Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Глава I. Русь накануне монгольского нашествия

Первая глава книги посвящена внутриполитическому развитию Северо-Восточной Руси в «домонгольский» период не случайно. Мы опираемся на сложившуюся историографическую традицию. В ряде крупнейших трудов XX в. по истории средневековой Руси изучение собственно исторических процессов и событий XIV–XV вв. предваряется главами о предшествующей — «домонгольской» истории русского общества.[1]

Такая тенденция понятна. Без уяснения предыдущего, никогда, несмотря ни на какие потрясения, не уходящего бесследно в пучину истории, невозможно понять периода следующего, полномасштабно определить его место в непрерывном течении исторического времени.

Долгое время отечественная историография[2] начинала историю Северо-Восточной Руси с XII в. — с «прибытия» туда южнорусских князей Рюриковичей. До этого времени территория междуречья Оки и Волги и смежная с ней представлялась в исторической литературе «землей неизведанной».[3] Этот недостаток остро чувствовал А.Е. Пресняков. В монографии «Образование Великорусского государства» (1918 г.), посвященной Северо-Восточной Руси XII–XV вв., он делает емкие замечания «о значительной сложности исторических судеб, пережитых ею в предыдущее время», «крупных успехах… организации местного быта… сложного по внутреннему строю».[4] Эти положения были развиты в 20-е годы А.Н. Насоновым. В содержательной статье «Князь и город в Ростово-Суздальской земле» (1924 г.) он ярко продемонстрировал преемственность общественного развития Киевской и Владимиро-Суздальской Руси.[5]

Признавая правильность выводов о сложных судьбах развития этого края Руси, историки 30-х годов стали рассматривать социальные явления в северо-восточных землях XI–XII вв. с позиций марксистско-ленинской методологии. В результате острых дискуссий возобладала точка зрения Б.Д. Грекова, согласно которой в этих землях уже в XI в. существовал феодализм с присущими ему антагонистическими противоречиями.[6] Другой крупный советский историк — Л.В. Черепнин — также считал, что в XI в. «в результате процесса феодализации там (на Северо-Востоке Руси. — Ю.К.) уже происходил раскол общества на антагонистические классы», сопровождавшийся «классовой борьбой», а в XII в. «обострение классовой борьбы было вызвано усилением фискально-административного гнета, связанного с созданием разветвленной системы органов управления и суда».[7] Данной традиции (с теми или иными разночтениями) и ныне придерживается ряд российских историков.[8]

В то же время Л.В. Данилова, выступая с концепцией «государственного феодализма»,[9] полагает, что в период раннесредневекового восточнославянского государства (Киевской Руси) «феодальные классы» и государственность находились еще в стадии становления.[10] Феодализация Северо-Восточной Руси («глухой и далекой окраины Киевского государства») происходила в специфических условиях, что было связано прежде всего с «военно-дружинным освоением края», при котором имел место перенос ряда уже сложившихся в других восточнославянских центрах структур (управление, суд, налоги, феодальное землевладение). «Здесь произошло своеобразное наложение ранних и зрелых феодальных форм»; «феодальные отношения в Северо-Восточной Руси в известном смысле можно называть вторичными, привнесенными извне».[11]

Концепция И.Я. Фроянова и его школы, как известно, принципиально с иных позиций освещает многообразие общественных процессов начальной истории Руси. Речь идет о достаточно длинном переходном периоде от доклассовой формации к классовой феодальной. В конце X — начале XI в. Русь вступает в полосу завершения распада родоплеменного строя. Но на смену ему приходит не антагонистическая феодальная формация, а предваряющая ее новая социальная организация, основанная на территориальных связях.[12] Такого рода процессы наблюдаются в Древней Руси повсеместно. Несмотря на все особенности местного развития — и в Северо-Восточной Руси шел аналогичный процесс.[13]

До конца I тыс. н. э. в Междуречье и прилегающей округе (на севере до Белозерья, на юге до Муромских лесов) проживали в основном финно-угорские народности: меря, мурома, весь, мордва. С XI в. сюда стали проникать первые группы осваивавших Восточно-Европейскую равнину восточных славян. Это были ильменские словене и кривичи, пришедшие с северо-запада. В VIII–IX вв. в бассейне Оки оседают вятичи. Полностью освоение славянами Волго-Окского Междуречья завершается в XI–XII вв.[14]

Видимо, серединой XI в. в северной части Междуречья и за его пределами можно фиксировать появление варягов. Недаром летописная легенда помещает одного из северных братьев-«триумвиров» Синеуса на Белоозере. О присутствии варягов в Заволжье, Верхнем Поволжье и Междуречье свидетельствуют письменные и археологические данные.[15] Раннее их присутствие на этих территориях, полагаем, надо связывать не только с их самостоятельной деятельностью, но и с непосредственным влиянием на развитие края в IX–XI вв. главных центров восточных славян Новгорода и Киева. Северо-восточные земли находились в союзническо-данническом положении. Именно на них опирается Олег в своей «южной» экспедиции 882 г. «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи…».[16] Расширенный вариант союзников-данников мы видим в 907 г. в «греческом» походе того же князя, когда он «поя же множество варяг, и словенъ, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверци…».[17] Таким образом, формирующийся суперсоюз восточнославянских племен захватывал и колонизуемые северо-восточные земли. Отношения с центром союза союзов Киевом строились на основе даннической, включающей и военную, повинности.

Впрочем, Междуречье и его окрестности в IX–X вв. вряд ли можно рассматривать как глухие углы с архаическим укладом жизни. Представляется, что здесь имели место достаточно сложные и насыщенные социальные отношения. На это указывает наличие городских центров. Уже Рюрик, «прил власть», «раздал мужемъ своимъ грады», большую часть которых составили именно северо-восточные города: Ростов, Белоозеро, Муром.[18] Города, как центры племенных союзов, направившие «воев» в поход на Царьград, получают «греческую дань».[19] Среди них — Ростов. Возможно, под «прочими» разумеются и другие северо-восточные города, но, возможно, и то, что в начале X в. Ростов становится на какое-то время «единоличным» центром округи. О значении Ростова в конце X в. свидетельствует и факт «посажения» здесь Владимиром Ярослава (988 г.), а затем Бориса (и одновременно Глеба в Муроме).[20]

В XI в. на страницах летописей появляются новые города — Суздаль и Ярославль.[21] Они упоминаются в связи с экстремальными ситуациями: неурожаем, голодом и, как следствие, — социальным недовольством, поддержанном туземными языческими лидерами — волхвами. Выступления направлены против местной знати: старой чади и лучших. Таким образом, мы видим здесь общинное устройство и организацию, так сказать, в действии.[22] Не менее отчетливо в этих событиях выступает и другая сторона: северо-восточный регион и в XI в. предстает зависимым краем, территорией, с которой собирается дань в пользу других общин и их князей, а на рубеже XI–XII вв. «становится театром межволостных и межкняжеских войн».[23]

Новые конкретные факты общественной жизни на Северо-Востоке Руси дают нам коллизии 1096 г., в центре которых находились Ростов, Суздаль, Муром.[24] Проанализировав их, И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко пришли к следующему выводу. «Летописный рассказ, повествующий о княжеской борьбе на далеком Северо-Востоке, содержит ряд указаний, которые дают возможность понять особенности местной общественной жизни. Перед нами самостоятельные городские общины, обладающие мобильной военной организацией, общины, консолидировавшие вокруг себя большую территорию, именуемую землей, волостью. Земля состоит из главного города (Ростов. — Ю.К.) и пригородов (Суздаль, Муром. — Ю.К.). Между главным городом и одним из наиболее крупных пригородов (Суздалем. — Ю.К.) завязывается борьба за преобладание. Все это свидетельствует о сравнительно высоком уровне социально-политической жизни местного общества и позволяет усомниться в довольно распространенных в литературе представлениях о его отсталости».[25]

Вместе с тем ситуация 1096 г. показывает и то, что в княжеской среде северо-восточный регион начинает играть все более выдающуюся роль. В это время сюда, несмотря на трудности и опасности, совершает поездки Владимир Мономах. Венцом его пребывания здесь становится основание в 1107 г. Владимира-Залесского. Северо-Восточная Русь постепенно начинает приобретать все более весомый политический статус; формируются предпосылки политической самостоятельности региона; завершается переход к «классической» схеме древнерусского города-государства с органами власти, представленными вечем и князем.[26]

Таким образом, в XI — начале XII в. на Северо-Востоке, как и в других землях Древней Руси, происходит складывание первичной (по территории и функциям) государственной формы — города-государства, по всей видимости, политической системы довольно универсальной для исторического процесса на стадии политогенеза. Во всяком случае, к такому выводу пришли И.М. Дьяконов и В.А. Якобсон. «Если на поздней ступени развития первобытного строя иногда создаются обширные племенные объединения (союзы племен, конфедерации), — пишут они, — то первые государства всегда и всюду образуются в небольшом объеме, а именно в объеме одной территориальной общины или чаще — несколько тесно связанных между собой общин».[27] Процесс формирования государственности на Руси в целом и на Северо-Востоке в частности, представляется, довольно ярко и убедительно подтверждает эту общую закономерность.[28]

К концу XI в. можно отнести и истоки явления, характерного для древнерусских городов-государств: соперничество городских общин за первенство в крае. Вначале — это «старейшие» города Ростов и Суздаль, позже к ним прибавляется «мезиний» Владимир. Рост и значение его зримо появляются уже при Юрии Долгоруком, а апогей его могущества приходится на княжения Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Об этих событиях мы имеем уже достаточно определенные известия.

Рассмотрение бурных коллизий в истории северо-восточных земель второй половины XII — начала XIII в. как соперничества городов, в первую очередь Ростова, Суздаля и Владимира, началось еще в XIX в. Так подходил к этой борьбе, например, Н.А. Полевой. В его рассказе фигурируют ростовцы, владимирцы, которые спорят «о старейшинстве городов своих».[29] Наиболее четко эту мысль сформулировал С.М. Соловьев. В соответствии со своей концепцией он считал, что с Андрея Боголюбского начался «новый период, период борьбы между старым порядком вещей и новым. Начало этой борьбы обозначилось борьбою старых городов с новыми». Схему борьбы городов С.М. Соловьев наполнил и социальным содержанием. По его мнению, в старых городах «слышится преимущественно голос высшего разряда — ростовских жителей бояр, дружины вообще». Новые города — пригороды — возглавляет в борьбе князь. Вечевые традиции здесь отсутствовали. Жители пригородов — «люди простые ремесленные», «получив от князя свое бытие, они необходимо считали себя его собственностью». Борьба городов «должна была решить вопрос: где утвердится стол княжеский — в старом Ростове или новом Владимире, отчего зависел ход истории на севере».[30]

Трактовка социальной борьбы на Северо-Востоке Руси, как борьбы городов, с многочисленными уточнениями, дополнениями и т. д. в историографии XIX — начала XX в. получила полную поддержку.[31] Более сдержанно отнеслись к такому пониманию этих коллизий советские историки. Так, к примеру, М.Н. Тихомиров полагал, что в такой традиционной постановке вопроса теряется социальный смысл борьбы.[32] Тем не менее тезис о борьбе городов развивался и в ряде работ советских историков.[33] В целом же мнениям, взглядам, оценкам этой борьбы, можно сказать, «несть числа». Это уже само по себе свидетельствует о социальной значимости этих событий в общественном развитии северо-восточных земель.

В конечном итоге, восприятие конфликта как борьбы городов, представлявших целостные социальные организмы, между собой или как борьбы между отдельными «партиями» всего края зависит от подхода к расстановке социальных сил в этой борьбе. Краеугольным камнем при рассмотрении борьбы городов является также вопрос об участии в ней народных масс. Большинство историков признают определенную роль городского «людья» в межгородских столкновениях. Но силу горожан историки, как правило, видят только во Владимире, считая Ростов и Суздаль городами боярскими, где боярство «поглотило» все остальное население. Соответственно решениям в первую очередь этих вопросов и делали общие выводы.

Наиболее подробно конфликт 1175–1177 гг. был рассмотрен В.О. Ключевским. Анализируя события на широком фоне действующих в них социальных сил, ученый вскрыл социальную сущность явлений глубоко и масштабно. Отталкиваясь от выводов С.М. Соловьева, В.О. Ключевский пришел к заключению, противоречащему им, выявив «тройную борьбу» общества, разделившегося «в борьбе горизонтально, а не вертикально», т. е. по сословиям, а не по городам. Цепь рассуждений В.О. Ключевского слаженна, все выводы логичны. Тем не менее есть основания присмотреться к ним пристальнее, особенно учитывая их близость к построениям ряда советских историков, поскольку они считают решающим фактором в борьбе 1175–1177 гг. именно раскол северо-восточного общества на антагонистические классы, а не на городские общины.

Исследование вопроса В.О. Ключевский начинает с летописных свидетельств, лежащих, так сказать, на поверхности. После смерти Андрея Боголюбского в Суздальской земле началась княжеская усобица, по происхождению «очень похожая на княжеские усобицы в старой Киевской Руси», однако резко отличная тем, что в ней «местное население приняло деятельное участие». Столкновения приняли характер борьбы городов: старших городов — Ростова и Суздаля и пригородов — Владимира, Переяславля и Москвы. Но эта «земская вражда» «шла глубже, захватывала все общество сверху донизу». В результате «все общество Суздальской земли разделилось в борьбе горизонтально, а не вертикально: на одной стороне стали обе местные аристократии, старшая дружина и верхний слой неслужилого населения (промышленная аристократия. — Ю.К.) старших городов, на другой — их низшее население вместе с пригородами». Аристократия «новых» городов (дружина) также примкнула к «старейшим» городам.[34]

Рассмотрим летописные факты, которые позволили В.О. Ключевскому сделать такие выводы. Во-первых, после битвы под Владимиром «прислашася к Михалкови князю Суждалци, рекуще: "мы, княже, на полку томь со Мстиславом не были, но были с ним боляре, а на нас лиха сердца не держи, но поеди к нам"».[35] В.О. Ключевский почему-то переводит текст: «…были с ним одни наши (разрядка наша. — Ю.К.) бояре».[36] Однако посмотрим так ли это. Возвратимся чуть назад. Ярополк, преследующий Михалку, присылает «весть» находящемуся в Суздале Мстиславу — «си же весть приде ему в суботу, и яви дружине. Заоутра поеха изъ Суждаля борзо якож и на заяц, дружине постигающи его. Михалку не доехавше Володимеря [со братомъ Всеволодомъ] за 5 верстъ, срете и Мстиславъ с своею (разрядка наша. — Ю.К.) дружиною изънезапа…».[37] Таким образом, летопись определенно говорит, что в битве принимала участие только личная дружина Мстислава. Это не суздальская городовая дружина — она была бы названа «суздальской», «суздальцами».[38] Кроме того, Мстиславу было известно только то, что Михалка идет с малой дружиной, следовательно, ему не было необходимости собирать городскую дружину. Мгновенное бегство Мстислава с поля брани, когда он увидел с Михалкой владимирскую дружину, дополняет наши наблюдения. Поэтому речь суздальцев надо понимать следующим образом. «Мы» (т. е. наша городская дружина) в том бою не участвовали, а была там со Мстиславом его личная княжеская дружина, его бояре, которые, возможно, пришли с ним еще из «Русской земли». Под «суждальцами» в данном случае следует понимать не дружину города, а все население, включая и социальную и имущественную верхушку городской общины, и «людье», простых общинников. Если же мы вслед за В.О. Ключевским примем, что бояре — это «высшее» население Суздаля, то кто же тогда эти «суждальци», посылающие «роту» к Михалке? Итак, по-нашему мнению, население Суздаля не было расколото на общественные «верхи» и «низы». Из контекста летописи представляется возможным выяснить только то, что в Суздале был Мстислав со своей дружиной, с одной стороны, и остальное население со своими лидерами — с другой.

Во-вторых, В.О. Ключевский пишет о 1500 дружинниках Владимира, примкнувших к аристократии Ростова и Суздаля. Мы считаем, что здесь можно говорить только о зависимости Владимира, как пригорода, от Ростова. По крайней мере, в военном отношении. Раскол владимирцев на противоборствующие политические партии предполагать здесь вряд ли возможно. Вероятно также то, что, посылая свою дружину навстречу Мстиславу и Ярополку, владимирское вече остается верным решению «всей земли» о приглашении этих князей, не предполагая, конечно, что их дружина может оказаться в стане врагов.[39] Во всяком случае, последующие действия владимирской дружины находятся в теснейшей связи со всей владимирской общиной.[40]

Последний аргумент В.О. Ключевского — слова из послания Всеволода Мстиславу накануне битвы на Юрьевом поле: «брате, оже тя привели старейшая дружина… тобе Ростовци привели и боляре, а мене былъ с братом Богъ привелъ и Володимерци».[41] В данном случае ученый понимал под «ростовцами» торговую аристократию. Вряд ли это так. Ниже мы покажем, что оснований выделять или отделять эту категорию населения от прочих ростовцев — горожан, как и ставить во главе города, в XII в. еще нет. «Ростовцы» же — это все свободное население города, равно как и «суздальцы» и «владимирцы».

Итак, мы не можем согласиться с концепцией, выдвинутой еще историографией XIX в. и поддержанной на иной методологической основе советскими историками, что события 1175–1177 гг. представляют борьбу отдельных социальных слоев между собой. А если так, то следует признать, что происходила борьба именно городских общин.

Рассмотрим подробнее соотношение социальных сил внутри самих общин.

Вначале несколько слов о социальной атрибутации мелькающих на страницах летописи «ростовцев», «суздальцев», «владимирцев», «переяславцев». В современной историографии здесь нет единства. Так, Л.В. Черепнин склонен видеть здесь бояр, городской патрициат и духовенство, образующих некий «городской совет».[42] Несколько расширяет эти понятия Ю.А. Лимонов. Он полагает, что в некоторых случаях они обозначают даже разные социальные контингенты: воинские подразделения, воинов, местных бояр, мужей-дворян, феодальное ополчение. Но в большинстве случаев эти понятия имеют в виду жителей города. Более того, при рассмотрении летописного контекста указанные понятия можно дифференцировать. Они могут обозначать вече, вечников, коммунальные органы власти, выборных от них и даже городское ополчение. Ю.А. Лимонов справедливо призывает (и осуществляет это на деле), чтобы в каждом отдельном случае эти летописные определения рассматривались специально. Однако в целом, судя по его выводам, все перечисленные социальные институты и категории являются феодальными органами и группами.[43] В частности, Ю.А. Лимонов в своих доказательствах опирается на следующий отрывок из послания Всеволода к Мстиславу: «Брате, оже тя привели старейшая дружина… тобе Ростовци привели и боляре, а мене былъ с братомъ Богъ привелъ и Володимерци».[44] На основе этого он «раскрывает» «термины младшей и старшей дружины». Обе эти группировки — феодалы: «старшая дружина» — старые ростовские родовитые бояре, а «младшая дружина» — «владимирцы», включает в себя не только «"мелкопоместных феодалов", но и крупных местных феодалов».[45] Нам представляется, что «старейшую дружину» следует рассматривать не в узком плане, отталкиваясь только от данного текста: «Тако и зде не разумеша правды Божья исправити Ростовци и Суждалци, давнии творящеся старейший, новии же людье мезинии Володимерьстии уразумевше яшася по правъду крепко…».[46] То есть речь идет о «старейшинстве» городов, ведущих борьбу, отсюда и население их названо: «старейшей дружиной» — ростовцы, «новыми людьми мизинними» — владимирцы.[47] Безусловно, владимирцы — это не только простые горожане («холопе каменьници», как их презрительно, намекая на молодость города, прозвали ростовцы), но то же боярство.[48] Поэтому и под «старейшей дружиной» также надо понимать все ростовское население — бояр и «ростовцев», — население города, старшего по происхождению и традициям, в отличие от нового Владимира. Исходя из сказанного, мы считаем возможным присоединиться к М.Н. Тихомирову и И.Я. Фроянову, которые под «ростовцами», «владимирцами» и т. д. подразумевают горожан — жителей земли, среди которых, по мнению И.Я. Фроянова, «была, конечно, и прослойка знати».[49]

«Ростовци», «суздальци», равно как и «владимирци» и «переяславци», выступали действенной и конструктивной силой в борьбе городов. В ней, как писал К.Н. Бестужев-Рюмин, «являются деятелями целые массы».[50] О ведущей роли горожан красноречиво говорит тот факт, что в летописи при перечислении «действующих лиц» впереди стоят горожане: «Ростовци и боляре», «Ростов, Суждаль и вси боляри», «людье вси (т. е. владимирцы. — Ю.К.) и бояре» и т. д. Думать так, кроме того, дают основания как «большая социально-политическая активность рядового населения», так «сама социально-политическая организация древнерусского общества с присущей ей непосредственной демократией».[51] Безусловно существовали различные социальные категории горожан, но в летописи они не указываются. Летописцу — очевидцу происходивших событий — это совсем не важно. Он не видит необходимости противопоставлять их друг другу. «Лучшие», «простьци» или купцы — все они для него члены единой городской общины. Он и представителей городской дружины называет, нисколько не задумываясь, по имени горожан. Все это, безусловно, свидетельствует о еще прочных общественно-политических связях внутри городских общин.[52]

Однако мы вовсе не хотим сказать, что здесь не было своих лидеров — «без них не в состоянии функционировать любое общество».[53] В.О. Ключевский, например, ставил во главе общества наряду со служилой аристократией также торговую.[54] А.Н. Насонов отводил купечеству — «наиболее деятельному и самостоятельному» «классу» северо-восточного края — уже первенствующую роль. Участие боярства в борьбе городов, считал он, лишь осложняло ее.[55] Мы полагаем, что несмотря на приведенные веские доводы, А.Н. Насонов преувеличивает социальное значение купечества. Летопись молчит о какой-либо выдающейся роли торговой прослойки.[56] Видимо, это не случайно. Купечество в XII в. еще политически «не созрело» до уровня руководства обществом. Их объединения, как на примере Новгорода и Пскова отмечает Ю.Г. Алексеев, «носили характер торговых предприятий, не имевших политического значения, т. е. не участвовавших непосредственно в управлении городом-землей», «их участие в политической жизни города-земли определялось их принадлежностью к тому или иному основному сословию».[57] По-нашему мнению, общественной жизнью городских общин руководило боярство.

Однако вопрос о происхождении, формировании и месте в древнерусском обществе боярства относится к числу дискуссионных в современной отечественной медиевистике. Поэтому считаем необходимым остановиться на нем.

С 60-х годов в советской историографии установились взгляды на боярство как на основную движущую силу развития русского общества домонгольского периода. Приход к власти бояр сопровождался ожесточенной борьбой с князьями. Наиболее концентрированное выражение эта концепция нашла в работах Б.А. Рыбакова. Древняя Русь представляется ему заполненной боярскими крепостями-замками, владельцы которых первенствуют и в экономике страны, владея мощными вотчинами с зависимыми смердами, и в политической жизни общества, имея политическую программу, предусматривающую управление князя той или иной волостью только по их воле. В противном случае следовала расплата. Князья тоже «не оставались в долгу, и боярские головы летели десятками».[58]

Нельзя сказать, чтобы эта концепция была нова — схожие взгляды неоднократно высказывались историками в прошлом.[59] Но в отечественной исторической литературе 60–80-х годов они получили детальную разработку. В таком ключе видит отношения бояр и князей в Новгородской земле В.Л. Янин. По его мнению, история Новгорода, начиная с XI в. насыщена антикняжеской борьбой кончанского боярства за правительственные прерогативы.[60] Цепь непрекращающихся кровавых столкновений боярской знати с князьями сопровождала развитие Галицко-Волынской земли, согласно Н.Ф. Котляру.[61] Как «боярско-аристократическую государственность» определяют суть общественных отношений в Северо-Восточной Руси Ю.А. Лимонов и Ю.А. Кизилов.[62]

Вместе с тем на роль боярства в древнерусской жизни и их отношения с князьями существуют и другие воззрения. По отдельным моментам выразили свое несогласие с изложенной точкой зрения Ю.Г. Алексеев и В.Б. Кобрин.[63] Совсем иначе оценивает положение боярства и князей в Древней Руси И.Я. Фроянов. Он считает, что «бояре предстают перед нами прежде всего как лидеры, управляющие обществом, т. е. выполняющие известные общеполезные функции»; «вместе с князьями они составили правительственную прослойку».[64] Эти положения развиваются в работах А.Ю. Дворниченко, С.С. Пашина, А.В. Петрова, Т.В. Беликовой, А.В. Майорова.[65]

Отправной точкой суждений о главенстве боярства в политической и экономической жизни Древней Руси является гипотеза об изначальности власти боярства, связанного своим происхождением с родоплеменной старейшиной, от которой была унаследована и их кастовость, и вторичность власти князя. Эту гипотезу обосновывает, используя в основном новгородский материал, В.Л. Янин. Тем самым он отодвигает процесс возникновения и формирования боярства в глубь веков, по сути дела снимая проблему длительного социального расслоения общества при переходе к классовым отношениям. Исследователь ставит нас перед фактом существования уже в IX в. сословия бояр — «непополняемой касты аристократов», противостоящей и князю, и всем другим социальным группам.[66] Эти построения оспаривает Ю.Г. Алексеев. Внимательно проанализировав источники, он пришел к выводу, что они позволяют представить по-другому генезис и развитие боярства. Боярство, по его мнению, появляется не из аристократической патронимии рода, а по мере социальной дифференциации территориальной общины. На определенном этапе замечается «четко выраженное выделение богатой и властной верхушки, соответствующей "боярству" древнейших известий о Новгороде». Следовательно, «эта верхушка является… не изначальным — первичным, а производным — вторичным элементом, результатом известного процесса социального развития».[67] И в дальнейшем боярство пополнялось за счет все более и более углубляющейся и убыстряющейся имущественной и социальной градации общины. Дальнейшее развитие этих, представляющихся обоснованными суждений логически ведет нас к необходимости признания того, что из общинного происхождения боярства должно следовать сохранение его связи с общиной на протяжении определенного времени, и даже зависимость. Такая привязанность к общине, безусловно, приводит, в свою очередь, к замедлению процесса и консолидации боярства как единого сословия. Выводы Ю.Г. Алексеева и следствия из них представляются нам важными и перспективными при рассмотрении социально-политических коллизий «на верхних этажах» аристократической верхушки Северо-Восточной Руси.

Советские историки еще в 30-е годы заметили, что в XI в. в северо-восточных землях происходило зарождение собственной туземной знати — «старой чади», «лучших». «Из этой группировки к тому времени, — говорил, к примеру, В.В. Мавродин, — складывалось то старое боярство, "смысление", "первая дружина", с которой пришлось столкнуться в следующем столетии Юрию Долгорукому и Андрею Боголюбскому».[68] Правда, ученые считали эту знать генетически связанной с родоплеменной. Полагаем, что не стоит абсолютизировать этот факт, поскольку следует учитывать и наличие борьбы между старой родовой верхушкой и нарождающейся в недрах первобытнообщинного строя новой знати. По-нашему мнению, какой-то части родовой знати пришлось уступить дорогу новой. Это могло происходить и мирным путем.[69] Но в Северо-Восточной Руси мы наблюдаем ожесточенную борьбу, закончившуюся, видимо, уничтожением старой знати. Порывая с родоплеменными отношениями, новая знать в то же время перенимала в административной сфере прерогативы племенной знати, становясь лидером строя «общинного, но без первобытности», т. е. этапа, непосредственно предшествовавшего феодальной формации.[70]

О наличии какой-то местной богатой верхушки в Ростове и Суздале мы узнаем из летописного известия о княжеских усобицах в этих землях в 1096 г. Захватив Суздаль, князь Олег (противник Мономаховичей) «омиривъ городъ, овы изъима, а другыя расточи, и именья их отъя». То же было и в Ростове. Вполне возможно предположить, что эта городская верхушка была и правящей, исполняла и административные функции, ибо ее Олег заменяет сразу же своей, «посажа посадникы по городом и дани поча брати».[71]

Формирование местной знати происходило наряду с нахождением в северо-восточном крае южного (в основном киевского) боярства. Если для второй половины XI в. мы узнаем об этом по результатам археологических раскопок,[72] то о княжеской дружине, обосновавшейся здесь в первые десятилетия XII в. имеются достоверные письменные известия. Киево-Печерский патерик сообщает: «И бысть посланъ отъ Володимера Мономаха въ Суждальскую землю, сий Георгий (это потомок варяжских дружинников, состоявших на службе у киевских князей, Георгий Симонович. — Ю.К.) дасть же ему на руце и сына своего Георгия (Юрия Долгорукого. — Ю.К.)».[73] Летописи дают дополнительные сведения о Георгии Симоновиче и его деятельности в Ростове и Суздале. Он называется «боярином болшим», «воеводой» Юрия Долгорукого и ростовским тысяцким.[74] Должность тысяцкого была довольно значительной в административной системе русских земель. Наряду с военным командованием тысячей (ополчением), тысяцкие также исполняли управленческие правительственные функции. Несмотря на назначение их князем, они играли большую роль в местной жизни. Причем если М.Н. Тихомиров обнаруживает «непосредственную связь их деятельности с жизнью городского населения»,[75] то И.Я. Фроянов говорит о связи тысяцких «вообще с волостным населением».[76] Это подтверждается и последним упоминанием о Георгии Симоновиче в Патерике: «По летех же мнозех седе Георгий Владимеровичъ въ Киеве, тысяцькому жъ своему Георгиеви, яко отцу, предасть землю Суждальскую».[77] Нам представляется важным указание на связь боярина-тысяцкого с волостной округой главного города, ибо имеются мнения, что Георгий Симонович «командовал» только своей дружиной («боярскими боярами»), находясь как бы в стороне от местной жизни.[78] Принимая точку зрения М.Н. Тихомирова и И.Я. Фроянова, мы можем предположить, что в подчинении (в этом проявляется зависимость края от Киева, усилившаяся с появлением постоянной южной администрации) у «боярина большего» находилась и знать местного происхождения. Под «сущими под ним» «болярами», отмеченными Патериком, могли скрываться не только его дружинники, но и верхушка местной знати.[79] Правда, Ю.Г. Алексеев замечает, что в XII в. «лучшие мужи», «вячьшие» и т. д. — «это, по-видимому, не бояре», «а наиболее богатые и влиятельные члены городской общины, социальное выделение которых только намечается».[80] Но возникает вопрос — неужели только верхушка дружинников называлась боярами? И здесь мы подходим к вопросу о соотношении (разумеется, не количественном) местной знати и дружинного боярства. По этому поводу существуют различные мнения. Традиционно считается, что зарождающаяся местная знать входит в состав пришлого господствующего класса.[81] Некоторые историки пишут, что, наоборот, бояре-дружинники в XII в. начинают «тяготеть в первую очередь к городам, а не к конкретным князьям».[82] По Ю.Г. Алексееву, местная знать «либо входит в княжескую дружину… порывая тем самым с городской общиной и приобретая новый политический статус, либо сохраняет свои общинные связи, захватывая в своей общине политическую власть».[83] И.Я. Фроянов, признавая параллельное существование княжих и «земских» бояр, пишет о движении во встречных направлениях: на княжескую службу поступали «так называемые земские "бояре"», а из дружины «происходил отток в ряды земской знати». Таким образом, «противопоставление княжеских бояр боярам земским выглядит условно».[84] Признавая эту условность и исходя из понимания общины, как включающей в качестве управленческой верхушки и земскую знать, и княжескую вместе с князем, необходимо отметить, что во второй половине XII в. противопоставление этих групп знати довольно отчетливо проявляется в рамках социальной борьбы в городских общинах и между ними. Это и понятно, ибо слияние знати, ее консолидация, происходит уже за пределами древнерусского периода.[85] А пока «старейшая дружина» и местная знать в ряде случаев преследовали различные цели, возглавляя своеобразные «партии» (впрочем, и местная знать не была единой).

Образование местного боярства дало повод многим историкам утверждать, что это были уже крупные феодалы-землевладельцы, которые и вступили в жестокую борьбу с посягнувшими на их экономическую и политическую самостоятельность и независимость с появившимися здесь в XII в. князьями с юга. Однако, как мы видели, эта борьба имела другой характер.

Более того, в 50–60-е годы городские общины Северо-Востока (в которые входят и местные верхи), где идет процесс образования городов-государств, пытаются заполучить себе князя — необходимого элемента общественной жизни — как гаранта их независимости и суверенности.[86] «Суждальская земля» в конце 40 — начале 50-х годов заручается клятвой от Юрия Долгорукого и его «дома» на постоянное пребывание здесь князей.[87] И действительно, на некоторое время в Суздале обосновываются и сыновья Юрия, а с 1151 г. и сам он.[88] Однако Юрий, стремящийся к «злат киевскому» столу, не устраивал местное общество. И как только представляется возможность, на Северо-Восток втайне от отца уходит Андрей.[89] Некоторые источники называют нам инициаторов этого бегства: «его же лестию подъяша Кучковичи».[90] Историки не без оснований усматривают здесь местную знать. Тем не менее подозревать в Андрее Боголюбском только «ставленника суздальских бояр, действовавших в союзе с городским патрициатом», или ростовского боярства[91] не стоит. Естественно, что тайные переговоры с князем вели политические лидеры общин — бояре. Но остальное население отнюдь не оставалось посторонним наблюдателем. Бояре «Кучковичи» выступали представителями «Ростовцев и Суждальцев», т. е. по крайней мере городских общин. Они же в это время становятся действенной силой в социально-политических коллизиях на Северо-Востоке. Так, в 1157 г. после смерти в Киеве Долгорукого «Ростовци и Суждалци, здумавше вси, пояша Аньдрея сына его стареишаго, и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали».[92] Полагаем, что настаивать в данном случае на участии в этой акции только боярства просто не имеет смысла. Более реальным выглядит утверждение И.Я. Фроянова, видящего в ростовцах, суздальцах и владимирцах «свободных жителей (включая знать) Ростова, Суздаля, Владимира и прилегающих к ним сел». Вечевое решение принималось сообща.[93]

Неизвестна роль дружинного боярства в данное время. Однако она вырисовывается из последующих событий. В 1162 г., свидетельствует Ипатьевская летопись, Андрей «братью свою погна Мьстислава и Василка и два Ростиславича, сыновца своя, мужи отца своего переднии. Се же створи, хотя самовластець быти всеи Суждальской земли»[94]. На первый взгляд центр тяжести этого конфликта заключен в династических распрях. Южный летописец обвиняет во всем Андрея Боголюбского, называя его «самовластцем», имея в виду его притязания руководить («волоститься») в Суздальской земле без своих братьев. Но, как явствует из другого летописного текста, они имели на княжение здесь такое же или даже большее право, поскольку «вся земля» (ростовцы, суздальцы, владимирцы и переяславцы) еще при Юрии «целовавше… на менших детех, на Михалце и на брате его (Всеволоде. — Ю.К.) и преступивше хрестное целованье, посадиша Андреа, а меншая выгнаша».[95] Посажение Андрея произошло, следовательно, как и изгнание братьев, в нарушение клятвы теми же горожанами и волощанами, включавшими в себя и местное боярство.[96] Именно среди них Андрей пользовался в то время популярностью: «занеже бе любимъ всеми за премногую его добродетель».[97] Они и стали его опорой, в споре с братьями и поддерживающей их партией. Вместе с ними изгоняются племянники и, что важно, «мужи отца… переднии».[98] Видимо, дружинное боярство выступало проводником идей и дел Юрия Долгорукого в этих землях. Не зря же он Георгию Симоновичу «яко отцю, предасть область Суждальскую». Оставаясь верными своему «патрону», следуя клятве «меншим детем», к которым они и должны были перейти, дружинники и после смерти Долгорукого видели его «законных» наследников в ростово-суздальских землях в Михалке и Всеволоде. Не разделяя планов Андрея, боярство, возможно, вмешивалось в княжеское управление краем.[99] Конечно же, боярство не пренебрегало и своими целями. При малолетстве князей оно могло выступать, как и привыкло, полными хозяевами в управлении землей. Так и случилось в недалеком будущем при Ростиславичах.[100] Видимо, ограниченное в управлении и получении доходов уже при Андрее, с изгнанием князей оно и вовсе лишилось бы их, переходящих его дружине.[101] Но и «переднии мужи» не были едины. Противоречия имели место и среди них. С Андреем Боголюбским оставалась какая-то часть отцовских дружинников, в частности боярин-воевода Борис Жидиславич, сын боярина Юрия Долгорукого.[102]

В исторической литературе нередким является тезис об экстерриториальности князей, как результате борьбы боярства с княжеской властью. Историки, наблюдающие это явление в Новгороде, распространяют его и на другие древнерусские земли, в том числе и на северо-восточные.[103] Действительно, здесь мы на протяжении более тридцати лет видим своеобразное кочевание князей по городам. Если у Юрия Долгорукого лишь намечались тенденции к обоснованию в Кидекше, то Андрея Боголюбского мы встречаем в начале в Суздале и Ростове, затем во Владимире, а потом и в Боголюбове. Эти перемещения рассматриваются как результат столкновений с боярством, как вынужденная мера княжеской безопасности.[104] Полагаем, что, исходя из вышеизложенного, экстерриториальность северо-восточных князей сводить к результату давления боярства нет оснований. Вместе с тем, учитывая перспективу развития событий, княжеские перемещения следует связывать с начинающейся борьбой городских общин.[105]

Подытоживая рассмотрение княжеско-боярских отношений на Северо-Востоке до середины 70-х годов XII в. мы не можем согласиться с теми историками, которые видят в них борьбу между социальными институтами князя и боярства за власть. Боярства, как консолидированной социальной группы, еще не существовало, более того, различные группировки имелись и в среде местного и дружинного боярства. А главное — все действия аристократических верхов, вернее результаты этих действий, во многом зависели от поддержки, еще связанной (впрочем, как и дружина и сам князь) зачастую с традиционными воззрениями на общественное развитие. Именно в единении с общиной сильны князь и боярство. Отсутствие такой широкой социальной базы предрекает неудачу (например, «передней дружины» и младших братьев Андрея Боголюбского, и его самого в 70-е годы), наоборот, опора на нее обуславливает определенный успех (Андрей Боголюбский в 50–60-х годах).[106] Еще более рельефно связь социальной верхушки с общиной проявляется в последующих событиях.

События 1175–1177 гг. в Северо-Восточной Руси предстают перед нами как борьба городских общин. Точнее, мы наблюдаем борьбу общин главных городов волости с общинами пригородов, характерную для Древней Руси, начиная со второй половины XII в. Ученые XIX — начала XX в. неоднократно отмечали стремление пригородов различных волостей к обособлению и пытались объяснить этот процесс.[107] В новейшей историографии этот вопрос был рассмотрен И.Я. Фрояновым.[108]

Проследим эти коллизии на примере динамического рассказа владимирского летописца, вводящего нас с самого начала в атмосферу острых социально-политических противоречий между городами северо-восточных русских земель.

Съехавшиеся на вече после смерти Андрея Боголюбского во Владимир «Ростовци, и Сужьдалци, и Переяславци, и вся дружина от мала до велика» решают пригласить сразу двух князей — Мстислава и Ярополка Ростиславичей.[109] Почему было принято столь странное решение? Согласно авторам «Очерков истории СССР», «чтобы гарантировать себя от великокняжеского "самовластия"».[110] Однако, как показали дальнейшие события, никакое «самовластье» не грозило призванным «князя молода».[111] По-нашему мнению, в факте приглашения Ростиславичей скрылись «не замеченные» по каким-то причинам летописцами или позднейшими редакторами иные мотивы. Очевидно, на вече «всей земли» происходила яростная борьба (пока еще не вооруженные столкновения) представителей городов («дружины от мала до велика») за свою самостоятельность. А самостоятельность города в какой-то мере гарантировал «свой» князь. Городу, как автономной общественной единице, необходим князь — глава всей общинной жизни. Без князя город не считался суверенным — туда можно было послать посадника, следовательно, город был уже в зависимости от другой общины.[112] Вот почему и в дальнейшем так упорно добиваются городские общины «своего» князя — любого, любой ценой. Например, владимирцы вначале приглашают Михалка и бьются «со всею силою Ростовьская земля». Через семь недель, видя свою «ставку» проигранной, они по сути изгоняют его («промышляи собе»), и тут же «поряд положше» с Ростиславичами. Главное для них — самостоятельность города. Они и «утверждаются» с Ярополком на условии «не створити има никакого зла городу».[113] Подобные обстоятельства позволили многим дореволюционным историкам трактовать борьбу городов, как борьбу за князя (В.В. Пассек, С.М. Соловьев, В.И. Сергеевич, Д.А. Корсаков и др.). Однако, представляется, что наличие князя являлось условием необходимым, но далеко недостаточным в деле борьбы городов.

В следующей фразе летописца собран весь смысл борьбы владимирцев. «Не противу же Ростиславичема бьяхутся Володимерци, но не хотяше покоритися Ростовцем [и Суждалцем, и Муромцем], зане молвяхуть: "пожьжемъ и, пакы ли [а] посадника в немь посадим, то суть наши холопи каменьници"»[114]. Никоновская летопись называет владимирцев также «наши смерди».[115] Некоторые исследователи, исходя из упоминания здесь «холопов» и «смердов», а также в последующем тексте слов «новии людье мезинии»,[116] строят далеко идущие предположения о якобы прежде зависимом от князя или призванном им населении Владимира — смердах или обельных холопах,[117] или о пленниках еще Мономаха — первых «насельниках» Владимира.[118] Отсюда, и их зависимость от Ростова и Суздаля, старейших княжеских городов. На наш взгляд, такого рода догадки лишены серьезных оснований. Вряд ли владимирцы — свободное население, состоящее из тех же бояр, купцов, просто «людья» — находилось в рабском подчинении у ростовцев. Представляется, что эти слова были брошены ростовцами как раз в пылу усобицы между городами и имеют явно презрительный оттенок в отношении населения непокорного города. В свое время хорошо пояснил эту ситуацию А.Н. Насонов. «Как явствует из контекста, — писал он, — выражение "новии людье мезинии" владимирский автор, противопоставляя ростовцам, которые "творящеся стареишии", употребляет в том смысле, что они являются новыми в их самостоятельном бытии; так же, как и выражение "то суть, наши холопы каменьщики", ростовцы употребляют как эпитет, долженствующий подчеркнуть их презрительное отношение к подчиненному им пригороду».[119] Факты прежней зависимости Владимира как пригорода летопись фиксирует четко, но это явления уже эпизодические. Иногда ростовцы оказывают давление на владимирское вече, как в случае, когда владимирская городская дружина едет «по повеленью Ростовець… с полторы тысяче».[120] И в действиях самих владимирцев заметна еще привычка обращаться к главным городам за помощью: «послашася к Ростовцем и Суждалцем, являюще им свою обиду» на Ярополка.[121] Эти факты, наряду с принятием самостоятельных решений, последовавших за отказом Ростова и Суздаля в помощи, указывают нам на сохраняющийся дуализм в отношениях городов и пригородов.[122] С одной стороны, «по старинке», зависимость, с другой — объективно назревшая потребность для существования независимой общинной структуры как во внутриволостных, так и во внешних связях.

И ростовцы — главные противники новых городов — осознают возросшую мощь своего пригорода. Более того, — предпринимают попытки сломить его сопротивление. В пользу такого предположения свидетельствует гневный голос патриота-летописца о бесчинствах Ростиславичей — представителей-ставленников Ростова. Они сразу же занялись не «устроением» земли, а ее грабежом. Но главное, на чем останавливается летописец, то, что Ростиславичи «святое Богородици Володимерьское золото и сребро взяста первыи день, ключе полатнии церковныя отяста и городы ея и дани».[123] Ограбление главного храма Владимира в первый же день — явление далеко не случайное. Храмовые комплексы, как отмечают исследователи древних обществ, были своеобразными престижными постройками и символами формирующихся городов.[124] Храмы символизировали прежде всего «суверенитет местных общин».[125] Следовательно, разорение центрального городского храма преследует ту же цель — лишить город самостоятельности, посягать на святыню — значило посягать на независимость всей общины. Вот почему первый же удар ростовцев был направлен на владимирскую Богородицу — идейное сердце городской общины. По этой причине вернувшийся Михалка стремится возвратить «святой Богородице» все сполна.[126]

Очень четко проявляется конфронтация городов перед Липицким сражением. Она показывает силу, которая властно повелевает князьями. Перед битвой Мстислав и Всеволод не прочь были помириться. Но ни та, ни другая сторона не хотела идти ни на какие сделки. Ростовцы стояли твердо: «аще ты мир даси ему, но мы ему не дамы». Переяславцы также подстрекали своего князя.[127] И.Я. Фроянов в этой связи справедливо заметил: «Основной смысл происходившего состоял в военно-политическом противостоянии старших городов и младших пригородов».[128]

И.Я. Фроянов подвел и промежуточный итог этой городской междоусобицы. Им стало «превращение Владимира в стольный город с подчинением ему старейших городов. Произошел настоящий переворот в политической жизни Ростово-Суздальской земли. И тем не менее он не дал прочных результатов. Ростов уступил, но только на время, ожидая удобного случая, чтобы снова взяться за оружие «для отстаивания своего земского главенства». Не останавливаясь на новом витке этой борьбы,[129] рассмотрим ее кульминационные события.

В 1177 г. после битвы на Колакше «бысть мятежь великъ в граде Володимери, всташа бояре и купци, рекуще: "княже, мы тебе добра хочемъ и за тя головы свое складываемъ, а ты держишь ворогы свое просты, а се ворози твои и наши Суждалци и Ростовци, любо и казни, любо слепи, али даи нам"». «По мале же днии всташа опять людье вси, и бояре (в одном из списков Лаврентьевской летописи: «бояре и вси велможи и до купец». — Ю.К.) и придоша на княжь дворъ многое множьство съ оружьемъ, рекуще: "чего ихъ додержати, хочем слепити и"».[130] Cоветские историки расценивали эти выступления как классовые, направленные против «верхушки феодального общества, в лице князя и дружины». «Придя к власти при поддержке владимирских горожан, он (князь Всеволод. — Ю.К.) оказался против них в обстановке народного движения, принимавшего антифеодальный характер. Такова логика истории», — резюмировал Л.В. Черепнин.[131] Нам видится в этих событиях иная логика. В князе горожане находят союзника, а не противника своих действий. Предупреждение Всеволоду было направлено как главе общины. Противопоставлять эти две силы — означает отрывать искусственно их одну от другой. Во всяком случае, ни здесь, ни в дальнейшем антагонизма в их отношениях не видно. При Всеволоде система «князь, город, люди» достаточно прочна. Ненависть у горожан, выступающих в зримом единстве, — «людье», купцы и бояре — вызывают захваченные в плен и находящиеся в городе их противники: ростовцы и суздальцы в первую очередь.[132] Таким образом, «мятеж» владимирцев подтверждает стремление защитить так дорого доставшуюся им независимость. Красной нитью проходит здесь мысль о сохранении самостоятельности. Отсюда и требовательность к князю — главному защитнику города.[133]

Летописец в одном из своих «лирических» отступлений пытается по горячим следам объяснить, почему же происходят такие ожесточенные межгородские распри. Из его — уникальных для нас — рассуждений мы узнаем, что владимирцы борются за «правду». Историки не раз предлагали свое толкование этой «правды».[134] Мы считаем правыми тех исследователей, которые полагали, что владимирский летописец под «правдой» понимал самостоятельное управление, политическую независимость.[135] В самом начале своего рассказа он по существу обрисовывает социальную систему «город-пригород» в ее историческом развитии. «Правда» ее заключена в следующем: «на что же старейшии сдумають, на том же пригороди стануть». Так и было, когда Владимир был пригородом. Но теперь город политически, по крайней мере, окреп.[136] И уже нет оснований считать его зависимым пригородом. Но ростовцы и суздальцы не хотят отказываться от продолжения выгодных им отношений. «Како нам любо, — рекоша, — також створим. Володимерь е пригородъ нашь». Они не хотят «добра завистью граду сему и живущим в немь». Потому что, «якож в Еуангельи глаголеть: "исповедаю ти ся, отче Господи, небеси и земли, яко утаил се от премудрыхъ и разуменъ, открылъ еси младенцем", — тако и зде не разумеша правды Божья исправили Ростовци и Суждалци, давнии творящеся стареишии, новии же людье мезинии Володимерьстии оуразумевше яшася по правъду крепко».[137] Таким образом, «правда Божья» сильнее системы город-пригород. Это — правда новая, требующая решительного разрыва с прежними отношениями главенства-подчинения, но с сохранением формы внутренней организации волостной общины, прежде всего вечевого устройства. «Владимирский "мятеж" — заключительный аккорд борьбы владимирцев и князя Всеволода за утверждение верховной власти Владимира на северо-востоке Руси».[138]

В заключение — о некоторых причинах, приводивших к попыткам обособления пригородов. Советские историки указывали возможные объективные причины дробления земель-городов.

А.Н. Насонов, имея в виду Владимир, обратил внимание на развитие «его материальных средств».[139] Более подробно рассмотрел этот вопрос Ю.А. Кизилов. «К независимости и вольности Владимир был подготовлен всем ходом своего развития», — писал он и называл следующие факторы: «наличие черноземных почв», «богатые промысловые возможности края, естественная защищенность от "дикого поля", положение в центре речных и сухопутных дорог».[140] Cледует также учитывать и факторы другого порядка: тяжесть отправления финансовых и военных повинностей в пользу главного города. По мнению И.Я. Фроянова, «к такому обособлению, преследующему цель создания самостоятельных городов-государств, толкала сама социально-политическая организация древнерусского общества с присущей ей непосредственной демократией, выражавшейся в прямом участии народа в деятельности народных вечевых собраний — верховного органа городов-государств».[141] Видимо, совокупность этих экономических и политических причин и создавала предпосылки для образования новых городов-государств.

Однако борьба городских общин Северо-Восточной Руси не закончилась 70-ми годами XII в. Она продолжилась с новой силой в первой трети XIII в.

В 1207 г., сообщается в летописи, «посла князь великыи сына своего опять Святослава Новугороду на княженее, а Костянтина остави оу собе и да ему Ростовъ и инехъ 5 городовъ да ему к Ростову».[142] Таким образом, после многолетнего перерыва[143] на арену Северо-Восточной Руси вновь выходит Ростов. Туда Всеволод направляет своего старшего сына Константина, находившегося до этого в Новгороде. Какова причина этого? По мнению И.Д. Беляева, в Ростове «Константину предстояла новая и сильная борьба с давнею и закоренелою гордостью ростовцев, которые, будучи старейшими во всей Суздальской стране, называли Владимир своим пригородом… и сильно противились Всеволоду в начале его княжения. Летописец, — продолжает И.Д. Беляев, — не говорит о причине, почему Всеволод послал Константина в Ростов, но не было ли это новое его назначение предупредительною мерою против замышляемого восстания Ростовцев, вообще не расположенных к Всеволоду, княжившему над ними во Владимире? на что некоторым образом указывает и последующее их поведение».[144] К И.Д. Беляеву присоединяется А.Н. Насонов: «Вероятно, как предполагает Беляев, это распоряжение Всеволода было связано с угрожающим настроением ростовцев, недовольных Всеволодом».[145] Как видим, оба автора склоняются к своеобразной миротворческой миссии Константина в Ростове.[146] Д.А. Корсаков ограничивается коротким замечанием, считая, что посажение Константина у ростовцев являло «признание их земского старейшинства».[147] И.Д. Беляев и А.Н. Насонов, верно указывая на возможно назревавший конфликт, связывают его с их нерасположением к Всеволоду. Но причины такого недовольства не объясняют. Д.А. Корсаков как будто дополняет их предположение. Ростовцы, безусловно, тяготились без князя. Получая князя, они в какой-то мере (учитывая, что Константин был сыном владимирского князя Всеволода) вновь становились, по крайней мере, независимым городом, хотя о земском «старейшинстве» пока что речь еще не шла. Представляется, что в посажении Константина в Ростове совпало и желание Всеволода иметь своего старшего сына поближе, ввиду того, что он предназначался для княжения после Всеволода во Владимире, и желание ростовцев, стремившихся к самостоятельности и восстановлению «status quo».[148]

Через несколько лет, будучи на смертном одре, Всеволод призывает во Владимир Константина, Юрия и других сыновей, чтобы объявить им свою волю. По «завещанию» отца, Константин должен был перейти во Владимир, а Юрий в Ростов. Однако реакция Константина была неожиданной. Он отказывается ехать во Владимир. «Летописи не говорят, что было причиною такого странного неповиновения Константина отцу, ибо до сего случая он везде являлся покорным и совершенно послушным отеческой власти», — пишет И.Д. Беляев.[149] Но летописи сообщают нам требования, исходящие от Константина. Правда, существует ряд разноречивых летописных версий. Рассмотрим их.

Московский летописный свод 1479 г. и Воскресенская летопись полагают, что Константин «не еха к отцу своему в Володимеръ, хотя взяти Володимерь к Ростову; он же посла по него вторицею зова и к собе; и тако пакы не иде къ отцю своему, но хотяше Володимиря к Ростову».[150] Еще И.Д. Беляев увидел за действиями Константина действия ростовцев. «…Ростовцы, не могшие действовать против Всеволода и Константина в своих замыслах относительно первенства Ростова над Владимиром, приняли другой способ действия, они увлекли в свой замысел самого Константина…».[151] И.Д. Беляеву вторил Д.А. Корсаков: «Мотивы Константинова ответа Всеволоду весьма характеристичны: они совершенно тождественны с мотивами земского главенства, которые заявляли Ростовцы во время междугородной распри, следовавшей за убиением Андрея Боголюбского».[152] То, что требования Константина исходили из вечевой «среды старого Ростова»,[153] сомневаться не приходится. Но насколько желания «ростовского веча» совпадали с желаниями Константина?

В.И. Сергеевич, Д.А. Корсаков, С.М. Шпилевский полагали, что воля князя и ростовцев совпадали.[154] В новейшей историографии также была высказана мысль, что Константин — «друг ростовских бояр, хотел вернуться к старым временам первенства Ростова».[155] Однако некоторые летописные данные свидетельствуют об иных запросах Константина. «Летописец Переяславля Суздальского», повествуя о событиях несколько более поздних, предлагает следующую версию. «Слышавъ же Костянтинъ, оже отець мръртвъ, а Гюрги седить въ Володимири на отни столе и рече: "то семоули подобаеть седети на отни столе меншему, а не мне большемоу"». Когда же Юрий «река: "брать Костянтине, оже хочешь Володимиря, иди сяди в немъ, а мне даи Ростовъ", Костянтинъ же не хоте сего, но хоте въ Ростове посадити сына своего Василька, а самъ хоче сести въ Володимири, и Гюргю рече: "ты сяди в Соуждали". Гюргю же не хотящю сего…».[156] На эту запись обращал внимание Д.А. Корсаков. По его мнению, «Юрий, не будучи в состоянии понять стремления Константина к земскому возвышению Ростова и думая, что старший брат только из узких эгоистических целей желает получить себе великое княжение, — уступал ему Владимир, а себе вместо него просил Ростов. Но Константин хотел вовсе не того. Он хотел, как мы видели, удержать за собою и Ростов, и Владимир, а Юрию предлагал второй по старшинству город земли, Суздаль».[157] Д.А. Корсаков не заметил, что в этом сообщении пути ростовцев и Константина принципиально расходятся. Здесь уже не идет речь о каком-либо первенстве Ростова. Помыслы Константина целиком и полностью направлены к Владимиру. В княжеских глазах первенствующая роль Ростова уходит в прошлое. И если Константин хочет еще приобрести Владимир к Ростову, то это является желанием ростовцев, крепко держащихся за старые традиции, а не Константина. Но уже возникают и новые традиции — главенствующую роль на Северо-Востоке все более и более начинает играть Владимир. Старейший князь должен сидеть там.[158] Это подтверждается и последующим «рядом» Всеволода, и тем, что после того, как Константин с ростовцами одерживает победу над Юрием и владимирцами, он садится не в Ростове, а на владимирском «столе». Однако это стремление Константина всячески блокировалось ростовцами. «Константин в тот момент должен был считаться с силой старого вечевого города, а также и учитывать, что, если он согласится на такое распределение (т. е. сесть во Владимире. — Ю.К.), вопреки желанию ростовцев, то его положение, как великого князя, все равно не будет прочным».[159] Следовательно, требования Константина «Володимеря к Ростову» «были обусловлены требованиями ростовского веча», но они отнюдь не были «выходом, объединяющим и собственное желание (Константина. — Ю.К.) и стремление ростовцев», как полагает А.Н. Насонов.[160] Они явно расходились. Некоторые историки в требовании ростовцев усматривали радение Ростова сохранить единую волость, которая могла распасться, если бы Константин ушел во Владимир. «Ростовцы, — писал А.Н. Насонов, — очевидно видели в этом распределении угрозу раздела единой земли, и в их среде оно вызвало протест».[161] Однако относительно этого верно подметил еще С.М. Шпилевский. Критикуя аналогичную точку зрения В.И. Сергеевича, он рассуждал следующим образом. «Но Константин или ростовцы не говорят вообще против разделения единой волости; вместе с соединением под властью Константина Ростова и Владимира Юрий и другие сыновья Всеволода могли получить другие города, следовательно, исполнением требования Константина не устранялась возможность деления волости».[162] Ученый правильно оценил ситуацию: появление новых, независимых от «старых» городов со своими волостями. Однако их становление происходило в упорной борьбе. Их «метрополии» отнюдь не хотели добровольно сдать полномочия. В этой связи интересна еще одна летописная версия — она изложена в Никоновской летописи. Согласно ей, Константин на призыв отца ответил так: «Хощу просити у тебя, аще даси ми тако, понеже много возлюбилъ мя еси, и старейшаго мя сына имаши, и старейшину мя хощеши устроити, то даждь ми старый и началный град Ростовъ и къ нему Володимерь, аще ли не хощеть твоя честность тако сотворити, то даждь ми Володимерь и къ нему Ростовъ».[163] Эту запись Никоновской летописи оценил такой знаток древнерусского летописания, как А.Е. Пресняков. «Этот текст… осторожно ставит альтернативу: либо Владимир к Ростову, либо Ростов к Владимиру», выдвигая тем самым «вопрос о соперничестве Ростова и Владимира».[164] Однако прежде чем это соперничество возникло вновь, произошло еще одно важное событие.

В 1211 г. во Владимир «князь же великы Всеволод созва всех бояръ своихъ с городовъ и съ волостеи, епископа Иоана, и игумены и попы, и купце, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по собе, и води всех к кресту, и целоваша вси людие на Юрьи; приказа же ему и братию свою. Костянтинъ же слышевъ то и вздвиже бръви собе с гневомъ на братию свою, паче же на Георгиа».[165] Два разночтения этих известий (но под 1212 г.) содержит Никоновская летопись. Одни ее списки повторяют в основном Московский свод, другие предлагают иную версию. «Того же лета князь велики Всеволодъ Юрьевичь созва вся боаре свои, и начя смышляти о сыне своемъ Констянтине, и много о семъ словесъ быша, и не може како уставити о немъ; таже посла по отца своего Ивана епископа, и много советоваше о семъ, но убо князь велики Всеволодъ восхоте дати Володимерь другому сыну своему князю Юрью. И тако посла по сына своего по князя Юрья, и даде ему градъ Владимерь со всеми боары и со всеми людми, и всех укрепи къ нему крестнымъ целованиемъ, и даде ему и вся дети своя, а его братью».[166]

Уже одно то, что события отразились в летописях только «московского цикла» и отсутствуют в более ранних — например, в Лаврентьевской, — заставляет подойти к ним с критической меркой относительно достоверности сообщения. Первым высказал скепсис, пожалуй, С.Ф. Платонов. С присущей ему осторожностью он писал: «Не перенес ли редактор данного летописного свода в изображаемую эпоху черт своего времени» (т. е. конца XV — начала XVI в.), «в его пору скорее, чем в XIII веке, могли существовать совещания, подобные тому, какое он изобразил в 1211 году».[167] Вызывали «некоторые недоумения» эти сообщения в редакциях позднейших летописных сводов и у А.Е. Преснякова. Но он высказал мысль, которая связала Лаврентьевскую летопись и Московский свод 1479 года в части северо-восточных известий начала XIII в., что является важным элементом для доказательства их реальности. Он предположил, что в своде «мниха Лаврентия» этот материал представлен в обработке сторонников князя Константина Всеволодовича: «летописец выражал, очевидно, ростовские тенденции…».[168] Гипотеза оказалась плодотворной. Дальнейшие исследования ее подтвердили, уточнили и развили.

А.Н. Насоновым было выяснено, что в составе Лаврентьевской летописи с 1206–1237 гг. мы имеем ростовскую обработку свода, писавшегося во Владимире для князя Юрия, брата Константина. Ростовский автор тенденциозно «систематически выпускал все случаи, вскрывающие столкновения Константина с отцом и братом Юрием или старался сгладить впечатление рассуждениями на тему о любви и единении княжеской семьи».[169] К А.Н. Насонову присоединился М.Д. Приселков. Он обобщил информацию Лаврентьевской летописи. «Собственно политические события составитель записей излагает весьма скромно и нарочито кратко» — таково его заключение. Но главное для нас заключается в другом выводе М.Д. Приселкова. Несохранившиеся в ранних летописных сводах владимирские записи той поры, так называемый владимирский свод князя Юрия, «находятся в последующем нашем летописании XV в. Текст этих общерусских сводов (в основе которых — Лаврентьевский. — Ю.К.) в интересующем нас положении начинает испытывать, — продолжает ученый, — заметное давление от сближения его с текстом великокняжеского Юрьева свода, который в некоторых случаях вытесняет изложение ростовское… Это сближение текстов является результатом обработки текста общерусских сводов, в числе которых был и свод Юрия с приписками к нему до 1237 г.».[170]

Некоторые уточнения внес Ю.А. Лимонов. В частности, он указал, что в основе северо-восточных известий Московского свода 1479 г. лежал не Ростовский свод епископа Ефрема начала XV в., а особый самостоятельный северо-восточный источник, возможно, это был первый московский свод 1430 г. Он также текстологически подтвердил ростовскую переделку сообщений Лаврентьевской летописи; выяснил, что владимирский свод Юрия, имеющий антиростовскую направленность и обосновывающий права Юрия на Владимир, был создан в 1215 г. и отредактирован во владимирском своде 1230 г.[171]

Таким образом, исследования ученых дают нам уверенность в том, что комплекс северо-восточных известий первых десятилетий XIII в. (а среди них и интересующий нас), отсутствующий в ряде других сводов, в том числе и в Лаврентьевском, не читаемый в более поздних летописях, представляет собой достоверную и качественную информацию. В летописи XV в. эти записи попали в более-менее «чистом» виде из современного событиям владимирского свода, не обработанного в Ростове, т. е. без сокращений тенденциозного характера, связанных с враждой князя Константина с отцом и братом Юрием.

До сих пор мы говорили о версии Московского свода 1479 г. и совпадающих с ним. Но Никоновская летопись, как мы уже видели, дает другую трактовку. В свое время В.О. Ключевский опирался именно на этот вариант, усматривая здесь наличие двух следующих друг за другом собраний.[172] С.Ф. Платонов возражал В.О. Ключевскому. Он считал, что в Никоновской объединены два разных источника, по-разному оценивавших и излагавших одно и то же событие.[173] Не отрицал вероятности версии Никоновской летописи и А.Е. Пресняков, хотя и отметил «неуклюжую конструкцию».[174]

По нашему мнению, описанный в Никоновской «алгоритм» событий хорошо прослеживается на летописном материале конца XV в. Летописный рассказ 1471 г., можно сказать, зеркально отражает версию Никоновской летописи. В 1471 г. Иван III перед походом на Новгород советовался вначале с «боярской думой» и митрополитом, а затем заручился поддержкой «земли».[175] По мнению Л.В. Черепнина, такая попытка даже для XV в. «представляла собой нечто новое по сравнению с предшествующей практикой».[176] Для летописания XVI в. характерным приемом являются примеры «любви и совета» великих князей с митрополитами и епископами,[177] что мы видим в данном случае: без епископа Ивана ни Всеволод, ни бояре ничего решить не могли.

В варианте Никоновской летописи мы видим «переосмысливание» в соответствии с духом времени изложения Московского летописного свода 1479 г., а также памятников ростовского летописания XV в. непосредственно привлекавшихся при создании Никоновского свода.[178] Возможно, из них взята многоговорящая и не противоречащая дальнейшим события концовка: «И много волнение и смущение бысть о семъ, и многи людие сюду и сюду отъезжаху мятущеся».[179] Но так или иначе предпочтительнее и основательнее является версия Московского летописного свода 1479 г., на которую и ссылаются современные исследователи.

Какова же социально-политическая природа собрания 1211 г.? В большинстве своем историки единодушны — здесь имел место собор сословных представителей. В этом убеждены В.Т. Пашуто, Л.В. Черепнин, Ю.А. Кизилов, Б.А. Рыбаков.[180] Пытаясь связать его с другими древнерусскими феодальными институтами и найти его место в классовом феодальном обществе того времени, В.Т. Пашуто говорит то о соборе в «смысле сословного собрания», то о соборе как «своего рода расширенном совете» феодальных верхов. Собор 1211 г. не единственный, по его мнению, собор XII — начала XIII в. Но это — «особый собор».[181] В целом же он плоть от плоти других феодальных учреждений Древней Руси: княжеских «снемов», боярской думы, аристократических советов, которые являлись ведущими политическими формами общества. Несколько сдержаннее подходит к вопросу Л.В. Черепнин. «При Всеволоде, — полагает он, — (если верить летописи) возникает новый сословный орган, отдаленно напоминающий будущий земский собор».[182] В другой работе он пишет, что здесь лишь «складывается и какой-то прообраз представительного органа, отдаленно напоминающего будущий земский собор». Однако общий вывод его более оптимистичен, хотя тоже с оговоркой. «Если это прообраз земского собора (а источник позволяет думать именно так), то значит возникновение сословно-представительных учреждений в общегосударственном масштабе следует отнести к XIII в.».[183] И в данном случае Ростово-Суздальская земля являет собой такой образчик оформления государственности, ибо она «представляет своеобразный вариант политического развития, шедший в направлении сословно-представительной монархии».[184]

Свою трактовку возникновения соборов в XIII в. предлагает Ю.А. Кизилов. Согласно разработанной им концепции, он считает возможным «самую раздробленность рассматривать как своеобразную разновидность централизации, из которой в острой борьбе выросла новая разновидность — единое Российское государство». Другими словами, каждая древнерусская земля — это модель в миниатюре будущего Русского централизованного государства. Поэтому земля — это союз более мелких земель или «средневековая федерация». Соглашаясь с Л.В. Черепниным, Ю.А. Кизилов пишет, что этот термин «сравнительно точно отражает государственно-политическую основу единства Владимиро-Суздальской земли». При такой организации высшим органом власти «мог быть только съезд правителей союзных земель», что аналогично «представителям земель». Съезды такого рода могут быть названы соборами: более узкими по представительству, как в 1157 г., или более широкими, как в 1211 г. Представители не являлись выборными, но «приглашались на них благодаря своему официальному положению».[185]

Как видим, трактовка указанными историками собрания 1211 г. как собора исходит из понимания ими северо-восточного общества, как общества классового, феодального. Общества, где все дела вершит аристократическая феодальная верхушка во главе с князем или боярами, в той или иной модификации. Главное место в политической структуре занимают княжеские съезды, боярские думы, городские советы. Где-то со второй половины XII в. к ним прибавляется собор. Эта «форма сословного представительства при князе противопоставлялась князем вечевому строю».[186] Впрочем, вече только иногда дает о себе знать, да и то под феодальным колпаком. Так, несмотря на некоторые расхождения, определяется современными историками место собрания 1211 г. во Владимире в общественной жизни края.

Как мы уже отмечали, развитие Северо-Восточной Руси происходило в рамках формирования территориальных объединений — городов-государств. Одним из главных институтов их общественно-политической структуры было вече — собрание всего свободного населения города и волости. Констатируя это, мы не хотим априори утверждать, что и собрание 1211 г. было тоже вечем. Мы предлагаем всмотреться в его, так сказать, движущие силы, и только затем решить — собор оно или вече.[187]

Прежде всего отметим, что заключение о нем как о соборе было получено историками дедуктивным методом: без анализа причин, структуры, других элементов.[188]

Еще С.Ф. Платонов критиковал И.Е. Забелина, который, «поддаваясь первому впечатлению», написал прямо: «был созван земский собор, первый по времени (1211 г.)». Действительно, отмечал С.Ф. Платонов, «на первый взгляд здесь действует прямой земский собор: и бояре, и "власти", и "вси люди", причем на совете созваны даже лица "с городов и волостей". Но свойства приведенного известия таковы, что заставляют быть осторожными в выводе».[189]

Не останавливаясь пока на составе собрания, добавим, что и по другим «параметрам» оно «вписывается» в земские соборы XVI–XVII вв. На сохранившихся сообщениях этих веков можно увидеть (правда, не всегда в полном объеме) механизм созыва земских соборов. Чья была инициатива созыва, по какому поводу собирается собор, откуда прибывают представители и т. д. Но все эти, так сказать, внешние параллели не дают еще основания утверждать, что собрание 1211 г. было даже «прообразом» земского собора.

Ответ на все эти вопросы можно найти и в русской действительности предшествующей эпохи — в вечевых собраниях. В.И. Сергеевич, досконально исследовавший институт веча, отмечал, что вече могло быть созвано князем. Он приводит многочисленные примеры этого.[190] Но княжеская инициатива еще не означала, конечно, политического примата князя над свободным населением.[191]

Как следует из летописи, поводом для созыва на собрание послужил отказ старшего сына Константина повиноваться своему отцу князю Всеволоду сесть на владимирский стол. Поэтому возникла необходимость в выборе нового князя. Лишение царского стола и избрание на царствование нового претендента действительно были в компетенции земских соборов Русского государства.[192] Но и древнерусское вече активно занималось изгнанием и посажением князей. Эта функция его являлась одной из главных и наиболее часто встречающихся на страницах летописей. Начиная с середины XII в. на Северо-Востоке ни одно посажение князя не обошлось без прямого участия населения земли. Так было с Андреем Боголюбским, двумя Ростиславичами, Михалкой, Всеволодом. Так было и в начале XIII в. Князь Ярослав в 1211 г. спрашивает разрешения переяславцев княжить у них, несмотря на решение Всеволода: «Да рците ми братия, аще хощете мя имети собе, яко же вместе отца моего, и головы своя за мя сложити. Они же вси тогда рекоша: велми, Господине, тако боуди, ты нашь господинъ, ты Всеволодъ. И целоваша к нему вси крест. И тако седе Ярославъ в Переяславли на столе иде же родися».[193]

Следующим элементом внешнего сходства вече и собора является наличие представителей «с мест». Однако вече в Древней Руси со второй половины XI–XII вв. носит волостной характер.[194] И недаром летописные тексты пестрят «ростовцами», «суздальцами», «владимирцами», «переяславцами» и др. Съехавшись в том или ином городе (чаще во Владимире), они принимают то или иное решение — «здумавше вси». В летописях ничего не сказано о том — выбирались ли они или назначались. Но, конечно, трудно предположить существование специальной процедуры выдвижения кандидатур на вече. А тем более, учитывая его прямой демократический характер, назначения на него исходящие «сверху» и только представителей официальной власти (Ю.А. Кизилов). Скорее всего, вече на Руси, как и близкие им скандинавские тинги, были всеобщими, посещение их было добровольным и, более того, необходимым для всего свободного населения «всей земли».[195] Безусловно, на нем присутствовала и знать.

С нее и начинается перечень присутствующих на собрании 1211 г. Вопрос о его составе является «камнем преткновения» при его дефиниции как политической формы. Среди знати летопись прежде всего называет бояр «с городов и с волостей» и церковных лиц во главе с ростовским епископом. Затем следуют княжеские слуги, торговая прослойка и «людье». Думается, нет ничего необычного в участии здесь светской и церковной элиты. Практика древнерусского веча свидетельствует о их руководстве народными собраниями. «Но руководить и господствовать — вовсе не одно и то же».[196] А.Е. Пресняков видел «крайнюю необычность… трактовки бояр, как принадлежности города». Такое толкование, по его мнению, является «совершенно противоречащим отношениям не только XIII в., но и позднейшим…».[197] Но, во-первых, данное указание вполне согласуется с Московским сводом, что бояре прибыли «с городов и волостей». Во-вторых, бояре были наместниками в других городах и пригородах, должностными лицами городских общин, входившими в них, как необходимый элемент структуры. И в этом смысле они есть принадлежность того или иного городского образования. Естественно, что в таком амплуа они должны были быть непременными участниками веча «всей земли», тем более при решении важных вопросов, касающихся судеб их городов и округ.

Необходимым представляется и наличие церковных иерархов. Они также входят в состав городских общин, не стоят над ними, а являются зависимыми от ее решений и подчиняются вечу. Но вместе с тем церковь деятельно участвует в общественной жизни города-государства, о чем летопись сообщает неоднократно.

Далее в тексте идет связка «и купце и дворяны». С.Ф. Платонов сомневался, чтобы в XIII в. дворяне могли упоминаться после купцов. Все же они княжеские слуги, пишет он, «упоминания о которых мы ждали бы прежде упоминания о купцах».[198] Для А.Е. Преснякова сомнительно и вообще присутствие купцов.[199] В самом деле такую «раскладку» мы видим на земских соборах позднейшего времени, где дворянство на иерархической пирамиде стоит выше купечества.[200] Но не надо забывать, что в XII–XIII вв. дворянство только начинало еще оформляться в качестве самостоятельной общественной группы. Конечно, ни о каких поместных землевладельцах не было еще речи. В XII — первой половине XIII в. они занимали иное место в обществе. «Поначалу, — полагает И.Я. Фроянов, — дворяне, видимо, представляли собой дворовых слуг князя, свободных и зависимых». Постепенно в состав княжеского двора стали входить младшие дружинники, среди которых были, к примеру, отроки — иноземцы-пленники. Все они были зависимы от князя.[201] В общественной жизни дворня играла подчиненную, несамостоятельную роль, действуя больше вкупе с боярством.[202]

Напротив, купечество — это активнейшая общественная сила Древней Руси. Для Северо-Востока здесь достаточно сослаться на его руководящую роль во Владимирском «мятеже» 1177 г.[203] Кроме того, некоторые исследователи не без оснований предлагают выделять купечество как обособленную и консолидированную группу населения. Так, М.Х. Алешковский (к которому присоединяется и Ю.Г. Алексеев) считает купцов «городским торгово-ремесленным населением в целом».[204] В этом есть рациональное зерно, так как многие жители, и особенно городские, занимались в той или иной мере торговыми сделками.

Теперь о «всих людях». Ю.А. Лимонов включает в это понятие, как мы уже отмечали, «владимирских феодалов». В.Т. Пашуто видит в них «представителей княжеской администрации от лично свободного городского и сельского населения».[205] Но княжеская администрация и так уже представлена боярством с мест. Какие еще требуются представители?

Мы полагаем, что сама логика и смысл известия, сама формулировка «вси люди» указывает на участие не специальных представителей, но свободного народа в добровольном порядке. Значимость народа в общественной жизни древнерусских городов-государств не подлежит сомнению.

Итак, мы приходим к выводу о том, что состоявшееся в 1211 г. во Владимире собрание — это вечевое собрание. В свое время В.Н. Латкин, выступая против его «соборности», определил его тоже как «вече, но в более обширных размерах»,[206] что бывало не так уж часто.[207] Заметим, что уникально здесь не само вече, не его размеры, а летописное известие. Летопись не только донесла до нас сообщение об обычном народном собрании тех времен, но раскрыла полный состав участников веча «всей земли». Ценность этой информации возможно сравнить только с показанием летописи о вече 1175 г., когда сошлись также представители всей земли-волости.[208]

«С помощью веча, бывшего верховным органом власти городов-государств на Руси второй половины XI — начала XIII вв., — справедливо считает И.Я. Фроянов, — народ влиял на ход политической жизни в желательном для себя направлении».[209] Вече 1211 г. выступает в цепочке вечевых собраний и вообще событий, связанных с борьбой городских общин на Северо-Востоке Руси второй половины XII — начала XIII вв. Ее бурное начало, выразившееся в стремлении Владимира — пригорода старейших городов Ростова и Суздаля — отделиться от них, стать самостоятельным, можно видеть в противоречиях 70-х годов XII в. Борьба с не меньшей остротой продолжалась и в XIII в. Вече 1211 г., приняв решение об избрании владимирским князем Юрия, подлило масла в огонь. Следовательно, вече 1211 г. во Владимире было как бы началом противоречий между северо-восточными городами, которые, собственно говоря, и не затухали. Подведем общие итоги. Собрание 1211 г. не являлось ни феодальным съездом, ни земским собором сословных представителей. Считать его только съездом — значит суживать поле общественных коллизий начала XIII в. Для земских соборов, как для особой политической формы, не настало еще время. Земские соборы, будучи «органическим явлением русской жизни» (Л.В. Черепнин), появились в результате закономерностей дальнейшего развития русской государственности. В XIII в. вече являлось тем институтом, который отвечал потребностям общества.

После веча 1211 г. события на Северо-Востоке Руси выливаются уже в серию открытых столкновений.

В историографии последних десятилетий они, как правило, рассматриваются как феодальные распри. Так, М.Д. Приселков писал о «борьбе разыгравшейся после смерти Всеволода за великокняжеский стол Владимира между Константином и Юрием Всеволодовичами».[210] Ю.А. Лимонов также был склонен говорить о «соперничестве между Юрием и Константином», которых поддерживали соответственно «владимирцы» и «ростовские бояре».[211] Ю.А. Кизилов определяет эти события как «феодальную войну 1214–1215 гг., вспыхнувшую после смерти Всеволода Юрьевича». Он указывает также на ее последствия: «Распри его сыновей из-за великокняжеского стола и распределения княжений вели к постепенному ослаблению великокняжеской власти и ее влияния на другие русские земли».[212] Сходной является точка зрения В.А. Кучкина: в «семилетний период между сыновьями Всеволода развернулась ожесточенная борьба за отчины, вызвавшая пристальное внимание летописцев, которые при описании всех ее перипетий, походя, сообщали и о городах, захваченных князьями друг у друга».[213] Более сложной и социально насыщенной представляется эта борьба И.В. Дубову. «Безусловно, это борьба не между князьями, — пишет он, — она имела более глубокие корни, уходящие в древнейшие времена. Это было одно из столкновений между ростовским боярством и новой знатью, сформированной из среднего слоя горожан Владимира и Суздаля».[214] Как видим, И.В. Дубов, по сравнению с ранее высказанными мнениями, отмечает ее связь с предшествовавшими событиями на Северо-Востоке и расширяет ее социальное значение и круг социальных сил в ней участвовавших.

Схожая трактовка этих событий, рассматривающая их в свете межгородских противоречий, восходит к дореволюционной историографии. Развивая мысли С.М. Соловьева, В.В. Пассек доказывал, что после смерти Всеволода следует продолжение «той же вражды между Ростовцами и Владимирцами». Только теперь она обусловлена «желанием (ростовцев. — Ю.К.) уже не господствовать над владимирцами, а единственно лишь иметь князя отдельного, независимого от владимирцев…».[215] В «нелюбках», перешедших вскоре в усобицы между Константином и Всеволодом, а затем и Юрием, писал Д.А. Корсаков, «мы имеем основание видеть не одну только межкняжую распрю, но продолжение междугородовой земской распри, которая проявилась впервые после убиения Андрея Боголюбского, будучи, в свою очередь, результатом всего земского строя Ростово-Суздальской земли».[216] Еще дальше пошел М.Д. Затыркевич. Он подчеркивал, что борьба между Константином и Юрием «за право старейшинства» «не имела никакого значения, а была исключительно городской».[217] В советской историографии этот вопрос разбирался А.Н. Насоновым. Он пришел к выводу, что «загадочные события начала XIII столетия при сыновьях Всеволода… следует определять, как продолжение городских междоусобий XII века», как «борьбу городов».[218] Наконец, И.Я. Фроянов также пишет о борьбе между городскими общинами — ростовской и владимирской и их союзниками.[219]

Основные сведения об этой борьбе дают два летописных источника: Летописец Переяславля Суздальского и Московский летописный свод 1479 г. Хронологически они дополняют друг друга. Летописец Переяславля Суздальского подробно освещает начальный период борьбы, а Московский свод — ее вторую половину.[220]

На первый взгляд, если буквально следовать летописному описанию, на арене борьбы действуют только князья — сыновья Всеволода. Однако это впечатление довольно обманчиво. Еще А.Е. Пресняков считал необходимым предупредить, что «рассказы современников-летописцев» об этой борьбе «проникнуты определенными книжническими тенденциями».[221] А в современной литературе на основе анализа событий, аналогичных рассматриваемым, отмечалась опасность «некритического» отношения к летописным записям, «содержащим сведения о князьях, выступающих в качестве вершителей политических судеб древнерусских земель XII в. Нельзя забывать, — отмечают И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко, — что здесь мы имеем явные издержки прокняжеского настроя летописцев, порождавшего соответствующие искажения при передаче исторических событий».[222] Действительно, далее мы попытаемся показать, что княжеская семейная междоусобица (безусловно, имевшая место) является лишь частью более общей борьбы — той же борьбы городов Северо-Востока. За спинами северо-восточного княжья явно стояли ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы, москвичи. Иной раз об этом свидетельствуют и сами летописцы, будучи не в силах выдержать «прокняжеский» строй своих записей. И тогда мы видим, что взаимоотношения князей с горожанами в это время строятся на основе первенства горожан в политическом смысле.

Так, после владимирского веча, где Ярославу был «дан» Переяславль, он спешит заручиться поддержкой переяславцев на месте. «Ярослав же, приехавъ в Переяславль, месяца априля в 18 день, и съзвавъ вси Переяславци къ святомоу Спасу, и рече им: "братия Переяславци, се отець мои иде къ Богови, а васъ оудал мне, а мене вдалъ вамъ на руце, да рците ми братия, аще хощете мя имети собе, яко же вместе отца моего, и головы своя за мя сложити". Они же вси тогда рекоша: "велми, Господине, тако боуди, ты нашь господинъ, ты Всеволодъ". И целоваша к нему вси крест. И тако седе Ярославъ в Переяславли на столе иде же родися».[223] Переяславцы, как увидим, преследуя и свои интересы, остались верными союзниками Ярослава и владимирцев с Юрием.[224]

Приготовления начались и в противоположном стане — ростовском. Константин вместе с прибежавшим к нему из Владимира братом Святославом[225] сразу же «начя събирати воя».[226] В ответ на это Ярослав «съвокупя Переяславци поиде къ Ростову, а Гюрги съ Володимирци и съ Соуждалци поиде».[227] В данном случае не приходиться сомневаться в том, что в военных столкновениях на реке Ишне принимали участие городовые дружины — «вои», а не только князья со своими дружинами.[228]

В ближайшем будущем (1214 г.) в городские усобицы активно включаются москвичи. Факт этот для истории Северо-Восточной Руси примечательный. Он свидетельствует о становлении еще одного пригорода самостоятельным городом. Первый шаг к этому был предпринят москвичами годом ранее. «Летописец Переяславля Суздальского» очень кратко сообщает, что «на тоу же зимоу Володимирь Всеволодичь, не хотя княжити в Гюргеве[229] и бежа в Волок, а с Волока на Москву и седе тоу въ брата своего городе въ Гюргеве».[230] Московский свод 1479 г. добавляет, что за действиями Владимира стояли Константин и ростовцы, потому что вначале он «беже в Ростовъ», потом — на Волок, и только «оттоле посла и Костянтинъ на Москву».[231] В любом случае мы видим, что появление князя Владимира в Москве прошло безболезненно для обеих сторон. Почему? Москва, как следует из вышеприведенного текста, являлась пригородом, зависимым от владимирцев и владимирского князя. Естественно, что, стремясь к самостоятельности, она нуждалась в своем князе. Москвичи в лице Владимира и приобрели его. Однако этому предшествовали, судя по его остановке в Волоке, какие-то переговоры, только после которых он садится в Москве. Похожей представлялась картина и М.Н. Тихомирову: Владимир «бежал на Волок, а оттуда на Москву, где сел князем, конечно, не без согласия москвичей».[232]

Идя, таким образом, против Юрия и владимирцев, москвичи становятся их противниками и уже в следующем 1214 г. выступают на стороне ростовцев.

Константин и ростовцы остались недовольны мирно закончившимися столкновениями на Ишне, поэтому вновь «зая Костянтинъ рать».[233] Он попытался отобрать у Юрия и Ярослава северные города: Соль Великую, Кострому и Нерехту.[234] Костромичи, видимо, не желали отступаться от города Владимира, поэтому Константин «Костромоу пожьже», а другие города он просто «отъя». Чем были вызваны эти акции ростовцев? Для ответа на этот вопрос рассмотрим какое место занимали указанные города в Северо-Восточной Руси. По этому поводу высказывались различные мнения. Так, И.М. Миловидов полагал, что Кострома являлась «пограничным» городом между Ростовской и Владимирской волостями, а Константин сжег ее из стратегических соображений.[235] Согласно советским ученым, Кострома, как городское поселение, возникла в пределах последней четверти XII — начала XIII в.[236] В это время она осуществляла функции форпоста «низовской» колонизации.[237] А.Н. Насонов упоминает о Соли Великой и Нерехте в связи с распространением «Ростово-Суздальской дани», обусловленной, «по-видимому, экономическим значением этих мест».[238] Основываясь на данных археологии, Е.А. Рябинин считает все эти поселения уже «городскими центрами».[239] Думается, что такому выводу не противоречат и летописные сообщения. В самом деле, костромичи сумели организовать защиту своего города, а Соль Великая и Нерехта сдались только перед превосходящими силами противника. Представляя собой определенную военную, а возможно уже и политическую, организацию, все же эти города, видимо, не претендовали на самостоятельное существование. Хотя нападение на них является, безусловно, показателем их возросшего значения в жизни северо-восточного общества. Обезопасить себя от участия этих городов на стороне владимирцев в борьбе против ростовцев — такая цель преследовалась Ростовом при нападении на владимирские пригороды.

Реакция Юрия и Ярослава была естественной: они «скопивше плъкы, поидоша опять на Константина къ Ростову» вместе со своим союзником Давидом Муромским. Вот тогда и пробил час москвичей. Владимир «поиде с Москвичи и съ дроужиною своею къ Дмитровоу къ Ярославлю городоу брата своего…».[240] В этом сообщении летописи, как нам представляется, заложена довольно важная информация. Во-первых, что заметил еще М.Н. Тихомиров, «летопись говорит о "москвичах", отделяя их от княжеской дружины».[241] То есть, можно сказать, что московская городовая дружина здесь выступает практически самостоятельной военной единицей под руководством своего военачальника — князя.[242] Во-вторых, на арене борьбы появляется еще один город — переяславский пригород Дмитров. Он оказывает яростное сопротивление москвичам. «Слышавше же Дмитровци, оже идеть на нихъ Владимиръ, и пожгоша сами все преградие и затворишася. Владимиръ же, приехавъ, не доспе имъ ничто же, зане Дмитровци крепко биахутся з города. Тогда же хотешя и Владимира застрелити, и бежа от града съ полкомъ своимъ, оубоявся брата своего Ярослава. Дмитровци же, вышедше из города, избиша зад дроужины его. Владимиръ же гнавъ седе на Москве».[243] Здесь Дмитров ни в чем не уступает москвичам и их князю в «очной» борьбе. Поэтому прав М.Н. Тихомиров, утверждая, что «оба города выступают еще как примерно равноправные единицы по своим силам».[244] Более того, в конце концов дмитровцы вынуждают князя возвратиться в Москву. Однако оставался он «на Москве» недолго. После очередного примирения под Ростовом «Гюргии поиде къ Москве на Володимира, испросивъ помочь оу Костянтина и оу Ярослава и пришедъ оседе Москвоу».[245] Летописец передает мирный диалог братьев, закончившийся тем, что Владимир покидает пределы Северо-Восточной Руси, уходя в «Русскую землю» — в Переяславль Русский. Полагаем, что немаловажную роль в этом уходе сыграли сами москвичи. Разуверившись из-за неудачных действий под Дмитровом в своем князе, они не препятствовали его уходу. К этому же решению их склоняла и, стоявшая под городом, владимирская рать.

В книге «Древняя Москва» М.Н. Тихомиров в свое время подвел определенные итоги развития Москвы в начале XIII в. В рассказе об осаде Дмитрова, писал он, «впервые упоминаются "москвичи", и этот термин звучит многознаменательно. Конечно, под ним понимаются не только горожане, но в то же время и не одни землевладельцы со своими вооруженными отрядами. "Москвичи" — это целый комплекс понятий, обозначение жителей города и окружающей его округи. Характерно и само предпочтение Москвы соседнему Юрьеву Польскому, лежавшему в богатой сельскохозяйственной местности. Однако этого факта достаточно для того, чтобы признать, что Москва сильно продвинулась вперед…».[246] Эти рассуждения М.Н. Тихомирова можно продолжить. Видимо, не столько земля, поля и нивы интересовали в то время северо-восточных князей, сколько мощь того или иного города, в первую очередь его военное и политическое значение. Сила города способствовала и значимости князя. Не князь поднимал авторитет городской общины (хотя он являлся необходимым элементом ее структуры, как мы это неоднократно видели), а городская община князя. Вместе с тем нельзя согласиться с М.Н. Тихомировым, что в это время «Москва становится особым уделом, из-за которого происходила борьба между старшими князьями».[247] Москва является еще владимирским пригородом и только попыталась стать самостоятельной, имея к этому определенные предпосылки. «Признаки ее экономического роста»[248] находят свое воплощение также в политическом и военном аспектах. Однако, повторим еще раз, что складывались лишь предпосылки к созданию московского «удела». В 1213–1214 гг. ее обособление так и не состоялось.[249]

В 1216 г. межгородская вражда перешла местные рамки. Константин и ростовцы воспользовались нашествием Мстислава и новгородцев в Суздальскую землю в своих целях. Они вступают с ними в переговоры и заручаются поддержкой в борьбе против Владимира. С этой целью из Ростова был послан ростовский воевода Еремей с пятьюстами «мужами».[250] Он и приводит новгородцев к городищу «на реце Сарре, у святеи Марине», куда также «приде князь Константин с ростовци, хрест целоваше».[251] Относительно места этой встречи у ученых существуют разногласия.[252] В споре с А.Е. Леонтьевым, видимо, прав И.В. Дубов. «Полагаем, — пишет он, — что все же место встречи союзных войск произошло на Сарском городище. К этому заключению приводят нас как источники археологические, так и данные, почерпнутые из летописей, где говорится, что "князь Константин с ростовци хрест целоваше". Видимо, на городище шли какие-то переговоры, и удобнее всего их было проводить на хорошо укрепленном Сарском городище и неподалеку от Ростова, учитывая также неоднократные поражения Ростова в борьбе с Суздалем и большую опасность, исходившую от Суздаля».[253] Однако далее автор делает вывод, что «Сарское городище издавна было центром местной округи и сохраняло это значение и в начале XIII в. в период феодальной раздробленности и усобиц».[254] Полагаем, что центром этой округи (и отнюдь не феодальным) являлся все-таки Ростов. Да и сам И.В. Дубов признает это, говоря, что оно было «пригородом процветающего древнерусского Ростова».[255] Представляется, что и о «подлинном феодальном замке»[256] вести речь тоже нет оснований, поскольку укрепленность поселения еще не свидетельствует о его классовой принадлежности. Другие находки также не дают повода считать его феодальной резиденцией. Хорошо укрепленное Сарское городище в начале XIII в. могло быть своеобразным форпостом, предохраняющим Ростов от нападения с юга — из Владимира и Переяславля. В целях безопасности в условиях возможных новых нападений встреча новгородцев и ростовцев и могла произойти на укрепленном Сарском городище. Ростовский воевода как раз и должен был заботиться, естественно, о безопасности города. Он и приводит новгородцев первым делом поближе к Ростову. И уже оттуда, после «крестоцелования», начинается поход на неприятеля, завершившийся, как известно, Липицкой битвой.

Липицкая битва стала битвой северо-русских волостей. В ней, помимо владимирцев и ростовцев, принимали участие новгородцы, новоторжцы, смоляне, муромцы, псковичи, переяславцы, «бродници», городчане и «вся сила Суздальской земли».[257] С обеих сторон было «множество вои» — городское и волостное ополчение. Любопытные данные о социальном составе дают летописи. За (не менее важным) описанием сборов в «Суздальской земле» — Ярослав «прииде къ Переяславлю, и скопи волость свою, а Юрий въ Володимери такоже вои скопи, а Святославъ Юриевский такоже» — Тверская летопись указывает нам на состав «воев». «Бе вышли вси Володимерци на бой, и до купца и до пашенного человека, а толико осташася церковнии людие, игумени съ черньци, и попы и диаконы, и кто церкви служитъ, и слепии и хромии».[258] Этим сообщениям вторит и Лаврентьевская летопись: из Владимирской земли «бо погънано и ис поселеи и до пешьца».[259] «Пешцы» — древнерусская пехота играли немаловажную роль в сражениях того времени. «Древнерусские "вои" по вооружению почти не уступали дружине, а по боевой структуре (благодаря "пешцам") превосходили ее, — считает И.Я. Фроянов. — Этим и объясняется решающая их роль в сколько-нибудь крупных внешних войнах, выпавших на долю Руси».[260] Однако решающее значение «вои» имели и во внутренних сражениях. При этом надо заметить, что ополчение было не только пешим, но и на конях. Тем не менее в кульминационный момент битвы новгородцы «съседоша с конь и порты и сапогы сметаша, тако же Смолняне пеши, и поидоша противу Ярославлих пешцевъ».[261] Новгородская первая летопись сообщает имена и социальное происхождение новгородских «воев». Среди пяти убитых в Липицкой битве новгородцев названы «Иванъка Прибышиниц опоньник» и «Онтон котелник».[262] Это дало возможность М.Н. Тихомирову сделать далеко идущий вывод о, так сказать, классовом размежевании в военном деле. «Опонник и котельник, — писал он, — принадлежали к числу новгородских ремесленников… В данном случае сказалась привычка ремесленников к пешему бою, тогда как феодалы сражались на боевых конях». И далее: летописные «подробности с необыкновенной четкостью рисуют новгородское ополчение, составленное из ремесленников, которые имели только оружие и щиты, тогда как феодалы прикрывали себя броней и бились на конях».[263] Но в летописи указано, что новгородцы только «съседоша с конь», что, видимо, делалось с учетом местности, поросшей кустарником. Таким образом, можно с большим основанием говорить о «воях» — свободных общинниках — выступающих как «оружно», так и «конно». В этом отношении никакого отличия между древнерусской знатью и простыми общинниками не было. «Боеспособность русских ратей заключалась, судя по всему, в комбинированном применении пеших и конных соединений».[264] Справедливость данного вывода И.Я. Фроянова хорошо прослеживается на рассматриваемом материале. В конечном итоге, с помощью конных «полков» «побежени же быша полци Суздальские… Изъбьено же ихъ бысть многое множьство, а инии в реках бежаще истопоша… изымаша Суздальцевъ руками толико 60 человекъ, а оставшии бегоша въ Володимерь, а друзии в Суздаль и в Переславль и въ Юрьевъ».[265] Липицкая битва закончилась поражением Юрия и Ярослава. Но она была не столько победой Константина и Мстислава, сколько «победой ростовцев над владимирцами и переяславцами».[266] Юрий бежит во Владимир, надеясь и теперь на помощь и защиту владимирцев. «И се князь Юрьи един Прибеже к граду о полудие… и нача около града ездити глаголы: "твердите город"». Этот призыв Юрий повторил и «на утрие» на вече,[267] куда «созва люди и речи: "братие Володимерци, затворимся в граде, негли отбьемся их". Людие же молвяхуть ему: "княже Юрьи, с ким ся затворити, братия наша избита, а инии изъимани, а кои прибежали, а ти без оружиа, то с ким станем"».[268] Комментируя эту встречу Юрия с владимирцами И.Я. Фроянов справедливо заметил, что, «несмотря на чрезвычайность происшествия, перед нами яркий эпизод, раскрывающий подлинный взгляд князя на рядовое население, чуждый политического превосходства и пренебрежения».[269] Вместе с тем, считаем нужным обратить внимание и на то, как поведение владимирцев разнится от решимости их отцов и дедов в 1175–1176 гг. защищать свой город от «ростовцев», отстаивая свою «правду».[270] Нам представляется, что ответ Юрию и действия владимирцев являются симптоматичными. В борьбе второго десятилетия XIII в. уже не видно той активности и страстности владимирцев, которые были им присущи прежде. И это понятно, ибо в XIII в. Владимир представляет собой уже не ростовский пригород «холопов и каменьщиков», а самостоятельный, независимый от «повеленья Ростовец» город. Более того, город, где стремятся «сесть» «старейшие» северо-восточные князья. Вместе с городом набирала силу и волость. И, кажется, не случайно, «волощан» — «всю силу Суздальской земли» — пришлось даже понуждать, собирая «полки» на Липицкую битву: «погьнано бе бяше и ис поселеи и до пешей».[271] Вполне вероятно, что такой настрой в какой-то мере и объясняет поражение на Липице владимирской рати. Но это поражение уже ничего не могло изменить в статусе Владимира. Ростовцы в деле сохранения суверенности города им были теперь не страшны. Тем не менее во Владимире в этой ситуации, видимо, сложились противоборствующие группировки. Возможно, что между Юрием и его сторонниками (его поддерживали «владыка» Симон и часть бояр)[272] и владимирцами проходили дебаты, и довольно острые. Во всяком случае, Юрию даже пришлось просить владимирцев, чтобы они не схватили его и не выдали князьям, «да бых вышел по своей воли из града».[273] О борьбе каких-то «партий» свидетельствует и то, что Юрий выжидал, оттягивая время ухода. Только через несколько дней, после двух сильных пожаров, в том числе и княжеского двора,[274] «выиде князь Юрьи съ двема сынома» из города.[275]

О возросшей и непоколебимой теперь уже силе Владимира говорит и то, что «прежний защитник интересов Ростова (князь Константин. — Ю.К.) предпочел ему Владимир. Очевидно, что после 35-летнего славного княжения Всеволода во Владимире, он получил такое значение и силу, что переносить из него великокняжеский стол в другой город было уже невозможно».[276] Конечно, утверждение «старейшего» князя только повышало престиж города, тем более князя достаточно им знакомого.[277] Всем этим и может объясняться торжественная церемония встречи Константина владимирцами. «Князь Костянтинъ поиде въ Володимерь, и сретоша и за градом весь священьничски чинъ и людие вси, и седе въ Володимери на столе отчи, и в тои день князь Костянтинъ одари князи и боляре многыми дары, а Володимерци води ко кресту».[278]

Аналогичные события происходили и в Переяславле: переяславцы не оказали поддержки князю Ярославу, принудив этим его к заключению мира с Константином.[279]

Таким образом, в коллизиях начала XIII в. не эти города (в отличие от 70-х годов XII в.) поддерживали огонь межгородской борьбы. Активной движущей силой конфликтов выступают ростовцы. Они побуждают Константина к конфронтации и проявляют военную инициативу. И это тоже понятно, ибо не исчезли еще старые амбиции «старейшего» города земли.[280] По мнению А.Н. Насонова, «одержав победу, Константин, с одной стороны, удовлетворяет свое желание, оставаясь во Владимире и получая "старейшинство", а с другой стороны, удовлетворяет ростовцев, оставляя их без князя, в уровень со стольным Владимиром».[281] Вряд ли, не говоря уже об одном «уровне» с Владимиром, ростовцы могли быть довольны, оставаясь без князя.[282] Многочисленные примеры той же межгородской борьбы на Северо-Востоке убеждают нас, что город, оставшийся без князя, чувствует себя неполноправным и неспособным решать военные и политические задачи. Наличие князя — непременное условие структуры древнерусского города-государства. В данном случае ростовцы были не согласны находиться без князя. В Лаврентьевской летописи имеется сообщение о посещении Константином Ростова в августе 1218 г. в связи с освещением церкви Бориса и Глеба. «Ту сущю великому князю Костянтину с благородными детми Василком и Всеволодом и Володимером и со всеми боляры створи пиръ и оучреди люди и многу милостыню створи к оубогым, такъ бо бе обычаи того блаженаго князя Костянтина».[283] Вот эти «пир и оучреди люди» вполне могли быть вызваны претензиями ростовцев из-за пустующего княжеского «стола». Видимо, ростовцы настояли на своем князе. Вскоре (1218 г.) «великии князь Костянтинъ… посла стареишаго сына своего Василка Ростову на столъ…».[284]

Но, не соглашаясь со вторым выводом А.Н. Насонова, присоединяемся к его первому тезису. Получив Владимирский «стол» Константин, безусловно, достиг желаемого, стремясь к этому с самого начала, но не видя возможностей осуществить это без помощи ростовцев, преследовавших, впрочем, иные цели. Константин еще в самом начале вражды хотел, как «болший» в роде «седети на отни столе» во Владимире.[285] Это он подтвердил и перед Липицкой битвой, когда устами новгородского посла Лариона требовал «дати стареишиньство болшему брату Костянтину, да посадите и въ Володимери, а вам Суздальскаа земля вся». На что «Юрьи рече: "рци братии моеи княземъ Мъстиславу и Володимеру, да еще отець наш с Костянтином нас не управил, то вы ли хощете нас с ним умирити, но поидити, на не же есте пришли, а брату нашему князю Костянтину тако рци: еда одолеешь намъ, тогда тобе вся земля"».[286] Известно, что вместе с Юрием был и его брат Ярослав. Следовательно, другой активной силой данных событий выступают князья, сводящие свои родовые счеты, борящиеся за «стол» города согласно их родовой «табели о рангах». Однако мы не должны забывать, что за каждым из них стоят горожане.[287] Во всех межкняжеских спорах нельзя не видеть решающие участие и значение ростовцев, владимирцев, переяславцев, а также, к примеру, москвичей и дмитровцев. Молодые, растущие города — Москва, в какой-то степени Дмитров, тоже пробуют свои силы. Смысл борьбы москвичей — выйти из-под опеки и контроля со стороны владимирцев и их князя. Этим Москва претендовала на самостоятельную волость.[288] Москва — яркий пример древнерусского пригорода, осознавшего свою экономическую и политическую силу и стремящегося выйти из «пригородного» состояния. Однако, как известно, возвышение ее началось уже в новых исторических условиях.

Борьба городов Северо-Восточной Руси в начале XIII в. отразилась и в русском средневековом фольклоре. В Тверском сборнике имеется «Повесть о Калкацком побоище, и о князех Рускых, и о храбрых 70».[289] Исследователями установлено, что рассказ о «храбрах» был искусственно вставлен в имеющееся во многих русских летописях повествование о Калкской трагедии 1223 г.[290] В то же время «Повесть о 70 храбрах» по своему жанру является преданием, записанным в XV–XVI вв. в летопись;[291] преданием, возникшим в Ростовской земле и повествующем как раз о событиях межгородской вражды Владимира и Ростова. В фокусе повествования находится ростовский богатырь — «храбр» Алеша Попович. «Бе некто отъ Ростовскыхъ житель Александръ, глаголемый Поповичь, и слуга бе у него именем Торопь; служаше бо той Александръ великому князю Всеволоду Юриевичу, повнегда же дасть князь великий Всеволодъ градъ Ростовъ сыну своему князю Костянтину, тогда и Александрь начатъ служити Костянтину». С началом вражды в предании подробно, как ни в какой летописи, излагаются отражения Ростовом попыток владимирцев захватить город. Многие попытки пресекались именно благодаря Алеше Поповичу. Многие владимирские «храбры» пали от меча Алеши. Принимал он участие и в Липицком сражении.[292] Но вот умирает Константин. «Видевъ же Александрь князя своего умрьша, а Юриа седша на столе, размышляше о животе, еда како отдасть мьщение князь великий, Юряты ради, и Ратибора (убитые Алешей владимирские «храбры». — Ю.К.) и инехъ мнозехъ отъ дружины его, ихже изби Алекса(н)дрь; вскоре смысливь посылаетъ своего слугу, ихже знаше храбрыхъ, прилунившихся въ то время, и съзываетъ ихъ къ собе въ городъ, обрытъ подъ Гремячимъ колодяземъ на реце Где, иже и ныне той сопъ стоитъ пустъ. Ту бо събравшеся съветъ съствориша, аще служити начнуть княземъ по разным княжениямъ, то и не хотя имуть перебитися, понеже княземъ въ Руси велико неустроение и части боеве; тогда же рядъ положивше, яко служити имъ единому великому князю въ матери градомъ Киеве».[293]

Мы привели так подробно этот фрагмент предания потому, что как раз в нем заложена самая важная, с нашей точки зрения, информация. Начнем с выяснения того, о каком городе здесь говорится. Рассмотрев летописный и археологический материал, А.Е. Леонтьев писал: «То, что "город Александра Поповича" помещался на месте Сарского городища, сомнений не вызывает».[294] То же допускает и И.В. Дубов. «Допускаем и мы, — пишет он, — что Сарское городище в данное время могло быть загородной резиденцией одного из бояр ростовских, того же Александра Поповича».[295] Таким образом, мнения обоих исследователей сходятся в том, что, несмотря на то, что сообщения о «городе Александра Поповича» относятся к более позднему времени и являются вставкой летописца, «данные археологии подтверждают это известие, придают ему вполне достоверный характер».[296] Нам представляется, что оба автора исходят из недоказанного. Ведь сам факт встречи Алеши Поповича и «храброе», случившийся якобы перед отъездом в Киев, является недоказанным. По нашему мнению, в предании сложнейшим образом контаминировались фольклорные (былинные) сюжеты и факты, имевшие место в действительности. Реальностью является встреча Константина и ростовцев с новгородцами перед Липицкой битвой в 1216 г. и именно, как мы видим, на Сарском городище. С другой стороны, в предании отразились явные былинные реминисценции, связанные с традиционной для «киевского цикла» темой: приездом в Киев русских богатырей. Из этих двух основ и выросло местное ростовское предание. В данном случае мы не будем касаться такого сложного вопроса, как соотношение былины и предания. Попытаемся лишь указать на элементы, относящиеся к нашей основной теме — борьбе северо-восточных городов.

Нам представляется, что «собирание» и «отъезд» ростовских «храбров» в Киев являются фольклорным преломлением межгородской борьбы. Причиной этих событий послужило торжество в конечном итоге Владимира над Ростовом. Сам факт «отъезда» чрезвычайно знаменателен: в предании он осмыслен как следствие возможного мщения конкретного лица — Юрия — конкретному же лицу — Александру Поповичу. Однако под этими именами могут скрываться более обобщенные образы. В частности, боязнь в целом ростовцами мщения со стороны владимирцев, как это было, например, во время народного «мятежа» в 1177 г. Короче говоря, речь идет о нежелании ростовцев попадать в подчинение владимирцам и их князю — лучше смерть, чем неволя. Это и выражалось в гибели богатырей на Калке, куда их привели составители сказания.

Следовательно, главный смысл предания — это противоборство Ростова и Владимира. Везде, отметим, подчеркивается принадлежность Александра Поповича к Ростову. Но в то же время он связан и со службой князьям. На это обращал внимание Д.А. Корсаков, считая, что здесь речь идет о княжеских дружинниках. «Любопытные подробности о праве свободного перехода дружинников от одного князя к другому находим мы в "Сказании об Александре Поповиче"… — пишет он. — Это любопытное известие показывает, во-первых, организацию княжеской дружины и, во-вторых, что в XIV в. на северо-востоке Руси дружина должна была уступить место оседлому элементу служилого класса — дворянам».[297] Наблюдения Д.А. Корсакова заслуживают внимания. Однако является важной и такая деталь: когда Константин уходит во Владимир, Алеша остается в Ростове, вернее, под Ростовом. Следовательно, ему важнее Ростов, но не князь. В совокупности с акцентом предания на ростовском происхождении Алеши и его заслугах перед городом как во время пребывания там князя, так и при его отсутствии можно предположить, что речь идет не о княжеских дружинниках, а о предводителях городовой дружины Ростова — воеводах ростовского ополчения.[298]

«Собирание» и «отъезд» ростовских «храбров» — это финал межгородской вражды, победа Владимира над Ростовом. Вместе с тем с точки зрения фольклора, это и необходимое связующее звено для объяснения причины отъезда богатырей в Киев. Здесь и произошло соприкосновение исторического материала и былинного. «Город Александра Поповича» понадобился в предании для их связи. Он и «возник» на исторически достоверном месте, месте встречи Константина и ростовцев с новгородцами. Все сказанное отнюдь не противоречит преданию как фольклорному жанру. «Предания создавались и бытовали в течение очень длительного времени, — обобщает свои наблюдения исследовательница исторических преданий В.К. Соколова, — сюжетообразующим началом для многих из них послужили социальные взаимоотношения и конфликты разных эпох».[299]

Интересно отметить, что некоторые события предания Тверской летописи, возможно, существовали и в былинном варианте. Д.С. Лихачев предполагал, что служба Алеши в Ростове была отражена в недошедшей до нас былине.[300] В.П. Аникин отрицал это: «Былины об Алеше Поповиче прошли мимо всех перипетий опасной службы Алеши Поповича у ростовского князя…».[301] Можно предположить, что былины, повествующие о пребывании Алеши в Ростове все-таки были. Но эти сюжеты были забыты вследствие распространения былин, связанных с борьбой против монголо-татар. Действие в них было сконцентрировано вокруг поединка Алеши Поповича со змеем Тугариным. Былина эта, «несомненно, создавалась в пределах Ростовской земли…».[302] Возможно, что ростовские подвиги Алеши нашли отражение в цикле былин «Добрыня и Алеша». В отличие от других былин, где действующим лицом является Алеша Попович, здесь «сталкиваются два русских, два своих этнических героя. Для ее создателей борьба с чужеземными захватчиками была гораздо менее актуальной, чем конфликт между своими городами». Известно, что в центре былины находится конфликт из-за жены Добрыни. Но, как отмечают авторы примечаний к антологии «Добрыня Никитич и Алеша Попович», «непосредственные причины создания былины гадательны, ибо мы не можем в точности указать район ее возникновения».[303] М.М. Плисецкий обратил в свое время внимание на незамеченный ранее былинный фрагмент «Алеша Попович и Ярюк богатырь».[304] Ярюка М.М. Плисецкий считает возможным отождествить с летописным Юрятой, которого победил Александр Попович под Ростовом и, в том числе за которого, собирался мстить Юрий Поповичу. «Очевидно, этому событию посвящена былина "Ярюк-богатырь", — пишет он. — Певец помнил лишь основной эпизод былины. Причина поединка упрощена, она заключается едва ли не в стремлении Алеши отобрать у Ярюка молодую жену (впрочем, этот мотив может быть остатком традиционной похвальбы перед боем)… Он гибнет как нарушитель бытовых норм. Во всяком случае, эта редкая былина сохраняет память о трагически закончившемся бое между Алешей и богатырем, имя которого "Ярюк" возникло из "Юряты" в результате естественной перестановки гласных и, может быть, в связи с ассоциациями со словами "ярый", "яриться"».[305]

Приведенный фольклорный материал, безусловно, свидетельствует об определенном общественном резонансе, который имела борьба северо-восточных городов начала XIII в., а может быть, и второй половины XII в.

Подводя итог рассмотрению общественного развития Северо-Восточной Руси предмонгольской поры, необходимо отметить, что процесс образования городов-государств, начавшийся в XI в.,[306] ни в XII, ни в XIII в. не был закончен. То, что это так, мы видим на примере борьбы за самостоятельность «молодшего брата» Новгорода Пскова, который вел ее с переменным успехом вплоть до XV в. Продолжался этот процесс и в Северо-Восточной Руси. «Обособление княжений Ростово-Суздальской земли не может быть объяснено одной только многочисленностью потомков Всеволода Большого Гнезда, — справедливо отмечал Д.А. Корсаков. — Это обособление обуславливается развитием и возвышением городов, приобретающих все большее и большее земское значение».[307] Изменила ли это историческое движение татаро-монгольская зависимость в последующее время? На этот вопрос мы попытаемся ответить в следующих главах.