Рыцар свабоды

VІ

Каліноўскі на турэмным ложку ці то спіць, ці то ў забыцці. Дзверы вязніцы адчыняюцца, і Паліцмайстар прапускае перад сабою Ядвігу Макрыцкую — немаладую, элегантна апранутую жанчыну з вузельчыкам у руках. Сам спыняецца каля дзвярэй, а Макрыцкая нетаропка падыходзіць да ложка, углядаецца ў твар вязня. Той расплюшчвае вочы, цяжка садзіцца, здзіўлена глядзіць на наведвальніцу.

Макрыцкая. Маё табе шанаванне, сынок…

Каліноўскі (бы ачнуўшыся). Даруйце, цётухна Ядзя, я мог уявіць у гэтай мясціне каго заўгодна, толькі не вас.

Макрыцкая. Выходзіць, ты не рады мне… А я па боскай, міласэрнай справе да цябе, як і да іншых вязняў. Дазволілі добрыя людзі грабеньчык табе перадаць, мыла, пару новай бялізны. (Аддае вузельчык.)

Каліноўскі. Шчыры дзякуй. Відаць, у хуткім часе будзе дарэчы пераапрануцца ў чыстае і белае…

Макрыцкая (разумее падтэкст, але хавае гэта). Я і люстэрка прынесла. Як жа маладому без люстэрка?

Каліноўскі. Сапраўды. У белае-белае апрануся, прычашуся, у люстэрка агледжуся дый прадстану прыгажуном перад натоўпам на Лукішках…

Макрыцкая (хрысціцца). Хай Бог сцеражэ і збавіць. І люстэрка я табе зусім не дзеля развітання з самім сабою прынесла. (Паліцмайстару.) Добры чалавек, пакінь ты мяне на хвіліну-другую, ці ж я табе не аддзячу, а справа ў нас сямейная, гаворка інтымная… Самі ж ведаеце, ад нявесты я да жаніха прыйшла…

Паліцмайстар мнецца, але выходзіць, а Макрыцкая прычыняе дзверы.

Каліноўскі. Знайшлі добрага чалавека.

Макрыцкая (напаўголаса). Усе яны дабрэюць і харашэюць, як добра зафундзіш. Ад Марыські я, сынок. Кланяецца яна табе, цалуе горача, абдымае моцна, зычыць цярпення і надзеі на лепшае.

Каліноўскі (ускаквае з ложка). Вы і ў яе былі? З ім? (Ківае на дзверы.)

Макрыцкая. Была! Гэта ж яна, ластавачка наша, і люстэрка табе прыслала. Каб ты праз сваё ды ў яе акенца зайчыкаў пускаў. То і будзе знак ёй, што ты тут побач і… жывы. Вязніцы вашы праз двор. І спевы касцельныя, як яна кажа, і музыка аргана — на дваіх падарунак ад Бога. Моліцца яна і за цябе, і за сябе, і днём, і ўночы. У хуткім часе пісьмо табе перадасць. І ты ёй напішы.

Каліноўскі. Як яна там, наогул?..

Макрыцкая. Каб не пацукі ды есці што людскае давалі, то з божай помаччу як-небудзь перабілася б, а то ж адным селядцом кормяць, а піць і глытка не даюць. (Прыцішае голас, зірнуўшы на дзверы.) Дабіваюцца на допытах гіцлі, каб усіх урадоўцаў твайго жонду, што ў бацькоўскіх пакоях засядалі, паіменна назвала.

Каліноўскі. А Юзаф, сёстры, бацькі Марыські — як і дзе?!

Макрыцкая. Юзафа да катаргі прысудзілі, бацькоў і сясцёр — у Табольскую губерню на пасяленне. Ну, а ты як тут, сынок?..

Каліноўскі (доўга глядзіць у закратаванае акно). Зайздрошчу свабодзе нават той вунь, што ходзіць па снезе, вароны, якую бачу са свайго акна…

Уваходзіць Паліцмайстар.

Паліцмайстар. Свидание окончено!..

Макрыцкая паспешліва развітваецца. Паліцмайстар паказвае ёй на дзверы і сам выходзіць следам.

Каліноўскі (сам сабе). Спатканне! Магчымасць перапіскі! І Марыську, і мяне адначасова пазбаўляюць ежы і вады! Нешта тут не так. Ці не патыхае ад інтрыгі правакацыяй?.. Не дай Бог, калі яны ўблытаюць у маю справу і Марыську. (Здымае чаравік, выціскае абцасам шыбу ў акне, вынімае з кішэні люстэрка, расчаравана.) Які ж зайчык без сонейка… (Кладзе люстэрка на падваконне. Чуе за акном выразны піск сініцы, выварочвае кішэню, збірае крошкі хлеба, высыпае іх птушцы, назірае, захапляецца жывой істотай.)

У вязніцу ўваходзіць Фавелін — малады прыгожы сотнік у зімовай форме афіцэра, бачыць занятага справаю вязня і спыняецца каля дзвярэй. Яго цікавіць і кранае занятак зняволенага. З суседняга храма ў вязніцу даносіцца ўрачыстае гучанне аргана, касцельныя спевы. Каліноўскі не адрываецца ад шыбы акна, а казак чакае, слухае, не адгукаецца.

(Сам сабе, калі музыка і спевы заціхаюць.) Спевы і музыка аргана — на дваіх падарунак ад Бога…

Фавелін. Казалось бы, у человека уже отняли всё, что смогли, заживо хоронят в этих холодных острожских «мурах», вырваться из которых уже нет никакой надежды, а человек всё равно борется за жизнь, ищет возможность наполнить содержанием своё существование, хотя бы тонкой нитью связаться с миром, не порывать связи с ним хоть через творение Божье — синицу и небесную музыку органа…

Каліноўскі. Сказал философ в чине сотника Атаманского казачьего полка…

Фавелін. Какой там философ, я всего лишь врач по особой просьбе его высокопревосходительства «ярыги», осуществляющий врачебную опеку над особо опасными государственными преступниками. Рад познакомиться. (Падае руку.) Фавелин…

Каліноўскі (паціскаючы руку). Калиновский…

Фавелін. Искренне рад.

Каліноўскі. Позвольте полюбопытствовать — это какое же высокопревосходительство в чине «ярыги» проявило обо мне столь нежную заботу?

Фавелін. Ярыга по-нашему — это жулик, лжец, крутель, шельма, пропойца, беспутный человек, казнокрад. Российская интеллигенция, разумеется, подлинная, называет его еще «двуликим янусом», «переодетым мясником», «монголом», «калмыком», «рыцарем верёвки» и просто вешателем.

Каліноўскі. Понял. Спасибо. Судя по вашей откровенности, вы тоже причисляете себя к российской интеллигенции?

Фавелін. Естественно, причисляю, но от чувства стыда избавиться не могу.

Каліноўскі. Что же так?..

Фавелін. Вы же знаете нашу российскую интеллигенцию. Она сентиментальна и плаксива. Она скорбит и хнычет о несчастьях и бедах всего человечества. Она полна решимости объединить и спасти всё славянство мира. Она читает «Современник» и «Колокол», боготворит Чернышевского и Добролюбова, молится на Радищева и прочих антикрепостников, в ужасе прижимается к обочине дороги, по которой мчится Русь-тройка с проходимцем на облучке, убивает царей, сдаётся на милость уцелевшим самодержцам и бредёт пешком в Сибирь-матушку. Но больше всего она скорбит и сочувствует угнетённым народам окраин империи. Это ее вечная и самая глубокая скорбь — вина неискуплённая. Но стоит только этим несчастным народам в образе Чечни, Польши, Литвы или Белой Руси, именуемой Северо-Западным краем, восстать против российского деспотизма за свою волю, свободу и неподлеглость, как наша сердобольная, гуманная, сентиментальная, просвещённая и даже революционно-демократическая интеллигенция всех мастей и оттенков объединяется в одном порыве и, превратившись в монстра, в шовинистическом угаре становится идеологической опорой карательных бригад, дивизий и полков. В её устах восставшие народы не народы, а бандформирования, шайки, террористы, заслуживающие быть стёртыми с лица земли, перевешанными, расстрелянными, замоченными, поднятыми на штыки и пики от младенца до старца.

Русская интеллигенция совсем недавно отрукоплескала двадцатилетней победоносной войне на уничтожение кавказских народов. Сегодня она в едином порыве рукоплещет палачам Польши, Белой Руси и Литвы. Виват! Империя зла и насилия спасена! Герцен, на которого молились многие, оказался не прав. Победила доблестная Российская армия, что не пожалела живота своего в борьбе за Веру, Царя и Отечество. Виват!..

Как же мне, русскому интеллигенту, не устыдиться этого позора?! Вы, именуемый в тюремных списках главным распорядителем восстания, хотя бы знаете, какая по численности российско-татарская орда разрушает ваши города и веси, выжигает леса и хлебные поля, пленит и многотысячными загонами уводит в рабство?.. Доподлинно вы знать не можете. Так я вам доложу! Под рукой у ярыги Муравьёва 6 армейских бригад, 13 пехотных, кавалерийских, полевых артиллерийских, конноартиллерийских, казачьих дивизий, 34 особых резервных полка и 24 батальона, в названиях которых в Беларуси представлены почти все города России.

Куда же мне свои глаза девать? И вы правильно делаете, что не доверяете мне. Мы теперь на столетия для здешнего народа ярыги, вешатели, палачи и больше никто!

Каліноўскі. Стыдитесь и служите ярыге?..

Фавелін. Не обижайте меня, Константин Семёнович! Приняв клятву Гиппократа, я служу только людям в несчастье. Я и вам готов помочь.

Каліноўскі. Спасибо. Стоит ли лечить того, кого не сегодня, так завтра повесят или расстреляют?

Фавелін. Как раз мне поставлена задача вылечить, поднять вас после истязаний голодом. Вы им нужны как живой архив. Они боятся, что вы всё унесете с собой. Мне приказано восстановить ваш жизненный ресурс, чтобы они могли оставить вам ровно столько сил и здоровья, чтобы вы сами дошли до эшафота. Это сказал ярыга. А он слов на ветер не бросает. Лосев со своими опричниками вас будут истязать, я — лечить. Позвольте же мне хоть из уважения и сочувствия к вам и вашей революции помочь вам тем, что в моих силах. Я же имею обязанности не только перед Гиппократом, но и перед Господом Богом. Должна же, чёрт меня подери, быть в этом гнусном мире хоть какая-то правда и справедливость.

Каліноўскі. Наше общение столь мимолётно, а возможная просьба об услуге могла бы быть столь значительна и ответственна, что я, право же, пока должен умолчать о ней.

Фавелін. Но почему, если я раскрываю вам свою душу, можно сказать, нараспашку?

Каліноўскі. Во-первых, всякая душа — потёмки. Во-вторых, друзья не раз говорили мне, и не без оснований, о том, что я нередко доверял тем, кто предавал меня, как говорится, с потрохами.

Фавелін. Не понимаю! Вы же рассчитывали вместе с поляками поднять на борьбу с самодержавием и русский народ, почему же вы не можете поверить, довериться хоть одному русскому?! И не солдату, не казаку, а человеку самой гуманной профессии. В ваших отрядах в качестве командиров десятки русских офицеров. И вы им доверяете! И они вас не предают и не обманывают. Они и сегодня после фактически разгромленного восстания не хуже вашего держатся на допросах. И их, так же, как и вас, морят голодом. Кстати, о голоде… Вас уже с сегодняшнего дня начнут кормить, точнее, выводить из голодовки под моим присмотром, скорее всего, для того, чтобы потом допрашивать с пристрастием или… повесить. Простите. Я об этом так откровенно только потому, что, скорее всего, мне придётся констатировать вашу смерть. И я закрою вам глаза. Простите!..

Каліноўскі. Даже если вы провокатор, у меня есть к вам одно, так сказать, встречное предложение.

Фавелін. Спасибо! Я весь внимание…

Каліноўскі. Вы докладываете Лосеву, или кто у вас там, что я не только не приму от вас пищу, но и объявлю сухую голодовку и готов держать её до смерти, если тюремщики не прекратят истязания голодом моей невесты Марии Ямонт.

Фавелін. Ямонт?!

Каліноўскі. Чтобы убедиться, что мои условия приняты, а Мария Ямонт выведена из принудительного голодания, я требую свидания с ней или, в худшем случае, собственноручного её письменного уведомления о прекращении истязаний голодом, переданного через вас.

Фавелін. Только и всего?

Каліноўскі. Нет, это еще не всё! В записке Марии Ямонт последняя фраза должна звучать так: «Я поняла, что полицмейстер не только взяточник, но и провокатор».

Фавелін. Я согласен. Но у меня к вам единственный вопрос.

Каліноўскі. Пожалуйста.

Фавелін (вельмі ўсхвалявана). У Марии Ямонт есть сестра Людвика… Людочка?.. Впрочем, можете и не отвечать. Я сам скажу вам: если Людвика сестра Марии… Марыськи, то это та самая Людвика-Людочка, в которую был безнадёжно влюблён русский доктор Фавелин. Но то ли родители, то ли подпольная организация запретили Людвике-Людочке встречаться со мной. Но это грустное обстоятельство не помешало мне через Людвику передавать медикаменты для ваших подпольных лечебниц. Не думаю, чтобы вы об этом не слышали.

Каліноўскі. Простите меня, я об этом слышал. И сейчас думаю, что при добрых стечениях обстоятельств белорусский главный мятежник вполне мог бы породниться с настоящим русским интеллигентом. И за лекарства спасибо!

Фавелін (падае руку Каліноўскаму). До встречи, Константин Семёнович! (Бярэ пад казырок.) Честь имею! (Выходзіць.)

Сцэна зацямняецца і зноў асвятляецца. Гучыць жалобная музыка аргана і песнапенне. Відаць, некага адпяваюць у касцёле.

VІІ

Тая ж вязніца. На ложку, засланым коўдрай, на невялікай падушцы пад галавою ляжыць бледны, схуднелы, хворы Каліноўскі. Уваходзіць Фавелін у добрым настроі.

Фавелін (з парога). Доброе утро, Константин Семёнович! И вы в этом сейчас убедитесь. Но прежде всего, как мы себя чувствуем?

Каліноўскі. Спасибо, сносно. На собственном опыте убедился в справедливости библейских слов: или мы едим, то ничего не приобретаем, или мы не едим, то ничего не теряем.

Фавелін. Прекрасно. Но голодовку будем заканчивать. Лосев страшно боится, что вы решили умереть без его помощи, а невесту вашу Марыську уже сегодня кормили по-людски — селедку отменили, а воды, и даже кипячёной, дали столько, сколько я велел. Точнее, я ее сам поил. И мне показалось, что она меня узнала. Полагаю, что она… (Вымае з кішэні канверт. Каліноўскі рэзка ўстае з ложка. Ад падзення яго ўтрымлівае Фавелін і ўсаджвае на ложак.) Никаких резких движений! Никаких!..

Каліноўскі (прачытаўшы запіску, радасна). Они прекратили допросы и высылают её в Тобольскую губернию, туда, куда и родителей. А Людвику вывезли на Рязанщину… Марыська об этом пишет…

Фавелін. Спасибо вам. Я счастлив, что Людочка жива… И ещё одна новость с добрым утром — у Лосева я добился для вас ежедневной прогулки на четверть часа. Марыське шепнул, что сейчас вас выведу. Кстати, её окно первое слева на втором этаже.

Каліноўскі таропка намацвае на падаконніку люстэрка і запускае «зайчыка». У вязніцы на сцяне з’яўляецца «зайчык» Марыські. Каліноўскі абапіраецца на Фавеліна, каб разам выйсці на турэмны дворык паміж касцёламі. Але ў вязніцу ўваходзяць Шалгуноў, Сямёнаў і Гогель са сваімі зэдлікамі.

Шалгуноў. Вы куда?

Фавелін. На прогулку, ваше благородие!

Шалгуноў. Никаких прогулок! Пусть он садится или ложится — продолжим допрос.

Фавелін. Категорически возражаю как врач. Подсудимый не выведен из сухой голодовки.

Гогель. Вот мы его и выведем!

Каліноўскі кладзецца на ложак.

VІІІ

Пакой Асобай следчай камісіі. У крэслах, што стаяць перад сталом, — Шалгуноў і Лосеў. Шалгуноў закурвае, частуе папяросай Лосева, дае яму прыкурыць ад сваёй запалкі.

Лосеў (у працяг гаворкі). Потом говорят, Калиновский признал, что с его арестованием мятеж неминуемо угаснет…

Шалгуноў. Да, он сделал такой вывод.

Лосеў. Это мне приятно, Павел Никонорович. Как-никак, а он мой крестник. Ой, походил я за ним, походил…

Шалгуноў. Поймать, Александр Михалыч, — это только полдела. А общаться с ним — что железные бобы есть.

Лосеў. Оставьте надежды, коллега. Ничего вы от него не добьетесь.

Шалгуноў. Вы так считаете?

Лосеў. Интуиция подсказывает…

Шалгуноў. У вас — интуиция, а у меня — приказ…

Лосеў. Да, хотел спросить. Говорят, его императорское величество недовольны широкой оглаской казней, экзекуций и вообще бесчинств усмирителей в здешних местах по причине использования этих фактов Англией и Францией против России?

Шалгуноў. Не слышал, что говорят, но думаю, что это именно так. Европа — она и есть Европа…

Лосеў. А ещё говорят, что его высокопревосходительство генерал-губернатор весьма раздражён сдерживанием широкой огласки террора и торопится нагнать на аборигенов ещё больше страха.

Шалгуноў. Если дела обстоят именно так, как вы говорите, то поведение его высокопревосходительства весьма логично.

Лосеў. И с Калиновским торопит?..

Шалгуноў. Как вам сказать…

Нечакана ўваходзіць Мураўёў. Шалгуноў і Лосеў ускакваюць з крэслаў.

Лосеў і Шалгуноў (амаль сінхронна). Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!..

Мураўёў па-таварыску падае руку аднаму, потым другому.

Мураўёў. Садитесь, господа офицеры. (Паказвае на крэслы.) А я на время займу место председателя Особой комиссии. (Сядае за стол Шалгунова, гартае справу.) Может, у Павла Никанорыча как следователя появится ко мне некая ревность профессионала, и он в конце концов представит мне, а я представлю полевому суду материалы дела на главного мятежника.

Шалгуноў (разгублена, перапалохана). Затягиваем с представлением, ваше высокопревосходительство, единственно в надежде исторгнуть из него искомое и, так сказать, необходимое.

Мураўёў (Лосеву). А вы, Александр Михалыч, что так загадочно улыбаетесь?

Лосеў. Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что имеются основания оставить всякие надежды.

Мураўёў. Ответственное заявление моему высокопревосходительству. (Шалгунову.) Полковник Лосев за сутки до ареста Калиновского предупреждал или хотел убедить меня, что это, мол, вам не беглый казак-разбойник Стенька и не мужлан Емелька. А как он вам показался, Павел Никанорыч? Вы ведь проницательны не менее Александра Михалыча…

Шалгуноў. Я думаю, полковник Лосев, как профессионал высокого класса, не далёк от истины, определяя личность преступника: петербургское образование, притом юридическое, европейские связи с опаснейшими для России лицами и одержимость хотя и не трон российский занять, но дать свободу и независимость от России не только Польше, но и Северо-Западному краю в сочетании с высокими организаторскими способностями и писательским талантом…

Мураўёў (перапыняючы). Ну, допустим, что Стенька с Емелькой тоже грамоты писали…

Шалгуноў. Позволю себе заметить, ваше высокопревосходительство, что грамоты Стеньки и Емельки ни в какое сравнение не идут с инструкциями, приказами, манифестами и политической публицистикой с теоретическими разработками освободительной войны, принадлежащими Калиновскому. Он — мыслитель, публицист божьей милостью, первый настоящий национальный белорусский политический деятель!..

Лосеў. Ваше высокопревосходительство, я действительно из лучших побуждений обещал вам высказать своё мнение об этой неординарной фигуре, как бы мы её ни воспринимали.

Мураўёў. Извольте…

Лосеў. Еще в Петербургском университете, где он верховодил в землячестве поляков, белорусов и литовцев, его называли красным апостолом. Это человек удивительных способностей действовать скрытно, осмотрительно, осторожно и в то же время смело и дерзко. Меняя свою внешность в зависимости от обстоятельств, он, имея кандидатскую степень, не гнушался любой работы, дабы быть ближе к чернолюду, к мужицкой среде.

Шалгуноў. Да, ваше высокопревосходительство, это, пожалуй, один из законченных, принципиальных хлопоманов. И теперь, в неволе, он верит, что только «мужицкие плечи» поднимут Беларусь, Литву и Польшу. Допрошенные нами иные преступники, близкие к Калиновскому, в один голос отмечают, что он возвышался над другими не только самым высоким положением в Национальном правительстве, каковое занимал в революционной организации, сколько как человек чести, справедливости, мужества и высокой силы характера.

Лосеў. Его не сломил длительный голод. Более того, после принудительного голода он объявил добровольную сухую голодовку и готов был умереть и, пожалуй, умер бы, если б мы не прекратили экзекуции над его невестой.

Шалгуноў. Это на него похоже. Как утверждал один из арестованных, «Каліноўскі быў адным з найшляхетнейшых» людей Белой Русии: образованный, чистый, полный внешнего благородства, разума и добропорядочности.

Лосеў. Отсюда и авторитет, и влияние на самые широкие слои населения края.

Шалгуноў. Он бесспорно предан своему делу. Человека этого нельзя ни испугать, ни сбить с толку. Красивая фигура, но искривлённая чужими, не нашими влияниями…

Мураўёў. Я не понимаю вас, господа! Так нам что, при жизни памятник поставить этому рыцарю с вашей подачи?!

Шалгуноў. При нашей жизни, ваше высокопревосходительство, мы с вами, разумеется, повесим или расстреляем его. Но, не дай Бог, если даже в самой отдаленной перспективе Беларусь, Литва и Польша отложатся от Российской империи, Калиновскому будет воздвигнут такой достойной величины монумент, а в сердцах своих соотечественников он займёт такое место, о каковом сегодня мы и помышлять не можем.

Мураўёў. До вашей мрачной перспективы Россия сделает всё ей доступное, чтобы в глазах аборигенов их национальный герой, их рыцарь свободы превратился в монстра, людоеда, кровожадного вампира-демагога, презренного католика, польскую креатуру на славянско-православном Северо-Западе России. Его русифицированные соотечественники будут пугать им своих детей, как дьяволом, если имя его совсем не сотрётся из их памяти, что было бы предпочтительнее. Или вы подумали, что у Муравьёва-вешателя в той самой вашей пугающей перспективе не будет последователей?! А теперь (устае з-за стала) вы, Александр Михалыч, нас покиньте, а я вместе с Павлом Никанорычем подивлюсь на новоявленного апостола…

Адказыраўшы, Лосеў выходзіць. Мураўёў хаваецца за парцьеру. Шалгуноў займае сваё месца, звоніць у званок. Уваходзяць і садзяцца за свае сталы Сямёнаў і Гогель. Паліцмайстар прыводзіць Каліноўскага і становіцца вартаўніком за яго спінаю.

Каліноўскі (добразычліва). Добрага вам дня, панове члены і старшыня Асобай камісіі.

Шалгуноў (незадаволена). Господа члены комиссии, не будем мельчить в вопросах… Ваши соратники, подследственный, утверждают, что от августа 1863 года до арестования вы были живым духом кровавой литовской демократии, её догорания.

Каліноўскі. Я не стаў бы ні паплечнікам, ні вам пярэчыць.

Шалгуноў. Вы имели все возможности скрыться из Вильно…

Каліноўскі. Мог, але ніколі не дапускаў думкі пра гэта, бо лічыў сваім абавязкам — як быў першым змоўшчыкам, так стану апошняй ахвярай Мураўёва.

Шалгуноў. Правда ли то, что вы, сами преследуемы, присутствовали на каждой казни на Лукишках?

Каліноўскі. Меў чалавечы абавязак жывым развітацца з яшчэ жывымі маімі сябрамі і паплечнікамі. Кожны барацьбіт добра ведае, што нядрэмныя маскоўскія мучыцелі схопяць яшчэ тысячы іншых ахвяраў, не палохаецца, а са спакойным, смелым чалом чакае цярновага вянца, пад які з гордасцю падставіць галаву, і выратаванню скрываўленай маці, як вернае дзіця, прысвеціць сваё жыццё. Колькі ж было ў нас высокіх прыкладаў такога роду, колькі ж разоў, гледзячы на экзекуцыі, мы былі прасякнутыя любоўю і захапленнем святым спакоем і годнасцю пакутнікаў, якія радаваліся, што ім выпадае памерці за свабоду Айчыны! Хто ж забудзе гераічную смерць Мечыслава Дарманоўскага, Ігната Здановіча, Цітуса Далеўскага, Яна Банькоўскага, Людвіка Сухадольскага, Зыгмунта Падлеўскага, Зыгмунта Серакоўскага, Юзафа і Аляксандра Райкоўскіх, Карла Сіповіча, Юзафа Яблонскага…

Шалгуноў. Хватит, Калиновский! Всех не перечислите.

Каліноўскі. Усіх памеціць гісторыя — я маю на ўвазе не толькі герояў, але і іх катаў.

Шалгуноў. Вы, видимо, размышляли о причинах поражения мятежа как в Польше, так и здесь, в Белорусско-Литовской провинции?..

Каліноўскі. Гэта было не апошнім прадметам маіх роздумаў. Калі паўстанне зроблена пад добрую пару, яно ўзрушае і ажыўляе народ, не ў час — марнуе сілы кожнага, аслабляе… дый разводзіць страх і няверу ў дзела нашае, у моц Божую.

Шалгуноў. Кто же вас торопил: Англия, Франция, Герцен ударил в колокол?..

Каліноўскі. Хваляванні ў Царстве Польскім, што праяўляліся ў розных дэманстрацыях і пратэстах супраць расейскай тыраніі, не маглі не мець уплыву на наш край. Выпрацаваная гісторыяй спагада ліцвінаў і жамойтаў з часоў Вялікага Княства Літоўскага ўзмацнілася найбольш у часы гаспадарання Расіі пасля падзелу Рэчы Паспалітай, перамагла ўсякія абставіны, супраціўныя паўстанню, і ліцвіны з жамойтамі па прыкладу палякаў узяліся за вілы, косы ды сякеры. Узяліся нават не папярэджаныя Польшчай аб сваім выступленні, не кажучы ўжо пра нейкае ўзгадненне.

Шалгуноў. Но почему же в таком случае…

Каліноўскі. У нас не было іншага выйсця. Мы не маглі чакаць убаку нейкага іншага выпадку для свайго вызвалення. У нас быў адзін даўні, каварны і магутны вораг — імперская Расія. Нагода надарылася, і гэтага было дастаткова, каб мы выступілі.

Шалгуноў. Поляки какую ни на есть, а силу имели. А вы на что рассчитывали?

Каліноўскі. І палякі, і мы разлічвалі на рускага мужыка, на расейскую інтэлігенцыю, на рускіх рэвалюцыянераў-дэмакратаў, на адну вызвольную рэвалюцыю ад царызму і дэспатызму ў Расіі, Польшчы і нашым краі.

Шалгуноў. Господин штабс-капитан, раскройте нам романтизм и наивность этого революционера-демократа его же цитатой.

Сямёнаў (зачытвае). «Народ московский содрогнётся от нашей извечной обиды. Он свободным братом нашим, а не притеснителем быть хочет и ответственность перед потомками за нашу железную неволю решительно возложит на готовый пасть царизм».

Каліноўскі. І мы, і Польшча памыліліся ў рускім народзе. І не толькі ў тым, што ён не падтрымаў нашай рэвалюцыі і сам у яе не ўключыўся. Пасля многагадовай вынішчальнай вайны на Каўказе расіяне перанеслі шавіністычную нянавісць усіх сваіх слаёў грамадства з народаў непакорнага Каўказа на народы Польшчы, Беларусі і Літвы. Гэта была першая прычына нашай паразы. А другая, што вынікала з першай, — гэта выкарыстанне расейскай арміяй набытага вопыту генацыду супраць каўказскіх народаў і прымененага да нашых паўстаўшых народаў. Трэцюю ракавую прычыну паразы парадзіў Варшаўскі Цэнтральны нацыянальны камітэт, які адкінуў лозунг Герцэна «земля — крестьянам, самобытность — окраинам», зацвердзіў праграму аднаўлення польскай дзяржавы ў межах былой Рэчы Паспалітай на 1772 год з уключэннем у яе склад Літвы, Беларусі і Правабярэжнай Украіны. Па аналогіі з польскай праграмай нашыя планы на нацыянальнае вызваленне Паўночна-Заходняга краю як ад Расіі, так і ад Польшчы выклікаў усё той жа шавіністычны шквал нават у асяроддзі прагрэсіўнай расейскай грамадскасці.

Сямёнаў. А вы ожидали чего-то иного?

Каліноўскі. Так, мы чакалі іншага.

Гогель. И кричали: «Польское дело — это наше дело, это дело свободы!»

Каліноўскі. Напачатку — крычалі. Пакуль не зразумелі, што не супалі ў нас з Польшчай ні канчатковыя мэты рэвалюцыі, ні спосабы дасягнення гэтых мэтаў. «Белая» польская партыя паноў-землеўладальнікаў аб’явіла шляхецкую рэвалюцыю. Мы, партыя «чырвоных», — сялянскую, народную. Убачыўшы нашу нязгоду з праграмай «белых», яны захапілі ў свае рукі кіраванне паўстаннем у нашым краі. Тады мы рашуча адмежаваліся ад іх і стварылі свой Нацыянальны ўрад. Я стаў не толькі кіраўніком паўстання ва ўсіх губернях Паўночна-Заходняга краю, але і пільным вартавым інтарэсаў Беларусі і Літвы і найперш рупіўся пра тое, каб сродкі і сілы нашы зусім не ішлі на справу Царства Польскага. Мы пастанавілі за мэту…

Шалгуноў. …воспользоваться разладом России с Польшей и сделать Северо-Западный край некоей свободной и независимой республикой.

Каліноўскі. А чаму б і не, калі логіка нават вам гэта падказвае? «Зямля — сялянам, воля — правінцыям».

Шалгуноў. И весомое доказательство Западу на лёгкость торжества удачи провинции, которое станет одобрительным примером для крестьян соседних великорусских губерний?..

Каліноўскі. Вы ўсё цудоўна разумееце. Але тое, што мы напачатку рэвалюцыі сапраўды разлічвалі на дапамогу Захаду, зусім не азначае, што я працаваў бы для Польшчы. Калі б з перамогай шляхецкай рэвалюцыі ў Польшчы, не дай Бог, уваскрэсла б старое магнацтва з усімі шляхецкімі традыцыямі, я не дапусціў бы магчымасці ўцягнуць Беларусь і Літву ў гэты вір. Я не дапусціў бы зліцця з Польшчай, пры якім потым ад яе нельга было б адлучыцца. Я бачыў Паўночна-Заходні край, нашу Літванію такой, якую можна было б ператварыць у дзяржаву з усеагульным ураўненнем правоў і станаў. Я бачыў не канфедэратыўную Польшчу і імперскую Расію! Я бачыў самастойную, незалежную Беларуска-Літоўскую дзяржаву. Я не адзін раз заяўляў, што дурным варшаўскім мазгаўням нельга давяраць лёс ліцвінаў і жамойтаў. Тое ж самае я мог бы сказаць і пра маскоўскую кумку.

Гогель. И создать нечто похожее на Великое Княжество Литовское, Русское и Жемойтское?.. Я правильно вас понял?

Каліноўскі. Вы разумнік, паручнік Гогель. І ўсё да драбніцы правільна зразумелі. Калі б мы нават не хацелі гэтага, усё роўна традыцыі ВКЛ жывуць і трывожаць не толькі нас, але і вас. Кожнаму ліцвіну і жамойту так абрыдла двухгаловая пярнатая пачвара, што яны гадоў сто мараць толькі пра Пагоню.

Шалгуноў. Вы действительно настойчиво проводили идею возвращения к чему-то подобному на ВКЛ, но, насколько мне известно, имели в этом деле серьёзных противников в среде петербургских столпов «Великого будования».

Каліноўскі. Гэта і прывяло мяне да думкі самому стаць на чале руху, чым валачыцца ў хвасце пецярбуржскіх разумнікаў.

Шалгуноў. Ещё вопросы к подследственному имеются?

Гогель. Какова была помощь восстанию нашей петербургской «Земли и воли»?

Каліноўскі. З яе боку нам — ніякай, мы ж ёй меліся паслаць друкарню, але вашы тут у Вільні яе перахапілі. Так што ніхто нікому не завінаваціўся.

Сямёнаў. Ваше отношение как католика к православию?

Каліноўскі. Звычайнае, нармальнае, талерантнае. Што да праваслаўя расейскага, то разглядаю яго толькі ў цеснай сувязі з самадзяржаўем, з царызмам, з агрэсіўнасцю.

Шалгуноў. Сегодня Особая следственная комиссия по вашему делу, видимо, закончит свою работу. Не имеете ли на кого из членов комиссии объявить претензии или подозрения?

Каліноўскі. Прад’яўляць камісіі прэтэнзіі і падазрэнні лічу бессэнсоўным. Але, улічваючы абяцанне вашага благародзія дадаць да маёй тэзы аб трох эпохах выспявання сацыяльнай і нацыянальнай рэвалюцыі сваю чацвёртую эпоху, быў бы рады ўзбагаціцца ўноскам вашага благародзія ў рэвалюцыйную тэорыю.

Шалгуноў (ледзьве стрымліваючыся, злосна і з’едліва). Четвёртая так называемая эпоха, уважаемый, — это эпоха умиротворения края после разгрома ваших шаек и бандформирований и создания надлежащих условий для полного и окончательного слияния Белорусско-Литовского, а точнее, Северо-Западного края с Россиею для, разумеется, доставления счастья здешнему народу!

Каліноўскі. Калі б ваша благародзіе было такім жа цярплівым і карэктным, як і падчас нашага дыспуту ў маёй вязніцы, то я заўважыў бы, што не з’яўляюся супраціўнікам шчасця народнага, не супраціўнік я і Расіі, калі яна дабра майму народу жадае, але супраціўнік тых бядотаў і гвалту, якія зноў могуць авалодаць краем нашым няшчасным. А таму, калі лёс кідае нас у становішча, што мы павінны зрадніцца з Расіяю, я лічу са свайго боку абавязкам заявіць некалькі слоў у гэтых адносінах, каб пазбегнуць многіх лішніх ахвяраў пры нараджэнні новага строю грамадскага ў Літве і на Беларусі.

Хто мяркуе, што Расія лёгкую ў гэтым будзе мець задачу, той мяркуе павярхоўна, той сябе падманвае. Цянёты, абхапіўшыя нас ва ўсіх класах, і яднаючая нас Польшча маюць столькі падставаў у традыцыях і нават забабонах, што разблытаць гэтыя цянёты, знішчыць іх і стварыць нешта новае складае векавую, сістэматычную разумовую працу. Бо палітыка — дзеянне разумовае. А чыноўнікі-агітатары, якія збіраюцца цяпер з усіх канцоў Расіі, нічога ў нас не зробяць у справе з’яднання, пра якое вы з такой злавеснай іроніяй заўважылі, а толькі падмануць сябе. Урад ваш, не выканаўшы задуманага, давядзе край, нават супраць свайго жадання, да новых ахвяраў, да новых народных няшчасцяў. Пакуль ваш урад не набудзе спачування ў сапраўды створаным класе тутэйшага насельніцтва, да тых часоў слова Расіі не знойдзе адгалоскаў у сэрцах беларусаў і жамойтаў, не кажучы ўжо пра палякаў. У маім усведамленні я злачынца не па перакананні, але па збегу абставінаў, а таму няхай і мне будзе дазволена ўцешыць сябе надзеяй…

Шалгуноў (перапыняе). Утешить себя надеждой вы сможете только в единственном случае — раскрыв конспиративную сеть повстанческой организации и назвав следственной комиссии всех своих сообщников из тех, которые ещё нами не пойманы, не повешены, не сосланы и вами за кордоном не укрыты! Ответьте однозначно, готовы ли вы дать показания на сей счёт устно и сейчас или изложите их на бумаге в камере, не торопясь.

Каліноўскі. Предпочитаю сейчас и в письменном виде. К тому же на русском языке, чтобы поручику Гогелю переводить не надо было.

Шалгуноў (радасна). Давно бы так! Вы же умный человек…

Каліноўскі. Благодарю за комплимент… (Перадае Шалгунову канверт.)

Шалгуноў (таропка вымае з канверта аркуш, разгортвае, чытае.) «Я, Константин Викентий Калиновский, будучи призванный для допроса в Особую следственную комиссию и отвечая на вопросы её членов с откровенностию относительно характера действий и личного участия моего в деле бывшего восстания в крае, поставлен в затруднение и невозможность быть в такой же мере правдивым и точным в показаниях относительно соучастников своих. На требования Комиссии о побудительных причинах к такому моему заявлению даю следующее показание.

Выработав трудом и жизнью сознание, что если гражданская откровенность составляет добродетель, то шпионство оскверняет человека, что общество, устроенное на иных началах, недостойно этого названия, что Особая следственная комиссия, как один из органов общественных, не может отрицать во мне этих начал, что указания мои о лицах, которые делают чистосердечные признания или о которых Особая следственная комиссия знает иным путём, не могут способствовать умиротворению края, — я счёл необходимым заявить Особой следственной комиссии, что в её допросах насчёт личностей, ею указываемых, я поставлен в положение, не соответственное её желаниям, и должен быть сдержан в своих показаниях по вышеупомянутым причинам. Заявление это делаю в той надежде, что Особая следственная комиссия свойственным порядком устранит безвыходное мое положение. Причины и последствия мною хорошо обдуманы, а сознание чести, собственного достоинства и того положения, какое я занимал в обществе, не дозволяют мне следовать по иному пути.

Викентий Калиновский».

Каліноўскі. И постскриптум — устно: из-под портьеры торчат ноги генерала-труса, а из истории XІX столетия будут всегда торчать уши, уши российского генерала-вешателя. Гонар маю! (Шпарка выходзіць з пакоя.)

За Каліноўскім кідаецца Паліцмайстар. З-за парцьеры выходзіць Мураўёў.

Шалгуноў (разгублена, вінавата). Ваше высокопревосходительство! Замечая в продолжение производства следствия, что характер его показаний, не лишённый откровенности относительно участия его в деле мятежа, был совершенно уклончив и сдержан во всём, что касается до указания лиц, с которыми он, по роду своей деятельности, несомненно имел отношения. Право, ваше высокопревосходительство, мы надеялись до последнего. Комиссия многократно взывала и вызывала его к показанию истины и составления перечня сообщников. Но вы сами убедились…

Мураўёў. Да уж…

Шалгуноў. И ввиду такого его заявления, которое, как мне кажется, не оставляет никаких надежд, и принимая во внимание вполне обнаруженные его преступления, мы бы полагали позволительным дело о нём закончить и представить вашему высокопревосходительству.

Мураўёў. Надеюсь, проект постановления у вас заготовлен?..

Шалгуноў (з радасцю і палёгкай). Так точно-с, ваше высокопревосходительство! (Адкрывае апошнюю старонку следчай справы, кладзе яе на край стала бліжэй да Мураўёва.)

Мураўёў (паволі, з задавальненнем піша, прамаўляючы кожнае слова). Калиновского… предать… военному… суду и окончить… оный… в трое суток. (Распісваецца. Шалгунову.) Сие стило соблюдите для истории! (Перадае гусінае пяро Шалгунову. Той з урачыстым паклонам прымае «экспанат».)

Сцэна паволі зацямняецца.

ІХ

З розных кропак пражэктары высвечваюць шыбеніцу, што стаіць амаль каля рампы. Цені ад яе кладуцца на ўсю прастору бялюткага, як саван, адзення сцэны. Пад пятлёю — невялікі ўслончык, ля слупа шыбеніцы — лесвічка на тры прыступкі.

Чуваць далёкі, перарывісты, трывожны пошчак барабанаў, які даволі хутка нарастае, набліжаецца, запаўняе сабою прастору. З абодвух парталаў сцэны выбягаюць па тры-чатыры салдаты і становяцца перад першым радам залы, накіраваўшы стрэльбы са штыкамі над галовамі гледачоў. З глыбіні сцэны, з гэтых злавесных шыбеніцаў-ценяў да натуральнай шыбеніцы ідзе Кастусь Каліноўскі. Ён у чорным летнім гарнітуры і бялюткай сарочцы пад шырокім гальштукам. Вецер шавеліць яго светлыя, хвалістыя валасы. За тры-чатыры крокі ззаду за ім ідуць, у зімовай жандарскай форме, палкоўнік Лосеў і Паліцмайстар. Замыкае шэсце доктар Фавелін у цывільным з медычным сакваяжам. Усе спыняюцца, калі Каліноўскі становіцца на эшафот пад пятлю. Паліцмайстар паднімае руку. Барабаны змаўкаюць.

Лосеў (раскрывае чырвоную папку з залатым цісненнем двухгаловага арла пад каронамі, чытае вельмі зычна). Именем закона Российской империи военно-полевой суд Виленского военного округа 4-го дня месяца марта 1864 года приговорил… дворянина Викентия Константина Калиновского…

Каліноўскі (не вельмі гучна, але выразна). У нас няма дваранаў, усе роўныя!…

Паліцмайстар становіцца побач з Каліноўскім, раіць «прекратить».

Лосеў. …приговорил дворянина Викентия Константина Калиновского, сына Семёнова, 26 лет, за принятие звания члена революционного Комитета Литвы, а вместе с тем за измену государству, склонение к бунту жителей, казнить смертию повешением, как самостоятельного распорядителя в течение нескольких месяцев восстанием во всём Северо-Западном крае России.

Показания в суде снимал аудитор Егоров. Присутствовали: представитель суда полковник Глейнинг, асессоры капитан Понтелеев, поручик Соколовский, подпоручик фон Стендер, прапорщик Баженов, прапорщик Гейслер, прапорщик Ветелин.

Здаецца, Каліноўскі не чуе прысуду. Ён абводзіць позіркам натоўп, углядаецца ў яго, шукае некага, вельмі яму патрэбнага. Потым бярэ ўслончык, ставіць пад пятлю і лёгка ўзнімаецца на гэту апошнюю прыступку ў жыцці.

Каліноўскі (да натоўпу нечакана для катаў).

Лосеў губляецца, Паліцмайстар таропка лезе на лесвічку, але не можа адразу дацягнуцца да пятлі.

Лосеў узмахвае рукою і апошнія словы Каліноўскага заглушаюць барабаны. Паліцмайстару нарэшце ўдаецца авалодаць пятлёю. Святло рампы гасне. І так жа раптоўна цемру праразае кароткі надзвычай яркі ўсплёск маланкі. (Менавіта яркі, як маланка, усплёск святла бачаць у першую секунду тыя, хто памірае ў пятлі.)

Усё цішэй і цішэй трашчаць барабаны. Знікаюць салдаты.