Рядом с нами

ВОЗМЕЗДИЕ СЕРОЕ И ЗЕЛЕНОЕ

Международный Военный Трибунал в Нюрнберге провел сотое заседание. В работе суда установился и свой стиль, и свой быт, и свои традиции. Для тех, кто участвует в заседаниях с первых дней работы Трибунала, многое в этом судебном быте, быть может, уже примелькалось. Но мы, новички, только что прибывшие в Нюрнберг, живем еще первыми впечатлениями. Они волнующи и неповторимы. Кто из нас все эти годы не думал о грядущем возмездии фашизму! И возмездие наступило.

Вот зал суда. Вот и скамья подсудимых. На преступниках нет ни номеров, ни опознавательных надписей. Но их всех нетрудно узнать. Каждый из нас давно знаком с ними по рисункам Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Зарисовки карикатуристов очень немногим грешат перед оригиналами. Геринг, Гесс, Йодль, Штрайхер, фон Папен вызывают в вас омерзение не только своими делами, но и своим внешним видом. Я не знаю, как выглядел в жизни Геббельс, но даже к тем из его ближайших сподвижников, которые остались живы, нужно долго привыкать, чтобы смотреть на них без брезгливости. Воистину, природа была беспощадна, окружив бесноватого такими страшными друзьями.

Свыше ста лет тому назад французский писатель Стендаль написал роман "Красное и Черное". Это был девятнадцатый век. Век великих надежд и крушений. Под красным писатель подразумевал революцию, под черным — реакцию.

Фашистская реакция выступила в другом столетии и под другим цветом. В тысяча девятьсот тридцать девятом году двинулись на Европу гитлеровские дивизии. Там, где появлялся фашистский солдат, земля не плодоносила, дети не смеялись.

Серо-зеленый цвет сукна шинели эсэсовца поднялся над миром символом самой страшной из реакции, которую когда-либо переживало человечество.

Роман Стендаля начинается словами Гоббса: "Если в клетку посадить даже тысячу, то клетка не станет от этого местом веселья".

Гитлеровцы решили посадить в клетку весь мир. Они одели в серо-зеленое не только своих солдат. Они окрасили им небо, мысль.

Советское обвинение представило Международному Военному Трибуналу в Нюрнберге в качестве документа тридцать шесть томов дневника Ганса Франка. Эти тома переплетены в серо-зеленые коленкоровые папки.

Ганс Франк это не ординарный фашист. Это бывший рейхсминистр, пророк, как утверждает сам Франк, устами которого говорил фюрер в генерал-губернаторстве. Всесильный и непосредственный выразитель воли Гитлера в Польше.

Сейчас Ганс Франк сидит на скамье подсудимых, как один из главных фашистских преступников. Мы не знаем, что Франк скажет в своем последнем слове. Да это вряд ли сможет повлиять на приговор суда. Приговор Гансу Франку уже вынесен. Он написан его собственной рукой в тридцати шести томах дневника.

Дневник — это разговор с самим собой, без свидетелей. Дневник — это храм, где человек исповедуется перед своей совестью в своих делах и мыслях.

Дневник Ганса Франка это, конечно, не исповедь. Это поденная запись смотрителя каторжной тюрьмы. Наместник фюрера в генерал-губернаторстве с удивительной педантичностью пронумеровал и сшил не только все свои сентенции, но и все свои приказы и распоряжения. Здесь отмечен каждый шаг и каждый крик рейхсминистра; для полноты картины не хватает только списка всех им расстрелянных и сожженных. Поименный список мучеников Ганс Франк заменил итоговыми цифрами — квартальными и годовыми.

Первый том дневника помечен 1939 годом, последний — 1945-м. Перед нами, таким образом, хроника всех лет немецкой оккупации Польши. Эти страшные годы Гитлер назвал "новым порядком" в Европе. О том, как выглядел этот «порядок» в Польше, мы весьма подробно узнаем из дневников гитлеровского наместника Ганса Франка. Вот несколько записей в дневнике:

"19 января 1940 года. Мое отношение к полякам — это отношение между муравьем и тлей. Если я обрабатываю поляка и, так сказать, дружественно его щекочу, то я это делаю в ожидании того, что за это мне пойдет на пользу производительность его труда. Здесь речь идет не о политической, а о чисто тактической, технической проблеме.

7 октября 1940 года. Само собой разумеется, что мы здесь должны держаться как немцы, так, чтобы самый меньший из нас стоял значительно выше, чем самый больший поляк на этой территории.

2 марта 1940 года. …Таким образом, мы несем огромную ответственность за то, чтобы это пространство оставалось под немецкой властью, чтобы воля поляков была сломлена навсегда.

15 января 1944 года. Я не постеснялся заявить, что если будет убит один немец, то будет расстреляно до ста поляков.

12 января 1944 года. Нельзя удивляться, что польские крестьяне идут разбойниками в лес, если их бессмысленно силой сотнями и тысячами прогоняют со своих дворов.

25 февраля 1944 года. Образно я могу об этом сказать так: в Праге были, например, вывешены красные плакаты о том, что сегодня расстреляно семь чехов. Тогда я сказал себе: "Если бы я захотел отдать приказ о том, чтобы вывешивали плакаты о каждых семи расстрелянных поляках, то в Польше не хватило бы лесов, чтобы изготовить бумагу для таких плакатов". Да, мы должны поступать жестоко.

18 марта 1944 года. Если бы я пришел к фюреру и сказал ему: "Мой фюрер, я докладываю, что я снова уничтожил сто пятьдесят тысяч поляков", — то он бы сказал: "Прекрасно, если это было необходимо".

Так "новый порядок" разрешил национальный вопрос в Польше.

А вот как обстояло, судя по дневнику, дело с польской государственностью.

"2 декабря 1939 года. Руководящей в деятельности управления является воля фюрера, направленная на то, чтобы эта область была первой колонией немецкой нации. В генерал-губернаторстве должна быть действительной точка зрения германизма.

31 мая 1940 года. Я говорил обо всем этом с фюрером, и мы согласились на том, что эта область постепенно должна быть присоединена к Германии.

25 января 1943 года. Поселив в этих районах немецких граждан, мы вынуждены вытеснять оттуда поляков. Они будут изъяты, помещены первоначально в концлагерь, а затем будут посланы в качестве рабочей силы в пределы империи.

19 апреля 1943 года. Никогда больше не возродится польская республика или какое-либо подобное польское государство.

21 января 1944 года. Никогда не забывайте, что при благоприятном подсчете соотношение числа немцев к иноземному населению составляет один к девяноста девяти, что на шестнадцать миллионов населения всей области приходится лишь двести пятьдесят тысяч немцев.

26 октября 1943 года. С этого исторического места я хочу заявить, что все исторические проблемы, связанные с польской нацией, уже решены для фюрера и германского народа".

С не меньшим цинизмом Ганс Франк рассказывает о том, как немцы разрешили вопрос о национальных меньшинствах на территории германского генерал-губернаторства.

"9 сентября 1941 года. У нас в генерал-губернаторстве по подсчету два с половиной миллиона евреев, а если учесть всех тех, кто связан родством с евреями, то теперь их около трех с половиной миллионов. Эти три с половиной миллиона евреев мы не можем расстрелять или отравить, но мы примем меры, которые будут способствовать их уничтожению.

12 сентября 1941 года. Нам в Берлине сказали: "Почему вы так долго затягиваете? Мы ничего не можем с ними поделать ни в Прибалтике, ни в рейхскомиссариате, так ликвидируйте их сами".

2 августа 1943 года. Здесь мы начали с трех с половиной миллионов евреев, сейчас от них осталось лишь несколько рабочих рот. Все другие — скажем мы когда-нибудь — эмигрировали.

5 августа 1943 года. Я должен отметить, что в интересах германской политики следует поддерживать напряженные отношения между поляками и украинцами.

12 января 1944 года. Если бы мы выиграли войну, тогда, по моему мнению, поляков и украинцев и все то, что околачивается вокруг, можно превратить в рубленое мясо. Пусть будет, что будет".

В своих дневниках Ганс Франк говорит об искусстве, образовании, печати.

"31 октября 1939 года. Полякам можно предоставить только такие возможности образования, которые доказывали бы безнадежность судьбы их народа. Речь может идти поэтому о плохих фильмах или о таких, которые демонстрируют величие и мощь немцев.

8 марта 1940 года. Мы снова введем ремесленные школы для поляков, с тем чтобы эти школы находились на самой низкой ступени по сравнению с германскими средними техническими школами.

12 сентября 1940 года. Ни один поляк не должен быть выше ранга мастерового, ни одному поляку не будет предоставлена возможность получить высшее образование в общегосударственных учреждениях.

19 декабря 1940 года. Вооруженные силы будут представлять собой завершение общественного воспитания.

14 апреля 1942 года. Относительно политики, проводимой в польской прессе, надо сказать следующее: поляки должны получить впечатление, что с ними в печати обходятся не как со свиньями, а как с европейцами и людьми…"

В дневниках пишется и о том жизненном уровне, который поддерживался фашистами в оккупированной ими Польше.

"9 сентября 1941 года. Большая часть поляков получает только лишь шестьсот калорий, в то время как нормальная потребность человека составляет две тысячи двести калорий.

7 декабря 1942 года. …Это означает, что только в Варшаве и ее окрестностях не будут больше получать продовольствия пятьсот тысяч человек.

14 апреля 1943 года. Суммы на сорок третий — сорок четвертый годы. Тысячу пятьсот тонн сладостей для немцев, тридцать шесть миллионов литров снятого молока для немцев, пятнадцать миллионов литров цельного молока для немцев.

12 апреля 1943 года. Голод польского крестьянина можно усилить лишь до такой степени, чтобы он был все же в состоянии обрабатывать свое поле и производить все те работы, которые от него сверх того требуют, как, например, доставка дров и так далее".

Смерть, голод и мрак. И все это для того, чтобы ограбить страну и сделать всех поляков рабами фашистских господ. Франк подробно подсчитал и записал в своих дневниках все, что он вывез в райх с территории генерал-губернаторства.

"5 сентября 1941 года. На вопрос губернатора обер-регирунгсрат Реед ответил, что до сего времени было послано в империю один миллион четыреста тысяч польских рабочих.

26 октября 1942 года. Если вспомнить, что пятьсот сорок миллионов злотых Польского банка, распыленные в присоединенных восточных областях, были взяты генерал-губернаторством без всякой оплаты со стороны империи, то это составит дань в сумме более полумиллиарда, которую генерал-губернаторство уплатило Германии, не считая иных финансовых услуг.

7 декабря 1942 года. Это ставит перед нами следующую проблему: сможем ли мы уже начиная со второго февраля лишить проживающих в этой области два миллиона человек негерманской национальности общего снабжения продовольствием".

Утверждая "новый порядок", гитлеровцы кощунствовали и над людьми и над их душами. Серо-зеленое чудовище вползало не только в школы, театры, книги, но и в церкви. Для Ганса Франка существовал только один бог, которому он поклонялся, — фюрер. И он с бесстыдной циничностью сообщает об этом в своих дневниках. Устроив в церкви Краковской духовной семинарии казарму, он сказал полицейским:

"20 декабря 1940 года. Если вас не удовлетворяет духовная семинария, тогда я могу вам предоставить дом архиепископа или епископа. И если вас еще что-либо интересует, что может облегчить вам службу, я охотно готов исполнить ваши желания.

14 апреля 1942 года. …И если утверждают, что католицизм является фактически позором для народа, я тем более желаю, чтобы поляки были католиками… Если католицизм яд, то нужно пожелать его полякам. Так же обстоит дело и с другими вещами.

14 мая 1944 года. И если придет какой-либо священник, который захочет дать нам последнее благословение, то мы ему скажем: "Дорогой друг, оставь свои истории о Христе. Мы уже непосредственно знакомы с носителем веры — Гитлером".

Так писал Ганс Франк о Христе. И вот теперь, попав на скамью подсудимых, этот самый Франк объявил о своем вступлении в лоно католической церкви. Волк решил обрядиться в овечью шкуру. Что это? Запоздалое раскаяние? Нет, сделка. И Франк этого не скрывает. Палач Майданека рассчитывает на заступничество Ватикана.

Дневник Ганса Франка говорит о Польше, но автор дневника не скрывает, что такую же судьбу национал-социалисты готовили народам всей Европы.

"14 июня 1940 года. Франция умирает и должна умереть, петому что она слишком мало верит в жизнь и сопротивляется реформе. Но мировая империя — Англия — также близится к своему концу, это самый величайший час Германии, который теперь начинается.

1 августа 1942 года. Сегодня на Висле и на Днестре, а завтра, может быть, на Волге мы обретем те же позиции, которые занимали наши предки семьсот лет тому назад на Эльбе".

Ад Данте! Это было самое страшное место, о котором знало до сих пор человечество. Немцы создали ад страшнее. И этот ад описал в своих дневниках один из его создателей, Ганс Франк. Так пусть посмеет теперь кто-нибудь сказать, что последняя строчка в этом дневнике должна заканчиваться точкой, а не выстрелом.

ЭТОГО ТРЕБУЕТ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Девушка услышала о происходящем процессе по радио и обратилась к Трибуналу с просьбой разрешить ей выступить на суде. Девушку ввели в зал. И хотя кругом горели электрические лампы, девушке пришлось помочь подойти ближе к судейскому столу. Она была слепая. Девушка явилась в суд, чтобы свидетельствовать против гитлеровских преступников, лишивших ее в семнадцать лет радости видеть небо, солнце, друзей.

Это было не здесь, в Нюрнберге, а в Смоленске. Я вспомнил о слепой свидетельнице, слушая речь советского обвинителя. Два месяца назад я был в Смоленске на процессе десяти немецких военнослужащих. И помню, как изменился в лице один из подсудимых, Рудольф Модиш, увидев слепую. Лекарский помощник германского полевого госпиталя № 551 узнал девушку. Он даже вспомнил ее фамилию — Чернышева. Но как она попала в суд? Разве ей не впрыснули после операции усиленной дозы строфантина, чтобы умертвить? Или, быть может, мертвые стали возвращаться с того света, чтобы уличать гитлеровцев в содеянных ими злодеяниях?

Елена Чернышева осталась в живых чудом. Ее спасла Красная Армия, освободившая Смоленск. И слепая рассказала суду о том, что творили фашисты за дверьми опытного отделения германского военного госпиталя № 551. В этом отделении гитлеровские врачи проводили экспериментальные работы над русскими. На русских проверялись новые лечебные препараты, у русских раненых брали кровь для переливания гитлеровцам, спинномозговую жидкость. На русских учились хирурги и студенты Берлинского университета. В порядке учебной практики они ампутировали здоровым людям ноги, руки. Во время этих экспериментов Модиш ассистировал фашистским студентам и врачам. Когда же эксперимент считался законченным, он умерщвлял русских. Лекарский помощник Модиш собственноручно впрыснул строфантин 24 человекам.

Чернышева обратилась за медицинской помощью в госпиталь. Она надеялась встретить там врачей, но попала в руки к палачам. Не будем упрекать девушку за доверчивость. Ей было тогда всего шестнадцать лет. В госпитале № 551 в это время работал профессор Мюллер. Он был озабочен проблемой возвращения зрения раненым гитлеровским офицерам и проводил в связи с этим экспериментальную работу над русскими. Доверчивую девушку положили на операционный стол, усыпили, и Мюллер срезал у нее с глазного яблока здоровую роговицу, чтобы пересадить ее немцу. Так ослепла Чернышева.

Рудольф Модиш понес заслуженную кару за все свои преступления: его повесили. Но Модиш был только маленьким винтиком в грандиозной и страшной машине смерти, которая ползла по Европе и перемалывала человеческие жизни с тридцать девятого по сорок пятый год.

Сейчас дошла очередь до создателей этой машины. И пусть в Нюрнберге нет слепой свидетельницы, от ее имени выступает советский обвинитель. Он говорит не только о Смоленске, где немцы убили сто тридцать пять тысяч человек, но и о Киеве, Ростове, о Майданеке, Освенциме, лагере Саласпилс под Ригой. Обвинитель называет имена сожженных, приводит цифры убитых, и над скамьей подсудимых поднимаются тени миллионов мучеников.

Трудно предположить, что все эти убитые, сожженные и замученные были жертвой злой воли каких-то отдельных модишей.

— Нет, — говорит советский обвинитель. — Во всех этих чудовищных злодеяниях действовала своя преступная система, которая объединяла и направляла всех убийц и палачей.

В самом деле, разве это не так? Гитлер определил цифру: уничтожить тридцать миллионов русских, чтобы очистить все "восточное пространство" до Волги для райха. Гитлеровский генеральный штаб опускал руки по швам и принимал эту директиву к неуклонному исполнению. Это ему, главе штаба Кейтелю, принадлежат слова "человеческая жизнь стоит дешевле ничего". Гиммлер и Кальтенбруннер создавали краткосрочные курсы для своих палачей. На этих курсах читались лекции, как рыть ямы для массовых могил, маскируя их под противотанковые рвы, как снимать с убитых кожу, какую дозу строфантина вливать раненым русским. Ширах воспитывал в Гитлерюнге кадры послушных исполнителей для Кейтеля и Гиммлера. Инженеры конструировали по заказу имперского правительства типовые проекты печей-крематориев, душегубок, мельниц для перемалывания человеческих костей. Заводы штамповали стандартные банки для ядов и отравляющих веществ.

Вместе с Модишем в Смоленске судился Гейнц Винклер. Этот воспитанник Шираха учился на курсах хюндефюреров. Принцип фюрерства был установлен в Германии даже для поводырей служебных собак. Я не знаю, кто читал лекции на этих курсах, но советский суд точно установил, что этот собачий фюрер участвовал в пяти массовых расстрелах в Смоленске и, кроме того, лично застрелил семнадцать человек и среди них — мать с двумя детьми.

— За что вы убили мать? — спросил прокурор.

— Она подозревалась в связи с партизанами, — ответил Винклер.

— А грудных детей вы тоже подозревали в связи с партизанами?

— Нет. Детей я убил, чтобы не причинять им страданий. Вы знаете, — говорил хюндефюрер, оправдываясь, — сироты испытывают много затруднений в жизни. Сироту каждый может обидеть.

Они убивали родителей и вместе с ними приканчивали детей, чтобы сироты "не испытывали страданий в жизни".

Хюндефюрера нет на скамье подсудимых в Нюрнберге. Здесь судят рейхсфюреров, судят тех, которые снабжали винклеров не только типовыми банками с ядами, но и типовой нацистской моралью. Здесь судят не собачьих поводырей, а преступников, называющих себя поводырями целого государства.

Я слушаю речь советского обвинителя и смотрю на скамью подсудимых. Первым передо мной сидит Герман Геринг. Это он говорил эсэсовским дивизиям, отправлявшимся на восток: "Вы убивайте, а отвечать за вас буду я".

В те дни эти мерзавцы мнили себя властителями Европы и не думали еще о грядущем возмездии. Но возмездие пришло, и у герингов сразу отшибло память. Куда девалась их самодовольная воинственность?! Рейхсфюреры пытаются отмежеваться от хюндефюреров. Сейчас они говорят: "Кто убивал, пусть тот и отвечает".

Примерно с таким заявлением и выступил на прошлом заседании суда защитник Кауфман. Защитник протестовал против материалов Чрезвычайной Государственной комиссии, которые приводятся в речи советского обвинителя. Защите, видите ли, не хотелось бы, чтобы в делах Трибунала фигурировали суммарные цифры всех убитых, сожженных и замученных. Почему? Дело, оказывается, в том, что подсудимые не знали о существовании крематориев, душегубок, мельниц для перемалывания человеческих костей, банок с циклоном и строфатином.

И это говорит защитник Кальтенбруннера! Оказывается, не только Геринг, но даже заместитель Гиммлера по гестапо Кальтенбруннер не ведал, что творили эсэсовцы на оккупированной ими территории. Весь мир знал, весь мир протестовал, а они, оказывается, не знали.

Нет, мы не жалуемся на плохую память. Мы не только помним все, что говорили человекоподобные, но и все, что они творили в наших городах и селах. Мы помним всех убитых и сожженных. И пусть знает каждая мать, потерявшая сына, сестра — брата, дочь — отца, пусть знают сироты, чьих родителей расстреляли гитлеровцы у Бабьего Яра, в Тремблинке или Саласпилсе, — это от их имени выступает советский обвинитель на Нюрнбергском процессе. Это их слезы, эго кровь их родных и близких наполняет его речь болью и гневом. Не поэтому ли так боятся этой речи подсудимые?

В работе Чрезвычайной Государственной комиссии принимало участие свыше семи миллионов человек. Среди них не было сторонних наблюдателей. Против фашистских преступлений свидетельствовали те, которые видели фашистов воочию и на себе познали весь ужас нового гитлеровского порядка.

Государственная Чрезвычайная комиссия начала работать не месяц и не два назад. Учет фашистских преступлений начался уже тогда, когда дивизии Кейтеля и Гиммлера бесчинствовали на Украине и в Белоруссии, в Прибалтике и Смоленске.

Четыре дня рассказывал Международному Военному Трибуналу представитель советского обвинения о преступлениях, совершенных фашистами против мирного населения. Топор, пуля, яд, огонь, газовые печи, виселицы, душегубки, пытки, голод — все это служило гитлеровцам для уничтожения людей. Палачи не считались ни с полом, ни с возрастом жертвы. Гитлер освободил их "от химеры, именуемой совестью", и они казнили всех, кто не принадлежал к "расе избранных". Многие миллионы ни в чем не повинных людей нашли мученическую смерть от рук фашистских злодеев.

Советский обвинитель иллюстрирует свою речь не только цифрами и актами Государственной Чрезвычайной комиссии. Он передает суду каннибальские приказы Кейтеля, Геринга, Гиммлера, служебные рапорты гестаповских чиновников, целую серию фотоснимков со сценами пыток, казней, сделанных самими фашистами. Обвинитель передает суду документальный фильм, снятый советскими кинооператорами, работавшими в частях Красной Армии. Кинооператоры вместе с бойцами первыми вступали в освобожденные города и села и по свежим следам фиксировали на кинопленке преступления фашистов.

В зале суда гаснет свет, и экран воспроизводит ужасы "нового порядка". В глубокой тишине разворачивается перед залом суда эта трагическая киноповесть. Меняются названия городов, а на экране трупы, трупы и трупы. Ростов, Калуга, Киев, Смоленск — и всюду гитлеровцы оставляли после себя смерть. Советский обвинитель говорил о Майданеке, Освенциме, Бабьем Яре, смоленских лагерях смерти. И вот все это на экране. Вот газовые печи, которые строились с ручательством фирмой X. Корн по заказу Гиммлера, вот усовершенствованные костедробилки, механизированные виселицы, гильотины. На экране пирамида обритых человеческих голов. Рядом в ровные штабеля уложены обезглавленные человеческие тела. Это кадры, снятые в Данцигском анатомическом институте на следующий день после вступления в этот город Красной Армии. Трупы подготовлены для варки мыла. В этом страшном институте немецкий профессор Шпаннер по заданию гитлеровского правительства производил в полупромышленных масштабах утилизацию гильотинированных и казненных. Он предложил способ варить из человеческого жира хозяйственное мыло. Шпаннер составил даже рецептуру.

Советский обвинитель предъявляет суду кусок мыла данцигского института, производство которого было приостановлено наступающими частями Красной Армии.

Велик счет гитлеровским злодеяниям, предъявленный советским обвинением!

Смерть — вот единственный приговор, который может быть вынесен вдохновителям, организаторам и участникам всех этих преступлений. Этого приговора требует не месть, а справедливость. Этого требует от нас, живых, наш долг перед мертвыми.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Кто из нас не видел этой маленькой серенькой книжки?! Она была издана фашистским генштабом задолго до начала войны и попала в руки наших бойцов вместе с первыми пленными немцами еще в июне сорок первого года. Называлась эта книжка русско-немецким разговорником. В нем значилось всего полсотни слов. Два десятка существительных — яйки, масло, курка… И столько же глаголов — отдай, принеси, погрузи. Для того чтобы пользоваться этим словарем на оккупированной территории, гитлеровским солдатам не требовалось дополнительного образования. Они брали за горло любую старушку, приставляли глагол к одному из существительных, и разговор считался состоявшимся.

Мы помним и первые письма фашистов с Украины к себе в рейх.

"Дорогая Эльза! Посылаю три килограмма масла, шаль, две пары чулок. Срочно сообщи размер твоей ноги. Здесь это легко организовать"

Гитлеровцы шли в нашу страну затем, чтобы убивать, а убивали они для того, чтобы пограбить. Они шли на войну, как на большую дорогу. Мародерство не являлось для фашистов явлением случайным, вызванным солдатской недисциплинированностью. На грабеж немецких солдат благословил сам фюрер. Это Гитлер сказал: "Мне нужны люди с крепким кулаком, которых не останавливают принципы, когда надо укокошить кого-нибудь. И если они сопрут при случае часы или драгоценность, — плевать мне на это".

Грабили не только солдаты. Если русско-немецкий разговорник являлся воровским справочником для нижних чинов, то "Зеленая папка" Геринга была грабительской энциклопедией для всего гитлеровского правительства.

Советский обвинитель по разделу "Расхищение и разграбление частной, общественной и государственной собственности" представил "Зеленую папку" как доказательство не только преднамеренного, но заранее организованного плана бандитского ограбления Советского государства.

Если Кейтель в "Плане Барбароссы" разрабатывал стратегическую сторону агрессии против СССР, то Геринг по заданию Гитлера разрабатывал в это же время "организационную структуру" экономической экспроприации России, Украины, Белоруссии, Прибалтики и Кавказа. Геринг создал свой центр и назвал его специальным шифром "Барбаросса — Ольденбургом".

Еще за два месяца до начала войны Геринг организовал специальные хозяйственные команды для Ленинграда, Мурманска, Риги, Минска, Москвы, Тулы, Киева, Баку и многих других городов. Между СССР и Германией еще существовали нормальные дипломатические отношения, а в это время в Берлине уже разгуливали специально обученные команды по разграблению наших домов и нашего государства, и рейхсмаршал Геринг определял, сколько ему потребуется эшелонов для того, чтобы переправить в рейх и украинское сало, и кубанскую пшеницу, и бакинскую нефть.

Воистину, изощренной коварности гитлеровцев не было предела. И после всего этого они имеют наглость утверждать, что Германия не нападала на нас, а вела только превентивную войну. Не в этих ли превентивных целях Гитлер назначил Геринга задолго до 22 июня 1941 года своим заместителем по четырехлетнему плану и дал ему особые полномочия для разграбления восточных областей.

Для того чтобы разоблачить провокационный смысл заявления защитников Геринга и Кейтеля на нюрнбергском процессе, нужно только раскрыть "Зеленую папку" рейхсмаршала. Здесь с солдатской точностью названа настоящая цель войны — грабить! Геринг определил весь ассортимент продуктов, подлежащих реквизиции, конфискации и изъятию. Для удобства отчетности, он указал даже весовые категории. Для пшеницы — тонны, для мяса — двойной центнер, для масла — килограммы, для молока — литры, телята и овцы — штучный учет. В "Зеленой папке" уточнены не только абсолютные цифры, но и проценты, какую часть награбленного хозяйственные инстанции должны оставлять военному командованию и какую отправлять в рейх. И такая подробная разработка касалась не только сельскохозяйственной продукции, но и промышленной.

Вот только три выдержки из "Зеленой папки". "Все нужные нам сырьевые товары, полуфабрикаты и готовую продукцию следует изымать из торговли путем приказов, реквизиций и конфискаций".

"Немедленный сбор и вывоз в Германию платины, магния и каучука".

"Выявленные в прифронтовой полосе и тыловых областях продукты питания, а также средства бытового и личного потребления и одежда поступают в первую очередь в распоряжение военнохозяйственных отделов".

Раздевай и разувай, так писал Геринг. И это был не совет выжившего из ума рейхсмаршала, а директива, которая соответствовала, как это явствует из предисловия к "Зеленой папке", военным приказам германского верховного командования.

И военные власти гитлеровцев на Востоке точно следовали этим распоряжениям. Вот один приказ, изданный немецким комендантом и обнародованный для сведения жителей Курской и Орловской областей:

"Имущество, как-то: весы, мешки, зерно, соль, керосин, бензин, лампы, кастрюли, клеенки, шторы, занавески, ковры, патефоны с пластинками должно быть доставлено в комендатуру. Виновные в нарушении данного приказа будут расстреливаться".

О том, в каких размерах был организован грабеж в СССР, мы узнали из письма Розенберга рейхслейтеру Борману. Только с 1943 по начало 1944 года немцы вывезли с Украины (мы приведем из этого письма всего три цифры):

"Злаковые — девять миллионов двести тысяч тонн, мясо и мясопродукты — шестьсот двадцать две тысячи тонн, яйца — миллиард семьдесят пять миллионов штук".

Советский обвинитель говорит суду не только об ограблении СССР, но и Польши, Чехословакии, Югославии и Греции. Он приводит цифры, факты, документы, и перед каждым из нас встает та страшная картина разбоя, которая царила еще совсем недавно на территории всей Европы.

У себя в доме гитлеровцы не делали секрета из целей организованной ими войны. В своих министерствах они говорили как в воровском шалмане. В разговоре между собой рейхсминистры широко использовали жаргон уголовников. Обвинитель представил суду документ, обнаруженный советскими властями в архиве Геринга. Это стенограмма совещания, проведенного 6 августа 1942 года уполномоченным по четырехлетнему плану с рейхскомиссарами оккупированных областей и представителями военного командования. Тема совещания — продовольственное положение.

Геринг говорил о Европе "от Атлантики до Волги и Кавказа". Но как кощунственно выглядела география в устах фашистского рейхсмаршала!

"У ворот Рурской области лежит богатая Голландия. Она могла бы послать нам в этот момент значительно больше овощей".

"Затем Бельгия — бедная страна. Но все же… не забудьте при этом поставить мне пятьдесят тысяч тонн… зерна. Мяса вы не имеете, я его также не хочу. Сахара я хочу иметь двадцать тысяч тонн, картофеля — пятьдесят тысяч, фруктов — пятнадцать тысяч".

"Франция. Раньше мне все же казалось дело сравнительно проще. Тогда это называли разбоем… Теперь формы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить и именно эффектно… Для меня неважно, что каждая француженка будет бегать вокруг, как размалеванная проститутка. Она в ближайшее время больше ничего не купит… Я ей покажу, что значит защищать немецкие имперские интересы".

"Я надеюсь, что скоро мы будем иметь коптильни и сможем пропустить через них в большом объеме неслыханное рыбное богатство Азовского и Каспийского морей. Генерал Вагнер, с икрой мы поступим половина на половину: половина армии и половина родине…

Бакке (реплика с места): Столько он не получит.

Геринг: Все же половину он получит, если он это завоюет. Мы придерживаемся точки зрения: добавочный лакомый кусок ест тот, кто завоюет страну".

"Я забыл одну страну, потому что оттуда ничего не. возьмешь, кроме рыбы. Это Норвегия".

Вот каким языком говорили о Европе «избранные». Свою речь на этом совещании Геринг закончил прямой угрозой. Он сказал всем своим рейхскомиссарам, что ежели они не выполнят поставок, то "тогда мы будем вынуждены встретиться в другом месте".

Угроза Геринга сбылась. Несколько участников этого совещания: Розенберг, Заукель, Зейсс-Инкварт, Франк и другие — встретились сейчас с Герингом в другом месте, на скамье подсудимых. Что ж, для бандитов, сделавших грабеж и убийство программой целого государства, скамья подсудимых — самое подходящее место для их последней встречи перед виселицей.

ПОЧЕРК ПРЕСТУПНИКОВ

У каждого преступника свой почерк. Опытному криминалисту достаточно только взглянуть на взломанный сейф, и он быстро определит, кем украдены деньги. Этой особенностью характеризуются не только домушники и медвежатники. Гитлеровцы тоже имели свой преступный почерк. Куда бы ни приходили фашисты — в Прагу, Варшаву, Белград или Минск, — они начинали свою деятельность одним и тем же: закрывали школы, жгли библиотеки, грабили музеи.

Надо отдать им справедливость: даже в своих публичных выступлениях рейхслейтеры и рейхсфюреры стеснялись называть себя культуртрегерами. Наоборот, они звали немцев не вперед, а назад, к временам не то питекантропа, не то тигра-саблезуба. Гитлер говорил: "Мы варвары и мы хотим быть варварами. Это почетное звание".

Они клеветали даже на прошлое земли. Во времена питекантропов не было ни танковых армий Гудериана, ни газовых печей Освенцима, а тигр-саблезуб выглядел просто кроликом рядом с эсэсовцем.

Начиная войну против СССР, авторы "плана Барбароссы" предусмотрели все: не только уничтожение нашего настоящего, но и нашей истории. Если Кейтель в генштабе разрабатывал стратегический план агрессии, а Геринг готовился к экономическому разграблению, то Розенберг задолго до начала войны в специально созданном «Эйнзацштабе» разрабатывал директивы по вывозу культурных ценностей нашей страны. Гитлеровцы причинили такой огромный ущерб культуре Советского Союза, Чехословакии, Польши и Югославии, что этот вопрос явился темой для специального выступления советского обвинителя. Документы, представленные Трибуналу, навеки пригвоздили бывших руководителей Германии к позорному столбу истории. Я не говорю о количестве закрытых школ и количестве сожженных клубов — эти цифры огромны. Но, как нам ми трудно, все школы и все клубы мы в конце концов отстроим и откроем вновь. Но многое из разрушенного гитлеровцами, как это ни прискорбно сознавать, люди не могут ни воссоздать, ни восполнить.

Разве можно поднять из пепла большой дворец в Петродворце — творение гениального зодчего Варфоломея Растрелли, отстроить петровский Монплезир или воссоздать тончайшую лепную отделку дворца Марли? Жертвой гитлеровского вандализма пал не только Растрелли. Фашистские потомки тигров-саблезубов сделали своей мишенью и Кваренги. Они выпустили девять тысяч артиллерийских снарядов в знаменитый Английский дворец. Они сровняли с землей все, что было построено Квасовым, Земцовым, Ринальди, Воронихиным, Фельтеном, Камероном и Стасовым. Это только под Ленинградом. А в Киеве? Девять веков стоял Успенский собор, построенный еще во времена великого князя Святослава. Этот собор был не только историей русского государства, он являлся величайшим памятником древнеславянского зодчества. 3 ноября 1941 года гитлеровцы заложили под собор динамит и взорвали его.

Каждый народ хранит в памяти имена сынов своих, которые подвижническим трудом в искусстве заслужили бессмертие. Пушкиным, Чайковским, Толстым, Шопеном, Шевченко гордились не только русские, поляки и украинцы, величию этих людей поклонялось все человечество. Мы дорожили каждой строчкой, написанной этими людьми, считали святым и неприкосновенным каждую, даже самую маленькую вещицу, которая жила вместе с гением в его доме.

Село Михайловское, село Тригорское. Кто из нас не побывал хотя бы мысленно в этих памятных с детских лет местах! «Пушкинский» дуб, "скамья Онегина", "домик няни" — все это родное не только для Пушкина, но и каждому советскому человеку. Гитлеровцы загрязнили и разрушили пушкинский заповедник. "Домик няни" они разобрали на бревна и сложили из них блиндаж, парк, где стоял «пушкинский» дуб, вырубили, "скамью Онегина" заминировали, усадьбу поэта сожгли, его могилу осквернили. Такой же участи подвергли немцы Ясную Поляну, где жил Лев Толстой, домик в Клину, где творил Чайковский. В Польше они взорвали памятники Шопену и Мицкевичу.

Мы уже упоминали о "эйнзацштабе Розенберга". Этот штаб не только разрушал, но и грабил. Точнее сказать, сначала грабил, а затем уже заметал следы ограбления огнем и динамитом. "Эйнзацштаб Розенберга" вывез из СССР, Польши, Чехословакии и Югославии несметные богатства: картины великих мастеров, уникальную мебель, древнейшие рукописи, лабораторное оборудование научных институтов. Розенберг действовал, как это устанавливается документами, сообща с Гейдрихом. Эсэсовцы отправляли в рейх музеи, университетские библиотеки целиком. Картины Рафаэля, Рембрандта и Репина грузились в эшелоны навалом. Воровал все эти ценности не только "эйнзацштаб Розенберга". За золотом, картинами и мебелью охотились почти все фашистские правители. Они все считали себя коллекционерами. У Геринга были для "коллекционных услуг" свои уполномоченные, у Риббентропа — специальное воинское формирование — "батальон Риббентропа", для Гиммлера картины крали гестаповские чиновники, совмещавшие эту деятельность со своей основной работой в застенке. Гитлеру для коллекционирования не требовалось ни своих батальонов, ни своих штабов: каждый рейхсминистр делился награбленным со своим фюрером.

Сейчас в Нюрнберге защитники немецких преступников пытаются оправдать этот грабеж высокими целями. Розенберг, Риббентроп, Геринг и Гиммлер якобы не крали, а занимались только "сбором и сохранением материалов".

Странное, однако, впечатление оставляют фашистские «охранители» музейных ценностей. В своих операциях они не всегда даже употребляли такие распространенные в немецком обиходе слова, как реквизиция и конфискация, чаще всего они действовали, как уголовники. И в этом отношении самые высокопоставленные из них ничем не отличались от рядовых.

В докладе Чехословацкого правительства, представленном Международному Военному Трибуналу, мы читаем такие строки:

"Гитлер вошел в Прагу поздним вечером 15 марта 1939 года и провел ночь в знаменитой крепости Градочаны. На другой день он уехал, захватив с собой множество драгоценных гобеленов".

А вот что мы узнаем из письма Розенберга Борману:

"В процессе этих конфискаций мы, конечно, также нашли другие произведения искусства. Среди них есть ценные произведения и, чтобы их не разбить, начальник верховного командования вооруженных сил по моей просьбе и согласно приказу фюрера распорядился, чтобы на эти произведения искусства мною был составлен каталог и чтобы они были сохранены для фюрера".

В погоне за музейными ценностями между именитыми фашистскими «коллекционерами» часто возникали настоящие драки. Так, например, из одного письма Геринга суд узнает о той междоусобице, которая возникла между рейхсмаршалом и имперским министром иностранных дел. Риббентроп решил заполучить несколько конфискованных картин, которые присмотрел для себя Геринг. По всей видимости, ссора между министрами не обошлась без взаимных оскорблений, и для того, чтобы реабилитировать себя, Геринг взялся за перо. Он писал: "…для того, чтобы не создавалось ложное представление о вещах, на которые я претендовал и которые я частично купил, а частично желал бы приобрести, я хочу сообщить следующее:

До сих пор мы знали один немецкий синоним к слову украсть — организовать. Теперь появился второй синоним — коллекционировать.

Коллекционировали Гитлер, Геринг, Гиммлер, Розенберг, Риббентроп. Их примеру следовали и другие. Так, например, генерал-губернатор оккупированной Польши Франк вывез к себе в имение картины и фарфор из нескольких музеев Варшавы и Кракова. Генерал кавалерии Макензен присвоил из ростовского музея изобразительных искусств картины Рубенса, Мурильо, Иорданса, Репина, Крамского, Коровина, Айвазовского. Картины из музеев Киева и Харькова вывез рейхскомиссар Украины и разместил их в своих родовых имениях в Восточной Пруссии.

Трудно не только подсчитать, но и просто рассказать о том непоправимом ущербе, который нанесли гитлеровские преступники произведениям искусства и памятникам культуры и старины нашей страны. И правильно сделал советский обвинитель, представив Трибуналу документальный фильм. Беспристрастный глаз кинообъектива ярче, чем сотни письменных доказательств, уличает главарей немецкого фашизма в преступлениях. Фильм показывает не только развалины, он демонстрирует и то, что было на месте этих развалин до прихода гитлеровцев.

На экране окрестности Ленинграда. Чудесный пейзаж Петергофа. Большой дворец. Залы, одна роскошнее другой. На стенах изумительная роспись, фрески. Кинообъектив скользит по внешнему фасаду дворца, и вот перед нами знаменитые петергофские фонтаны. Тысячи струй создают сказочную картину. Солнечные лучи играют и переливаются в водяных брызгах. Роскошный парк, цветники. В центре бронзовая фигура Самсона — композиционный венец всего ансамбля. И вот на экране все меняется. На месте Самсона — котлован. Бронзовую фигуру гитлеровцы распилили и вывезли в Германию. Разрушена вся сложная система, питавшая фонтаны. Через каждые два метра взорваны водопроводные трубы.

Развалины большого дворца сменяются развалинами дворца Марли. В павильоне Монплезир, где жил Петр Великий, немцы устроили солдатскую пивнушку. При отступлении они разрушили Монплезир. Позорная вывеска пивной осталась висеть у разбитого входа.

Город Пушкин. Величественная панорама дворцов и музеев. Два столетия лучшие зодчие, художники и скульпторы создавали здесь шедевры архитектуры и искусства. Объектив бежит по трехсотметровой анфиладе парадных зал. Зеркальный зал, поражавший каждого, кто бывал в Екатерининском дворце великолепием своего убранства. И вот снова развалины. Здесь побывали гитлеровцы. Точно такая же картина в Павловске. Кинооператор успел заснять 24 января 1944 года, в день освобождения этого города, горящие останки изумительного творения Камерона.

На экране Ясная Поляна. Кадры засняты в 1908 году. Мы видим Льва Толстого. Вот комната, где он написал "Войну и мир", библиотека писателя, столовая. Вот село Михайловское, домик Чайковского в Клину. И снова меняются кадры, и снова на экране чудовищные следы пребывания гитлеровских варваров.

Киево-Печерская лавра. Многовековой памятник славянской и византийской культуры. И опять камни, и опять пепел.

И так всюду, где побывали гитлеровцы. В Новгороде, Смоленске, Дорогобуже, Волоколамске, Верее…

На экран смотрят не только судьи, но и подсудимые. Преступники узнают свою преступную работу по почерку. Геринг и Кейтель, Розенберг и Риббентроп, Франк и Йодль — они, конечно, не ожидали, что против их злодеяний будут свидетельствовать не только современники, но и лучшие люди прошлого. Гитлеровцы хотели украсть у человечества творения наших гениальных предков, растоптать нашу культуру. Тем больше их вина, тем суровее будет кара.

ВО ИМЯ ЖИЗНИ

Человек рождается для того, чтобы жить. Колыбельная песня — это только первый аккорд грандиозной симфонии, имя которой — жизнь.

Для нее, жизни, собственно, и придумана наша планета. Для жизни текут реки, поют птицы, благоухают розы. Природа дала человеку глаза, чтобы он мог видеть, как красив и многообразен мир, ноги, чтобы он мог ходить по своим владениям, сердце, чтобы любить и радоваться счастью быть любимым, и память, чтобы человек никогда не забывал о свободе.

Я говорю о свободе, потому что это слово больше всего ненавидели гитлеровцы. Они расстреливали и жгли отцов и матерей, чтобы сделать их детей своими рабами.

Два года назад Альфред Розенберг выступал на каком-то совещании в Берлине. Он сказал:

"Я хочу обсудить вопрос, который вообще не следует опубликовывать официально, но который мы должны поставить сами, чтобы уберечь себя. В «Валленштейне» Шиллера есть знаменитая фраза: "Существуют только господа и рабы".

Господин — это, конечно, немец, раб — все остальные. Так комментировал Шиллера «философ» национал-социализма. Страшно. Но рейхслейтер Розенберг зря глумился над памятью поэта. Автору "Памятки немецкого рабовладельца" не удастся сделать автора «Валленштейна» соучастником своих преступлений. Шиллер здесь ни при чем. Международный Военный Трибунал рассматривает линию поведения имперского правительства по отношению к иностранным рабочим. Эта линия ярко определена в циркулярном творчестве Гитлера, Геринга, Розенберга, Кейтеля и Заукеля. Советское обвинение предъявило суду целую папку таких документов. Здесь не только циркуляры, здесь приказы, распоряжения, памятки, уголовные предписания, правила внутреннего распорядка. Читаешь эти документы, и перед тобой встает не Германия, а огромный невольничий рынок.

Рабы. Какое далекое и мрачное слово! Наш молодой читатель знаком с ним лишь по книге "Хижина дяди Тома". Папка с циркулярами Розенберга и Заукеля страшнее книги Бичер-Стоу. Папка рассказывает нам не о произволе, царящем в доме какого-то садиста-плантатора. Циркуляры страшны тем, что они восстановили невольничество в Европе двадцатого века и сделали садизм и произвол образцом фашистской добродетели.

Гитлеровцы свозили из оккупированных государств в рейх миллионы рабочих. В своих секретных указаниях они говорили прямо: только дешевый рабский труд может принести Германии как военное, так и экономическое могущество. Добыча рабочих была поставлена в Германии на общегосударственные рельсы. Именно для этой цели Гитлер создал специальное ведомство во главе с Заукелем. Капитаны пиратских парусников, охотившиеся двести лет назад за африканскими неграми, выглядят рядом с главой этого гитлеровского ведомства жалкими кустарями. В роли охотников за невольниками у Заукеля выступали не беглые каторжники, а генералы и фельдмаршалы германской армии. Именно за подписью Кейтеля германский генеральный штаб издал двадцать пятого апреля 1942 года приказ "Всем командующим армиями на Востоке", который обязывал генералов помочь Заукелю "в ускорении темпов мобилизации русской рабочей силы и ее отправке в империю". В средствах не стесняться, говорил Кейтель в своем приказе и советовал использовать для этого военные силы (полевые и местные комендатуры).

Защитники Кейтеля на Нюрнбергском процессе пытаются уверить суд, что германский генеральный штаб занимался только стратегическими вопросами войны и отвечать за преступления нацистов не может. Если бы мир не знал других злодеяний германского генерального штаба, то только за один приказ от 25 апреля 1942 года имя Кейтеля должно быть предано проклятию. Это по приказу Кейтеля вооруженные отряды немцев врывались по ночам в крестьянские избы на Смоленщине, под Киевом и Минском для того, чтобы разлучить старую мать с ее дочкой или сыном. Если мать с плачем бросалась к дочери, ее отгоняли штыками, если, обезумев от горя, она ложилась в дверях, чтобы телом преградить путь в неволю своей девочке, в нее стреляли из автомата. Военные комендатуры имели специальные команды, которые так и назывались «охотничьими». Свои кровавые экспедиции негодяи именовали "поездкой за зайцами". При одном приближении «охотничьих» команд люди в страхе разбегались из деревни. Но скрыться было трудно. На беглецов устраивали облавы с собаками, их дома сжигались, родители расстреливались.

В Енакиево я видел пятнадцатилетнего паренька. Этот мальчик полтора года прожил в погребе. Полтора года он не видел солнечного света. Только иногда по ночам мать разгребала в сарае солому, чтобы открыть крышку погреба и побыть хоть час с сыном. В эти счастливые вечера мальчик снова мог видеть небо, и самая далекая звезда становилась для него самым близким другом, ибо она напоминала ему не только счастливое прошлое, но и говорила о близком дне грядущего освобождения. И он дождался этого дня. Мать вынесла сына из подвала на руках. Ноги мальчика были сведены ревматизмом. Но даже больной, полуослепший от долгого пребывания в темном погребе мальчик считал себя счастливым. Он гордился тем, что не был в рабстве у фашистов.

Какой же страшной была жизнь русского человека в рейхе, если русские дети соглашались на любое лишение, жертвовали всем: молодостью, здоровьем, — лишь бы не оказаться в числе невольников в доме фашистского господина!

Германский генеральный штаб охотился за рабами совсем не безвозмездно. Он получал с имперского правительства куртаж. Кейтель работал, как маклер, на этот счет между Заукелем и начальником генерального штаба был заключен специальный договор, в котором было точно оговорено, какой процент «рабов» Кейтель отправляет в рейх и какой оставляет для работы в армии. Посредником в этой чудовищной торгашеской сделке был рейхсмаршал Геринг. Геринг в специальном циркуляре определил, на каких работах Кейтель должен использовать русских. Вот один пункт из этого циркуляра:

"Русских надо использовать преимущественно на строительстве дорог… для работы по расчистке, для разминирования и для строительства аэродромов… Копать землю и дробить камни — это работа не для немцев, для этого есть русские".

Пользуясь этим распоряжением рейхсмаршала, солдаты выгоняли на разминирование дорог и постройку стратегических сооружений целые деревни вне зависимости от пола и возраста людей. Сотни тысяч человек погибли на этих работах. Даже среди оккупантов были такие, которых коробила геринговская жестокость. Но с такими разговаривал уже Гиммлер. Это ему принадлежат слова:

"Если кто-либо придет ко мне и скажет: "Я не могу строить противотанковые рвы с детьми или женщинами, это бесчеловечно, ибо они умрут", то я скажу: ты убийца своей крови".

Убийцей для них был тот, кто не убивал русского ребенка. Вот она, мораль Ирода.

А убивал не только Кейтель. Убивал и Заукель. Для этого Геринг предоставил Заукелю "неограниченные права и полномочия".

Как пользовался этим правом имперский уполномоченный по использованию иностранных рабочих, мы теперь знаем не только по рассказам этих рабочих, но и по памяткам и распоряжениям, написанным самим Заукелем. Это он, Заукель, в пылу циничной откровенности сказал несколько лет назад: "Из пяти миллионов иностранных рабочих, доставленных в Германию, добровольцев найдется очень мало". Но как ни тяжела была жизнь французов, датчан и бельгийцев в рейхе, положение советских людей было в несколько раз хуже. Для них Заукель сочинял специальные законы. Вот один из них, который предписывал -

"Восточных рабочих содержать в закрытых лагерях… под постоянной охраной часовых. Не делать никакой разницы между украинцами, кавказцами, армянами и так далее".

Заукель регламентировал даже смерть. Восточных рабочих было запрещено хоронить. Труп русского разрешалось только закапывать.

Заукель ввозил рабов для горнорудной промышленности, металлургических заводов и сельского хозяйства. Он поставлял рабов даже в виде подарков. Так, например, Заукель издал в 1942 году специальный приказ ко дню рождения фюрера об отправке "в империю для помощи немецкой крестьянке из восточных областей около 400 — 500 тысяч отборных, сильных и здоровых девушек". Полмиллиона человек в подарок! Такого не было ни у римских цезарей, ни у каннибальских князьков Занзибара. Полмиллиона! Трудно даже представить, сколько крови, материнских слез и загубленных молодых жизней стоил этот подарок Заукеля!

Генералы поставляли Заукелю невольников, распределяли же их гаулейтеры национал-социалистской партии. Фашистская партия в Германии была не только идейным вдохновителем рабства, но и организатором его. Областные руководители национал-социалистской партии являлись самыми ординарными агентами Заукеля. Каждый немец в Германии мог стать рабовладельцем, для этого ему нужно было только заручиться согласием местного комитета национал-социалистской партии и заключить с ним специальное соглашение. "Памятка рабовладельца" имела подзаголовок, из которого явствовало: "Издана генеральным уполномоченным по использованию рабочей силы по согласованию с начальником партийной канцелярии".

Заключив такое соглашение, немец или немка отправлялись на рыночную площадь или к железнодорожной станции, куда доставлялись наши русские девушки, и начинали выбирать себе работниц. Это была унизительная процедура. Они щупали мускулы, смотрели девушкам в зубы, заставляли бегать.

Гитлеровец был для русской девушки не только хозяином и господином. Он по инструкции Заукеля осуществлял одновременно и полицейские функции. По этой инструкции "немец не мог жить с восточной работницей в одном помещении". Это касалось не только хозяев, но даже немецкой работницы. Последние "должны были быть во всех отношениях в привилегированном положении",

"Права на свободное время восточные работницы не имеют".

О каком праве можно было вообще говорить, если восточных работниц разрешалось бить розгами, кормить отбросами. "Русский неприхотлив, — предупреждал Геринг немецких хозяев, — поэтому его легко прокормить без заметного нарушения продовольственного баланса".

Русским запрещалось не только есть по-человечески, но и посещать рестораны, кино, театры и другие заведения. Не "разрешалось также ходить в церкви".

И, наконец, последний параграф в этой инструкции: "Восточные работницы… мобилизуются на неопределенное время".

Неопределенное время… Это означало навсегда. Рабство должно было быть экономической основой великой Германии. Поэтому не только теперь, но и во все будущее время русские матери должны были, по словам Розенберга, рожать невольников для рейха. Трудно поверить, что все это говорилось всего два года назад.

Наши матери спокойны сейчас за будущее своих детей. Они знают, что в их дом уже никогда больше не войдет гитлеровец, что ни один негодяй не посмеет больше назвать их детей рабами.

Матери растят детей и радуются их счастью. Дети — это счастье, это жизнь. И во имя этой жизни народы требуют от высокого суда сурового и справедливого возмездия к создателям фашистской империи рабовладельцев.

В УНИСОН ЧЕРЧИЛЛЮ

По англо-американской системе судопроизводства подсудимый, пока молчит, является подсудимым, но как только подсудимый заговорит, он становится уже свидетелем. Преступник приносит суду отдельную присягу и дает свои показания не со скамьи подсудимых, а со свидетельского пульта. Все это носит, конечно, условный характер, но такова форма.

Вчера защитник Штамер вызвал для допроса Германа Геринга. Геринг должен давать свидетельские показания по своему собственному делу. Все эти месяцы бывший рейхсмаршал сидел, закутавшись в одеяло. Фюрер № 2 (гитлеровцы нумеровали даже своих фюреров) боялся сквозняков и насморка. Как только была названа его фамилия, Геринг принял величественную позу. Он все еще думает, что на нем мантия фашистского владыки, хотя каждый видит, что это только обыкновенное тюремное одеяло. Помятый, неопрятный китель не обтягивает уже увековеченного карикатуристами геринговского брюха; все осталось в прошлом, все, кроме позы. Гитлеровцы всегда были комедиантами. Даже под охраной солдат Геринг продолжает разыгрывать спектакль. Правда, теперь фашистский Тартюф пытается выступить уже в новой роли — в роли обиженной богоматери. Но лирического сопрано явно не получилось, фальшивые ноты сильно подвели рейхсмаршала.

Два дня продолжаются показания Геринга. Два дня он отвечает на вопросы защитника. Но все эти вопросы являются только одной затянувшейся речью о благородной истории германского фашизма. Можно, конечно, поспорить, насколько удобным местом для нацистской пропаганды является скамья подсудимых в Нюрнберге, но нам объясняют: "Говорящий Геринг не подсудимый, а только свидетель".

Что же нового мог сказать «свидетель» Геринг? Если бы люди не знали Герники и Смоленска, то, находясь только в зале суда, можно было бы давно составить самую правдивую книгу об истории фашизма. Мы видели эту историю в фашистских документах, которые зачитывали нам обвинители. Мы слышали ее в свидетельских показаниях, мы, наконец, видели фрагменты из этой истории на экране в фильме, заснятом по приказу Гитлера. Мы знаем немало и о "благородных качествах" гитлеровской истории. Об этом говорили на суде бывшие узники Бухенвальда и Освенцима.

Геринг начал свои показания издалека. Он поведал суду о дне своего рождения, о школе, где учился, об улицах, по которым совершал свои послеобеденные прогулки. Все это понадобилось Герингу для того, чтобы сказать, что всю свою жизнь он искал ответа на вечный вопрос — в чем же смысл жизни. И никто не мог дать ему удовлетворительного ответа. Только один человек нашел этот ответ, и он, Геринг, посвятил этому человеку свою жизнь… Он сделал все, чтобы распространить учение этого человека, и помог ему овладеть высшей властью в государстве.

На суде выяснилось, что Геринг недолго занимался философскими поисками. Своего пророка он встретил в одной мюнхенской пивной. Что из того, что у пророка были усики сутенера, зато он сразу излечил своего ученика от всех душевных треволнений. Гитлер дал Герингу дубинку и попросил его сколотить банду головорезов. Это был первый отряд СА, который ходил вслед за Гитлером на рабочие собрания и кастетами помогал будущему фюреру расправляться с политическими противниками. Мы знаем, что делали потом головорезы из СА. Они были организаторами еврейских погромов в Берлине, они расстреливали наших колхозников на Украине, они жгли партизан в Югославии.

И вот сейчас Геринг говорит об этих молодчиках из СА со слезой в голосе: "Я очень люблю и горжусь членами штурмовых отрядов. Они помогли нам прийти к власти".

Геринг говорит белыми стихами не только о фашистских штурмовиках, но и о гестаповцах, членах СС. Он, конечно, старательно обходит все те злодеяния, которые творились гитлеровцами. Защитник Штамер всячески помогает в этом Герингу. Если при допросе свидетелей защиты Штамер подготавливал не только вопросы, но и ответы, то сегодня всем совершенно ясно: уже не Штамер, а сам Геринг определяет ход допроса. Немецкий адвокат задает только те вопросы, которые удобны подсудимому. Линия поведения Геринга весьма прозрачна. Он решил оправдать германский фашизм во всех его чудовищных преступлениях.

— Да, мы захватили власть, создали концлагеря, гестапо, вооружились, но все это было направлено не против человечества и человечности, а только против красной опасности.

Геринг повторяет сказки о связях Германской коммунистической партии с советским посольством. Он говорит об агрессивных намерениях России. Битый рейхсмаршал просит суд записать в актив нацизма не только фашистские злодеяния в самой Германии, но и ту помощь, которую оказали гитлеровцы в разгроме испанской революции:

"Я дал Франко самолеты для того, чтобы перебросить его войска из Африки в Испанию, я снабдил его вооружением".

Геринг заявил на суде: "Я помогал Франко по двум причинам: во-первых, чтобы воспрепятствовать распространению коммунизма и, во-вторых, чтобы подготовить летные кадры для будущей большой войны. Я тогда же предложил нашим промышленникам сконструировать такой самолет, который может долететь до Америки и возвратиться обратно".

На Гернике немцы учились бомбить Лондон, Варшаву, Киев и нацеливались на Нью-Йорк. Над этим следовало бы подумать всем тем, кто страдает короткой памятью. Но Геринг говорит не только во-вторых, он всюду демонстративно подчеркивает во-первых.

Главное — это борьба с коммунистической опасностью. Вот якобы где то зло, от которого фашизм хотел спасти человечество.

Коммунистическая опасность! Что, собственно, заставило Геринга вытащить сейчас на свет божий эту давно развенчанную легенду? Оказывается, не что, а кто.

Несколько дней назад командир двести третьего зенитного батальона американский подполковник Франк Эбэ обратился со страниц местной военной газеты с приказом, в котором писал:

"Мне сообщили, что моральное состояние гражданского населения Вюрцбурга было нарушено выступлением британского политического деятеля в Соединенных Штатах (Эбэ имеет в виду антисоветскую речь Черчилля в Фултоне), в котором он коснулся нашего союзника — русского народа. Я слышал, как некоторые военные выражали свое согласие с этим утверждением в присутствии немецких фрейлейн. Это нужно немедленно прекратить. Я не потерплю каких-либо пренебрежительных замечаний по адресу наших союзников в разговоре с немцами… Не допускайте, чтобы мнение ваших фрейлейн оказывало на вас влияние. Фрейлейн воспитывали в атмосфере ненависти и нетерпимости по отношению ко всем нациям мира, кроме так называемой высшей расы, с которой мы только сейчас справились. Миллионы русских солдат и гражданского населения погибли ради спасения наших шкур. Помните это. Если пропаганда пытается заставить вас ненавидеть русских, остановитесь и подумайте: они умирали и за вас также. Я не близок к красным, и я не красный, но русские — наши союзники. У них есть характер, и у меня нет желания снова сражаться. Обдумайте это, вас предупредили".

Очень хороший приказ издал подполковник Эбэ. И хотя он адресован только к Вюрцбургу, мне приходится цитировать его, говоря о Нюрнбергском процессе. Слушая Геринга, каждый из нас, присутствующих на процессе, не мог не задать себе вопроса: откуда такая информированность у подсудимого? Геринг не фрейлейн для солдатских утех, и вряд ли какой-нибудь американский солдат делился с ним своими откровениями. Значит, кто-то другой перестукивается с преступником через толстые тюремные стены. Кто же? Герман Геринг не только читал речь Черчилля. Он цитировал ее. Хвалил.

Я не знаю, как Черчилль отнесется к рукопожатию Геринга. Что же касается Геринга, то бывший рейхсмаршал делает из речи бывшего премьера свои выводы и старается петь ему в унисон. Что может быть позорнее этого дуэта?

Говорят, что утопающий ради спасения готов ухватиться даже за змею. Вряд ли, однако, это спасет Геринга от виселицы. Мир знает хорошо, что несут за собой все эти "спасители человечества" от красной опасности.

БИТЫЕ КОЗЫРИ

Этого свидетеля Геринг считал главным козырем своей защиты. Его появлению в Трибунале предшествовала довольно шумная реклама, организованная немецкими адвокатами. Полтора месяца назад защитник Штамер впервые назвал фамилию Далеруса, и с тех пор на каждой пресс-конференции он повторял ее. "Я списался с Далерусом". "Далерус согласился быть свидетелем по делу Геринга". "Далерус выехал из Стокгольма". "Далерус прибыл в Париж".

По делу Геринга уже выступили все свидетели. Бывший рейхсмаршал уже попал под перекрестный допрос обвинителей. И вдруг мы снова услышали фамилию Далеруса. Защитник Штамер выступил со специальным сообщением: в Нюрнберг прибыл Далерус.

Ну и что дальше?

Штамер просил суд сделать для этого опоздавшего свидетеля исключение и разрешить защите допросить его в нарушение установленного порядка вне очереди. Каждому было ясно: и это опоздание и специальное ходатайство защиты — дело не случайное, а обдуманное. Защите хотелось придать элемент сенсационности не только показаниям свидетеля Далеруса, но и самому факту его появления на суде.

Кто же этот свидетель и почему защита возлагала на него такие большие надежды? Злодеяния гитлеровцев против мира и человечности носят столь чудовищный характер, что их трудно чем-нибудь оправдать. Далерус — иностранец, и этот иностранец должен был, по замыслу Штамера, если не оправдать, то хотя бы как-то облагородить одну из самых мрачных фигур гитлеризма. На Далеруса защитой была возложена неблагодарная задача — доказать суду, что даже среди кровавой стаи фашистских коршунов имелись миролюбивые голуби и что одним из таких голубков был Герман Геринг. На каких же фактах должен был строить Далерус свои доказательства?

Август 1939 года. Гитлеровская Германия готовится к вторжению в Польшу. Это было уже третье европейское государство, которое собирались проглотить фашистские агрессоры. Если марш на Австрию и Чехословакию сошел Германии благодаря Мюнхену безнаказанно, то поход на Варшаву мог вооружить против Гитлера всю Европу. Нацистам срочно потребовался второй Мюнхен для того, чтобы развязать себе руки на Востоке. За организацию такой конференции как раз и взялся Геринг. И вот между Лондоном и Берлином замелькала фигура таинственного курьера Далеруса. Этот курьер успевал делать иногда по три конца в сутки. Утром он разговаривал с Герингом, днем с Чемберленом, а вечером с Гитлером. Далерус не был ни немцем, ни англичанином. Он не имел никакого дипломатического ранга. Что же заставляло его совершать столь утомительное путешествие? Далерус уверяет нас сейчас, что его поступками руководили бескорыстие и любовь к миру. Нам вообще подозрительно бескорыстие человека, который был в одинаковом доверии у двух таких «деятелей», как Геринг и Чемберлен. Вряд ли кого-либо воодушевит даже то обстоятельство, что этот доверенный был шведом.

Но как бы там ни было, Далерус был вызван к свидетельскому пульту, и Штамер начал допрос. Свидетель защиты оказался довольно многословным. Он подробно рассказывал, где и когда он встречался с Герингом, Гитлером и Чемберленом и как у него в результате этих бесед сложилось твердое убеждение, что до самого последнего дня, то есть до первого сентября, когда Германия коварно обрушилась на Польшу, Геринг хотел мирным образом договориться об урегулировании польского конфликта.

Геринг одобрительно кивает головой: "Ну, конечно, это так. Я требовал только законное — Данциг. Я хотел видеть Германию в границах четырнадцатого года".

Им до сих пор кажется, что в зале суда сидят простачки, которых легко ввести в заблуждение сказкой об обиженном фашисте. Я не говорю о сорок первом годе, а разве в августе тридцать девятого года мир не знал, как выглядели фашисты — искатели справедливости. Первая страна, которая стала жертвой гитлеровской агрессии, была Австрия. А разве Австрия входила в четырнадцатом году в границы Германии? Второй пострадавшей страной была Чехословакия. А кто и когда видел Прагу на карте кайзеровской Германии?

Но Штамер не хочет иметь дело с фактами. Он очень доволен показаниями свидетеля и садится на место. Наступает время перекрестного допроса. Слово берет английский обвинитель. В его руках книга Далеруса "Последняя попытка". Это рассказ о том, как шли и провалились тайные переговоры о втором Мюнхене. К книге приложена карта Польши, поспешно заштрихованная чьей-то рукой. Обвинитель спрашивает, что это за карта и что означают карандашные пометки на ней. Выясняется, что эту карту дал Далерусу Геринг и он же заштриховал те районы Польши, на которые претендовали гитлеровцы в своих переговорах с Чемберленом. Обвинитель задает справедливый вопрос:

— Разве эти районы Польши входили в границы Германии в четырнадцатом году?

— Нет, — отвечает Далерус.

— А на каком же тогда основании Геринг посягал на них?

Молчание. Так разоблачается миф о справедливом Геринге. Обвинитель идет дальше и подвергает сомнению вторую версию о миролюбивых стремлениях бывшего рейхсмаршала. Он сопоставляет несколько документов, и перед судом воссоздается подлинная картина фашистского коварства и предательства. Перед всеми предстает не Геринг — голубь мира, а Геринг — преступник. Оказывается, в те же дни и часы, когда Геринг отправлял в Лондон своего тайного курьера с обломком пальмовой ветки мира, тот же самый Геринг столь же тайно отдавал приказы о перебазировании своих эскадрилий к границам Польши. «Миролюбивый» Геринг прикладывал к этим приказам карты, по которым должна была вестись бомбардировка Варшавы, Познани, Кракова и Гданьска.

— Показывал ли вам Геринг эти приказы и карты? — спрашивает обвинитель.

— Нет.

— Продолжаете ли вы и теперь настаивать на честности и миролюбии Геринга?

Настроение Далеруса меняется.

— Немцы вели переговоры не по-джентльменски, — пробует оправдаться Далерус.

Обвинитель уточняет этот несколько расплывчатый ответ.

— Не хотите ли вы сказать, что вас обманули.

— Да, это так!

— Обманули, чтобы под видом миролюбивых переговоров лучше подготовиться к захвату Польши?

— Вы правы. Выходит, что это было именно так.

Так козырный свидетель защиты на глазах суда стал превращаться в свидетеля обвинения. Далерус должен был каким-то образом оправдывать и себя как участника этих коварных переговоров и ему пришлось давать более правдивые показания. Свидетель вынужден был приподнять завесу над тем бытом, который установился во взаимоотношениях между фашистскими главарями. Бывший рейхсмаршал не случайно взялся за дипломатические переговоры. Все эти геринги, гиммлеры, геббельсы, борманы и риббентропы еще при жизни фюрера спали и видели себя на его месте. Каждый из них тайно рыл яму другому. У каждого были и свои дипломаты и своя тайная полиция. Геринг создал даже специальную организацию по подслушиванию телефонных разговоров, перлюстрации писем, шпионажу. И все они в меру сил и способностей старались опорочить друг друга в глазах фюрера. Это была волчья конкуренция за место в гитлеровской прихожей. В ход здесь шло все: коварство, клевета, пуля. Провожая Далеруса в последний полет в Лондон, Геринг предупредил его:

— Берегитесь Риббентропа, он готовит аварию самолета, чтобы убрать вас с дороги.

В этом месте показаний на скамье подсудимых произошел довольно характерный инцидент. Взбешенный разоблачениями, Риббентроп сорвал с головы наушники и ударил Геринга. Тот хотел ответить, но был остановлен дубинкой часового.

— Скамья подсудимых не третий рейх!

— Да, да, я понимаю. — И на лице Риббентропа появилась улыбка. Даже на скамье подсудимых дипломаты обязаны соблюдать какое-то подобие приличия.

— У меня нет больше вопросов к свидетелю, — говорит обвинитель и садится на место.

К пульту подбегает Штамер. Он взбешен показаниями Далеруса и хочет узнать, чем вызвана перемена во взглядах у свидетеля.

— Новыми материалами, о которых я не знал, — отвечает Далерус.

— Какие материалы вы имеете в виду? — спрашивает Штамер.

— Те, которые вскрылись на этом процессе.

ГЕРИНГ РАЗОБЛАЧАЕТ ГЕРИНГА

Допрос Геринга продолжался две недели. Почти все это время фюрер № 2 находился не на скамье подсудимых, а за свидетельским пультом. Английские юристы утверждают: если подсудимого при допросе называть свидетелем, то это якобы может облагородить показания даже самых закоренелых преступников и заставить их говорить правду. Свидетельский пульт никак не облагородил гитлеровского рейхсмаршала. Геринг был и остался Герингом. Он говорил очень много. Однако три четверти его показаний никакой ценности для суда не представляют, ибо являются образцом самой беспардонной лжи. Что же касается опыта со «свидетельскими» показаниями Геринга, то он убеждает в том, что во взаимоотношениях с фашистскими преступниками справедливее было бы руководствоваться не старыми нормами английских юристов, а старой английской поговоркой, которая гласит: "Даже в гостиной у короля козел продолжает оставаться козлом и не становится джентльменом".

А Герингу очень хотелось предстать перед судом в образе добропорядочного джентльмена. Он вспоминал о боге, пытался декламировать что-то о чести.

Ни один преступник ни в какие другие времена не имел таких возможностей для защиты, какие были сделаны для Геринга. Ему предоставили право привлечь для свидетельских показаний любого человека, которого он пожелает, начиная от своего адъютанта до лорда Галифакса включительно. Он имел доступ к любому документу и к любой книге, начиная от "Майн кампф" и кончая книгой Черчилля "Шаг за шагом". Геринг мог в любое время дня не только проконсультироваться, но и согласовать каждое свое слово как со своим собственным защитником, так и с любым из подсудимых. Геринг назвал себя преемником Гитлера, вторым человеком третьего рейха, и суд позволил ему говорить все, что он посчитает нужным, независимо от того, имеет ли это отношение к обвинительному заключению или нет.

И Геринг не преминул, конечно, воспользоваться предоставленным ему правом. Геринг забыл даже, где и в каком качестве он находится, и вместо кратких ответов на вопросы защитника произносил пространные речи. Он превратил свидетельский пульт, как сказал главный американский обвинитель, в трибуну для фашистской пропаганды, и суд ни разу не остановил его.

Мы не собираемся сегодня говорить ни о возмутительном тоне речей Геринга, ни об их гнусном содержании. Нас интересует другое. Какое из тягчайших обвинений, предъявленных ему, Геринг сумел опровергнуть? А ведь преемник Гитлера пытался говорить не только от своего имени, но и от имени третьего рейха. Какое же из фашистских преступлений он оправдал? Ни одного. Напрасно защитники на процессе возлагали большие надежды на фюрера № 2. В этом отношении две недели, проведенные Герингом за свидетельским пультом, прошли для них впустую. Да и что, собственно, мог оправдать Геринг? Войну? Он, правда, пытался говорить, что не они, а мы напали на Германию. Ему напомнили тогда о плане «Барбаросса». Да разве только об этом плане! Суд имел в своем распоряжении сотни документов, которые свидетельствовали против гитлеровцев и разоблачали их как самых презренных агрессоров. И во всех тех случаях, когда обвинители загоняли Геринга в угол, он забывал о роли преемника Гитлера и пускал в ход одно и то же оправдание:

— Этого хотел фюрер, а я был против.

Но у суда не было недостатка в документах, уличающих самого Геринга. И в таких случаях в зале раздавался иронический голос одного из обвинителей:

— Я хотел бы познакомить свидетеля с протоколом совещания, проходившего в ставке Гитлера.

Служитель суда приносил к свидетельскому пульту какой-нибудь новый документ, найденный в немецком архиве, и тот же насмешливый голос снова раздавался в зале:

— Свидетель, в прошлый раз вы сильно помогли нам разобраться в одном документе, не будете ли вы столь любезны сделать это и на этот раз. Для того, чтобы сэкономить ваше время, мы не будем читать всего протокола, а начнем с пятнадцатой страницы прямо с фразы: "Рейхс-маршал Геринг сказал…"

Рейхсмаршал Геринг был самым страшным свидетелем обвинения для подсудимого Геринга. Он уличал его во лжи в весьма неподходящие моменты. Только-только подсудимый отопрется от какого-нибудь обвинения, только-только он поклянется перед судом и перед богом в своей любви к полякам или евреям, как вдруг на сцене снова проявляется рейхсмаршал Геринг. К свидетельскому пульту подносят новый документ, и подсудимому приходится читать свой собственный приказ, написанный три года назад.

Ах, как хотелось Герингу в такие минуты сжечь все, что было им написано, и забыть все, что было им сделано. Но забыть о сделанном не дают обвинители. Тогда он решает забыть о своей руководящей роли в дни третьего рейха и начинает говорить о воинской дисциплине.

— Я был только солдатом и во имя солдатской чести должен был выполнить этот приказ фюрера.

— Вы говорите о чести солдата?

— Да, немецкого солдата! — с пафосом произносит Геринг.

— Тогда давайте для освежения вашей памяти прочтем фразу тремя абзацами ниже, — просит обвинитель.

И Геринг читает: "Дома сжечь, имущество конфисковать, население, в том числе женщин и детей, расстрелять!"

Ой, как не хотелось бы Герингу освежать сегодня свою память. Но обвинитель с нарастающей беспощадностью продолжает задавать вопросы.

— Женщин и детей расстрелять? Не это ли вы считаете солдатской честью немецкого военнослужащего?

Чем сильнее наступают обвинители, тем мельче и беспомощнее становятся методы геринговской защиты. Нет уже той позы оступившегося, но еще не побежденного рыцаря, которую он пытался принять, когда допросом руководили немецкие адвокаты. Какая там поза! Он уже отбрехивается, как только может. Валит все не только на Гитлера, но и на стенографистку, которая, мол, неверно записала его речь, на машинистку, которая не так перепечатала и даже на немецкий язык, в котором глаголы: жечь, расстреливать и грабить имеют несколько иной оттенок, чем у других европейских народов. Фашистский владыка начинает оправдываться, как проворовавшаяся кухарка, которую соседи уличили в краже. Помните: "Во-первых, горшка я не брала, во-вторых, я его возвратила обратно, а в-третьих, он был сломан"?

Что позолочено, сотрется, свиная шкура остается. Как ни извивался Геринг на свидетельском пульте, ему не удалось, однако, поколебать ни одного пункта из обвинительного заключения. Геринг и на этот раз подвел Геринга: он уличил его во лжи, разоблачил во всех злодеяниях и намертво пригвоздил к позорному столбу истории. И дело здесь, конечно, не в педантичных немецких архивариусах, которые добросовестно собрали и сохранили для суда все речи и приказы бывшего рейхсмаршала. (Архив рейхсмаршала только дополнительная улика.) Геринг разоблачен не потому, что он не мог спрятать своих приказов от суда, Геринг разоблачен, ибо он не сумел даже на суде уйти от Геринга.

Защитник Геринга в последний день допроса сделал еще одну попытку навести позолоту на свиную шкуру. Он снова взял слово, чтобы дать Герингу возможность произнести несколько речей в свое оправдание. Но на этот раз словесный фонтан рейхсмаршала был остановлен председателем суда.

— Трибунал, — сказал он, — не хочет слушать пропагандистские выступления больше одного раза.

— Я хотел только узнать мнение свидетеля по общим вопросам, — попробовал оправдаться защитник.

— Общее мнение уже ясно суду. Есть ли у вас какие-нибудь конкретные вопросы к свидетелю?

— Нет.

— Тогда свидетель может занять свое место.

Геринг снова обернулся в тюремное одеяло, и часовые проводили его к скамье подсудимых. Суд приступил к допросу следующего свидетеля — Гесса.

ИМПЕРСКИЙ СУМАСШЕДШИЙ

Рудольфа Гесса гитлеровцы называли идеалистом. Идеалист № 2. Идеалистом № 1 был, конечно, сам Гитлер. Трудно сказать, что в третьем рейхе считалось идеализмом. Может быть, то, что по предложению Гесса немецкие юристы ввели в практику расстрел без суда и следствия? А может, Гесс получил прозвище идеалиста, как автор приказа о кастрировании «неполноценных» немцев?

Второе партийное прозвище Рудольф Гесс получил после своего отлета в Англию. Имперский идеалист стал имперским сумасшедшим. Злые языки называли его сумасшедшим № 2, № 1 и на этот раз был оставлен за фюрером. Но как бы там ни было, второе прозвище пришлось Гессу по душе больше первого, и он горячо отстаивал право называться сумасшедшим с первого дня Нюрнбергского процесса. Гесс долго боролся за это право с врачами и судьями. Тюремные надзиратели могут рассказать, с каким завидным прилежанием заместитель фюрера по партийной канцелярии репетировал у себя в камере все приступы острой шизофрении. Однако прилежание Гесса не было оценено в должной мере, и он вынужден был публично, на заседании суда, признаться в симуляции. Вчера после долгого перерыва Рудольф Гесс снова попытался выступить в роли умалишенного. Гесс усомнился в праве Международного военного трибунала судить его, третьего заместителя фюрера, и сделал по этому поводу специальное заявление. Заместитель фюрера! Шут снова вообразил себя на троне. Как ни странно, защитник Гесса Зайдель присоединился к шутовскому заявлению своего подзащитного. Зайдель утверждает, что деятельность Гесса носила только внутригерманский характер и не может поэтому представлять интереса для других государств и наций. Зайдель, как видно, лишен чувства смешного. Для того чтобы доказать "внутригерманский характер деятельности подсудимого", защитник еще месяц назад ходатайствовал перед судом о вызове в качестве свидетелей свыше десяти бывших сотрудников Гесса. Большая часть этих свидетелей при ближайшем ознакомлении оказалась фашистскими шпионами, которых хорошо знали разведывательные органы любой из пяти частей света. Суд сократил количество этих свидетелей втрое. И вот вчера наступил день, когда все эти свидетели должны были предстать перед судом и дать свои показания в пользу подсудимого. И вдруг в самый последний момент адвокат Зайдель попросил у суда разрешения не вызывать этих свидетелей для допроса. Он, видите ли, взял уже у этих свидетелей письменные показания, которые его вполне устраивают. Ему не хотелось, чтобы обвинители подвергли его свидетелей перекрестному допросу. Немецким адвокатам можно было только посочувствовать. Беспокойство, которое они переживают при перекрестном допросе, вполне оправдано. За последние две недели все свидетели Геринга, так хорошо проинструктированные защитником рейхсмаршала и так замечательно отвечавшие на его вопросы, позорно провалились, как только допросом начинали руководить обвинители. Все эти генерал-фельдмаршалы, статс-секретари и полковники гитлеровской Германии быстро уличались во лжи, характер их показаний менялся, и преступления Геринга получали новое, совершенно неожиданное для него подтверждение. Зайдель решил предупредить предстоящий провал, но его маневр не удался. На этот раз уже обвинители стали настаивать перед судом о вызове для допроса свидетелей защиты, и суд удовлетворил их требование. Вчера мы увидели наконец этих свидетелей. Кто они? Ганс Боле — руководитель бюро заграничных организаций нацистской партии — и Карл Штрелен — президент германского института в Штутгарте по вопросам иностранных государств. Оба они работали под руководством Гесса и оба в начале допроса упоминали имя своего патрона только в окружении нескольких прилагательных: добрый, чуткий, честный, бескорыстный.

— Занимались ли члены заграничных секций нацистской партии шпионажем? — спрашивает Зайдель свидетелей и тут же получает ответ:

— Ну что вы! Разве Гесс позволил бы это? Наши партийные организации за границей носили культурно-просветительный характер. У каждого зарубежного немца на его партийном билете было напечатано даже специальное предупреждение: "Уважай законы страны, где ты являешься гостем".

Адвокат Зайдель обводит взглядом судей, словно хочет сказать: "Ну разве уважающий себя гитлеровец, прочтя такую трогательную надпись, стал бы заниматься шпионажем?"

Но обвинителей трудно обворожить томным взглядом. Обвинители не верят прилагательным и подходят к судейской трибуне, нагруженные всякими документами, И перед судом сразу же раскрывается закулисная сторона деятельности Гесса и его сотрудников. Оказывается, вся сложная система заграничных ячеек нацистской партии занималась не культурно-просветительной работой, а самым обыкновенным шпионажем. На вооружении этих ячеек были шифры, тайные радиостанции, платные и бесплатные агенты. Оказывается, еще задолго до войны Гесс начал создавать в иностранных государствах свою пятую колонну. И мы узнали на суде, какую предательскую роль сыграла эта колонна в Бельгии, Голландии, Норвегии и Греции в первые дни немецкой оккупации. Обвинители уличали Гесса не какими-то сторонними материалами, а официальными отчетами нацистских руководителей в этих странах, присланными в партийную канцелярию на имя заместителя фюрера.

О том, как работала эта организация, легко увидеть по тому, с кем она была связана. Заместителем Боле по бюро заграничных организаций был офицер из гестапо, а сам Боле являлся по совместительству заместителем Риббентропа. Все было очень просто. Партийные ячейки Гесса были филиалом немецкой разведки, а работники нацистской партии шпионили, прячась под защиту своей дипломатической неприкосновенности.

Что же касается штутгартского института по вопросам иностранных государств, то здесь по учебным планам Рудольфа Гесса члены заграничных секций нацистской партии проходили самую разнообразную подготовку. Президент Карл Штрелен с сонмом других «ученых» из СС и гестапо обучали голландских, польских и норвежских немцев диверсионной работе, подготавливали их к шпионской и провокационной деятельности.

Рудольфу Гессу явно не по душе показания его свидетелей. Он судорожной рукой пишет записки и направляет их адвокату. Но Гесс волнуется зря. В мире не было такого свидетеля, который мог бы помочь сейчас этому преступнику. Черного кобеля не отмоешь добела. Да и все эти свидетели защиты находились едва ли в лучшем положении, чем третий заместитель фюрера. На совести каждого из свидетелей было не меньше преступлений, чем у самого Гесса.

Я слушаю показания свидетелей и внимательно слежу за поведением Гесса. Даже на этой скамье подсудимых рядом с другими монстрами Гесс оставляет самое отталкивающее впечатление. Маленькие глазки крысы ввинчены глубоко в череп, глаз, собственно, и не видно, никто не скажет, какого они цвета. Природа спрятала эти глаза подальше от солнца, припорошив и притерев их землей. Трупный, нездоровый цвет кожи и волчий оскал зубов превращают лицо Гесса в какую-то страшную маску.

Допрос свидетелей окончен. Их показания только увеличили количество улик. По положению, принятому судом, Гесс может сам выступить в защиту Гесса. Интересно, какие же доводы может привести нацистский преступник в свое оправдание? Но доводов у Гесса нет. И Гесс пускает в ход шутовской трюк. Адвокат Зайдель патетически заявляет суду:

— Рудольф Гесс отказывается давать свидетельские показания по своему делу.

Рудольф Гесс, театрально скрестив руки на груди, окидывает взглядом зал. "Ну, как вам нравится мой трюк?" Но никто даже не смеется. Суду просто надоело шутовское кривлянье преступника, и председатель суда вызывает к пульту адвоката Горна. Начинается допрос Риббентропа.

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ГАНГСТЕР

Все эти четыре месяца Риббентроп делал вид, что он лучший на скамье подсудимых. Не знаю, верил ли этому сам Риббентроп, но он многое бы дал, чтобы так думали те, кто присутствует в зале суда. Бывший рейхсминистр не претендовал на оригинальность. И до него порок часто пытался выступить в платье обманутой добродетели. Но надо отдать справедливость Риббентропу, еще никогда прежде эта попытка не выглядела столь бесстыдно и безнравственно: леди Макбет хотела проскочить в списке действующих лиц под именем Джульетты. Когда обвинители говорили об Освенциме, он так укоризненно смотрел на Геринга, точно хотел сказать ему: "Ах, Герман, неужели ты приказал волосами казненных женщин набивать солдатские матрацы? Ну, встань, скажи же им, что это неправда".

Риббентроп демонстративно отвернулся, когда на скамье подсудимых появился Кальтенбруннер. Он, видите ли, обиделся на полицейских за то, что те заставили его сидеть в одном ряду с начальником гестапо. Заплечных дел мастер только пожал плечами. К чему такие церемонии? Суду же известно, что и он, Кальтенбруннер, и Риббентроп были мечены фюрером одним тавром и оба ходили в одном звании — группенфюреров СС.

Дело, конечно, не только в звании. И сейчас, когда мы ближе познакомились с деятельностью имперского министерства иностранных дел, каждый из присутствующих в зале суда может только присоединиться к молчаливому протесту Кальтенбруннера. Риббентроп был таким же прохвостом, как и начальник гестапо. Разница между ними заключалась, может быть, только в том, что, выступая в каком-нибудь очередном фарсе, сочиненном Гитлером, первому приходилось иногда менять китель эсэсовца на дипломатический фрак, а второй подвизался на фашистских подмостках в роли, не требовавшей переодеваний.

"Обновители человечества" никогда не отличались дружбой. Прежде они грызлись между собой из-за места в передней фюрера, сейчас они спорят за места на кладбище.

Мы не знаем, на что будет претендовать в своих показаниях Кальтенбруннер. В списке преступников его имя значится следующим после Кейтеля. Что же касается Риббентропа, то он хочет соседствовать в энциклопедии только рядом с Талейраном. Трудно влезть в историю по чужому паспорту. И если бы Риббентроп был немного умнее, он никогда бы не пошел на аналогию. Даже свои называли его ничтожеством. Я имею в виду показания бывшего статс-секретаря министерства иностранных дел Штейнграхта, который был допрошен судом по просьбе подсудимого в качестве свидетеля защиты. Этот свидетель сказал о своем патроне:

— Риббентроп исполнял в германском правительстве только роль внешнеполитического секретаря фюрера, и мы никогда не считали его настоящим министром.

Для того, чтобы сгладить впечатление от столь нелестной характеристики, адвокат Горн специально вызвал в суд личную секретаршу Риббентропа, чтобы она могла засвидетельствовать гениальные дипломатические способности бывшего рейхсминистра. Я записал подробно показания секретарши Маргариты Бланк и привожу здесь состоявшийся диалог почти дословно.

Риббентропу трудно было привести какие-либо доводы в доказательство своей дипломатической гениальности. В показаниях суду он пытался поэтому сделать хорошую мину при плохой игре и придать хотя бы какую-нибудь значимость своему абсолютному ничтожеству.

— Когда фюрер, — сказал он, — предложил мне стать министром, я понял, что мне придется работать в тени гиганта. Выдающаяся личность фюрера должна была главенствовать и в области внешней политики.

Мы знаем сейчас все, что скрывалось в тени фашистского «гиганта». "Выдающаяся личность" не хватала дипломатических звезд с неба. Гитлер всюду оставался Гитлером, поэтому и в области внешней политики, так же как в других делах, он действовал методами уголовника. Свидетель защиты Штейнграхт сказал об этом суду довольно откровенно:

— Гитлер считал, — заявил Штейнграхт, — что дипломатия создана для обмана народа. А международные договоры — это детские игрушки, которые нужно сохранять только до тех пор, пока они целесообразны.

Мы не станем сейчас комментировать эти циничные откровения Гитлера. На скамье подсудимых сидит Риббентроп, и суду важно установить, что именно он, Риббентроп, ввел методы уголовщины в сферу международных отношений и упорно отстаивал эти методы как свои личные.

Многим казалось до сих пор, что каждому новому нашествию, затеваемому Гитлером, предшествовал бандитский налет геринговских бомбардировщиков. Это не совсем так. Впереди Геринга шел всегда Риббентроп. Гитлер посылал его вперед для отвода глаз. Рейхсминистр прилетал в Прагу, Париж или Брюссель дипломатическим гостем третьего рейха. Он мило улыбался, уверяя всех и каждого, что его сердце полно самой горячей любовью к чехам, французам и бельгийцам. Риббентроп не только говорил, он заключал со всеми государствами Европы пакты дружбы и соглашения о ненападении. Мы знаем теперь, что значила улыбка Риббентропа. Так, очевидно, улыбался в свое время Иуда.

Международный военный трибунал установил сейчас с документальной точностью, что достаточно было пройти только месяцу — двум после заключения такого пакта, как над Прагой, Парижем или Брюсселем появлялись эскадрильи со свастикой.

— Этого требовала обстановка, — пробует оправдаться сейчас Риббентроп. — Менялось положение, и фюрер должен был начинать войну, чтобы предупредить агрессивное нападение противника.

Странное оправдание: фюрер боялся нападения не только со стороны чехов и французов, он оккупировал Норвегию, Люксембург и даже маленькую Данию, которая перестала участвовать в каких бы то ни было войнах еще со времен принца Гамлета. И все это якобы в целях предупреждения агрессии.

— Вы в самом деле верили, что Дания хотела напасть на Германию? — переспрашивает обвинитель Риббентропа.

— Так думал Гитлер.

— А как думали вы?

— Я провел бессонную ночь перед вступлением немецких войск в Данию.

Обвинителей, однако, не устраивает такой ответ. Бессонная ночь в канун нападения на Копенгаген, бессонная ночь перед бомбежкой Варшавы, бессонная ночь в связи с Брюссельской операцией… Показания Риббентропа начинают походить на пошлый рефрен из какого-то цыганского романса. Но прокуроров трудно разжалобить сантиментами. Они загоняют дипломатического гангстера в угол фактами и документами. Шантаж, провокация и насилие — вот что скрывалось за так называемыми бессонными ночами Риббентропа. Обвинители разбирают каждое новое нападение Германии, и бывший рейхсминистр после долгах препирательств вынужден называть в каждом таком случае имя агрессора. И этот агрессор, конечно, не Польша, не Чехословакия, не Советский Союз, а фашистская Германия.

Гитлер сказал: "Начиная войну, нужно думать не о международном праве, а о победе". И Риббентроп искал любой повод для того, чтобы оправдать очередную агрессию. Граф Чиано в одном письме к Муссолини говорит о своем разговоре с Риббентропом в канун нападения Германии на Польшу.

— Чего вы хотите сейчас от Польши: Данциг и коридор?

— Нет, — ответил Риббентроп. — Сейчас мы хотим только войну.

Риббентроп ездил по европейским столицам, чтобы отвлечь внимание своей будущей жертвы от готовящегося нападения. Как раз в те дни, когда министр иностранных дел Риббентроп уверял в Варшаве поляков в миролюбивом сердце фюрера, фельдмаршал Кейтель по приказу того же фюрера издал приказ, в котором говорилось: "Вести подготовку к захвату Данцига так, чтобы застать поляков врасплох".

Застать жертву врасплох — таков девиз гангстеров. Этим же девизом определялась линия поведения фашистской дипломатии, которой руководил Иоахим фон Риббентроп.

Как в поведении, так и в моральном облике бывшего министра иностранных дел и бывшего начальника гестапо нет никакой разницы. И пусть Риббентроп не говорит сейчас: "Я, может быть, лгал, но никогда не имел дела с убийством". Суд установил с документальной точностью, что Риббентроп не только участвовал в истреблении мирного населения внутри Германии, но и старался перенести этот каннибальский опыт на международную арену. В германском министерстве иностранных дел был специальный отдел, задачей которого являлась пропаганда антисемитизма во всех пяти частях света. Но дело не ограничивалось только пропагандой. В руки суда попала стенографическая запись беседы, в которой Риббентроп уже не советовал, а предлагал Хорти начать акции против евреев.

— Как мне организовать истребление? — спросил Хорти. — У меня же их больше ста десяти тысяч человек!

— Очень просто, — ответил Риббентроп, — сажайте их в концлагеря и убивайте.

Вот несколько штрихов из подлой жизни и подлой деятельности гитлеровского рейхсминистра. И этот министр хочет, чтобы наши дети и внуки говорили о нем на уроках истории, как о какой-то значимой дипломатической личности. Зря Риббентроп мнит себя героем. Если говорить о будущем, то его чаще будут вспоминать не историки, а криминалисты. Что касается нас, современников, то мы давно уже прокляли презренное имя Риббентропа, не делая при этом никакого различия между ним, Гитлером и Кальтенбруннером.

НАЕМНИК ПО ПРИЗВАНИЮ

Гитлер как-то сказал: "Кейтель — моя верная собака". Заметьте: не рыцарь, даже не пес, а собака.

Но у собак есть чувство собственного достоинства. В какую бы тяжелую ситуацию, скажем, ни попал бульдог, он ни за что не станет скулить и доказывать, что он вовсе не бульдог, а только добрая, безвольная болонка. И если джентльмены разрешат, то он, бульдог, с радостью укажет им семь дворняжек, которые под присягой удостоверят это.

Но у Кейтеля нет ни самолюбия, ни чувства собственного достоинства. Вот уже третий день он тупо пытается доказать суду, что он вовсе не командующий вермахта, не фельдмаршал, а самый обыкновенный фельдфебель, который стоял перед фюрером руки по швам и только помахивал хвостиком, когда тот приказывал. Бульдог не случайно решил записаться в болонки. Он надеется, что с болонки меньше спроса. Но четвероногие не только виляют хвостом, но и заметают хвостом следы. А это уже вряд ли удастся бывшему фельдмаршалу. Кейтель всегда занимал особое положение в гитлеровском окружении. Это не Гесс, не Геринг, и не Риббентроп, поднявшиеся вместе с фюрером к власти со дна сточных ям Мюнхена. Кейтель — старый генштабист, продавший свою шпагу нацистам ради личной корысти и карьеры. Презренный наемник не стыдится даже на суде хвалиться полученными чаевыми.

— Я служил с одинаковым рвением, — говорит он, — кайзеру, президенту Эберту, фельдмаршалу Гинденбургу и нашему фюреру Адольфу Гитлеру.

Нанимаясь к новому господину, Кейтель не спрашивал, кто этот господин. Его интересовал другой вопрос: сколько? Сколько будут платить ему? Гитлер как раз и искал такого генерала. Он уже собрал большую банду убийц и разбойников, и ему требовался специалист, чтобы расставить всю эту шваль в полки и дивизии. Кейтель стал не только командующим вермахта, он был в составе диктаторского триумвирата, членом тайного совета и членом имперского совета обороны. Сейчас Кейтель хочет уверить нас, что во всех этих советах он только вилял хвостом. Но суд не спрашивает, как вилял Кейтель. Суд спрашивает, скольких он убил. И вот тут-то фельдмаршал перестает быть фельдмаршалом и пытается говорить языком придурковатого фельдфебеля: да разве мы по своей воле, нам начальство приказало!

Даже в лучшие времена, даже свои всегда считали Кейтеля ограниченным генералом, Геринг назвал Кейтеля в своих показаниях тупицей. Но, думается, что Кейтелю не следовало на суде злоупотреблять именно этим своим качеством: все равно не поможет. А Кейтель продолжает настаивать на своем и на все острые вопросы отвечает одной фразой:

— Я солдат и выполнял свой воинский долг.

Кейтель перепахал танками почти всю Европу. Он загонял в фашистский концлагерь целые страны, он превращал цветущие города в кладбища, и все это Кейтель пытается оправдать сейчас приказами фюрера и своим солдатским долгом.

— Агрессивная война? Я не знаю такой, — говорит Кейтель. — По моим солдатским воззрениям, к слову война применимы другие термины: наступательная операция, оборонительная операция, операция по отступлению…

— Но вы разве не согласны с тем, что есть войны справедливые и несправедливые?

— Этот вопрос не входил в круг моих профессиональных размышлений и решений.

— Принимали ли вы участие в военном давлении на Австрию во время переговоров Гитлера с Шушнигом в Оберзальбурге?

— Нет, я, как солдат, сидел во время переговоров в передней.

Ответы Кейтеля возмущают не только судей, они заставляют нервничать даже его защитника. Нельзя же в самом деле фашистскому полководцу так упорно настаивать на своей тупости!

— Но вы же были не только солдатом, — говорит адвокат, — но и личностью.

Но Кейтель не хочет видеть протянутой руки и продолжает гнуть свое:

— Насколько я мог иметь какие-либо солдатские или прочие соображения, я их никогда не высказывал фюреру. Во все времена моей военной карьеры я неизменно придерживался традиционного немецкого воззрения: "не входить в противоречия со своим начальством".

Кейтель делит позорную судьбу фюрера не только потому, что он участвовал во всех его разбойничьих походах на западе и на востоке. Фашистский наемник держит ответ перед судом также и за то, что он стал палачом. С именем Кейтеля связаны самые страшные преступления во Франции, Польше, Югославии и в Советском Союзе. Он говорит сейчас о солдатской чести, а разве не он, Кейтель, четыре года назад издал приказ о клеймении русских военнопленных? Он говорит о воинском долге, а разве не он, Кейтель, разрешил любому немецкому ефрейтору брать женщин, детей и стариков в качестве военных заложников и предавать их публичной казни по своему усмотрению?! Я сказал о двух приказах, а их были сотни. Кейтель издал приказ о расстреле без суда и следствия русских, английских и американских летчиков, он узаконил суд Линча для командос, он подписал приказ под названием "ночь и туман", по которому были сожжены сотни советских сел, вместе со всеми жителями только по одному подозрению в связи с партизанами. Может, в этом видит Кейтель высшее проявление своего воинского долга? Что ж, пусть не обижается, что за такую доблесть вешают. К середине допроса Кейтель, кажется, начинает понимать это. И так как самые большие его преступления связаны с Советским Союзом, то он с помощью адвоката делает специальное заявление суду. В этом заявлении есть несколько строк, о которых следует рассказать нашему читателю. Еще совсем недавно и Геринг и Риббентроп пытались уверить суд, что Гитлер напал на Советский Союз для того, чтобы предупредить наступление советских войск, якобы сосредоточенных в огромном количестве у германской границы. Кейтель опроверг эту версию. Он сказал:

— Я не знаю, откуда Гитлер взял эти сведения. У нас в генеральном штабе не было данных о концентрации русских войск. Наоборот, как показали первые же дни войны, русские не имели у границы большего количества войск не только для наступления, но даже для обороны.

Кейтель не отрицает и тех зверств, которые творили гитлеровцы в Советском Союзе. Он только просит суд снять с него ответственность за эти зверства.

— Фюрер сказал, что война с Россией должна вестись не по нормам международного права, а на истребление.

Почувствовав прикосновение веревки на своей шее, Кейтель перестал вилять хвостом и перед мертвым фюрером и перед его заместителями, сидящими сейчас на скамье подсудимых. Он уже не мямлит и не заикается, а говорит внятно и четко.

— Гитлер злоупотребил своей властью и обманул доверчивость немецких генералов. Гитлер назначил двух своих уполномоченных по России — Геринга и Гиммлера. Они грабили, они вешали и жгли. Если бы мы знали заранее весь комплекс преступлений, который был сотворен в России, — патетически восклицает Кейтель, — то генералитет протестовал бы.

— А вы разве не протестовали? — удивленно спрашивает адвокат.

— Нет! Мы были воспитаны в немецком духе и, как солдаты, подчинялись всем приказам своего начальства.

Кейтель не является исключением из правила. Это не белый ворон в черной стае фашистских генштабистов. Не он придумал теорию о неугасимом немецком духе. Германский генштаб — вот кто разжигает дух империализма и завоеваний немецких наемников. И если вчера фельдмаршал Кейтель жег русские деревни по приказу ефрейтора Гитлера, то завтра он будет делать то же самое по приказу любого другого изувера, лишь бы только тот начал новый поход во имя великой империалистической Германии.

В Нюрнберге судят сегодня не только Кейтеля и Геринга. В списке преступных организаций числится и германский генштаб — это зловонное болото прусской военщины, отравившее своим тлетворным дыханием уже не одно поколение в Германии.

"ДВОЙНИК"

Председатель суда просит подвести к пульту свидетеля. Маршал суда отдает соответствующую команду дежурному коменданту, в зал под охраной двух часовых вводят какого-то очередного гитлеровца.

— Назовите имя, фамилию полностью, — говорит председатель.

— Рудольф Гесс!

— Как Рудольф Гесс? — невольно спрашивает каждый из нас и смотрит на скамью подсудимых. Мы же слушали уже одного такого. Он даже называл себя "совестью фашистской партии", заместителем фюрера по партийной канцелярии.

"Фашистская совесть" сидит на своем месте. Со свидетельского пульта дает показания другой Гесс — комендант лагеря Освенцим. Мы слышали рассказы о деятельности того и другого и говорим сейчас твердо: это не только однофамильцы, это двойники. Гесс — палач Освенцима — спокойно мог бы именовать себя "совестью фашистской партии", а Гесс, замещавший Гитлера по партийной канцелярии, успешно исполнять должность коменданта Освенцима. Дело, конечно, не в простом внешнем сходстве. Может быть, в тюремном деле на каждого из них записаны даже свои собственные приметы. Они двойники по мышлению, двойники по линии поведения. Это волки из одной бешеной стаи. Оба они поклонялись одному идолу — идолу смерти. Оба работали у одного кровавого конвейера. Разница между ними заключалась, быть может, только в том, что каждый из них имел свое рабочее место у этого страшного конвейера.

Рудольф Гесс выступает на суде как свидетель защиты. Две справки характеризуют гнусный облик этого нацистского защитника. Первую, из частной жизни Гесса, мы находим в уголовном архиве, которая сообщает, что этот «свидетель» еще в тридцать четвертом году был осужден за убийство. И вторую справку, характеризующую его служебную деятельность, дает нам сам Гесс в показаниях суду. Он говорит, что, работая комендантом Освенцима, он убил три миллиона человек.

— Два с половиной миллиона человек, — уточняет он, — были истреблены в газовых камерах и пятьсот тысяч умерло от голода и болезней.

Ужас, который творился в Освенциме, известен сейчас всему миру. Мы слышали страшные рассказы о пытках и издевательствах здесь же, на суде, из уст бывших заключенных Освенцима. Мы видели и газовые камеры, и кандалы, и крематории, и горы из человеческих костей в документальном фильме, предъявленном обвинением. Что же мог опровергнуть этот палач, зачем он был вызван в суд?

Со свидетелями защиты вообще происходит в последнее время нечто непонятное. Немецкие адвокаты несколько месяцев назад предъявили большой список свидетелей по каждому подсудимому. Суд утвердил этот список. Но когда подошел срок допроса этих свидетелей, адвокаты начали или отказываться от них или перетасовывать. Геринг обменялся свидетелем с Франком, Риббентроп — с Гессом. Я не помню, для кого предназначались прежде показания коменданта Освенцима. Да это и неважно. Три миллиона умерщвленных — этой цифрой можно проиллюстрировать деятельность любого из сидящих на скамье подсудимых: и Геринга, и Кейтеля, и Риббентропа. Случилось, однако, так, что Рудольфа Гесса вызвал к свидетельскому пульту адвокат Кальтенбруннера. Для того чтобы характеризовать этого подсудимого, достаточно сказать, что его назвали в третьем рейхе "Гиммлер № 2". Начальник главного управления безопасности, гестапо и СД просит уточнения: "не Гиммлер № 2", а только "маленький Гиммлер". Но адвокат Кауфман не согласен с этим. Он категорически возражает против всякого сравнения Кальтенбруннера с Гиммлером. Он пытается представить перед судом руководителя гестапо как самого благородного человека Германии. Система фашистских двойников повторилась и на сей раз. Это начало наконец возмущать даже самых терпеливых. Когда Геринг называл себя голубем мира, это вызывало только улыбку, когда Риббентроп просил считать его рыцарем международного права, это было гнусно. Но как ни врали гитлеровские министры, как ни противоречили они иногда друг другу, в одном вопросе они держали круговую поруку: каждый пытался свалить вину за концлагеря и истребление миллионов людей на гестапо: мы по этому вопросу, мол, ничего не знаем, мы даже ничего не слышали; требуйте ответа за истребление только с Кальтенбруннера.

Но вот наступает время допроса Кальтенбруннера, и все начинается сначала. Оказывается, Кальтенбруннер как раз и есть самый благородный из всех находящихся на скамье подсудимых и посему он-то как раз меньше всех и осведомлен о гитлеровской политике истребления. Сейчас не время для споров о степенях фашистского благородства. Ее исчерпал в своих показаниях сегодняшний «свидетель». Три миллиона умерщвленных в одном Освенциме! Но ведь кто-то руководил страшной деятельностью коменданта Гесса, кто-то посылал ему банки с ядами, направлял эшелоны с жертвами?

— Да, конечно, — отвечает Гесс, — непосредственные приказы мы получали от Гиммлера и Кальтенбруннера.

В третьем рейхе, как заявил Рудольф Гесс на суде, было девятьсот концентрационных лагерей. Не в каждом из них истребление проводилось в газовых камерах, но убивали везде. И всеми этими убийствами руководил Кальтенбруннер.

Три дня идет допрос Кальтенбруннера, и три дня этот негодяй с бычьим упорством хочет доказать суду свою непричастность к убийствам.

Обвинители предъявляют письменные свидетельства ближайших помощников Кальтенбруннера, уличающих его в преступлениях. Но Кальтенбруннер упорствует. Он называет бывших своих заместителей клеветниками. Ему показывают десятки приказов с его собственноручной подписью, а он открещивается от своих подписей, называя их поддельными. Кальтенбруннеру предъявляют фотографии, на которых он заснят в обнимку с палачами из Маутхаузена, а он клянется в том, что не слышал даже про такой концлагерь.

Но как ни лгут, как ни открещиваются гитлеровские подручные от своих преступлений, ни одному из них до сих пор не удалось опровергнуть ни одной запятой из обвинительного заключения. Не удалось и никогда не удастся, ибо за каждым таким Кальтенбруннером, за каждым Рудольфом Гессом из гитлеровской канцелярии стоит его двойник — Рудольф Гесс из Освенцима. Пусть сегодня этот палач выступает еще «свидетелем», помогая суду разоблачать преступления своих бывших фюреров, но завтра эти свидетели-палачи займут свое собственное место на скамье подсудимых и закончат презренную жизнь на той же перекладине, на которой будут висеть их министры и начальники.

"ФИЛОСОФ И УБИЙЦА"

Закончился допрос Кальтенбруннера, и к свидетельскому пульту часовые подвели Розенберга. В свое время их в таком порядке пронумеровал сам Гитлер. «Философ» нацизма должен был стоять на следующем месте после гестаповского палача. По всей видимости, бесноватый хотел подчеркнуть этой нумерацией, что в третьем рейхе убийство являлось исходной точкой для всяких рассуждений. Сначала убей, говорил Гитлер, а потом уже обосновывай свои действия. Розенберг твердо держался этой концепции фюрера. Он стоял всегда около фашистской плахи во всеоружии. Ему было безразлично, кто убивал: Кальтенбруннер, Кейтель или сам фюрер. Его обязанностью было затереть кровавые следы за каждым.

Суд решил не нарушать гитлеровской нумерации. Это было удобно еще и потому, что позволяло не вызывать вторично к свидетельскому пульту коменданта лагеря Освенцим. Он был допрошен только вчера, и его показание могло одновременно подытожить практическую деятельность Кальтенбруннера и проиллюстрировать «философское» учение Розенберга.

Немецкие адвокаты задолго до вызова Розенберга к свидетельскому пульту пытались поднять рекламную шумиху вокруг его предстоящего допроса. Они грозили предъявить суду около тысячи листов доказательного материала. С этой целью начали переводить на четыре языка все речи и трактаты подсудимого. С самого начала каждому, в том числе и немецким адвокатам, было ясно, что вся эта теоретическая макулатура не имеет никакой доказательной силы. Тем не менее ее переводили, размножали и, что самое возмутительное, распространяли без разрешения суда. Немецкие защитники явно злоупотребили доверием, решив при помощи аппарата международного трибунала заняться нацистской пропагандой. Представители обвинения выступили дней десять назад с решительным протестом перед судом. Защитнику Розенберга адвокату Тома трибунал сделал строгое предупреждение. Тома извинился и обещал исправить допущенную ошибку. Вчера суду было представлено наконец несколько томов так называемых документов. И что же, суд должен был половину отвергнуть, подчеркнув тем самым, что он не позволит превращать свидетельский пульт в трибуну для фашистской пропаганды. Это было уже вторым предупреждением адвокату Тома, но тот не внял ему.

Немецкий защитник только изменил тактику. Тома начал ставить Розенбергу вопросы таким образом, чтобы дать возможность ему сказать то, что было написано в книгах, запрещенных к чтению на суде. Диалог между адвокатом и подсудимым строился примерно так:

Я не говорю об элементарной честности, но ведь чувство порядочности должно быть и у адвоката? Как мог человек, хоть немного уважающий историю своей страны, поставить рядом презренное имя Розенберга с именем автора "Фауста"!

У каннибалов тоже были свои шаманы, которые выступали с заклинаниями на людоедских пиршествах, но ни один человек ни при каких обстоятельствах не назовет шаманов наследниками разумного, доброго и вечного. Кроме честности, у адвокатов должно быть еще и чувство гадливости.

Рассказывать здесь о философских заклинаниях нацистского шамана вряд ли имеет смысл. Мы знаем результаты. О них свидетельствуют списки расстрелянных, замученных, сожженных. Тот, кто интересуется подробностями, пусть прочтет акты Чрезвычайной государственной комиссии о немецких зверствах. Это в горячечном мозгу Розенберга родилась идея о полицейском государстве, построенном по принципу фюрерства и возглавляемом неограниченным тираном. Это он подсказал Гитлеру идею "о нации господ" и благословил топор Гиммлера. Я помню, в декабре 1945 года на смоленском процессе ефрейтор-садист Генчке, изнасиловавший около тридцати девушек, пытался оправдать все свои преступления — и растления и убийства — словами Розенберга: "Я нацист, мне все позволено".

Сам Розенберг действует хитрее. Он знает, что убийц и насильников вешают, и отвечает суду туманными, псевдонаучными фразами. Истребление миллионов евреев он называет иррациональной трагедией немцев. Он пытается оправдать существование Тремблинки и Освенцима справками из девятого века. Председателю суда несколько раз приходится прерывать каннибальские излияния Розенберга, Председатель недоуменно спрашивает защитника:

— А какое, собственно, отношение имеет девятый век к разбираемому делу? Суд хочет знать, почему Германия напала на другие страны?

Розенберг был в третьем рейхе не только шаманом. Он не только оправдывал убийц и грабителей нордического происхождения. Он сам грабил и убивал. Розенберг руководил внешнеполитическим отделом фашистской партии.

Он был международным главарем предателей. Розенберг говорил на суде только о Квислинге, но каждому было ясно, что за этим именем подразумеваются Лаваль, Антонеску, Франко, Тиссо, Павелич, Гаха. Пятая колонна — это только одна из глав в позорной биографии фашистского философа. Этот «философ» считался в гитлеровской шайке разносторонним специалистом. Он был начальником «айнзацштаба» и руководил ограблением культурных ценностей во всех оккупированных странах. Поезжайте от Харькова до Парижа, и вы увидите отпечатки вороватых пальцев Розенберга на дверных ручках музеев, церквей, университетов.

На свидетельском пульте Розенберга лежит груда документов, и все они уличают «айнзацштаб» и его руководителя в преступной деятельности. Опровергнуть эти письма, приказы и отчеты невозможно. Розенберг это понимает и не опровергает. Он только просит суд и представителей обвинения понять гуманистические цели деятельности "айнзацштаба".

— Мы действительно вывозили университетские библиотеки в Германию, но это делалось не в целях грабежа, а только для того, чтобы дать возможность нацистам лучше изучить по этим книгам литературные труды данной народности.

Оказывается, картины из музеев Киева, Ростова, Харькова, Минска и Риги не конфисковывались, а эвакуировались в рейх, чтобы спасти эти культурные ценности от бомбежки. Слово «конфискация», объясняет суду Розенберг, имеет в немецком языке второй, прогрессивный смысл. Второй смысл имеет не только слово «конфискация», но и слово "арест".

Розенберг издал в свое время циркуляр, в котором приказывал арестовывать верующих за исполнение свадебных и похоронных обрядов. Оказывается, сделано это было для того, чтобы помочь христианам с большей свободой изъявлять свои религиозные чувства. Что же касается десятков тысяч икон, то Розенберг распорядился вывезти их в Берлин в целях научно-фотографического их изучения.

Однако не на Квислинге и не на краденых иконах кончаются преступления Альфреда Розенберга. Самые страшные злодеяния совершил он, будучи министром оккупированной восточной территории. Это министерство было создано за три месяца до начала войны с Россией. О том, какие функции возлагались Гитлером на это учреждение, суд узнает из первых же вопросов, которые задает главный советский обвинитель Розенбергу. Приказ о создании министерства был подписан 20 апреля 1941 года, и уже на следующий день Розенберг вступил в переговоры с Кейтелем, Гиммлером, Герингом и начальником контрразведки Канарисом, намечая вехи будущей совместной работы. Канарису он сказал прямо: "Мне нужны шпионы для того, чтобы они могли параллельно со своими прямыми обязанностями вести в России и политическую работу". Кейтель и Гиммлер должны были вместе с новым министром убивать, Геринг — грабить, а Канарис — поставлять всяких бендеровских предателей. Более точно о программе "восточного министерства" мы узнали из переписки Бормана с Розенбергом. Вот один из пунктов этой программы:

"Славяне должны работать на нас, поскольку мы в них нуждаемся, а если не нуждаемся, то они должны умереть. Поэтому, поскольку медицинское обслуживание является высшим действием, оно не должно иметь места. Увеличение славянского народа нежелательно. Образование опасно. Каждое образованное лицо является нашим будущим врагом. Религию мы также должны оставить им в минимальном количестве. Что касается пищи, то они должны получать только необходимое. Мы господа. Мы идем первые… Говоря строго, по существу, мы находимся в этой стране среди негров".

Каждый человек в нашей стране знает, с какой звериной жестокостью претворяли в жизнь программу Розенберга генералы Кейтеля, эсэсовцы Гиммлера и хозяйственные уполномоченные Геринга. Розенберг не только вдохновлял и не только координировал все преступные акции в Советском Союзе. Он имел в каждой оккупированной области своих рейхскомиссаров. В Белоруссии розенберговский палач назывался Кубе, в Прибалтике — Лозе, на Украине — Кохом. Сейчас на суде Розенберг пытается отмежеваться от этих комиссаров. Он сравнивает Коха со взбесившейся собакой. Кох якобы нарушал его, Розенберга, гуманистические принципы по отношению к украинцам. Он, Розенберг, якобы даже просил фюрера убрать Коха с Украины. Так говорит Розенберг, но обвинители предъявляют суду письмо, из которого весьма недвусмысленно явствует, о чем же в действительности просил Розенберг фюрера. 7 мая 1941 года, когда на московских бульварах наши дети мирно пекли песочные куличи и никто из нас даже не подозревал о предстоящей войне, Розенберг представил на утверждение Гитлеру список будущих рейхскомиссаров на все области и во все республики нашего государства. В Москву он рекомендовал назначить Эриха Коха, как "самого жестокого и беспощадного к русским"..

— Слово "жестокий", — говорит Розенберг, — имеет в немецком языке второй смысл, его надо понимать как инициативный.

— А как надо понимать слово "истреблять"? — спрашивает обвинитель.

— Я никогда не произносил этого слова! — патетически восклицает Розенберг. — Я философ и всегда был за великодушное отношение к людям.

— Ах, вы не произносили? — удивленно переспрашивает обвинитель и добавляет: — А ну, покажите обвиняемому текст его речи в Спорт Паласе в декабре 1941 года.

Розенберг перелистывает страницы своей речи и говорит:

— Ну да, конечно, обвинитель опять не понял особенностей немецкого произношения. Слово «истреблять» имеет здесь рыцарский оттенок.

Но обвинитель перебивает подсудимого и просит показать ему немецкий словарь. Розенберг пытается спорить и с составителем словаря. Тогда ему преподносят его собственные приказы об истреблении советских людей и отчеты рейхскомиссаров со статистическими выкладками о выполнении этих приказов. Так, например, рейхскомиссар Кубе сообщает, что он за несколько недель уничтожил в Белоруссии около ста пятидесяти тысяч человек. В одном Минске только за два дня было умерщвлено десять тысяч человек.

— А этот отчет как должен характеризовать вас, — спрашивает обвинитель, — как философа или как убийцу?

— Это было военной необходимостью, — говорит «философ» словами Кейтеля и, как Кейтель, пытается свалить всю вину на Гитлера.

— Я просил фюрера, — говорит он, — дать мне отставку с поста министра восточных провинций.

— Когда вы просили?

— Двенадцатого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года.

— Вы зря беспокоили фюрера, — иронически замечает обвинитель. — Советские войска вышибли вас к этому времени со всех восточных территорий, и решение Гитлера не имело бы уже никакого значения.

Подсудимый молчит. Ему нечего больше сказать в свое оправдание. Всю свою подлую жизнь он посвятил одной цели — уничтожению Советского Союза. И это сорвалось. Русские положили предел не только его министерской карьере, но и его философскому шаманству. Что же осталось впереди? Позорная петля.

О НИХ И ВООБЩЕ

Каждого, кто приезжает из Нюрнберга, родные и товарищи встречают одним вопросом:

— Ну, как у вас там, на процессе?

— Что как?

— Ну, как вообще? Как Геринг, Гесс, как чувствуют себя те, кто должен был бы сидеть на скамье подсудимых и кто почему-то не сидит, что пишет мировая печать?

О том, что относится к разделу «вообще», мы попытаемся рассказать в конце этого письма. Что же касается Геринга, то, как сообщил недавно его адвокат, бывший рейхсмаршал потерял за время суда тридцать два килограмма чистого веса. По сто семьдесят пять граммов в день. Правда, на следующий день тюремная администрация разъяснила встревоженным адвокатам, что состояние здоровья Геринга не должно внушать опасения, чистый вес бывшего рейхсмаршала равняется на сегодняшний день девяноста пяти килограммам, и, как бы долго ни тянулся процесс, толстый Геринг сумеет дотянуть до осиновой перекладины.

Геринг неспроста попросил своего адвоката объявить суду о потерянных килограммах. В начале процесса ему казалось, что Международный трибунал создан только для проформы: вызовут, пожурят и отправят в почетную ссылку на какой-нибудь из экзотических островов, вроде святой Елены. В начале процесса фюрер № 2 был розовым и бойким, он улыбался, давал интервью каким-то небрезгливым журналистам. Однажды Геринг сказал даже кому-то из них, что сильно устал от политической деятельности, что только теперь, когда кончилась эта ужасная война, он сможет наконец выполнить свою заветную мечту и подумать о комфорте семейной жизни.

Не только Геринг, но и многие другие подсудимые тоже надеялись провести время в суде по-семейному. Так, например, когда суд попросил нацистских преступников назвать имена свидетелей, которых они хотели вызвать по своему делу, то каждый из них назвал по полсотне человек. Здесь были все близкие и дальние родственники. А старый развратник Штрайхер приглашал для свидания не только двух своих официальных любовниц, но и соседскую горничную. Франку не хотелось ждать дня допроса свидетелей, и он добыл у кого-то своей супруге гостевой билет во Дворец юстиции. Что же касается Йодля, то он почти устроил свою интимную подругу на должность судейского секретаря к одному из немецких защитников.

Но все надежды подсудимых провалились. Судебный зал в Нюрнберге оказался неподходящим местом для семейных приемов. Свидетельские списки были сокращены до минимума. Жена Франка изгнана с гостевых мест, а подруга Йодля — из Нюрнберга. Геринг перестал давать интервью, острова святой Елены не получилось.

Вот кратенько о Геринге и прочих. Теперь о тех, кто должен был бы быть и кого нет на скамье подсудимых. Верховный трибунал должен был судить вместе с фашистскими палачами и их вдохновителей — германских монополистов, королей стали и угля, пушек и самолетов, всех тех, кто вытащил гитлеров и герингов из сточных канав Мюнхена и поставил во главе германского государства. Крупны, шредеры, шахты поддерживали и подкармливали нацистов, потому что нацистская партия выражала интересы самых оголтелых кругов империалистической буржуазии. На судебном процессе в Нюрнберге выяснилось, что немецкие банкиры и промышленники щедро финансировали нацистов, чтобы с их помощью задушить и уничтожить все демократические силы и развязать агрессивную, захватническую войну.

Рядом с Герингом и Гессом на скамье подсудимых должен был сидеть Густав Крупп, но короля Рура освободили от дачи показаний, как объяснил председатель суда, из-за «болезненного» состояния. На скамье подсудимых сидел другой представитель германских монополий — Шахт. Но этот представитель, несмотря на возражения члена Верховного трибунала от СССР, был оправдан.

Мягкосердечное отношение Верховного трибунала в Нюрнберге (вернее, трех его членов от США, Англии, Франции) к германским монополистам легко объяснить. Эти монополисты были крепко связаны с концернами и синдикатами других капиталистических стран. А эти концерны умудрялись помогать гитлеровцам, вопреки интересам своей страны, даже в дни второй мировой войны, снабжая фашистов через нейтральные государства стратегическим сырьем. Разоблачать при таком положении Круппа, Шахта и им подобных было кое-кому совсем не с руки.

Вот немного о тех, кто должен был бы сидеть, но кто не сидел на скамье подсудимых.

Что касается представителей мировой печати, то таковых на Нюрнбергском процессе больше трехсот человек. Здесь, в Нюрнберге, много солидных, уважаемых журналистов. К ним в первую очередь относятся военные корреспонденты, те, которые прошли вместе с англо-американской армией весь путь от Ла-Манша до Эльбы и для которых Нюрнберг является законным концом войны. Эти пишут о процессе правдиво, со страстью, присущей солдатам. Что же касается всеядных, то эти выпускают из своих рукавов нюрнбергских "уток".

Они пишут, например, что двадцать тысяч эсэсовцев, убежавших из лагеря Дахау, движутся походным строем к Нюрнбергу, чтобы освободить Геринга из тюрьмы, и что в связи с этим полковник Эн вызвал для охраны здания суда целый батальон танков. А на следующий день тот же корреспондент в той же газете печатает сообщение другого полковника, который называет первую заметку чистейшим вымыслом, так как никакие эсэсовцы не движутся на помощь Герингу и никакие танковые батальоны не вызываются для охраны здания суда.

За время пребывания в Нюрнберге нас пять раз пугали бежавшими эсэсовцами и столько же раз успокаивали соответствующими опровержениями.

В последний раз всеядные сочинили новую «утку» — с том, будто бы главный советский обвинитель во время допроса выхватил из кармана наган и выстрелил в Геринга. Но так как Геринг сильно похудел, то пуля прошла мимо и убила защитника. Эта «утка» оказалась такой дикой породы, что ее даже не стали опровергать.

Вот несколько слов о разных представителях мировой печати. Переходя к последнему разделу, «вообще», следует сказать, что сами нюрнбержцы проявляют к процессу довольно своеобразный интерес. Так, например, шофер автобуса, который ежедневно возил корреспондентов из «Пресс-кемпа» к зданию суда, два раза спрашивал у меня:

— Ну, скоро ли вы повесите этого Геринга?

Шофер, бывший нацист, был в претензии к судьям, ему почему-то казалось, что как только будет повешен Геринг, продовольственные нормы жителям Нюрнберга будут моментально увеличены.

Так думал нацист, с которым я говорил. Что же касается бывших нацисток, то, если верить местным газетам, засидевшиеся нюрнбергские фрау заняты главным образом составлением объявлений. Такие объявления печатаются сотнями. Их вывешивают даже на заборах. Вот одно из таких объявлений, которое я списал на память текстуально:

"Фрейлен 35 лет, рост — 172 сант., вес — 84 кил., материально обеспечена. Ищет спутника жизни. Предпочтение будет оказано пострадавшему от нацизма или еврею".

Геринг и Штрайхер еще не повешены, а златокудрые нацистки думают уже о том, как выгоднее приспособиться к новым условиям.

Нюрнбергский процесс несколько затянулся. Об этом говорит не только шофер автобуса. Затяжка сеет кое-какие несбыточные иллюзии и у подсудимых. Некоторые из них продолжают еще на что-то надеяться. Дениц и Редер сидят в темных очках. Гросс-адмиралы берегут глаза от электрического света. Геринг кутается в тюремное одеяло, как в плед: приговоренный к смерти боится насморка. Франк бреется два раза в день, он ходит в суд, как на службу. Присутственный день начинается для него в десять утра и кончается в пять вечера. Распорядок совсем не обременительный. И все же Розенберг укоризненно смотрит на судей, если вечернее заседание заканчивается на пять минут позже установленного регламента. Философ расизма смотрит на часовые стрелки и думает, что время работает на него. Увы! Над скамьей подсудимых тоже висят часы. Смотреть нужно на них. Они отсчитывают последние минуты преступникам.

1946 г.

Нюрнберг.

ИЗ НЮРНБЕРГА В ПРАГУ

Из Нюрнберга в Прагу можно попасть тремя путями: на самолете, по автостраде и по железной дороге международным экспрессом Париж — Константинополь. Мы решили ехать товаро-пассажирским поездом. Такие поезда назывались у нас когда-то «максимками». Это был менее комфортабельный и более утомительный способ путешествия. Ехать нам нужно было с тремя пересадками, ждать на полустанках попутных поездов, плутать по путям. Но мы пошли на все эти неудобства сознательно: нам очень хотелось посмотреть, что делается сейчас на самом юге Германии.

В нашем поезде двенадцать вагонов. В одиннадцати едут немцы, на двенадцатом висит табличка "Вход немцам запрещен". Этот вагон немного чище других и предназначен только для граждан США. У дверей вагона стоит американский капитан. По внешнему виду он похож на героя из ковбойского фильма. На поясе у него огромный пистолет, два патронташа. Его решительный вид завершает большой нож, прикрепленный ремешком к поясу. Капитан, очевидно, техасец. Человеку в штатском спорить с таким не рекомендуется. Он тычет вам в живот дулом своего крупнокалиберного кольта и только после этого спрашивает:

— Вы кто?

— Русские.

— О'кей! — говорит техасец и любезно приглашает всю группу советских журналистов в вагон.

Капитан отвел нам два купе и предупредил:

— Во время движения поезда у окна не стоять.

Капитан не сказал, чем была вызвана такая предосторожность, да мы и не спрашивали. Мы уже знали из местных американских газет, что в последнее время в Южной Германии усилилась террористическая деятельность фашистских оборотней, и поблагодарили техасца за предупреждение.

Наш поезд шел по сельскохозяйственным районам. Из окна вагона можно было видеть, как немецкие крестьяне обрабатывают землю. Война почти не коснулась этого угла Германии. Села и городские поселения были целы. Следы воздушных бомбардировок можно было заметить лишь в районах больших заводов и на крупных станциях.

Так же, как и прежде, здесь хозяйничают кулаки и помещики, владельцы земельных наделов, хозяева больших стад молочных коров.

На одной из станций наш поезд стоял дольше обыкновенного. К вагону для граждан США подошло несколько человек в форме американских солдат. Они предъявили капитану свои проездные документы, но тот, даже не посмотрев на документы, пренебрежительно показал солдатам на немецкие вагоны.

Тогда солдаты вступили в спор. Они говорили на каком-то странном жаргоне. Вскоре мы поняли, почему заупрямился техасец. Тот, кто провел несколько месяцев в американской зоне оккупации, легко отличит настоящих американских солдат от "мюнхенских американцев". "Мюнхенскими американцами" солдаты-фронтовики называют своих вчерашних противников. К ним относятся предатели из Югославии, Литвы, Латвии, бендеровцы, которые полтора — два года назад сражались вместе с гитлеровцами против нас. Когда фашистская Германия была разгромлена, все эти предатели были собраны на юге и обряжены, к немалому удивлению фронтовиков, в американскую униформу. В районе Мюнхена для них были выделены казармы. Для фашистских наемников американские оккупационные власти открыли даже специальные академии. Такое предупредительное отношение к предателям вызвало возмущение среди американских солдат. Некоторые американские журналисты писали об этом в своих газетах. Но все осталось по-старому. "Мюнхенские американцы" обретаются не только в районе Мюнхена. Совсем недавно я видел в Фюрте воинское подразделение, составленное из изменников, служивших в гитлеровской армии. Эти изменники были вооружены американскими автоматами и одеты в американскую форму.

Те солдаты, которые спорили с техасцем у дверей нашего вагона, тоже были изменниками. Они еще не разучились говорить по-немецки и не успели научиться по-английски. Волнуясь, они мешали английские слова с немецкими, и это, по-видимому, больше всего и бесило капитана. Из пренебрежения он говорил с изменниками в третьем лице.

— Скажите им, — говорил он, обращаясь к кому-то, хотя рядом с ним не было никого, кроме "мюнхенских американцев", — что у каждого порядочного солдата должна быть родина.

И для того, чтобы показать, что разговор окончен, техасец расстегнул кобуру и многозначительно перекинул свой кольт с руки на руку. Машинист тронул поезд, и «мюнхенцам» уже на ходу пришлось прыгать в немецкие вагоны.

На станции Фюртинвальде нам предстояла первая пересадка. Это была пограничная станция. На одной половине хозяйничал американский офицер, на другой — чешский. Поезд, доставивший нас сюда, возвращался обратно в Нюрнберг. Наш спутник-техасец проследил, как были сгружены ящики с продовольствием для солдат, несущих пограничную службу на этой станции. Американский комендант небрежно пересчитал ящики. Главное, чтобы были оставлены жевательная резинка и бутылки с кока-колой. И то и другое есть, значит, о'кей, все в порядке.

Пограничные станции на юге Германии живут своеобразной и бурной жизнью. Десятки переполненных поездов пересекают их ежедневно в обоих направлениях. Кто эти люди? Куда лежит их путь?

Пассажиры одного из поездов, который прибыл в Фюртинвальде, были поляками. Ехали они из Мюнхена через Чехословакию в Польшу. В душном, тесном вагоне мы увидели худою, изможденного старика. Позже мы узнали, что ему было всего двадцать шесть лет. «Старик» показал на лацкан своего пиджака, на котором был привинчен какой-то значок.

— Это значок узника Маутхаузена, — сказал он. — Синие и серые полосы — это цвета арестантской одежды, в которую одевали нас гитлеровцы. Ниже кусок порванной колючей проволоки. Я думаю, вам не надо объяснять, что это значит. Красный ромб свидетельствует о том, что я был политическим. Буква «П» в ромбе говорит о моей национальности. У французов ставили «Ф», у русских — "Р".

Шесть лет назад немцы вывезли этого поляка из Котовиц. Он был тогда здоровым, цветущим двадцатилетним парнем.

В этом поезде ехали не только бывшие заключенные Маутхаузена и Дахау. Здесь было много польских женщин, вывезенных немцами для работы в Южную Германию. Но самое страшное — это вагоны с польскими детьми. Гитлеровцы вывезли их когда-то из Силезии, чтобы сделать из них «фолькс-дейчей». Дети возвращались сейчас на родину, но ни один из них не знал польского языка.

— Может быть, среди этих детей едет и моя дочка, — сказала мне одна женщина. — Как я узнаю ее? Ни одна из этих девочек не помнит даже своего прежнего имени, и все они плюются, когда видят польскую женщину.

— Детей нельзя винить, — сказала вторая женщина. — Они рычат потому, что жили среди волков. Возьмите к себе в дом одного из них, и через год он снова станет ребенком.

— Женщинам тяжело, — сказал мне человек из Маутхаузена, — потому что каждая из них боится увидеть в «фолькс-дейче» своего ребенка. Но мы устроим в Польше воспитательные дома, и дети вырастут хорошими поляками.

Наконец, к перрону подошел наш поезд. Мы садимся в вагон, трогаемся. Через несколько минут останавливаемся в лесу. Это граница. Чешские полицейские проверяют документы. Но вот деловой разговор окончен. В дверях купе появляется пожилой железнодорожник. В его руках кувшин с пивом.

— Можно?

— Пожалуйста, входите.

Железнодорожник наполняет стаканы, и все мы, в том числе и таможенные полицейские, подымаем тост за русско-чешскую дружбу.

— Хорошо, — говорит кто-то, осушая свой стакан.

— Нет, это еще не то пиво, — говорит железнодорожник. — Настоящее будет там, в Плзене, в Праге.

Хороша весна в Чехословакии! К светло-зеленому цвету гор и лесов май щедро добавляет розовое и белое. В горы вписаны большими и малыми пятнами сады цветущих яблонь и абрикосов. Вы едете по дороге, и тонкие ароматы мая сопровождают вас от баварской границы до самой Праги.

Весна раскрасила здесь яркими, праздничными красками не только сады и горы, но и города. Флаги на зданиях, плакаты на заборах, цветные ленточки на пиджаках и женских шляпках.

— Ну, как вам нравится наша весна? — кричит какой-то пожилой чех и бросает нам в машину душистую гроздь сирени.

Май в Чехословакии вышел за рамки календаря. Весна 1946 года была не только простой сменой времен года. Она была вехой в истории страны. Чехи в эти дни празднуют первую годовщину своего освобождения от немецкой тирании. Пятого мая, когда войска Красной Армии заканчивали в самой Германии разгром гитлеровских войск, в Чехословакии, в этой последней из оккупированных стран Европы, началось восстание. В этот день по пражскому радио после передачи сводки немецкого командования неожиданно раздался клич:

— Чехи, к оружию! Бей фашистов!

В различных частях города появились баррикады. Их строили из опрокинутых трамвайных вагонов, газетных киосков, фонарных столбов. Строили все: мужчины, женщины, дети. Те, у кого не было оружия, становились за эти баррикады с булыжником в руках.

А призыв из репродукторов летел все дальше и дальше. Баррикады строились уже не только в Праге, но и в Кладно, Ланнах. Эсэсовский отряд, стоявший во дворе пражской радиостанции, долго не мог понять, из какой же комнаты этого огромного многоэтажного дома летят в эфир зажигательные слова, призывающие чехов к восстанию. Эсэсовцы стреляли в окна, хватали в радиостудиях совершенно невинных людей, расстреливали их, а голос в эфире раздавался все громче и громче:

— К оружию!

Прага поднялась против гитлеровцев в дружном, едином порыве, и хотя, пользуясь внезапностью восстания, чехам удалось на первых порах разбить и разоружить несколько немецких отрядов, но рассчитывать на окончательную победу жителям Праги было трудно. Слишком неравными были силы: у гитлеровцев — пушки и пулеметы, у чехов — охотничьи двустволки и камни из булыжной мостовой.

Шестого мая Прага бросила в эфир новый призыв:

— Помогите! Мы истекаем кровью!

Дикторы кричали в микрофон на английском и русском языках:

— Помогите! Мы сражаемся из последних сил!

— Это был сигнал настоящего бедствия, — сказал один из редакторов пражского радиовещания.

Мы разговаривали с ним в прошлый четверг в той самой комнате, в которой год назад стоял микрофон чешских патриотов.

— Наш сигнал, — добавил редактор, — был услышан союзниками и на юге и на севере, но помощь пришла только с севера.

— Север был ближе?

— Нет, на севере были русские.

Рейд советских танков из Дрездена в Прагу был воспринят чехами как военное чудо. Воистину, танкисты и совершили беспримерный переход. За два дня с боями, ломая упорное сопротивление немцев, советские танки прошли через горные перевалы и оказались у стен чехословацкой столицы. Девятого мая Прага была очищена от гитлеровцев. Это спасло восстание от разгрома и позволило чехам поднять над своей страной знамя полного освобождения.

— Мы помним первый день войны, — сказал мне чешский журналист. — Он начался в Праге и был первым днем нашего рабства. В учебниках истории этот день назван Мюнхеном. Мы знаем и последний день войны. Русские принесли нам в этот день свободу на своих танках.

Я видел первый советский танк, вошедший в Прагу. Он стоит сейчас на высоком гранитном пьедестале на одной из площадей чехословацкой столицы. Этот памятник символизирует не только мощь нашей техники — это памятник крепости нашей дружбы.

В Крживоклате я встретил праздничную процессию шахтеров. Они с песнями шли впереди большого самосвала, на котором висел плакат:

"Мы везем миллионную тонну угля, добытую нашими руками в освобожденной Республике".

Чешский народ трудолюбив. Он очень быстро осваивает новые методы руководства промышленностью и вводит в строй одно предприятие за другим. Это, может быть, единственная страна в Центральной Европе, которая ближе всех подошла к довоенному уровню жизни. Я имею в виду не только витрины универмагов и меню ресторанов. Пусть пока еще не весь ширпотреб имеется в свободной продаже. Пусть многие продукты питания нормированы пока карточками, чехи знают: если реакция не собьет правительство с правильного пути, то через полгода — год жизнь в их стране будет еще богаче. Дружба с Советским Союзом — вот что питает оптимизм народов Чехословакии. В этой дружбе они видят не только радость своего вчерашнего освобождения, но и счастье своего завтрашнего дня.

— Дружба с русским в крови у каждого чеха, — сказал советским журналистам министр иностранных дел. — Ома началась для нас не вчера. Сам я с детских лет воспитывался на Толстом, Тургеневе, Чехове.

Так говорит не только министр. Так говорит народ. И каждого, кто приезжает в Чехословакию из Советского Союза, встречают здесь как желанного гостя.

Мы были в Марианских Лазнях и в Карловых Варах. Это всемирно известные курорты. Когда-то и целебные источники и отели на этих курортах принадлежали частным предпринимателям. Сейчас все это перешло в ведение министерства здравоохранения.

Работники министерства готовятся на днях открыть лечебный сезон. Первый сезон после войны. Они еще не знают точно, сколько больных пройдет у них за лето, будут они лечить только своих или иностранцев. Неясных вопросов много, но чехи не боятся их и ведут подготовку к сезону оперативно. В Марианских Лазнях работает сейчас огромная, прекрасно организованная школа работников отелей. Здесь есть группы поваров, официантов, директоров, портье. И каждый, кто учится, должен пройти двухгодичную подготовку для того, чтобы получить право работать на этих курортах. В Карловы Бары прибыла для лечения первая партия больных. Это наши бойцы и офицеры из тех групп войск, которые расположены в Германии и Австрии. Чехи с первых же дней пребывания советских курортников сделали практические выводы. Директора отелей, официанты, портье изучают в своей школе сейчас не только французский и английский языки, но и русский. А слушатели группы поваров исследуют все особенности русской кухни.

Чехи — прекрасные музыканты. В Праге каждый вечер можно побывать не только в опере, музыкальной комедии, но и на хорошем симфоническом концерте. Я хотел послушать современных чешских композиторов и пошел в филармонию, чтобы достать билет на один из ближайших концертов. Работники филармонии очень любезно познакомили меня с недельной афишей и, в свою очередь, задали целую кучу вопросов: что пишет сейчас Шостакович? Слышал ли я музыку Прокофьева к «Золушке»? Как приняли в Москве скрипичный концерт Хачатуряна?

Чехи проявляют к советскому искусству особый, повышенный интерес. Они считают нашу музыку, театр, литературу ведущими. На витринах книжных магазинов можно увидеть прекрасно изданные переводы Маяковского, Шолохова, Симонова, Алексея Толстого, Эренбурга, Веры Инбер. Спрос на русские книги так велик, что часто книга одного и того же автора выпускается параллельно несколькими издательствами.

Дороги Чехословакии расходятся от Праги радиальными линиями. И где бы ни бежала асфальтовая лента — в горах, по равнине, вдоль берега реки или мимо заводских корпусов, — вы всегда увидите по обеим сторонам шоссе фруктовые деревья. По давней, хорошей традиции чехи обсаживают обочины своих дорог яблонями, сливами, вишней. Весной вы едете по шоссе, как по цветущей садовой аллее.

Однако свой собственный, особый колорит придают чешским дорогам не только яблони. Каждого, кто ездил по этим дорогам, прежде всего поражало обилие велосипедистов. Они движутся беспрерывным потоком. На велосипедах ездят люди, принадлежащие к самым различным общественным категориям. Ездят все: мужчины, женщины, подростки.

Вот катит по шоссе несколько женщин. Каждая из них везет с собой грабли. Это крестьянки из ближней деревни. Они спешат в поле. За ними важно нажимает на педали трубочист. Нехитрый его инструмент ловко прикреплен к раме. Трубочист с ног до головы в саже, но зато в цилиндре. Это не из щегольства, цилиндр здесь носят сейчас только трубочисты и опереточные герои.

Наш поезд обогнал монашку, едущую в полном своем облачении с двадцатипятикилометровой скоростью, чтобы не опоздать к вечерней мессе; затем мы обогнали мать с годовалым ребенком. Для ребенка на велосипеде устроен специальный стульчик впереди руля, так что ребенок сидит липом к матери. Вообще велосипеды здесь самых различных конструкций. У газетчиков — с тележками впереди, у домохозяек — с тележками позади. На велосипедах возят мешки с картофелем, дрова. Для этого в грузовой прицеп впрягают две машины, и какая-нибудь супружеская чета легко везет по шоссе двадцатипудовую поклажу.

По праздничным дням на дорогах можно увидеть велосипедистов в трусах и майках с большими рюкзаками на плечах. Едут одиночками, парами, группами. Это туристы. Они держат путь в горы. Гор здесь много, и из любого пункта Чехословакии можно за день, за два совершить приятную прогулку к горам. Однако путешествуют по горным дорогам не только велосипедисты. Тут много и пеших туристов. Они движутся во всех направлениях с большими вещевыми мешками за плечами. У одних в руках альпенштоки, у других — удочки, у третьих — охотничьи ружья. Туризм для многих стал здесь бытом. И не только туризм. Широкой любовью пользуется в Чехословакии и спорт. Гимнастикой занимаются здесь со школьной скамьи.

В Чехословакии очень много спортивных площадок. Стадионы имеются не только в городах, но и в местечках. Не везде они оборудованы трибунами. Очень часто это только поле с беговыми дорожками или простой теннисный корт.

В Чехословакии культивируются почти все виды спорта. Москва помнит чешских теннисистов. Они успешно выступали на наших кортах до войны. В прошлом месяце в Чехословакии побывали наши шахматисты и тяжелоатлеты. И те и другие в хорошем стиле выиграли встречи с местными спортсменами и вызвали всеобщее восхищение.

— Ну, а как ваши боксеры, как пловцы? — спрашивают в Праге.

Здесь ждут и тех и других и усиленно готовятся к предстоящим встречам. Чехи хотят взять реванш за проигранные схватки.

Однако больше всего в Праге ждут приезда наших футболистов. После триумфальной поездки московских динамовцев по Англии чешские болельщики с особым нетерпением ждут матча чешских футболистов с москвичами и, конечно, у себя, на Пражском стадионе. Здесь много и азартно спорят о возможном составе команды, которая должна защищать честь чешского футбола, заключают пари на будущего победителя. Один из болельщиков долго и упорно уговаривал меня принять участие в его семейном тотализаторе. Этот самый болельщик какими-то, одному ему известными математическими выкладками установил, что предстоящую встречу обязательно должны выиграть динамовцы, и дабы увеличить сумму своего возможного выигрыша, он подбивал каждого делать ставку на чешскую команду.

Как видно, футбольные болельщики во всех странах мира одинаковы. Московские динамовцы еще ничего не слышали о предстоящей игре в Праге. Кстати, эта игра еще даже не внесена Всесоюзным комитетом по делам физкультуры и спорта в календарь международных встреч текущего сезона, а пражские болельщики с математической точностью установили уже, кто и с какой ноги забьет первый гол в этом матче.

Футбольная жизнь в Чехословакии сейчас на подъеме. В этом году, кроме розыгрыша своего внутреннего календаря, футбольные лидеры страны «Спарта» и «Славия» участвовали в нескольких международных матчах. Причем «Спарта» добилась весьма успешных результатов во всех встречах даже с такими сильными противниками, как Англия, Франция и Югославия. Мне удалось увидеть игру этого талантливого футбольного коллектива в серьезном матче против швейцарских футболистов.

Пражские зрители по темпераменту очень похожи на тбилисцев. Спокойных, беспристрастных зрителей здесь нет. Каждый болельщик хочет, чтобы стадион переживал вместе с ним успех или поражение его фаворита. Спорить в такие моменты с болельщиком не рекомендуется во избежание могущих возникнуть недоразумений. Моя соседка справа, например, вместо словесных доводов пускала в ход против оппонентов зонт. А сосед слева бросил на поле шляпу, потом шарф и, наконец, пачку сигарет. Пражских болельщиков можно было понять: они волновались совсем не случайно, игра на поле проходила в быстром темпе, азартно и явно не в пользу чехов. Сосед слева бушевал от возмущения.

— Плохо! Опять плохо! — кричал он центрохаву и добавлял, обратившись в мою сторону: — И за этого мазилу «Спарта» заплатила триста тысяч крон. Разве он сможет удержать Бескова? Нет, это не Семичастный.

Проходила минута, другая, и мой сосед начинал возмущаться игрой центрофорварда. И хотя за центрофорварда «Спарта» заплатила всего сто двадцать пять тысяч крон, это в глазах моего соседа никак не оправдывало "Спарту".

— Мазила! — кричал сосед центрофорварду и добавлял, обратившись в мою сторону. — Ну, разве он сумеет пройти Семичастного? Нет, это не Бесков.

Молодой пражский болельщик хорошо знал по фамилиям всех наших футболистов, точно он всю свою жизнь провел не в Праге, а на стадионе «Динамо». Однако возмущался мой сосед совершенно зря. Игроки «Спарты» были первоклассными футболистами. Чешская команда была значительно сильней швейцарской, но случилось так, что чехи проиграли первую половину игры.

— Мне стыдно за "Спарту", — сказал мой сосед, — я уйду домой.

Но он, конечно, не ушел. Он только выпил пива и убежал в раздевалку покричать на своих фаворитов.

— Ну, если и теперь они не исправятся, — сказал он, возвратясь из раздевалки, — я никогда больше не куплю билета на их стадион.

"Спарта", конечно, исправилась. Чехи были не только техничнее, но и выносливее своих противников. Сначала левый полусредний, затем центр нападения, потом левый край и снова центр забили подряд четыре мяча. И каждый раз мой сосед кричал на весь стадион:

— Бранка!

Настроение моего соседа менялось от гола к голу.

— Нет, наш центр — это настоящий игрок, — говорил он восторженно. — Это не какой-нибудь Лаутон. — И, наклонившись в мою сторону, он сочувственно добавлял: — Мне жалко пана Семичастного. Но вы же сами видите, что наш центрофорвард — это выстрел. А разве пулю можно удержать грудью?

Во втором тайме мой сосед жалел не только пана Семичастного, но и пана Бескова. Правда, Бесков тоже был выстрелом, но зато центр защиты чехов к этому времени превратился уже в "бронированную преграду", которую вряд ли могла пройти какая-нибудь пуля.

Этот болельщик тоже занимался математическими выкладками. Однако в отличие от моего прежнего знакомого эти выкладки привели его к диаметрально противоположным выводам. По всем его данным, в будущей встрече «Спарта» — «Динамо» победителем должна была быть "Спарта".

— Почему?

— Очень просто, — сказал мне сосед и показал на свои математические изыскания. — Чехи не играли с «Динамо». Но зато с «Динамо» играла ЦДКА.

— Что ж из этого?

— А ЦДКА играла в Югославии с командой Загреба и выиграла у нее. А Загреб играл со «Славией» и проиграл ей. А «Славия» проиграла «Спарте». Значит, «Спарта» играет в одну силу с ЦДКА.

— Ну?

— А разве вы не знаете, что ЦДКА выиграла у "Динамо"?

— Когда?

— В финале на кубок!

— Но ведь в играх на первенство команда ЦДКА проиграла "Динамо"?

— Это неважно. Давайте считать, что ЦДКА не проигрывала.

— И что получится тогда?

— Раз «Динамо» проигрывает ЦДКА, то оно обязательно проиграет и "Спарте".

Я рассмеялся.

— Вы не согласны?

— У футбола своя логика, — сказал я.

— Хорошо. Давайте заключим пари. Вы ставьте на «Динамо», а я…

Но мой сосед не закончил фразы. Свисток судьи возвестил конец игры. «Спарта» выиграла со счетом 5: 2. Мой сосед пробовал кинуть в воздух шляпу. Но ее не оказалось. Тогда он схватил у дамы с зонтом ветку сирени и, перепрыгнув через барьер, побежал навстречу игрокам, чтобы поздравить их с победой.

Вечером я снова встретился со своим соседом слева (это было на официальном приеме в министерстве информации) и узнал, что страстный болельщик футбола был одним из участников партизанского восстания в Банской Бистрице.

1946 г.

Прага — Москва.

ПРАПРАПРАДЕДЫ И ПРАПРАПРАВНУКИ

Часы на башне святого Марка пробили шесть, и вместе с последним ударом на втором этаже отеля «Сплендид» стукнула дверь. Стукнула еле слышно, но все же стукнула. За первой стукнула вторая дверь, третья… Утро сегодня в Венеции хмурое. Туман такой густой, хоть ножом режь. На узких улочках и каналах города никого. Сейчас спать бы еще и спать, но спать нельзя. Всегда выутюженный, представительный дежурный отеля сгоняет с лица последние остатки полудремы. Ему хочется выругаться по адресу новых постояльцев. На всех других этажах тишина, а на втором… Но ругаться дежурному нельзя. Дежурный администратор обязан всегда быть приветливым, всегда улыбаться.

— Доброе утро, синьор! — мило говорит он, кланяясь плотному, могучему мужчине, который спускается по лестнице.

— Доброе утро!

Дежурный с удовольствием спросил бы, куда мужчина направляет свой путь в такую рань. Но служащему отеля «Сплендид» не следует проявлять излишнее любопытство. Несолидно. Мужчина угощает дежурного папиросой и выходит на улицу.

Вопрос, который не решился задать дежурный, задает метельщик улицы. Он уже знает особенности обитателей второго этажа и ждет их неподалеку от входной двери отеля с добрым утром на устах.

— Боно джорно, синьор! — говорит он.

— Боно джорно!

— Опять на свидание? К кому сегодня? К Санта-Марии деи Мираколи или к Санта-Марии деи Фрари?

Плотный мужчина улыбнулся и скрылся в тумане. За ним из отеля вышел тощий, высокий. Потом еще один высокий. Затем вышли две женщины. И всем им метельщик желает "боно джорно", и все угощают его папиросами. Двадцать пять человек — это, дай им бог здоровья, двадцать пять папирос, двадцать пять приветливых улыбок. А это не так мало.

Утро только начинается, а двадцать пять наших знакомцев уже явились к месту своего свидания. Кто к Санта-Марии, кто ко Дворцу дожей, а кто к знаменитому мосту Риальто. Натура у каждого была облюбована еще накануне, поэтому и плотный мужчина и тощий, не тратя времени попусту, сразу же по-походному развертывают свои мольберты и принимаются за дело.

"Да, не легко им! — думается метельщику. — Срок академической командировки недолог, а нарисовать художникам нужно много. Пойди успей!"

Но метельщик ошибся в своем предположении. Перед ним за мольбертами сидели на этот раз не художники, а архитекторы. И приехали эти архитекторы в Венецию не в академическую командировку, а на отдых. Солидные, уважаемые люди, по чьим проектам было выстроено в Москве немало домов, вместо того, чтобы греть спины на санаторном пляже, каждый год проводили дни своего узаконенного отпуска в путешествиях. Эти путешественники успели в прошлом и позапрошлых годах побывать с рюкзаками и альбомами и на нашем Севере, знакомясь с чудесами древнего русского зодчества, и на нашем Востоке, восхищаясь постройками Бухары и Самарканда. В этом году они решили поехать за границу. «Интурист» оказал им содействие, и двадцать пять сотрудников архитектурных мастерских Москвы отправились в Италию. С красками, карандашами, альбомами. И хотя памятники античной и средневековой архитектуры были уже не единожды сфотографированы, вычерчены и обмерены, архитекторы Моспроекта не удержались, и каждый решил нарисовать, а кое-что даже обмерить своей собственной рукой. Кто знает, где искать объяснение закономерностям прекрасного! Так отдых стал работой, а туристская поездка — академической командировкой. Так ни одному из двадцати пяти не стало хватать стандартного туристского дня и каждый стал удлинять его, воруя время и у своего сна и у своего отдыха.

Волею случая произошло так, что нашему корреспонденту пришлось быть в Италии в одно время с московскими архитекторами. Жить с ними в одних гостиницах, ездить в одних автобусах. И это дало корреспонденту возможность сделать в своем блокноте несколько записей.

Вечер. Наш автобус после объезда немалого количества достопримечательных мест возвращается в Рим. Машина петлит по узкой горной дороге. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Гид ЧИТа (так называется туристская организация Италии) утомился и дремлет, сидя в переднем кресле. И вдруг выясняется, что где-то слева, всего в трех километрах от дороги, находится знаменитая вилла Адриана. Быть рядом и не заехать? И вот к гиду обращается целая делегация.

— Синьора, будьте любезны…

Но синьоре уже за пятьдесят, синьора за целый день беготни с этой неугомонной группой архитекторов очень устала.

— Как, в такой час? Нет. Даже не просите!

— О, синьора! Мы только на пять минут!

Но пять минут растягиваются на полтора часа. Со стороны постороннему человеку наша экскурсия рисовалась, очевидно, в весьма странном виде. И в самом деле. Второй век нашей эры. Светит луна. А среди разрушенных стен античного дворца ходят строители Песчаных улиц и жилых домов в Черемушках и измеряют рулеткой сохранившиеся арки, колонны, карнизы. А тут же, чуть повыше, на обломках какой-то стены сидит заразившаяся от этих неугомонных туристов энтузиазмом гид ЧИТа и рассказывает, какие споры на политические и философские темы вел со своими гостями в садах этого дворца его владелец. Синьора из ЧИТа говорит о предмете этих споров с такой убежденностью, точно споры эти происходили не восемнадцать веков назад, а только вчера и она, синьора, сама имела честь быть в числе гостей Адриана.

Что же касается сторожа виллы Адриана, тот гонял в это время на мотороллере по бывшим аллеям сада, не зная, как ему повесить замок на знаменитые развалины. Развалинам было положено работать до пяти часов, а сейчас было уже девять.

Еще одна сценка. Три наших архитектора, проходя вечером по улице, остановились у какого-то дома. Архитекторов заворожила лестница к парадной двери, и они начали обмерять ее. К архитекторам подошел полицейский.

— Что вы делаете?

— Устанавливаем шаг ступенек.

— Зачем? Разве вы в Пантеоне или на развалинах Колизея?

— Простите, а здесь что?

— Полицейское управление.

Воцарилась многозначительная пауза.

— Так мы же без злого умысла. Только с точки зрения изучения классического наследства.

— А вы, собственно, кто будете?

— Джиовани, отпусти их. Это туристы из Москвы, — сказал второй полицейский, проверив документы архитекторов.

Архитекторы ушли, а Джиовани стоял и смотрел им вслед.

— Странные люди! Настоящие туристы сидят в этот час в ночных клубах с девочками и пьют аперитивы, а эти зачем-то ползают, измеряют лестничный шаг в полицейском управлении. А что интересного в нашем шаге?

Большие города сменялись маленькими, соборы часовнями, дворцы виллами, а наши друзья продолжали мерить, рисовать.

Палаццо дожей. Он запечатлен теперь по крайней мере в двадцати альбомах нашей группы. Но запечатлен по-разному. Одни архитекторы рисовали Палаццо, а перед их глазами возникали другие дома, которые нужно было еще строить. И, конечно, не здесь, в Венеции, а в Москве. Причем строить не из мрамора, а из бетонных плит. И думали поэтому архитекторы, смешивая краски на палитре, не только о желтом и розовом, но и о тех новых, еще не найденных пропорциях, которые должны были бы сделать дома из сборного железобетона такими же красавцами, как и вот эти из мрамора.

Другие рисовали и думали только не о сборном железобетоне, а о людях, которые жили когда-то в этом городе. Об Отелло, встретившем впервые Дездемону, если верить местным гидам, вон в том доме, расположенном совсем неподалеку от Палаццо дожей.

Третьи рисовали и тоже думали о людях. Но не о тех, которые жили здесь когда-то, а о тех, которые приезжали сюда теперь.

Италия наводнена путешественниками. Среди них много истинных поклонников замечательного итальянского искусства. Эти могут сутками стоять перед произведениями Леонардо да Винчи, Палладио, Тициана.

Вот три пожилых учительницы из Глазго. Год строгой экономии в расходах — и деньги на поездку собраны. Не успели учительницы приехать в Венецию, как тут же заспешили на площадь святого Марка. И вот они все трое стоят перед Кампанилой, у каждой учительницы в руках бедекер, каждая внимательно смотрит на Кампанилу и читает все, что написано в путеводителе об этом прекрасном произведении архитектуры.

Но есть среди туристов и немало скучающих бездельников, которых привлекает в Италию не итальянское искусство, а итальянская экзотика.

Рядом с тремя учительницами стоит дама с собачкой. Дама только устало оглядывает Кампанилу, а бедекер читает не она, а ее компаньонка. Причем читает не все, а только самое главное, чтобы не утомить даму. Дама с собачкой тоже из Глазго. Отправляясь в Италию, дама захватила с собой не только компаньонку, но и двух лакеев Один состоит при ней самой, второй — при собачке.

А вот еще одна довольно примечательная личность из породы плавающих и путешествующих. К Лоджетте на площади святого Марка подходит большая группа испанских туристов. Наши группы смешиваются, и все мы с интересом рассматриваем статую Якопо Сансовино Аполлон. Статуя замечательная, и всем нам очень нравится. И русским и испанцам. И вдруг из-за чьей-то спины выходит вперед какой-то бойкий человечишка, смотрит на Аполлона и спрашивает:

— Сколько весит этот малый из мрамора?

Гид смущен. Гид может сказать, когда сделан «малый» из мрамора, кем сделан, что сказали об Аполлоне Тициан, Аретино. Но сколько весит Аполлон? Такой вопрос еще ни разу не приходил ему в голову.

Дней через десять наша группа была в Сикстинской капелле, роспись потолка которой сделана Микеланджело.

Потолки в Сикстинской капелле — это живописное чудо. Разглядывать это чудо можно часами. Но тишина в капелле внезапно нарушается.

— Я хотел бы знать, сколько все это весит?

Мы оборачиваемся на голос. Ну, конечно, это он. Наш старый знакомый. Тот, для которого тоннаж является мерилом прекрасного. Теперь наступает очередь удивляться римскому гиду.

— Кто весит? — не понимает он вопроса.

— Картина?

— Так ведь это же фреска. Или, быть может, вы прикажете взвесить картину вместе с потолком?

Теплый осенний день. У пристани стоит гондольер Орландо. Он все утро ждет пассажиров, но тщетно: летний сезон подходит к концу.

— Еще неделя, другая — и мою гондолу можно будет поставить на прикол.

— А как же вы, Орландо?

Делать гондольеру сейчас нечего, и он охотно вступает в разговор. И вот выясняется, что у прекрасной Венеции две жизни. Первая — яркая, богатая, веселая. И продолжается такая жизнь с апреля по ноябрь. В это время года весь город предоставлен во власть туристов. Для них играют на площадях оркестры. Перед ними раскрывают свои двери многочисленные гостиницы, рестораны, бары. Им предоставлены фешенебельные пляжи Лидо. Их возят по каналам, им поют песни гондольеры. Туристы становятся хозяевами не только Венеции, но и многих других городов Италии. Они делают все, что пожелают, входят даже во время богослужения шумной толпой в храмы, лезут в алтари… Некоторые церковнослужители пробуют как-то урезонить такую бесцеремонность. В одном из соборов я списал себе в блокнот объявление, составленное на трех языках: итальянском, английском и немецком. Вот оно. "Запрещается: женщинам входить в храм в нескромной одежде или мужских брюках; мужчинам — щупать святые реликвии руками".

Но объявления не помогают. Женщины продолжают ходить в брюках, мужчины — щупать реликвии. И все это туристам прощается. Потому что туризм — это коммерция, деньги.

В ноябре туристский сезон заканчивается, и Венеции до самого апреля приходится вести другую жизнь, серую, тихую. Оркестры в это время года уже не играют на площадях. Отели закрыты. Окна чудесных палаццо заколочены досками. Нет иностранных туристов, но Венеция, тем не менее, не пуста. В городе остаются жить венецианцы. Повара, официанты, продавцы магазинов, музыканты, гондольеры. Летом эти люди обслуживают и развлекают приезжих, а что они делают осенью и зимой?

— Ничего, — говорит Орландо. — Гондольеры так же, как и гондолы, оказываются зимой на приколе.

Италия — страна контрастов. Мы едем в Сиенну. С обеих сторон дороги тянутся роскошные сады, поля.

— Это чьи угодья?

— Монастыря Молчаливых монахов.

— А теперь?

Гид с удивлением смотрит на вопрошающего, а вопрошающий краснеет от смущения. Простой вопрос, такой естественный в нашей стране, звучит нелепо в стране чужой. И тем не менее он вырывается невольно, сам собой.

Мы едем по железной дороге. Мимо нас проносятся корпуса громаднейшей фабрики.

— Это чья фабрика?

— Мотта.

— А теперь?

Фабрика Мотта теперь, как и прежде, принадлежит Мотта.

Мы едем в Браччианы. Впереди на горе показывается город. Подъезжаем ближе и оказываемся у ворот старинной крепости. Высоченные каменные стены. Мрачный башни. А на башнях праздничными флагами висит на просушке чье-то белье. Гид смущенно извиняется перед туристами и говорит привратнику:

— Немедленно снимите с веревок стирку. Вам попадет от хозяина.

А привратник только улыбается:

— Хозяина нет сейчас в Браччианах. Его не нужно бояться.

— Разве у крепости тоже есть хозяин? — спрашиваю я.

— А как же!

— А кто он?

— Принц Одескальки.

Конечно, не тот принц, который властвовал тут в пятнадцатом веке, а праправнук того.

Правда, несколько лет назад Одескальки был лишен звания принца, но права собственности на крепость за бывшим принцем были сохранены. И бывший принц решил в порядке частной инициативы заняться коммерцией. Он поставил кассу, и его служащие взимают теперь с туристов плату за осмотр крепости. Что же касается самого Одескальки, то он живет и развлекается в Монте-Карло.

Мы были в чудном городе, городе-музее — Виченце. Осмотрели Олимпийский театр, церковь Сан-Лоренцо, музей и, само собой разумеется, захотели побывать на вилле Ротонда. А гид говорит:

— Боюсь, не пустят нас на виллу.

— Почему?

— Вилла Ротонда была недавно перепродана.

— Кому?

— Какому-то малосимпатичному человеку.

Здесь было чему удивиться. Вилла Ротонда описана во всех энциклопедиях, справочниках, путеводителях. Ей посвящено немало строк в учебниках архитектуры. И вдруг выясняется, что этот шедевр находится в руках какого-то преуспевающего предпринимателя. Почему?

— Как почему? — удивился гид. — Да потому, что у этого предпринимателя были деньги на покупку.

— Вилла Ротонда не только частная собственность. Это — творение Палладио. Может быть, ваш малосимпатичный предприниматель смилостивится и разрешит осмотреть свою покупку.

И вот мы тридцать минут стоим у закрытых ворот, а там, за воротами, представители ЧИТа ведут унизительные переговоры с хозяином виллы. Наконец переговоры заканчиваются. Нам разрешается войти на пять минут во двор и посмотреть на дом снаружи.

— Ради бога, только потише, — шепчет нам гид. У жены хозяина мигрень.

Мы входим во двор и останавливаемся перед Ротондой. А дом стоит запущенный, в подтеках. Мы смотрим на него молча, без радости, словно в этот раз мы пришли не на экскурсию, а на похороны.

Неподалеку от виллы Ротонды стоит еще одна вилла, не такая знаменитая, но по-своему тоже весьма любопытная. Мы решили осмотреть ее. А гид сказал:

— Нам не разрешат такой осмотр.

— Что, опять несимпатичный хозяин? А кто он: граф, фабрикант?

Но гид оставил этот вопрос без ответа. Однако разгадка пришла без его помощи: раскрылись ворота виллы, и на дорогу выехала роскошная автомашина. За рулем сидел офицер американской армии.

Гид покраснел. И еще много раз пришлось краснеть в этот день гиду, так как под жилье офицерам, казармы солдат и штабные помещения в маленькой Виченце было отдано немалое количество домов, как уникальных, так и обычных. В мирном итальянском городе, городе-музее, оказывается, уже много лет находятся на постое американские войска.

Всякий раз, когда мы садимся в поезд, чтобы ехать то ли из Венеции во Флоренцию, то ли из Флоренции в Рим, рядом с нами, словно случайно, оказываются два сверхштатных члена группы. В меру любезные, предупредительные, но, тем не менее, чем-то неприятные. Московские архитекторы — люди простые, скромные. Они не привыкли к такому пышному эскорту, но что делать? А то, что этот эскорт был придан нам не случайно, догадывались не только мы сами. Наши соседи по вагону, железнодорожные служащие, кто кивком головы, а кто хитрым подмигиванием, при всяком подходящем случае по-товарищески предупреждали нас:

— Смотрите не обманитесь: это нехорошие итальянцы.

Но присутствие нехороших не мешало хорошим выразить русским людям свои симпатии.

Маленькая станция. Поезд стоит здесь всего несколько минут. Мы выходим на платформу пройтись, поразмяться. Русская речь привлекает к себе внимание окружающих. Мимо нашего вагона дважды проезжает тележка пристанционного буфетчика. Наконец буфетчик улучает момент и незаметно сует в руки Павла Павловича, моего соседа по купе, бутылку "Кианти".

- Выпейте в Москве за итальянских друзей.

Павел Павлович находит у себя в чемодане припасенную на всякий случай бутылку «Столичной» и передаст ее буфетчику.

— А вы выпейте за русских.

В годовщину ликвидации контрреволюционного мятежа в Венгрии город Рим оказался оклеенным мерзкими плакатами. Организаторы этой гнусной затеи надеялись вызвать в канун сороковой годовщины Октябрьской революции антисоветские провокации в народе. А народ ответил на эту затею довольно недвусмысленно: в первую же наступившую ночь провокационные плакаты оказались сорванными. Одни целиком, другие наполовину — кто как успел.

Свои симпатии к советским людям наши друзья выражали не только взглядом, рукопожатием, но и словами: итальянскими, русскими, английскими, французскими, немецкими. А когда не хватало слов, люди вскидывали вверх руки и говорили:

— О… о… о… Пикколо-луна!

Пикколо-луна. Пикколо — значит маленькая. Она была не только нашей гордостью, но и гордостью наших итальянских друзей. Друзья видели в советских спутниках Земли олицетворение дружбы, мира.

И пикколо-луна доставила нашей группе перед самым отъездом из Италии преогромнейшую радость. За две минуты до отхода поезда гид ЧИТа сказал:

— Посмотрите в небо. Сейчас над вашими головами, согласно предсказаниям советских ученых, должна пройти пикколо-луна.

И пикколо-луна не подвела советских ученых. Она появилась над Венецией в точно указанное время. Мы увидели ее в просвете между крышами двух пассажирских вагонов. Пикколо-луна шла по темному вечернему небу, мимо выстроившихся, словно на параде, старых звезд, маленьким послом Советской страны. Это было так здорово, когда мы, горстка советских граждан, увидели наш спутник в чужой стране, далеко от Родины, что мы невольно закричали, зааплодировали, и вместе с нами стали аплодировать все остальные обитатели вагона, в том числе и оба дежурных итальянца, обязанные негласно, но тактично сопровождать нас до австрийской границы.

Спутник давно исчез за горизонтом. Поезд тронулся, но мы все были так сильно возбуждены только что происшедшей встречей с пикколо-луной, что проводник вагона, тихий пожилой итальянец, забыв об осторожности, сказал громко, не таясь, так, чтобы слышали австрийцы и англичане, ехавшие из Венеции в Вену:

— Да, теперь это уже точно. Кто хочет ехать на Луну, пусть учит русский язык.

1957 г.

Рим — Москва.

Сканирование, распознавание, вычитка — Глюк Файнридера