Русское братство

Глава XLI. Обработка

В здании мэрии, в одном из уютных кабинетов сидел надутый, угрюмый мэр Арсеньевска. Вид у него был до того официальный — ни одна черточка не шевелилась на его лице, — что никто из присутствовавших, а собраны были все милицейские чины, не отваживался первым нарушить тишину.

— Ну, уже все? — вдруг резко спросил мэр. И по тому, как прозвучало это слово, начальник СИЗО понял, что первому отчитываться ему. Но его опередил заместитель мэра, Гусаров, круглолицый брюнет с влажными губами. Именно он затеял эту возню с так и не расколовшимся эфэ-сбэшником, поэтому чувствовал себя виноватым и спешил оправдаться.

— Должен сказать вам, Андрей Федорович, он напрочь отрицает свою принадлежность к ФСБ.

Заместитель мэра взглянул на начальника СИЗО.

— Что, в арсенале у милиции не нашлось средства сделать этого говнюка шелковым?

— Не все процедуры можно использовать, — проговорил начальник СИЗО.

Мэр бросил на него свой тяжелый взгляд.

— Испытайте до конца все ваши процедуры, — проговорил он.

— Мы попробуем. Извините, только один еще вопрос. Я не стал бы беспокоить вас, будь это обыкновенный задержанный. Сгодились бы любые средства. Но мы здесь имеем дело с некоторым исключением.

— Исключением, — буркнул мэр города. — Ты, Гусаров, — обратился он к своему заместителю, — прокололся с этим своим эфэсбэшником… Ну что, удалась твоя задумка с журналистами, а?

— Несмотря на то что дело не пошло, как ему следовало идти, но одно из московских кабельных телевидений показало сюжет, буквально на несколько минут, о том… — стал быстро говорить Гусаров, но Рогожцев перебил его:

— …о том, как какой-то вымышленный сотрудник ФСБ, гримасничая и подмигивая в камеру, сообщил собравшимся журналистам, что на мэра Арсеньевска готовится покушение? Это ваше счастье, что до сих пор нет ни одного печатного отзыва об этой фальшивке. Ребенок догадается, что это монтаж…

— Несколько человек из центральных изданий мы обрабатываем, — заикнулся. Гусаров. — Они напишут…

— Пошел ты в баню со своими обработками! — вдруг заорал Рогожцев. — После этой пресс-конференции у меня телефоны оборвали! Прямо подкалывают: почему это у вас силовые службы пьяного эфэсбэшника показывали, который порол всякую чушь.

Рогожцев взглянул на начальника ГУВД в чине полковника.

— Поговорите вы с ним, лично. Пообещайте золотые горы… Какая ему разница на кого работать? Неужели он такой и на самом деле идейный?

Полковник согласно кивнул головой.

— А если, несмотря ни на что, он не примет все Наши предложения?! — встрял Гусаров.

— Смешной вопрос. Если бы этот вопрос задала бы мне моя жена, я бы ее понял, — сказал Рогожцев. Он поставил кулак на кулак и сделал вращательное движение. — Вот и все.

— Вы никогда не занимались каратэ?

Степаненко с удивлением глянул на эмвэдэшного полковника, который вел очередной допрос. Правда, на этот раз Степаненко доставили на второй этаж в кабинет самого начальника СИЗО.

— Знаете что, товарищ полковник, у вас нет лишнего времени, а у меня нет особого желания вести бесполезные разговоры. Я отвергаю какие бы то ни было обвинения и требую выпустить меня на свободу…

— Да подождите вы! Не разобравшись, не ответив на вопрос, начинаете ершиться. Эх, молодежь, молодежь… Хоть бы вы научились уважать старших…

— Не понимаю вас, товарищ полковник.

— А что тут понимать? Я спросил о каратэ лишь потому, что мне рассказали, как вы звезданули одному дураку-следователю. Кажется, Смирнов его фамилия. Вот слушай, — полковник понизил голос, подвинулся на стуле, чтобы придать разговору особую доверительность. — Вы рассуждайте так. Мы менты, знаем, что перед нами эфэс-бэшник, да? Да. Но не знаем, с какой целью он заслан к нам в Арсеньевен. Надо нам узнать, чего же он вынюхивал тут. Да еще без ведома собственного начальства… Надо нам подстраховаться?! На кого же вы, Степаненко, работаете?

— А вы на кого работаете, товарищ полковник?

— Скажу честно, — произнес полковник. — Все туда же… На свое начальство. Так вы не ответили на мой вопрос по поводу каратэ?

— Представим себе, товарищ полковник, что у меня черный пояс по каратэ. Дальше?

— Я, товарищ майор, старый солдат, болтовни тоже не люблю, здесь у нас есть общая точка соприкосновения. Надеюсь, наш разговор не будет бесполезным ни для меня, ни для вас. Поэтому давайте говорить серьезно.

— Я слушаю вас, товарищ полковник.

— Я предлагаю вам как солдат солдату: для общей пользы вам нужно выступить перед камерой. Мы уже сами позаботимся о месте вашего выступления… Выступить и сказать, что вы готовили покушение на нашего мэра. По указке Центра. Но, как и надлежит каждому честному гражданину, вы не согласились с мнением начальства по поводу организации данного мероприятия. И добровольно отдали себя в руки правосудия. Ну, скажете там, что вы из группы «С», словом, вам луЦше знать, какое структурное подразделение ФСБ этим может заниматься…

— Но вы, полковник, должны понять, что если я, допустим, гипотетически принадлежу к тому ведомству, о котором вы говорите, то приняв ваши условия, этим самым я зачеркну свое будущее и все свои предыдущие заслуги. И не только заслуги — меня погонят со службы, что называется, поганой метлой.

— А мы вас приютим, у нас много деловых людей, которые нуждаются в толковых командирах охранных службы. Да что я говорю, зачем вам руководить охранниками. Вы можете работать следователем в областном управлении МВД. Не хотите следователем — организуем вам лицензию как частному детективу. Это не по нутру, занимайтесь в наших краях чем хотите: туризмом, охотой, просто поживите, в конце концов…

«Черт бы меня побрал, — подумал Степаненко. — Куда я влип. Хотят окунуть меня в дерьмо с головой. Очень уж удобный случай… Майор ФСБ прокололся».

— Захотите, пишите статьи в газетах. Тут мы неволить и ограничивать вас не будем. Поле деятельности самое широкое. Будете жить у нас в области, как Суворов, автор «Ледокола», — живет в Англии. Что вам Москва? У нас почти что своя страна… Почти четыре области вместе стоят. Мы одних танков в месяц на полмиллиар-да можем продавать…

— Работнику федеральной службы предлагать такое бессмысленно, — сказал Степаненко. — Вы разве сами не чувствуете, что это очень тревожный симптом — Россия распадается на удельные княжества… На вотчины лебедей, россе-лей… Вам самим нужна ли такая Россия?

— Нам нужны мы, а не Россия, — изрек полковник. — А где будем мы, там будет и Россия.

Наступила минута неловкого молчания.

— Мы подождем, — сказал полковник. — Времени у нас предостаточно. На запрос по поводу вашего табельного оружия Москва дала отрицательный ответ. Нет такого и никогда не было… Как я понимаю, нахрен им проколовшиеся сотрудники, да?

— А не кажется ли вам, товарищ полковник, что предлагать предательство подло?!

Полковник дернулся. К лицу прилила краска.

— Полноте, майор. Вы сравниваете бараньи яйца и северное сияние… Поэтому и бросаетесь словами, которыми можно пугать разве что чувствительных барышень. Сантименты, сантименты! Вы поймите, что у вас нет другого выхода!

— Если уж вы назвали себя солдатом, товарищ полковник, — сказал Степаненко, — то и вам прямо скажу: не очень это хорошо, если солдат предлагает солдату пойти на предательство.

— Кого вы предаете? Кучку столичного дерьма, в которой по уши сидит Президент и вся его семья?

— В любом случае так солдаты не поступают, товарищ полковник.

— Я мог бы оскорбиться за тон ваших слов, но останусь верным своему уговору: мы солдаты! Это во-первых, а во-вторых, я представитель МВД, и ему по закону не рекомендуется принимать близко к сердцу самые различные оскорбительные слова, — раздраженно проговорил полковник. — Но все это имеет очень малое отношение к делу. Я хочу напомнить вам об одном: вы ошибаетесь, если думаете, что вас отдадут под суд.

— Что же, я действительно в ваших руках. Ничего не поделаешь… Но я должен сказать, что смерть приходит к человеку только один раз. Ну, пережить один раз это неприятное событие как-нибудь можно.

— Мы можем заставить смерть ежедневно касаться вас, — говорил полковник, все больше злясь.

— А вот это уж не по-солдатски, товарищ полковник… Это чисто по-ментовски.

— Может, оно и по-ментовски, согласен, — побурев, произнес полковник. И вдруг перешел на громкий фальцет: — Думаешь, кто-то станет беспокоиться о твоем исчезновении?

Полковник умолк, с трудом совладал с собой, проворчал:

— Неспокойный ты человек, майор. Хлопот с тобой не оберешься. Зачем лез? Сам себе заработал.

— Меня не в чем обвинить.

— Гранаты швырял? Швырял! Омоновца подстрелил? Подстрелил… Влепил парню пару пуль в живот. Еле откачали. Неделю без памяти лежал.

«Вот это новость… Ага, кто-то отстреливался за меня… — мелькнула мысль. — Или на понт берет?!»

— Ничем не доказано, что стрелял я…

— А зачем это доказывать?

Полковник с неодобрением взглянул на него, нажал на кнопку, чтобы вызвать конвоира.

Степаненко подумал, что в самом деле ментам наплевать, что с ним будет.

Прежде чем пришли конвоиры, полковник злыми глазами уставился на него:

— Последний раз говорю — соглашайтесь!

— Нет, товарищ полковник, соглашения у вас с нами не получится.

— Думаю, вы горько раскаетесь в своих словах. Но будет поздно.

Степаненко ничего не ответил…

После этого странного и неприятного разговора прошел день, другой… Максима не вызывали ни на допросы, не приходили в камеру. Минула неделя, пролетела еще одна. О нем словно забыли. Даже педантичная, так хорошо лечившая его ногу Елена Анатольевна, ни разу не навестила его.

Степаненко понял, что «они» тянут время. Выжидают, когда «клиент созреет». Это было им на руку: непонятный «клиент» за решеткой, тогда как события на свободе разворачиваются своим чередом. Страна готовится к выборам. Дотянут до выборов, а там в государстве Российском начнется новая эпоха, разразятся новые скандалы, да такие, что судьба рядового сотрудника ФСБ уже мало кого будет интересовать.

А тут в пайке хлеба пришла писуля. Скрученный в рулончик клочок бумаги с текстом: «Попади в санчасть».

В камеру и раньше попадали записки. Чаще всего это были записки от соседей с просьбами типа: «Мужик, подкинь курева. Голодняк». Однажды из очередной записки Степаненко вычитал: «Кличка Потапова Триппер. Передайте всем, что он козел и пидер. Хата шестнадцать».

Номер подвальной камеры, в которой ему пришлось побывать, был именно шестнадцатым. Была ли записка своеобразной местью того вихлястого из подвальной камеры, которому он заехал в ухо, или же записку следовало отнести на совесть администрации СИЗО, решить было трудно. Текст последней записки настораживал. Почерк был ровный, округлый.

Что делать?

Степаненко и сам не раз раздумывал над тем, чтобы попасть в санчасть. Хотя бы потому, что там довольно сносно кормили. Но каким образом это сделать? Нога, благодаря стараниям врачихи, не беспокоила. Рана еще не затянулась, сочилась желтенькой жидкостью, но Максим уже ходил. Правда, существовала постоянная угроза, что рана в любой момент начнет гноится, течь.

Степаненко стал вспоминать, какие у зэков есть способы попасть в санчасть? Пить йод? Ложку глотать? Симулировать высокое давление, эпилептический припадок? Неужели пробил час таким образом насиловать свой собственный организм?

Максим вновь и вновь читал «маляву»; до головной боли раздумывал, предполагая самые фантастические варианты, чтобы ответить на один вопрос: что могла значить эта записка? В одном он не сомневался — с ним начинается новая игра.

Неужели это предложение побега? А если с ним решено покончить?! Допустим, он попадает в санчасть. Там ему создадут условия для следующего шага. Повезут, скажем, на обследование в какую-нибудь городскую больницу. Оставят в автозаке дверь отрытой. И что дальше? Пуля между лопаток при попытке к побегу… Или «напал на конвоира и тот, в целях самозащиты, произведя два или три предупредительных выстрела, открыл огонь на поражение?!»

А вдруг это подали знак истинные друзья? Тогда кто?! Олег Евстигнеев? Ира? Селезнев? В принципе, из этой троицы только журналист смог бы проявить инициативу, чтобы организовать побег. Смелости и смекалки для подобной акции у него хватило бы. Но откуда вечно занятый журналист узнал, что он, Максим Степаненко, томится в Арсеньевском СИЗО?

Может, ему сообщила об этом Колешко Ира? Нет, она мать двоих детей, она не станет рисковать ничем, да и не нужно ей этого делать.

Степаненко подходил на цыпочках к металлической двери и часами подслушивал, о чем говорят контролеры в коридоре. Те говорили о всякой чепухе, и лишь однажды он услышал: один из контролеров сообщил другому о том, что в СИЗО один из подследственных «сыграл в ящик» от чахотки.

В один из особо тоскливых дней в камеру неожиданно вошел невысокий мужчина в белом, хорошо выглаженном халате и, фонендоскопом на груди.

— Вы Потапов? — спросил он.

— Потапов-то Потапов, — сказал Максим, — а что толку?

— Вижу, у вас философское настроение. А ну-ка расшторьте грудь…

Поприжимав хромированное зеркальце фонендоскопа к груди, затем к спине, врач проговорил:

— Да, батенька, поздравляю. У вас туберкулез, и туберкулез хороший.

— Откуда? — уставился на врача Степаненко.

— Отсюда, — врач указал на пол. — В СИЗО семьдесят процентов туберкулезников. Это среди тех, кого годами мурыжат под следствием. У вас температура по утрам бывает? Или вечером?

— Вроде бы нет.

— Скоро будет. Надо будет вас щелкнуть на флюорографе.

Несколько дней спустя Максима Степаненко без дополнительных объяснений перевели в санчасть.

Санчасть располагалась в более светлом, не-соразмеримо просторном помещении. В нем размещалось восемь коек в один этаж. На половине из них лежали обтянутые кожей скелеты с большими, как у дистрофичных африканских детей глазами.

«Доходяги? — мелькнула мысль. — Туберкулезники, что ли?

Возле зарешеченного окна сидел, скрючившись, еще один больной, если судить по его страдальческому лицу. Зато в углу, возле пустой койки, видимо, предназначавшейся для его персоны, на двух койках возлегали какие-то небритые довольно откормленные типы. Они были отгорожены от остальных больных старым больничным фикусом с обгрызенными, жесткими листьями.

Степаненко улегся на свою койку, стал незаметно рассматривать своих новых соседей. Один был темноволосый, курчавый, невысокого роста, с темными глубоко посаженными глазами на загорелом лице. Когда он улыбался, обнаруживалось отсутствие зуба в углу рта. Второй был блондин, выше ростом и шире в плечах. Загорелые лица, чистая одежда этих больных вызывали смутную тревогу.

«Кто они? Нет, ты стал слишком подозрительным, — мелькнула мысль. — Это обыкновенные криминальники: убийство, грабеж, разбой, мошенничество и нежелание томиться в душных, накуренных камерах, где спать приходилось по очереди. Да, собственно, и здоровье подводит. Это только внешне они мордовороты, а у каждого какой-нибудь гастрит, язва, нефрит… Уже в таком возрасте…»

Степаненко отвернулся к стене. Его стала угнетать мысль, что он уже, если верить доктору, туберкулезный… Интересно, сколько можно протянуть без соответствующего лечения? Ему почему-то пришло на ум, что где-то на свободе гуляла Ира со своим детьми, в перерывах между работой и пьянкой Олег Евстигнеев бездумно бродил по вечерней Москве, заходил в кафетерии, ел мороженое с лимонным сиропом. Степаненко почему-то нестерпимо захотелось с лимонным…

— Эй, кореш, — сосед потрогал его за плечо. — Ты чего все молчишь?

— Хочу и молчу, — отрезал Степаненко.

— Неприветливый ты какой, — пробормотал парень. — Я думал тебе «колес» предложить.

Степаненко обернулся. Лицо парня показалось ему знакомым. Вылитый Мирна, которого он еще недавно разыскивал в Арсеньевске?

— Ты это… Если что болит, так мигом снимет… — в руках у парня зашуршала упаковка каких-то таблеток.

— Глотай сам… — уже раздраженно проговорил Степаненко, опять отворачиваясь к стене.

— Да я ниче! — стал почему-то оправдываться сосед. — Я думал, как лучше. Че лежать, как бревну? Надо крутиться, приспосабливаться, думать, как лучше что провернуть — водчонки там, чифирька… А есть возможность на пяту ударить — ударить и на пяту.

«Вот послал Бог болвана!» — злясь, думал Степаненко.

— Потапов, на процедуры! — раздался звенящий, как сталь, голос Елены Анатольевны.

Степаненко с трудом поднялся и заковылял к двери, за которой находилась бокс, крошечная комнатка, в которой ему не раз делали перевязку.

Он сразу же обратил внимание, что врач позаботилась о том, чтобы дверь была плотно прикрыта.

— Вот так, герой, — сказала она, выразительно посмотрев Степаненко прямо в глаза. — Я не знаю, кто вы на самом деле. Но это не важно. Слушайте меня внимательно, вы хотите жить?

В серых красивых глазах светился затаенный огонь. Такой врачиху Степаненко видел впервые.

— Чего вы пялитесь? Одичали тут совсем… Я спрашиваю, вы хотите жить?

— Конечно, Елена Анатольевна, какие вопросы. Кто же не хочет жить…

— Тогда слушайте меня внимательно, — врач взглянула на дверь. — Сегодня после обеда придет автозак из соседнего района. Там в одной из колоний построили барак для туберкулезных больных. Вас под видом туберкулезного больного отправят туда.

Степаненко чуть не взвился от удивления.

— Как? Какой из меня туберкулезник?!

Врачиха протестующе взмахнула рукой.

— Тихо! Молчать…

Она опять взглянула на дверь, прислушалась, переходя на шепот, заявила:

— Так вот. По дороге один из туберкулезников должен умереть. И это будете вы…

— Я? — переспросил Степаненко.

— Да, вы. Более того, факт смерти уже засвидетельствован, — врач поднялась, причем в ее колене от этого едва слышно щелкнуло сухожилие. Она подошла к сейфу, который стоял у изголовья кушетки, сурово взглянула на Степаненко.

— По образованию я фельдшер. На должности тюремного врача числится Никита Аркадьевич Репьев, один из врачей горбольницы. Я его постоянно замещаю… Вот здесь, — девушка едва прикоснулась пальцами к сейфу, словно он был горячий, — хранятся кое-какие лекарства. Ну знаете, из числа тех, что трудно достать. И кое-что еще… Станьте возле дверей… — вдруг приказала она. В ее руке появился ключ.

Степаненко поднялся, встал там, где она указала. Девушка, орудуя ключом, скороговоркой продолжила:

— Репьев мне всегда доверял. А дня три азад вдруг зачастил сюда, в СИЗО, и ни с сего ни с того попросил отдать от сейфа ключ. Это сразу вызвало у Меня подозрение. К этому времени у меня уже был дубликат. Так, на всякий случай… Я однажды едва не потеряла ключи, но все обошлось… Так вот, когда я открыла дубликатом сейф, то обнаружила вот что.

Девушка достала из сейфа стопку папок с историями болезней, передала одну из них Максиму: — Читай, а я на стреме постою.

Девушка выглянула в коридор.

— Помогите разобраться, — прошептал Степаненко, разглядывая бумаги на Потапова Петра.

— Вот, — Елена указала нужные страницы. — Это протокол судебно-медицинского вскрытия. Видите, на имя Потапова. И подписи все есть.

— Почему я должен вам верить?

Девушка ядовито прошептала, аккуратно водворяя папки на прежнее место в сейф:

— Я тоже не верила вашему московскому другу Евстигнееву, который наседал на меня и днем, и ночью…

— Евстигнееву?! — поразился Степаненко.

— Тише ты! Кроме того, я видела тебя… Вас… Я имею в виду прежде…

— Может, в день рождения Эльвиры? — быстро спросил Степаненко.

— Вот именно. Но это не главное. Главное то, что ваш московский друг Олег Евстигнеев мне все объяснил. Давно все объяснил… То есть я уже была внутренне готова помочь вам, но все еще сомневалась. И вот после этого, — Елена Анатольевна опять прикоснулась к уже запертому сейфу, — я перестала сомневаться. Вы не представляете, каких только вариантов освобождения мы не придумывали. Вплоть до вооруженного нападения на СИЗО, — девушка улыбнулась. Улыбка получилась у нее живой, человеческой. Странно было видеть улыбку на ее всегда каменном, словно выточенном из розоватого мрамора лице.

— Значит, — спросил Степаненко, — я должен по дороге умереть? А потом ожить? В каком же это фамильном склепе?

— Какой вы тупой, — неожиданно сорвалось у девушки с языка. — А еще и майор. Вас убить хотят! А по документам вы будете умершим от туберкулеза…

Степаненко почувствовал: по коже поползли мурашки. Елена Анатольевна оглянулась на закрытую дверь, быстро сунула руку в сумочку и достала… пистолет. Она положила оружие Максиму на живот.

— Уберите эту штуку, — проговорил Степаненко. — Иногда она стреляет.

— Вот именно, — Елена Анатольевна накрыла пистолет марлевой салфеткой. — Вижу, вы мне не доверяете?

— А с какой стати я должен вам доверять?

— Хочу отомстить за подругу…

— За Эльвиру Тенгизовну?

— Какой вы недоверчивый. Согните ногу в колене, я сделаю вам перевязку.

Руки ее были без резиновых перчаток. Ни одну из прежних перевязок она без перчаток не делала.

Времени на обдумывание создавшейся ситуации не было.

«А вдруг это подвох? Откуда оружие? Каким образом Евстигнеев узнал, что я в СИЗО? Почему он вышел именно на эту фельдшерицу? — мельтешили в голове мысли. — Что делать?»

Все подозрения перевешивал документ, подтверждающий факт собственной смерти.

— Ладно, что я должен делать?

— Остаться в живых. Сначала мы думали вооружить вас ножом, но вы ослабли и вряд ли справитесь с двумя.

— С двумя? Эти новички в санчасти мои убийцы?

— Пистолет надежнее, — прошептала Елена Анатольевна. — Машина с туберкулезниками пойдет без охраны, будет только Никита Аркадьевич. С документами. Вероятно, в лесу машина остановится. Где точно, не знаю. Вас всех, кто ходит, выведут на прогулку… Те двое, вы их видели в палате, должны стать единственными «свидетелями» вашей кончины от свежего воздуха. Такое бывает. Называется гипервентиляционный пароксизм…

— Это Репьев придумал?

Девушка пожала плечами.

— Этот гад мне сразу не понравился…

— Он не гад. Просто затурканный. Что скажут, то и делает…

Степаненко сунул пистолет за пояс. Нет, не пойдет, торчит…

— Дайте мне пластырь, — попросил он.

— Я сама.

Пистолет Елена Анатольевна прибинтовала к здоровой ноге так же бережно, как бинтовала раненую.

— Что дальше? — спросил Степаненко. — После того, как я не смогу скончаться, как бы этого не хотелось им.

— Дальше? Ваш московский друг подберет вас.

— А как он найдет меня?

— Он уже с утра поджидает автозак. Потом поедет следом. Но так, чтобы не засветиться и не спугнуть ни водителя, ни Репьева, понимаете?

Ведь надо сделать так, чтобы он вас выпустил из автозака.

— А дальше?

— Дальше? Дальше высматривайте на дороге старенький «Москвич» синего цвета. Вот вам еще ориентиры: узкоколейка и река. Узкоколейка возле самой колонии. Река ближе к городу. По узкоколейке или по реке идите на север. Но не больше двух-трех километров от дороги. Мы не знаем, как поведут себя эти двое, если случится что-то непредвиденное.