких писем» Суворина сохранили и по сей день.

Суворин, например, последовательно и упорно отрицал для России возможность «кровавой борьбы с общественной неправдой» (курсив мой. — А.Р.). Не приемля этого лозунга Добролюбова, он прекрасно понимал, что значит в России призывать «народ к топору»: «в России революция — это значит пугачевщина и общий погром, который прежде всего покажет свою силу над интеллигенцией и имущественными классами» (январь 1905 г.). Но понять, как в результате этой кровавой борьбы может возникнуть иная, «светлая, опрятная, образованная» жизнь, о которой столько толковали революционные демократы и их последователи, он никак не мог. Опираясь на свое знание России, с ее богатыми традициями разинщины и пугачевщины, он противостоял всякого рода теориям революции и кровавого бунта и оказался одним из самых проницательных провидцев-контрреволюционеров, предвидя в революции страшное будущее и для российского государства и для русского народа. В этом его убедил опыт первой русской революции.

«Мы жалуемся на режим, — писал он. — Неудовлетворительность его признана самим государем. После этого говорить о режиме нечего. Но не все же и во всем виноват режим. Надо же что-нибудь оставить и на нашу долю, на нашу лень, распущенность и добровольное невежество (курсив А.С.). Самый режим несомненно зависит и от того, что мы дряблы, что мы не выработали себе характера путем труда и твердого убеждения в его необходимости» (январь 1905 г.) И спустя пол года: «Мы удивляем мир своей бездарностью, своим холопством, своим невежеством, своим презрением к науке, к труду, к народной чести и человеческому достоинству» (июнь 1905 г.). Суворин зорко подметил и точно выразил еще одну постоянную и весьма существенную особенность происходивших в начале XX века в России событий:

«Русская революция имеет один колоссальный недостаток, который губит ее. Она не патриотична. В ней никакого патриотического подъема, никакого одушевления. Она вся строится на общем недовольстве и на идее перестроить весь мир. Да, не иначе, как весь мир».

Суворин выступал за коренное реформирование русского государства на основе повсеместного просвещения, трудового политического образования и самообразования. В этом заключалось главное, с его точки зрения, для России — повышение культурного и образовательного уровня ее населения при сохранении основ демократии, свободы печати и вероисповеданий, при строгом сохранении прав личности, при ликвидации полицейщины и самодурства. Необходимо было развитие земского самоуправления и создание народного представительства, парламента, который стал бы опорой для сильной, уверенной в себе исполнительной власти. Власти монархической и самодержавной. «Наших государственных деятелей, — писал он, — сплошь и рядом характеризуют именем либеральных или консервативных. Личные мнения, образовавшиеся под влиянием воспитания и среды, личный характер совсем не исключают чувства верноподданства и глубокого уважения к основам государственной жизни» (декабрь 1896 г.)…

Всего с сентября 1889 г. по август 1908 г. в газете было напечатано по уточненному мною счету 730 «Маленьких писем» (в суворинском архиве в РГАЛИ сохранилось еще несколько текстов в рукописях и гранках, по каким-то причинам своевременно не увидевших свет; в это наше издание они не включены, хотя активно используются исследователями, например, в книге Е. А. Динерштейна). И в циклах предшествовавших, и в «Маленьких письмах» Суворин вел сплошную их нумерацию римскими цифрами, однако нумерация эта нередко нарушалась, возникали пробелы и сбои, большей частью по невниманию наборщиков, то повторявших цифры, то их пропускавших, а то и путавших порядок непривычных римских обозначений — так, например, в ноябре 1895 г. вместо полагавшегося по порядку CCXLV (245) было набрано CCLXV (265), иными словами общий счет увеличился сразу на 20 единиц, которые и сохранялись — плюс-минус — почти до самого конца. Некоторые письма снимались или переносились в другие рубрики, в другие отделы, становились передовыми, редакционными статьями, утрачивая авторство и изменяя, таким образом, свой внутренний, так сказать «жанровый» газетный статус, и это также вызывало сбои в общей нумерации.

В этом нашем томе полностью опубликовано 280 писем, с CDLI (451) от 12 (25) января 1904 г. по DCCXXX (730) от 28 августа (10 сентября) 1908 г., т. е. примерно одна четвертая часть общего их количества (предшествующие №№1 — CDL) за 1889–1903 годы собраны в другой книге).

Известно, что особенно в первые годы существования уже собственной газеты Суворин сам в значительной степени заполнял ее страницы в разных отделах и разных рубриках, от передовых и редакционных статей, очерков и фельетонов, по-нынешнему «подвалов», до театральной рецензии и историко-литературной хроники, часто без подписи или под разными вариантами псевдонимов. Да и в литературу он вошел под псевдонимом Незнакомец, сделав его знаменитым. Поэтому сейчас так трудно, хотя и вовсе не безнадежно, выделять собственные, никак не подписанные тексты Суворина. Однако и «Письма к другу», и «Маленькие письма» он подписывал неизменно: «А. Суворин». Писал он много, почти с графоманской неистовостью, так как любил писать, любил самый процесс писания, столь мучительный для многих, процесс перенесения мысли на бумагу, чувство и мысль обгоняли руку, слова лились вольным потоком, далеко не всегда умещавшимся в грамматическое русло русского языка. Написанные ночью страницы тут же отправлялись в набор, а их автор в четыре-пять часов утра укладывался в постель, предоставляя наборщикам разгадывать шарады своего почерка. Впрочем и в устном общении беседливый Суворин не знал удержу — Чехову запомнились долгие ночные споры-разговоры с Сувориным в Феодосии, в Петербурге, во время заграничных поездок, в прогулках по московским кладбищам. И много позже, уже перестав быть автором «Нового Времени», в разгар дела А. Дрейфуса, Чехов испытывал потребность в общении с Сувориным.

«Мне нужно повидаться с Вами и поговорить — не о делах, а так, кое о чем» — из Мелихова писал Чехов Суворину 21 июня 1897 г.

«Я ждал Вас с таким нетерпением, хотелось повидаться, поговорить и в сущности Вы так мне нужны! Для разговоров я приготовил целый короб, приготовил для Вас чудесную, совсем жаркую погоду» — 25 октября (6 ноября) 1897 г. из Ниццы.

«Поговорить есть о чем, много накопилось всякой всячины — и чувств, и мыслей» — 6 (18) апреля 1898 г. из Ниццы.

«Представится возможность повидаться и поговорить кое о чем» — 2 апреля 1899 г. из Ялты…

Обладавший острым, с хитрецой, умом, проницательный и осведомленный, открытый и доброжелательный, жадно поглощавший все впечатления окружающего бытия, Суворин был на редкость интересным, отзывчивым собеседником. И это влекло к нему людей, от Некрасова и Достоевского до Витте и Куропаткина, от тульских и воронежских мужиков до Сары Бернар и Томмазо Сальвини. Свободная, непринужденная манера письма, живой разговор с читателем на понятном ему языке интересовали многих — читательская почта Суворина была очень велика и он использовал эти отклики в своих последующих выступлениях. «Маленькие письма», как в свое время очерки и фельетоны Незнакомца, внимательно читали повсюду, откликались на них, восхищаясь ими или, наоборот, яростно их опровергая и абсолютно их не приемля. Слова и чувства Суворина, его сюжеты и его размышления, его взгляд на жизнь и российскую действительность задевали за живое, наконец, самая его личность волновали многих, независимо от того придерживались ли они его образа мыслей или, напротив, проповедовали нечто прямо противоположное. Об этом свидетельствуют суждения и оценки столь разных людей, как Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков (Н. Щедрин) и В. Г. Короленко, А. П. Чехов и В. В. Розанов, граф С. Ю. Витте и император Николай II, В. И. Ульянов-Ленин и П. Б. Струве, десятки статей коллег-журналистов, писем курсисток и студентов… Кстати сказать, едва ли случайно великий писатель земли русской, знакомец Суворина с начала 60-х гг., подписывал свои письма к нему «любящий Вас Л. Толстой» и сетовал, что «давно не виделся с вами». И Чехов 24 апреля 1899 г. писал Суворину из Москвы: «Вчера был у Л. Н. Толстого. Он и Татьяна (дочь Т. — А.Р.) говорили о вас с хорошим чувством; им понравилось очень Ваше отношение к «Воскресению»… Приедете в Москву?». И до самых последних дней оставалась неизменной подпись: «Ваш А. Чехов».

Внимательным, но отнюдь «не любящим», читателем газеты «Новое Время» и статей самого Суворина был В. И. Ульянов-Ленин. В томах его ПСС множество ссылок на выступления газеты и Суворина, в частности и на «Маленькие письма» (например, по поводу речи М. А. Стаховича, 1901, 5 (18) октября, №9191, CDIII). Характеристики газете давались самые отборные: «лакеи царя, господа Суворины», «этот орган-рептилия», «профессиональные предатели «Нового Времени», «лакейское «Новое Время», «лакеи Трепова» и т. д. — все примеры только из статей, включенных в 11 т. ПСС. В августе 1912 г. В. И. Ленин откликнулся на смерть Суворина своеобразным некрологом в газете «Правда» под заголовком «Карьера», четко сформулировав здесь те оценки его личности и деятельности, которые на много десятилетий вперед, после октября 1917 года, определили дальнейшее отношение к Суворину советской науки. Как будто речь шла о каком-нибудь титулярном советнике, добравшемся до министерского кресла (а Суворин-то всю жизнь оставался «губернским секретарем в отставке» — чин 12 класса по Табели о рангах). Спустя полтора года (март 1914) Ленин вновь вернулся к «Новому Времени» и к суворинцам в связи с появлением книги одного из многолетних сотрудников Суворина Н. Снессарева «Мираж «Нового Времени». Разумеется, лексика и метода оставались прежними.

А вот «Новое Время» еще 2 (14) декабря 1898 г., №8178 опубликовала едва ли не первую в России рецензию на книгу Владимира Ильина «Экономические этюды и статьи». Спб, 1899. Называя книгу «отрывком из бесконечной полемики «марксистов» с «народниками», автор рецензии, известный публицист и не только «Нового Времени» Ник[олай] Э[нгельгардт] в частности писал: «Вместо того, чтобы работать над положительным выяснением того экономического процесса, который вот уже 35 лет длится в России, наши марксисты ограничиваются самодовольным зубоскальством и выступают с такой миной будто у них есть в запасе некий все выясняющий секрет. Но никакого секрета у них нет, кроме одного незаконного превращения «очерка происхождения капитализма в Западной Европе» Маркса в «историко-философскую теорию общего хода развития», против которого высказался сам Маркс в своем знаменитом «письме», объявив такое деяние своих друзей и врагов «бесчестием» для себя».

«Новое Время» откликнулось, в частности, и на V, лондонский, съезд РСДРП (1907, 15 (28) мая, №11196), обвинив русскую социал-демократию в полном подчинении Бунду, но изложив более или менее полно историю «раскола в социал-демократах» на большевиков и меньшевиков и дальнейшие попытки их объединения.

Конец XIX и начало XX столетия оказались тяжелым и сложным временем не только для России, но и лично для самого Суворина, для руководимой им газеты, для всего суворинского концерна. Наступил закат жизни, тревожной, нелегкой, исполненной подлинного человеческого трагизма и одиночества, исполненной буквально жертвенного «каторжного», самоотверженного труда (подробно о биографии А. С. Суворина см. в предисловии Д. Рейфильда и О. Макаровой в издании его «Дневника»). Начали одолевать хвори телесные: «головокружение, боль в пояснице, болит шея, болит голова, ноги плохо держат. Совсем ни к черту не годен. Как мне стукнуло 70 лет, так стало совсем плохо… Ни писать, ни думать» (октябрь — ноябрь 1904). Не отступали душевная скорбь и внутренний разлад. Еще в середине 80-х гг. он похоронил дочь и троих сыновей. Теперь постепенно уходили ровесники и современники, личности и таланты, в сотрудничестве, соперничестве и противоборстве с которыми начиналась жизнь и разворачивалось дело, кто вдохновлял и поддерживал, хотя порой и ожесточенно, с ненавистью противостоял. В июле 1904 г. умер Чехов, единственный по большому счету друг и младший товарищ, чувство к которому было, в сущности, отцовским — таким, вероятно, хотел видеть старик Суворин своих наследников и преемников. Но прямые наследники оказались другими. Семейные конфликты обострялись, становились необратимыми, взаимопонимания не было. Однако не любить их и не страдать из-за них Суворин не мог. В 1903 г. с группой сотрудников ушел и основал собственную газету «Русь» яростный и непримиримый сын Алексей Алексеевич. Чужие люди постепенно становились ближе своих. Тяжелая болезнь — рак горла — прогрессировала, несмотря на мучительные операции. Словоохотный Суворин постепенно утрачивал способность говорить — общаться приходилось записочками. 11(24) августа 1912 г. он умер.

К этому времени у газеты уже прочно сложилась своя, устойчивая, вошедшая в историю «нововременская» репутация, всегда ли и во всем справедливая и достаточно основательная, это другой, сам по себе очень интересный вопрос, который в данном случае обсуждению не подлежит. Но создатель этого издания, и это следует признать, умелый кормчий, сумел сделать «Новое Время» одним из самых авторитетных и важных по европейским меркам изданий. Газета была оперативной, живой, в каждом номере содержалась свежая информация и по вопросам внешней политики, и по проблемам прошлого и настоящего русской культуры и русского просвещения, и о жизни России в ее самых отдаленных уголках и заштатных губерниях. В «Новом Времени» работали талантливые журналисты, печатались известные писатели, ученые, деятели искусства. Конечно, далеко не все сотрудники Суворина, скорее даже меньшинство, обладали широтой взглядов и терпимостью своего издателя. И сразу сказывалось на газете, когда Суворин уезжал за границу или к себе в имение. Сейчас, когда спустя много лет просматриваешь газету день за днем, месяц за месяцем, год за годом становится отчетливо видно, когда она выходила без своего хозяина. На страницах «Нового Времени», определяя тем самым позицию газеты, очень часто появлялись материалы, которые, по существу, обостряли и раздували те или иные социальные и особенно межнациональные проблемы и конфликты, вызывая возмущение радикальных и либеральных кругов русского общества. И хотя Суворин утверждал, что перед выпуском каждого номера он прочитывает его от корки до корки, однако кое-что, по-видимому, попадало в печать помимо него, без его ведома, вызывая подчас серьезные осложнения для издателя. А кое с кем из своих сотрудников, например, с неукротимым В. П. Бурениным, он попросту не мог сладить.

«Чехов рассказывал мне, — вспоминал Короленко, — что Суворин иногда рвал на себе волосы, читая собственную газету». «В обществе бурю негодования» вызывали и отдельные «Маленькие письма». Весной 1899 г. Суворина даже привлекали к суду чести тогдашнего Союза писателей по поводу его статей о студенческих волнениях. Однако суд чести, членом которого был, в частности, такой кристальной чистоты и порядочности человек, как В. Г. Короленко, кстати сказать, политический противник Суворина (но и автор газеты «Новое Время»), этот суд чести единогласно освободил Суворина от обвинений, признав с его стороны лишь «неправильными и нежелательными некоторые приемы». «Мы строго держались в пределах только данного обвинения, — записывал Короленко в дневнике, — и по совести я считаю приговор справедливым. В данном случае у Суворина не было бесчестных побуждений… Мы считали неуместным и опасным становиться судьями всего, что носит характер «мнений» и «направлений». С этим нужно бороться не приговорами. А от нас именно этого и ждали».

«Маленькие письма» в значительной своей части, — иногда не обходилось и без лукавства, — были искренним откликом публициста на происходящее и взгляд его и оценки могли отличаться от общепринятых и «модных», ибо «публицист есть личность и эта личность вся обыкновенно высказывается, со всеми достоинствами и недостатками» (декабрь 1896 г.). Именно поэтому «Маленькие письма» можно без преувеличения считать своего рода публичным, открытым, доступным всякому дневником, многие страницы которого по силе страсти и трезвости мысли, по откровенно высказанной правде не уступали заметкам в дневнике личном. Примечательно, что многие записи там почти текстуально совпадают с напечатанным. Закономерным оказывается вопрос: так ли уж лицемерил и двурушничал Суворин, как это старались представить и некоторые ему современные оппоненты, и стараются некоторые новейшие исследователи? Это лишний раз опровергает легенду о двоедушии Суворина, якобы одно писавшего в личном дневнике, и другое — в открытой печати. Впрочем, известно, что не нашла абсолютно никакого документального, фактического подтверждения другая легенда, будто «продажные» Суворин и «Новое Время» получали какие-то правительственные субсидии. И то и другое было и остается явной ложью, злонамеренной и провокационной, подхваченной в советские времена.

В ночь с 26 на 27 января (с 8 на 9 февраля) 1904 г. русская Тихоокеанская эскадра с горящими отличительными огнями стояла на внешнем рейде Порт-Артура. Около полуночи десять японских миноносцев предприняли минную атаку, которая застала врасплох русских моряков. Три корабля — броненосцы «Ретвизан», «Цесаревич» и крейсер «Паллада» — получили повреждения. Удар был внезапный, и хотя отношения между Японией и Россией в тот момент были достаточно напряженными, столь стремительных боевых действий противника в России не ожидали. Не ожидал этого и Суворин, издавна неоднократно и последовательно выступавший против войны, как средства разрешения всех тогдашних противоречий на Дальнем Востоке. «Россия желает мира… она сама хорошо знает, что войны не хочет…, а если придет война, надо будет сражаться с отвращением к войне, с отвращением к противнику, но все-таки сражаться, не жалея ни своей жизни, ни жизни врага… Чего мы ищем там, на Дальнем Востоке, какие наши цели и насколько они жизненны и важны?» — писал он за несколько дней до начала боевых действий. Он приветствовал выход России на берега Тихого океана, откуда можно будет протянуть братскую руку Соединенным Штатам, с восторгом писал о Великом Сибирском пути, который возрождал к жизни огромные пространства Сибири и Дальнего Востока. «Николай II открыл нам ворота в Великий океан, в которые мы давно стучались. Железный путь туда — живая вода, которая своей животворной влагой вспрыснула народы, давая им новую жизнь и обещая лучшее будущее… пусть попробует кто-нибудь из наших врагов разбить свой лоб об это железо… А если нам придется разбить там свой лоб о собственное дело?» И никоим образом война не укладывалась в его сознание, несмотря на то, что и в Европе и в Азии тучи очевидно сгущались. Твердо и убежденно выступал Суворин за мир, считая, что для свободного и благополучного развития России нужен мир. И только мир. Он горячо приветствовал манифест императора Николая II от 12 августа 1898 г. с предложением к государствам всего мира о всеобщем разоружении и созванную затем Гаагскую конференцию по разоружению. Он сам призывал европейские государства, Германию, Англию, сократить вооружения и верил, что Япония, эта новая растущая сила на Дальнем Востоке не станет врагом России, полагая, что Россия должна жить в мире со своими дальневосточными соседями. Нужна ли Маньчжурия России? В этом он сильно сомневался, хотя выход великого государства в «теплые, тихоокеанские воды» как будто сулил несомненные политические, экономические и стратегические выгоды, усиливая позиции России, как мировой державы. Россия — «тот гигантский железный мост между Европой и… Восточным океаном».

И вдруг неожиданный удар коварного врага, которого, как показали события, явно недооценивали. «За Японией стоит Англия, Германия помалкивает, и даже во Франции дружно ругают Россию». Поэтому России нужно «развернуть все свои силы, не щадя ничего и не медля… Надо жить во много раз сильнее, жить несколькими жизнями, биением всего русского сердца, развитием всех наших способностей, жить ярким светом русского разума, мужества и таланта».

Суворин немедленно отправил на Дальний Восток нескольких корреспондентов — затем через некоторое время авторами газеты стали художник Н. И. Кравченко, будущие генералы А. И. Деникин и П. А. Краснов. Уже в начале февраля газета объявила о сборе пожертвований на строительство и обновление русского флота. «Первый же день войны поставил вопрос о флоте ребром. Раз Россия стала у Тихого океана, она должна иметь большой флот. Сильная на суше, она должна быть сильна и на море». «Маленькие письма» появлялись в газете почти каждый день — Суворин ободрял, пробуждал патриотизм современников, осуждал скептиков и маловеров. «Обожгло Россию, обожгло весь русский народ… русская кровь полилась, смерть разинула свою пасть и поглотила первые жертвы, облитые слезами отцов и матерей. Тяжелое и в то же время великое время». «Русское чувство заговорит громко и горячо соединит всех под русское знамя». Коль скоро нам навязали войну, будем воевать и будем побеждать.

Поначалу Суворин не допускал и мысли о том, что Япония сумеет победить Россию, веря в русское воинство, в русский флот, веря в таланты и способности русских военачальников. Он приветствовал командующих — А. Н. Куропаткина, А. М. Стесселя, Н. П. Линевича, адмирала З. П. Рожественского, видя в них символ преемственности российской воинской славы. Тем горше были последующие разочарования. Побед не было ни на море, ни на суше. Была растерянность властей и командования, была все более очевидная неготовность государства к войне. Был легендарный героизм моряков, пехотинцев, казаков, артиллеристов. Но побед и удач не было. Постепенно погибали корабли порт-артурской эскадры, один за другим уходили на дно вместе со своими командами боевые корабли, на строительство которых были потрачены огромные средства. «Новое Время» в 80–90-е гг. внимательно следило за программой кораблестроения и торжественно отмечало спуск на воду каждого броненосца или крейсера. Компетентные авторы рассуждали на страницах газеты о проблемах подводной войны и о типах подводных лодок. Но теперь уже сложили головы флотоводцы, адмиралы С. О. Макаров, М. П. Молас, В. К. Витгефт, погиб генерал Р. И. Кондратенко, погибали капитаны и лейтенанты, полковники и есаулы, мичманы и рядовые. Близилась к концу эпопея Порт-Артура.

Менялась тональность «Маленьких писем». Горечь и гнев, недоумение и боль начинали в них преобладать. «Никогда, может быть, даже наверно никогда, война так больно не действовала на всех. Как будто все мы в ней участвуем, и те, которые теряют в ней родных и близких, и те, которые подобных потерь не несут. Несмотря на свою дальность, она как будто у наших домов, у наших окон». «Новое время» печатала в своих еженедельных приложениях портреты погибших и раненых героев, зарисовки тяжкого фронтового быта. В каждом номере публиковалось по несколько корреспонденций из разных точек. Нововременцы, какие они там ни были, участвовали в торжественных встречах моряков «Варяга» и «Корейца» в Петербурге. Нововременцы едва ли не первыми объявили о сборе всенародных средств в пользу искалеченных воинов и с гневом писали о безразличии и равнодушии власть предержащих к семьям павших, буквально остававшихся без куска хлеба после потери кормильца.

Газета напечатала обвинительный акт и стенограммы судебного процесса над генералитетом Порт-Артура, виновным в сдаче крепости, (1907 г.), и Суворин вновь и вновь возвращался памятью к дальневосточной трагедии. «Нельзя спокойно говорить об этом прошлом. Пусть оно еще раз явится. Пусть оно проскрипит и разбудит спящих и самодовольных. Это один из самых ярких эпизодов не только войны, но и нашей революции. Это был клочок того красного знамени, которое потом развевалось по всей России и собирало около себя всех недовольных, обиженных и огорченных. Сданный Порт-Артур кричал во всех сердцах таким болезненным криком, что терзал всю Россию, как предчувствие смерти» (декабрь 1907 г.).

Именно Суворин, едва ли не первым, в своей газете от имени российского общества предъявил счет императорскому правительству:

«Куда девались 2 миллиарда, которых стоила война с Японией?

Куда девались Порт-Артур, Дальний и пол-Сахалина?

Куда девались 50 млн. рублей, которые должны были получить рабочие за свою работу на фабриках в 1905 г., если б не бастовали?

Куда девался миллиард рублей, который потеряла русская промышленность вследствие забастовок?

Куда девали те миллионы и десятки миллионов рублей, которые потеряла казна вследствие забастовок и неурядиц?

Куда девались тысячи подожженных усадьб и замков с их сокровищами культуры?

Куда девалась у правительства голова?..

Если б у правительства спрашивали так же смело, куда девалась хоть часть того, что пропало и пропадало, пропадало миллионами и миллиардами, то было бы очень хорошо, очень независимо и очень практично» (нач. января 1906 г.).

Обвиняя правительство в народной трагедии, Суворин делал это открыто, у себя на родине, а не в каких-нибудь эмигрантских изданиях Лондона, Цюриха или Женевы, откуда в общем вполне безопасно можно было требовать «свержения царского самодержавия». Поглощенные борьбой против самодержавия, видя в этом панацею от всех социальных зол, социал-демократы всех видов и оттенков не понимали или скорее не хотели понимать, что по существу речь идет о национальной государственности, что разрушение и низвержение ее ведет к гибели самое Россию и русский народ. А вот Суворин вполне это понимал и, поддерживая какие никакие начинания императора Николая II, он поддерживал Россию, поддерживал свое отечество, которое оказалось в беде. Иллюзий относительно личности последнего императора и его ближайшего окружения у него не было, об этом он писал и в личном дневнике, и обиняками на страницах «Нового Времени», но он видел в императоре символ России и желал ее предстоятелю благополучного царствования и всяческих успехов. Он считал, что Россию может спасти от революционных потрясений только сильная, уверенная в себе и в своем народе власть. Но власть эта должна советоваться с народом, вслушиваться в голоса соотечественников, к каким бы сословиям они ни принадлежали. Сильным государственным мужем, с которым у него сложились вполне корректные, если не дружеские отношения, в течение многих лет он считал графа С. Ю. Витте (еще до его графства), и опять-таки тем горше было разочарование в его действиях и в действиях (или бездействии) его правительства. Суворин приветствовал восходящего П. А. Столыпина (его брат Александр был одним из главных публицистов «Нового Времени»), надеясь, что тот вольет свежую кровь в дряхлеющий механизм русской государственности, положит конец всеобщему смятению и анархии. «Он являлся в Думу и вел себя и говорил так, что оставлял после себя впечатление, как человек мужественный, искренний и, кажется, с волей. Воля в русском человеке — это необыкновенно важная вещь. Безволие — это болезнь не только русского, но, пожалуй, чуть ли не всего славянского племени, а в ком она есть и проявляется во время и разумно, тот полезный деятель» (июнь 1906 г.). Но и в отношении Столыпина возникали сомнения и колебания. Из записей в личном «Дневнике»:

«Вот человек, который заслуживает признательности отечества уже за то, что он ни разу не растерялся и сохраняет неуязвимое мужество и честные конституционные намерения» (июнь 1907 г.). Есть и такая в связи с одной из статей в «Новом Времени», не понравившейся министру: «Вот и доказывается, что у П. А. Столыпина есть большая недохватка в голове. Сейчас же кулачки и показывает» (август 1907 г.).

Но вот последняя, увы, за полгода до трагического финала:

«Последние дни в Петербурге все толки об отставке Столыпина, «Новое Время» за него» (март 1911 г.)[2].

Суворин пережил Столыпина без малого на один год.

А вообще не оставалось сил, чтобы вновь и вновь переживать череду убийств — политических и уголовных, — опять захлестнувшую Россию. Суворин вообще отрицал и осуждал право любого человека отнять жизнь у другого, как способ разрешения жизненных противоречий. Ему самому довелось пережить убийство первой жены, помощницы и единомышленницы в начале литературной деятельности, талантливой писательницы и книгоиздателя Анны Ивановны (Барановой, 1840–1873), оставившей ему пятерых детей. Тогда «Суворин был близок к самоубийству», вспоминал А. Ф. Кони. Он пережил и убийство, после долгой охоты, почитаемого им императора Александра И, «открывшего новую эру в истории России».

«Убийство в пылу гнева, в безумной страсти, даже такое убийство не может быть, не должно быть оправдано… Убийца за свое преступление так или иначе должен понести кару» — к этой теме он неоднократно возвращался в «Маленьких письмах» разных лет. В осуждении убийцы в соответствии с законом, с точки зрения Суворина, проявлялась зрелость общества, его способность, право и сила руководить общественными процессами. Наказание должно быть неотвратимым. Однако волна политических убийств, поразившая Россию в конце XIX — начале XX века, потрясала. Это был тщательно обдуманный и аккуратно осуществляемый террор, который объявила государству и правительству революционная партия, целью которого было их полное уничтожение. Один за другим в результате покушений погибали общественные и политические деятели, губернаторы, министры, генералы, полицейские и судебные чиновники, даже простые становые и околоточные.

В марте 1901 г. был убит министр народного просвещения Н. П. Боголепов; в апреле 1902 г. — внутренних дел Д. С. Сипягин; в июле 1904 — другой внудел, В. К. Плеве, «несомненно умный, чрезвычайно деятельный, хорошо понимавший недостатки русской жизни» (Суворин). В феврале 1905 г. убили московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича Романова.

В июле 1906 г. и марте 1907 г. один за другим были убиты два выдающихся общественных деятеля России, члены конституционно-демократической партии, популярные публицисты, М. Я. Герценштейн и Г. Б. Иоллос. Суворин, вообще резко осуждавший политику кадетов, посвятил памяти погибших несколько «Маленьких писем». Он писал: «Политические убийства развращают мозг именно потому, что человеческая жизнь ставится ни во что перед «убеждением» убийцы… Старый мир состоит из живых людей, и многое множество этих людей тоже жаждут свободы. Они любят жизнь, любят своих детей, свои семьи, свое отечество, любят народную и военную славу, любят самое русское имя, и в их груди живет чувство негодования, готовое обратиться в отчаяние от всего того, что происходит, от всей этой колесницы революции, запряженной злобой и местью и управляемой ведьмой социал-демократической республики, которая сидит за кучера… И прежде всего я желал бы, чтоб смерть несчастного Герценштейна была переломом, чтоб она образумила и тех и других, чтоб она внушила жалость к человеческой жизни, к русской погибающей жизни…» (июль 1906 г.). А тем временем в августе 1906 г. взорвали дачу П. А. Столыпина на Аптекарском острове, при многих погибших, а в сентябре 1911 г. в Киеве убили его самого. В некрологе «Нового Времени были и такие слова: «Твердость, настойчивость, находчивость и высокий патриотизм были присущи его честно открытой натуре. Столыпин особенно не терпел лжи, воровства, взяточничества и корысти и преследовал их беспощадно».

«Политика с помощью убийств возмущает душу, — писал Суворин. — А она стала явлением обычным не у нас одних… Совершать убийства во имя свободы значит убивать самую свободу. Кто убивает, тот враг того развития, которое совершается ростом самого общества, враг тех необходимых, назревших реформ, которыми удовлетворяется большинство. Убийства замедляют движение, обрезывают крылья у желаний самых умеренных, у той мирной и ясной свободы, которая вооружена просвещенным умом, знанием своей родины и верными средствами для поднятия ее жизни на известную высоту. Должно ненавидеть всякое убийство, как простое, так и политическое, совершается ли оно в революционное время, как орудие партии, захватившей власть в свои руки и террором, страхом желающей крепиться, или совершается для внесения в общество смуты и переполоха». Знаменательные и замечательные слова, увы, особенно актуальные и в наше время, спустя сто лет после того, как они были написаны.

«Ужасна анархия, ужасно междоусобие, ужасна пугачевщина. Кто выведет Россию из этого "ужаса"» тот будет действительным спасителем отечества» (июль 1906 г.).

Постоянное место в «Маленьких письмах» занимает проблема деятельности российского правительства и других органов власти. Суворин пристально следил за внешней политикой Российской империи и просчеты министров иностранных дел и полномочных представителей России за границей неизменно вызывали у него неудовольствие и возмущение, ибо, по его мнению, почти всегда они наносили ущерб интересам России. Он прекрасно понимал, кто в России направляет внешнюю политику государства, и не рискуя открыто называть это лицо, однако не упускал случая, чтобы не выразить, например, своего отрицательного отношения к политике России на Балканах или на том же Дальнем Востоке, где работают, с его точки зрения, совершенно неподготовленные дипломаты. Резко, называя имена, он перечислял министров иностранных дел, чья деятельность, в сущности, вредила России.

Проблемы общеевропейские постоянно находились в поле его зрения, он поддерживал нередко дружеские отношения (например, с послом России в Германии Пав. А. Шуваловым) с полномочными представителями российского императора во Франции, в Италии, в Австро-Венгрии. Симпатии его чисто человеческие принадлежали Франции и на всю жизнь в его памяти запечатлелась встреча французским народом и правительством русских моряков во время визита российской эскадры во Францию осенью 1893 г. Он часто бывал во Франции и всякий раз возвращался полный впечатлений, планов и восторгов. И он сумел передать свое отношение Чехову, которого, в общем, впервые вывез в настоящую Европу. И Чехов многое воспринял, вольно или невольно, глазами Суворина. А Суворин, старый, тертый калач Суворин, многому учился у Чехова и не скрывал этого. «В «Маленьких письмах» Суворина, иногда так сверкающе великолепных, по всей вероятности, найдутся, при тщательном их исследовании, отблески чеховского света», писал Александр Амфитеатров, много лет работавший с Сувориным. Увы, чеховский свет осветил далеко не все закоулки суворинской души, и он так и не сумел понять существо расколовшего Францию, а затем и весь мир, так называемого «дела А. Дрейфуса», несмотря на разъяснения и горячие письма Чехова.

С неизменным, хотя и настороженным, уважением, с постоянным интересом относился Суворин к Германии и к ее молодому тогда императору Вильгельму II, за действиями, высказываниями, путешествиями которого он следил внимательно и увлеченно. «Император Вильгельм II, — писал он, вспоминая о вступлении Николая II на российский престол в 1894 г. — сознавал тяжелое положение России и предвидел необходимость огромной работы для нового царствования. Из русских государственных людей не было никого, который бы так верно оценивал настоящее» (июль 1906 г.) и через год: «С самого вступления на престол Вильгельма II я чувствовал уважение к германскому монарху, к его таланту управлять и пользоваться обстоятельствами» (июль 1907 г.).

Суворин рекомендовал своим соотечественникам учиться у немцев трудолюбию, умению организовать свой труд, твердости и настойчивости в достижении поставленных целей, в овладении тем или иным ремеслом или профессией. Он рассказывал о немецких университетах, библиотеках, музеях, выставках, научных открытиях (например, о Р. Кохе) и надеялся, что именно эта, торгово-промышленная, профессионально-образовательная, культурно-просветительная сторона в жизнедеятельности обоих государств будет способствовать их длительному и взаимополезному сближению. Однако сложный расклад в европейской и мировой политике кануна Первой мировой войны, решительные и не всегда понятные тогда внешнеполитические декларации и шаги Германии вызывали у Суворина опасения и даже неодобрение (июль 1907 г.).

Но зато не ослабевал и у «Нового Времени» и лично у Суворина интерес к далеким Соединенным Штатам Америки. У газеты были там свои постоянные корреспонденты — одним из них была с 1880 г. Варвара Николаевна Мак-Гахан (ур. Елагина, 1850–1904), жена всемирно тогда известного американского журналиста Януария-Алоизия Мак-Гахана (1844–1878), участника, в частности, операций российской армии в Хиве, приятеля М. Д. Скобелева и В. В. Верещагина. Варвара Мак-Гахан много печаталась в русских газетах и журналах, публикуя свои «Письма об Америке». «Новое Время» рассказывала о всемирной выставке в Чикаго, об американском флоте (это была одна из самых частых и увлекательных тем), об испано-американской войне, об американских банках и промышленных предприятиях, широко освещала визиты американских государственных деятелей в Россию (например, тогдашнего военного министра Уильяма Тафта осенью 1907 г., приехавшего в Петербург и Москву с Дальнего Востока по Великому Сибирскому пути).

Этому визиту Суворин посвятил очередное «Маленькое письмо», в котором, в частности писал:

«Мне хочется вспомнить о 1867 годе. Первый мой фельетон (т. е. большая статья, «подвал» в газете. — А.Р.) в «Санкт-петербургских ведомостях» был посвящен американскому монитору «Миантономо», на котором депутация граждан Соединенных Штатов приезжала в Петербург с дружественной России демонстрацией. Монитор носил имя предводителя одного индийского племени в Америке, друга белых, в XVII веке. «Миантономо» прибыл летом 1867 г. после продажи Россией Аляски С. Штатам… Весь Петербург перебывал на этом мониторе с самыми дружественными чувствами к американцам. Много было выпито шампанского и много сказано речей самых дружеских и в Петербурге и в Москве… Посещение американцев подогревало наши демократические чувства и вечная, неизменная дружба к С. Штатам, казалось, закладывалась в русских сердцах. Вот и я ездил на этот «Миантономо» и описывал подробно свое посещение…». Заканчивалось это «Маленькое письмо» следующими, едва ли не пророческими словами: «Я не сомневаюсь, что есть исторически необходимая связь между посещением «Миантономо» в 1867 г. и посещением г. Тафта в 1907 г. Сорок лет истории весьма поучительны. Это как бы поверка «сердечных» отношений, независимо от политики, от мудрых или мудреных речей и действий дипломатии… В сердце русского человека несомненно существует большое дружеское чувство к С. Штатам, и если бы произошла война между ними и Японией, то наши симпатии были бы горячо и нераздельно на стороне американцев, какое бы положение ни приняло наше правительство» (ноябрь — декабрь 1907 г.).

В то же время Суворин сурово осуждал действия президента Теодора Рузвельта и его посредничество при заключении Портсмутского мира, считая это «роковым для него решением» и полагая, что «политические симпатии американцев должны были бы обращаться к России, а вовсе не к Японии».

Внешнеполитические темы, конечно, под углом зрения интересов России, занимали важное место в «Маленьких письмах» Суворина, как и во всей его поздней публицистике, однако эти темы отнюдь не преобладали. Главным для него неизменно была жизнь самой России, исполненная постоянных и трагических конфликтов и противоречий, жизнь русского государства во всем его многообразии, жизнь русского народа в этом государстве. Поэтому и внутренние дела во всей сложности и подчас внезапности поворотов во внутренней политике, в исторической переменчивости их и непоследовательности постоянно волновали Суворина. Как складывается российское общество, как складываются его взаимодействие с государством, живущим своей, оторванной от народа жизнью, как функционирует это государство, особенно в сложных условиях разгорающейся революции — об этом он размышлял беспрестанно. И часто возвращался к опыту недавнего прошлого, пытаясь понять и найти какие-то закономерности.

«Ведь, строго говоря, Россия не выходила из революции с самого Смутного времени. Были передышки, но революция не прекращалась. Или правительство шло революционным путем, или передавало революцию обществу и черни, и тогда начинало отстаивать свое право управлять, как оно захочет. Революционный змей всегда сохранял свою голову, хотя временами терял то свой хвост, то часть своего тела. Он извивался в нашей многострадальной истории, меняя цвета, погружаясь в спячку и снова оживляясь. Где же тут было образоваться крепкому, сильному и деятельному обществу? Самые сильные, крепкие и деятельные обыкновенно уходили в бюрократию, вообще на службу и меняли свой естественный цвет, данный матерью русской природой, на казенный. Кто выскакивал или только хотел выскочить, того осаживали или бесцеремонно давали такого тумака, что он садился и принижался… Не было ни одной свободной области. Даже сама бюрократия была несвободна, если в ней загоралась живая мысль. И ей приходилось лукавить, обманывать, выгораживаться всеми неправдами. И в ней нередко по способному и талантливому лбу били молотком и выбивали оттуда остатки свободной души, а бесталанные лбы делались просто барабанами» (февраль 1906 г.).

Это было опубликовано в «Новом Времени» в канун открытия Думы и решающих перемен в государственной жизни России, которых ждал и за которые по-своему боролся Суворин, которых ждали не только «передовые, прогрессивные» силы русского общества. Этих перемен ждал, особенно после войны 1904–1905 гг., весь русский народ. Суворин, как ему казалось, выражал эти ожидания и чаяния. Он приветствовал Манифест 17 октября, провозгласивший долгожданные свободы (слова, совести, печати собраний, союзов) и созыв народного представительства, Государственной думы.

«1906 год — великий год. Это год Государственной думы. Это, может быть, один из самых великих годов нашей истории. Закладывается новая Россия, новая империя… Вся империя встретится, все народы ее должны побрататься. Не оружие войны они принесут с собою, а оружие своего духа, своей оригинальности, своей борьбы за право человека и гражданина… Или мы русские, или нет. Такой вопрос решается. Или мы уничтожены японцами и революцией, или мы возродились внутренней, незримой, божественной силой нашего племени» (январь 1906 г.). И чуть погодя: «Как же не смотреть на эту Государственную думу, как на прямой путь, разрубивший стены многоэтажного, запутанного лабиринта?» (февраль 1906 г.).

Суворин приветствовал нарождающуюся в России многопартийность — «мы перешли в другую область и если эту область не сумеем устроить, взлелеять, полюбить как душу, то мы ни к черту не годны. А тогда и жить не стоит» (февраль 1906 г.). Всенародные выборы, которых Россия не знала, откроют путь новым людям, новым государственным мужам, которые во главе с государем поведут свой народ к благоденствию. «И пусть будет вечно благословен тот день и час, когда государь подписал свой знаменитый манифест о свободе России и о своей собственной свободе от наследственных предрассудков, о свободе своей благородной души делать добро великой своей родине и любить ее, как свою душу» (февраль 1906 г.).

Поначалу Суворин в целом одобрительно отнесся к конституционно-демократической (кадетской) партии и ее лидерам, победившим на выборах в 1 Государственную думу. «Я думаю, — писал он, — что в самой программе и в составе партии было нечто такое, что давало ей перевес… около кадетов было много бескорыстной и наивно верующей молодежи, которая страстно предавалась агитации. У кадетов было и больше имен, а имена — великое дело… Мы не можем судить о силе победоносной партии и о том, как она будет вести себя. Мы знаем только, что она вела выборную борьбу гораздо лучше всех других партий и этим уж показала, что она не утирает носа рукавом, как утирались другие партии» (апрель 1906 г., причем подчеркивал, как ее достоинство, что она «является конституционной», т. е. выступает за предоставление России конституции. Союз 17 октября, чьи основные программные принципы разделял Суворин, был также «конституционным», но в противовес кадетам, поддерживавшим принцип национальной автономии, защищал «единство и нераздельность русского государства». На одном из своих съездов (май 1907 г.) «союзники» приняли резолюцию о невозможности «немедленного и безусловного разрешения» еврейского вопроса в России. Суворин также боролся за цельность России, а его выступления «по еврейскому вопросу», как известно, отличались резким неприятием евреев, что нашло свое выражение и в «Маленьких письмах»[3]. Статьи Суворина о евреях, разумеется, способствовали усилению антисемитизма в России. Несколько менее резко, но столь же непримиримо писал Суворин и о поляках, финнах, армянах, татарах, порою даже об украинцах, и все это было одной из составляющих чрезвычайно острой национальной проблемы. Решать ее спустя несколько лет после смерти Суворина был призван, как известно, наркомнац товарищ Сталин…

В дальнейшем, наблюдая за работой думских фракций в I и II Государственных думах и партий в целом, Суворин существенно изменил свои оценки и усилил критическое отношение к их деятельности.

Манифест 17 октября 1905 г. «Об усовершенствовании государственного порядка» пробудил к жизни новые общественные силы, пробудил новые надежды и недооценивать его роль в новейшей истории России было невозможно. Однако Суворин увидел и, на его взгляд, его существенные недостатки, имевшие принципиальный характер.

Прежде всего он отметил, что «свобода вероисповедания не дана только русским в той полноте, в которой она дана всем другим национальностям. Так называемые раскольники не получили всего того, что требует их вера и ее свободное отправление. Родная сестра православия не признана родною даже там, где русское раскольничество или старообрядчество составляет аванпост русского племени» (февраль 1906 г.). Вообще тема церковного раскола в русском православном самосознании постоянно интересовала и волновала Суворина. Он никак не мог взять в толк, почему господствующим русским православием, никонианством, отсекается большая часть русского народа, хранящая духовные нравственные заветы старины и восточного христианства, искони исповедуемые тем же русским народом. Старообрядчеству и его тяжкому бытованию в Российской империи в течение последних столетий он посвятил несколько взволнованных и по-своему замечательных «Маленьких писем» (например, в декабре 1893 г.), которые восхищали в частности Чехова, воспитанного, как и Суворин, в духе строгого официального православия. Суворин видел в старообрядцах могучую ветвь русского племени, обладающую огромной творческой, созидательной силой и не одобрял ни политики правительства, ни позиции официальной церкви в отношении старообрядчества. Голос его, как несколько ранее и голос Лескова на ту же тему, звучал впрочем достаточно одиноко и не встречал широкого отклика.

Однако Суворин смотрел на проблему гораздо шире и воспринимал старообрядчество лишь как одну из составляющих в достижении единства русского народа, в развитии русского национального самосознания и вообще русского народа, как отдельного этноса.

«Правительство 17 октября с манифестом в руках от этого числа ничем не проявило особенной любви к русскому племени… — писал он в интереснейшем письме от 20 февраля (5 марта) 1906 г. — Оно относилось к нему сурово, как педагог, вооруженный розгой. Таща с него все, что надо было на потребности государства, оно заботилось больше всего об окраинах…» А между тем «мы все мало знаем Россию, и, может быть, меньше всего ее сердце, которое было всегда русским, всегда патриотичным и жертвовало не только избытком своих сил, своей крови, но, можно сказать, последними ее каплями. Нигде русское сердце так не напрягалось, как именно в русских провинциях, как бы сознавая ту роль, которая возложена судьбою на русское племя. Все тяготы оно выносило с таким терпением, которому не было границ. А между тем правительство никогда этого не понимало достаточно и постоянно обделяло именно русское племя».

Поддерживая и одобряя, хотя и не без колебаний, расширение границ Российской империи, Суворин однако не принимал это в виде противопоставления центральных областей России т. н. окраинам, которым адресовались огромные финансовые средства за счет ущемления интересов ядра государства, областей центральной России, которые в течение столетий несли всю тяжесть строительства национальной империи и необратимо нищали, в том числе и людскими резервами[4].

«Правительство, преследуя русификаторскую политику, старалось развить образование на окраинах за счет центральной России. Оно как будто торопилось дать просвещение окраинам, чтоб они не нуждались в русских… Оно заискивает в окраинах, как виновное… Оно терпит изгнание русских отовсюду. Их гонят из Царства Польского, из Западного края, с Кавказа». Но «я не нахожу в Манифесте 17 октября ни одной строки о том, что русский язык и русских надо гнать отовсюду, где они в меньшинстве. А если в Манифесте этого нет, то почему их гонят, кто и кому на это дал право? Разве свобода заключается в насилиях, в изгнании, в убийствах, в насмешках, в преследовании?»

Суворин требовал равноправия для русского народа, коль скоро оно предоставлено другим народам Российской империи. Вряд ли здесь уместно обсуждать вопрос о том, насколько реальным было это равноправие и было ли оно вообще, но реальным было и то, что русское племя также оказывалось ущемленным. И Суворин считал общественно возмутительным, что, например, известный историк, «г. Кареев, профессор компиляции, хотел изгнать из русского языка слова «русская земля» и «русский народ». До этого еще ни один ученый не додумывался, а г. Кареев додумался. Приятно, что в России есть такие умные люди» (май 1906 г.).

С гневом писал он о том, что и левые, и правые партии «тоже набрали воды в рот на этот счет». Он не принимал требования о предоставлении автономии Польше и Финляндии, как и ликвидации черты оседлости для еврейского населения Империи. Настоящее и будущее русского народа, который, будучи плотью от плоти его он вовсе не идеализировал, вот что волновало Суворина, как и многих его читателей. И приветствуя создание Государственной думы, он с ее появлением начинал осознавать, что она столь же далека от защиты подлинно народных интересов, как и само правительство. Так зарождалась и так продолжалась его критика и правительственных распоряжений, и бесконечных думских межпартийных дебатов, заменявших реальное дело.

Суворин оценивал итоги и результаты работы Думы в сложном процессе противостояния законодательной и исполнительной власти, самодержавия и парламентаризма, участия многих партий и сословий в государственной жизни. Он много размышлял о роли русского дворянства в новых условиях, о его исторических заслугах перед Россией, но и о его постепенной очевидной деградации и растворении среди свежих, пробужденных и революцией социальных сил. Он писал о «трудовом дворянстве», которому предстояло завоевать себе надлежащее место или вовсе исчезнуть. Крестьянство и его пробуждение к полноценной государственной и экономической жизни, к общественному творчеству — от этого много ожидал и на это надеялся Суворин, побуждая крестьян активнее, более деловито участвовать в работе Государственной думы.

В «Маленьких письмах» при всей их увлеченности проблемами политическими — время было такое — заметное место занимают статьи, посвященные русской литературе и театру, т. е. тем областям, в которых, собственно, Суворин начинал свой путь и затем обрел себя. Правда, в 1904–1908 гг. литературно-театральных писем появлялось меньше, нежели в предшествовавшие годы, однако они не менее интересны. Театральная критика, наряду с общественно-политической публицистикой, была, может быть, самой сильной стороной таланта Суворина. Он обладал вкусом, зорким глазом, понимал специфику сцены и особенности работы артистов, уважал и ценил их самих и их труд, а самое главное он любил театр, первой и последней любовью, которой оставался верен всю свою долгую и тревожную жизнь. И это чувство он сумел передать учащимся театральной школы Литературно-художественного общества, которая носила его имя. Под руководством В. П. Далматова здесь готовили актерскую смену и сам Суворин считал для себя обязательным присутствовать на выпускных спектаклях, которые тщательно готовились, с большой выдумкой и изобретательностью. Между прочим, из суворинского Малого театра пришли такие корифеи русской сцены, как П. Н. Орленев, В. И. Качалов, Мамонт Дальский, в его труппе выступала гениальная П. А. Стрепетова.

Вообще говоря, тема «А. С. Суворин и русский театр» сама по себе велика и заслуживает глубокого и объективного исследования, хотя именно на эту тему написано больше всего работ о Суворине.

Почти до самых последних своих дней, уже перестав печатать «Маленькие письма» и большие театральные рецензии, он выступал в газете с миниатюрными откликами, своего рода микрорецензиями, на спектакли французского Михайловского театра в Петербурге. Жизнь в его собственном, достаточно осточертевшем театре, шла как бы сама собою — ставились новые пьесы, возобновлялись старые, в том числе и самого Суворина и количество спектаклей достигало многих десятков. Конечно, у него были свои пристрастия и свои склонности. Он, например, почти боготворил М. Н. Савину, высоко чтил М. Н. Ермолову, В. Ф. Комиссаржевскую, М. К. Заньковецкую и всю тогдашнюю труппу украинских артистов, но весьма прохладно относился к Александрийской казенной сцене и весьма ревниво, может быть, даже лицеприятно, к Московскому художественному театру и его руководителям.

Но к числу великих достоинств Суворина принадлежало и то, что он был человеком подлинно театральным и подлинно литературным.

В «Маленьких письмах» 1904–08 гг. были очерки о «Вишневом саде» и мемуар-некролог Чехову, статьи о Грибоедове и постановке «Горя от ума» во МХАТе, о Герцене, несколько статьей о Л. Толстом, а до этого — о Гоголе, Гончарове, Тургеневе, Островском, Вл. Соловьеве, Потехине, Шпажинском, Аверкиеве, даже о М. Горьком (одна, весьма бранная и политически заостренная), как и о многих других прозаиках и драматургах, чьи имена ныне остались лишь в энциклопедиях, да и то не во всех. Заметки Суворина, его «Маленькие письма» ценны еще и тем, что сквозь его рассуждения проскальзывают мемуарные фрагменты, сами по себе порой чрезвычайно любопытные. «Мне сказал однажды Гончаров…», «Беседуя с Толстым, мы…», «Помню, Островский…», «Мы с Чеховым…» и т. д. В целом их сравнительно немного, но лишний раз приходится пожалеть, что Суворин не оставил цельных, законченных мемуаров, как Никитенко или Боборыкин, а ему было о чем рассказать, может быть, гораздо больше, чему кому бы то ни было из его современников.

Словом, в «Маленьких письмах» Суворина речь шла, живо и заинтересованно, о жизни России во всех ее проявлениях, и диапазон его размышлений и наблюдений был огромен. Это были раздумья активного гражданина, государственного мужа, умудренного опытом труда и собственной долгой жизни, патриота и народолюбца, всем сердцем своим, всеми корнями своей души сострадавшего своей стране. И как замечательный документ эпохи, русской общественной мысли «Маленькие письма» несомненно займут свое место в отечественной публицистике. Многие наблюдения и суждения Суворина не утратили своей актуальности и по сей день в тех острых ситуациях и конфликтах, которые переживает наша страна сегодня. Многое решительно отвергая у Суворина, прежде всего его антисемитизм, у него многому можно и поучиться, прежде всего его русскому национальному чувству.

Суворин писал: «Мне казалось, когда я мечтал о Государственной думе, что она вместе с правительством высоко поднимет самосознание, патриотизм в Русском царстве. Я думал, что это будет именно временем возрождения, возрождением не слов, не проклятий, не насилия, не убийств, не ругательств и не призывов к революции и к бунту, а возрождением свободного труда, свободных искусств, свободной промышленности, временем свободных ученых трудов, развития техники, конкуренции на всех поприщах деятельности. Я думал, что русское сердце зажжется особенным пламенем, что русский ум воспрянет, окрепнет, покажет свою молодую силу, свою горячую любовь к родине, что русский человек, как сказочный богатырь, поднимется во весь рост и удивит вселенную своим ярким пробуждением, великими делами. Побежденный, приниженный на войне, он тем ярче покажет, что стоит лучшей из побед, победы разума, труда и таланта, от которой зависят и все другие победы».

В этом весь Суворин. И таким — горячим, страстным, прозорливым и хитрым, противоречивым, непоследовательным и несправедливым, деятельным и предприимчивым он, вне всякого сомнения, останется в Пантеоне достойных сыновей России.

Александр Романенко

Несколько слов о том, как создавалась эта книга. Выше уже упоминалось, что Суворин собирал вырезки (или гранки) своих публицистических выступлений. Однако сведений о том, выделялись ли отдельно как либо «Маленькие письма» и намерен ли был автор переиздавать их в виде книги, у нас нет (кроме двух отмеченных циклов — о фальсификате пушкинской «Русалки» и о Дмитрии Самозванце, — включенных в коллективные сборники). Нумерация писем в целом часто оказывалась нарушенной. Сложность заключалась и в том, что в главных московских библиотеках не оказалось ни одного полного комплекта газеты «Новое Время». По разным причинам целые номера, полосы или фрагменты или вовсе отсутствовали, или буквально оказывались стертыми до дыр в результате частого использования. Иные номера были повреждены и плохо поддавались реставрации, нередко к тому же весьма небрежной. Редакционный, так сказать, контрольный, экземпляр, т. е. переплетенные суворинские подшивки были обнаружены нами сравнительно поздно в фондах одной из замечательных московских библиотек (бывшей закрытой ИМЭЛ и ЦК КПСС), где благополучно лежали десятилетиями — см. фото на вкладке. Ксерокопирование или сканирование старых газет во всех без исключения московских библиотеках запрещено — что само по себе разумно, понятно и объяснимо, — однако современного исследователя и публикатора это ставит в безвыходное положение; фотокопирование и архаично, и длительно, и весьма и весьма затратно. Приходилось обращаться к первобытному способу — элементарно переписывать в газетных залах полосы и подвалы «Нового Времени», что и было сделано нами, потребовав гораздо больше времени, чем предполагалось, в том числе и на дальнейшую расшифровку и перепечатку рукописи — на машинке или компьютере. Разумеется, это увеличивало также процент описок и опечаток, тем более что и в первоначальном наборе оказывалось немало опечаток и смысловых ошибок. Все это было выверено, по крайней мере, проверялось, перепроверялось и исправлялось несколько раз в соответствии с нормами современного русского правописания, орфографии и здравого смысла. По наборным рукописям (если они сохранились) тексты не проверялись и приводятся только по газетной публикации.

Имена собственные исправлены и даются в современном написании за очень редкими смысловыми исключениями.

Датировка последовательно проводится и по новому и по старому стилю в соответствии с текстом газеты, причем для более корректного использования в дальнейшем под каждым письмом обязательно указывается номер газеты. Проведенный неоднократный сплошной просмотр годовых комплектов показал, что пропусков нами как будто не допущено, хотя некоторые вопросы и сомнения у публикатора остаются. Таким образом, данный текст «Маленьких писем» можно считать полным — кроме, как отмечалось выше архивных материалов, — текстологически выверенным и аутентичным.

Самой сложной оказалась проблема комментирования. При традиционном, принятом ныне ее решении, т. е. подробные примечания ко всем сплошь встречающимся именам, названиям, событиям, ситуациям, книгам и т. д. и т. п. с должными исправлениями, толкованиями и дополнениями, комментарии превратились бы в отдельную книгу, едва ли не равного публикуемому материалу объема. Между тем объяснения многим фактам у Суворина содержатся в самом тексте тех или иных «Маленьких писем», в размышлениях самого автора по данному поводу — например, о громких в свое время судебных процессах по уголовным делам. С другой стороны, в настоящее время создано столько справочников, словарей, энциклопедий и т. п. изданий, что переносить их материал в эту книгу становится бессмысленным и обременительным. Нам думается, что любой специалист или даже просто любопытствующий читатель без труда отыщет ответ почти на все свои вопросы в конкретной энциклопедии или историческом очерке. На наш взгляд, переносить историю тех или иных событий русско-японской войны или русской революции 1905 г. в данный комментарий излишне. Важен ведь сам автор, А. С. Суворин, его отношение к событиям или личностям, его позиции и восприятие, а исправлять его по другим источникам едва ли целесообразно. Исходя из этого, мы решили вовсе отказаться от традиционного, распространенного ныне комментария, сделав ударение на максимальном сохранении самого текста, а не на его интерпретации какими-то другими авторами. Кстати сказать, читатель вполне может воспользоваться прекрасным фактическим комментарием к «Дневнику» А. С. Суворина.

А.Р.