Рыбы поют в Укаяли

Бассейн величайшей реки мира Амазонки издавна привлекал и продолжает привлекать внимание мужественных путешественников, пытливых исследователей-натуралистов и просто любителей приключений. Многие из них, вернувшись на родину, писали и пишут отличные путевые очерки об Амазонке. Имена Генри Бейтса, Ральфа Бломберга, Эльгота Ленджа, Уильяма Мак-Говерна и некоторых других исследователей этой части земного шара хорошо известны советским читателям.

В сознании многих Амазония — это мир чудес, страна девственных тропических лесов, где можно встретить самые причудливые растения и самых необыкновенных, порой прямо-таки фантастических животных, край неизведанного, таинственного и прекрасного. Но такое представление не совсем правильно. И в этом вина тех путешественников, которые, будучи очарованными роскошной природой, видели только экзотику лесов, чарующую красоту орхидей, великолепное разнообразие животного мира и богатырское величие гигантской реки, не обращая внимания на трагическую судьбу обитателей этого «земного рая», не задумываясь над печальными страницами истории многострадального края.

Книга польского писателя и путешественника Аркадия Фидлера «Рыбы поют в Укаяли» дает более полную и яркую картину Амазонии, восполняя в известной мере пробелы в трудах перечисленных выше авторов. Образный и живой и в то же время точный и лаконичный язык делает эту книгу интересной и легко читаемой. Создается ощущение, словно ты сам являешься участником путешествия автора и видишь все, что он описывает.

За свою жизнь, а ему сейчас 69 лет, Аркадий Фидлер объездил немало стран. Как естествоиспытатель он побывал в Бразилии, Перу, Мексике, Канаде, Норвегии, на Мадагаскаре, в Камбодже, на Таити и в других уголках нашей планеты, собирая гербарии для музеев, коллекции животных, птиц, насекомых. Наблюдательность, умение видеть то, чего не замечают другие, сочетаются у него с незаурядным литературным даром и страстным, активным отношением к жизни. Многие замечательные, полные неповторимого обаяния книги Фидлера рождались из ярких злободневных репортажей. Одной из них является «Рыбы поют в Укаяли» — книга с таким необычным названием.

Разве могут петь рыбы? Оказывается, могут. Их чудесными песнями, напоминающими звуки колокольчиков, заслушивался Фидлер.

«Пение рыб, — пишет он, — так своеобразно и гармонично, притом само это явление такое ошеломляющее, что спустя некоторое время меня охватывает волнение, какое я иногда ощущаю в концертном зале. Я забываю о комарах, о закате. Я вслушиваюсь, зачарованный, и снова поражаюсь тому, сколько чудес таит этот неповторимый девственный лес. Как и пение рыб, вся природа здесь эксцентрична и необычайна. Она раскрывает перед человеком манящий омут необузданности» (стр. 176).

В 1933–1934 гг. Аркадий Фидлер совершил путешествие в верховья Амазонки. В те же годы в польской печати появились его первые репортажи с берегов Укаяли. В 1936 г. они были собраны и изданы отдельной книгой — «Рыбы поют в Укаяли», — которая впоследствии неоднократно переиздавалась. В 1942–1943 гг. автор во второй раз побывал на Амазонке. В результате этой поездки книга была переработана и издана в Варшаве в 1955 г. С этого издания и сделан настоящий перевод.

Умело выделяя главное, наиболее характерное, автор немногими сочными мазками рисует запоминающиеся картины южноамериканской природы, бразильских городов Пара, Манауса, перуанского города Икитоса, лепит рельефные портреты людей.

Фидлер — не турист или искатель приключений, а прежде всего ученый-исследователь, влюбленный в свое дело коллекционер. Со страстью, вызывающей глубокую симпатию, описывает он свой нелегкий, полный опасностей труд в дебрях Амазонии. Как и других путешественников и исследователей, его поражают своим величием, своей необузданной мощью Амазонка и Укаяли. Его приводит в восхищение буйная сила жизни, настоящая «зеленая оргия» природы, среди которой человек чувствует себя маленьким и слабым. Он приходит в восторг от безграничного обилия видов растений, от яркости и выразительности их красок, разнообразия их форм. Но в то же время Фидлер далек от того, чтобы умиляться и идеализировать экзотику тропиков. На убедительных примерах он показывает читателю, что джунгли Южной Америки — не то место, которое можно назвать «земным раем». Человека здесь на каждом шагу подстерегают тысячи всевозможных опасностей: неведомые болезни, возможность затеряться в девственном лесу и погибнуть от голода или от укусов ядовитых змеи и насекомых, стать жертвой хищных зверей, кайманов, страшных пирай (небольших рыб с поистине волчьей пастью) или «черной смерти» — муравьев. Леса Амазонии — это поле непрекращающейся битвы за существование. «Ад это или рай — трудно сказать, — пишет Фидлер. — Скорее средоточие буйной, неистовствующей плодовитости и исступленной жажды жизни, бурлящий водоворот, в котором все живое неуемно размножается и жадно пожирает друг друга. Выходишь из этого леса растерянный, утомленный обилием впечатлений, подавленный враждебностью среды» (стр. 150).

С удивительной теплотой и хорошим юмором пишет Фидлер о пассажирах парохода «Хилари», на котором он едет в глубь Амазонии. Их выразительные портреты запоминаются надолго. Много душевной теплоты он вкладывает в изображение своих друзей и помощников — Эмилиано, девочки метиски Долорес, проводников-индейцев. Он с уважением пишет о вековой культуре индейских племен, об их нравах и обычаях.

Но совершенно другим предстает пред нами Фидлер, когда он пишет о тех, кто стремится на Амазонку ради легкой наживы, кто нещадно эксплуатирует индейское население, занимается разграблением природных богатств Латинской Америки и ради увеличения своих прибылей не останавливается ни перед какими преступлениями. Здесь автор выступает как талантливый публицист. Он гневно разоблачает всякого рода авантюристов, агентов империалистических монополий США, Англии и других капиталистических государств, которые приносят в жертву золотому тельцу сотни людей. Вот Уордлоу: этот на первый взгляд добрый малый, прекрасный рассказчик, который буквально очаровывает всех пассажиров своей непринужденностью и своими песнями, — на самом деле хитрый и опытный агент английских нефтяных монополий, рыщущий по всему свету в поисках выгодных концессий для своих патронов. Вот Мэсси — консул Великобритании. Это «настоящий англичанин, энергичный и высокомерный, — пишет Фидлер. — Разумеется, он считает англичан первой нацией в мире. Он получает самое большое жалованье в Икитосе и придерживается самого худшего среди всех жителей этого города мнения о Южной Америке… Прожив здесь немало лет, он так и не научился как следует говорить по-испански…» (стр. 78). Мэсси — «некоронованный король восточной части Перу». Местных жителей он не считает людьми и живет в Икитосе лишь потому, что это приносит огромные выгоды компании, которую он представляет.

Аркадий Фидлер писал свою книгу в то время, когда империалистические монополии США, усилив проникновение в страны Латинской Америки, начали теснить своих английских конкурентов. Представитель американских монополий Гарвей Бэсслер — геолог, энтомолог и агент «Стандард ойл компани» — действует более хитро и осторожно, чем англичане. Он любезен и вежлив, его дом открыт для всех. Он не жалеет денег на прямой и косвенный подкуп, и по всему чувствуется, что приближается время, когда хозяином в Икитосе станет он. Так оно и случилось. Сейчас «Интернейшнл петролеум компани» филиал «Стандард ойл» — монополизировала нефтяные месторождения в Перу и самовластно хозяйничает в восточных провинциях страны.

С гневом пишет Фидлер и о тех, кто помогает империалистам осуществлять их политику, — о погрязших в коррупции властях, о феодалах-помещиках, о различных дельцах, греющих руки на страданиях народа. Таков Мигель Перейра — торговец головами, который провоцирует столкновения между индейскими племенами, обеспечивая тем самым постоянное поступление «товара». Циничный и наглый, этот палач утратил все свойственное человеку. «На берегах Пастасы скоро начнется война», — с нескрываемым удовольствием говорит он, предвкушая прибыльную операцию. У Перейры влиятельные покупатели в Чикаго, откуда он получает заказы на свой ужасный товар.

С возмущением описывает Фидлер современных рабовладельцев: хозяева крупных асьенд на Укаяли владеют тысячами рабов-индейцев, нещадно эксплуатируя их; они торгуют людьми и распоряжаются их жизнями по своему усмотрению.

Великолепны в книге странички истории. Автор умело восстанавливает картины завоевания Южной Америки испанскими и португальскими конкистадорами, осуждая зверства отрядов Франсиско Писарро — вице-короля Перу, Франсиско Орельяны и Франсиско-Лопеса Агирре, а также изуверскую политику колонизаторов, направленную на уничтожение индейского населения. С симпатией пишет он о мужественной борьбе индейских племен против захватчиков.

С болью в сердце описывает Аркадий Фидлер «каучуковую трагедию», которая разыгралась в районе Амазонки в конце XIX — начале XX века. Когда стал возрастать спрос на резину, необходимую для развивающейся автомобильной промышленности, вспыхнула каучуковая лихорадка, по своим размерам и трагическим последствиям намного превзошедшая «золотую лихорадку» в Калифорнии и Клондайке. В бассейне Амазонки, по самым скромным подсчетам, имеется свыше трехсот миллионов дикорастущих каучуковых деревьев. Уже в 1909 году Бразилия дала около семидесяти процентов мирового сбора каучука. Тысячи людей со всего света устремились на Амазонку. Но с организацией плантаций каучуковых деревьев в Малайе, с изобретением синтетического каучука спрос на амазонский каучук стал стремительно падать. Как гигантский паук, высосавший свою жертву, монополии США, использовав каучуковую армию, забыли о ней. Десятки тысяч рабочих, брошенные на произвол судьбы в лесах Амазонии, были обречены на гибель.

Нетрудно увидеть, что Фидлер обращается к истории не случайно. Он сопоставляет прошлое Южной Америки с тем, что происходит там в середине XX века, разоблачает политику современных колонизаторов, действия монополий США и других капиталистических стран, развенчивает миф о «цивилизаторской миссии» белых.

Читая эту книгу, не следует забывать, что многое в странах Латинской Америки выглядит сегодня не совсем так, как это видел Фидлер в 30-е годы и в начале 40-х годов. Резко усилилось проникновение монополий США в Латинскую Америку, но, пожалуй, еще в большей мере выросло национально-освободительное движение народов этих стран против иностранного империализма.

И тем не менее книга Фидлера «Рыбы поют в Укаяли» сохранила свою познавательную ценность. Написанная просто и увлекательно, она дает возможность ознакомиться с интереснейшим уголком нашей планеты. Выход этой книги в свет весьма современен и будет встречен нашими читателями с большим интересом.

Из Ливерпуля в третьем классе «Хилари» нас едет всего десять человек. Коварный Бискайский залив, как всегда, пенится и неистовствует, но у берегов Португалии море успокаивается. В Лейшойнше^[1], а затем в Лиссабоне мы берем на борт более ста пятидесяти беспокойных и шумных пассажиров. Среди них эта девушка. Необычайной красотой она так выделяется в толпе, что ее появление на палубе напоминает шествие королевы с многочисленной свитой.

Увидев девушку, мой сосед, заносчивый молодой грек, не знающий ни одного языка, кроме родного, и тем не менее едущий в Боливию в поисках приключений, судорожно хватается за мое плечо и, уставившись на нее, начинает возбужденно шептать мне на ухо что-то на греческом языке.

Действительно, это необычайное явление. Словно все солнце и вся красота Португалии воплотились в этом существе с горящими черными глазами и жаждущими губами. Улыбкой, обаянием или просто бессовестным кокетством она в одно мгновение подчиняет себе любого мужчину. Ей восемнадцать лет, родом она из португальской Эстремадуры. В Бразилию едет со своей матерью, безобразной молчаливой женщиной.

Чудесная девушка с первого же дня вскружила голову шеф-стюарду^[2], который помимо сердца отдал ей и матери собственную каюту и вообще глупеет прямо на глазах. Однако на следующий день сеньорита довольно решительно ставит его на место, и правильно делает, потому что у шеф-стюарда на судне свои обязанности, да и вообще он всего-навсего весьма пожилой англичанин.

На Мадейре хорошо сложенные мальчуганы ради заработка занимаются опасным «спортом». Они ныряют рядом с судном и ловят монеты, которые бросают в воду пассажиры.

Сеньорита из Эстремадуры тоже хочет позабавиться, но денег у нее нет, и она просит их у стоящего рядом сирийца. Сириец охотно дает. Сначала он дает несколько португальских полуэскудо, потом целые эскудо, а когда те кончаются, английские шиллинги. Девушка увлекается забавой, вода внизу кипит от множества ныряльщиков, а сириец все дает и дает.

В конце концов это ей надоедает, она извиняется перед сирийцем и благодарит его самой милой из своих улыбок.

— Oh les femmes, les femmes!^[3] — все еще никак не может успокоиться сириец, когда мы спустя полчаса представляемся друг другу.

Это тучный мужчина с проницательным взглядом и большими бриллиантовыми перстнями на толстых пальцах. Узнав, что я собираюсь побывать в Манаусе, он сообщает, что у него там шикарный публичный дом, и советует мне посетить его. Этот человек обладает необыкновенной способностью облекать грязные мысли в возвышенные слова.

Потом наступают горячие деньки. Оживление вокруг девушки не прекращается. Ее расположения домогаются два португальца, венгр, англичанин и француз. Мы узнаем, что португальцы хотят поколотить какого-то немца, позволившего себе несколько циничных замечаний в адрес девушки. Они заявляют, что та происходит из старинной дворянской — хоть и обнищавшей — португальской семьи из-под Лейрии; они хорошо знают сеньориту и уверены в ее безупречной репутации.

Однажды красавица появляется на палубе с золотым колечком, которое подарил ей сириец. Этот факт ужасно волнует остальных поклонников. Они стараются развлечь девушку как только могут и показывают ей летучих рыбок, которые появились в большом количестве, едва мы вошли в теплые воды. Наивность мужчин забавляет ее.

Вскоре наша красотка поднимает на «Хилари» страшный переполох. Заплаканная, что ей ужасно к лицу, она кричит, что ее оскорбило это чудовище, сириец, и призывает всех благородных, сильных мужчин отомстить за ее честь. Возбужденная до предела, она швыряет в море колечко и клянется, что засадит негодяя за решетку.

Мы посмеиваемся украдкой, глядя на прелестную фурию, но, увы! кое-кто принимает ее слова всерьез, и среди них мой грек. Он отвешивает сирийцу пощечину. Дело начинает принимать серьезный оборот. Товарищеский суд, в состав которого входят португалец, француз, англичанин и поляк (это я), приговаривает грека к «заключению» в каюте до конца плавания. Однако все на судне осуждают сирийца.

По мере того как мы приближаемся к устью Амазонки, жара донимает нас все сильнее и сильнее: опухают пальцы на руках, краснеют лица. Духота обессиливает. В течение двух дней девушки не видно на палубе, а когда наконец она появляется — как всегда, темпераментная и обаятельная, — влюбленные мужчины выходят из себя: на шее у нее, под ухом, отчетливый след поцелуя. Как злые собаки, поклонники начинают ходить друг за другом, всех подозревая, готовые выцарапать друг другу глаза.

Хотя за время плавания сеньорита выкинула немало фортелей, самая большая неожиданность готовится нам под конец.

За несколько часов до прихода в Пара^[4] распространяется слух, что красотка обручилась с сирийцем. Никто этому не верит, и все-таки оказывается, что это правда. В Пара девушка выходит на палубу под руку со своим женихом, улыбающаяся и очаровательная. Я разглядываю странную пару — одутловатого сирийца рядом со стройной газелью — и невольно думаю, чем все это кончится: она его упрячет в тюрьму или он ее в публичный дом?

И еще одна неожиданность, но только для меня, исключительно для меня. Когда эта пара проходит рядом со мной, девушка извиняется перед своим женихом и подбегает ко мне. Протягивая мне руку, «аристократка из Эстремадуры» говорит с лукавой усмешкой на чистом польском языке:

— До свиданья, земляк! Может быть, мы еще увидимся!

— Каррамба!!!^[5]

В представлении среднего европейца Амазонка находится где-то в тридевятом царстве и окружена ореолом таинственности и недоступности. Однако, собираясь отправиться в Перу, я обнаружил, что Амазонка течет, можно сказать, под боком у Европы, так как — об этом знают немногие — путешествие от какого-нибудь порта Западной Европы, например, Антверпена или Лондона, до Пара (порт в устье Амазонки) обходится, если ехать в третьем классе, всего лишь в двенадцать английских фунтов, и до Манауса, расположенного в тысяче семистах километрах вверх по реке, около пятнадцати с половиной фунтов.

А недалеко от Пара («недалеко» в американском понимании) находится Пернамбуку^[6], куда поездка из Европы даже в третьем классе стоит уже около тридцати английских фунтов. Правда, Пернамбуку расположен на трассе совсем других морских линий, обслуживающих восточное побережье Южной Америки вплоть до Буэнос-Айреса.

Чем же все-таки объяснить такую огромную разницу в ценах? Пожалуй, тем, что по Амазонке мало кто ездит, тогда как на юг во все порты от Пернамбуку до Буэнос-Айреса устремляется многотысячный поток эмигрантов. Это европейская беднота, и денег у них немного, но зато так много их самих, что пароходные компании могут спокойно взвинчивать цены.

Как-то, направляясь в Южную Америку на судне линии «Ройял Мейл компани», я прикинул, какую прибыль приносят пароходству многочисленные пассажиры третьего класса. Потом сравнил это с доходами от небольшой кучки людей, едущих в первом и во втором классах. Результат был поразительным. Пароходные компании прямо-таки беззастенчиво грабят бедняков: именно пассажиры третьего класса платили за комфорт пассажиров первого и второго классов и обеспечивали дивиденды акционерам компаний. Вдобавок ко всему эти несчастные размещались на судне в ужасной тесноте, в чудовищно плохих, антисанитарных условиях, унизительных для человека.

Итак, я еду из Ливерпуля в Манаус на судне со звучным названием «Хилари», принадлежащем английской компании «Бус Лайн». Ради точности укажу, что проезд стоит мне пятнадцать с половиной фунтов плюс еще полфунта. Первая сумма пошла на оплату переезда, постели и питания в течение четырех недель, за полфунта же, сунутые мною to the right man in the right place^[7], то есть шеф-стюарду, я обеспечил себе на все время плавания отдельную четырехкоечную каюту и заботливое отношение. Шеф-стюард менее корыстолюбив, чем его хозяин.

Кормят нас на судне четыре раза в день. Пища обильная и вкусная. Дважды под звуки музыки горячие блюда из мяса или рыбы, картофель, макароны, рис и овощи; после Лиссабона — красное вино, совсем неплохое. Человек с хорошим аппетитом может получить мяса или рыбы сколько захочет. Словом, питание хорошее.

Передо мной лежит красивый, богато иллюстрированный проспект под названием: «Тысяча миль вверх по Амазонке на океанском лайнере». В этом проспекте «Бус Лайн» обещает своим пассажирам всевозможные диковинки, безмерно хорошее настроение, счастливые дни среди голубых вод, вечерние концерты и танцы под Южным Крестом. Обещает чудеса самого большого на свете тропического леса у самой большой реки, пальмы в волшебные лунные ночи, невиданных зверей, сверкающих бабочек, ярких птиц и орхидеи. Сдерживает ли «Бус Лайн» свои обещания? Несомненно: многочисленные захватывающие, разжигающие воображение фотоснимки, помещенные в проспекте, верны до мельчайших подробностей.

Лишь об одном «Бус Лайн» умалчивает: пароходство пошло на самое большое мошенничество, какое только допускается кодексом морской чести в отношении пассажирского полутуристского судна. Как выяснилось в Пара, «Хилари» вез уголь, который был там выгружен. Делалось это ночью, украдкой, но все пассажиры узнали об этом и выражают вслух свое негодование. Знатоки морских законов и правил утверждают, что такой поступок — ужасное свинство. Вот уже несколько часов, то есть с момента пребывания в Пара, считается хорошим тоном ругать судно и «Бус Лайн».

Я тоже хочу выглядеть знатоком и проклинать компанию, но мне как-то не до этого. Выглядывая в иллюминатор, я смотрю из каюты на воду. Месяц проложил на поверхности реки светлую полосу, которая уходит к далеким лесистым островам, теряющимся в полумраке. Прошло уже то время, когда лунная дорожка на воде приводила меня в восторг; сейчас я смотрю на это спокойно и просто констатирую, что река, освещенная луной, и есть настоящая, самая настоящая Амазонка, хотя здесь она называется рекой Парой.

С берега доносится сильный пряный запах, свойственный южноамериканским лесам, слышится пронзительное стрекотание бесчисленных кузнечиков. И этот запах, и стрекотание хорошо знакомы мне по моим прежним путешествиям на Парану. На несколько секунд скрежет судовых подъемников и грохот выгружаемого угля заглушают все, но потом снова слышится стрекотание — теперь я буду слышать его до последнего дня моего пребывания на Амазонке.

Трудно в такие минуты никому ничего не прощать — пускай себе «Хилари» выгружает свой уголь.

Альберт Гуммель, мой сосед за столом, весьма своеобразная личность. Вот уже шесть лет он торгует живыми зверями из лесов Амазонки и три раза в год отвозит муравьедов, туканов и гарпий в Гавр и Гамбург; на обратном пути в Южную Америку занимается для разнообразия контрабандой. Молодой, подвижный мужчина, он обладает большим опытом обращения с животными и интересно о них рассказывает, так что я охотно слушаю его.

Спустя несколько часов по прибытии нашего судна в Пара, когда уже спустились сумерки, Гуммель, выпив несколько рюмок рому в баре «Хилари», делится со мной подробностями своего бизнеса. Помолчав минуту, он говорит, устремив на меня испытующий взгляд:

— Ваше лицо мне нравится! Вы производите впечатление человека предприимчивого и честного, да, честного!

— О, благодарю, благодарю, — отвечаю я смеясь. — Таких комплиментов мне еще никто не говорил.

— Я вам очень доверяю и поэтому прошу помочь мне.

— Помочь? Но как?

— Мне надо освободиться от трех чемоданов с будильниками, которые я везу с собой.

— И для этого вам нужен честный помощник?

— Да. Сегодня в полночь, то есть через четыре часа, к нашему судну со стороны реки пристанет лодка, в которую надо спустить чемоданы. Одному мне, пожалуй, не справиться…

— Понимаю, понимаю. Но я, наверное, тоже не справлюсь…

— Не справитесь… С чемоданом? — Гуммель разражается нервным смехом.

Потом, заметив мои колебания, заявляет, надеясь успокоить меня:

— Уверяю вас, что в чемоданах действительно будильники, а не что-нибудь другое.

И, чтобы придать вес своим словам, выкладывает главный козырь, произнося с каким-то ужасным акцентом:

— Parole d’honneur!^[8]

Однако я не в восторге от этой «честной» затеи и остаюсь в баре «Хилари», чтобы писать о своих романтических спутниках.

Из Константинополя^[9] в Манаус едут две молодые левантинки. С виду они действительно напоминают женщин Востока, но между собой говорят по-французски, а песни поют по крайней мере на десяти различных языках. Даже трудно определить, какой язык для них родной. По-немецки они поют «Adieu, du mein Gardeoffizicr»^[10] с такой трогательной проникновенностью, словно простились с этим офицером только вчера.

Девушки направляются в Манаус, чтобы выйти там замуж и осчастливить двух своих земляков, которых даже не знают: влюбились по переписке.

Совершенно неожиданно около Мадейры в младшую левантинку, очень миловидную, влюбился — отнюдь не по переписке — какой-то молодцеватый бразилец, едущий в первом классе. Вблизи экватора, кажется, она стала отвечать ему взаимностью, а когда мы двое суток стояли в знойной Сеаре^[11], на северо-восточном побережье Бразилии, они вместе высаживались на берег.

В Пара идиллии пришел конец. Бразилец попрощался со всеми и покинул судно, левантинки остались и едут в Манаус, к женихам. Несколько часов туманились грустью глаза младшей, но сейчас все прошло. Обе снова напевают «Adieu, du mein Gardeoffizier», а деликатные пассажиры «Хилари» ничего не видели и ничего не знают.

Вместе со мной из Ливерпуля выехали две женщины. За столом они сидят напротив меня, так что между нами устанавливается какая-то близость. Это мать с дочерью. Обе певицы, но мать гораздо привлекательнее дочери, несмотря на свой возраст и седые волосы. Она родилась в Бразилии, вышла замуж за европейца (не знаю уж, какой национальности), жила в Англии, где и воспитала дочь, как англичанку; вместе с тем обе прекрасно знают Париж, где вращались в артистических кругах.

К этой поездке их вынудила какая-то семейная драма. Мать, всегда такая непринужденная и веселая, однажды разражается рыданиями при звуках какой-то мелодии. На редкость интеллигентные, эти женщины, должно быть, перенесли немало ударов судьбы; им хорошо знакомы и горе, и радость. Словно красивые бабочки, они привыкли и к солнцу, и к ненастью. Жизнь их проходила среди бурных волн, вдали от тихих гаваней и — буквально — на многих судах.

К этим удивительным женщинам все пассажиры относятся с большим уважением и охотно поверяют им свои заботы и тайны.

Самая многочисленная категория пассажиров в третьем классе — это эмигранты, португальцы, направляющиеся в северную Бразилию. Едут они, как правило, целыми семьями со множеством ребятишек. Я несколько раз плыл в Южную Америку вместе с эмигрантами из Польши и других стран, и мне всегда бросалось в глаза, что они в пути как-то жмутся друг к другу, возможно инстинктивно. Я понимал их страх перед будущим: они бежали от нищеты родного края и устремлялись навстречу неведомой судьбе.

Иначе ведут себя португальцы. Непринужденные, веселые, разговорчивые, они всегда готовы шутить и смеяться. Сначала я приписывал это их темпераменту южан, но, поговорив с ними, узнаю настоящую причину: они не едут в неведомое, у каждого из них в Бразилии родные или друзья, и каждый из них знает заранее, где и что его ждет. Для них Бразилия — это продолжение Португалии, отделенное Атлантическим океаном.

Рядом с этими добропорядочными солидными людьми кучка «романтических» пассажиров с их неясными целями выглядит как яркий, но болезненный нарост.

В Сеаре к нам на судно попал один из самых загадочных и, признаюсь, самых приятных англичан, каких я когда-либо знал. Его зовут Александр Уордлоу. Он напоминает мне путешественника типа Дрейка, Кука или Лоуренса^[12] — одного из тех авантюристов, которые завоевывали для Британии колонии и открывали острова. Еще подростком во время первой мировой войны Уордлоу дрался в окопах с немцами, потом путешествовал по Австралии, шесть лет прожил в Африке. Там он собирал образцы фауны для музея в Чикаго, ловил слонов для Гагенбека^[13], снимался в нашумевшем фильме «Торговец бивнями» в роли охотника и даже будто бы голыми руками ловил пантер.

— Не может быть! — говорю я ему прямо в глаза, пораженный его рассказами.

Но он показывает мне на груди и животе страшные следы когтей (в свое время раны приковали его на полгода к постели), показывает написанную им книгу и многочисленные фотографии.

У Уордлоу фигура Урсуса^[14], а лицо и характер ребенка. Он беспрерывно курит сигареты и крепчайшие сигары, нянчит всех португальских ребятишек, которые вместе с матерями его боготворят, поет приятным баритоном английские песни и смеется самым безмятежным на свете смехом. Все в него влюблены. Он настолько отличается от сложившегося у меня представления об англичанине как о флегматичном бесцветном существе, что, восхищенный его энергией и обаянием, я полушутя предлагаю ему отправиться со мной в Перу.

Не может. Он должен ехать в Мату-Гросу^[15].

— Зачем?

— Вдыхать всей грудью свежий воздух! — отвечает он смеясь.

Он сел на «Хилари» в Сеаре, а спустя два дня высадился в Пара. Исчез, как падучая звезда.

Через несколько недель, уже в Манаусе, я узнал, что этот симпатичный, обаятельный Уордлоу — агент английских нефтяных компаний, специалист по организации переворотов в южноамериканских республиках.

Пять минут пополуночи. Сидя в баре «Хилари», я вдыхаю приятный аромат, который приносит ветерок с суши.

Неожиданно где-то у борта судна, погруженного во мрак, слышатся приглушенные людские голоса, взволнованные крики; на палубе топот, беготня. Через минуту снова наступает тишина. Вскоре в бар входит раскрасневшийся, улыбающийся Гуммель.

— О’кей! — бросает он, довольный.

— Удалось? — удивляюсь я.

— Удалось.

— Что же означали тогда эти крики? Я думал уже, что вас накрыли.

— Верно, накрыли, но… отпустили, как видите. Не выпьете ли со мной рюмочку коньяку?

У всего этого более чем пряный аромат.

Характерной чертой природы в бассейне Амазонки является гротескность. Гротескны формы и цвета, причудливы насекомые, млекопитающие, птицы. И многие люди при приближении к устью Амазонки обнаруживают в себе и других что-то необычное. Рекламные заявления «Бус Лайн» о том, что мы увидим на Амазонке много интересного, приобретают гораздо более глубокий смысл, о котором и не подозревали авторы проспекта; необычное начинается еще на «Хилари», среди самих пассажиров.

Я чуть не забыл еще об одном романтическом пассажире — о бабочке с устья Амазонки. Когда наше судно два месяца назад оставило побережье Южной Америки и направилось на мглистый север, она случайно оказалась на борту. Забившись где-то в темном углу «Хилари», бабочка заснула на несколько недель. Какие же кошмарные сны мучали эту жительницу знойного леса, когда осенний ветер свистел у Британских островов! Однако бабочка выжила и, как только наше судно вновь пересекало тропик Рака и вошло в область теплых ветров, запорхала в солнечных лучах. Но далеко она не улетала, предусмотрительно держась позади трубы, чтобы ветер не сдул ее с палубы.

Несколько крупнее, чем наша крапивница, она была светло-коричневая с черными крапинками и рядом белых точек на краях крыльев. Мы оживленно приветствовали прекрасную предвестницу Амазонки. Некоторые пытались поймать ее, но она счастливо избежала чересчур ласковых рук, а потом куда-то исчезла. Впрочем, бабочка не покинула судна. На следующий день мы увидели ее снова и затем ежедневно любовались по нескольку минут порханием нашей цветистой спутницы.

— Limenitis archippus! — определил Гуммель с важностью. Впрочем, с такого расстояния он мог и ошибиться.

Каждый раз вид этого экзотичного пассажира трогал меня до глубины души. Было что-то очень привлекательное и забавное в этом крылатом Одиссее: сама того не желая, бабочка пересекла океан, а сейчас, невредимая и, вероятно, истосковавшаяся, возвращается в родные края.

Я увидел ее в последний раз вблизи Сеары, когда перед нами показался песчаный берег. Поднимаясь все выше и выше, она сделала несколько кругов над «Хилари», словно прощаясь с нами, и, уносимая попутным ветром, устремилась к берегу. И вот уже яркая бабочка, сумевшая затронуть сердца стольких людей, скрылась из виду.

На другой же день после прибытия «Хилари» в Пара, прогуливаясь по берегу реки, в нескольких сотнях шагов от крайних домов предместья, в густом лесу я увидел поразившую меня картину — группу чудесных стройных пальм.

Приветливый Эмилиано — смуглый бродяга, ленивый и гордый, идальго и оборванец в одном лице, мой самозваный опекун и проводник, который привязался ко мне и теперь не отстает, — заметив мое изумление при виде пальм, услужливо поясняет:

— Асаи!

И восхищенно цокает языком.

Всюду на Юге — в Сеаре, Пернамбуку, Байе, Рио-де-Жанейро — я встречал кокосовые пальмы и любовался ими, полагая, что именно они наиболее живописные представители тропической флоры. Я ошибался: пальмы асаи на Амазонке еще красивее. Они напоминают кокосовые, но еще более стройные, более изящные, невероятно высокие и тонкие. Они так прекрасны, что вы обязательно будете восхищаться ими, не в силах противиться их очарованию.

И вот над самым берегом реки Пара, которая является всего лишь южным рукавом Амазонки, вознеслись высоко-высоко над лесом четыре или пять пальм асаи. Изящные опахала их листьев колышутся над водой; кажется, что асаи, словно светлые посланцы сумрачного тропического леса, из которого они вырвались, радостно приветствуют гостей.

— Ел ли сеньор орехи асаи? — спрашивает меня Эмилиано.

— Нет.

Эмилиано причмокивает и смешно поводит глазами.

— Райский плод! Quern tomo assay, para agui, — говорит он, что означает: кто ел асаи, тот останется здесь навсегда.

В Пара, правда, я не остался, хотя позднее не раз лакомился поистине изумительными орехами. Но первое впечатление, которое произвела на меня красота пальм асаи, сохранится в моей душе, пожалуй, навсегда.

Тропа, по которой мы пробираемся вдоль берега, проложена в такой густой чаще, что, кажется, справа и слева над нами нависают две зеленые стены. Один только раз я попробовал сойти с тропы, пытаясь пробраться между кустами, чтобы поближе рассмотреть какую-то необыкновенно яркую бабочку, сидящую на листе, но не тут-то было. Мне удалось сделать только пять-шесть шагов. Исцарапанный, я вернулся обратно, сознавая, что потерпел поражение.

Всего несколько минут длится это первое непосредственное соприкосновение с девственным лесом, а я уже весь облеплен злющими клещами; ранки от укусов будут мучать меня несколько дней. Словно стараясь окончательно развеять иллюзию сказочного рая, где растут чудесные пальмы, на обратном пути на нас нападают маленькие докучливые мушки, после которых на коже появляются черные пятнышки и невыносимый зуд в течение двух недель.

Но больше всего меня поразили в Пара не пальмы асаи, не могучий натиск тропического леса, врывающегося в пригороды, не разнородный состав жителей — как остроумно заметил кто-то, этот город кажется удивительной смесью Парижа, Тимбукту и бразильского леса, — не контраст между нищетой трудящихся и элегантностью франтов, одетых по последней парижской моде, не пылкая, широко известная страстность ее граждан: нет, больше всего меня поразил Вер-у-песу.

Это одновременно рынок и пристань туземных лодок. Из лабиринта десятков рек, речушек и всевозможных протоков, прорезающих леса вокруг Пара, приплывает сюда самая живописная на свете флотилия лодок с гребцами всех оттенков кожи. Это потомки португальских конкистадоров, негритянских невольников и представителей давно вымерших или истребленных индейских племен; в течение трех столетий они успели основательно смешаться. Они привозят в Пара урожай со своих крохотных участков, отвоеванных у чащи где-нибудь на речном берегу, или дары самого леса.

Какое невероятное разнообразие товаров! Рядом с неизменными кукурузой, фасолью, маниоком, рисом — различные рыбы самых фантастических форм и расцветок. Рядом с бразильскими орехами, называемыми здесь кастанья ду Пара, и бобами какао — десятки, нет, — сотни видов причудливейших плодов. Рядом с изделиями из пальмовых волокон — глиняные горшки, покрытые тонким рисунком, полые тыквы, украшенные резьбой, индейские луки и стрелы, змеиные кожи и шкуры ягуаров, чудодейственные травы, помогающие от любой немочи. Рядом с домашней птицей — лесные индейки, легуаны и черепахи — излюбленный деликатес местной кухни, прирученные попугаи — огромные арара или маленькие перикиты, пойманные живьем анаконды, пекари, жакуару, всевозможные птицы — ярко-радужные тангары, касики-жапины, носатые туканы.

Сразу же после восхода солнца пристань заполняется лодками, каждая старается протиснуться поближе к берегу, где расположена рыночная площадь. Над человеческим муравейником вздымается лес мачт. Несмотря на многочисленность продавцов и покупателей, здесь стоит торжественная тишина: нет шума и гама, присущих подобным торжищам в других частях света. Поражает изумительная вежливость и своеобразное достоинство, с каким держат себя эти лесные жители, хотя ни на одном из них нет целой рубашки и лишь немногие умеют читать. Поражает также и то, что хотя на человеке рваная рубаха, она свежевыстирана и даже выглажена.

Вокруг клетки с молодым ягуаром большая толпа, сквозь которую трудно пробиться. Настойчивый Эмилиано вежливо, но решительно расталкивает зевак, расчищая мне дорогу; они охотно расступаются.

В клетке крупный и сильный «котенок» величиной с легавую собаку; пройдет еще не менее года, прежде чем он станет взрослым зверем. Загнанный в угол клетки, он свернулся в клубок и притих, недоверчиво рассматривая людей прищуренными глазами. В этих зеленых глазах и испуг перед столькими враждебными существами, и отчаяние, и тоска пленника, брошенного за решетку.

Владелец ягуара пожилой метис жестом и улыбкой предлагает мне купить зверя. Я отрицательно качаю головой.

— Дешево отдам, — не отстает он.

— Сколько?

— Сто мильрейсов.

Это примерно двадцать долларов. В самом деле недорого. Эмилиано объясняет метису, что сейчас мне нет смысла покупать ягуара, так как я еду вверх по Амазонке в Перу, а не в Европу.

— А, ну тогда другое дело! — понимающе соглашается тот.

Какой-то подросток тычет палкой в спину ягуара, принимая его за ручного. Неожиданно у хищника загораются глаза, с яростным рычанием он срывается с места и в одно мгновение вырывает у мальчишки палку. Паренек и стоявшие с ним рядом в страхе отпрянули.

— Si, sinhor!^[16] — передразнивает метис. — Он совсем ручной!

Люди рассматривают ягуара с непритворным восхищением.

— Вот это молодец! — слышится чей-то одобрительный голос. — Лесной храбрец! Такой легко не дастся! Смотрите на него, смотрите! Ну и злой же!..

Глаза у всех блестят. Люди довольны и возбуждены. Каждый из них охотно погладил бы зверя по пушистой шерсти. Внезапный прыжок ягуара как будто затронул к них какие-то сокровенные чувства. А может быть, просто напомнил о преклонении перед отвагой, воспитанной у них беспросветной, суровой, полной лишений жизнью в девственных лесах.

Уже девятый час; солнце палит нещадно. Мы с Эмилиано прячемся от жары в ближайшем кафе; их в Пара огромное множество. Сначала, правда, мой спутник колеблется, не решаясь войти в кафе вместе со мной. Когда же я приглашаю его, он принимает приглашение с достоинством гранда. Это уже не тот попрошайка или бродяга, который хотел заработать на мне мильрейс-другой. По его лицу больше не скользит хитроватая, неискренняя усмешка.

Кофе, подаваемый в кофейнях бразильских портов, не имеет себе равного во всем мире — такой он вкусный, сладкий и ароматный. И притом до смешного дешевый: двести рейсов или около двадцати грошей за чашку. Когда в одном из бразильских штатов торговцы вознамерились поднять цену до трехсот рейсов за чашку, любители кофе пригрозили бунтом, и цена осталась прежней.

Мы выпиваем по две маленьких чашки горячего кофе — и мир кажется мне более привлекательным, чем раньше, а Вер-у-песу, за которым мы наблюдаем, сидя в тени, еще более живописным.

— Что это за люди? — спрашиваю я у Эмилиано, указывая глазами в сторону пристани. Вопрос не совсем точный, потому что я хотел знать, откуда они.

— Это настоящие бразильцы! — отвечает он серьезно.

Он произнес это без пафоса, без нажима, что меня удивило. Истолковав мою улыбку как выражение сомнения, но нисколько не задетый этим, Эмилиано повторяет подчеркнуто:

— Да, сеньор, настоящие бразильцы!

Он кладет обе руки на столик и, не сводя с меня пристального взгляда, сообщает горькую правду:

— Пара, сеньор, это не только торговцы и шикарные магазины на Rua João Alfredo, не только дворцы и виллы богачей, не только церкви и роскошные отели, полицейские на углах улиц и трамваи, принадлежащие англичанам…

Он прерывает на минуту свой монолог, не зная, как я его воспринимаю. Видя, что я слушаю с любопытством, продолжает:

— Нет, Пара выглядит иначе: это те люди, которых вы видите там на Вер-у-песу. Они — подлинная Бразилия…

Я спрашиваю его, чем он занимается, где работает.

— Нигде, — с горечью, будто стыдясь своих слов, отвечает он.

— Вот уже полгода как я безработный…

— А до этого?

— В доках. Портовый грузчик.

Я внимательно вглядываюсь в его смуглое лицо. На Эмилиано рваная рубаха, но он не бродяга, за которого я принимал его раньше. Несомненно, он много испытал и о многом передумал…

Он с досадой взмахивает рукой, словно отгоняя мысли, докучливые, как комары, и снова говорит о Вер-у-песу. Он знает там всех, знает, откуда кто прибыл, и рассказывает массу интересных историй о многих из них. При этом он возбуждается, и я начинаю понимать, куда стремится поток его мыслей. Потом, словно успокоившись, он пробует объяснить свою страстность и говорит:

— Эти люди, сеньор, кажутся мрачными и неприглядными, но поверьте, у каждого из них бьется в груди большое и пылкое сердце.

Когда одним из самых беззаконных, самых чудовищных актов в истории дипломатии, Тордесильясским договором 1494 года, папа даровал все заморские земли двум любезным его сердцу державам — Испании и Португалии, то, как известно, в Южной Америке португальцам досталась восточная ее часть — Бразилия. Однако земляки Васко да Гамы, зачарованные видениями островов пряностей на Дальнем Востоке, сначала не знали, что им делать с таким подарком, и ничего там не предпринимали.

К тому времени, когда испанцы, освоив свою часть Америки, стали грабить ее богатства, угнетать индейцев и рыскать по континенту в поисках страны легендарного золотого короля — Эльдорадо, пускаясь в плавания по неистовой Амазонке, португальцы только делали там свои первые неуверенные шаги. Прошло еще несколько десятков лет, прежде чем темп колонизации бразильского побережья оживился. Сначала был заложен порт Байя, а позднее — небольшая португальская деревушка в заливе Рио-де-Жанейро.

Пока освоение колонии шло в южном направлении, никто не интересовался страшными дебрями в устье Амазонки. Но вот на юге алчным колонизаторам уже стало не хватать земли и в еще большей степени — ведь коренное население там было истреблено — рабочих рук, тогда как в верховьях Амазонки обитали бесчисленные индейские племена.

В 1615 году, спустя сто пятнадцать лет после того как было открыто устье реки, был заложен поселок Пара-ду-Белен. Огромные природные богатства лесного края, удобные речные пути, плотная заселенность — все это привлекало толпы авантюристов, снедаемых жаждой наживы и легкого заработка. Они слетались сюда не только из других областей Бразилии, но даже из самой Португалии.

Племена, сопротивлявшиеся пришельцам, беспощадно истреблялись. Мужчин убивали, женщин насиловали, детей и подростков продавали в рабство. Индейцев, которые покорялись победителям, тоже продавали в рабство или натравливали против других, менее покорных племен. В XVII и XVIII веках на Амазонке творились ужасные вещи; зверства португальских купцов, превратившихся в конкистадоров, превзошли жестокость испанских завоевателей.

В течение двух столетий белые фазендейро^[17] захватили все плодородные земли на нижней Амазонке, а аборигенов, уцелевших от истребления, превратили в рабов. Те же, кто, спасаясь от рабского ярма, укрылись в лесных чащобах, медленно умирали голодной смертью среди малярийных болот, затопляемых во время разлива Амазонки.

Конкистадоры, жившие здесь, как правило, одни, без белых женщин, не испытывали расовых предубеждений по отношению к индианкам. К тому же в XVII веке сюда начало прибывать все больше невольников и невольниц из Африки. Три расы, смешавшись между собой в различных пропорциях, дали не только метисов, мулатов и самбо, предками которых были чистокровные белые, негры и индейцы, но и несколько промежуточных помесей. Появилось население, поражающее своей пестротой и многоцветностью, объединенное общей горькой долей: нищетой и бесправием перед белыми хозяевами.

Но и белое население не составляло единого целого. Глубокая пропасть разделяла белых на два враждебных лагеря: португальцев-креолов, родившихся уже в колонии, и португальцев, родившихся в Португалии и лишь потом приехавших в Бразилию. Эти последние с высокомерием относились к креолам, как к людям низкого происхождения; располагая влиятельными связями на родине, они захватывали доходные должности, добивались всевозможных привилегий и почестей. Креолы все более остро ощущали свою «неполноценность». Эти различия, существовавшие не только на Амазонке и в других частях Бразилии, но также и в испанских колониях, привели в начале XIX века к отделению колоний от метрополий.

Таково было общественное и политическое соотношение сил на нижней Амазонке, когда в 1822 году Бразилия добилась независимости от Португалии. Пришел конец власти европейцев, новые люди, бразильцы-креолы, захватили ее в свои руки.

Но Амазонка находилась далеко от Рио-де-Жанейро, на задворках Бразилии, и хотя в Пара, как и в других местах, официально произошел государственный переворот, у власти там остались те же люди, что и прежде. Португальцы и не думали отказываться от своего привилегированного положения; владея основными богатствами края, они продолжали цепляться за власть, пытались задавать тон. Недовольство среди креолов возрастало, и вот в 1835 году произошел взрыв.

Началось с нападения на дворец губернатора провинции Пара. Были убиты несколько сановников, в том числе комендант гарнизона и сам губернатор, бразилец, который, хотя и был прислан из объятого революционным пожаром Рио-де-Жанейро, однако играл на руку прежним хозяевам — португальцам. Креолы призвали народные массы к восстанию и с их помощью овладели городом Пара и его окрестностями.

Но, придя к власти, креолы по существу оставили все по-старому. Как это часто бывает в Южной Америке, новая клика, силой вытеснив старую, заняла ее место. Через полгода из Рио-де-Жанейро прибыл новый губернатор и с согласия победителей принял бразды правления.

Зачинщикам бунта, креолам, ничего не сделали, но чернь, осмелившуюся поднять руку на «gente de razao»^[18], то есть белых, следовало примерно наказать. Поэтому новый губернатор отдал приказ арестовать бывших предводителей народных отрядов, среди которых был и любимец народа Винагр.

Узнав об этом, население Пара и селений по берегам Амазонки заволновалось. Вооруженные отряды направились к городу. Этот неожиданный и бурный порыв укрепил губернатора в убеждении, что только твердой рукой можно навести порядок.

Тем временем в окрестностях Пара собралось большое число вооруженных индейцев, метисов, мулатов. Они прибыли, чтобы освободить Винагра. Угнетенные угрожали бунтом.

После того как брат Винагра трижды просил губернатора об освобождении узника и три раза получал отказ, вооруженные отряды вторглись в город. Вспыхнул жестокий бой. На стороне губернатора была только часть войска — другая часть перешла на сторону повстанцев — и почти все белые, которые жили в Пара.

Это была одна из самых кровавых битв в истории Южной Америки. Она продолжалась девять дней; пылающие дома переходили из рук в руки. Сражение окончилось поражением белых, остатки которых, спасая жизнь, бежали на острова в устье Амазонки и укрылись там под защитой иностранных военных кораблей.

Весть о победе в Пара молнией разнеслась по рекам Амазонии, всюду вызывая необычайный подъем. Люди брались за оружие. Над Амазонкой пронесся клич: «Смерть белым!» На пространстве в две тысячи километров, от океана до устьев Риу-Негру и Мадейры, происходили ожесточенные схватки.

Но прежде чем повстанцы преодолели первые трудности и окрепли, в Амазонку вошли бразильские военные корабли. Они привезли войска, не зараженные «ядом анархизма». Несмотря на самоотверженность и отвагу, повстанческие отряды терпели поражение за поражением от регулярных войск. Опьяненные победами, креолы хотели потоками крови утолить жажду мести. Полегло немало борцов, но многих укрыли девственные леса.

Маленькому Чикиньо шесть лет. После трехлетнего пребывания в Португалии он возвращается с матерью на Амазонку. Однажды он уже видел Амазонку, я же не видел ее ни разу — в этом огромное преимущество маленького Чикиньо передо мной. Он рассказывает мне об Амазонке невероятные вещи. Лишь раз мне удается смутить его, спросив, как велика Амазонка. Он долго прикидывает что-то в своей маленькой головке и в конце концов заявляет, что Амазонка такая же большая, как его отец, к которому он сейчас возвращается, и чуть меньше, чем сам господь бог.

Чикиньо прав — Амазонка действительно очень большая. Мы находились еще на просторах Атлантики, а море уже начало изменять свою голубую окраску. Это давала знать о себе близость Амазонки. Вода становилась все более зеленоватой, потом желтоватой и мутной, и наконец спустя несколько часов она стала совсем желтой. Нам объяснили, что мы уже в устье Амазонки; однако мы видели только один берег — южный, другого не было и следа. Хороша река, у которой виден только один берег!

Так мы плыли несколько часов. Постепенно на севере (мы приближались к Амазонке с юго-востока, со стороны Сеары) стали вырисовываться какие-то неясные контуры. Мы думали, что это противоположный берег, но это был лишь остров Маражо.

Маленький Чикиньо вмиг стал ярым бразильским шовинистом и заявил, что остров Маражо вместе с другими островами в устье Амазонки так же велик, как и вся Португалия. Я согласился с ним, но кстати напомнил, что на этом милом острове обитают тысячи отвратительных кайманов, каждый из которых мог бы проглотить сразу пять таких Чикиньо. Ничего, хвастается Чикиньо, когда он станет взрослым, то перестреляет всех кайманов. Чикиньо, конечно, очень храбр, но кайманов там такое множество, что вряд ли ему удастся истребить их.

Только за островом Маражо начинается собственно северное устье Амазонки, которое вместе с южным, являющимся в то же время устьем реки Токантинс, имеет в ширину около четырехсот километров. Это больше, чем расстояние между Гданьском и Щецином. Но ширина устья еще не дает достаточного представления о массе воды, которую Амазонка несет в Атлантический океан. Следует учесть также неправдоподобную глубину этой реки, достигающей близ устья местами ста метров, в Манаусе — в тысяче семистах километрах от устья — пятидесяти, а вблизи Икитоса — в четырех тысячах шестистах километрах от устья и у самых Кордильер — двадцати метров. Это глубина реки в засушливую пору. В период же дождей, в мае и июне, она увеличивается еще метров на пятнадцать. Для сравнения укажу, что средняя глубина Вислы под Варшавой составляет всего лишь два метра.

Глубина позволяет обычному океанскому пароходу вроде нашего «Хилари» спокойно плыть до Манауса и, если бы потребовалось, еще дальше. Лишь один раз мы сели на мель, да и то потому, что бразильскому лоцману ужасно понравилось крепкое английское пиво «стаут». К Манаусу могли бы подойти три четверти всех существующих военных кораблей.

Однако тот, кто думает, что Амазонка очень широка на всем своем протяжении, сильно ошибается. Мы плывем по ней вот уже третью неделю, но если не считать устья, ширина ее лишь в два-три раза превосходит ширину Вислы под Торунью. Впрочем, то, что мы видим, это не вся Амазонка, а всего лишь один из ее многочисленных рукавов. Амазонка отличается от остальных великих рек тем, что состоит из множества русл и протоков с мешаниной островов (иногда очень больших) между ними.

Другой характерной чертой является то, что в результате незначительного падения реки приливы и отливы дают о себе знать довольно далеко от устья. В Сантарене, городе, лежащем почти в тысяче километров от устья реки, маленький Чикиньо едва не падает в воду от изумления, видя, что река вдруг начинает течь в противоположном направлении, в сторону Анд. Это докатился сюда океанский прилив.

Уже в устье Амазонка показывает нам, какие богатства таит она в своих глубинах. При виде бесчисленных стай огромных двухметровых рыб, то и дело всплывающих на поверхность, начинает казаться, что мы плывем в каком-то сказочном аквариуме. Это пираруку, самые большие пресноводные рыбы, столь характерные для Амазонки. И так все время из глубины то и дело выплывают странные существа, вызывая восхищение маленького Чикиньо и мое; у бортов нашего судна кувыркаются с плеском пресноводные дельфины и какие-то рыбы с розовыми телами, свирепые и наглые.

Мы плывем днем и ночью вот уже третью неделю. Все время одна и та же река, которая сегодня выглядит так же, как и в первый день нашего плавания по ней. Ничто в ней не меняется, и, кажется, нет у нее конца. Ее величие поражает, вызывая в нашем представлении туманный образ какой-то сверхъестественной силы.

На берегах Амазонки живут в хижинах и шалашах скромные тихие люди. Где-то близ перуанской границы живет и отец маленького Чикиньо. Он сборщик каучука. Жена его, мать Чикиньо, рассказывает мне, что когда-то им жилось неплохо, но сейчас приходится несладко, потому что жадные дельцы захватили берега реки и эксплуатируют серингейро — сборщиков каучука — самым нещадным способом.

Весь бассейн Амазонки — за исключением нескольких мест, где вклиниваются, словно полуострова, небольшие остепненные участки, — покрыт великолепным девственным лесом. Территория, занимаемая им, составляет семь миллионов квадратных километров, или почти две трети Европы. И, хотя в век радио и авиации это звучит неправдоподобно, весь этот огромный край сегодня так же полон тайн, дик и неисследован, как и сто лет назад, во времена естествоиспытателя Бейтса^[19], или сто пятьдесят лет назад, во времена Гумбольдта^[20], а местами — как четыреста лет назад, во времена Орельяны. Железных дорог, соединяющих эту часть Бразилии с другими районами страны, нет; единственное средство сообщения — два десятка пароходов, курсирующих по Амазонке и некоторым ее притокам.

Впрочем, кое-где железнодорожные линии все-таки проложены. В Икитосе, например, есть карликовая окружная железная дорога, длина которой всего лишь несколько сот метров; она функционирует только по воскресным дням, доставляя икитосским гражданам развлечение — возможность прокатиться «с ветерком» и давая пищу их гордости. Кроме того, на окраинах этого обширного леса проложены еще две линии: между Пара и Брагансой и вдоль реки Мадейра.

Лес сопровождает нас от самого океана. Зеленая стена растительности так фантастична, что кажется необыкновенной декорацией, нарисованной сумасшедшим художником. Пальмы, лианы, бамбук, эпифиты, деревья, прямые и искривленные, деревья, стелющиеся по земле, кустарник более высокий, чем деревья, разнообразие форм и красок, листья белые, как снег, и красные, как кровь, каждые сто метров картина меняется и все-таки остается той же самой; просто перед нами новые деревья, новая растительность. И так три недели — днем и ночью, неутомимо и без перерыва сопутствует нам девственный лес Южной Америки, самый большой и буйный тропический лес на Земле.

Вот уже сто лет, со времен известных натуралистов Г. У. Бейтса и А. Р. Уоллеса^[21], бассейн Амазонки является Меккой путешественников; ибо об этом районе тропиков написано, пожалуй, больше всего статей и книг. И теперь уже не обязательно отправляться на Амазонку, чтобы познакомиться со всеми особенностями ее природы, это можно сделать, удобно устроившись в кресле, почти в любой библиотеке.

И все же даже хорошо подготовленный путешественник, очутившись лицом к лицу с этой знойной явью, испытывает чувство глубочайшего изумления и острой радости, словно открыл что-то новое и значительное. Нужно пережить это самому, чтобы понять, сколько волнующего скрыто во всем этом, казалось бы, давно известном и изученном.

Девственный лес Амазонии! Кто-то сказал, что у человека, отправляющегося в этот лес, может быть только два радостных дня: первый, когда, ошеломленный сказочной пышностью и великолепием, человек считает, что попал в рай, и последний, когда, близкий к помешательству, он стремится поскорее выбраться из «зеленого ада».

Тяжкий влажный зной, царящий круглый год; паводки, заливающие огромные пространства леса на девять месяцев в году; тысячи неведомых болезней, таящихся в трясине; муравьи и термиты, пожирающие все, что попадается им на пути; тучи москитов, отравляющих кровь; ядовитые змеи; пауки, чей укус смертелен; деревья, источающие запахи, которые дурманят, — поистине проклятое место эти дебри на Амазонке; особенно страшны они белому человеку, который хотел бы поселиться здесь навсегда.

Зато для натуралиста этот лес — настоящий рай, о котором можно лишь мечтать, сказочная страна, которую можно увидеть только во сне. Углубившись в это пекло, он обнаружит там самые причудливые из чудес природы, цветы диковинной раскраски, таинственные орхидеи с чувственным ароматом, бабочек более ярких, чем цветы, колибри, которые меньше и ярче бабочек, самых невероятных птиц, млекопитающих, которые в других местах вымерли много миллионов лет назад, муравьев с такой совершенной общественной организацией, что человеку остается только развести руками, — словом, натуралист повсюду столкнется с необузданным буйством проявлений жизни. Биологические проблемы, которые где-нибудь в другом месте скрыты глубоко, здесь, на Амазонке, лежат как на ладони: остается лишь собрать их как созревшие плоды.

Много открытий сделано уже на Земле, но в девственных лесах Амазонии огромный неведомый мир еще ждет своих открывателей.

С палубы нашего судна мы смотрим на все это, как зрители в театре, издали, хотя плывем вблизи от берега и по вечерам на нас падает тень леса. Тогда из чащи доносятся бесчисленные птичьи голоса, свидетельствующие о сказочном изобилии мира крылатых. Цапли, аисты, ибисы, чайки и огромные зимородки носятся над водой, а высоко в воздухе парят большие и яркие арара — царственные попугаи, словно взятые из описаний Бейтса.

Ежедневно пароход пристает к берегу у какого-нибудь селения, и ежедневно у нас на столе свежие цветы. И какие цветы! Настоящие бесценные амазонские орхидеи, чудесные cattleye ярких расцветок.

Нашу палубу посещает немало лесных обитателей. Это насекомые. Днем то и дело мелькают красивые булавоусые бабочки. Но поймать их мне не удается: они очень пугливы. Вечером на свет ламп прилетают похожие на ласточек ночные бабочки. Иногда среди них можно увидеть огромную бабочку калиго с совиными глазами на крыльях или какого-нибудь диковинного богомола.

Все еще едет со мной маленький Чикиньо, мой большой друг. Дружище Чикиньо знает все и обо всем, но одного он, увы, не может понять: где у муравьев на пароходе муравейник. На нашем судне их миллионы. Они съедают наши коллекции, а защититься от них трудно, потому что они малы, отважны и проникают повсюду. Стоит положить на стол мертвую бабочку, как через несколько минут — можно подумать, что у них собачий нюх! — из щели в стене или палубе появляется вереница муравьев. Хорошо еще, что они не нападают на людей, иначе жизнь на судне была бы невыносимой.

Успокойся, дружище! Ты опечален, что не можешь найти муравейник? В лесу, по которому мы плывем, тысячи загадок и тайн, разгадать которые стремилось множество людей, более настойчивых и сильных, чем ты, мой бравый маленький Чикиньо.

Испанских конкистадоров, завоевывавших Америку, обуревала безумная, безграничная, безудержная жажда золота. Это она породила непостижимую хищность и дерзость, благодаря которой до смешного ничтожные кучки авантюристов завоевывали и уничтожали могучие государства. Золотая лихорадка терзала испанцев днем, кошмарные сны о сокровищах мучили их по ночам. Вера, честность, доблесть, верность, любовь не существовали, если они преграждали путь к золоту.

Огромные богатства стали добычей конкистадоров в Мексике и Перу, но жажды завоевателей не утолили. Им была известна лишь небольшая часть Америки, в то время как к востоку от Перу находились таинственные страны, о богатствах которых ходили возбуждающие и — о Santa Madonna! — такие захватывающие слухи.

Где-то на Черной Реке Маноа лежала страна Кури-кури, где золота было в сто раз больше, чем в Перу. Где-то еще находился город Пайтити, улицы которого были вымощены золотыми брусками. А над озером Париме жил король Эльдорадо, которого звали Золотым. Каждое утро он украшал свое тело драгоценностями и посыпал его толстым слоем золотой пыли, а вечером смывал все это в озере и отправлялся гулять по городу с золотыми куполами, с домами, стены которых были из серебра, пороги — из яшмы и лестницы — из оникса.

Легенды? Химеры? Порождение нездоровой фантазии? Бред индейцев, обезумевших от пыток? Но разве не под пытками индейцы рассказали о сокровищах Мексики и разве Кортес не подтвердил впоследствии, что они говорили правду? Разве о сокровищах инков не ходили самые фантастические слухи и разве они не оказались верными, когда испанцы схватили Атауальпу, а позднее ворвались в Куско?

Завоеватель Перу Франсиско Писарро назначил в 1539 году своего брата Гонсало губернатором провинции Кито и потребовал, чтобы тот исследовал и покорил леса, расположенные к востоку от испанских владений. Где-то в глубине этих лесов несла свои воды Черная Река и блестело золото Маноа и Курикури, Пайтити и Париме, а золотой король Эльдорадо расточал каждый вечер огромные богатства.

После года приготовлений, поглотивших огромное состояние губернатора, Гонсало Писарро двинулся в неведомое, сопровождаемый двумя сотнями испанцев и четырьмя тысячами индейцев-носильщиков. Он взял с собой несколько сот собак, чтобы выслеживать туземцев, много свиней, лам и лошадей.

Благополучно преодолев предгорья и цепи Анд, экспедиция вступила в низинные леса. День за днем пробирались они сквозь густые заросли. Страшная духота, множество хищных зверей, тучи комаров и всевозможных паразитов — все это было только полбеды. Хуже всего было то, что животные и горные индейцы, непривычные к тропическому климату, стали гибнуть как мухи от неизвестных болезней.

Пока было что есть, испанцы еще кое-как держались, но в конце концов наступил голод. Все ужасней становились для путников и дни, и ночи. Но по ночам можно было по крайней мере видеть во сне золото и богатые города; поэтому, когда на рассвете они с трудом поднимались с сырой земли, их глаза светились горячечным блеском, а на устах у них снова были магические слова: Маноа, Пайтити, Париме. Конкистадоры с новыми силами прорубали мечами проходы в густых зарослях, устремляясь дальше. Им попадались целые леса коричного дерева, о которых мечтал Колумб, отправляясь в заморские страны, но они, не останавливаясь, двигались вперед, в поисках еще больших богатств.

Чтобы облегчить себе путь, испанцы построили на берегу реки, у подножия Анд, вместительную бригантину, на которую погрузили несколько десятков больных товарищей и все свое снаряжение.

Здоровые налегке шли берегом, но, несмотря на это, через несколько дней они совершенно обессилели, и им пришлось остановиться.

Писарро приказал разбить лагерь и принял рискованное решение: узнав от индейцев, что невдалеке, на берегах реки Напо, есть селения, богатые продовольствием, он послал туда на бригантине пятьдесят испанцев с наказом добыть провизию и привезти ее как можно скорее в лагерь. Во главе отряда он поставил молодого честолюбивого офицера Франсиско Орельяну, любимца всей экспедиции.

Можно себе представить, с каким нетерпением голодные испанцы ждали возвращения бригантины. Но корабль не возвращался: ему не суждено было вернуться. Проходили дни, недели; люди в лагере начали умирать от истощения. В конце концов Писарро понял, что дальше дожидаться Орельяну не имеет смысла, и решился на отчаянный шаг: с изнуренными людьми он пустился в обратный путь. Это путешествие было им не по силам: в живых остались только девять человек, все остальные погибли. И вот однажды, спустя шестнадцать месяцев после того как экспедиция двинулась завоевывать страну золота, удивленные жители Кито увидели девять едва державшихся на ногах людей. Это были Гонсало Писарро и восемь его товарищей.

А Франсиско Орельяна? Он погиб? Отнюдь нет. Много дней плыл он вниз по реке — гораздо дольше, чем можно было предположить, судя по словам индейцев, пока не достиг наконец желанных селений.

Индейцы не только радушно приняли его, но и щедро снабдили продовольствием. Однако оказалось, что доставить его в лагерь, плывя против течения на тяжелой бригантине, не удастся. Нести его туда на себе? Это заняло бы много времени, если бы даже и удалось. Тогда Орельяне пришла в голову дерзкая мысль. Он на свой страх и риск решил плыть с товарищами дальше. Его спутники охотно согласились. Каждого из них разжигали все более подробные сведения о протекающей невдалеке огромной реке и все чаще повторявшиеся слухи о существовании на ее берегах богатой страны Маноа.

Так началась одна из самых дерзновенных экспедиций в истории человечества. Какая смелость замысла, сколько несокрушимой отваги, презрения к смерти и всяческим опасностям! Когда Кортес двинулся на ацтеков, у него было пятьсот человек; у Франсиско Писарро, отправившегося завоевывать государство инков, было сто восемьдесят пять человек; у Орельяны же было всего сорок девять человек, с которыми он намеревался покорить неведомую великую державу легендарного короля Эльдорадо. При этом Орельяна даже не представлял себе, где царствует этот владыка, сколько у него воинов; смельчака со всех сторон окружала враждебная, зловещая чащоба, грозившая тысячами таинственных болезней, а судьбу свою он вверял загадочной реке, которая пугала индейцев, реке, о которой он даже не знал, куда она течет — может быть, на край света, в Китай, в Индию?

Нам известны все испытания и приключения этих храбрецов, охваченных золотой лихорадкой, так как капеллан экспедиции, отец Гаспар де Карвахаль, подробно описал все путешествие. 12 февраля 1542 года обе бригантины приплыли к устью реки Напо, обе, потому что Орельяна построил с помощью лесных индейцев еще один небольшой корабль, — и изумленным глазам испанцев предстала огромная река. Противоположный берег ее неясной полосой виднелся на горизонте. Это была Амазонка, которую белые впервые увидели здесь, на западе, спустившись с Анд на равнину.

— Mar dulce! Пресное море! — вырвался из уст потрясенных испанцев крик, лучше всего выразивший их первое впечатление.

Обрадованные путешественники больше уже не сомневались, что находятся на пути к цели. Дружески настроенные индейцы омагуа подтвердили, что, плывя вниз по большой реке, можно добраться до народа маноа (не города Маноа, как думали раньше, а народа), живущего в устье Черной Реки.

Испанцы, снедаемые нетерпением, торопили гребцов индейцев, которых предоставил в их распоряжение гостеприимный вождь. Но проходили недели, а река и лес были все те же и конца путешествию не было видно. Индейцы, обитавшие по берегам реки, не всегда охотно снабжали их продуктами, снова наступил голод, росло недовольство.

В устье реки Тефе им показалось было, что они достигли озера Париме, но обнаружив вместо блестящих куполов королевских дворцов только изящные пальмы, испанцы пришли в бешенство. Орельяна берег порох, считая, что он еще пригодится, когда они разыщут Золотого короля и его воинов, но теперь его взбешенные спутники не выдержали и, вспомнив старый обычай конкистадоров, стали убивать встречавшихся в пути индейцев, сжигать селения.

Однако это не всегда сходило им с рук. Недалеко от реки Жапуры целая флотилия лодок с вооруженными индейцами преградила им путь к берегу. Испанцы, вынужденные отступить, с трудом ушли от погони. Это произошло во владениях могущественного вождя Мачипаро. Тут испанцы впервые за время пребывания в бассейне Амазонки встретили индейцев, стоявших на довольно высокой ступени духовной и материальной культуры.

Но золота не было.

Возбуждение испанцев нарастало с каждым днем. Индейцы, которых удалось схватить, единодушно показывали, что устье Черной Реки близко. Конкистадоры узнавали все больше и больше о загадочном и суровом племени маноа.

Однажды их сердца взволнованно забились. Слева открылось обширное водное пространство: там впадала в Амазонку какая-то большая река. Уже издали было видно, что вода в ней черная, сильно отличающаяся от желтых вод Амазонки.

— Риу-Негру! Черная Река! — взволнованно шептали испанцы, уверенные в том, что прибыли наконец к порогу страны Золотого короля.

Пройдя через водовороты у слияния обеих рек, бригантины выплыли на Черную Реку и медленно двинулись против течения. Спустя часа три испанцы обнаружили на левом возвышенном берегу многолюдное селение. Едва корабли подошли ближе, от берега отделилось множество лодок, и около тысячи воинов напало на бригантины. Испанцы дали залп из мушкетов, зная по опыту, что оглушительный грохот выстрелов всегда вызывает панику среди туземцев. Но на этот раз ожесточение индейцев превозмогло страх. Лодки приближались к кораблям.

В это время на противоположной стороне показалась другая, еще более многочисленная флотилия и атаковала бригантины с тыла.

Взятые в клещи, испанцы дрались как львы, убивая каждого, кто взбирался на бригантины. Черная Река побагровела от крови индейцев. Их стрелы и копья были слабым орудием против закованных в латы конкистадоров, но, несмотря на это, вскоре большинство испанцев было ранено. Лодки индейцев все прибывали. Орельяна, видя безудержную, неистовую ярость нападающих, понял, что испанцам грозит гибель. Единственным спасением было быстрое отступление. С трудом удалось очистить бригантины от тьмы индейцев, облепивших их. Отступление превратилось в паническое бегство. Много миль индейцы преследовали испанцев и отстали лишь тогда, когда бригантины вышли на Амазонку. Итак, первая попытка достичь Эльдорадо окончилась поражением.

О продолжении плавания вверх по Риу-Негру в этих условиях не могло быть и речи. Беспримерная отвага индейцев маноа укрепила убеждение Орельяны в том, что те бились так упорно потому, что охраняли подступы к сокровищам Золотого короля. Признав себя на сей раз побежденным, Орельяна понял, что сюда надо будет вернуться с более многочисленным отрядом. Приняв такое решение, он поплыл дальше вниз по Амазонке.

Теперь путешественники плыли вдоль берегов, заселенных по большей части дружелюбно настроенными индейскими племенами. Но однажды по собственной вине они попали в такую переделку, что едва унесли ноги. У знав о существовании на реке Жамунде^[22] необычного государства, состоящего из одних женщин, весьма воинственных и не переносящих присутствия мужчин, испанцы загорелись желанием покорить индейских амазонок. Предостережения лишь разожгли их любопытство. Бригантины поплыли вверх по Жамунде и достигли большого селения индианок, но жительницы его, заблаговременно предупрежденные, скрылись. Испанцы повернули обратно… и попали в засаду, устроенную воительницами. Амазонки славились прекрасной стрельбой из луков, они стреляли дальше и более метко, чем мужчины: конкистадорам пришлось убедиться в этом на собственной шкуре. Жажда похождений покинула их, и они поспешно спустились вниз по негостеприимной Жамунде, чтобы спастись от разъяренных фурий. Вдобавок ко всему в устье реки на них напали юные воины из племени мура, которых амазонки раз в год приглашали в свои селения на празднества, длившиеся по нескольку дней. Правда, справиться с воинами оказалось легче, чем с отважными женщинами.

Атлантический океан был еще далеко, но испанцы уже почувствовали его присутствие. С изумлением наблюдали они каждый день, как уровень воды в реке регулярно поднимается и опускается, что они совершенно справедливо объяснили влиянием моря. О море все чаще говорили и индейцы, и поэтому, когда путешественники у устья реки Тапажос выплыли на огромное водное пространство, тянувшееся до самого горизонта, им показалось, что это и есть желанное море. Но до него было еще более тысячи километров.

На реке Тапажос испанцы встретили индейцев, вероятно, из племени мундуруку, стоявших на еще более высокой ступени развития, чем подданные Мачипаро. Многочисленные селения с большими хижинами, хорошо одетые люди, особенно женщины, искусно сделанные предметы обихода, свидетельствовавшие о трудолюбии и мастерстве туземцев, — все это вызывало изумление пришельцев. Золота у этих индейцев не было. Конкистадоры поэтому не стали их грабить. Это было племя, занимавшееся торговлей на Амазонке, и от него Орельяна получил точные сведения о нижнем течении реки.

Испанцы выбивались из последних сил. Много месяцев пробыли они в этом пекле, днем и ночью со всех сторон окружал их враждебный лес, просторы реки казались бесконечными. После поражения на Черной Реке, потеряв всякую надежду найти золото, за которым, собственно, и отправились, авантюристы были близки к отчаянию.

В таком состоянии после девяти месяцев скитания вслепую по неведомым рекам они достигли наконец моря. Это произошло 26 августа 1542 года. Самая большая река на свете перестала быть загадкой для людей белой расы. Просто поразительно, что экспедиция все же была закончена, что из пятидесяти испанцев только восемь не доплыли до океана.

Через несколько недель бригантины благополучно добрались до испанских островов в Карибском море. Откуда Орельяна выехал в Испанию, где после доклада королю получил разрешение на новую экспедицию, целью которой было завоевание Амазонки вместе с сокровищами страны маноа для испанской короны. Теперь, когда Орельяна открыл Амазонку и побывал в устье Риу-Негру, существование Эльдорадо казалось столь несомненным, что добровольцев для участия в экспедиции было больше чем нужно. Преодолев множество трудностей, не только финансовых, но и тех, какие возникали в результате зависти и интриг, Орельяна после трехлетних приготовлений двинулся со своей флотилией в путь.

Вскоре три больших корабля достигли устья Амазонки. Орельяна приказал возвести на берегу сильное укрепление и оставил там большую часть своих людей, а сам во главе авангарда — сотни испанцев — пустился на двух барках вверх по реке.

С того дня о нем никто ничего не слыхал. Леса Амазонки поглотили его самого, всех его людей^[23] и обе барки. Может быть, таким образом дебри отомстили людям за то, что они раскрыли тайну их реки?

После нескольких месяцев напрасного ожидания в устье Амазонки испанцы, напуганные враждебностью дикой природы, снялись с лагеря и уплыли, предоставив эту часть Америки предприимчивости других авантюристов.

Река некоторое время носила название Рио-Орельяна, пока не была переименована в Рио-де-лас-Амазонас в честь женщин-амазонок или, как объясняют другие, по индейскому слову «амазуну», что означает «укротительница волн». Так, по слухам, индейцы называли устье Амазонки.

Миф о золотых сокровищах Риу-Негру вскоре был развеян и лопнул как мыльный пузырь. Орельяна и его спутники погнались за призраком и погибли зря. Но одно не подлежит сомнению: самую большую в мире реку открыли люди, которым нельзя отказать в отваге и дерзости.

Papilio Orellana — одна из самых великолепных бабочек на Амазонке. Большая, черная, с красными пятнами на крыльях, она выделяется среди многочисленных представителей семейства Papilionidae своей необычайной, можно сказать благородной, красотой.

Однажды я видел ее сидящей у самой воды на песчаном берегу реки. Когда я подошел, она сорвалась с места и сделала несколько величавых кругов над берегом. Очевидно, она не утолила жажду, так как пыталась снова усесться на песке. Но победила осторожность: поднимаясь все выше, бабочка полетела к лесу и исчезла среди деревьев.

Я стою под палящими лучами солнца Амазонки и улыбаюсь, потому что мне сейчас пришла на ум забавная аналогия: как и эта бабочка, Орельяна пытался утолить свою жажду водой Амазонки, а потом навсегда исчез в ее девственном лесу.

В Манаусе, в отеле «Бразилия», я никак не могу объясниться с кельнером. Тогда хозяин просит одного из посетителей, сидящих за соседним столиком, помочь мне. Тот любезно подходит и все улаживает. Мы знакомимся, договариваемся, что будем беседовать по-французски, и вместе ужинаем. Он англичанин, Альберт де Уинтон; ему около сорока пяти, борода придает его лицу энергичное выражение. Мы говорим о том о сем, а когда Уинтон узнает, что я еду в Перу за зоологическими коллекциями, он выкладывает мне цель своего пребывания в Бразилии: поиски полковника Фосетта.

— Как? — изумленно спрашиваю я. — Разве не установлено, что он погиб?

— Для меня, — скромно и в то же время твердо отвечает Уинтон, — вопрос о его гибели еще не решен. Надеюсь, что через несколько месяцев мир узнает наконец всю правду.

Во время беседы я узнаю — благодаря любезности Уинтона из самого, пожалуй, достоверного источника — подробности этого таинственного, так нашумевшего когда-то дела.

Фосетт, английский полковник в отставке, в свое время входил в комиссию, которая устанавливала границу между Боливией и Бразилией. Он великолепно изучил южноамериканские девственные леса. От индейцев, бывавших в бразильском штате Мату-Гросу, он узнал, что в глубине лесов находятся развалины какого-то древнего города.

Детальное изучение вопроса привело Фосетта к мысли, что эти развалины могли быть остатками легендарной Атлантиды, которую, по мнению некоторых ученых, следует искать как раз в штате Мату-Гросу, между реками Шингу и Арагуая. Одержимый этой мыслью, Фосетт решил сам все выяснить и после тщательных приготовлений отправился в 1926 году из Англии в Мату-Гросу.

Экспедиция вышла из Куябы, столицы штата Мату-Гросу, и двинулась на северо-восток, к истокам реки Шингу. Только два человека сопровождали Фосетта: его сын, которому был 21 год, и приятель сына Джек Риммель. С ними было три собаки.

Если территория самого Мату-Гросу, большая часть которого расположена в бассейне Амазонки, мало исследована, то места у истоков реки Шингу не исследованы совсем. Несмотря на относительную близость к Куябе — около четырехсот километров, — эти истоки обозначены на картах прерывистой линией.

Спустя двенадцать дней после того как экспедиция покинула Куябу, путешественники добрались до небольшой фазенды — последнего форпоста цивилизации. Там Фосетт, прихворнувший в пути, отдыхал несколько дней. Затем экспедиция двинулась на север, в глубь леса, и с тех пор никого из путешественников больше не видели. Через неделю в фазенду возвратилась, вся в крови, одна из собак Фосетта; вскоре она сдохла. Это был последний след экспедиции. Фазендейро послал своих людей в лес на поиски, но те вернулись ни с чем: чаща поглотила Фосетта и его спутников.

Через несколько месяцев весть об исчезновении Фосетта достигла Англии. Так как кое-кто предполагал, что Фосетт жив, но находится в плену у индейцев, его друзья собрали средства и организовали спасательную экспедицию. Эта экспедиция ничего не достигла; вслед за ней отправилась вторая, затем третья — на этот раз американская, — все было напрасно.

Уинтон на месте ознакомился с деятельностью этих экспедиций и утверждает, что это было сплошное надувательство. Располагая значительными средствами, участники экспедиции, люди, по большей части мало подготовленные для той роли, за которую они взялись, настойчиво рекламировали себя в печати (отсюда широкая известность «дела Фосетта»), разъезжали в удобных лодках по реке Шингу и вовсе не искали Фосетта там, где он вероятнее всего пропал. Фосетт исчез в лесу между истоками Шингу (их пять или даже больше) или же к востоку от Шингу, между нею и Риу-Мортис; они же искали его лишь у самой реки и даже не собирались углубляться в лес.

В начале 1933 года Уинтон уже организовал одну экспедицию к верховьям Шингу. Двигаясь на запад, он вышел к реке Арагуая, но тут его люди взбунтовались и наотрез отказались следовать дальше. Тогда он нанял других бразильцев, готовых на все, и пробирался с ними сквозь дебри, выйдя к Риу-Мортис. Там у индейцев племени бакаири он узнал о том, что Фосетт — а судя по описаниям, это действительно был Фосетт, а не кто-либо другой — появился несколько лет назад на Риу-Мортис, пробыл там около года, а затем снова отправился на запад, к истокам Шингу. Уинтон хотел немедленно двинуться по его следам, но во время переправы через реку лодки, на которых находилось все снаряжение экспедиции, затонули, и путешественнику, измученному вконец и больному малярией, пришлось как можно скорее вернуться назад.

Тем не менее его экспедиция дала очень важный результат: было установлено, что Фосетт не погиб сразу же после того, как ушел из фазенды, как полагали прежде. Однако остается загадкой, почему на Риу-Мортис он был один, без своих спутников.

Не обескураженный неудачей, Уинтон вскоре снова отправится на поиски Фосетта. На этот раз он поплывет вверх по реке Шингу до ее истоков и попытается особенно тщательно исследовать лес по берегам одного из них — Кулузни, где, по-видимому, вероятнее всего можно отыскать следы полковника.

Итак, жив ли Фосетт?

Уинтон исключает возможность того, что Фосетт находится в плену у индейцев бакаири, поскольку это не согласуется с их обычаями. Если Фосетт не погиб сразу же, то, по мнению Уинтона, он живет где-нибудь в лесу, возможно, как гость индейцев.

Индейцы бакаири приветливы и известны своим гостеприимством. Когда-то в семье Фосетта уже был подобный случай бегства на лоно природы; учитывая романтические наклонности полковника, это не исключено и на этот раз. Ошибка заключается в том, что до сих пор Фосетта не разыскивали как следует; орава дармоедов только транжирила деньги его друзей и поднимала шум в печати.

Уинтон ищет его на свой страх и риск и на свои средства. Найдет ли? Взгляд его полон решимости.

Два дня спустя мы прощаемся с ним на пристани в Манаусе. Судно Уинтона отправляется вниз по Амазонке, к устью Шингу, мое — вверх, к Икитосу. Желаем друг другу удачи; Уинтон обещает, что перетрясет небо, землю и лес, но отыщет Фосетта.

Увидим, сдержит ли он свое обещание^[24].

Когда Форд создавал свой первый автомобиль, кабокло, обитатель бразильского леса, жил вместе со своей женой где-нибудь на берегу Амазонки, довольствуясь малым, питаясь зачастую лишь сырой рыбой и не имея никакого представления о большом мире. Когда Форд выпускал свой тысячный автомобиль, кабокло, кляня на чем свет стоит новые веяния, тоже взялся по примеру своего кума-соседа за подсочку каучуковых деревьев. Когда Форд произвел пятьсот тысяч автомобилей, всю Амазонку охватило безумие, а кабокло — простите, серингейро, так теперь стали называть сборщиков каучука — попивал в Манаусе французское шампанское, ласкал привезенных из Европы блондинок, а гаванские сигары прикуривал от бумажки достоинством в сто мильрейсов.

После всевозможных золотых и алмазных лихорадок человечество узнало каучуковую лихорадку. К Амазонке отовсюду стекались миллионы. Миллионы долларов, фунтов, франков, марок. Их было так много, что люди не знали, что с ними делать. Деньги, которые давал каучук, шли на вино, устрицы, на всяческие причуды, на строительство дворцов, на разгул. Рождались безумные идеи: проект прокладки дорог через девственный лес, проекты сооружения плотин на Амазонке.

Как на дрожжах росли на берегах великой реки города: Пара, Манаус, Икитос. Начиная с конца XIX века беспрерывно росли цены на каучук.

Богатели маклеры, торговые агенты, купцы, судовладельцы, но больше всего — гигантские концерны.

Вначале, когда каучуковая лихорадка только вспыхнула, простой серингейро, обреченный на тяжелый труд и тяготы жизни в лесу, тоже неплохо зарабатывал. Но по мере роста добычи каучука посредников между серингейро и Фордом все больше охватывал дух наживы, и эксплуатация трудящихся в лесах Амазонки приобрела исключительно гнусные формы.

Местные касики^[25] с помощью вооруженных бандитов терроризировали кабокло и индейцев, вынуждая их сдавать все больше и больше каучука за все меньшую и меньшую плату. Каучук, основное сырье новой отрасли промышленности в Европе и Америке, был щедро полит не только потом, но и кровью серингейро.

В то время когда каучук стал мировой проблемой, один скромный, малоизвестный ботаник, собиравший коллекции в Юго-Восточной Азии, послал английским колониальным властям свой проект. Проект этот как часто случается с проектами никому не известных людей, был положен под сукно. Но спустя какое-то время совершенно случайно труд ботаника попался на глаза молодому чиновнику, незадолго до этого прибывшему из Англии. Тот заинтересовался предложениями ученого, раздобыл необходимые средства и проделал кое-какие опыты. Результаты превзошли все ожидания. Оказалось, что по своим климатическим условиям Юго-Восточная Азия как нельзя лучше подходит для выращивания там каучуковых деревьев.

Жизненные интересы Англии требовали, чтобы Бразилия лишилась монополии на каучук, и вот на Малайском полуострове приступили к закладке обширных плантаций гевеи — каучукового дерева. Этому способствовало одно происшествие, ярко характеризующее те средства, к которым прибегает крупный капитал в конкурентной борьбе.

Англичанам нужны были семена гевеи, но правительство Бразилии охраняло свою монополию на них. Тогда английский агент Генри Уикхем, выдававший себя за зоолога, исследующего фауну Амазонки, выкрал драгоценные семена и вывез их из Бразилии в чучелах кайманов. Эта кража, что характерно для «этики» определенных кругов лондонского Сити, восхвалялась там как спортивный подвиг Уикхема.

О том, что творилось на Востоке, бразильский серингейро, разумеется, ничего не знал, да и что ему было до остального мира? Он по-прежнему подсекал деревья, расправлялся в лесу с конкурентами и отвозил каучук в город, привыкнув к тому, что товар у него прямо вырывали из рук и платили хорошие деньги.

Затем вспыхнула первая мировая война. Вся Америка от Гудзонова залива до Патагонии наживалась на нуждах Европы. И лишь на Амазонке что-то не ладилось. Несмотря на войну, цены на каучук падали. Никто на Амазонке — ни купцы в городах, ни серингейро в лесу — не понимал, в чем дело.

Война закончилась. Цены на каучук продолжали падать, так как плантации на Востоке поставляли его на мировой рынок во все большем и большем количестве. Люди на Амазонке все еще недоумевали, но уже поняли, что придется затянуть пояса, распрощаться с шампанским, отказаться от прихотей и жить поскромнее.

Города на берегах Амазонки постепенно приходили в упадок. Серингейро и маклеры обнаружили, что не имеет смысла возить каучук в город, так как там никто его не покупает. Многие из них смирились с этим и снова превратились в скромных, непритязательных кабокло.

Но тех, кто прибыл сюда издалека, охватила ужасная паника. До этого все они занимались лишь сбором каучука и ни о чем другом не думали. Мало кто из них обрабатывал землю, предпочитая покупать продукты на пароходах, курсирующих по реке, хотя и приходилось платить втридорога. Теперь же, когда и деньги, и продукты иссякли, над «рыцарями» каучука нависла угроза голода. Толпами потянулись они из леса к реке. Пароходы, идущие вниз по Амазонке, были просто облеплены ими. Дрались за каждое место на палубе, прокладывая дорогу револьвером. В их глазах светилось безумие. Эти люди, привыкшие издеваться над индейцами, сейчас ошалели от страха и напоминали остатки армии, разбитой в ожесточенном сражении.

Опустели лесные тропы и тропинки. Буйная чаща скрыла их, словно стараясь уничтожить ненавистные следы. Смолк плеск весел на реках. Крупные звери, вспугнутые человеком и скрывавшиеся в дебрях, вернулись в старые логовища. Ночами в Амазонке снова купались тапиры, и все чаще на ее берегах слышался рев ягуара.

Путешествуя по Амазонке, я познакомился с городом, который больше всех заработал на каучуке и больше всех пострадал во время кризиса, — с Манаусом. Город этот производит такое же впечатление, как слишком просторная одежда на исхудавшем теле. Сколько жителей в Манаусе, я так и не смог установить. Говорят, что в старые добрые времена, то есть в период между 1900 и 1914 годами, число их доходило до ста тысяч. Сейчас тут, наверное, тысяч пятьдесят или даже меньше. В этом сравнительно небольшом городе множество великолепных зданий, которые скорее подошли бы для большого столичного города.

Например, дворец губернатора (Манаус — столица штата Амазонас, площадь которого в несколько раз больше, чем площадь Польши, но население составляет всего лишь четыреста тысяч человек, в большей своей части неграмотных) столь монументален, что мог бы вызвать зависть не одного президента крупного европейского государства. Затем в городе есть дворец правосудия (здесь на каждом шагу — «дворец») — здание столь величественное, что я сомневаюсь, найдется ли где-нибудь в европейских столицах подобное убежище правосудия.

Однако самое примечательное в Манаусе — оперный театр, построенный по образцу парижской Оперы, но только, пожалуй, бóльших размеров. Бог знает, для кого его строили полвека назад. В этом роскошном здании — подлинном курьезе Амазонии — оперы никогда не ставились. Театр всегда закрыт, за исключением нескольких дней в году, когда для поддержания престижа города сюда приглашают из Рио-де-Жанейро актерскую труппу, и та ставит какой-нибудь водевиль или сентиментальную пьесу.

Перед театром раскинулась огромная площадь, украшенная изумительной каменной мозаикой, но уже в нескольких сотнях метров отсюда растут огромные деревья, эти грозные щупальца девственного леса, протянувшегося во все стороны на тысячи километров.

Однажды я упросил сторожа театра разрешить мне выглянуть в окно верхнего этажа. Оттуда моему взору представилась сказочная картина. Манаус лежит не на самой Амазонке, а на Риу-Негру, менее чем в десяти километрах от ее устья. Сверху видны огромные водные пространства — плес Риу-Негру, сама Амазонка. Эти реки — животворные артерии города, единственная основа его существования. А за ними повсюду бескрайнее море зелени — сомкнутое, непрерывное, — подступающее, мне кажется, прямо к стенам здания, с которого я смотрю. Зрелище окружающего меня со всех сторон леса еще ярче подчеркивает бессмысленность этой оперы, ее нелепость.

Сверху хорошо видно, как лес неодолимо теснит город. Лес буквально поглощает Манаус. Не сразу, а словно осуществляя планомерное наступление, отвоевывает участок за участком — вторгается в пределы города, захватывает улицы. Тут не человек покоряет природу, а, наоборот, природа перешла в контрнаступление против человека. Словно железным обручем, неумолимая стихия сжимает Манаус, и печальный, сонный город с его асфальтированными улицами, величественными зданиями, телефоном, электричеством как будто поддается, смирясь со своей судьбой.

В Манаусе есть прекрасные фонтаны, но в них нет воды, брусчатка городских бульваров выщерблена, а торчащие, как и во всех других городах Южной Америки, на крышах домов черные грифы урубу производят здесь особенно неприятное впечатление.

В Манаусе есть и трамвай, линии которого, рассчитанные когда-то на бурный рост города, тянутся далеко за его предместья. Есть в нем и несколько современных кинотеатров.

Однажды во второй половине дня, пережив несколько чудесных минут с Гретой Гарбо^[26] я, выйдя из кино, сел в трамвай и через пятнадцать минут оказался на конечной остановке, в девственном лесу среди лиан, орхидей, истлевших пней, одуряющих запахов и шального буйства природы. Увидев больших бабочек морфо, крылья которых отливают металлическим блеском, и обнаружив на дереве ящерицу легуану длиной почти в метр, я чувствую себя окончательно потрясенным. В течение каких-то двадцати минут Грета Гарбо на экране роскошного кинотеатра и легуана в глубине тропического девственного леса! Такое можно увидеть только в Манаусе, и такое не скоро забудешь.

Кстати сказать, на этой же самой конечной остановке какой-то добряк предложил мне купить у него живого удава боа длиной почти в три метра всего за два мильрейса — буквально за гроши.

Позднее, путешествуя по Амазонке, я встретился с несколькими кабокло, бывшими серингейро. Они приходят к нам на судно за новостями. Жалкие фигуры в лохмотьях — свидетельство того, каково жить в лесу. И еще деталь. Один из них горько жалуется на тяжелые времена, вот уже несколько месяцев он не может купить сальварсана^[27]. Он не ищет сочувствия, нет, просто мельком касается этой темы в разговоре.

Люди эти охотно вспоминают о прошлом, которое рисуется им сейчас как какая-то чудесная сказка, рассказывают обо всем с такой же гордостью, с какой ветеран повествует о своем участии в исторической битве. С годами они забыли и о своем каторжном труде в лесу, и об обидах, которые они вытерпели от злых людей или, может быть, сами наносили другим. Они предаются упоительным воспоминаниям, а их глаза загораются лихорадочным блеском и светятся даже тогда, когда эти оборванцы покидают палубу и на юрких каноэ возвращаются в свои хижины на сваях.

То, что другие народы и страны переживают в течение веков или, по крайней мере, жизни нескольких поколений, здесь, в девственном лесу над Амазонкой, было пережито за два десятилетия: ошеломительный взлет и головокружительное падение, фантастический разбег и мрачный финал.

Когда безумцы разожгли войну, которая у нас началась трагическим сентябрем, у людей с берегов Амазонки засветились глаза и сердца преисполнились надеждой — ведь война в Европе потребует огромных количеств каучука! К тому же через год японцы прибрали к рукам плантации каучука в Азии и Нидерландской Индии, те самые плантации, которые явились причиной всех бед, обрушившихся на жителей девственного леса. Но и это не помогло бразильскому каучуку. К тому времени у него появился еще один соперник, который окончательно погубил все надежды, — синтетический каучук.

И все-таки синтетический каучук так и не решил проблемы. Гевея, каучуковое дерево, по-прежнему сохранила свое значение. Английские плантации в Малайе, голландские в теперешней Индонезии и после войны оставались важнейшим фактором мировой экономики. Да и не только экономики. Плантаторы использовали в обращении с рабочими Юго-Восточной Азии те же методы, что лесные касики — с серингейро и индейцами. Индонезийцы поднялись против угнетателей, начав борьбу за социальное и национальное освобождение^[28].

Во время путешествия по Амазонке я несколько раз имел возможность убедиться, что бразильский каучук еще не окончательно сошел со сцены. На стоянках нашего судна лесные жители предлагают наряду с разнообразными плодами, шкурками животных и бразильскими орехами большие черные комья каучука, которые ни с чем нельзя спутать.

Согласно статистическим данным, плантации на Востоке дают каучука почти в пятьдесят раз больше, чем бассейн Амазонки. Однако по качеству дикий каучук превосходит каучук, который получают на плантациях и на мировом рынке ценится дороже. Старый ветеран никак не соглашается признать себя ни на что не годным и по-прежнему приносит небольшой доход Бразилии.

В Манаусе на площади перед зданием оперы в тени манговых деревьев резвятся дети. Судя по тому как они одеты, родители их люди состоятельные. Два мальчугана лет десяти из-за чего-то повздорили. Раскипятившись, молокососы вступают в ожесточенный спор, бросают в лицо друг другу изощренные оскорбления, но хотя оба очень возбуждены, до драки дело не доходит. Наоборот, чем дольше длится перепалка, тем спокойней и сдержанней цедят они слова, которые должны сокрушить противника. Смотрю на этих забияк и не знаю чему больше поражаться — их умению владеть собой, словно настоящие дипломаты, или их необыкновенному красноречию. Оба эти качества — характерные черты многих бразильцев, независимо от цвета их кожи.

У одного из противников кожа очень смуглая; в нем несомненно, значительна примесь индейской крови. И вот он, выкладывая свой главный козырь, неожиданно восклицает, захлебываясь от возбуждения:

— Я… я… мои предки были маноа! А ты?

Предки другого не могли быть маноа, потому что он белый; ему нечего возразить, и он теряется. Остальные дети, с любопытством следившие за их словесной стычкой, тут же признают превосходство метиса.

Сцена эта, на которую я случайно обратил внимание, помогла мне подметить любопытную особенность общественных отношений на Амазонке. Несмотря на то что здесь, как и вообще в Бразилии, расовой дискриминации нет, все же то и дело приходится сталкиваться с фактами, свидетельствующими о привилегированном положении белых в обществе, особенно в распределении материальных благ. Местные богачи в подавляющем большинстве белые. И поэтому, если вопреки всему упоминание о маноа во время ссоры двух мальчишек оказывает такое влияние на исход словесного поединка, стоит, пожалуй, добраться до сути и выяснить, почему эти маноа пользуются здесь таким исключительным авторитетом.

Индейцев этих давно уже нет, и только название Манаус, присвоенное городу в середине XIX века, напоминает, что когда-то они здесь жили. Известно, какое яростное сопротивление оказало это племя Орельяне и его спутникам, когда те попытались прорваться вверх по Риу-Негру. Неистовые маноа наводили ужас как на соседние племена, так и на белых завоевателей, напрасно старавшихся поработить их.

Так продолжалось десятки лет, пока португальцы не изменили своего отношения к непокорному племени и, заключив с ним союз, не использовали его воинственность в своих низких целях.

Какие же это были цели? Дело в том, что вся Амазония — а по берегам Амазонки и ее бесчисленных притоков жило тогда свыше четырехсот племен — была для португальцев лишь огромным поставщиком рабочих рук, который мог снабжать — и снабжал — краснокожими невольниками плантации в Байе и Рио-де-Жанейро. Негры из Африки были, правда, лучшими работниками, но они дорого стоили; здесь же, в колонии, обитали многочисленные племена, неиссякаемый источник даровой рабочей силы.

В первые столетия хозяйничанья европейцев на Амазонке в книгу истории была вписана одна из самых постыдных страниц. Началось с варварских гигантских облав на людей, бесстыдного издевательства над тем, что так высокопарно называлось цивилизаторской миссией.

Договорившись с маноа, португальцы щедро вооружали их и посылали против соседних индейских племен, приказывая поменьше убивать и побольше приводить пленных. Этих последних белые торговцы покупали за гроши — с обычным для того времени ханжеством называя себя при этом гуманными людьми — и везли в лодках в низовья Амазонки. Чтобы торговля живым товаром не испытывала перебоев, португальцы построили близ устья Риу-Негру укрепленное поселение Барру. Когда в 1852 году это поселение — в ознаменование заслуг индейца маноа перед белыми колонизаторами — было переименовано в Манаус, самого племени маноа, бывшего в течение многих лет кошмаром своих соседей, уже не существовало; немногочисленные остатки его растворились среди бразильцев, чтобы спустя много лет напомнить о себе на площади перед зданием оперы в Манаусе столь необычным способом — исходом ссоры двух мальчишек.

Когда до городка Сан-Паулу-ди-Оливенса остается десять часов пути, мы останавливаемся у одной из многочисленных пристаней на Амазонке. Наш пароход берет здесь дрова для своей машины. И вдруг — неожиданная сенсация. Бразильцы, перуанцы, метисы, индейцы, немцы, итальянцы, венгерский еврей, поляк и даже кое-кто из команды судна — все бегут к борту, откуда открывается вид на реку.

Там появилось несколько стремительных пирог с индейцами, занятыми рыбной ловлей. В каждой из лодок двое: один стоит на носу с луком или острогой в руках другой гребет на корме.

Пассажиры следят за ними с откровенным любопытством, в выражении их лиц чувство превосходства сочетается с восхищением.

Индейцы почти нагие, лишь на шее и бедрах повязки из свободно свисающих волокон. Длинные цвета воронова крыла волосы спадают им на плечи, а спереди челка, подрезанная прямо над бровями, закрывает лоб. Что-то непередаваемо первобытное в облике этих индейцев поражает всех нас. Необычен не только их облик, но и поведение: проплывая рядом с бортом парохода, они поглощены своим делом и ни на миг не отрывают взгляда от поверхности воды. Парохода для них не существует. Мир людей, которые сейчас глазеют на них, настолько чужд им, что они не удостаивают его даже мимолетным вниманием.

Пассажиры теряются в догадках, к какому племен принадлежат эти индейцы. Одни утверждают, что это такуна, другие перечисляют еще какие-то названия, прочем это не столь уж важно. Меня поражает другое: четыреста лет господствуют здесь белые, сто лет снуют по этой реке пароходы, а цивилизация дала чахлые всходы лишь на узкой-узкой прерывистой полоске по берегам Амазонки. Как еще слабо и непрочно проникновение белого человека в девственный лес!

Не пароходы и не убогие селения, разбросанные по узким вырубкам на краю этого леса и отделенные друг от друга десятками километров дебрей, определяют здешние пейзажи, а, как и прежде, могучая и капризная река, непроходимые топи, тянущиеся на сотни километров, вездесущий и неодолимый лес. И эти полунагие «дикари», не соизволившие даже взглянуть на нас, принадлежащие каменному веку.

Они приплыли сюда по какому-нибудь притоку Амазонки, каких в лесу неисчислимое множество; живут они, вероятно, на одном из многочисленных речных островов, по которому, возможно, еще не ступала нога белого человека. Бразильцы на палубе, их соотечественники, смотрят на них как на пришельцев из другого мира. И тут возникает вопрос: кто же хозяева этого девственного леса — дикие индейцы на каноэ или «цивилизованные» бразильцы на палубе парохода?

Когда я высадился в Икитосе, первое, на что я обратил внимание, была стая шумливых попугаев, пролетавших прямо над крышами домов.

— Это, наверное, ручные попугаи? — спросил я, пораженный увиденным, у своего носильщика, миловидного смуглого паренька метиса.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но вежливо ответил:

— Это дикие попугаи.

— Почему же они так бесцеремонно летают над домами и откуда они взялись?

— Из леса.

— А куда летят?

— В лес.

Кратчайший путь из леса в лес — через город. А за наивные вопросы мне пришлось заплатить носильщику в три раза больше, чем полагалось. Зато я с самого начала узнал, что Икитос, главный город перуанского департамента Лорето, не внушает лесным попугаям, обычно таким пугливым, ни страха, ни уважения.

По пути в гостиницу мне пришлось ненадолго остановиться на главной улице. Чемодан я поставил на тротуар. Когда через минуту я взял его снова, по нему шныряло несколько десятков муравьев. Великолепные экземпляры солдат, настоящая гвардия. При виде их огромных челюстей, внушающих почтение, мое сердце естествоиспытателя начинает взволнованно биться.

— Черт побери! — вырывается у меня, когда несколько этих «гвардейцев», взобравшись по моим ногам и рукам, принимаются за меня всерьез.

— Это куруинчи! — с невозмутимым спокойствием поясняет носильщик и идет дальше; на такие мелочи не стоит обращать внимания.

Итак, не прошло и десяти минут, как я получил возможность познакомиться еще с одной особенностью Икитоса — с муравьями.

О тропических лесах Южной Америки говорят, что там под каждым цветком сидит по крайней мере одно насекомое, под каждым листом — один муравей.

Однако здесь, в Икитосе, природа щедрее: на каждого жителя города приходится по крайней мере сто тысяч муравьев. Они всюду — в центре города и на его окраинах, в деревянных и каменных домах, на столах и в шкафах, в сундуках и постелях. Они не испытывают почтения ни к высшим властям, ни к дому досточтимого префекта департамента Лорето и даже докучают — вот наглость-то! — самому консулу его величества короля Великобритании!

(Пока я пишу эти строки, три подвижных муравья появляются на листе бумаги, по которому я вожу пером, и начинают бегать наперегонки. Я придавливаю их к бумаге, решив послать в качестве сувенира в Польшу. В этот момент какой-то их сородич больно кусает меня в икру. А, черт бы побрал этих нахалов!)

Икитосские муравьи — самые наглые грабители, каких только можно представить. Они проникают повсюду: воруют хлеб прямо из-под рук, очищают кладовые. Неделю назад они за одну ночь опустошили у моих знакомых целый мешок кукурузы — до единого зернышка! — и упрятали добычу в своих подземных муравейниках и катакомбах, на которых, собственно, и расположен город.

Икитос считается самым здоровым местом в бассейне Амазонки, и такой божьей напасти, как тиф или холера, здесь не бывает — пожалуй, благодаря именно этим миллионам муравьев, съедающих все остатки и очищающих город наравне с грифами урубу, которых городские власти называют санитарной полицией. Муравьи, правда, этого звания пока еще не удостоились.

Если не считать неприятного знакомства с икитосскими муравьями в день приезда, то за все время моего пребывания в этом городе они испортили мне настроение лишь один раз: однажды ночью моя кровать подверглась нашествию полчища небольших, но чрезвычайно воинственных муравьев, спасаясь от которых я соскочил с постели с легкостью серны или балерины. Это какие-то новые, неизвестные мне злодеи, а не те муравьи сауба, которые крадут кукурузу или другие продукты. Покружив минут пятнадцать в необычайном возбуждении по стенам и полу моей комнаты, они исчезли в щелях, и, к счастью, навсегда.

Но так только в центре города; в предместьях же и на изреженной опушке леса какая-то муравьиная оргия, какой-то ад! Охотясь там за птицами или гоняясь за бабочками, я должен как огня остерегаться, чтобы не встряхнуть какую-нибудь ветку над собой. Буквально как огня, потому что кусты кишат тысячами красных муравьев, называемых тут hormiga de fuego — огненными муравьями. Они падают на человека сверху и кусают так, что хочется кричать от боли.

Кое-где в бассейне Амазонки эти огненные дьяволы являются сущим бичом, зачастую вынуждающим жителей целых районов к бегству. Например, процветавший некогда городок Авейрос на берегу Тапажоса в середине XIX века перестал существовать после нашествия красных муравьев. Когда позднее жители города несколько раз предпринимали попытки поселиться там снова, муравьи все еще владели местностью и хозяйничали в домах. Город, окончательно покинутый людьми, вскоре превратился в груду развалин, которые поглотил лес.

Как и во всех перуанских городах, в Икитосе есть своя Пласа де Армас (Оружейная площадь). Люди здесь часто задают себе вопрос, почему она так называется — неужели только потому, что вечерами местные донжуаны завоевывают тут сердца красоток? На икитосской Пласа де Армас растут чудесные пальмы и огромные ананасы, а ее проезжая часть вымощена кирпичом — это единственная сносная мостовая в Икитосе.

По этой мостовой снуют вокруг площади десятка два автомобилей, все, что есть в городе. Колибри, больше похожие на сверкающие в солнечных лучах драгоценные камни, чем на птиц, вступают с автомобилями в состязание и, разумеется, выигрывают, после чего, радостно попискивая, улетают в чащу.

По вечерам на площади зажигаются дуговые лампы (в Икитосе есть электричество), и при их свете в душном воздухе бесшумно, как призраки, носятся над автомобилями и пешеходами огромные летучие мыши величиной с ястреба. Паккарды, вампиры, колибри и электричество в Икитосе прекрасно уживаются между собой.

Я живу в каменном доме (здесь это всегда подчеркивается) в семье своего симпатичного земляка Виктора. Однажды я обнаруживаю в углу своей комнаты какой-то кабель толщиной в два пальца, словно из прессованных опилок, идущий от пола к потолку. Из него доносятся таинственный шорох и приглушенный треск. Пробив в оболочке отверстие, я вижу, что это не «кабель», а ход термитов. Волосы у меня встают дыбом: ведь в этой комнате хранятся мои коллекции, идеальная пища для термитов. Я поднимаю тревогу, но хозяева успокаивают меня, уверяя, что термиты живут в доме около года и пока их не беспокоят. На чердаке они соорудили себе большое гнездо, а по этому каналу отправляются в далекие грабительские экспедиции по городу. Дом же, который дал им приют, они щадят.