Русское литературоведение XVIII–XIX веков. Истоки, развитие, формирование методологий: учебное пособие

ГЛАВА ПЕРВАЯ Особенности русской литературной ситуации XVIII века

Преобразования России, ставшие результатом деятельности Петра I и начавшиеся с 1-й четверти XVIII века, коренным образом изменили страну. Ушла в прошлое древнерусская литература. В современной XVIII веку русской культуре в целом и в словесном искусстве в частности произошли кардинальные качественные сдвиги. К исходу XVIII века на состояние умов в России оказали влияние западноевропейские буржуазные революции, трансформировавшие общественно-государственный строй ряда стран, в первую очередь Франции.

Изменилась литература – изменилось и ее понимание. Истоки русского литературоведения оформляются как интерес к нормам и законам поэтики, в первую очередь стихосложения (будущая теория литературы), а также как интерес к произведениям ушедших эпох (будущая история литературы) и произведениям современников (будущая литературная критика).

Литературоведение – филологическая наука, изучающая художественную литературу как вид искусства; это наука о сущности художественной литературы, ее происхождении и развитии. В литературоведении принято различать три основных дисциплины – историю литературы, теорию литературы и литературную критику, а также ряд вспомогательных дисциплин (палеографию, текстологию, комментирование текста, библиографию художественной и научной литературы и др.[31]).

История литературы – это наука, изучающая историю национальных литератур, их становление и развитие. Историко-литературная наука изучает творчество художников слова – прозаиков, поэтов, драматургов. История литературы анализирует эволюцию мировоззрения писателя и идейно-художественные особенности его произведений, а также литературный процесс и своеобразие этого духовно-исторического и художественно-эстетического движения.

Теория литературы сосредоточена на исследовании общих законов литературы – особенностей образного отражения писателем действительности, содержания и формы художественного произведения, их природы, структуры и функций, а также тенденций и закономерностей литературно-художественного процесса. Теоретическое литературоведение вырабатывает объективно-научные методологические принципы анализа как отдельного произведения, так и литературного процесса в целом.

Область литературной критики (греч. kritike оценка, обсуждение) – рассмотрение современного критику литературно-художественного процесса, который принято ограничивать текущим десятилетием, а также обращение к творчеству художников-современников.

Жанры истории и теории литературы представляют собой собственно научные исследования, основанные на принципах историзма и системности в процессе рассмотрения художественных феноменов. Историко-литературные исследования предполагают сосредоточенность на изучении творчества отдельного автора, взятого в определенных аспектах проблематики или мастерства, или сравнительный анализ творчества ряда художников, близких в понимании действительности и ее художественном воплощении, или изучение национальных процессов, охватывающих подчас большие периоды времени.

Изыскания в области теоретического литературоведения представляют собой исследования в сферах эстетики (греч. aisthetes ощущение, чувство), прежде всего изучение эстетических категорий и пафоса, а также теоретической, функциональной и исторической поэтики (греч. poietike, poietike téchne поэтическое искусство, искусство творчества). Теоретическая (или общая) поэтика изучает образную природу и специфику словесного искусства, образный строй произведения и художественной речи. Функциональная (или частная) поэтика рассматривает системно-функциональное соотношение всех элементов художественного целого, принципы и приемы создания автором модели мира. Историческая поэтика, обоснованная в последнюю треть ХК века А.Н. Веселовским, исследует развитие поэтических (художественных) систем. Кроме того, теоретическое литературоведение занимается изучением нормативных поэтик – описанием свода более или менее жестких принципов и правил определенной художественной системы.

Жанры литературной критики – иные по своей природе. К наиболее мобильным жанрам критики следует отнести рецензию, представляющую собой первый непосредственный отклик на вновь появившееся произведение. Наиболее близки научному исследованию статьи и обзоры. Статьи могут быть разноплановы, в них в проблемно-тематическом или аналитическом ключе рассматривается творчество одного или нескольких художников. Обзоры представляют собой популярный (реже научный) обзор текущей литературы, имеющий историко-хронологический характер. Подчас в качестве литературных критиков выступают сами писатели; литературные портреты, вышедшие из-под их пера, а также заметки, зарисовки, воспоминания, оценки, суждения, представленные в статьях, письмах, дневниках, вызывают у читающей публики, а также часто и в науке непрекращающийся интерес. Писатели и критики могут выступать в жанре эссе (фр. essai опыт, проба)[32]; обращение к этому небольшому по объему жанру, содержащему ярко-личностную авторскую оценку литературного явления, не предполагает исчерпывающего анализа, однако содержит известную новизну во взгляде на рассматриваемое явление.

Художественно-эстетическая динамика литературного процесса XVIII века связана с формированием и противоборством новых художественных систем – первых в европейской истории творческих методов и направлений. Творческий, или художественный, метод (греч. méthodos путь познания, исследования) – это совокупность идейно-художественных принципов изображения человека и действительности в свете определенного эстетического идеала. Творчество группы писателей, часто живущих в разное время и принадлежащих разным национальным культурам, но использующих один и тот же или сходный художественный метод, принято называть литературным направлением. Иными словами, литературное направление – это единство идейно-художественных особенностей широкого круга писателей. Оно организуется как «большой стиль».

Классицизм (лат. classicus образцовый) стал эстетическим направлением и художественным стилем европейской культуры XVII – начала XIX века. Это первая системно осмысленная художественная методология, отсюда ее нормативный характер. Философской основой классицизма был рационализм, в силу чего здравый смысл провозглашался принципом, организующим художественное целое. Однако абсолютизация рационализма имела и просчеты. Классицизм отрицал творческую фантазию, декларируя только устойчивые формы красоты, что вело к недопониманию ее исторических и национально-классовых особенностей. Классицистический нормативизм утверждал идеи подражания природе, правдоподобия и изящества. Так, теоретик французского классицизма Н. Буало в своем трактате «Поэтическое искусство» (1674) подчеркивал: «Я автора люблю, что правдою одной / Желает нас пленить, – мне мил поэт такой» (78)[33]. При этом в воссоздании «правды» жестко оговаривались три детерминирующих фактора – «три штиля» (стиля): «высокий», «средний» и «низкий».

Во главу угла классицистической программы была поставлена идея нравственного воспитания человека и общества. Однако противопоставление государственных и гуманитарных начал в обществе, рационального и эмоционального в человеке сводилось к безоговорочному утверждению общественного долга, что неизбежно вело за собой ущемление чувств и их значения в жизни как отдельного человека, так и всего социума.

Из трех родов литературы на первый план выходит драма, и театр становится безусловным лидером общественно-художественной ситуации. Классицистический театр формирует свой репертуар в соответствии с требованиями метода. Пьесы создавались либо по правилам «высокого» жанра трагедии, либо по нормам «низкого» жанра комедии, поскольку еще Буало подчеркивал: «Законы логики в театре очень жестки» (66). При этом следует помнить, что речь идет о классицистическом понимании логики изображения событий и судеб. В этой связи уместно вспомнить об идее «триединства»: «Пусть все свершится в день и в месте лишь одном» (63), – писал Буало. Действительно, «единство места, времени и действия» явилось основой классицистического хронотопа, обусловившего нормативные традиции сюжетосложения в драматургии. К перечисленным требованиям следует добавить строгость композиционной организации произведения и непререкаемость этических установок. Статичность же характеров не смущала и не угнетала мастеров классицизма.

Казалось бы, на вторые позиции, вслед за классицистической драматургией, может претендовать лирика. Эпоха классицизма – расцвет жанра оды. Однако жанровая палитра лирики немногокрасочна, прежде всего потому, что исключалась интимная лирика. В эпоху классицизма создавались и эпические произведения, интерес вызывали, в частности, романы. «Роману легкому читатель все прощает» (66), – насмешливо писал Буало, но в этом случае речь шла уже о периферии классицистического искусства.

Попытка восстановления справедливости – возвращения в произведениях искусства права человека на чувства, личные переживания, ошибки – связана с возникновением сентиментализма (лат. sensus ощущение; англ. sentimental чувствительный; фр. sentimentalisme чувствительность). Сентиментализм сформировался как направление в европейской культуре 2-й половины XVIII века, обусловленное кризисом просветительского рационализма и явившееся эстетической реакцией на классицизм.

Последователи новой идеологии и создатели новых принципов художественной типизации и индивидуализации обратились к чувству как к основе «человеческой природы». Величайшим достижением этого метода стало утверждение внесословной ценности человека. Под влиянием идей Просвещения сентименталисты приветствовали «естественного» человека на лоне природы и идеализировали такого рода образ жизни. Новым героем был провозглашен человек непрактичный, часто простолюдин.

Сентиментализм диктовал также иное положение писателя в обществе. Если автор-классицист не рассматривал себя как частное лицо и говорил от имени всего общества, борясь за утверждение державных идей, то автор-сентименталист не видел, с одной стороны, смысла в безапелляционных декларациях, а с другой – обращался к внутреннему миру человека, к его ощущениям и размышлениям, открытиям и сомнениям. В отличие от классицистов, сентименталисты утверждали активную роль писателя в освоении действительности, с правом высказывать свои субъективные взгляды.

На этих же путях, но только еще более страстно, с началом XIX века вступит на историческую арену романтизм.

Особенностью XVII–XVIII веков является также тот факт, что в одном историческом времени происходило становление и развитие двух принципиально разных эпох и традиций – классицизма и Просвещения. При этом если классицизм был художественно-эстетическим направлением и «большим стилем» в европейской культуре этого времени, то Просвещение (синоним: Просветительство) стало идейным движением стран Западной Европы и Северной Америки, программой которого была антифеодальная борьба в разных сферах действительности, в том числе в культуре и науке. Лозунгом этого движения стал свет разума. В этом качестве Просвещение пришло на смену Возрождению (фр. Renaissance, XIV–XVII века) – эпохе, ориентированной на широкую гуманистическую программу, прежде всего на раскрепощение после тысячелетия Средневековья человеческих чувств и высвобождение эмоциональных начал.

Просвещение и его демократические ценности оказали влияние на позиции и классицизма, и сентиментализма. Требования буржуазной демократии, духовно-общественные установки на изучение природы, переосмысление в ракурсе интереса к «естественному» человеку самого понятия цивилизации обозначили контуры просветительской идеологии и ее содержание. Идеи эпохи выразились в философских и литературно-художественных произведениях. В результате, питаясь за счет просветительских источников, из недр философии как самостоятельная дисциплина выделилась эстетика. Трансформировались и нормы поэтики. Так, в середине XVIII века Просвещение взломало двужанровость классицистического театра; в литературу пришел новый герой, не соответствующий схематизированным нормам «высокого» или «низкого» стилей; усилился интерес к обыденности тематики и реалистическим принципам типизации и индивидуализации образа; разработка приемов сюжетосложения способствовала развитию представлений о композиции; была существенно скорректирована система жанров, в результате чего сформировались новые жанровые приоритеты, и др.

Истоки русской литературной науки в XVIII веке отражают состояние самой литературы в этот период. В результате те авторы, чье творчество было фактом литературы того времени, стали и ее аналитиками. Русские классицисты – поэты, драматурги, баснописцы М.В. Ломоносов, В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков, Г.Р. Державин выступают как авторы трактатов и как критики. Теоретиками русской драмы выступают комедиограф В.И. Лукин и трагедиограф и комедиограф П.А. Плавильщиков. В журнале «Ежемесячные сочинения» сотрудничает автор песенника «Между делом безделье» Г.Н. Теплов.

На исходе XVIII века русские писатели-сентименталисты, и в первую очередь Н.М. Карамзин, обращаются к читателю со своими размышлениями о литературе и о круге чтения. В многогранной деятельности М.М. Хераскова (в художественном творчестве которого отразились как классицистические традиции в воссоздании образа мира, так с течением времени и сентименталистские) нашлось место и для издательской и литературно-критической практики. Талантливым критиком был также И.И. Дмитриев. С приходом сентименталистов видоизменяется жанровая картина научных изысканий и критики, в частности уходит в прошлое жанр трактата.

На характер анализа литературных произведений с научных позиций и на критические суждения и оценку оказала влияние просветительская идеология. Писатель-сатирик Н.И. Новиков выступал как издатель и литературный критик. Д.И. Фонвизин, художник реалистического мировидения, также заявил о себе как о критике-полемисте. Драматург и баснописец И.А. Крылов был журналистом и издателем журналов «Почта духов» и «Зритель», он неоднократно выступал в печати как аналитик литературного процесса. Автором «Слова о Ломоносове» был писатель-публицист А.Н. Радищев.

Вклад русских художников слова XVIII века в становление национальной науки связан с обращением к теории и практике стихосложения, с рассмотрением жанров эпопеи и оды, с рассуждениями о структуре произведения, с размышлениями по проблемам перевода с иностранных языков и др. Вклад русских классицистов в критику связан с обращением к творчеству авторов-современников; критика русских сентименталистов способствовала развитию авторской и читательской культуры.

Формирование литературной критики на русской почве началось во 2-й трети XVIII века. Первым французское слово «критик» (critique) употребил А.Д. Кантемир (сатира «О воспитании», 1739). Дальнейшее врастание слова в новую культуру – уже в его русском написании – связано с деятельностью В.К. Тредиаковского, в работах которого оно встречается с 1750 г. И поскольку критика отражает движение литературы, русская литературная критика начинает формироваться как классицистическая. Художники-классицисты анализировали творчество соотечественников-современников, подчас это практика взаимоанализа: В.К. Тредиаковский писал о произведениях М.В. Ломоносова и А.П. Сумарокова; А.П. Сумароков неоднократно обращался к одам М.В. Ломоносова и критически рассматривал творчество В.К. Тредиаковского; Г.Р. Державин писал об одах М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова. В центре внимания также находились имена иностранных современников; так, М.М. Херасков, например, писал о произведениях Вольтера.

Особенностью классицистической культуры было также создание «парных» произведений, когда художественное (ода или пьеса) сопровождалось научно-критическим (в жанре «рассуждений», эпистол и др.). Примером тому является практика Ломоносова и Тредиаковского. Как ее вариант могут рассматриваться сатиры Кантемира и Сумарокова, к которым их авторы присоединяли примечания и комментарии в жанрах «рассуждения» (т. е. размышления на означенную тему и критической оценки состояния вопроса) или «эпистолы» (послания, письма). Автор песен и драматург Н.П. Николев сначала написал и адресовал своей родственнице Е.Р. Дашковой, в доме которой он воспитывался, стихотворное «Лиро-дидактическое послание» (1791), а затем, при втором издании «Послания» в 1796 г., сопроводил его чрезвычайно объемными «Пополнительными замечаниями». И даже в начале XIX века Державин написал «Объяснения к своим стихотворениям» (1809–1810). Оценивая эту практику, В.И. Кулешов писал: «Критические статьи в то время еще не оторвались от художественных произведений, они все еще "рассуждение" на тему о целесообразности самого произведения, которое рассматривается автором как "опыт", "попытка". Иногда трудно сказать, что для чего писалось: рассуждение для произведения или произведение для рассуждения» (В.И. Кулешов уточняет: последнее «хорошо подметил еще Г.А. Гуковский»[34]).

«Словесные науки» (этот термин употребляли М.В. Ломоносов, В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков, В.И. Лукин, П.А. Плавильщиков, Д.И. Фонвизин, Н.И. Новиков и др.) стали неотъемлемой составляющей общественно-культурного, духовно-нравственного и художественно-эстетического процессов. Понятие «словесные науки» включает в себя те области зарождающегося литературоведения, которые были фактом XVIII века, – стихосложение, риторику, поэтику и литературную критику. Последняя «к середине XVIII века едва вычленилась из теории литературы, поэтики и риторики и в количественном отношении была еще незначительной»[35]. Кроме того, «словесные науки» включали в себя и самую художественную практику – поэзию и прозу, а также грамматику.

Исходный этап в развитии русской историко-теоретической науки и критики относится к 1730–1770 годам и связан с именами М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова. В 1770–1790 гг. на первые позиции выходит критика, которая становится с этого времени «действенным фактом литературного процесса»[36]. Этот период связан с именами М.М. Хераскова, В.И. Лукина, П.А. Плавильщикова, Д.И. Фонвизина, И.А. Крылова, Г.Р. Державина и др.

В сентименталистской практике литературно-критического анализа отразился переход от жанров трактата и риторики к жанрам статей, эссе, заметок, рецензий-отзывов. Эта практика наиболее ярко представлена в деятельности Н.М. Карамзина. Будучи писателем и историком-исследователем, Карамзин стал также блестящим критиком своего времени. В редактируемых им «Московском журнале» (1791–1792) и журнале «Вестник Европы» (1802–1803), а также в альманахах «Аглая» и «Аониды» был актуализировал жанр рецензии и рассмотрены произведения Ж.-Ж. Руссо, Г.Э. Лессинга, И.Ф. Богдановича и др. Им разрабатывался жанр литературного очерка как литературного портрета. Интерес читающей публики вызывали эссе Карамзина, в которых великий русский сентименталист сформулировал цели искусства как необходимость формирования в обществе нравственного чувства и представления в литературных произведениях «живых черт времени»[37]. Вклад Карамзина в развитие русской науки и критики связан со стремлением не только приохотить соотечественников к чтению, но и развить вкус и «чувство изящного».

Следует отметить и ряд исторических фактов, связанных с появлением учебных пособий. Это «Правила пиитические в пользу юношества» (1774) А. Д. Байбакова – пособие, неоднократно переиздававшееся[38]; «Краткое руководство к оратории российской» (1778) иеромонаха Амвросия (А.Н. Серебренникова); «Детская риторика, или Благоразумный вития, к пользе и употреблению юношества сочиненная» (1787) братьев Мочульских; «Просодия, или руководство к латинскому стихотворению для пользы российского юношества, из разных авторов собранная» (1788) С. Соловьева, представлявшая собой «собрание» суждений из поэтики Скалигера, трудов Тредиаковского и пособия Байбакова; «Опыт риторики» (1796) И.С. Рижского; «Сокращенный курс российского слога» (1796) В.С. Подшивалова.

Одним из наиболее значимых фактов науки и учебной практики, по мнению А.С. Курилова, является анонимное сочинение «Краткий и всеобщий чертеж наук и свободных художеств» (1792): «Это „сочинение“ стало как бы итогом развития филологических знаний в России XVIII в. и в то же время несло на себе печать таких веяний, которые говорили о начале нового этапа в развитии русского литературоведения»[39]. Анонимный автор писал: «Словесные науки, которые вообще назвать можно филологиею (любословие), суть не что иное, как собрание правил и примечаний о употреблении слова, чистоты его в выговоре, знаменовании речений и расположений в сочинении на всяком языке» (3–4)[40]. В состав словесных наук включены грамматика, красноречие «вообще», риторика как «общее руководство обоего красноречия» – оратории (это «правила к сочинению всякого слова прозаического») и поэзии (или «стихотворства»), а также критика – «искусство о сочинениях до словесных и изящных наук касающихся рассуждать правильно и основательно, узнавать вкус и красоту оных» (5, 6, 12). Кроме того, в «Кратком и всеобщем чертеже» подчеркнуто, что «теория изящных художеств и примечания, касающиеся до вкуса и проч., собраны вместе и составляют ныне уже особенную науку, которая наименована с греческого эстетикою» (10–11). Иными словами, понятие, введенное в 1750 г. А.Г. Баумгартеном, было не только известно, но и принято в России конца XVIII века.

Сферы науки как таковой и литературной критики в XVIII веке еще не были разграничены. Начиная с последней трети XVIII века и до середины 1820-х годов критика, по сути, будет выполнять функции науки.

Важную роль в становлении русской критики играет журналистика. Одним из результатов преобразовательной деятельности Петра I стало издание с 1702 г. газеты «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во иных окрестных странах». С 1727 г. при Академии наук издавались «Санкт-Петербургские ведомости», с 1726 г. публиковались «Московские ведомости». Журнал «Примечания к Ведомостям» (1728–1742) стал первым академическим научно-популярным изданием. По инициативе М.В. Ломоносова при Академии наук выходил в свет журнал «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» (1755–1764). В 1769–1770 гг. издавался журнал «Всякая всячина» («Барышек Всякия всячины»), лицо и политика которого определялись (опосредованно, через третье лицо) Екатериной II.

В Петербурге, также при Академии наук, в 1783–1784 гг. выходил журнал «Собеседник любителей российского слова», которым руководила директор Академии Е.Р. Дашкова. В «Собеседнике» были опубликованы не только «Записки касательно российской истории» Екатерины II и ее «Были и небылицы», оды Г.Р. Державина (в том числе «К Фелице») и др., но и «Челобитная российской Минерве от российских писателей» и «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание» Д.И. Фонвизина. Ответы Екатерины II Фонвизину продемонстрировали диктат монархической власти и отсутствие понимания государством просветительской идеологии.

Наряду с придворными и академическими, начали издаваться частные журналы[41], что стало одним из прав дворянства в период царствования императрицы Елизаветы Петровны. «Трудолюбивая пчела» (1759) А.П. Сумарокова явилась первым частным периодическим изданием. В этом журнале, а также в журналах Н.И. Новикова «Трутень» (1769–1770), «Пустомеля» (1770) и «Живописец» (1772–1773) сатирически освещались вопросы современности. Сатирическая направленность сформировала политику журналов Ф.А. Эмина «Адская почта» (1769) и И.А. Крылова «Почта духов» (1789), «Зритель» (1792, совместно с А.И. Клушиным и П.А. Плавильщиковым), «Санкт-Петербургский Меркурий» (1793–1794, совместно с А.И. Клушиным). Значимую роль в формировании связи «писатель – читатель» сыграли «Московский журнал» (1791–1792), родоначальник «толстых» журналов, и «Вестник Европы», первым редактором которого в 1802–1803 гг. был Н.М. Карамзин.

Очевидно, что жизнь журналов XVIII века была короткой, но свою роль в литературно-общественном процессе они выполнили.

С именем Н.М. Карамзина связано и появление непериодических изданий – альманахов. «Аглая» – так по имени старшей из трех харит (в древнегреческой мифологии богинь прекрасного) Карамзин назвал первый русский альманах, издаваемый им в 1794–1795 гг. в Москве. В издание вошли главным образом произведения его основателя: наряду со стихами, отрывками из книги «Письма русского путешественника» и художественной прозой, Карамзин опубликовал в «Аглае» ряд своих статей.

К концу XVIII века появились первые региональные журналы – «Уединенный пошехонец» и «Ежемесячное сочинение» (1787) в Ярославле, «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» и «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная» (1793–1794) в Тобольске.

Таким образом, литературная ситуация в русской культуре XVIII века отличается динамизмом развития, борьбой идеологий, стремлением утвердить исповедуемые представления о жизненных и художественно-эстетических ценностях. Русские художники слова выступают одновременно и как аналитики литературы. Объективно-историческое движение от классицизма к сентиментализму, обогащение культуры просветительскими традициями отразилось в практике трактатов и статей того времени, а также в литературно-критических журнальных выступлениях.

I. Состав литературоведения

1. Дайте определение литературоведения. Назовите основные и вспомогательные дисциплины этой науки.

а) Определите сферы интересов истории литературы.

б) Дайте определение теории литературы и назовите главные законы литературы.

в) Определите специфику предмета в литературной критике и характер оценки в критике (по сравнению с нормами истории и теории литературы).

2. Рассмотрите жанры научного историко-теоретического исследования и жанры литературной критики. Проведите их сравнительный анализ.

а) Какие собственно научные исследовательские литературоведческие жанры вам известны?

б) Каков предмет анализа в историко-литературных изысканиях?

в) В теоретическом литературоведении задействованы возможности эстетики и поэтики.

• Дайте определение эстетики и поэтики.

• Охарактеризуйте теоретическую, функциональную и историческую поэтики.

г) Назовите жанры литературной критики и определите их специфику, в том числе в сравнительном с собственно научными жанрами аспекте.

II. Динамика литературного процесса XVIII века. Формирование

начал русской науки и критики. Русские газеты и литературные журналы XVIII века

1. Сформулируйте особенности классицизма как метода и направления («большого стиля») в искусстве.

2. Осветите своеобразие сентиментализма и характер его противостояния классицизму.

3. Рассмотрите идеологию Просветительства и характер его влияния на развитие искусства.

4. Русские поэты, драматурги, писатели XVIII века одновременно выступали и как представители науки и критики. Определите сферы научного и литературно-критического интересов.

а) Охарактеризуйте вклад русских художников слова XVIII века в развитие научных представлений о литературе.

б) Обозначьте предмет литературной критики и определите характер ее развития в русской культуре XVIII века.

• Когда и как в русской культуре начинает формироваться критика?

• В чем состоят особенности литературно-критических суждений русских классицистов и сентименталистов?

• Кто из русских авторов-просветителей выступал в качестве издателей и литературных критиков?

5. Назовите учебные пособия по «словесным наукам» XVIII века. Охарактеризуйте «Краткий и всеобщий чертеж наук и свободных художеств» и понимание филологии и эстетики, представленное в нем.

6. Назовите русские газеты и литературные журналы XVIII века и охарактеризуйте их политику.

ГЛАВА ВТОРАЯ Русская классицистическая наука и критика

Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) был не только великим ученым-естествоиспытателем и организатором науки, не только признанным поэтом и неординарным историком и филологом-лингвистом. Ломоносов неоднократно обращался к проблемам русского словесного искусства, отражающим ряд положений поэтики, и прежде всего по особенностям художественной речи.

Перу Ломоносова принадлежат трактаты по вопросам стихосложения. В значении «стихосложение» в русской культуре с XVII века употреблялось слово «стихотворение», введенное в русскую поэтику Симеоном Полоцким. В этом значении слово употреблялось В.К. Тредиаковским, А.Н. Радищевым, авторами пиитик (поэтик) 1-й трети XIX века[42]. Параллельно с этим термином Ломоносов ввел в практику и теорию литературной работы термин «стихосложение», обозначив им совокупность законов организации художественной речи стиха.

Благодаря Ломоносову и Тредиаковскому была осуществлена реформа русского стиха (1735–1743), суть которой состояла в том, что на месте силлабики утвердилась силлабо-тоника. Силлабическая (виршевая) система, господствовавшая в русской культуре до этой реформы, для русского языка неорганична. Она характерна главным образом для культур, в языках которых существует постоянное ударение. Это в первую очередь романские языки – французский, итальянский, испанский, из славянских – польский. Основной мерой стиха в силлабической системе стихосложения является число слогов и постоянное ударение в слове. Силлабическая система тяготеет к хорею.

Силлабо-тоническая система стихосложения, призванная упорядочить расположение сильных и слабых слогов, наиболее приемлема для ряда литератур, в том числе русской. Если силлабическая (греч. syllabe слог) система стихосложения упорядочивала слоги в стихе по принципу их общего количества, то силлабо-тоническая (греч. tonos ударение) – по количеству слогов определенной силы.

Господствующие позиции в русском стихе занимает ямб. В XVIII веке это были 4– и 6-стопный ямбы, а также так называемый «вольный ямб». Позже, с начала XIX века, появляется 5-стопный ямб. В ходе «естественного отбора» наиболее значимыми для русской поэзии, отвечающими соответствующим нормам русского языка и речи оказываются 4– и 5-стопный ямбы. Хореи же ощущаются как размеры более «народные», близкие фольклору. Хорей в русском стихе встречается гораздо реже, чем ямб.

Результаты аналитического изучения природы русского стиха и прогностическое понимание перспектив его развития были изложены Ломоносовым в «Письме о правилах российского стихотворства» (1739, опубл. 1778). Находясь в командировке в Германии, он направил его вместе с одой «На взятие Хотина» в Академию наук в Петербурге. Цель «Письма» в широком смысле слова состояла в «радении к распространению и исправлению российского языка» (25)[43]. Ломоносов провозгласил величие русского языка: «российский наш язык <…> бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает» (27). Он был убежден, что «российский язык изобилен» и открыт для версификации, что «наше стихотворство только лишь начинается», но «российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству» (26). В результате, конкретная цель «Письма» заключалась в том, что «надобно посмотреть, кому и в чем лучше следовать» (26).

Ломоносов отвергал силлабику: «Неосновательное оное употребление, которое в Московские школы из Польши принесено, никакого нашему стихосложению закона и правил дать не может» (26), и «французы <…> нам в том, что до стоп надлежит, примером быть не могут» (27). «Сокровище нашего языка», подчеркивал поэт и исследователь, в ином: «в российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила, а прочие все коротки», поэтому в «российских правильных стихах <…> надлежит нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком учрежденные, употреблять» (26). Автор «Письма» подчеркивал значение ямба, поскольку ямбические стихи «материи благородство, великолепие и высоту умножают», при этом отмечал, что их «трудновато сочинять» (28).

В работе поднята также проблема рифмы и рассмотрен вопрос о рифмовке русских стихов. Ломоносов рассмотрел «мужские, женские и три литеры гласные» (или «тригласные», т. е. дактилические рифмы. Автор «Письма» отверг запрет на использование мужских и дактилических рифм. Он справедливо писал об исторических причинах обращения к женской рифме: «Оное правило начало свое имеет, как видно, в Польше, откуда, пришед в Москву, нарочито вкоренилось». Иными словами, для польского языка, с его обязательным ударением на предпоследнем слоге слова, и польского стиха действительно характерна женская рифма: польские рифмы «не могут иными быть, как только женскими, понеже все польские слова <…> силу над предкончаемом слоге имеют». Русские же стихи «красно и свойственно сочетаться могут» во всем многообразии рифм – мужской, женской, дактилической, поскольку русскому языку постоянное ударение не свойственно (28, 29).

В «Кратком руководстве к красноречию» (кн. 1 «Риторика»[44], 1748) Ломоносов выдвинул три главных требования к «сочинителям слова», работающим по «правилам обоего красноречия, то есть оратории и поэзии» (34): во-первых, «изобретение» как ясность идеи, в том числе допускающей вымысел; во-вторых, «украшение», суть которого состоит «в чистоте штиля, в течении слова, в великолепии и силе оного» (39) и предполагает работу над «тропами речений» и над «фигурами речений»; в-третьих, «расположение» как работу над композиционной организацией «изобретенных идей» в «пристойный порядок» (42). Иными словами, Ломоносов сформулировал требования к содержанию и к форме (языку и композиции) произведения.

В «Руководстве» были рассмотрены особенности речи в прозе и поэзии. Прозой в XVIII веке называли не только художественные произведения, принадлежащие эпическому роду, но и учебные книги, историческую («истории») и религиозную (проповеди) литературу. «Проза, – писал Ломоносов, – есть слово, которого части не имеют определенной меры и порядка складов, ни согласия, в произношении точно назначенного, но все речения располагаются в нем таким порядком, какого обыкновенный чистый разговор требует» (32). Действительно, в основе прозы лежит повествование – свободно текущая речь, не регламентированная специфическими законами, отличающими стих. Поэзией также в XVIII веке называли произведения не только лирического рода, но и те, что по нормам того времени создавались стихом, – драматургические (комедия, трагедия) и лироэпические (поэма, сатира). Произведениям, написанным по законам стихосложения, необходим «точный порядок складов по их ударению или произношению» (32). Однако эти отличия прозы и поэзии в «штиле» (33) не препятствуют, по мнению Ломоносова, ограничениям в выборе самого предмета разговора или изображения. (При этом, согласно законам классицизма, мнение Ломоносова как частного лица знаменовало общее мнение – «рассуждение общества»).

Ломоносовское «Руководство» содержит и ряд значимых для дальнейшего развития науки положений о таких фактах художественной и ораторской речи, как тропы («тропы речений»), внетропические явления («тропы предложений»), а также синтаксические конструкции («фигуры речений»).

Среди «знатнейших» (40) тропов Ломоносов отметил, в частности, метафору, метонимию, синекдоху, антономасию (или прономинацию) и катахресис (катахрезу – прием сочетания противоречивых, но не контрастных по значению слов). В анализе метафоры до сегодняшнего дня интерес представляют предложенная Ломоносовым ее типология и приведенные примеры, раскрывающие метафору как неназванное сравнение: «луга смеются», «угрюмое море», «земля, плугом уязвленная» и др. Метонимия справедливо рассматривается как переименование – например, когда вместо произведения называется его автор: «читать Виргилия[45], то есть Виргилиевы стихи» (41). В анализе синекдохи Ломоносов вновь дал точное определение, хотя приведенные им примеры не столь показательны для современного восприятия. Так, синекдоха показана как «речение» с количественными характеристиками, «когда род полагается вместо вида» («цвет вместо розы»), «вид вместо рода» («сокол вместо птицы») и др.

Несомненный интерес представляют также суждения Ломоносова по поводу таких внетропических явлений, как аллегория и ирония, – «тропов предложений», по его определению. В обращении же к приемам поэтического синтаксиса автор «Руководства» перечисляет гораздо больше речевых конструкций, чем рассматривается в современной поэтике, ориентируясь, таким образом, на средневековые риторические традиции[46]. Только «лучших фигур предложений» Ломоносов насчитывал 26: «определение, изречение, вопрошение, ответствование, обращение, указание, заимословие, умедление, сообщение, поправление, расположение, уступление, вольность, происхождение, умолчание, сомнение, заятие, напряжение, применение, присовокупление, желание, моление, восхищение, изображение, возвышение, восклицание» (42).

Классицистические представления о связи жанра и стиля изложены Ломоносовым в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1758). В соответствии с нормами трех «штилей» – «высокого, посредственного и низкого» – автор «Предисловия» определил жанровые сферы их применения. «Высоким» стилем создаются героические поэмы и оды; кроме того, Ломоносов рекомендовал использовать его возможности в драматургических произведениях, когда «потребно изобразить геройство и высокие мысли» (54). «Средний» стиль предназначен для «театральных сочинений, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия» (53), а также для создания произведений в жанрах сатиры, эклоги и элегии. Сферы «низкого» стиля – «комедии, увеселительные эпиграммы, песни». Иными словами, Ломоносов стремился еще четче, нежели Н. Буало, закрепить связь жанра и стиля.

Комплексный анализ и особенностей поэтики современной ему литературы, и литературного процесса в целом Ломоносов предполагал осуществить, как свидетельствует сохранившийся план намеченного труда, в работе «О нынешнем состоянии словесных наук в России» (1756). Однако замысел этот не был реализован.

Таким образом, в научном наследии Ломоносова представлены труды по ряду важнейших проблем поэтики. В первую очередь это проблемы художественной речи – поэтической лексики (стихосложение, тропика, внетропические явления) и поэтического синтаксиса. Ученый внес существенный вклад в развитие русского стиха, осуществив (совместно с В.К. Тредиаковским) его реформу за счет перевода русского стихи из режима силлабической системы, не отвечающей природе русского языка, в систему поэтических координат силлабо-тоники. Ломоносов обращался также к фундаментальной проблеме содержания и формы в искусстве, рассматривая последнюю на двух уровнях – композиционном и языковом. В соответствии с требованиями классицистической методологии Ломоносов установил связь жанра и стиля.

Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1768) известен не только как поэт XVIII века, но и как автор «рассуждений словесных и красноречивых наук» (80) – работ по проблемам русского стихосложения и драматургии. Знаток поэтик прошлого, он был переводчиком и последовательным приверженцем классических трудов Аристотеля и Горация, а также переводчиком и восторженным последователем теоретика французского классицизма Н. Буало (Н. Буало-Депрео)[47]. Искреннее восхищение разумностью и стройностью их мысли Тредиаковский выражал неоднократно – в таких работах, как «Рассуждение об оде вообще», «Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении <…>»[48], «"Наука о стихотворении и поэзии" с французских стихов Боало-Депреовых стихами ж» и др.

В 1834 г. Тредиаковский написал два произведения: одно художественное («Ода торжественная о сдаче города Гданска») и другое филологическое («Рассуждение об оде вообще») и присовокупил второе к первому. В «Рассуждении» рассмотрены такие актуальные для культуры XVIII века жанры, как ода, стансы и псалм. Однако центром внимания является ода. Тредиаковский определил ее жанровое содержание следующим образом: это «материя благородная, важная, редко нежная и приятная»; особенностью языка и стиля произведения (в широком смысле – жанровой формы) объявлено то, что она создается «в речах весьма пиитических и великолепных» (68). Образцы жанра автор «Рассуждения» видел в «величественности и неподражаемом совершенстве <…> великих в древности мужей» – в творчестве Пиндара и Горация; не меньшее восхищение вызывали в нем «преизрядные» оды Буало (69).

Значимым филологическим сочинением Тредиаковского стала работа «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735). В ней автор критически рассмотрел старый силлабический стих. Вместе с работой Ломоносова «Письмо о правилах российского стихотворства» (1739) «Новый и краткий способ <…>» вошел в историю и теорию русской словесности как значимый этап в становлении и развитии русского стиха, связанный с формированием силлабо-тонической системы русского стихосложения.

Появление «Письма, в котором содержится рассуждение о стихотворении <…>» (1750) было вызвано личными причинами: А.П. Сумароков в своей комедии «Тресотиниус» (1750) вывел Тредиаковского, причем в невыгодном свете. Гнев Тредиаковского по поводу недружественного поведения Сумарокова («господина пиита», как иронически называет его автор «Письма») вылился на все произведение: комедия объявлена «всеконечно неправильной» – «комедия сия недостойна имени комедии», она «точный пасквиль, чего, впрочем, на театре во всем свете не бывает» (71). Тредиаковский обвинил Сумарокова и в том, что тот не владеет языком («в полуторе строчки пять грехов»), – во всяком случае, в той форме, в которой, по мнению Тредиаковского, она должна быть создана. Более того, Тредиаковский, расширив круг рассматриваемых им произведений Сумарокова и обратясь к его трагедии «Хорев» и к «Эпистоле о стихотворстве русском»[49], предъявил Сумарокову обвинения в плагиате: «"Хорев" – трагедия <…> вся на плане французских трагедий»[50], а в «Эпистоле» «все ж чужие мысли», т. е. мысли Буало (73).

Вместе с тем «Письмо», продиктованное поначалу личной обидой, содержит значимые высказывания Тредиаковского о жанрах комедии и трагедии. Эти жанры должны нести мощный воспитательный заряд и таким образом формировать представления зрителей, всего «читающих общества» (74, т. е. образованных людей). Так, автор «Письма» был убежден, что «комедия делается для исправления нравов в целом обществе, а не для убиения чести в некотором человеке» (71–72). Трагедия же, настаивал Тредиаковский, «делается для того, по главнейшему и первейшему своему установлению, чтоб вложить в смотрителей <зрителей> любовь к добродетели». От трагедии требуется «добродетель сделать любезною, а злость ненавистною и мерзкою, надобно всегда отдавать преимущество добрым делам, а злодеянию, сколько б оно ни имело каких успехов, всегда б наконец быть в попрании» (79).

Анализируя поэтическую структуру драматургических произведений, Тредиаковский подчеркивал необходимость следования требованиям классицизма. Ведущий принцип классицистической организации произведения он характеризует так: «в составе трагедии и всякой драматической штуки находятся так называемые три единства, а именно: единство действия, единство времени и единство места» (77). Обращает на себя внимание толкование Тредиаковским этих норм: требуется, «чтоб драма представляема была об одном только чем-нибудь из прямой или баснословной истории, а не о многом»; «чтоб действие сие началось и сделалось в некоторое определенное и непрерывное время» (с уточнением: «а время сие обыкновенно определяется драме три часа или уже целые сутки»); «чтоб все оное представление производилось на одном токмо месте» (с уточнением: «Единство места объемлет дом с палатами и с садом; некоторые одним называют местом и целый город») (77).

Программным выступлением Тредиаковского следует считать работу «"Наука о стихотворении и поэзии" с французских стихов Боало-Депреовых стихами ж» (1852), поскольку автор опубликовал ее в качестве предисловия к первому тому своего собрания сочинений. В этой работе Тредиаковский, с одной стороны, анализировал трактат Буало и, с другой, собственную практику перевода. Трактат французского теоретика классицизма не мог, по мнению русского поэта, появиться, если бы ему не предшествовало «Послание к Пизонам» Горация, а произведение римского поэта – если бы не было «Поэтики» Аристотеля, названного Тредиаковским «преднейший предводитель» (81), т. е. философ, предвосхитивший своими трудами работы последователей.

В данной работе Тредиаковский изложил теорию перевода своего времени и рассмотрел такие актуальные и для современной науки позиции, как перевод стихов стихами, перевод стихов прозой и перевод прозы прозой. Как практик и теоретик перевода Тредиаковский раскрыл разницу между переводами стиха стихом или прозой. При переводе стихотворного произведения прозой переводчик подчеркивает «важность токмо правил», т. е. сосредоточивает внимание читателя в первую очередь на смысле написанного. Если же стихотворное произведение переводится стихом, то очевидно стремление переводчика к тому, чтобы читатель оценил в первую очередь мастерство написанного, которое его «услаждало» бы (82).

Приводя массу исторических примеров перевода с древнегреческого на латинский, с латыни на французский, Тредиаковский размышлял о том, что теряет, а что приобретает произведение от этих форм перевода. Лучшим переводом, по мнению автора работы, является тот, где чувствуется «вся сладость и твердость подлинника» (83). Тредиаковский подчеркивал, что ему известны примеры, когда «перевод не токмо не теряет ничего силы и красоты пред подлинником, но еще иногда несколько их подлиннику придает, а иногда и равняется с высотою оного» (85).

Важнейшим «критерием, то есть неложным знаком доброго перевода» стиха стихом Тредиаковский считал сохранение содержания источника: «надобно, чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в каждом стихе» (85). Это положение растолковано самим автором работы как ряд требований: «чтоб <переводчик> не опустил силы, находящиеся в каждом стихе; чтоб то ж самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном; чтоб сочинил оный в подобной же ясности и способности; чтоб слова были свойственны мыслям; чтоб они не были барбаризмом <варваризмами> опорочены; чтоб грамматическое сочинение было исправное, без солецизмов <без синтаксических ошибок>, и как между идеями, так и между словами без прекословий; чтоб, наконец, состав стиха во всем был правилен, <…> гладкость бы везде была; вольностей бы мало было, <…> богатая рифма звенела <..>, без наималейшего повреждения смыслу» (85–86).

Завершением программной работы Тредиаковского стало обращение к собственной практике поэтического творчества и признание в реформировании русского стиха: «Не таюсь: <…> я начал по тоническому количеству стопы вводить в наши стихи» (91). Иными словами, Тредиаковский коснулся вопроса о стихосложении – того, с чего он начал свои филологические труды в работе «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735). За истекший период под воздействием работ Ломоносова Тредиаковский признал ямб. В анализируемой работе 1752 г. для ее автора важно другое – то, что художественный прием не связан напрямую с тем или иным содержанием и его идейно-эмоциональной направленностью: «всякая стопа сама по себе ни благородна, ни нежна». Содержание произведения зависит не от литературного приема, а от характера «речей» – от того, каковы они: «нежны», «благородны» и проч. (87).

О своих заслугах перед русским стихосложением Тредиаковский еще раз написал в работе «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (1755). Ее целью было создание некой периодизации русского стиха. В результате древний период автор определил как языческий, корнями уходящий в античную культуру «еллинов» (эллинскую культуру), констатируя его рудименты в народных стихах. «Средний» период Тредиаковский связал с влиянием польской культуры – с силлабикой. Новый – силлабо-тонический – период стихосложения Тредиаковский знаменовал своим поэтическим творчеством: «я в нем самое первое и главнейшее участие имею» (96).

Логика развития мысли в этом филологическом сочинении такова. Тредиаковский начал свое рассуждение с определения поэзии, охарактеризовав ее как факт мимесиса: поэзия – «подражание естеству» (92). Затем подчеркнул то обстоятельство, что поэзия, являясь словесным искусством, подчиняется нормам того языка, на котором она создана: «способ речи, или стих, коим обыкновенно изображается поэзия, находится многоразличен в различных народах». И наконец сосредоточился на трех стадиях развития русского стиха.

О древнем («первобытном») стихосложении, подчеркивал Тредиаковский, можно судить только с известной долей допущения, как о вероятности, – «за неимением надлежащих и достопамятных, оставшихся от древности нашей образцов». По мнению автора работы, создателями первых стихов («первенствующими стихотворцами») были «богослужители», «языческие жерцы» <жрецы>. С возникновением христианства эта эпоха уходит в прошлое, но «способ речи» сохраняется в произведениях фольклора: «Народный состав стихов есть подлинный список с богослужительского: доказывают сие греческий и римский народ, а могут доказать и все прочие, у коих стихи в употреблении» (93). Христианство, искоренив многобожие, «не коснулось к простонародным обыкновениям: оставило ему забаву общих увеселительных песен и с ними способ <…> сложения стихов». Таким образом, это «стихосложение, пребывающее и доднесь в простонародных, молодецких и других содержаний, песнях», и «оно живо и цело» (94).

«Средний, или польский, состав стихов» (96) исторически связан, указывал Тредиаковский, с деятельностью Киево-Могилянской академии, когда Петр Могила, ее основатель, «способ учений и весь порядок взял с образца польских училищ», а вслед за этим «и стихотворение <стихосложение> польское, с языком, пришло в ту Могилеанскую Киевскую Академию» (95). «Сие впрочем достоверно, – продолжал Тредиаковский, – что с времен Симеона Полоцкого, иеромонаха, жившего в Москве, польского состава стихи начали быть в составлении постоянны и одноличны на нашем языке, а вероятно, что он был и первый самый стихотворец у нас в великой России на славенском языке». Вслед за именем Симеона Полоцкого Тредиаковский назвал имена «великороссийских стихотворцев» – Сильвестра Медведева, Кариона Истомина, Федора Поликарпова, Леонтия Магницкого, Антиоха Кантемира, стихи которых были средством просветительской работы. Их деятельность охватывает весь круг «белорусцев, малороссийсцев и великороссиян» (96).

Современный способ стихосложения, настаивал Тредиаковский, именно он начал внедрять в жизнь с 1735 г. При этом Тредиаковский признавал, что в течение предшествующих пяти лет он учился на собственных ошибках: «на какую пьесу ни посмотрю, вижу, что она состоит стихами, включая рифму, но точно странными некакими прозаическими строчками. Напоследок выразумел сему быть от того, что в них не было никакого, по разным расстояниям измеренного, слогов количества». В результате, писал Тредиаковский, возникло ощущение, что требуется «голосу на складах повышаться несколько по определенным расстояниям, то есть или от ударения к неударению, или вопреки падать» (97).

Однако русская силлабо-тоническая система стихосложения, в которой упорядочивается количество слогов определенной силы – сильных и слабых, является в своих основаниях плодом усилий и Тредиаковского, и Ломоносова. Тредиаковский, по сути, только критически осмыслил старый силлабический стих. Завершением же реформы русского стиха стали работы Ломоносова, прежде всего «Письмо о правилах российского стихотворства» (1739), ознаменовавшие уход от виршевого стиха.

Значимое место среди трудов Тредиаковского занимает «Предъизъяснение об ироической пииме» (1766), т. е. о героической поэме, ставшее предисловием к созданной им поэме «Тилемахида», которая является переводом романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака». Как филолог, Тредиаковский был убежден, что героическая поэма (или иначе, в его терминологии, «эпическая пиима и эпопиа») является лучшим достоянием словесного искусства: это «крайний верх, венец и предел высоким произведениям разума человеческого» (98). Как непосредственный читатель, Тредиаковский подчеркивал, что героическая поэма – это «глава и совершение конечное всех преизящных подражаний естеству, из которых ни едино не соделывает большей сладости человекам, с природы любоподражателям» (98).

«Естество» (действительность, история) не может напрямую создать в человеке определенный эмоциональный настрой, поскольку «в том все немо». В героической же поэме «напротив, словесно все и все изобразительно», «сия едина удовляет хитро, что есть самое нежное в чувствительностях, а тонкое и живое в мыслях», ничто иное «не может отнюдь произвесть равного сердцу удовольствия, коликое бывает от иронической пиимы». Героическая поэма приводит «преутаенные душевные пружины в подвижность», она соединяет в себе «все приятности зографств <живописи> и мусикии <музыки>» (98). Но не только: героическая поэма «имеет, сверх сих, еще неизреченные <достоинства>, коих нигде инде не заимлет и которые ведомы ей токмо единой». Главное достоинство состоит в том, что «пиима ироическая подает и твердое наставление человеческому роду, научая сей любить добродетель и быть <…> добродетельну» (98). По душе Тредиаковскому то, что дидактизм произведений этого жанра «научает не угрюмым нахмурившаяся взором или властительским оглушающая в надмении гласом», а «в добролепотном и умильном лице забавляющая и увеселяющая песнями» (98–99). В этих произведениях «сущее нравоучительное любомудрие», или «нравственная истиною философия», предстает «не суровым рубищем и темным одеянная», а «светло, богато и стройно наряженная» (99).

Героическая поэма, обращаясь к историческим событиям, создает их образ – пригвождает «к единой точке сию самую историю», «дает ей быть в виде, весьма привлекающем более». Поскольку «эпическое подражание» – это «живонаписующее искусство» и отображение в нем находится «превесьма в тесных <…> границах», его автор должен отобрать требуемый материал. Осуществляется этот отбор фактов «как убавлением от нее <от истории> огромного пространства, так и прибавлением к ней околичностей веселейших». Говоря языком современной науки, Тредиаковский писал о том, что героическая поэма как литературное произведение начинается с авторского вымысла – с систематизации фактов и их индивидуально-творческого осмысления.

Звездным часом героической поэмы Тредиаковский считал творчество «Омира» (Гомера) – его «Илиаду» и «Одиссию» («Одиссею»). Так, в «Илиаде» воссоздана «не просто история», а «история ироических времен, баснословных тех и мрачных» (99). Для достижения своих целей Гомер просчитал, по мнению автора «Предъизъяснения», объем произведения: он дал «распространение не преобширное, такое привело б в скуку, но довольно протяженное, дабы удовлетворить любоиспытанию». Тредиаковский восхищался композиционной организацией произведения – его «начала, продолжения и окончания»: Гомер талантливо «распределил тут и расположил порядок весь и все сразмерности, как во всецелом написании, так и в частях его» (99).

Тредиаковский подчеркивал, что единство произведения обеспечено обнаруженной причинно-следственной «вероятностью»: Гомер «держался единого и всюду владычествующего действа». Если бы автор «Илиады» не нашел способа «соединить совокупно многие действа, не зависящие одно от другого», то и «б пиима его не была уже одна большая картина, но сделалось бы множество маленьких образков, не могущих составить преизящной всецелости». В результате, «Илиада» является произведением, в котором, по мнению Тредиакоского, все эпизоды и сцены так «сопряжены», что «не можно тех отнять» как от «владычествующего действа», так и друг от друга. В качестве аргумента Тредиаковский провел сравнение художественного произведения с телом человека: единство целого «Илиады» существует как живой организм, и «равно как не возможно ничего отторгнуть от человеческого тела, не повредив стройности, надобности и сразмерности» его, так и расторжение такое не допустимо в гомеровском произведении, поскольку «действие его главное и стало единое, целое и совершенное» (100).

Автор «Предъизъяснения» проанализировал, выражаясь современным научным языком, хронотоп гомеровской поэмы, а также восприятие читателем его условной природы: «В сем действии продолжение времени зависит у него <у Гомера> не токмо от числа приключений, сходственно с вероятностию, но еще и от постижения читателей, долженствовавших быть в таком прицеле, чтоб им осмотреть одним воззрением и без труда все ядро и весь оклад действия». Тредиаковский подчеркнул, что «сие точно есть правило <искусства> на продолжение времени» (100), разграничив тем самым факты действительности, подчиняющиеся законам физического времени, и образ действительности, который в литературном произведении создается средствами художественного времени.

В работе рассмотрена поэтика сюжета героической поэмы. Первая «часть» сюжета носит характер экспозиции, когда автор дает ввод в ситуацию. «Вторая [часть] <…> называется узел, или завязывание, или заплетение»; иными словами, «вторая часть» сюжета связана с формированием конфликта. Завершением произведения является «развязывание, или расплетение, или окончание всего действия». Рассмотрение сюжета поэмы сопровождалось обращением Тредиаковского к вопросу о расстановке персонажей. «Пиит, – указывал автор работы, – рассудил за благо употребить во всей своей пииме разные народы, разных военачальников и богов, сопротивляющихся друг другу» (101).

Тредиаковский коснулся пафоса произведения как фактора его стилеобразования. «Омир, – писал он, – преходит часто от громкого гласа к тихому, от высокого к нежному, от умиленного к ироическому, а от приятного к твердому, суровому и никак свирепому». Эти интонационно-пафосные модуляции оформлены сравнениями и «уподоблениями» – их «пренеисчетное <…> богатство». Наконец, «ничто не может стихов его [Гомера] быть гладчее и плавнее, а речений в них пристойнее, изобразительнее» (101).

Помимо «Илиады», в круг «ироических пиим» Тредиаковский включил «Одиссею» (это «вторая Омирова эпопиа»), а также «Енеиду» («Энеиду») Марона (Вергилия). В этих эпопеях, «двух на еллинском языке да одной на латинском», представлена «вся и единственная сладость читателей благоискусных». В дальнейшем, по мнению Тредиаковского, только Ф. Фенелон[51] «снабдил Общество ученое четвертою эпопиею, хотев его просветить» (102). Французский писатель продолжил эпическое и героическое описание легендарной истории, выведя в качестве героя сына Одиссея Телемака.

Тредиаковский отрицал принадлежность таких произведений, как «Библия», поэма Лукана[52] «Фарсалия», написанная на латинском языке, поэма Торквато Тассо «Избавленный Иерусалим» («Освобожденный Иерусалим»), написанная на «италианском», эпические поэмы Камоэнса «Лузиада», написанная на португальском, «Потерянный рай» Джона Мильтона, написанный на «аглинском», и «Ганриада» («Генриада») Вольтера, написанная на французском, к жанру «ироической пиимы» (103). Первым аргументом Тредиаковского является утверждение, что «история, служащая основанием эпической пииме, должна быть или истинная, или уже за истинную издревле преданная». Тредиаковский отказал в праве на такое основание событиям, взятым из «древней», «средней» и «толь меньше еще новых веков в истории», поскольку эпопея сосредоточена на изображении «времен баснословных, или ироических» (102–103). Реальное лицо не может быть героем классической эпопеи. В центре ее могут находиться только такие мифологические герои, как Приам, Агамемнон, Гектор, Ахилл, Одиссей, Телемак и др., т. е., в терминологии Тредиаковского, герои «баснословные» (107). Вторым аргументом в утверждении автором «Предъизъяснения» своей правоты стало указание на то, что большинство перечисленных произведений написано на европейских языках: это «и по течению слова суть токмо то, что они сочинения некие стихами сих народов» (103).

Будучи поэтом-классицистом, Тредиаковский подчеркивал, что в эпопее читатель наслаждается «течением слова ироического» – «екзаметром» (гекзаметром). Он сравнивал стиховой «поток» эпопеи с рекой, «подобной Волге: сперва несется струею, потом ручьем, потом речкою, вскоре после рекою; возрастая ж впадающими с сторон водами, влечет уже ток свой быстрый, глубокий, обширный, полный превеликим и предолгим Нилом, даже до самого своего устия в море, то есть до окончания». Такого наслаждения, был убежден Тредиаковский, не могут нести «стихи, оканчивающиеся рифмами», которые «отнюдь не могут продолжать непрерывного такова шествия», – стихи «италианские, англинские, ишпанские, французские и польские». «Такие стихи суть не река, – гневался Тредиаковский, – текущая с верху в низ, непрестанно и беспреломно, к удаленному своему пределу: они студенец <холодный ключ> некий, бьющий с низу в верх», «согласие рифмическое отроческая есть игрушка, недостойная мужских слухов» (106).

Историко-литературный вывод Тредиаковского однозначен: «сею препрославленною титлою <героической поэмой> величаться им <перечисленным произведениям> нет права», «не имеет подлинно ученый свет по сие время <…>, кроме Омировых, Мароновы и Фенелоновы, ироических пиим точных и существенных: все прочие, колико их ни обносится, суть токмо псевдопиимы такие» (103).

Теоретический вывод Тредиаковского содержит определение жанра эпопеи: это «есть баснь, основанная на истории ироических времен, а повествуемая пиитом на возбуждение в сердцах удивления и любви к добродетели, представляющим едино токмо действие из всей жизни ироя, поспешествуемое свыше, исполняющего ж некое великое намерение, не взирая на все препоны, сопротивляющиеся тому предприятию» (102). Определение жанра Тредиаковский усиливает перечислением ключевых слов для его распознания, обозначив, в результате, критерии жанра: «эпическая баснь, то есть вымысел, правде подобный, или подражающий естеству, имеет в основание себе историю, живет, дышит действием, наставляется нравоучением, а увеселяет, услаждая течением слога и слова пиитического».

Тредиаковский проанализировал «действо эпическое» и его композиционную организацию. Автор «Предъизъяснения» подчеркивал, что оно «долженствует быть великое, единое, целое, чудесное и продолжающееся несколько времени» (103). Единство действия, по Тредиаковскому, не исключает «впадений», или «эписодий», или «прибавочных приключений», которые «зависят от главного действия и так с ним связаны, да и сами между собою сопряжены толь, что все то представляет одну токмо картину, составленную из многих изображений в изрядном расположении и в точной сразмерности» (104). «Целость» (целостность) действия, по определению автора работы, предполагает «причину, узел и развязание». «Причина действа» должна быть «достойной героя и сходствующей с его характером», т. е. напрямую соотнесенной с личностью героя и соответствующей логике его поступков. «Узел» событий должен быть взят, по мнению Тредиаковского, «в самой внутренности действия» и развит («достоит заплетаться») «естественно». А «развязанию надлежит быть так же природну, как и узлу». Этим требованиям подчиняется не только целое, но и его части: «Сверх заплетения в коренном действии и расплетения ему всеобщего, каждый эписодий имеет свой узел и собственное развязание», «должно им всем иметь те ж самые свойства» (104).

В своем рассмотрении жанра эпопеи, осуществленном в середине XVIII века, Тредиаковский счел необходимым указать на те ее особенности, которые были обозначены еще Аристотелем в его «Поэтике» (336–332 гг. до н. э.). Так, «действие эпическое долженствует быть чудесно, но вероятно», – писал Тредиаковский. Кроме того, он вслед за Аристотелем соотнес временной охват эпопеи и трагедии: «Эпическая пиима долговременнее продолжается, нежели трагедия», «эпопиа может содержать действия, совершающиеся во многие лета» (105).

Вместе с тем эпопея (или «ироическая», «эпическая пиима») сопоставлена Тредиаковским с жанром романа и, по результатам сравнения, противопоставлена ему. Так, автор работы писал, что «эпопиа не требует завязаний <..>, каковы бывают в сказках, называемых романцами», поскольку в романах «нечаянность одна производит внутреннее возмущение пренесовершенное и скоропреходное». Тредиаковскому неинтересна мотивация поступков, которую дает своему романному герою автор произведения. В эпопее (как «ироическом творении») есть «первенствующая цель» – «наставление, в романе же Тредиаковский видел иную цель – «увеселить». Роман, утверждал автор «Предъизъяснения», – «игра ума», что «суть ниже важности и благородности» (104).

Завершением «Предъизъяснения» стало обоснование Тредиаковским его обращения к роману Фенелона «Приключения Телемака» и озвучание причин, подтолкнувших его к переводу романа на русский язык в форме поэмы «Тилемахида». Историю Телемака автор романа «воспел на французском своем языке свободною речию», а французский язык, писал автор «Предъизъяснения» и поэмы «Тилемахида», не предназначен для «ироического еллино-латинского стиха» (108). «Всякородное богатство и пространство» гекзаметру, по глубокому убеждению Тредиаковского, может вернуть «славенороссийский» язык.

Подводя итоги филологической деятельности Тредиаковского, следует отметить искреннее служение русского классициста слову, культуре, «словесным наукам». Тредиаковский был убежденным сторонником образования. Он подчеркивал, что «природа <т. е. талант> без науки есть ничто, так и наука без природы есть не действительна: одна у другой взаимной себе помощи просит» (73). Для достижения успехов в литературной практике и для понимания «словесных наук», по мнению русского поэта и филолога, требуются «университетские» знания в «грамматике, риторике, поэзии, философии, истории, хронологии и географии» (80).

В трудах Тредиаковского нашли отражение такие важные проблемы, как теория и практика перевода, поэтика ряда актуальных для литературы XVIII века жанров, силлабическое и силлабо-тоническое стихосложение. Так, Тредиаковский высказал существенные замечания в связи с переводом стихотворных произведений стихом и прозой; проанализировал жанровое содержание и жанровую форму эпопеи, оды, трагедии, комедии; рассмотрел законы сюжетосложения, композиции и, говоря языком современной науки, хронотопа. Работы Тредиаковского и Ломоносова, относящиеся прежде всего к 1735–1743 гг., реформировали русский стих, переключив его в силлабо-тоническую систему стихосложения, согласно нормам которой в стихе упорядочивалось количество слогов определенной силы – сильных и слабых.

Александр Петрович Сумароков (1717–1777) – писатель, драматург, поэт (создавший элегии, сатиры, басни, оды, любовные песни) был, как и другие художники-классицисты, автором ряда литературно-критических работ и издателем журнала «Трудолюбивая пчела» (1759).

Сумароков был активным участником литературного процесса. В частности, он выступал оппонентом Тредиаковского. Так, в своей комедии «Тресотиниус» (1750) Сумароков иронически вывел персонаж, в котором современники узнали Тредиаковского. Тредиаковский в свою очередь ответил Сумарокову «Письмом, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанном от приятеля к приятелю» (1750). Статья Сумарокова «Ответ на критику» стала его отзывом на высказывания Тредиаковского.

Если Тредиаковский негодовал по поводу действий «господина пиита» (71) и пытался урезонить Сумарокова своими тяжеловесными суждениями, то Сумароков вновь, уже в форме статьи, смеялся над оппонентом и иронизировал над его учительным тоном и неловкими дидактическими наставлениями, объявив, что в «Письме» Тредиаковского «кроме брани ничего не нашел» (110). Сумароков обыграл в своем «Ответе на критику» церемонно-вычурные обороты «Письма» Тредиаковского и его школьно-прописные истины. Автор «Ответа» насмешничал даже по поводу опечаток в своих произведениях, найденных Тредиаковским: «Привязался он к типографским двум погрешностям, как будто клад нашел». Сумароков мнимо-простодушно замечал просчеты оппонента: «Хулит он изъяснение грозный вал и хвалит зыбкий вал, не знаю для чего» (111). Не прощал он Тредиаковскому и непонимания, по его мнению, например, образа из оды Ломоносова.

Наконец, Сумароков как талантливый полемист бил Тредиаковского его же оружием. Так, Тредиаковский приводил цитаты из эпистолы оппонента (например, те, в которых содержалось требование ясности в изложении мысли) и предъявлял ему претензии в том, что этим требованиям тот сам не следует. Сумароков в ответ смеялся: «Я не знаю, к кому сии стихи, ко мне или к нему больше приличествуют» (112) и приводил строчки из стихотворений Тредиаковского – гораздо более беспомощных.

Программное «Наставление хотящими быти писателями» (1748–1774, опубл. 1774) Сумароков написал стихом. Работа выросла из двух ранее написанных эпистол о русском языке и о русском стихотворстве (1748)[53]. Очевидно, что Сумароков разделял идеи Буало и развивал их.

«Наставление» открывается констатацией факта безграничных возможностей словесного искусства: «Все можем изъяснить, как мысль ни глубока» (112). В круг этих высокоразвитых культур Сумароков включил древнегреческую и латинскую, а из европейских – французскую литературу. Особенностью художественного слова Сумароков объявил образ: «Изображением вселяемся в сердца» (112).

Высота литературных достижений является результатом труда поэтов и писателей – «словесных человеков» (113). Однако Сумароков сетовал, что при богатстве русского языка русская литература еще не создана: «нет довольного на нем числа писцов». Автор «Наставления» исходил из того, что нельзя стать писателем, «не выучась так грамоте, как должно». «Кто пишет, – требовал Сумароков, – должен мысль очистить наперед», чтобы «писание воображалось ясно / И речи бы текли свободно и согласно» (113).

Сумароков обратился к актуальному вопросу перевода. «Похвален» лишь тот перевод, в котором сохранен «склад» речи ее народа: «Что хорошо на языке французском, / То может скаредно во складе быти русском». Главное при переводе произведения с одного языка на другой – адекватная передача его содержания. Для этого переводчик должен найти верные пути своей работы. Профессионализм его работы связан с аксиомой «Творец дарует мысль, но не дарует слов». В основе профессионального становления лежат образование и самообразование – последнее Сумароков уподоблял процессу, когда «Трудолюбивая пчела себе берет / Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед» (114).

Рассматривая литературное поприще, Сумароков писал о том, что художником может стать только тот, кто, с одной стороны, обладает талантом, а с другой – способностью и готовностью много трудиться. Талант – дар человеку свыше: «Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит, / Коль Аполлон его на верх горы не взводит». В результате, «тщетно все, когда искусства нет». Вместе с тем «Стихи писать не плод единыя охоты, / Но прилежания и тяжкия работы» (114).

Как и Буало, Сумароков обратился к жанрам литературы, подчеркнув, что как вступление на стезю писательства, так и анализ писательских трудов требуют знания законов литературы. В характеристике идиллии Сумароков обратил внимание на то, что герой-пастух не может быть «крестьянину примером» и не может быть представлен «придворным кавалером». Жанровое содержание определено следующим образом: «Вспевай в идиллии мне ясны небеса, / Зеленые луга, кустарники, леса, / Биющие ключи, источники и рощи, / Весну, приятный день и тихость темной рощи. / Дай чувствовати мне пастушью простоту / И позабыти всю мирскую суету» (115). Элегия оценена как «плачевный музы глас», в ней «сердце говорит», поэтому «противнея всего в элегии притворство». В жанре оды значимы яркость представленных в ней чувств, а также аллегорические знаки и легендарные картины. Соответственно этому функционирует жанровая форма: «Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает» (115). В сатирах, эпиграммах и баснях Сумароков актуализировал их сатирическое содержание: сатиры учат «безумных не бояться», а эпиграммы («остры и узловаты») и басни (с их «невкусными» шутками) являются призмой видения мира и себя в этом мире. Например, эпиграмма сравнивалась с «зеркалом», что «в сто раз нужняй [нужней] стекла». Обратился автор «Наставления» и к героической поэме, в «складе» которой выявил такую норму ее поэтики, как наделение изображаемого особой силой и мощью. Однако в условиях XVIII века произведение этого жанра, на иронический взгляд Сумарокова, «бурлака Энеем возвещает», «а лужа от дождя – не лужа, окиян» и т. д. (117).

Поскольку литературные интересы классицизма были связаны в первую очередь с театром, особое внимание Сумарокова, и не только как автора трагедий и комедий, но и как аналитика, обращено к драматургии. Сумароков разделяет классицистическую установку на сценическую двужанровость: требуется либо трагедия – «Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость», либо комедия – «Для смеху предо мной представь мирскую шалость»; но «Не представляй двух действ моих на смеси дум» (116). Подтверждая закон классицистического триединства, Сумароков подчеркивал, что представление действительности отрицает возможность того, чтобы «бытие трех лет во три часа вместить», поэтому «старайся <…> в игре часы часами мерить» (116). Кроме того, как остроумно писал автор «Наставления», «Не сделай трудности и местом мне своим, / Чтоб я, зря твой театр имеючи за Рим, / В Москву не полетел, а из Москвы в Пекин» (116).

В утверждении Сумароковым воспитательного значения искусства содержится не только классицистическое требование его современности, но живое человеческое убеждение в том, что искусство должно необходимо покарать пороки и способствовать процветанию «святой добродетели» (116). В первую очередь эту миссию должна осуществлять драматургия, так как посещение театра доступно представителям ряда социальных слоев, прежде всего высших: «Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, властитель / Восходят на театр» (116). Сумароков подчеркивал значимость комедии и к ней предъявлял особые требования: «Смешить без разума – дар подлыя души», а «смешить и пользовать – прямой ее <комедии> устав» (116).

В посмертном собрании сочинений Сумарокова (1787) были опубликованы такие его литературно-критические работы, как «Некоторые строфы двух авторов», «К несмысленным рифмотворцам», «О стопосложении» и др. В них высказана тревога по поводу состояния «российского красноречия», или «словесных наук», «увядающих день ото дня» и «грозящих увянути надолго» (122). В анализе проблемных узлов «словесных наук» в этих статьях использован прием обращения к молодым писателям, к публике. Так, рассматривая оду, Сумароков выставил краеугольное классицистическое требование: «по моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности», а внимание драматургов сосредоточил на проблемах глубокого знания изображаемых событий: «не пишите только трагедий», «ибо в них невежество автора паче всего открывается» (119). Рекомендации и советы соседствуют с жесткими категорическими суждениями, позициями и установками: «Язык наш великого исправления требует, а вы его своими изданиями еще больше портите»; «что еще больше портит язык наш? худые переводчики, худые писатели, а паче всего худые стихотворцы»; «Лучше не имети никаких писателей, нежели имети дурных» (120–121).

В своих выступлениях Сумароков вел постоянный диалог с современниками – Ломоносовым и Тредиаковским. При этом отношение Сумарокова к одному и к другому совершенно различно: «Вспомянем его <Ломоносова> с воздыханием, подобно как творца "Тилемахиды" <Тредиаковского> со смехом»: «Ломоносов толико отстоит от Тредиаковского, как небо от ада». Но литературные претензии предъявлены не только Тредиаковскому, которого Сумароков упрекал в «дурном стопосложении», но и Ломоносову: «Великим был бы он муж во стихотворстве, ежели бы он мог вычищати оды свои» (119). Сумароков с горечью писал о том, что Ломоносов не следовал его советам и что постоянно находились те, кто стремился стравить его с Ломоносовым.

В этой связи Сумароков вновь и вновь поднимал профессиональные вопросы. Так, продолжая спор о стихосложении, он связывал ошибки Тредиаковского с его (Тредиаковского) необоснованной установкой на некое правильное чтение стихов читателями даже тогда, когда это не определено ритмически: «Г. Тредиаковский, колико много он от меня не наслышался о спондеях, никак не мог поняти, что спондей у нас иногда хорей, иногда ямб, и полагал он по непонятию своему, что претворение спондеев в хореи и ямбы зависает от единого благоволения писателя. Но сие благоволение будет ли читателю законом, а паче будет ли такое стопосложение слышно читателю, как мыслил автор. <…> Автор узаконяет, но и сам узаконению разумного читателя подвержен» (122).

Упрек Ломоносову также серьезно мотивирован: Ломоносов, «не будучи ни грамматистом, ни знающим чистоту московского произношения», «местоимения включил <…> в частицы речений, а некоторые наречия во предлоги». В сущности, Сумароков подчеркивал, что эмфатика связана только со знаменательными частями речи и служебные части речи не несут эмфатического ударения и не могут, выражаясь современным языком, стать «сильной позицией» текста; в ряде случаев его не несут и местоимения (в первую очередь личные). Если происходит немотивированное смешение функций знаменательных и служебных частей речи, то возникает ситуация, определенная Сумароковым как «вся нечистота стопосложения», которая «от худого употребления спондеев, местоимений, союзов и предлогов и происходит» (122).

В результате, Сумароков уже в условиях XVIII века подчеркивал: «стихи без чистого стопосложения есть труд легкий и самая скаредная проза». Эта мысль будет развита Ю.Н. Тыняновым в работе «О композиции "Евгения Онегина"» (1921–1922, полностью опубл. в 1974 г.): «Деформация звука ролью значения – конструктивный принцип прозы; деформация значения ролью звучания – конструктивный принцип поэзии»[54]. Ю.Н. Тынянов выдвинул понятие семантического порога: «Исключительная установка на имманентное звучание в поэзии <…> влечет за собою сугубую напряженность в искании смысла и таким образом подчеркивает семантический элемент слова; наоборот, полное небрежение звуковой стороной прозы может вызвать звуковые явления (особые стечения звуков etc.), которые перетянут центр тяжести на себя»[55].

В заключение следует отметить, что критическому анализу Сумароков подверг не только произведения своих современников-соотечественников, но и зарубежных авторов, прежде всего французских – Ж.-Б. Мольера, Ж. Расина, Вольтера и др.

Таким образом, в трудах Сумарокова окончательно сформировались классицистические представления о законах искусства. Активный участник литературного процесса в целом и литературно-критических споров в частности, Сумароков отстаивал разумность как организующий принцип в создании произведения. Это требование касалось всех сторон художественного целого – собственно содержательной, жанрообразующей и словесно-языковой. Сумароков зарекомендовал себя незаурядным полемистом, убедительность логики которого способствовала упрочнению классицистических норм «словесных наук».

Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807) – поэт, писавший оды, дружеские послания и элегии, автор басен и поэм («Чесменский бой», «Россияда» и др.), драматург (трагедиограф и комедиограф), романист, был также издателем (журналы «Полезное увеселение», 1760–1762; «Свободные часы», 1763) и организатором науки – директором, затем куратором Московского университета (1763–1802, с перерывом). Литературно-критическое творчество Хераскова принято рассматривать как переходное, поскольку в нем отразилась смена приоритетов русской культуры – от норм и требований классицизма к ценностям сентиментализма.

В 1772 г. для французского перевода поэмы «Чесменский бой» в качестве сопровождающего слова автора Херасковым была написана работа «Рассуждение о российском стихотворстве». Автор «Рассуждения» представил европейскому читателю историю русской литературы, от древнейших времен до современности. Истоки русской словесности Херасков видел в фольклоре, прославляющем подвиги воителей и героев. Значимость введения христианства рассматривалась им в связи с книгопечатанием, в первую очередь с появлением переводных книг – «важных и глубокомысленных» (277).

Преображение России, в понимании Хераскова, связано с деятельностью Петра I. Преобразования, осуществленные в XVIII веке, коснулись в том числе и актуального для литературы этого времени вопроса стихосложения. Уже «кн. Кантемир и г. Тредиаковский, – писал Херасков, – исправили в некотором роде свое стихосложение» (278). Однако действительную реформу русского стиха, по убеждению автора «Рассуждения», провел Ломоносов – он обучил «россиян правилам истинного стихотворения». Завершающим этапом в формировании русского поэтического слова стала, по мнению Хераскова, деятельность Сумарокова. Его трагедии, являющие «мощь, сладость, изобилие и величественность наречия нашего», эклоги, демонстрирующие «чистоту языка нашего», басни, «равные Лафонтеновым», стихи, соотносимые с «чарами Анакреонтовыми», способствовали развитию отечественной культуры и «снискали ему <Сумарокову> похвалы и признательность его единоземцев» (279).

Таким образом, Херасков заложил основы того понимания расстановки поэтических сил, которое принято в современной науке, – определил формирование Тредиаковским, Ломоносовым и Сумароковым значимого этапа в становлении русской литературы. Роль творчества этих художников была охарактеризована Херасковым как формирование «основ вкуса изящного в российской словесности» (279).

Дальнейшее развитие отечественной словесности автор «Рассуждения» связал с творчеством молодой генерации – Д. И. Фонвизина («Фон Визина», в написании того времени), В.И. Лукина, А.А. Ржевского, В.И. Майкова и др.[56] Кроме того, Херасков подчеркивал, что есть и многие другие авторы, – «имеется довольно молодых сочинителей и дам, в стихотворстве упражняющихся», чьи произведения достойны перевода на «языки чужестранные» (281).

В 1779 г. Херасков написал работу «Взгляд на эпические поэмы». Поводом для этого литературно-критического выступления Хераскова явилась необходимость сочинения предисловия к его поэме «Россияда». Если в «Рассуждении о российском стихотворстве» он осветил историю русской словесности, то в работе «Взгляд на эпические поэмы», вновь с позиций исторического осмысления процессов развития словесного творчества, дал обзор европейской культуры. Материалом рассмотрения стал значимый для общественно-гражданского и художественно-эстетического развития Европы жанр эпической поэмы.

В рассмотрении выдающихся фактов античной и западноевропейской культуры Херасков вступил в мысленную полемику с ушедшим из жизни одиннадцать лет назад Тредиаковским, а именно с его работой «Предъизъяснение об ироической пииме» (1766). Напомним, что образцами жанра Тредиаковский считал только четыре произведения – поэмы Гомера «Илиада» и «Одиссея», «Энеиду» Вергилия и свою поэму «Тилемахида». Изменив угол зрения и заместив одно типологическое наименование – «героические» другим – «эпические», но сохранив при этом понимание проблематики и жанрового содержания произведений, Херасков значительно расширил их круг. Если Тредиаковский прямо отказал произведениям М.А. Лукана, Т. Тассо, Л. ди Камоэнса, Дж. Мильтона и Вольтера в праве называться героическими поэмами, то Херасков возвратил им этот статус и провел краткий анализ указанных произведений, начав, как и Тредиаковский, с поэм Гомера и Вергилия.

В свете проблематики и художественно-эстетической направленности этих произведений Херасков оценил и свою «Россияду». Эпическая поэма, в представлении автора историко-литературного обзора, «заключает какое-нибудь важное, достопамятное, знаменитое приключение, в бытиях мира случившееся и которое имело следствием важную перемену, относящуюся до всего рода человеческого» (282). Иными словами, речь идет об изображении событий, имеющих значение для исторических судеб народов и наций. Кроме того, предметом эпической поэмы может быть событие, очертившее лицо определенной нации, – «случай, в каком-нибудь государстве происшедший и целому народу к славе, к успокоению или, наконец, ко преображению его послуживший». Поэмы создаются «для людей, умеющих чувствовать, любить свою отчизну и дивиться знаменитым подвигам своих предков, безопасность и спокойство своему потомству доставивших» (283). Эта цель, подчеркивал Херасков, двигала и им самим при создании «Россияды».

Херасков наметил возможные, с его точки зрения, пути дальнейшего развития эпического направления русской литературы. Среди ставших легендарными событий прошлого автор работы выделил период татаро-монгольского ига, взятие Казани и Петровскую эпоху, отмеченные как «бедствами нашего отечества», так и героической борьбой народа и его выдающихся сынов. Читателю, был убежден Херасков, надо показать «торжествующую» Русь – Россию и «отечество наше, победоносными лаврами увенчанное» (283).

Таким образом, многогранная деятельность Хераскова ознаменована в том числе и литературно-критическими работами, в которых автор выступил как историк литературы. Освещение произведений античной, западноевропейской и русской культуры с позиций историзма явилось важным шагом на пути становления русского литературоведения.

В качестве аналитика литературы выступал и Гавриил Романович Державин (1743–1816). Его научно-критические работы носят традиционный для классицизма характер, когда к созданным произведениям присоединялся их комментарий, а также давался экскурс в историю произведений определенного жанра, подчас пространный, и рассматривались некоторые особенности их поэтики. Так, следуя практике классицизма, Державин написал «Объяснения к своим стихотворениям» (1809–1810, опубл. 1834).

Научно-критическим итогом жизни и творчества поэта стала его работа «Рассуждение о лирической поэзии или об оде», которую он публиковал частями, будучи уже пожилым человеком и признанным мэтром (1811–1815). Эта работа была определена самим автором как развитие мысли Тредиаковского, заявленной еще в 1-й половине XVIII века, в 1734 г., в «Рассуждении об оде вообще». Державин обобщил, как ему представлялось, опыт прошлого (произведения Пиндара, Горация и др.) и одический опыт современной ему русской литературы ушедшего века (произведения Ломоносова, Тредиаковского, Хераскова и др.), а также соотнес достижения своих современников и результаты собственных трудов.

В определении жанра оды и в обозначении ее черт и характеристик Державин выступал как восторженный поэт, безоглядный служитель своей музы, не видящий в ней недостатков и отвергающий возможность таковых. Определение жанра не содержало логических суждений, а представляло собой метафоры, яркие образные сравнения, метонимические конструкции. Приведем образцы таких определений: «Истинный и начальный источник оды», писал Державин, – это «все его <человека> окружающее: солнце, луна, звезды, моря, горы, леса и реки»; «первостепенная, священная ода есть самое выспреннее, пламенное творение»; ода «быстротою, блеском и силою своею, подобно молнии объемля в единый миг вселенную, образует величие творца» и др. (285). В силу некритической поглощенности предметом своего наблюдения Державин расширял границы жанра, настаивая, что ода «по некоторым отличиям, в древности носила на себе имя Гимна, Пеана, Дифирамба, Сколии, а в новейших временах иногда она то же, что Кантата, Оратория, Романс, Баллада, Станс и даже простая песня». В определении самого литературного рода лирики Державин не менее восторжен, поэтичен – и неконкретен: «Она есть <…> отлив разгоряченного духа; отголосок растроганных чувств; упоение или излияние восторженного сердца».

Перечень требований, предъявляемых Державиным к оде, огромен – количество положений превышает два десятка позиций. При этом одни требования можно обобщить и сгруппировать, а другие имеют принципиальное значение и заслуживают специального освещения.

Первым пунктом требований стало вдохновение – «живое ощущение, дар неба, луч божества», рожденное «прикосновением случая к страсти поэта»; «не разгорячась и не чувствуя себя восхищенным, и приниматься он за лиру не должен» (285). Вдохновение, по Державину, напрямую связано с пафосом (греч. pathos чувство, страсть, воодушевление): оно возникает, «как искра в пепле, оживляясь дуновением ветра; воспламеняется помыслами, усугубляется ободрением, поддерживается окружными видами, согласными с страстью, которая его трогает, и обнаруживается впечатлением, или излиянием мыслей о той страсти, или ее предметах, которые воспеваются». Ода живет чувственной «высокостью», «выспренностью лирической», что для Державина означало «полет пылкого, высокого воображения, которое возносит поэта выше понятия обыкновенных людей и заставляет их сильными выражениями своими то живо чувствовать, чего они не знали и что им прежде на мысль не приходило» (286). Господствовать в оде должно «единство страсти, или одно главное чувство».

Не менее важным пунктом программы был вопрос о взаимоотношении в художественном произведении факта и вымысла. Для Державина и сама постановка вопроса, и его решение связаны с требованием правдоподобия: «истина одна дает вымыслам вероятие, а вымыслы истину только украшают». Правдоподобие должно быть воплощено в «блестящих, живых картинах» – это, для Державина, «с природою сходственные виды». При этом образ должен быть и оригинальным, т. е. должен содержать в себе «новость, или необыкновенность чувств и выражений» (288), а также нравоучительным.

Державин акцентировал внимание на понятии вкуса: «Вкус есть судия и указатель приличия, любитель изящности, провозглашатель в рассуждении чувств красоты, а в рассуждении разума истины» (292). «Без его печати, как без клейма досмотрщика», был убежден Державин, значительное произведение искусства, достойное внимания публики, не может быть создано.

В оде Державину претила холодная последовательность «картин» и самого строя суждений и структуры образов. Державин признавал лишь «беспорядок лирический», который характеризовал как ситуацию, когда «разум <поэта> не успевает чрезмерно быстротекущих мыслей расположить логически», поэтому, делал он вывод, «ода плана не терпит». При этом Державин приветствовал «высокий беспорядок, или беспорядок правильный», подчеркивая, что «если не предводит его <поэта> разум, то хотя препровождать должен» (287).

Ряд требований носил композиционно-стилевой и стилистико-синтаксический характер. Ода, по мнению Державина, должна начинаться со «смелого приступа, или громкого вступления». Существенные успехи в изображении «главного предмета», считал поэт, достигаются средствами инверсии. В процессе сложного композиционного формирования оды ее автору, по мысли Державина, следует использовать «отступления, или уклонения», «перескок» (как «промежуток между понятиями»), «оборот, или обращение», «околичности» (как «переходы к другой материи»), «сомнения и вопрошения» (как риторические фигуры), «противуположности» (антитезы), «углубления, или усилия» и др.

В целом композиционно-стилевое и стилистическое «разнообразие» оды определялось Державиным следующими требованиями: разнообразить как «картины и чувства», так и художественную речь – добиваться желаемого результата «в слоге и украшениях» и «в механизме стихов, словоударении или рифме» (287). При этом общим оставалось требование «краткости»: «пламенное чувство должно изъясняться кратко, но сильно». Державин допускал в оде и прием «заимословия» – использования в произведении элементов сюжетики, с прямой речью героя (героев); при этом он подчеркивал, что это частный прием и «речь, заимообразно, так сказать, какому-нибудь существу одушевленному или неодушевленному поэтом данная, должна быть в лирическом творении весьма краткою» (291).

Особое место в формировании образа отводилось «сравнению и уподоблению», а также такой иносказательности образа, как аллегория – «остроумное прикрытие прямого смысла» и ирония – «насмешка». Вместе с тем ода как лирическое произведение, по определению, должна подчиняться законам поэтической фонетики – требованиям «сладкогласия, или сладкозвучия», поскольку «поэзия и музыка есть разговор сердца», и «малая шероховатость, малая темнота досаждают вниманию и рассеивают мысли». Эта последняя мысль высказывалась и до Державина; она была блистательно доказана в ХХ веке Ю.Н. Тыняновым (см. параграф, посвященный литературно-критическому творчеству Сумарокова).

Важным для понимания движения филологической мысли Державина и завершившегося классицистического периода является неоднократное упоминание Державиным «эстетиков» (290, 293). Эта область философского знания, в эпоху Просвещения ставшая самостоятельной наукой[57], была, несомненно, интересна автору «Рассуждения». В частности, очевидно, что русскому поэту была известна работа Г.Э. Лессинга «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766), – на это наводят высказывания Державина, комментирующие положение о поэзии как о «говорящей живописи».

Таким в целом был вклад Державина в русскую науку о литературе. Его «Рассуждение о лирической поэзии или об оде» подводило черту как под рядом положений классицизма, так и под самим фактом его изучения в современных тому времени литературно-критических трудах. Будучи образцом писательской критики (к которой нельзя предъявлять жестких требований, согласно каким создается научный труд), эта работа может быть названа образцом преданного и всепоглощающего служения делу и страстным напутствием будущим исследователям.

Подводя итоги в изучении состояния «словесных наук», и в том числе зародившейся литературной критики, обобщим полученные научно-критические результаты.

Первый этап в становлении «словесных наук» связан с эпохой классицизма и с деятельностью М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова. Основоположники русского классицизма, как правило, сопровождали свои художественные сочинения эпистолами, предисловиями, «предъизъяснениями» и др., в которых вели активную полемику со своими оппонентами. Ломоносов сформулировал требования к содержанию и к форме художественного произведения, рассмотрел особенности речи в прозе и в поэзии, изучил взаимосвязи жанра и трех «штилей». В 1735–1843 гг. Тредиаковский и Ломоносов осуществили реформу русского стиха, переведя его в режим силлабо-тонической системы стихосложения. Тредиаковский был практиком и теоретиком перевода, продолжателем традиций героической поэмы и автором «рассуждений» о ее поэтике. Практиком и теоретиком перевода выступил также Сумароков. В его работах русский классицизм предстал в наиболее законченном своем виде. Не только литературно-художественная, но и литературно-критическая и издательская деятельность Сумарокова оставила яркий след в русской культуре.

В многогранной деятельности М.М. Хераскова нашлось место и филологическим трудам, в которых он выступил как один из первых историков литературы, рассмотревший поэтапное развитие русской и западноевропейской литературы и античной культуры. Вслед за Тредиаковским Херасков рассмотрел жанр эпопеи (героической, эпической поэмы) и указал возможные проблемно-тематические перспективы развития эпического направления русской литературы.

В начале XIX века Г.Р. Державин завершил эпоху классицистической науки и критики, представив, в частности, развернутую характеристику жанра оды, также, по сути, ушедшей в прошлое.

I. Труды М.В. Ломоносова в области «словесных наук». Реформа русского стиха

1. Охарактеризуйте с теоретических позиций особенности силлабической и силлабо-тонической систем стихосложения.

2. Рассмотрите «Письмо о правилах российского стихотворства».

а) Как Ломоносов определяет возможности русского языка?

б) Почему, по мысли автора работы, русскому языку не свойственна силлабическая система стихосложения?

3. Изучите «Краткое руководство к красноречию» (кн. 1 «Риторика»).

а) Какие требования к содержанию и к форме художественного произведения выдвинуты в работе?

б) Какие особенности речи в прозе и в поэзии рассмотрены Ломоносовым?

в) На каких тропах и внетропических явлениях художественной речи сосредоточился Ломоносов?

г) О каких особенностях поэтического синтаксиса писал автор «Руководства»?

4. Обратитесь к «Предисловию о пользе книг церковных в российском языке». Какую связь между жанром и каждым их трех «штилей» установил Ломоносов?

5. Подведите итоги филологической деятельности Ломоносова.

II. Положения классицистической науки в филологических трудах В.К. Тредиаковского

1. Рассмотрите работу «Рассуждение об оде вообще». Как Тредиаковский определил жанровое содержание оды?

2. В чем состоит значение работы «Новый и краткий способ к сложению российских стихов»?

3. Изучите «Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении <…>».

а) Кто из современников Тредиаковского был прямым адресатом «Письма» и почему? Чем в этой связи объясняется язвительный тон работы?

б) Рассмотрите анализ автором «Письма» вопросов драматургии. В чем состоят особенности целевых установок в жанрах комедии и трагедии? О каких особенностях поэтики драматургических жанров писал Тредиаковский?

4. Обратитесь к работе «"Наука о стихотворении и поэзии" с французских стихов Боало-Депреовых стихами ж». Как Тредиаковский изложил теорию перевода своего времени? Что теряет и что приобретает произведение в связи с разными формами перевода?

5. Изучите работу «О древнем, среднем и новом стихотворении российском». Какая периодизация русского стиха была предложена Тредиаковским и что стало ее обоснованием?

6. Осветите понимание Тредиаковским жанра героической поэмы (эпопеи) в работе «Предъизъяснение об ироической пииме».

а) В чем заключаются особенности изображения исторических событий в героической поэме и о каком своеобразии дидактической проблематики жанра писал автор «Предъизъяснения»?

б) Как Тредиаковский оценивал «Илиаду» и «Одиссею» Гомера?

в) Какие особенности поэтики героической поэмы выявлены Тредиаковским?

г) На основании чего Тредиаковский одни произведения относил к жанру героической поэмы, а другим в этом отказывал?

д) Какие явления языка и какие особенности композиционной организации героической поэмы рассмотрел автор «Предъизъяснения»?

7. Подведите итоги филологической работы Тредиаковского.

III. Литературно-критическая деятельность А.П. Сумарокова

1. Статья «Ответ на критику» связана с личностью и филологической деятельностью Тредиаковского – оппонента Сумарокова. В чем состоит суть полемики двух современников?

2. Рассмотрите программную работу Сумарокова «Наставление хотящими быти писателями» и выясните, насколько положения, выдвинутые ее автором, близки положениям трактата Н. Буало «Поэтическое искусство».

а) Как автор «Наставления» рассматривает проблему перевода?

б) Какие требования Сумароков предъявлял к тому, кто собирается стать писателем и/или поэтом?

в) Какие литературные жанры рассмотрены в «Наставлении» и какие черты их поэтики выявлены?

г) В чем, по Сумарокову, состоит особое значение драматургии?

3. Сумароков был автором ряда литературно-критических работ, таких как «Некоторые строфы двух авторов», «К несмысленным рифмотворцам», «О стопосложении», «Критика на оду». Какие требования Сумароков предъявлял в современной ему литературе и к творчеству писателей-современников?

IV. Литературно-критические работы М.М. Хераскова

1. В работе «Рассуждение о российском стихотворстве» Херасков осуществил исторический анализ литературного процесса в русской культуре.

а) Какие этапы развития русского поэтического слова выдвинул автор «Рассуждения»?

б) В чем состоят особенности этого исторического обозрения и сам принцип историзма Хераскова?

2. В работе «Взгляд на эпические поэмы» сквозь призму жанра эпической поэмы дан анализ античной культуры и западноевропейского литературного процесса.

а) Как можно осветить основные положения работы, указав особенности понимания Херасковым историко-литературного движения времени?

б) В чем, по мысли Хераскова, состоят особенности проблематики и поэтики эпической поэмы?

V. Осмысление Г.Р. Державиным вопросов поэзии

1. Рассмотрите работу «Рассуждение о лирической поэзии или об оде».

а) В чем заключаются особенности «писательской критики», фактом которой является означенная работа?

б) Какие идейные требования Державин предъявлял к жанру оды? Какие требования связаны с композиционно-стилевыми и стилистико-синтаксическими особенностями оды?

в) Чем объясняется обращение Державина к новой науке – эстетике и к опыту эстетиков?

2. Дайте общую характеристику научно-критических выступлений Державина.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Развитие «словесных наук» в России во 2-й половине XVIII века. Идеи Просветительства

Во 2-й половине XVIII века жизнь литературы интенсифицируется. Влияние «словесных наук» на общественно-культурное сознание читающей России в последние десятилетия XVIII века связано в первую очередь с развитием литературной критики и ее форм, а также литературной публицистики.

Европейское Просветительство взломало классицистический нормативизм драматургии и породило новый жанр драмы. В этом жанре герой, статус которого в контексте классицизма соответствовал комедии, получил право на страдание, что в классицистической практике было связано с трагедией. В западноевропейской и русской литературе открывались новые горизонты мировидения. В частности, в русской культуре движение к демократическому пониманию драматургического рода литературы обнаруживается в работах В.И. Лукина и П.А. Плавильщикова.

Важным вкладом в развитие общественного сознания стали сатирические статьи Н.И. Новикова, Д.И. Фонвизина, И.А. Крылова, а также публицистические выступления А.Н. Радищева. Обличение официально-фактических духовно-нравственных установок и страстное отстаивание ценностей науки и культуры, связанных с развитием личности человека и с поступательным движением общества во имя идеалов добра, разума, гармонии и справедливости, способствовали укреплению индивидуального и общенационального самосознания.

С объективно-научной точки зрения, ростки утверждения нового театрального жанра и нового героя в русской культуре, характеризующего просветительскую идеологию, возникли в статьях П.А. Плавильщикова 1790-х годов; понимание же ценностей национального театра характеризовало еще позицию В.И. Лукина в его литературно-критических работах 1760-х годов.

Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794) был чиновником времен Екатерины II (секретарем при кабинет-министре И.П. Елагине) и литератором. Он любил театр, переводил и переделывал, как было принято в ту эпоху, произведения других авторов, прежде всего французские комедии. Лукин совместно с Д.И. Фонвизиным, Б.Е. Ельчаниновым и другими молодыми драматургами развивал мысль о необходимости национального театра. В 1765 г. Лукин издал свои пьесы – «Мот, любовью исправленный»[58], «Щепетильник», «Пустомеля» и др., сопроводив издание предисловиями и комментариями.

Появление «Предисловия к комедии „Мот, любовью исправленный“» Лукин объяснил необходимостью уточнить цели трудов комедиографа, которые, по его убеждению, связаны с требованием «искать осмеяние пороков и своего собственного в добродетели удовольствования и пользы моим согражданам, доставляя им невинное и забавное времени провождение». Горизонты ожидания русской публики («соотчичей», «одноземцев») должны быть определены, по мнению Лукина, желанием видеть «человека, одаренного изящными качествами, пространным воображением, важным изучением, даром красноречия и плавным слогом» (128).

Лукин был также убежден, что тематика комедии должна быть актуальной, общественно-злободневной и животрепещущей. Таковой является, в частности, тема «позорного мотовства», от которого «приходят в бедность, от бедности в крайность, а от крайности в дела предосудительные» (129). В подтверждение своих слов Лукин художественно-публицистическими средствами нарисовал, не жалея красок, картину общественно-государственной беды, когда моты в карточной игре спускают целые состояния: «Иные подобны бледностию лиц мертвецам, из гробов встающим; иные кровавыми очами – ужасным фуриям; иные унылостию духа – преступникам, на казнь ведущимся; иные необычайным румянцем – ягоде клюкве; а с иных течет пот ручьями, будто бы они претрудное и полезное дело с поспешностию исполняют» (130–131). Картина усилена некоей статистической справкой: таких мотов, писал Лукин, «видел я более ста человек», «будет их так <…> целая сотня».

В авторском примечании к этой картине (в частности, по поводу сравнения цвета лиц игроков с цветом клюквы, а не какой-то другой – «нерусской» – ягоды) значится: «Надлежит в русском быть чему ни есть русскому» (130). Это программное заявление Лукина. В «Предисловии» он будет поэтапно развивать именно эту мысль. Так, иронически Лукин уподобил описанные картины мифологическим сценам и героям. Однако заметил, что «удобнее сделать <…> пример русский, потому что митологию <мифологию> у нас немногие еще знают». Иными словами, во всех видах литературной работы следовало, по мнению Лукина, ориентироваться на русского зрителя и читателя, на его культуру и особенности психологии и демонстрировать русские реалии.

Указывая, что «господин де Туш своим «Мотом»» дал образец «благородной комедии превосходного сочинения» и что «сей великий автор в своих комедиях достоин подражания» (132), Лукин подчеркнул, что по-своему (на основе русских фактов и феноменов) создал и главного героя Добросердова, и слугу его Василия; да и «прочие в комедии моей лица, – писал он, – старался я всевозможно сделать русскими» (134).

Первым аргументом в утверждении этой позиции Лукин сделал положение о том, что «мыслить все люди могут» – вне зависимости от сословия, к которому они принадлежат. Эта великая гуманистическая мысль последовательно развита автором комедии и «предисловия» к ней. Так, суждение о том, что «во всех переведенных комедиях слуги превеликие бездельники», а требуется «научить усердию к господам своим и поступкам, всякому честному человеку приличным», – лишь первое и очевидное. Главное в другом: «Слуга де Тушева Мота вольный, а Василий крепостной» (134). Отсюда вытекает и разница в разработке характера, поскольку мотивация поступков слуги-француза и слуги-русского принципиально разнится. Лукин провозглашал: «вольность сия драгоценная вещь» (134), и ценности свободы и человеческого достоинства воспринимаются слугой-французом и русским Василием в силу условий их собственной жизни.

При функциональной общности в контексте произведений отличаются друг от друга и образы злых гениев во французской комедии и в пьесе Лукина: «Ложный друг де Тушева Мота с моим Злорадовым весьма несходен». Различны в своей разработке и близкие в системно-функциональном отношении женские образы. Так, Лукин писал: «в княгине <в русской пьесе> ни с каким женским в де Тушевой комедии лицом подобия никто не сыщет» (135).

Этой же мыслью о необходимости отражения на сцене русской самобытности проникнуты и другие произведения Лукина. Так, комедию «Щепетильник» драматург сопроводил двумя авторскими критическими материалами — «Письмом к господину Ельчанинову», соавтору ряда его произведений и единомышленнику, и «Предисловием», помещенным в собрании сочинений вслед за «Письмом» (1768). Обращаясь в первом из них к Ельчанинову, Лукин писал: «Я думаю, что не забыл ты своей просьбы, которою нередко убеждал меня к преложению Boutique de Bijoutier на наши нравы». Оригиналом названа «аглинская <английская> сатира», которую Ельчанинов рекомендовал «к переделанию в комическое сочинение» (141).

Пожелание своего единомышленника Лукин счел разумным, поскольку мечтал о «всенародном театре». В одном из примечаний к «Письму» он дает «сведения» для «всякого человека, пользу общественную любящего»: «Со второго дня святой пасхи открылся сей театр; он сделан на пустыре за Малою Морскою. Наш низкой степени народ толь великую жадность к нему показал, что, оставя другие свои забавы, из которых иные действием не весьма забавны, ежедневно на оное зрелище сбирался. Играют тут охотники, из разных мест собранные <…>. Сия народная потеха может произвесть у нас не только зрителей, но и со временем и писцов <писателей>, которые сперва хотя и неудачны будут, но в следствии исправятся» (141). Примечание завершается утверждением: «сие для народа упражнение весьма полезно и потому великой похвалы достойно».

Для такого «всенародного театра», по мнению Лукина, и следует писать. При этом на русской сцене нужен не «бижутиер» (слово «Bijoutier» не усвоено русским языком), и даже не «галантерейщик» («это бы значило чужое слово написать нашими буквами», хотя оно и вошло в обиход петербуржцев и москвичей, 146)[59], а «щепетильник»[60] (как на Руси называли торговцев косметическим и галантерейным товаром), поскольку номинация ведет за собой свой предмет или явление – в данном случае характер русского простолюдина. В пьесе «Щепетильник», указывал автор, «все наклонено на наши нравы» – «как по содержанию, так и по колкой сатире» (144). В этой связи Лукина особенно заботила речь персонажей. «Причиною тому, – писал он, – что я, не имея деревень, с крестьянами живал мало и редко с ними разговаривал» (144).

Высказывания Лукина проникнуты просветительскими идеями. В драматургии важна реалистическая социальная картина, когда в круг персонажей неизбежно в условиях крепостного права войдут помещики, которые «о крестьянах иначе и не мыслят, как о животных, для их сладострастия созданных», и «с их раззолоченных карет, с шестью лошадьми без нужды запряженных, течет кровь невинных земледельцев»; «есть довольно и таких», – добавлял Лукин (114).

Именно характеры, указывал Лукин в «Предисловии» к комедии, являются центром произведения, ибо нет в его пьесе «ни любовного сплетения, ниже завязки и развязки» (149). Иными словами, не интрига, которая была структурообразующим принципом организации произведения в западноевропейской драматургии, а образ человека и его поступки важны для Лукина и, по его убеждению, для русского театра. Это последнее положение следует рассматривать как концептуально значимое в программе русского драматурга и литературного и театрального[61] критика.

Петр Алексеевич Плавильщиков (1760–1812) был драматургом (автором трагедий и комедий) и актером. Издавал журнал «Утра» (1782), а с февраля по декабрь 1792 г. совместно с И.А. Крыловым и А.И. Клушиным – ежемесячный сатирический журнал «Зритель». В нем Плавильщиков опубликовал ряд «критик» (статей), посвященных театру и драматургии, в которых иронически рассмотрел некоторые требования классицистических норм.

Статья «Театр» (1792) содержит как постулаты классицизма, так и их критическое осмысление. К постулатам следует отнести общую авторскую установку: «зрелище есть общественная забава, исправляющая нравы человеческие» (217). При этом основополагающими принципами понимания проблем явились ценности просвещения и человеческих чувств. Подчеркнуто, что «забава, исправляющая нравы, есть славное изобретение одного просвещения» и «ничто столь не возбуждает чувствительности нашей, как та живая картина, где добродетель, сияющими красками изображенная, пленяет чувства, а порок, выставленный во всей гнусности, поражает всех и производит к себе отвращение» (216–217).

Плавильщиков настаивал на создании самобытного национального театра: «мы не можем подражать слепо ни французам, ни англичанам; мы имеем свои нравы, свое свойство, и, следовательно, должен быть свой вкус». Плавильщиков негодовал по поводу того, что на сцене идет немало комедий, «переделанных на наши нравы по надписи», что «вещи <…> являются на позорище во французском уборе, и мы собственных лиц мало видим» (219). Автор «критики» иронизировал: «слуга, например, барину говорит остроты и колкости», «служанка на театре делает то же», тогда как этого «ни один крепостной человек не осмелится сказать» (219).

Как драматург и как теоретик театра, Плавильщиков отвергал методологию «правилодателей», насаждающих нормы, тормозящие развитие театра, и приветствовал произведения, «перешагнувшие правила» классицизма (223). Так, раздражение автора статьи связано с классицистическим требованием триединства (места, времени и действия) в драматургии. Плавильщиков задавался вопросами, почему нельзя «целое действие перенести из комнаты на двор или в сад» и «для чего <…> втискивать обширное содержание в одни сутки». «Невозможно человеку, – указывал он, – провести сутки в одном рыдании и плаче»; «равномерно нельзя также целые 24 часа хохотать во все горло или хотя тихо смеяться» (225).

Кроме того, автор «критики» подчеркивал, что обыденная жизнь не укладывается в заданные нормы, например, классицистической трагедии, непременно требующей «жестоких <…> злодеяний» и «ужасных преступлений». Возражения у Плавильщикова вызывали и немотивированные, с его точки зрения, композиционные установки: «Не знаю, какая была тому причина, что как бы непреложным законом определено зрелищу быть от одного до пяти действий и <…> сие неопровергаемо». Наконец, Плавильщиков недоумевал по поводу непременного создания драматургических произведений стихом, ведь «никто и никогда <в реальной жизни> не разговаривает на стихах» (223).

Новаторство Плавильщикова в области театра прямо соотносится с просветительскими идеями и просветительской драматургической практикой. И как теоретик театра, и как трагедиограф и комедиограф, Плавильщиков с большой симпатией отзывался о новом жанре – жанре драмы, указывая на его синтетическую природу, отвечающую характеру самой действительности: «Плач, со смехом соединенный, называют драмою». Эти произведения – «почетные дети театра» (225), потому что в них, как в жизни, печальное и грустное соседствуют с радостным и веселым.

Плавильщиков точно и по существу раскрывал жанровое содержание драмы: по «природе» (т. е. в соответствии с основными критериями – по характеру конфликта и по типу героя) драма «ближе трагедии», а по эмоциональному воздействию (которое достигается за счет обращения к обыденным, но облагороженным обстоятельствам и за счет изображения социального статуса героев как рядовых, но не примитивных людей) драма близка комедии, поскольку производит «улыбку благороднее и приятнее комического смеха». Кроме того, Плавильщиков уточнял, что драму как жанр (т. е. драму в узком смысле слова) следует отличать от драмы как литературного рода, поскольку «в общем смысле драмою называется всякое театральное сочинение» (225).

Однако в силу исторических обстоятельств Плавильщиков не был готов к тому, чтобы объявить жанр драмы абсолютно самостоятельным. Он классифицировал его как один из типов «плачевного зрелища», включив в типологию два явления. Первый тип – это трагедия «героическая», «где действуют главные лица монархов», а также выводятся на сцену «великие и славные герои и полководцы» (225, 230). Второй тип – «мещанская или гражданская трагедия», «где нет царей», и «лица» в драме должны быть «ниже <лиц> трагедии героической». Этот второй тип Плавильщиков считал жанром драмы: «Можно осмелиться мещанскую трагедию смешать с драмою»[62].

По существу это верный художественно-эстетический и историко-научный подход к пониманию жанров трагедии и драмы. Во-первых, жанры различны по типам жанрового содержания. Действительно, жанровое содержание трагедии основано на изображении тех фактов истории, которые связаны с великими эпохами борьбы за национально-государственные и/или социально-прогрессивные ценности; отсюда, как правило, и героический пафос произведений этого жанра. Жанровое содержание драмы осваивает совсем другой материал – ежедневную будничную жизнь широких слоев населения, простых тружеников. Вследствие этого, во-вторых, жанры различны по типам героя. Герой трагедии – яркая личность, которая могла быть сформирована системным образованием и воспитанием, что было доступно только представителям высшего общества. Герой же драмы – разночинец, человек «третьего сословия», со своими частными переживаниями и жизненными перипетиями.

Раскрывая эту мысль, Плавильщиков последовательно рассмотрел сначала жанр трагедии, а затем – жанр драмы. «Трагедия, – писал он, – ничего посредственного не терпит», на протяжении веков ее содержание «касалось самого совершенства», а «все то, что близко к обыкновенному, в трагедии смех производит» (226). Однако «англинские и немецкие трагики позволяли себе писать в трагедии всякую смесь» – иными словами, вносили в жанр трагедии неканонические черты. Особый интерес в этой связи представляют, по мнению Плавильщикова, драматургические произведения У. Шекспира («Чекспера», «Шакеспира», в его написании, т. е. написании XVIII века).

Обращаясь к русской трагедии, Плавильщиков указывал, что в произведениях этого жанра «возвышенный слог должен быть в средине между украшением витийства и самою простотою» (227). Погрешности против этого автор статьи видел даже в произведениях Ломоносова: «Сколь ни велик был наш Ломоносов, но он в своих трагедиях не наблюдал сей средины…». Образцами жанра Плавильщиков полагал трагедии Сумарокова, которого называл «отец нашего театра».

Значимые положения были развиты Плавильщиковым и в рассмотрении вопроса о специфике понимания истории ученым и трагиком. Если ученый основывает свои исследования на систематизации фактов, то драматург – на вымысле, поскольку «слепое следование истории обезображивает трагедию». Принципиально разнятся и задачи историка и трагика: если первый «ищет единой истины», то второй – «пленительного действия» (229). Театральная условность должна актуализировать главное, сущностное, поэтому актер, исполняющий роль великого человека, не может быть малорослым, даже если таковым великий человек был в жизни.

Предметом драмы, в отличие от трагедии, является не история, а обыденная жизнь людей. В силу этого язык («слог»), которым создаются драмы, «ближе к обыкновенному» (230), а язык трагедии по определению призван быть «возвышенным». Раскрывая суждения Плавильщикова через современные научные категории, следует отметить: он утверждал, что художественная идея является стиле-образующим фактором. Кроме того, драма охарактеризована им как жанр демократический: «…действие оной <драмы> скорее проникает в сердца зрителей». В результате, практический вывод содержал мысль о том, что «хорошую мещанскую трагедию написать столь же трудно, если еще не более героической» (230).

Со всем вниманием Плавильщиков рассмотрел и жанр комедии, в осознании которого он демонстрировал классицистическое понимание драматургии, ее целей, проблематики и эстетики. «Комедия, – писал он, – есть забавная картина приключений», и «главная цель ее – смешить зрителей действием своим»; «однако ж, – добавлял он, – много есть и таких комедий, которые извлекают и слезы» (231). Образцом жанра Плавильщиков считал комедию Д.И. Фонвизина «Недоросль».

Плавильщиков призывал разграничивать смешное и комическое: «…не всякий смех и не всякая шутка пристойны комедии» (232). Автор статьи «Театр» подчеркивал, что «благородство комическое состоит в том, чтобы не выбирать происшествий площадных или подобных тому содержаний, которые именовать запрещает благопристойность» (236). А подлинные «свойства Талии»[63] – «благопристойность, ум и острота». В выборе предмета осмеяния и художественных средств комедии следует быть «разборчивой». В сферу комического Плавильщиков включал только те человеческие недостатки, «которые происходят от нашей воли, а не от естества», поскольку «последние не могут быть исправлены ничем» (235).

Комедия является не только «забавным зеркалом нравоучения», – во главу угла Плавильщиковым ставилось просвещение: «комедия должна забавлять и просвещать вместе» (232, 233). Кроме того, «не мудрено выдумать смешное для простого народа, – писал Плавильщиков, – но трудно произвести улыбку на лице просвещенном». Комедия должна «срывать маску с порока», и, возвращаясь с представления, осмеянный должен переосмыслять свою жизнь, казнясь «внутренним судом».

В комическом выделены и разграничены две центральные линии его существования и развития – шутка (юмор) и сатира. «Недостатки душевные, нравственные пороки и слабости подлежат комической шутке, – писал Плавильщиков, противопоставляя шутку сатире, – испорченное сердце и злая воля суть пища комической сатиры» (235). Иными словами, автор статьи справедливо определил как сферу юмора – человеческие слабости, не представляющие социальной опасности, так и сферу сатиры – общественные пороки, подлежащие искоренению.

Поэтика комедии обозначена Плавильщиковым только в соотношении с трагедией. В комедии не может быть споров о герое или о триединстве – они, по его мнению, очевидны.

Участие Плавильщикова в литературном процессе не ограничивалось статьей «Театр». Предполагается, что критик, стремясь развить идеи, выдвинутые в этой работе, использовал прием оппонирования (активно востребованный критикой конца XVIII века) и сам написал письмо под названием «Возражение неизвестного на предыдущую статью о театре», и журнал «Зритель» получил его якобы «из Орла». Это предположение небезосновательно уже потому, что в качестве эпиграфа использована строчка из написанного «орловским жителем»: «Вода без течения зарастает, словесность без критики дремлет» (238).

В результате откликом на письмо стала работа Плавильщикова «Ответ сочинителя на возражение неизвестного», написанная в жанре «отметки» (заметки, 250). Предмет «Ответа» иной, нежели в статье «Театр», – это в первую очередь размышление о критике и критиках, о том, в частности, что «справедливое суждение, обнажая пороки сочинения, служит сочинителю наукою впредь их остерегаться и, следовательно, просвещает его» (247). «Ответ» содержал повторное, уже краткое, изложение программных пунктов концепции Плавильщикова – о литературных переводах (прежде всего для театра), о традициях русского искусства и его воспитательной миссии.

Таким образом, работы Плавильщикова, относящиеся к 1790-м годам, как в 1760-е годы работы другого драматурга – Лукина, являются органической частью русского литературного процесса 2-й половины XVIII века. Литературно-критические выступления Лукина были связаны с идеей создания и развития «всенародного театра». Плавильщиков отстаивал не только мысль о самобытности национального театра, но и был, по существу, проводником просветительской идеи демократического жанра драмы.

Уже с середины XVIII века обозначились факты активного обогащения литературного процесса ценностями Просвещения. В качестве публициста, журналиста и литературного критика выступал Николай Иванович Новиков (1744–1818). Свои просветительские идеи Новиков проводил в жизнь, будучи издателем ряда запрещаемых и неустанно и последовательно учреждаемых им сатирических журналов.

Так, в названии журнала «Трутень»[64] (1769–1770) метонимически был обозначен объект критики – вельможи, власть имущие. В полемику с Новиковым вступил журнал «Всякая всячина» (1769), за публикациями которого стояла Екатерина II[65]. После временного прекращения издания «Трутня», а затем запрещения его сатирические традиции были подхвачены новиковскими журналами «Пустомеля» (1770) и «Живописец» (1772–1773). Издание последнего не ограничилось одним годом. Так, по свидетельству исследователей, «"Живописец" с успехом переиздавался в 1773, 1775, 1781 и 1793 гг. (причем начиная с издания 1775 г. в него были включены и наиболее острые материалы „Трутня“)»[66].

В работе «То, что употребил я вместо предисловия» (1770), опубликованной в журнале «Пустомеля», Новиков сформулировал просветительские требования к сочинителям – к художникам и критикам. Графоманов Новиков заклеймил как «бумагомарателей», поскольку не может быть художником тот, «кто пишет, не имевши дарований и способностей, составляющих хорошего писателя» (155). Программа для критиков сформулирована с опорой на базовые ценности Просвещения: «потребно учение, острый разум, здравое рассуждение, хороший вкус, знание свойств русского языка и правил грамматических и, наконец, истинное о вещах понятие» (155). К вопросу о задачах, стоящих перед литературой и литературной критикой, Новиков обращался неоднократно, в том числе в другой работе — «Автор к самому себе», опубликованной в журнале «Живописец» (1772).

Среди значимых для своего времени и для будущих поколений авторов Новиковым отмечены А.П. Сумароков, Д.И. Фонвизин и др. Нелицеприятные суждения адресованы им придворному поэту В.П. Петрову, писателю М.Д. Чулкову, поэту и драматургу A. А. Ржевскому, самой Екатерине II как автору комедий, комических опер и др.

Особое место в литературно-критическом творчестве Новикова следует отвести его работе «Опыт исторического словаря о российских писателях» (1772). Словарь важен для истории русской культуры не только как факт системного описания жизни и деятельности русских авторов XVII–XVIII веков. И на сегодняшний день работа не потеряла своего значения, благодаря тем сведениям, начиная с древнерусского периода, которые в ней представлены. Ряд персоналий (например, статьи, посвященные М.В. Ломоносову,

B. К. Тредиаковскому, актеру и драматургу Ф.Г. Волкову, поэту и дипломату А.Д. Кантемиру и др.) подан Новиковым в жанре очерка жизни и творчества этих выдающихся деятелей русской истории, науки и культуры. В героях отечества и выдающихся современниках Новиков ценил общественное служение, знание, талант. В этих характеристиках он стремился дать объективно-точные оценки. Так, Ломоносов – «муж <…> великого разума, высокого духа и глубокого знания» (185), а Тредиаковский – «муж <…> великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия» (195). «Северный Расин» – А.П. Сумароков – «приобрел <…> великую и бессмертную славу не только от россиян, но и от чужестранных академий и славнейших европейских писателей» (194).

Словарь Новикова – это свидетельства человека, который больше всего ценил интеллект и нравственные достоинства личности. Не случайно любимой позитивной отметкой становится указание на остроту ума и мировосприятия: «молодой, острый» – о Д.И. Фонвизине, «острый, ученый и просвещенный» – о М.М. Хераскове, «человек острого и проницательного разума» – о Ф.А. Эмине, «человек острый, ученый» – о Н.Н. Поповском и др. Кроме того, Новиков в ряде случаев прозорливо отмечал собственно художественное новаторство авторов. Так, в статье «Фонвизин» высказана мысль о реалистических, по сути, творческих установках молодого и подающего надежды автора: его комедия «Бригадир» «сочинена <…> точно в наших нравах, характеры выдержаны очень хорошо, а завязка самая простая и естественная» (196). Эту формулировку Новикова можно рассматривать как объективное зарождение представлений о реализме в литературе.

В предисловии к книжке своего журнала «Санктпетербургские ученые ведомости» (1777. № 1), озаглавленном «О критическом рассмотрении издаваемых книг» (название условное), Новиков так отозвался о своем словаре: это «споможение ко приведению <сведений и фактов> в лучшее совершенство» (204). Действительно, систематические сведения содержатся в освещении общественного положения, событий жизни и творческих биографий И.Ф. Богдановича, И.П. Елагина, Б.Е. Ельчанинова, В.И. Майкова и др. Информация, содержащаяся в словаре, составленном в XVIII веке, и поныне важна фактами жизнедеятельности Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича, историка В.Н. Татищева, историка и публициста М.М. Щербатова, путешественника и исследователя Камчатки С.П. Крашенинникова, профессора Московского университета Н.Н. Поповского, изобретателя-самоучки И.П. Кулибина и др.

Вплоть до ареста в 1792 г. Новиков оставался активным участником литературно-критического процесса. С конца 1770-х – в начале 1880-х годов его просветительская деятельность приняла новые формы. Новиков выступает прежде всего как книгоиздатель. В 1779 г. им взята в аренду типография Московского университета, преобразованная с коллегами-масонами в 1784 г. в «Типографическую компанию»[67]. Совместно с юным Карамзиным Новиков издавал журнал «Детское чтение» (1785–1789). Однако эти формы работы носили недолговременный характер[68].

Таким образом, издательские и литературно-критические труды Новикова оставили заметный след в истории отечественной культуры. Русский просветитель выступал как последовательный сторонник политики образования и развивающегося в поколениях знания, что, согласно его убеждениям, должно обеспечить разумное общественное мироустройство, а также высокий уровень культуры и вкусов сограждан. По мнению Новикова, яростно отстаиваемого им на страницах сатирических журналов, с осознанием этой высокой миссии в мир должны идти литература и литературная критика.

Денис Иванович Фонвизин (1744–1792) – комедиограф, баснописец, прозаик, переводчик – был также публицистом, журналистом и литературным критиком, активно выступавшим на страницах журналов. Социально-политические и литературно-критические работы Фонвизина по насущным вопросам современности (причины общественной апатии, приспособленчество, низкопоклонство и др.) создали ему репутацию яркого полемиста.

В остросатирической направленности своих публицистических сочинений Фонвизин был близок Новикову – в том числе, следуя ему, выступал прямым оппонентом Екатерины II и противником политики «послушания» и соглашательства. Так, в начале 1780-х годов императрица вновь поставила перед собой цель скорректировать общественное мнение по ряду общественно-политических и нравственно-духовных вопросов. В свете означенных задач потребовалась организация нового официального журнала. Таковым стал «Собеседник любителей русского слова» (1783), редактором которого была объявлена директор Петербургской Академии наук Е.Р. Дашкова.

Фонвизин неоднократно публиковал в этом журнале свои работы («Челобитная российской Минерве от российских писателей», «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание», «Кг. сочинителю „Былей и небылиц“ от сочинителя вопросов»), используя псевдоним «Иван Нельстецов», в чем также шел по стопам Новикова, который полемизировал с Екатериной II под псевдонимом «Правдулюбов». Адресатом публикаций была иронически переименованная императрица – «российская Минерва», автор цикла статей «Были и небылицы» (1783). Политика Екатерины II сводилась, по мнению Фонвизина, к порицанию «всякого знания, а особливо словесных наук» и к установке «почитать <их – знание и „словесные науки“> не иначе как уголовным делом» (208).

Екатерина II, отвечая сатирику, также проявила себя неординарным полемистом. Однако ее высказывания носили характер сознательного ухода от поставленных Фонвизиным сложнейших вопросов государственно-общественного мироустройства. В частности, Екатерина II при публикации «Нескольких вопросов» своего оппонента поместила их вместе со своими ответами, однозначно закрывающими практику дискуссии, и объявила Фонвизина носителем «свободоязычия, которого предки наши не имели» (211). Если Фонвизин восстал во имя борьбы за человеческое достоинство, за ценности знания и развития личности, противостоя «дворянам раболепствующим», то императрица определила единственно возможную, с ее точки зрения, линию поведения «сограждан» как «образцовое послушание» (212–213). Прямым и непосредственным результатом такого рода «бесед» стало для Фонвизина, как подчеркивал Д.Д. Благой, «отлучение от литературы», и «до самой своей смерти <Фонвизин> почти не мог появляться в печати»[69]. В частности, задуманный журнал «Друг честных людей, или Стародум» (1788) в свет не вышел.

Таким образом, с именем Фонвизина связаны не только его достижения как выдающегося драматурга, привнесшего реалистические способы типизации в русскую драматургию и на русскую сцену, но и заслуги как художника-сатирика. Сатирической морализаторской линии освещения проблем современности Фонвизин придерживался и как публицист, выступая в качестве полемиста-оппозиционера.

Иван Андреевич Крылов (1769–1844), драматург и великий баснописец, оставил глубокий след в литературной критике и публицистике. Сатирическая природа таланта мастера оказалась востребованной в журналистике. Особенности просветительской сатиры Крылова были концептуально близки сатирическому мировидению Новикова и Фонвизина[70]. В журнале «Почта духов» (1789) им развиты черты социальной направленности и приемы сатирической публицистики, представленные в изданиях рубежа 1760—1770-х годов, прежде всего Новикова, а также в выступлениях Фонвизина 1780-х годов. Интерес читающей публики был сосредоточен, в частности, на письмах персонажей (прием, использованный в «Почте духов») и пародийных речах (в журналах «Зритель» и «Санкт-Петербургский Меркурий»; первый Крылов издавал в 1792 г. совместно с А.И. Клушиным и П.А. Плавильщиковым, второй – в 1793–1794 гг. совместно с А.И. Клушиным).

В ряде журнальных публикаций Крылов осветил свое понимание литературного процесса. Объектами его сатирических интересов были как классицисты, так и сентименталисты. Например, в «восточной повести» «Каиб» (1792, «Зритель») целью автора стало разоблачительное изображение и позиции классицистов, и художественного мира сентименталистов. Крылов использовал практику сатирической стилизации, которая реализована им как осознанная ориентация на повторение стилевых принципов и приемов тех, кто стал объектом сатиры. Так, от писателя-«классициста» странствующий Каиб узнает, например, что тот пишет «более <…> для славы, нежели для денег» и что «ода – шелковый чулок, который всякий старается растянуть на свою ногу» (266), а при встрече с пасторально-идиллическими пастушком (героем сентименталистских произведений) становится известной правда: пастушка «поехала в город с возом дров и с последнею курицею, чтобы, продав их, было чем одеться и не замерзнуть зимою от холодных утренников» (269). Иными словами, сатирическая стилизация предстала в «восточной повести» в виде пародии (греч. перепев), с прямым разоблачением принципов изображения действительности в произведениях как классицистов, так и сентименталистов.

«Похвальная речь Ермалафиду, говоренная в собрании молодых писателей» (1793, «Санкт-Петербургский Меркурий») также непосредственно связана с проблемами литературы и литературного процесса. Крылов вновь выступил против сентименталистов и Карамзина. С едким сарказмом высмеяна «свобода словесных наук» (257) в том ее виде, в каком, по мнению Крылова, она понимается сентименталистами. В образе «Ермалафида» (греч. болтовня, многословная чепуха) обыграны и разоблачены «плодословие», когда некие авторы стремятся «волочить надежду читателя через триста листов» (259), и невежество с его лозунгом «хочу писать без правил и доказать на самом деле, что словесность есть свободная наука, не имеющая никаких законов, кроме воли и воображения» (261). К тому же, по справедливому наблюдению исследователя, Крылов считал «нелепостью характерные для сентименталистов прихотливые переходы от высокой темы к низкой. В пределах одного произведения, в зависимости от его жанра, следует сохранять определенное единство темы и стиля – таково прямо не высказанное, но явно подразумеваемое требование Крылова»[71].

Работа «Примечания на комедию „Смех и горе“» (1793) стала откликом на произведение А.И. Клушина, соиздателя журнала «Санкт-Петербургский Меркурий». Крылов подчеркивал, что в своем анализе исходил из представления о том, что «беспристрастное суждение очищает вкус» (270), стремясь избежать крайностей, когда либо «рукоплескания публики служили для авторов непоколебимым ободрением» и носили характер незаслуженной комплиментарности, либо на сочинителей сыпалась «брань безграмотных зоилов» (озлобленных критиков, 269). Мерилом реалистической, по сути, неодномерности изображенных характеров для Крылова были герои пьес Ж.Б. Мольера. Так, русский сатирик писал: «Мольер в своей комедии <„Скупой“>, не говоря длинных нравоучений против скупости, заставляет ненавидеть Гарпагона и делает его смешным» (273). Крылов приветствовал мастерство такого уровня в создании характера, а также в изображении «вероятного», вытекающего из логики развития действия события.

Таким образом, Крылов выступил единомышленником Новикова и Фонвизина. Его литературно-критические работы (называемые также сатирической прозой) стали откликом на происходящее, прежде всего на литературную ситуацию 1790-х годов. Объектами сатиры были классицисты и сентименталисты-карамзинисты.

Идеи Просветительства сыграли важную роль в формировании не только общественно-политических и нравственно-духовных, но и художественно-эстетических ориентиров в России на рубеже XVIII–XIX веков. Значимость культуры, «надлежащее воспитание и просвещение науками и знаниями» определялись как «светильник разума, проводящий <…> сквозь мглу страстей, пороков и предубеждений» (343, 347). Так, в частности, писал А.Н. Радищев в работе «Беседа о том, что есть сын отечества» (1789).

Александр Николаевич Радищев (1749–1802) – писатель и революционер. В 1770—1780-е годы, будучи чиновником (с перерывами), вступил в «Общество друзей словесных наук», сблизился с Новиковым. Главным трудом Радищева стала книга «Путешествие из Петербурга в Москву», написанная во 2-й половине 1780-х годов и летом 1789 г. проведенная автором через цензуру[72]. Эта книга явилась причиной жестоких испытаний в жизни Радищева: в 1790 г. он был арестован и приговорен судом к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь (сроком на 10 лет), в которой находился до начала 1797 года[73].

В книге «Путешествие из Петербурга в Москву», в главе «Тверь», содержатся суждения Радищева о стихосложении, и в духе принятой в классицизме практики вслед за ними помещена ода «Вольность» (при этом ода для Радищева безусловно важнее; «рассуждение» же представляет собой способ подачи программного стихотворного произведения). Автор исходит из того, что «поэзия было пробудилась, но ныне паки <опять> дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень» (201)[74]. Причины такого состояния русской поэзии Радищев видел в том, что «примеры в добром и худом стихосложении глубокий пустили корень» (202). С одной стороны, писал автор книги, важны заслуги Ломоносова, который «снял с них <со стихов> несродное им полукафтанье» и ввел силлабо-тонику, а также вклад «неутомимого возовика» Тредиаковского и «отменного стихотворца» Сумарокова (201–202). С другой стороны, дальнейшее «шествие самой поэзии» затруднено «модами» рифмы (202–203). Иными словами, Радищев ограничивает анализ поэзии вопросами стилистики[75]. Однако собственно содержательные ориентиры жанра продемонстрированы им в приведенной (с авторскими комментариями) оде «Вольность».

В свою книгу Радищев включил также «Слово о Ломоносове», в котором отметил «заслугу к обществу» этого «великого мужа» и обозначил его место в отечественной культуре, назвав Ломоносова «насадитель российского слова» и «учитель в слове и всегда достойный пример на последование». Вклад Ломоносова в развитие русской словесности связан, по мнению Радищева, в первую очередь с реформированием системы стихосложения. Когда, будучи еще в командировке в Германии, Ломоносов понял, что у немецких поэтов «стопы в стихах были расположены по свойству языка их», он, в результате осмысления этого принципа, создал «российскому стихотворению правила, на благосогласии нашего языка основанные». Ломоносов осознал, что «изящность слога основана на правилах, языку свойственных». Главным итогом этих размышлений стало создание русской грамматики. Суть ее, по Радищеву, заключается в «раздроблении» языка на части речи с определением функций знаменательных частей речи (предполагающих, что «изображение словесное вещи называется имя; изображение деяния — глагол») и служебных (требующихся «для изображения <…> сношения вещей между собою и сокращения их в речи»); при этом «изображение таковых положений и отношений именуются падежами», а «деяние всякое располагается по времени» (350–351).

«Слово» содержало и упреки Ломоносову: «не разумел правил позорищного <в драматургических произведениях> стихотворения» и «томился в эпопеи», «чужд был в стихах чувствительности», «не всегда проницателен в суждениях», «в самих одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей» (316). Однако очевидно, что все эти замечания связаны с фактами объективно-исторической ограниченности деятельности Ломоносова.

Публицистическое творчество и просветительская издательская деятельность Радищева, его личность и его судьба стали ориентиром для многих представителей разных поколений русской интеллигенции XIX века. Высокое гражданское служение Радищева оказало влияние на формирование и развитие революционных настроений в России.

Подводя итоги развития «словесных наук» в России 2-й половины XVIII века, отметим следующее.

Идеи творческого новаторства представлены в литературно-критических работах трагедиографа, комедиографа, актера П.А. Плавильщиков и отчасти комедиографа В.И. Лукина, которые выступили с анализом русской драмы и ее жанров. Лукин и Плавильщиков отстаивали идею и ценности национального самобытного театра и его демократических форм, воплощенных прежде всего в новом жанре драмы с ее новым героем.

Одним из наиболее ярких носителей просветительской идеологии был Н.И. Новиков – издатель сатирических журналов, вступивший в конце 1760-х – начале 1770-х годов в публичную полемику с Екатериной II. Следует отметить и его работу «Опыт исторического словаря о российских писателях», которая сохраняла свое значение для литературоведения долгие годы и поныне важна как факт науки XVIII века.

Сатирические статьи Д.И. Фонвизина, И.А. Крылова, а также литературно-публицистические выступления А.Н. Радищева были значимым фактором духовно-нравственного развития общества. Теория и практика Просветительства была направлена на укрепление в различных слоях населения демократического понимания социальной справедливости. В сознании читающей публики укоренялись понятия чести, достоинства, общественного долга. Их ценность осознавалась в прямой связи с процветанием культуры и науки.

I. Анализ драмы в работах В.И. Лукина и в статьях П.А. Плавильщикова

1. Изучите работу Лукина «Предисловие к комедии "Мот, любовью исправленный"».

а) Какой, по мнению Лукина, должна быть тематика комедии и чем она определяется?

б) Какие требования автор «Предисловия» предъявлял к национальному театру и в чем состоит их новаторство?

2. Рассмотрите авторские критические материалы, сопровождающие комедию Лукина «Щепетильник», – «Письмо к господину Ельчанинову» и «Предисловие».

а) Как Лукин отстаивал самобытность «всенародного театра» и русской культуры?

б) Какими просветительскими идеями проникнуты взгляды Лукина?

3. Прочтите статью Плавильщикова «Театр» и выявите ее конструктивные положения, содержащие как постулаты классицизма, так и их критическое осмысление.

а) Как Плавильщиков отстаивал ценности русского национального театра?

б) Какие драматургические позиции, «перешагнувшие правила» классицизма, приветствовал автор статьи «Театр»?

в) Как новаторские утверждения Плавильщикова соотносятся с идеями Просветительства и просветительской драматургической практикой?

г) В чем, по Плавильщикову, состоят особенности поэтики трагедии и драмы (как жанра)?

д) Как автор статьи «Театр» понимал комедию и комическое?

2. В чем состояла полемика вокруг статьи «Театр», каков ее смысл и исторические особенности?

II. Просветительская деятельность Н.И. Новикова

1. Осветите деятельность Новикова как издателя сатирических журналов и охарактеризуйте их своеобразие. Определите особенности литературно-критического творчества Новикова.

2. Рассмотрите работу «Опыт исторического словаря о российских писателях». Определите структуру, а также общественно-духовную направленность статей словаря.

III. Сатирическая литературно-критическая деятельность Д.И. Фонвизина и ее полемический характер

1. Какие литературно-критические работы Фонвизина вам известны?

2. В чем состоит близость литературно-критических позиций Фонвизина и Новикова?

3. На каком основании Екатерина II назвала Фонвизина носителем «свободоязычия» и в чем заключается смысл этой характеристики?

IV. Принципы и приемы сатиры в литературно-критических выступлениях И.А. Крылова

1. Какие литературно-критические выступления (или произведения сатирической прозы) Крылова вам известны?

2. Как связано литературно-критическое творчество Новикова, Фонвизина и Крылова?

3. В чем заключаются особенности критического отношения Крылова к классицистам и сентименталистам? В каких формах дана сатирическая оценка этих литературно-эстетических направлений?

V. Идеи Просветительства и литературная публицистика А.Н. Радищева

1. Охарактеризуйте путь Радищева как русского просветителя и рассмотрите его книгоиздательскую деятельность.

2. Проанализируйте литературно-критические позиции Радищева в книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Русская сентименталистская критика

В сентименталистской практике анализа произведений словесности отразились поиски литературы, направленные на рассмотрение внутреннего мира человека. Программным положением сентиментализма стала мысль о внесословной ценности человека. Определяющим началом явилось стремление открыть читателю новые горизонты мировидения, развить его творческие порывы и склонности, воспитать чувство изящного. Сентиментализм пропагандировал рефлексию и самонаблюдение, радость воображения и совершенствование человеческой души.

Как отмечают исследователи, «проникновение в русскую литературу элементов сентиментализма начинается уже в 60—70-х годах [XVIII века]. Особенно заметно оно в творчестве М.М. Хераскова и поэтов его круга, объединившихся в московском университетском журнале "Полезное увеселение"»[76]. Однако расцвет этого художественно-эстетического направления в литературе и возникновение сентименталистской литературной критики и эссеистики связаны с последним десятилетием XVIII века.

Становлению новой эстетики способствовали просветительские идеи. Понимание культуры как фактора, развивающего человеческую личность, формирование представлений о литературе как о способе приобщения к эмоционально-чувственным ценностям оказали мощное влияние на процессы духовно-нравственного освобождения общества из-под гнета жестко-иерархических норм классицизма. Не только допустимость, но и поощрение творческого воображения, идеи раскрепощения личности открывали новые горизонты видения жизни, ощущения ее объемности и качественных характеристик.

Театр Корнеля и Расина, система Буало, однозначно жесткие классицистические требования в последнее десятилетие XVIII века воспринимаются сентименталистами, в том числе русскими, как пройденный исторический этап. Новыми общественными и художественно-эстетическими ориентирами становятся суждения и образы Руссо, Стерна, Ричардсона. Сентименталистская художественная практика и литературная критика оказываются востребованными благодаря свободе выражения мысли, не сдавленной тисками устаревшего нормативизма.

Огромным успехом пользовались выступления в печати Николая Михайловича Карамзина (1766–1826). Писатель и историк-исследователь, Карамзин был редактором «Московского журнала» (1791–1792) и журнала «Вестник Европы» (1802–1803), а также альманахов «Аглая» и «Аониды». Центром его литературно-критических размышлений стал художник как личность и творческая индивидуальность. В своих работах Карамзин рассматривал, с одной стороны, талант – «вдохновение природы» (319) и, с другой, человека как носителя таланта, поскольку талантливый человек должен обладать тонкой чувствующей душой и высокими гражданскими качествами.

В статье-эссе «Что нужно автору?» (1793) Карамзин опирался на два важнейших суждения. Во-первых, искусство «должно заниматься одним изящным, изображать красоту, гармонию и распространять в области чувствительного приятные впечатления» (301). Во-вторых, обращаясь к тем, кто стремится встать на путь писательства, Карамзин подчеркивал, что молодой художник добьется результатов только тогда, когда станет читателю другом и будет «писать для вечности» (300).

Сама постановка вопросов «что есть искусство?» и «как стать писателем?» для русской культуры и рождающейся науки не нова. Она, в частности, была в центре внимания классициста А.П. Сумарокова в его работе «Наставление хотящим быти писателями». Однако время классицизма ушло, а в сентиментализме и постановка вопросов, и система принципов, утверждающих ответы, и природа аргументации, – все носит совершенно иной характер.

Важнейшими достоинствами художника слова Карамзин считает «таланты и знание», а также «доброе, нежное сердце». Великий русский сентименталист подчеркивал: «Творец всегда изображается в творении и часто – против воли своей» (300). Развивая эту мысль, Карамзин предостерегал: «Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего». Цель искусства, утверждается в статье, – «святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага» (301). В качестве доказательства своей правоты Карамзин задавал вопрос, обращаясь к творчеству выдающегося французского просветителя: «Отчего Жан-Жак Руссо нравится нам со всеми своими слабостями и заблуждениями?», и отвечал: «Оттого, что в самых его заблуждениях сверкают искры страстного человеколюбия» (301). Итогом его рассуждений являлась мысль о том, что «дурной человек не может быть хорошим автором» (301). Эту мысль автор статьи распространял на сам характер соотношения формы и содержания в художественном произведении. Карамзин утверждал приоритет содержания и его идейно-эмоциональной направленности перед формой: «Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения – все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством» (301).

В 1795 г. в «Московских ведомостях» была напечатана заметка Карамзина, ныне условно озаглавленная «О богатстве языка». В заметке вновь поднят вопрос о том, что главное в культуре и языке – факт нравственного осмысления действительности. «Истинное богатство языка, – писал Карамзин, – состоит не во множестве звуков, не во множестве слов, но в числе мыслей, выражаемых оным». Если же нет слов «для означения главных мыслей» и «для изъяснения их различий, их оттенок, большей или меньшей силы, простоты и сложности», то такой язык «со всеми миллионами слов своих» беден. В качестве примера Карамзин привел две «телесных вещи» в арабском языке – «меч» и «лев», у которых по «пятьсот имен», но нет «никаких тонких нравственных понятий и чувств» (302).

Ненавязчиво, но настойчиво Карамзин формировал вкусы читающей и пишущей России. В своем альманахе «Аониды» он сформулировал две задачи; одну аналитическую: «показать <публике> состояние нашей поэзии, красоты и недостатки ее», другую – дидактическую: помочь молодым авторам «писать с большим старанием» (303). В предисловии ко второму выпуску альманаха (1797) Карамзин представил свое понимание «истинного поэта», и эта мысль принята в современной науке как условное название данной работы: «Находить в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону». Только «истинный поэт», указывал автор статьи, может «наводить на все живые краски, ко всему привязывать остроумную мысль, нежное чувство или обыкновенную мысль, обыкновенное чувство украшать выражением, показывать оттенки, которые укрываются от глаз других людей» (303–304).

Вместе с тем Карамзин настаивал: художник должен писать только о том, что «подлинно занимает его душу», и обращаться только к тем «предметам», которые «к нему близки и собственною силою влекут к себе его воображение». Если же этого не происходит, то, отмечал Карамзин, следует солидаризироваться с Горацием, который «в начале эпистолы к Пизонам» показал «странное существо»[77], поскольку именно ему будет подобно произведение, – в нем «не будет никогда живости, истины или той сообразности в частях, которая составляет целое» (303).

В литературных трудах, подчеркивал Карамзин, надо бояться двух крайностей и избегать как «излишней высокопарности» (когда «гром слов не у места»), так и «притворной слезливости». Развивая мысль о последствиях первой крайности, автор статьи указывал, что надо изображать лучшие чувства, а не разрушение мира. Смысл искусства русский сентименталист видел «не в надутом описании ужасных сцен натуры, но в живости мыслей и чувств». Разворачивая второе наставление – избегать «притворной слезливости», Карамзин писал о том, что «не надобно также беспрестанно говорить о слезах, прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантовыми, – сей способ трогать очень ненадежен» (304).

Программой искусства должна стать продуманная и прочувствованная мера типично-распространенного и индивидуально-неповторимого. Ее определяет поэт — «личность», как подчеркивал Карамзин. Так, беды и горести следует отображать «не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия в сердце читателя, – но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта». При этом, уверял Карамзин, не столь важно, что избранная художником тема и отсеянный им материал могут поначалу показаться нежизненными, да и сама личность автора, возможно, не сразу вызовет интерес. «Торжество искусства» есть «обман», т. е. художественный вымысел, и этот вымысел направлен на формирование ответных знаков «нежной мысли, тонкой черты воображения или чувства» (304).

По мнению Карамзина, литература является самым востребованным и самым значимым видом художественного творчества: «искусство писать есть, конечно, первое и славнейшее». В силу этого от писателя и поэта требуется «редкое совершенство в душевных качествах» (304). Отстаивая «пользу и важность литературы», великий русский сентименталист актуализировал то, что позволяет нации гордиться своими авторами, – высоту нравственного чувства художника. Иными словами, Карамзин деликатно, но вновь и вновь внушал читающей публике свой жизненный и творческий девиз, устанавливающий прямую связь между талантом человека и его общественно-моральными ценностями и гласящий, что «хорошим» писателем может стать только высоконравственный человек и гражданин.

Карамзин писал литературно-критические статьи, рассчитанные не только на русского читателя. Работа «Несколько слов о русской литературе» (1797) является откликом на предложение осветить русскую национальную культуру; она написана по-французски и издана в Гамбурге. В этой статье Карамзин преследовал цель продемонстрировать западной образованной публике проблемно-тематическую широту и жанровую многогранность русской литературы. С гордостью Карамзин писал об истории отечественной культуры; в частности, о том, что «года два назад в наших архивах обнаружили фрагмент поэмы, озаглавленной „Слово о полку Игореве“» (306). Это, по мнению Карамзина, выдающееся произведение; для осознания его значения западным читателем «Слово о полку Игореве» «можно поставить рядом с лучшими местами из Оссиана». Свидетельством тому «энергический слог, возвышенно-героические чувства, волнующие картины ужасов, почерпнутые из природы» (306).

С гордостью Карамзин писал о том, что русская литература представлена «во всех жанрах»: «Есть у нас эпические поэмы, обладающие красотами Гомера, Виргилия <Вергилия>, Тасса <Тассо>; есть у нас трагедии, исторгающие слезы, комедии, вызывающие смех; романы, которые можно прочесть без зевоты, остроумные сказки, написанные с выдумкой, и т. д. и т. д.» (306). Вместе с тем Карамзин считал необходимым отметить и русские национальные пороки у представителей пишущего цеха. Он видел их в лености – в том, что «пишем мы по внезапной прихоти», что нет привычки «к усидчивому труду». Однако причину этому Карамзин находил в первую очередь в общественном строе России как страны, «где все определяется рангами». Поэтому, указывал автор статьи, и «слава имеет мало притягательного» (307).

Знаковым событием в жизни России Карамзин считал открытие журнала «Вестник Европы», редактором которого в первые два года его существования стал он сам. В качестве предисловия к январскому номеру журнала (1802) им было опубликовано «Письмо к издателю», написанное в жанре критической статьи. В нем Карамзин писал об «общей и главной» «моде» в Европе – о вкусе к литературе. Отрадным для Карамзина было то, «что и в России охота к чтению распространяется и что люди узнали эту новую потребность души, прежде неизвестную» (308). Главными задачами литературы («великим предметом для словесности») Карамзин видел требования «помогать нравственному образования» народа, «развивать идеи», «питать душу моральными удовольствиями». Как гражданин и редактор журнала Карамзин был уверен, что «в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях».

Будучи историком и писателем, Карамзин продвигал и другую важнейшую, в его понимании «целей нравственного и душевного совершенства» отдельного человека и всего общества, мысль. В статье «О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств: Письмо господину NN» (1802) Карамзин подчеркнул необходимость «философического, если угодно» (312) изображения исторических событий и судеб, т. е. не просто фактографического, но осмысленного всесторонне, в том числе художественно. С одной стороны, как историк, Карамзин ратовал за то, чтобы общество задавало «художникам предметы из отечественной истории», достойные патриотических чувств. С другой стороны, как художник, Карамзин, адресуясь в первую очередь к авторам-живописцам и к изобразительному искусству, писал о том, что создание художественных произведений на историческую тему «есть лучший способ оживлять для нас ее <истории> великие характеры и случаи» (310; курсив мой. – М.Л.).

Начинать портретную галерею «великих характеров» и картин «великих случаев» надо, указывал Карамзин, с изображения времени «призвания варяжских князей в славянскую землю»: интереса достойны Рюрик, Синеус, Трувор, Олег, Игорь; вслед за ними внимание привлекают фигуры Ольги, Святослава, Ярослава, Владимира Мономаха, Юрия Долгорукого и других деятелей русской истории. В обращении к этапным событиям становления и развития страны Карамзин выделил сражения против «монгольских варваров» (318), взятие Казани, Полтавскую битву. Но история – это не только героические схватки и баталии. Основание Москвы «в половине второго надесять века князем Юрием Долгоруким», важный в политическом отношении брак дочери Ярослава Мудрого Анны с французским королем Генрихом I («Замужество Анны Ярославовны имеет всю историческую достоверность», 316), даже «анекдоты русской истории или Татищева»[78] и др. должны стать предметами изображения живописцами и писателями. В первую очередь эта практика будет способствовать укреплению и развитию «чувства народного», она будет «питать любовь к отечеству». Лозунгом Карамзина-гражданина могут стать его слова «Должно приучить россиян к уважению собственного» (310).

Карамзин подчеркивал важность в выборе художником – живописцем или скульптором – неслучайного и значимого «момента» в изображении характера или события. В авторском примечании к слову «момент» указано: «Слово техническое, которого смысл едва ли можно выразить мгновением» (315). Карамзин подробно и вдохновенно прокомментировал, какие именно чувства следует передать живописцу при изображении той или иной исторической сцены. Великий русский сентименталист так, например, предложил воссоздать прощание Анны Ярославовны с отечеством и родителями: русская княжна должна «оставить навсегда отечество, семейство и милые навыки скромной девической жизни, чтобы уехать на край света с людьми чужими, которые говорили непонятным языком и молились (по тогдашнему образу мыслей) другому богу! <…> Князь хочет казаться твердым; но горячность родительская в сию минуту превозмогает политику и честолюбие: слезы готовы излиться из глаз его. Несчастная мать в обмороке». Описывая эту сцену, Карамзин настаивал: «Здесь чувствительность должна быть вдохновением артиста» (316).

В оценке других ситуаций Карамзину представлялось, что для воссоздания «момента» требуется более динамичное изображение. Например, рассуждая об основании Москвы, он писал: «Мне хотелось бы представить начало Москвы ландшафтом – луг, реку, приятное зрелище строения: дерева падают, лес редеет, открывая виды окрестностей – небольшое селение дворянина Кучки <…>, князя Юрия, который, говоря с князем Святославом, движением руки показывает, что тут будет великий город» (317).

В результате, Карамзин подошел к постановке вопроса о том, что «артист» – живописец или поэт – должен выбрать конкретику момента или движения. Рассуждения русского сентименталиста перекликаются с некоторыми выводами немецкого просветителя Г.Э. Лессинга в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1764). Это, в частности, мысль Лессинга о том, что в художественной практике выбора «момента» «плодотворно только то, что оставляет свободное поле воображению», и важно осознавать, что в его изображении «не должно выражать ничего такого, что мыслится лишь как преходящее»[79].

Эссе «Отчего в России мало авторских талантов?» (1802) представляет собой размышление о том, что «составляет талант» и каковы объективно-субъективные факторы, обусловливающие его рождение и формирование. Анализируя природу творческого осмысления мира, Карамзин стремился дать всесторонний, вскрывающий глубинные причины ответ на означенный в заглавии эссе вопрос. В преамбуле сочинения использован прием предполагаемого разговора с иностранцем-европейцем, в котором мягко, но иронично отвергнуто «предположение» о неблагоприятных климатических условиях, обусловивших немногочисленность русских «кандидатов авторства». Отвечая своим возможным оппонентам, Карамзин замечал: «Автору надобно иметь не только собственно так называемое дарование, – т. е. какую-то особенную деятельность душевных способностей, – но и многие исторические сведения, ум, образованный логикою, тонкий вкус и знание света» (319). Первостепенную задачу русского писателя создатель эссе видел в разработке самого языка. В условиях, когда образованное общество предпочитает говорить по-французски, писателю необходимо «выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; задавать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи» (320).

Карамзин констатировал: «Мы начинаем только любить чтение; имя хорошего автора еще не имеет у нас такой цены, как в других землях». Таланты следует взращивать, только тогда может появиться интерес к «тихому кабинету» и, как следствие, возникнет «неизъяснимая прелесть в трудах ума, в развитии понятий, в живописи чувств, в украшении языка». Результатом станет понимание, что «труд его <писателя> не бесполезен для общества; что авторы помогают согражданам лучше мыслить и говорить» (322).

Талант – это не только Божий дар, это труд. Карамзин подчеркивал, что «работа есть условие искусства», а «охота и возможность преодолевать трудности есть характер таланта». Писатель – вечный «наблюдатель, всегдашний ученик», он пишет и бросает «в огонь написанное, чтобы из пепла родилось что-нибудь лучшее» (321). Художник слова, которому надо «десять, двадцать лет рыться в книгах», проводит жизнь за письменным столом. Но как бы ни были учены писатели, у них должен быть «случай узнать свет». Карамзин суров и тверд в своих выводах: «Надобно заглядывать в общество – непременно, по крайней мере в некоторые лета, – но жить в кабинете». Только при условии «трудов ума», широкого круга знаний, богатого жизненного опыта и трудолюбия талант станет не случайностью, не игрой натуры (природы), а судьбоносным путем личности и фактическим достояниям общества (321–322).

Как сентименталистский очерк жизни и творчества писателя интерес представляет работа «О Богдановиче и его сочинениях» («Вестник Европы». 1803). В ней, отдавая дань памяти И.Ф. Богдановича (1744–1803), Карамзин рассмотрел его судьбу и природу художественного дарования. В очерке представлена сцена из прошлого: знакомство 15-летнего мальчика, Ипполита Богдановича, с признанным мэтром – М.М. Херасковым, которому в дальнейшем автор «Душеньки» будет многим обязан (в том числе тем, что Херасков с самого начала определил молодого человека в студенты университета и взял «жить к себе в дом»). Херасков определен Карамзиным как «великий талант» и как человек, который «умел открывать его <талант> и в других» (323).

По мнению Карамзина, «Ипполит Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах». Создавая свой образ Психеи, русский художник пошел в разработке античной темы, знакомой по «трогательной сказке» Апулея «Золотой осел», дальше Лафонтена (и его романа «Любовь Психеи и Купидона»): «Лафонтен пленился ею, украсил вымыс<е>л вымыслами и написал складную повесть, смешав трогательное с забавным и стихи с прозою»; Богданович же, «не выпуская из глаз Лафонтена, идет своим путем». Сопоставляя два произведения с одной темой, Карамзин пришел к выводу, что «Лафонтеново творение полнее и совершеннее в эстетическом смысле, а „Душенька“ во многих местах приятнее и живее» (324).

Таким образом, литературно-критическая деятельность Карамзина – и аналитически-творческая, и редакторско-издательская – носила значимый для русской литературы, для русской критики и для русской образованной публики характер. Осмысление искусства как «влияния изящного» сыграло существенную роль как в становлении самой категории художественно-эстетического вкуса, так и в его развитии в общественном сознании. Работы Карамзина стали важным этапом в понимании искусства его современниками и последующими поколениями художников и адресатов их произведений. В свете ценности человеческого чувства были заново обдуманы такие основополагающие понятия, как нравственность, просвещение, гражданственность, интересы отечества и отечественной культуры. «Ключевыми» в системе мировидения Карамзина, художника и воспитателя вкуса, стали понятия «личность», «талант», «воображение», «чтение». Душа человека и творчество были осознаны им как особые формы человеческого бытия, под знаком которых искусство призвано осуществлять свою великую миссию.

В круг авторов, стоящих у истоков сентиментализма в период 1760—1770-х годов, наряду с М.М. Херасковым и теми, кто сотрудничал с журналом Московского университета «Полезное увеселение» (1760–1762)[80], входил М.Н. Муравьев[81]. Сентименталистская культура, опирающаяся на идеи Просветительства, актуализировала интерес к ценностям обыденности, обыкновенности, изящной повседневности. В начале 1790-х годов Карамзин сплотил вокруг «Московского журнала» группу единомышленников, в которую входили И.И. Дмитриев, Н.А. и П.С. Львовы[82], Ю.А. Нелединский-Мелецкий[83]. Рядом с Карамзиным вновь оказывается М.М. Херасков.

Иван Иванович Дмитриев (1760–1837), родственник и друг Карамзина, разделял его убеждения. Как художники, Карамзин и Дмитриев шли разными путями: если Карамзин внес существенный вклад в развитие русской прозы, то Дмитриев был поэтом – автором лирических стихов, элегий, песен (в том числе «Стонет сизый голубочек…»), эпиграмм, басен, стихотворных новелл, баллад. Неоднократно Дмитриев выступал в печати и как литературный критик. Так, статья «О русских комедиях» (1802) обращена к указанному в названии жанру и выражает программную позицию сентиментализма в требовании изящного. Вместе с тем анализ Дмитриевым сценических решений демонстрировал терпимость даже по отношению к французским переводным комедиям (например, к произведениям Детуша). Призыв видеть в критиках активных помощников творцов-художников прозвучал в статье «Письмо к издателю журнала „Московский зритель“» (1806). В ней Дмитриев последовательно отстаивал необходимость участия критиков в литературном процессе, оценивая их как таких людей, чьи культура и вкус будут способствовать росту и развитию творческой индивидуальности.

Таким образом, деятельность Карамзина как издателя, редактора и критика, а также творческий потенциал людей искусства, близких ему по духовно-нравственному и художественно-эстетическому восприятию действительности, оказали серьезное влияние на дальнейшее развитие как русской литературы, так и рождающейся науки о ней (в то время – в форме литературной критики).

В последней четверти XVIII века и вплоть до первых лет XIX века в «словесных науках» были представлены интересы как уходящего в прошлое классицистического художественно-эстетического мировидения, в том числе в тех нормах, которые взламывались Просвещением, так и достигшей расцвета в 1790-е годы сентименталистской критики, которая тоже была пронизана идеями Просвещения.

Суждение Карамзина о том, что «жизнь и характер сочинителя видны в его творениях», обнаруживает свою художественно-историческую и научно-критическую правоту в судьбах русских авторов – современников XVIII века, в силу обстоятельств своей эпохи ставших не только поэтами, драматургами, прозаиками, но и носителями филологической мысли, а также первыми русскими критиками.

I. Н.М. Карамзин как воспитатель вкуса читающей публики, редактор и литературный критик

1. Осветите просветительские тенденции западноевропейского и русского сентиментализма.

2. Изучите работу Карамзина «Что нужно автору?».

а) Как Карамзин понимает искусство и судьбы тех, кто стремится стать писателем?

б) Каковы цели искусства? Какую роль в становлении художника играют его нравственные качества и запас полученных знаний?

3. В заметке «О богатстве языка» Карамзин вновь обращается к значению нравственного осмысления действительности. Какую роль, по его мнению, играет в этом процессе язык?

4. Рассмотрите предисловие к альманаху «Аониды» (вып. 2) – «Находить в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону».

а) Как Карамзин понимает «истинного поэта» и его призвание?

б) Каких крайностей следует избегать авторам?

в) В чем, по мнению Карамзина, состоит связь личности художника и художественного вымысла? Какими неизменными качествами должен обладать художественный вымысел?

5. Работа «Несколько слов о русской литературе» была призвана продемонстрировать западноевропейской читающей публике наиболее яркие произведения русской словесности. Какая характеристика дана произведениям, тенденциям литературного развития и особенностям русской ментальности?

6. В «Письме к издателю» (журнала «Вестник Европы», редактором которого в 1802–1803 годах был сам Карамзин) обозначена «общая и главная мода» в европейской культуре. О какой «моде» идет речь и в чем заключаются ее особенности?

7. В статье «О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств: Письмо господину NN» определены гражданские требования к художникам слова. В чем они состоят? Какие «моменты» достойны художественного осмысления? Какими характеристиками, по мнению Карамзина, могут обладать произведения такого рода?

8. Рассмотрите эссе «Отчего в России мало авторских талантов?».

а) Какими объективно-субъективными факторами обусловливается талант художника?

б) Какими личностными качествами, помимо таланта, должен, согласно убеждениям Карамзина, обладать художник?

в) В чем состоит долг художника перед обществом?

9. Работа «О Богдановиче и его сочинениях» представляет собой краткий очерковый обзор жизни и творчества известного автора, которого Карамзин оценивает высоко, не жалея добрых и проникновенных слов. В чем состоит смысл оценок Карамзина?

II. Литературно-критическая практика сентиментализма

Охарактеризуйте сферы литературно-критической деятельности русских сентименталистов. Назовите имена единомышленников Карамзина и обозначьте их вклад в русскую культуру.